Аннотация: Беседа митрополита Антония Сурожского (Блума) о верности Церкви, о разнице между нашим представлением о людях и истинным положением вещей и о царском призвании каждого из нас.
Две причины, почему я выбрал Церковь
Вот у меня спрашивают, почему я принадлежу Патриаршей Церкви и почему я ее выбрал, когда мне было еще 17 лет, в 1931-м году? По двум причинам.
Во-первых, потому что меня научили, что от Церкви можно отойти только, если она проповедует ересь. Русская Церковь ереси не проповедовала никогда, а второе - это то, что, когда Церковь, которой ты принадлежишь, находится в плену, когда она в положении мученичества, когда она в гонениях, то тогда-то надо ей принадлежать, если можно, то быть ее свободным голосом, а если у тебя нет голоса, по возрасту, по обстоятельствам, или, если ты не знаешь достаточно - быть верным ей.
Если нужно, чтоб тебя порочили за нее, хотя бы в малом соучаствовать в ее видимом позоре. И не я один это выбрал, а люди, вполне зрелые.
Бердяев был нашим прихожанином, Семен Людвигович Франк, и множество других людей, причем людей самых различных политических направлений. Были люди, как Бердяев, который был бывший революционер, который исцелился, когда революция пришла, от своей болезни, и были люди, которые были убежденные монархисты, и мы все были одно. Одно с Русской Церковью, которую мы не судили, о которой мы молились, над которой мы плакали и перед которой мы благоговели, потому что то, что там происходило, превосходило все, что мы сами могли пережить, и мы не могли приписать слабости тем людям, которые находились между молотом и наковальней.
Между молотом и наковальней
В частности, мы относились (даже самые правые из нашим прихожан, или другие, которые были монархистами), относились с глубочайшим почтением к местоблюстителю Митрополиту Сергию. Мы его не судили в том смысле, что мы не знали, что он должен был бы делать или не должен был бы. Мы только знали, что в момент, когда Церковь находится между молотом и наковальней, когда вся тяжесть Церкви на нем лежит, он не поколебался встать на этом месте. Мы его судили не по тем, скажем, компромиссам, которые в то время приходилось делать, а мы его судили по-другому.
Он написал несколько акафистов Серафиму Саровскому, Божией Матери. Мы его судили по этому, по акафистам, причем эти акафисты он писал, когда он был в тюрьме. И мы видели, что вот, человек сидит в тюрьме, а всей душой он в Тайне общения с Богом, и мы никогда бы его не смогли осудить. Что его осуждают сейчас, и сейчас, кажется, меньше, осуждает то поколение, которое никогда не проходило через то, что ему пришлось пережить. И осуждают его сейчас даже меньше, чем раньше осуждали, потому что, отойдя немножко на расстояние от собственных страхов и переживаний, начали больше вдумываться.
И то, что, например, на Западе его порочили за некоторые его высказывания, меня всегда возмущает, потому что до сих пор перевирают его послания, до сих пор говорят, что он написал: "Радости и горести нашего правительства - наши радости и горести", - неправда, он этого не писал! Я это послание читал не раз и он говорит в нем: "Радости нашей Родины - наши радости, горести нашей Родины - наши горести", - это совершенно нечто иное, потому что он говорил о народе русском, а не о захватчиках власти. Это очень, мне кажется, важно.
И другое то, что очень легко говорят о сергианстве, что, дескать, сергианство - это его школа. Нельзя этого делать, нельзя это делать потому, что тот факт, что некоторые люди, будь то миряне, будь то священники, будь то епископы, поступали нехорошо, шли на компромиссы, которые, может быть, не надо было принимать, не знать, что это под его руководством, это в его эпоху - это совершенно другое дело, но когда думаешь о том, что делала зарубежная Церковь в это время, о том как Митрополит Анастасий в 1943-м году, кажется, писал послание Гитлеру, благодаря его за заботу о Церкви, также были высказывания о том, что он "Богоданный вождь для спасения России".
Когда думаешь о том, что служились молебны на западе о победе немцев над Россией, как можно после этого осудить тех русских иерархов и людей, которые полностью поддержали тогда Россию, свою Родину? Поэтому я отношусь к нему с глубочайшим почтением, больше, чем с почтением - с благоговением!
