Аннотация: Вы когда нибудь представляли себе жизнь на затерянной станции ? Когда даже маленький кусочек цветного журнала или песня - в радость...
Наедине со своей судьбой.
Скорый поезд нес бритоголовую команду отслуживших полгода "гусей" из Горького
в Тюмень. Еще не привыки к перемене погоды, к взглядам гражданских людей,
которых видели так мало такой долгий срок - целых шесть месяцев. Еще не
привилось к себе другое звание, еще не обтерлись на погонах широкие галуны.
И на предложение усатого пассажира, видавшего виды в своей жизни - "Сержант,
давай-ка чайку:", откровенно протормозив, приходилось прикидываться, что
застыли глаза от суровой думки, о жизни да о том, что ждет на новом краю земли
русской, и как оно обернется...
В Свердловске, который был ранее и вновь стал Екатеринбургом, (кто был на
вокзале, скажет, что имя городу возвратили не зря), команда пялиться на дешовые
пироги и выпечку - вот бы сьесть то, как тётины пирожки. Не то, что были
голодны, просто это было совсем уже великолепие - сортов полсотни всяких
булочек, расстягаев, пирожков, пирогов, кренделей, с совершенно старорусским
видом и таковыми же названиями, да и вид - словно только-только из русской печи.
Там к нам в секцию-купе платскартного вагона подсел паренек - по виду сверстник.
Грузины-младшие (то есть млАдшие сержанты), бывшие курсантами в моем взводе,
угостили его своими хитрыми разносолами, а скорее сладостями, потек новый вечер,
и затянулась беседа, одна из тех, которыми и заполняються многие вагоны длинных
пездов, шатающихся вдоль и поперек по России-матушке без дела и не по делу,
и набитые пассажирами, делающими вид, что их кто то где то ждет.
Паренек, оказалось, возвращался со своей второй сидки - как раз два года.
Вроде как "структура" другая, а получилось, что с ним мы нашли общий язык, да
так, как будто знали друг друга сто лет: . После долгих сравнительных
характеристик, он, наконец, подвел резюме - "армия хуже малолетки". Что же,
ему виднее. Заодно узнали много нового. Если, к примеру, у кирзовых сапогов
отвернуть верхний кантик голенища, там будут маленькие зарубки - по числу годов,
которые отсидел зэк, который шил сапоги. Странно, сколько я тех сапог не видел,
на всех были такие зарубки:
Вечер, тем не менне, тянулся к своему заврешению, пассажиры потихоньку начали
укладываться. Ну а мы, стрельнув по сигарете, пошли в тамбур, тем более, что
поезд явно собирался останавиливаться где то на маленькой станции.
Видимо, не такая уж она и была маленькая, что скорый остановился, но
впечатление производила совсему уже крошечной и какой то по самую макушки
занесенную в снегах, и при этом совершенно тихую и забытую.
Поезд стоял уже полминуты, проводник открыл тамбур и ушел - желающих сойти не
было, как не было и вечно желающих побегать по придорожным буфетам.
Была станция, поезд, и заметенный снегом перрон. И зведы. И тут новый мой
знакомый вдруг приложил палец ко роту - "поет!". И вправду, чуть слышно было
песню. Судя по голосу, пела девушка, причем, должно быть, совсем уж нежного
возраста. Пела она что то из "Миража". Что - не помню уже. Картина вышла совсем
завершенной, когда на малое время она прекратила петь, и, похоже, стала
плакать. Затем поезд тронулся, и колеса заглушили ее голос. Мы проехали мимо
нее, почти невидимой в тени, только раз блеснули глаза. Поезд быстро набрал
скорость, и огни станции почти сразу потерялись в снегу.
Мы, не говоря не слова, вернулись в купе, и каждый так же молча забрался на
свою полку.
Честно говоря, я не могу выразить словами ту тоску, которая была в голосе той
девушки, и насколько это соответсвовало окружающей её картине. Но картина была
настолько завершённой, даже совершенной, что я тогда почувствовал не то что
жалость, а какую то вселенскую тоску и безнадежность в своем пути.
Причем сия картина была показана двум людям, которые вовсе не были наивными
юношами, не видевшими ничего, кроме мамкиного подола. Подобное состояние я еще
раз ощутил, услышав "В городе Тарусе". Безпросветность, безпробудность,
безнадежность. И ничего сделать нельзя - хоть сколько у тебя впереди времени,
расстояний, денег, возможностей - по сути каждый из нас так или иначе находится на своей заметенной снегом станции. Мимо проходят поезда других судеб, кто то куда то попадает или не успевает попасть. А ты стоишь и поёшь песню - жалобно, и нет у тебя ничего большего, кроме того, что есть сейчас. И завтра будет тоже. Не важно, что станция будет называться иначе, и неважно, сколько вокруг людей.