- Папа, папа, - подбежала ко мне младшая дочка с вопросом, смешно взглянув в глаза, ища поддержки. Волосики, выгоревшие под безжалостным июльским солнцем, растрепались на ветру, глазки сарматские с хитрым лисьим прищуром пытают меня на искреннюю привязанность. Умна! Вся в маму. Для уверенности взяла меня за ладонь: " А что больше: "милиляндр" или "на всю вселенью"? Смотрит мне в глаза и теряется в догадках: "Угадаю правильный вариант или нет"?
Её глазки искали в моём взгляде твёрдый уверенный всезнающий ответ. Она даже не улыбалась. Какая улыбка? Вопрос жизни или смерти! Хотя о смерти она имела явно смутные понятия. Лучше сказать - вопрос жизни уверенной, спокойной или жизни с сомнением. По крайней мере, на первые две минуты, после того, как я изреку незыблемое.
Я улыбался, ... милиляндр, это же надо так связать два разных слова с одинаковой направленностью! Хотя и "на всю вселенью" тоже находка. Надо бы всё-таки завести блокнотик, да записывать туда перлы своих детей. Хотя перлы выдаёт всё реже и реже только одна, младшенькая Анечка.
- А как ты думаешь, Анютик? - подталкивал я её к принятию решения.
- Я сказала "на всю вселенью", а Вова из нашей группы говорил, милиляндр больше.
- Не переживай, дочка, ты права. Милиляндр меньше.
- Ура! - Закричала дочка, - у неё получилось "Ува", - она выпустила мою руку и побежала на детскую площадку с радостной новостью: " Я же говорила, я же говорила..."
Я даже не успел её поцеловать - ветерок порхнул, да и только!
Да, милиляндр это на самом деле весьма и весьма много. В одном только Китае милиляндр с пребольшим хвостиком населения. Один человек там, что песчинка на дне моря. В море, песок неисчислимый, как и люди. Люди. Сколько их на планете? Сгинет один и не заметит никто. Или почти никто.
++++++++++++++++++
Пассажирский поезд Ташкент - Ашхабад, медленно и скрипуче, совсем по-стариковски, качнулся раз-другой-третий, и не спеша, закряхтев по-стариковски устремляясь на запад, выползая сцепками вагонов из каменной городской суеты на раздольный простор долины. Пёстрый, шумный, говорливый, загорелый, пропахший дымом, Ташкент плыл и плыл, словно река, в одном направлении, в окнах поезда.
Город, как город, современный, многоэтажный, с перспективами проспектов, с собственным метрополитеном, с такси и грузовиками, с кириллицей, с милиционерами, одетыми в форму цвета маренго по всей стране. Только чинары у арыков, да чайханы под чинарами, плов в огромных уличных котлах, обилие свежих фруктов и овощей на маленьких рынках в ноябре, да белая глинистая пыль придавали восточный колорит этой громаде - Ташкенту.
Что меня дёрнуло поехать в туркменский город Мары в тот ноябрь? Кто знает? Страсть к путешествиям, наверное, возбуждённая наличием денег. Тех первых самых сладких денег, что даёт собственное дело. Эти деньги, что вода для жаждущего, для того, кто много лет мечтал иметь своё дело, но запреты рушили мечту. И вдруг свершилось настоящее чудо: государство разрешило открывать по всей стране кооперативы. Я ждал совсем недолго, зарегистрировал свою фирму на второй месяц после выхода указа и ... Здесь можно долго и счастливо рассказывать час за часом, день за днём, месяц за месяцем все перипетии сего процесса. Но это слишком долго и тянет на отдельную историю, заслуживающую полноценной жизни.
... и деньги сами поплыли в руки после первых трудов. Оказывается, это не так уж и сложно, зарабатывать, работая на себя. Сначала я откладывал "на чёрный день", боясь краха предприятия, затем начал обеспечивать себе первоначальные нужды в одежде и обуви, заменяя скудный гардероб количественно и качественно. Затем укатил в Крым на три июльских недели, потом начал покупать мебель. Да что про всё рассказывать. Наступил момент, когда наличие свободного капитала подвигло меня на поездку в Туркмению с приятелем, который решил проведать своего дружка. Дружок тот обязлся вернуться через полгода, срочная служба подходили к концу. А нам хотелось приключений. Вот так я и оказался в начале ноября 1989-го года в поезде Ташкент - Ашхабад.