Я знаю здесь человека глубокой духовной жизни, который мне говорил о том, что в течение больше года, когда у нас были особенные трудности здесь, за каждой литургией он видел, как в глубине алтаря стоят Патриарх Тихон и Патриарх Сергий и молятся о нас. Я верю в это, потому что у меня нет оснований не верить в то, что этот человек говорит.
"Он служил, как будто он один перед Богом на всем свете!"
И из этой эпохи я видел нескольких людей. Я начал ездить в Россию в 60-х годах, и видел людей, которые еще знали раннее время, и, между прочим, я раз встретился в конце 50-х годов с Митрополитом Крутицким и Коломенским Николаем. Его за границей порочили как только могли, порочили как агента КГБ, порочили как предателя Церкви. Он приехал в Голландию для каких-то переговоров, он должен был быть в Гааге, и потом встречать людей.
Я тогда был только недавно поставлен епископом, я решил с ним познакомиться, я поехал, и у меня осталось несколько таких ярких впечатлений. Первое впечатление о Богослужении. Это было что-то неописуемое. Гаагская церковь очень небольшая, в ней тесно. Собралось в этой церкви народа сколько она только могла вмещать, но такой пестроты народ, были свои прихожане, которых не так много было, были любопытные - католики, протестанты, люди разных направлений - и были люди, которые пришли для того, чтобы следить за тем, что он скажет, чтоб его потом опорочить.
Алтарь был малюсенький, он стоял на середине, владыка Николай (Еремин), наш епископ во Франции, - по одну сторону, я - по другую сторону, несколько священников, не было вообще места, куда двинуться. Атмосфера в церкви была словно бурное море. Не физически, физически люди стояли смирно, но было такое ощущение, что все эти различные чувства - чувство любопытства, благоговения, ненависти, надежды, что его можно уловить на слове - все это бурлило там! Он стоял, служил, как будто он один перед Богом на всем свете!
И после этого, после Богослужения, я был поражен тем, как он не дрогнул под давлением этих настроений, которые как волны напирали на алтарь. После того, как я вышел, одна голландка православная мне сказала: "Что это за человек? Я думала, что я нахожусь на Голгофе!", - я говорю: "Что Вы этим хотите сказать?", - "А знаете, на Голгофе был крест, на котором умирал Христос, у него в подножье Его Матерь и Его ученик, поодаль несколько женщин, оставшихся верными, ученики все разбежались, а вокруг - бушующая толпа, из которой одни над Ним насмехались, другие надеялись на Его скорую смерть, третьи надеялись, что Он сойдет со креста, докажет, что Он победитель, и что тогда можно к Нему присоединиться без риска, а другие думали, как бы Он только не сошел со креста, потому что если Он сойдет со креста, то надо стать Его учениками и, значит, надо принять это страшное Евангелие крестной любви, той любви, которая требует, чтобы ты отдал всю свою жизнь за другого".
"И когда я стояла в этом храме", - она мне говорит, - "Я чувствовала, что я стою в этой толпе, и что Николай Крутицкий стоит там как распятый Христос!" Это реакция обыкновенного человека, верующей голландки, но не молодой женщины, которая увлеклась какими-то чувствами, а зрелой, крепкой, верующей женщины.
И Сталин спросил: "А что же стало с Вашим духовенством? Почему его нет?"
После этого были встречи, он должен был уехать в Роттердам, и он меня попросил с собой поехать переводчиком, благо я могу переводить с разных языков. И я в течение нескольких часов для него переводил разговоры с разными людьми, представителями Церкви и простыми мирянами. И когда это все кончилось, он встал и говорит: "Ну, владыка, спасибо, до свидания!", - я ему сказал: "Нет, владыка, я приехал из Англии не для того, чтобы Вам служить переводчиком".
"А для чего же Вы приехали?", - я говорю: "Я приехал потому, что все, что я о Вас знаю понаслышке или по писаниям, не заставляет Вас уважать, и я хочу о Вас создать для себя мнение, раз и навсегда!". И он тогда на меня посмотрел и сказал: "Хорошо! Тогда сядем и будем разговаривать!". И он мне тогда говорил о том чем была жизнь в России под гонениями и чем была его жизнь.
