Сеня где-то услышал, что яблоки продлевают жизнь, и стал каждый день приносить деду по одному. Но дед яблоки не любил. Он уважал кашу, потому что её не надо было жевать. Прежде чем оказаться проглоченной, рисовая, гречневая или пшённая, она долго лавировала во рту между тремя дедовскими зубами. Остальные рассыпались после многолетней осады челюстной крепости. Внизу стояли на страже два желтоватых коренных солдата, а наверху красовался офицер -- клык. Дед о вставных кусачках даже думать не хотел и с успехом перемалывал разваренное мясо и хлеб одеревеневшими дёснами. А вот от яблок он отказывался. Сеня пробовал тереть их на тёрке, но дед сказал: "Блевотина кака-то" и оставил покоричневевшую от железа кашицу плесневеть в помойном ведре. Она напомнила ему голодные годы и похлёбку из гнилой, подмёрзшей картошки, которую собирали на полях по весне. После этого Сеня начал с упорством очищать мягкие, перезревшие плоды от кожуры и резать на мелкие ломтики.
-- Жуй, дед.
-- Зубов нету.
-- Дави тогда дёснами своими.
Сеня со стуком поставил блюдце на стол, застеленный жёлтой клеёнкой. В дедовском доме всё имело свою боевую историю. И он сам, и его зубы, и шторки, за которыми вечно воевали мухи с пауками, и эта вот клеёнка, прорезанная во многих местах ножом и награждённая за долгую службу шрамом-вмятиной от горячего чайника.
Дед старательно насадил кусочек Папировки на верхний зуб, пожамкал немного, проглотил и взялся за следующий. У него тоже были награды. Одни вешались на мундир для всеобщего обозрения. Другие прятались на теле, под одеждой, и показывались только домашним. Самые страшные таились в душе, чтобы не видел никто. Вот, казалось бы, что общего у человека и клеёнки? А если приглядеться: узор из подсолнухов -- это медали. Царапины от лезвия -- шрамы на дедовской спине. А круглая вмятина -- клеймо, которое оставила внутри него война.
На северной стене висела в вечном полумраке фотокарточка под стеклом, обрамлённая синей рамой. С неё смотрело глазами выцветшего прошлого молодое дедовское лицо. Наверное, когда он умрёт, на мраморной плите выгравируют этот портрет. В памяти всплыла ладанка. Густой, удушливый, сладковатый дым. Ноги бабушки в новых коричневых колготках. Мама сказала -- надо попрощаться, подержаться за них. Твёрдые. Холодные.
-- Абу, ты меня любош?
Совсем маленькому Сене нравилось коверкать слова. Нравилось по десять, двадцать, сто раз повторять один и тот же вопрос, пока бабушка не сдавалась и не говорила в ответ:
-- Любош, любош.
Тёплый, хрипловатый смех. Пятка в вязаном следке, неожиданно задевающая Сенин бок, когда он пытается тайком проползти под стульями, а бабушка сидит на одном из них и смотрит "Свадьбу в Малиновке".
Поле. Вдалеке рёв табуна. Голова на пахнущих сеном коленях, укрытая ото всех невзгод фартуком. Через тонкую ткань просвечивает золотое солнце.
-- Абу, ты меня любош?
Снова и снова. А в ответ терпеливое:
-- Любош, любош.
Теперь уже никто так не скажет.
Морок рассеял дедовский кашель. Вместо церковной смолы на кухне пахло табаком и кислушкой. Стол примыкал вплотную к окну, справа высилась большая белёная печь, на ней стояла сковорода со вчерашней картошкой. В южной части избы выстроились в ряд перед телевизором гнутые стулья. На сиденьях истёртая обивка цвета защитной зелени, и сами стулья, как солдаты, потрёпанные переездами и борьбой со временем. В доме всего две комнаты, но после смерти бабушки деду и их было много.