До Ташкента АН-24, урча неутомимыми пропеллерами, неспешно нёс нас в своём аккуратном алюминиевом животике по прозрачному, без единого облачка, небу целых три часа. Ковыльные зеленоватые степи сменялись блёклыми полупустынями, впитывающими холодный осенний блеск светила. Вкрапления извивающихся, пропадающих в мути горизонта речушек, порой взрывались в глазах блистающим серебром под ярким среднеазиатским солнцем, становясь похожими на причудливо изогнутые нити драгоценного колье в золотой оправе пустыни. Кое-где мелькали квадраты возделанных полей, отражались изумрудным неживым блеском чаши редких мелковатых солончаковых озёр, в искристых соляных обводах. Геометрическая мозаика сельхозугодий сменялась естественной красотой нерукотворных пейзажей, сравнимой разве что с улыбкой юной девушки, красующейся перед зеркалом в волшебной смене своих любимых нарядов.
На подлёте к Ташкенту заиграли зубчиками вершин цепочки горных хребтов, словно раскрыли острозубые рты великаны, уснувшие пьяным мертвецким сном после долгой бурной ночи, оживляя видом своим неприглядным унылое однообразие степей и пустынь.
Из аэропорта наскоком на Южный вокзал. Билеты до Мары остались только в плацкарте. Ну что ж, плацкарт, так плацкарт, нам не привыкать. Несколько часов до поезда мы с приятелем гуляли по Ташкенту, такому колоритному, такому похожему на все вместе города Союза и такому непохожему на каждый город в отдельности. Смесь ветхого тяжеловесного востока и неполноценного молодого запада слышалась в икоте грязноватых ишаков около рынка и гудении автомобилей; виделась в новых широких магистралях улиц с современными зданиями по всей перспективе и ватных халатах белобородых старцев, важно восседающих в чайханах около арыков: обонялась едким бензиновым выхлопом и ароматами плова, сладковатым вкусом восточных сладостей, уверенно смешавшихся бодрящей смесью в дымке саксауловых костров. Хлебный город заигрывал с нами: подкидывал нам порывы теплого ветра, распахнувшего наши куртки, превращал нас в любопытных зевак возле груженых саксаулом верблюдов у рынка, веселил нас смешным коверканьем великого и могучего местными чайханщиками, приглашал погостить подольше, обещая много солнца и долгую сухую осень.
Но, время отъезжать наступило. Поезд, как поезд. Вагон, как вагон. В советское время путешественники совсем безбоязненно передвигались в любую точку страны, зная, что отношение к европейцам, не любящим давать и брать взятки, а решающим спорные вопросы по закону всегда одинаково корректно со стороны любого служащего. Будь то проводник вагона, таксист, билетный кассир или страж порядка. Главное самому не натворить глупостей, не лезть со своими поучениями в чужую жизнь.
Вечерело. Мы с приятелем ужинали и пили чай. Я никак не мог согреться, меня начал пронимать озноб, трясучка усиливалась, ноги отказывались согреваться, как я не жал их под себя. Прохватило холодным ветром при посадке в самолёт. Горячий чай хоть немного давал ощущение комфорта. Проводник приносил его не в стаканах, как это происходило в нашей местности, а в чайнике, рассчитанном на три-четыре чашки.
Вагон не заполнился и на треть. Хорошо. Свобода и относительная чистота, по меркам Востока, конечно.
Невдалеке туркменка с маленьким сыном разложила на полке видавший виды матрац и легла на него, не постелив ничего под себя. Ребенок свернулся калачиком возле неё. Такого я ещё не видел ни разу. Чудно...
- Ребята, добрый вечер. Вы куда едете? - это сидевший поблизости пассажир, спросил нас.
На вид ему от тридцати до тридцати пяти. Европеец, как и мы. Русский, украинец, немец не разобрать. Немцев, к слову сказать, здесь не мало. Ещё со сталинских репрессий целыми сёлами компактно проживали. Кожа его с медным оттенком местного загара. Того загара, что почти не сходит с тех, кто живет здесь постоянно. Волосы светло-русые, слегка вьющиеся. Руки крупные, с грубой кожей трудяги. Взгляд голубых глаз внимательный, но не навязчивый. Одет просто, но чисто. Говорит по-русски правильно, лишь очень лёгкий азиатский диалект, немного выдаёт в нём местного жителя.
- Здравствуйте. В Мары, собрались.
- А-а. Знаю. Бывал. - Собеседник говорил коротко, но мягко. - А сами-то откуда? Не местные, вижу.