Он мне рассказывал о том, как Сталин вызвал местоблюстителя Сергия, будущего Патриарха Алексия I и его на встречу, когда он захотел урегулировать, как он говорил, отношения с Церковью. И тут, я скажу, случился почти что анекдот, потому что Сталин обратился к иерархам нашим с вопросом: "Какие сейчас главные нужды Церкви?" Местоблюститель ответил: "У нас не хватает духовенства". Сталин на это ему ответил: "А что же стало с Вашим духовенством? Почему его нет?". И он мне рассказывал, что они обомлели, а владыка Сергий улыбнулся и сказал: "Знаете, Иосиф Виссарионович, как бывает, выбираете молодого человека, который подает большие надежды, стараетесь его обучить в семинарии, а он взял да стал главой государства!".
Это замечательно говорит о человеке, который так спокойно мог об этом сказать. А что касается до владыки Николая Крутицкого, он мне говорил, что Патриарх Сергий к нему обратился с просьбой - быть тем человеком, который будет связью между Сталиным и Церковью, но он отказался, сказал, что не может этого сделать, а Сергий ему ответил, что никто другой этого сделать не сможет. Владыка Николай мне говорил, что он три дня перед иконой на коленях стоял и кричал перед Богом о помиловании, и после этих трех дней он перекрестился, встал и взял на себя этот крест. И вот каким мне представляется Николай Крутицкий.
Он мне говорил, что с тех пор, как он взял на себя этот крест, все перестали в него верить. Коммунисты, конечно, его не воспринимали, он был враг, член Церкви, а верующие перестали ему доверять. И он говорит, что 30 лет, нет, больше, с 30-летнего возраста до смерти никто не переступил его порога. Он из конторы своей возвращался и был один. А это разве не подвиг? Это разве не крестоношение? Это разве не мученичество? Иногда легче, чтобы в тюрьму посадили, чем быть в тюрьме, да на свободе!
Я рассказывал Вам уже о другом человеке, который мне говорил: "Как дивен, добр был ко мне Господь, он меня, молодого священника, неопытного, выбрал с тем, чтоб я служил тем людям, которым я больше всего был нужен!", - на пять лет посадил в тюрьму и на 26 лет (или на 23 года, я сейчас не помню) в концентрационный лагерь! Это действительно чувствуешь, что это люди, которые могут вместе с апостолом Павлом сказать : "Верующему все содействует ко Спасению".
И поэтому я понимаю, хотя я не испытал этого не себе, что Патриарх Сергий мог сказать, что: "Да, я принимаю факт! Факт, что на нашей Родине советско-безбожное-богоборческая-гонительная власть, я принимаю этот факт, но это не может нас отлучить от любви Христовой! Ничто не можешь нас отлучить от любви Христовой!". Это, опять-таки, слова апостола Павла, который знал, что такое мученичество и крестоношение: "Я язвы Господа моего на теле моем ношу".
И вот почему я так отношусь к Патриарху Сергию. Мне могут сказать: "Ты там не был!", - я на это отвечу: "А кто из Вас там был?". И вот когда мне говорят о том, что существует послание советских епископов, где они осуждают линию Патриарха Сергия, я скажу, что: "Да, они это написали, а когда их освободили, то из 13 или 17 человек, я уже не помню, только один не присоединился к митрополиту Сергию! Все вернулись на служение в Церкви под его руководством!". Это тоже забывают сказать, говорят только о послании.
О своем духовнике о. Афанасии Нечаеве
Об о. Афанасии я могу сказать только отрывками, что знаю о нем - это то, что он сам о себе написал в маленькой брошюрке, которая называется "Как я нашел Христа". Он был сыном мещан, учился в семинарии и там потерял веру. И вообще не имел никакого отношения к вере до самой революции включительно, но он все равно был человеком. Мне помнится рассказ одной женщины, которую я встретил в Москве, которая его знала в юношестве, когда ему было 25 лет.
Он тогда работал на железной дороге, и вот он все раздавал, что только у него было. Годы были тяжелые, а что бы у него ни было - он отдавал. И как-то он постучался к ней в дверь вместе с каким-то нищим, говорит: "Вот, я Вам гостя привел!", - а она говорит: "Ты знаешь, у нас почти ничего нет! Вот, есть только немножко хлеба, и больше ничего", - он говорит: "Вот-вот, ничего другого и не надо! Давай ему". Вот какой он был человек.
Потом он перешел границу Финляндии и там он встретил Армию Спасения, и Армия Спасения ему дала Христа. Они его обратили к Евангелию, но он был человек очень цельный и поэтому, когда он стал верующим, он стал искать эти грани жизни. Сначала он ходил тоже, как член Армии Спасения, проповедовал, а потом он поехал на Валаам. И на Валааме он встретил монашество.