Сеня уселся на сундук и поджал под себя ноги. Сердце в груди билось как-то глухо, будто его что-то сдавливало. Мысли накрыл тёмный полог воспоминаний, и даже шлейф прохладного, пропитанного дождём ветра из открытой форточки не мог выветрить вставший в носу запах ладанки, раскачивающейся на цепочке. Сеня, ведь, почти забыл. Перестал видеть страшные сны. Не думал каждый день, что вот он, дед, есть, а завтра его может уже и не быть. Но смерть снова напомнила о себе через соседа, неделю назад переехавшего из хилого деревянного домика в крепкий деревянный гроб. Когда все вышли проводить покойника, Сеня залез на чердак и не спускался оттуда до самого вечера.
Николай Игнатьевич был уже древним, но родители продолжали звать его дядей Колей, и Сеня повторял за ними. Целыми днями старик скучал на рассохшейся лавочке рядом с дорогой. Лавочка эта давно уже скосилась под обрюзглой тушей хозяина. Телеса дяди Коли расплывались во все стороны, когда он садился, а шея постоянно потела, и он обтирал её замусоленным платком.
Летом, весной и осенью старик занимал неизменный пост перед домом и внимательным взглядом встречал и провожал прохожих. В последние лет пять это было его главным занятием, не считая просмотра телевизора с единственным рабочим каналом.
Прячась от жары в тени раскидистой черёмухи, дядя Коля неустанно смотрел на дорогу, с важным видом собирал приветствия и грузно кивал в ответ. Он часто подзывал к себе соседей и подолгу расспрашивал, как у кого дела, и какие в посёлке новости. Образ тучного старика-соглядатая всплывал в памяти так чётко, что Сене казалось, если сейчас побежать в магазин за молоком или хлебом, на обратном пути он обязательно увидит выбравшегося на скамеечную прогулку дядю Колю, махнёт ему рукой и заорёт: "Здрасьте!", громко, на всю улицу, потому что иначе старик не услышит.
Но дяди Коли на посту не было. Только пустая лавка как прежде стояла под черёмухой. За эти несколько дней она, казалось, ещё больше осела, будто нарочно тянулась к земле. Стремилась коснуться досками одуванчиков, пропустить между щелями их жёлтые головки, перемешать мёртвое дерево с живыми цветами. Без хозяина скамейка выглядела одинокой и лишённой смысла, как заброшенная смотровая башня. Сеня как-то раз даже посидел на стариковском месте из странного чувства солидарности к неодушевлённому предмету. Ему хотелось, чтобы лавка почувствовала себя полезной. Когда вещи никому не нужны -- они разваливаются. Когда люди никому не нужны -- они умирают. Поэтому дед радовался, что не один, а при семье. Особенно он это ценить стал после того, как нынешним летом к дяде Коле не приехали внучки. Может, поэтому он и умер. От тоски.
Сеня забылся и почесал вспухший палец. Тут же поморщился от невыносимого зуда, соскочил с сундука и сунул покрасневшую ладонь под кран с холодной водой.
-- Цапнула? -- спросил дед, мусоля очередной яблочный ломтик.
-- Цапнула. Не буду их больше из бака вылавливать. Я их спасаю, а они кусаются. Дуры что ли?
-- Что человече, что пчела. Все мы сволочи неблагодарны. А помнишь, как у тебе губу раздуло больше носа, и ты через трубочку кашу манну пил?
-- А вы все ржали неделю, очень смешно, дед. Я, между прочим, мучился.
-- Не помри с обиды-то. Щёки надул, как два гарбуза.
-- А сам чего морщишься? Кислое?
-- Да нет. Рука опять заныла. Вчярась ишшо крутило её заразу. На погоду небось.
-- Давай разотру.
Сеня вытащил из шкафа мутную бутылку со спиртовой настойкой, закатал дедовский рукав и принялся массировать худое, желтоватое предплечье. От деда пахло старостью. Этот запах впитался в ковёр, бумажные обои, белёные стены и шторы. Сене подумалось, что он доберётся и до него, если остаться здесь надолго.