Мы разговорились. Сосед присоединился к нам, сев за наш столик, и разговор потек сам по себе, превращаясь в тоненькую пёструю ниточку, спрядённую из кудельки общительности веретеном беседы.
Мой товарищ Андрей лёг спать, а меня морозило, я не мог уснуть. Пил чай, пытаясь согреться. Саша, так звали мужчину, рассказывал мне о местных нравах, далёких от цивилизованного запада, о жизни таких, как он, европейцев, волею судьбы, родившихся здесь, на юге, вдали от корней, близкой культуры и родного языка. В отличие от нас, он был слегка напряжён, видимо сказывалось постоянное нахождение в среде, где всякий внешне не похожий на азиата, считался чужаком. И те же узбеки, всегда угадывали в нём, в таких, как он, притом безошибочно, с первого мимолетного взгляда, "чужака" из местных. Того чужака, который, видел всю их подноготную, знал все их уловки, хитрости, слабости и силу, от которого нельзя скрыться, даже тогда, когда разговор прятался в толщу родного языка. Такие, как Саша, свободно говорили на языках тех народов, среди которых родились и жили. И никогда бы в Средней Азии, меня и моего друга не спутали бы с ним. С Сашей они напряжены, даже наш проводник-узбек вёл себя именно так, с нами расслаблены. Мы - залётные птички, два взмаха крыльями - и нет нас. А Саша питается с того же стола, что и коренное местное население. Ему требуется всё делать лучше, чем им,он трудолюбив и настойчив, потому что иначе здесь не выжить, не пробиться, не протолкаться. Пьяница тоже сгинет скоротечно. Нет здесь пьяниц среди европейского этноса, затопчут местные, разотрут в порошок человека без стержня. Тяготеют такие, как мой попутчик,к своей культуре, ищут связей со своим этносом и помогает "своим", а европейский этнос всегда помогает ему, таким, как он - иначе нельзя. Помогай своим, а то зачахнешь, как дерево, посаженное не у потоков вод и не знающее полива. Будь настойчив,цепляйся за жизнь. Поэтому Саша смугл, твёрд и шероховат как кремень. Не сдастся никогда.
Поезд плёлся по ночной пустыне, делая очень редкие остановки. Чем дальше от Ташкента, тем меньше станций. Ни звезд, ни Луны, темнота и свист холодного ветра ночной пустыни. Ничего не остаётся путнику, кроме беседы. Разговор двух мужчин не мог не коснуться армейской службы. Учебная часть, войска, курьёзы, смешные и грустные случаи. Я каким-то образом вспомнил военного доктора Турянского, который однажды разоткровенничался со мной, простым солдатом (сам не знаю, почему именно со мной, может оттого, что нужно было выговориться, а своим сказать такое - не поймут, осудят). Турянский поведал мне, что очень сожалеет о случае, когда неправильно поставил диагноз отцу своего друга. Может не исследовал его жалобы до конца или времени не хватило, то ли расслабился, то ли положился на авось... Поставил неправильный диагноз, отложив лечение того пациента на неопределённый срок. А у отца его друга оказалась онкология, и можно бы побороться, потому что стадия начальная. Но упустили время и мужчина скоротечно скончался. Турянский искренне переживал, мучили его угрызения совести.
Саша внимательно слушал мой рассказ. Он даже отставил в сторону пиалу с зелёным узбекским чаем, и когда я окончил, громко выдохнул, как от тяжести. Выдохнул, пожевал губами, немного наклонил голову,так, как боец готовится к удару соперника и сказал: "Я его понимаю. Доктора армейского. Со мной нечто подобное произошло".
- Ты в Афганистане не служил? - спросил он меня, печально глядя мне в глаза.
- Нет, - покачал я головой в ответ. - Не знаю, к радости, или к печали, - не попал туда. Хотя весь сержантский призыва, что до нас выпустили, направили именно в Афганистан.
- А..., понятно. Считай, что повезло. Нечего там делать, - собеседник потускнел, съежился, повёл плечами, как от холода. Покрутил шеей, сморщившись, как будто боль причиняет ему шея.
- А ты? Когда? В каком году? - я понял, что Саша там побывал, понюхал пороху.