Его поразила там и красота острова, и богослужение, но ему было невдомек - зачем надо быть монахом? Зачем надо было уходить куда-то? И он как-то пришел на другом маленьким острове к старику, который уже 50 лет был в монастыре и все не принимал монашеского пострига. И, между прочим, он ему говорит: "Вот ты живешь монашеской жизнью, ты здесь трудишься, ты дровоколом здесь работал, ногу потерял, руку потерял на этом деле, почему же ты монахом не сделаешься?", - и тот ему ответил: "Монах - это человек, который научился плакать о горе всего мира, я еще не умею так плакать!". И о. Афанасий на него посмотрел и сказал: "Теперь я знаю, что такое монах".
Он решил идти в монастырь. И вот эта черта в нем замечательная, то, что его монашество не было мистическое (в кавычках), оно было цельное, здоровое, полнокровное, он делал для всякого человека все, что мог, он молился и он не производил сентиментального впечатления. Как-то я был в Алтаре, вошел в Алтарь, кажется, что-то принести, и вижу, что он стоит, совершает литургию, и слезы текут по всему лицу, но никто в церкви этого не мог заметить.
А встреча с ним у меня была такая, что, когда я решил принадлежать Патриаршей Церкви, я решил пойти в единственный существующий там приход, искал, заблудился и опоздал. Наш Храм был тогда в подвальном помещении, я пришел поздно, пошел, стою на верхней площадке и вижу, как подымается монах. Высокий, широкоплечий. И меня поразило в нем две вещи - абсолютная внутренняя собранность и какое-то сияние. Я не говорю про вещественное сияние, не лучи света, а какое-то излучение.
И я не знал, кто он такой, я подошел к нему и сказал: "Я не знаю, кто Вы, но я Вас прошу, станьте моим духовным отцом", - это была наша первая встреча, и после этого он был моим духовным отцом. Причем мы встречались редко, я его видел раза два в году, но каждый раз у меня было впечатление, что он меня влечет за собой. Знаете какое впечатление было? Что я маленькая лодочка, привязанная к большому кораблю, и корабль идет, неся меня куда-то. Его молитвой или чем, я не знаю, но у меня все время было это впечатление. Перед своей смертью о. Афанасий, а он болел тогда сердцем, написал мне записку: "Я познал сегодня таинство созерцательного молчания, я теперь могу умереть", - и через два дня он умер.
Вот, что для меня представляет собой о. Афанасий. Он не был говорлив, он не поучал, он просто был собой, причем совершенно не застенчивый был собой, он по-французски не говорил, денег у него никогда не было. Я помню, как-то я вижу, как он по улице идет и нищий сидит, денег у него нет, он остановился, остановил француза, который шел, и говорит: "5 франков", - и указал на нищего, тот посмотрел и дал. Это очень характерно для него. И когда бывали монашеские собрания, он не ходил на них. Я его спросил: "Почему вы не ходите?", - он мне сказал: "Монашеством надо жить, о нем говорить не стоит". Вот несколько черт, которые для меня характеризуют о. Афанасия.
У меня был еще опыт исповеди у него. Я был тогда 19-летним юношей, настроенным пустынником на героические подвиги, которые я никогда потом не совершал. Пришел к нему на исповедь, думаю, он монах, он с меня будет требовать всего. Я исповедовался, я ожидал, что он мне скажет: "Ну, а теперь, вот тебе программа". Он мне сказал: "Вот, что ты должен был бы сделать, а теперь помолчи и подумай - из этого всего, на что ты способен? Что тебе под силу?". Я помню, что я был так разочарован, потому что я ожидал, что он меня на дыбы будет поднимать, а он мне сказал: "Ты ходи по Земле, как умеешь, но ходи хорошо!". И он так меня из года в год вел.
Царственное священство (о мирянах)
Одно слово сначала о Церкви. Церковь мы понимаем как Богочеловеческое общество, которое одновременно полностью и Божественно, и человечно. Человечество в Церкви представлено двояко. С одной стороны, совершенный Человек, идеальный Человек, но реальный, исторически реальный Господь Иисус Христос, а с другой стороны мы, которые тоже люди, тоже, если можно так выразиться не русским словом - человеки, но во грехе.