-- А помнишь, я тебе сказывал, как меня контузило?
-- Неа, -- соврал нарочно.
-- Энто было в сорок третьем году, летом, как щас помню, -- тут же оживился дед. -- Меня тогда в первый раз бахнуло. Осколков набрал, как игольница иголок. В больнице потом долго лежал, но энто было ничего. А вот второй-то раз в сентябре сорок четвёртого прямо из зубов у смерти меня вытащили. У-у-уй, как щас помню. Взрыв такой был, что меня на оба уха оглушило и ранило осколками-то. Один в голову. Второй в бок. Я тебе шрамы покажу, как в бане будем. Видал ты мои шрамы?
-- Видал, наверное, потом ещё покажешь, -- не отвлекаясь от дела, кивнул Сеня.
-- Помню, упал я. Не слыхать, не видать ничего, а меня сверху землицей-то после взрыва и засыпало. Да так засыпало, что не дай Боже. Энти, которые меня откопали, говорили, что только один вот такусенький уголочек шинели снаружи торчал. -- Дед приставил большой палец с треснутым ногтём к подушечке указательного. -- От такусенький, гляди. Если б не он, так бы и сгинул. Вот меня вытащили, дохтор пощупал пульс и говорит: "Мёртвый он". И кинули меня в телегу к покойникам. И покатили. А я мёртвый был. Как есть мёртвый. И вот лежу я тады и думаю: "Поповские энто всё сказки про ваш тот свет!". Нету тама никаких ангелов. Темнота только. И тишина. И ничего тама больше нету, сынок.
Сеня посмотрел на деда с тревогой. Когда старик выпивал стопку-другую, то на этом месте всегда плакал. Сейчас ворота слёз были заперты на засов сдвинутых бровей. Вместе с водой не вымывалась из сердца горькая соль, и впалые щёки оставались двумя пересохшими озёрами. Стали заметней вокруг сжатых губ морщины -- вдавленные в воск лица отметины тяжёлой жизни.
-- А как же тебя оживили, дед?
Кашель-смех.
-- Энто всё телега проклятуща. Лежал бы себе в покое, а тут повезли нас хоронить. Дороги путёвой не было. Колёса то в ямы, то на камни, то в ямы, то на камни, а я лежу и виском об настил бьюся-бьюся. Так башка затрещала, аж очухиваться начал. Ох и матерился я тады про себя! И энтих дохторов материл, и носильщиков, и дороги ихни. Так уж мне не охота было обратно-то возвращаться. Оглох, болит всё, во рту земля одна, задыхаться стал, кое-как выкашлял. Вот с тех пор у меня главна контузия в голове-то. Добьёт она меня скоро.
-- Да чего тебе эта контузия, дед? Ты сто лет проживёшь, точно тебе говорю.
Сеня закончил растирание и понёс бутылку обратно в шкаф.
-- А ты меня не бойся, когда я помру. Я ж тебе, сынок, плохого не сделаю.
-- Хорош, дед! -- грохнул склянкой об полку так, что зазвенели все банки.
Словно бы стариковские слова прилипли к донышку чекушки, а Сеня раздавил их, припечатав к фанере.
-- Чего губы дуешь? Я ж ишшо живу. Вот бы бабка меня костерила, если б я в той землице-то остался! Теперь сама лежит там, старая, меня ждёт...
Ладанка. Дым. Отпевание.
-- Ты туда не торопись, -- Сеня крепко обнял деда, принимая в себя его старческий запах, позволяя ему окутать всё вокруг. -- Ты ешь яблоки лучше... Я тебе ещё принесу...
-- Дык, я и ем, -- шмыгнул дед, похлопывая внука по спине мозолистой ладонью. -- Кислы сволочи.