- Меня призвали до того, как в газетах написали о том, что наши войска ввели в Афганистан. - Начал свой рассказ попутчик в полумраке вагона. - Я ведь говорил тебе, что отслужил срочную службу по призыву в семьдесят седьмом году. Но через два года мне приходит повестка, так мол и так срочно явитесь в военкомат. Обычное дело. В военкомате мне сообщают, что через два дня я должен быть на сборах, "партизаны", так называют таких военных. Несите, мол, бумаги на своё предприятие и ждём вас с вещами. Вот, таким образом, через два дня я снова надел зелёное армейское х/б, сапожки кирзовые, бушлат на вате стёганый да приготовился спать, улёгшись где-нибудь на полигоне под чинарой. "Партизаны", как правило народ неуправляемый, в большинстве спят, да пьют, слышал, поди... Но вдруг, всем нам, под строжайшей секретностью объявляют, что через неделю мы окажем помощь дружественному правительству соседней страны, тем, что войдём на его территорию для моральной поддержки. Оставшуюся неделю нас экипировали, гоняли на стрельбища, заставляли заниматься разборкой и сборкой оружия. Готовили, одним словом. Из казарм ни шагу. Звонить запретили, письма взяли только в день нашего выхода из части. И мы на грузовиках, в колонне с танками, артиллерией,боевыми машинами пехоты, связистами, полевыми кухнями выдвинулись на юг. Через три дня благополучно пересекли границу и в боевой колонне двинулись по афганской земле. И тут, понимаешь, какой случай произошёл, - собеседник примолк, как бы собираясь с духом, говорить-не говорить, потом продолжил рассказ, глядя мне в глаза. - Шёл второй день нашего продвижения по Афганистану. Мой взвод нёсся на БМПшках впереди колонны. Типа разведки. Мы сидели на холодной броне, воздухом дышали, внутри, как в консервной банке, душно и тесно. А на броне - красота.Солнце яркое, небо голубое глубокое, как океан безбрежный, дорога петляет меж предгорий. Горы вдалеке вздыбились, белыми тюбетейками вершин блистают. На деревьях в кишлаках хурма оранжево пестрит. Барашки кое-где пасутся вперемежку с козами. дети любопытные на дорогу выбегают, улыбаются. Мы им кашу перловую в консервных банках кидаем, они хватают, как чудо, радуются. А мы на эту кашу смотреть не можем, нам бы свежего барашка, да плов из него сварганить по-узбекски... Так мчимся в пыли белые, как мукой присыпанные. Командировочные тебе на работе хорошие начисляют, здесь кормят-поят, благодать... Сейчас бы подремать.
Вдруг, метров за сто, прямо в поле, меж кишлаков, впереди моей головной машины, на дорогу вышел человек и встал посреди дороги.
Механик нашей машины замедлил ход, все приготовили к бою автоматы, мало ли что, нас инструктировали. Марево и пыль не позволяли нам рассмотреть человека и предмет в его руках. БМП остановился, не доезжая метров двадцати до неподвижно стоящей фигуры. Пыль осела через минуту, и мы увидели мужчину лет сорока-сорока пяти, декханина, ну, то есть землепашца, крестьянина по-нашему. Он стоял, оперевшись на мотыгу, издалека можно подумать, будто в его руках пулемёт, а не мотыга. Ну, чалма их на голове, одежонка латаная, блёклая, кроссовки какие-то на ногах. Лицо, измождённое жизнью этой, нелёгкой. А жизнь у них там, ой, как нелёгкая. Всё вручную, пашут, сеют, урожай собирают, строят. Погода такая - днём жарко, ночью холодно. Кожа грубеет рано, морщины ранние, глубокие. Порой, думаешь перед тобой старик, а ему-то всего сорок пять... Да ещё бороды эти...
Лейтенант наш, он во второй машине сидел, вылез из люка и кричит ему, чтобы ушёл. Уйди, мол, в сторону. Дорогу не закрывай. А тот стоит и что-то по-своему говорит. Наши-то двигатели заглушили, чтоб его расслышать и сразу тишина наступила, слышно, как птички поют где-то неподалёку. Но афганца не слышно, не понять, что говорит. Лейтенант наш нервничает уже, у него приказ сверху, двигаться требуют по расписанию, сзади того и гляди основная колонна нас догонит. Её вдалеке с нашего пригорочка видно уже, километрах в трёх от нас. Ползёт, караван, пылью обросший, что змеюка железная извивается. Лейтенант, чуть не плачет, молоденький, уйди, мол, показывает афганцу, а тот не уходит, как дерево посреди дороги, качает руками, словно ветвями.