И человечество мы должны воспринимать в Церкви именно так, что мы видим то, какими мы призваны быть, глядя на Христа. И чем глубже мы это воспринимаем, тем больше мы видим, как мы далеки от этого образа, но мы тоже видим, как нам к этому образу устремляться, потому что Христос нам сказал: "Я есмь путь и истина и жизнь". И поэтому Он не только нам говорит: "Ищите, как умеете" - Он говорит: "Я - путь, если вы будете идти Моим путем, то вы станете подлинными людьми, детьми Божьими".
С другой стороны Божественное присутствие ощущается даром Святого Духа. В День Пятидесятницы Святой Дух сошел на апостолов и Собой заполнил всю Церковь. Никакой человеческий грех, никакая человеческая греховность не можешь удалить Святого Духа из Церкви, но, с другой стороны, каждый из нас призван быть сосудом, в котором находится эта Святыня, мы призваны быть Храмами Святого Духа - и в этом отношении мы являемся Храмами, но часто оскверненными.
Как апостол Павел говорит: "Мы святыню носим в глиняных сосудах", - указывая на то, что они должны быть золотые, а не глиняные, и без трещин, а мы все с трещинами и греховные. И мы можем терять осознание Святого Духа, как бы Он в нас не действовал, мы можем заглушать Его голос. Апостол Павел говорит, что иногда Дух Святой говорит в нас ясным говором, называя Бога Отцом нашим. Это значит, что в такой момент мы должны бы быть детьми Божьими так же, как Иисус Христос является Сыном Божьим.
То есть, через укорененность во Христе, приобщенность к Нему, соединение с Ним стать уже не приемными детьми, как святой Ириней Лионский очень смело говорит: "Во Христе и силой Святого Духа, стать Единородным Сыном Божиим", - коллективно как бы, всем вместе, что уже не приемный ребенок, а единородный сын, каждый из нас, или дочь.
И, в-третьих, во Христе и в Духе, мы все в Боге, поэтому Церковь в этом отношении - нечто непостижимо великое, потому что она уже Царствие Божие, пришедшее в силе. Как бы оно тут, но оно должно еще осуществиться, оно тут в своей полноте, но каждый из нас должен ее осуществить в себе или войти в ее полноту. И вот это мы должны помнить, что меньше этого Церковь не может быть, но, с другой стороны, как ясно из того, что я уже сказал, каждый из нас вносит в историческо-эмпирическую церковь свое несовершенство, свою греховность, свою неполноту, а кроме того, коллективно Церковь, как историческое явление, приняла на себя формы, которые ей не присущи. И это, мне кажется, сейчас проблема, которую Церковь должна глубоко рассмотреть и на которую она должна творчески отозваться.
Что было в Ранней Церкви и чего нет у нас
Если мы посмотрим на церковные структуры, то мы увидим, что структуры наши церковные являются как бы копией тех структур, которые были в Византийской империи. То есть, строгая иерархическая система с величием, с торжеством, с грандиозностью. Это одно. Второе - это то, что в ранней Церкви, в самой ранний период, когда апостолы еще проповедовали, их первые ученики - люди, которые становились христианами, - лично пережили встречу со Христом или непосредственно, как апостол Павел, как другие ученики Христовы, или они встретили таких людей, которые были живыми иконами Христа. Людей, которые могли говорить о Христе и о Спасении.
Как говорит апостол Иоанн: "Мы говорим о том, что мы видели, слышали, осязали собственными руками". И тот, который так говорит, конечно, говорит совершенно иначе, нежели тот, который понаслышке повторяет то, что 20 поколений тому назад было кем-то сказано. Поэтому Ранняя Церковь была немногочисленна, она была укоренена в опыте о Христе, она за этот опыт платила мученичеством, смертью, пытками, изгнанничеством. Это в течение первых трех-четырех веков, не только первое поколение так пострадало.
Когда император Константин признал ее не как враждебное явление, а как явление приемлемое сначала, а потом и желанное, эта Церковь переменилась глубочайшим образом. Те люди, которые никогда бы в Церковь не пришли тогда, когда это стоило бы им крови, влились в нее, потому что это была Церковь, которой покровительствовал император.
Она разжижилась, в нее вошли элементы, которые никаким образом не хотели бы мученичества, а хотели бы славы, хотели человеческой славы, человеческой обеспеченности, быть как бы по правую сторону императора. И еще вдобавок структуры церковные начали делаться похожими, по воле императора и по согласию Церкви, на структуры империи. То есть, патриарх был параллельным, стоял как бы параллельно с императором, архиепископы и епископы тоже имели свое иерархическое положение, и так далее.