Я вызвался подойти к местному, узнать в чем дело. Подхожу, здороваюсь, чин по чину, - ассалям аллейкум, уважаемый - спрашиваю его на узбекском, в чем дело. Я ведь среди узбеков вырос, говорю свободно. И фарси немного понимаю. Он мне отвечает, что мол, уходите отсюда, нечего вам тут делать, это наша земля. И не нервничает ничуть, не боится. Спокойный. Тихо так разговаривает, без крика. Лейтенант кричит с брони, спрашивает, что да как? Я лейтёхе перевожу, тот недоумевает и говорит, скажи мол, ему, чтобы ушел, у меня приказ. Я афганцу перевожу, что господин офицер - большой начальник-аскер понимает его просьбу, но сделать это нельзя. Сверху есть ещё больший начальник-мурза. Приказы он отдаёт. Афганец тогда отвечает, что того, большего начальника ждать будет, не уйдет. Я начинаю злиться и прошу, уйди, мол, уважаемый, чтобы плохо никому не стало. Не уйду, говорит.
Я вдруг, сам не понимая зачем,щёлкнул затвором автомата, вогнал патрон в патронник и говорю, что в последний раз прошу, уйди, друг, а то застрелю. А он, знаешь, так, спокойно мне в глаза посмотрел, не сумасшедший нет, не обезумевший, обычный человек, как ты или я, посмотрел спокойно мне в глаза и говорит: "Аскер,- ну, солдат, по ихнему,- ты не понимаешь. Это земля моих предков. Здесь мой дед похоронен, мои предки. Здесь сыновья мои растут. Козы мои пасутся. Поле моё здесь. Ты и твои друзья не должны здесь командовать, и я не могу вас пустить сюда. И я прав перед Богом, а ты не прав. Бог, мол, всё видит". Не уйдёшь, - спрашиваю я? - Не уйду, - и головой помотал отрицательно. И улыбнулся.
Я вскинул автомат, какой Бог? Проверим... и очередью "прошёлся" по нему. Почти в упор. Как при замедленном просмотре всё увидел: пули впивались в него от его левого плеча до низа живота справа, злыми буравчиками. Разрывали его одежду, вгрызались в тело, вырывая куски плоти, разбрызгивая кровь. Они, как посланцы преисподней, жадно хватали худую плоть мужчины, проглатывая чужую жизнь, свинцом отделяя плоть от духа.
Афганец рухнул, как грузный рваный мешок, и тело его неестественно изогнулось, как при сложном гимнастическом упражнении, голова уткнулась во всепроникающую местную пыль. В прах, из которого и был слеплен. Стреляные гильзы беззвучно падали в рассохшуюся глину дороги, и лишь последняя, выпрыгнув из автомата, ударилась о лежащий невдалеке камень. Зазвенела. Дзинь-нь-нь...
Лишь тогда я, как бы вышел из оцепенения, в котором находился сам того не понимая. Я автоматически оттащил его тело в сторону, чёрная кровь уже впиталась в сухую землю, только грязные разводы на глине остались кружевами моей подписи в этой короткой смертельной пьесе. Крикнул лейтенанту: "Поехали, чисто". Потом посчитал: восемь патронов израсходовал. Сел на броню и спокойно пополнил магазин.
Мы пробыли в Афганистане недолго, с месяц. Боевых действий толком не происходило. Вскоре нас сменили на боевые части, отправив по домам. Вернулись, практически, без потерь. Прошло десять лет, а убитый мной человек не даёт мне покоя. Зачем я это сделал? Что или кто руководил мной? Такое ощущение, что стрелял не я, а кто-то другой во мне. Это он злился, давил на курок, пересчитывал патроны...
- Нельзя, понимаешь, вот так отнимать у человека жизнь. Ни за что, за понюшку табаку. - Саша замолчал, ещё раз переживая произошедшее. - Это я теперь лишь осознал. А убитый снится и снится...Улыбается во сне и уходит. А я ищу его кровь в пыли, чтобы собрать в пригоршню и ему вернуть... Набираю полные ладони, протягиваю руки к тому афганцу, а он уплывает в пыльную придорожную завесу. Я пытаюсь оттереть руки от той невинной крови, но ничего не получается. Тру, мою, полощу - глядь, а они всё в крови...
Утром следующего дня поезд довёз нас с приятелем до Мары. Саши не было в вагоне, он сошёл ночью, когда все спали. Меня трясло от высокой температуры, выворачивало суставы, лихорадило и колотило. Попутчик Саша забылся, как сон. И вспомнил я о нём совершенно случайно, лет этак через десять. Вспомнил и его рассказ об убитом афганце.
Да дочка, милиляндр это много. Очень много. Несколько милиляндров людей живут на этой планете. Несколько милиляндров... без одного человека... Да, что об этом... Дзинь-нь-нь...