И еще одно. В этом поколении, где христианская вера не зависела исключительно от огненного опыта Святого Духа и Христа, а где люди делались верующими понаслышке в какой-то мере и в значительной мере, расслоение появилось между людьми образованными, знающими, что такое христианская вера как вероучение, а не только как опыт, и людьми, которые не имели доступ ни к какой письменности и могли только по наслышке узнавать о христианской вере.
И в результате епископат и духовенство приобрели положение учительное, но учительное не потому, что из них как бы изливался свет святости, а потому что они знали, что передать следующему поколению или своим современникам. И получилось постепенно расслоение между духовенством и мирянами. В Ранней Церкви этого разделения не было - в том смысле, что это было одно живое тело и разные члены, апостол Павел об этом подробно говорит, имели разные функции, но функции - это одно, а сан и возвышенность - это совершенно другое.
А если говорить о сане и о высоте своего сана, то нам надо помнить, что Христос сказал, что "никто больше любви не имеет, кроме того, кто жизнь свою отдаст за своего ближнего". И когда Он говорил о Себе Своим ученикам, Он говорил: "Кто из вас хочет быть первым, то есть, быть самым истинным Моим учеником, должен стать всем слугой". И на Тайной Вечере Он говорит: "Вы Меня называете учителем, а Я среди вас как служащий".
Это у нас пропало, пропало в значительной мере, если не совершенно, потому что мы влились в структуры светские и в результате этого, как мне кажется, получилось расслоение между мирянами, которые не чувствуют ответственности за Церковь и которым как будто даже говорят, что "нет, ты только делай то, что тебе будет сказано и все будет хорошо" и духовенством, которое в результате возомнило, да, я скажу возомнило, что оно имеет право руководить как бы стадом Христовым! А миряне - это не стадо, это живое тело Христа!
И духовенство - это не вожди и не начальники, а слуги, и к этому нам надо как-то вернуться, сознанием сначала вернуться! Я не говорю, что нет таких священников или епископов, я говорю, что в целом подход к вопросу о Церкви таков, и миряне, которые апостолом Павлом определяются как "царственное священство, святой народ, храм Святого Духа", оказываются просто подвластным стадом, которому говорится "поступай так-то, делай то-то, учись этому, верь в то или в другое".
А что такое царственное священство? У нас был съезд в епархии в этом году на эту тему "о мирянах" и о царственном священстве, в частности. Прислушаемся к тому, что говорит святой Максим Исповедник: человек создан для того, чтобы всю тварь привести к Богу, он создан как причастник двух миров - вещественного и духовного, он в себе совмещает эти два полюса, его призвание - все вещественное сделать духовным.
И в этом смысле всякий человек в Церкви является священником, то есть, тем, кто освящает тварь, кто делает ее святой, богопосвященной и пронизанной божественной благодатью. Это призвание каждого христианина! Не священника одного, у священника есть своя задача, о которой я сейчас скажу. Мирянин - это не только человек, который живет в миру, это человек, который Христом послан в мир для того, чтобы все, к чему он прикоснется, сделать святыней, он священник в этом отношении.
Теперь, почему царственное священство? Мне кажется, что ответ мы можем найти у святого Василия Великого, который говорит: "Всякий может управлять и властвовать, только Царь может умереть за свой народ". И вот это роль христианина - всякого: и мирянина, и священника. Если мы называем народ Божий таким словом, он включает всех: и новорожденного младенца, и патриарха - это народ Божий и в этом отношении мы все являемся царственным священством, тем, что мы должны быть готовы свою жизнь положить за каждого человека, который находится в или, особенно, вне Церкви.
"Я Вас посылаю как овец среди волков", - овец не в том смысле, что вы должны быть тем стадом, которому нечего говорить или нечего давать - это общество людей, которые должны идти в мир, идти туда, где не слышали о Христе, где не верят в Бога, где разврат и неправда, где нет веры и надежды, где нет радости и любви, и все это приносить туда в себе, и давать ценой своей жизни, умереть. Дело не в том, чтобы умереть, умирать можно каждый Божий день, отдавая свою жизнь другим людям. Умереть на плахе - это одно мгновение, умирать изо дня в день - это другое дело.
Я Вам могу пример дать. Я встретил в России одного монаха, одного священника, который в концентрационном лагере прожил 26 лет и который сидел передо мной на койке с сияющими глазами и говорил: "Вы понимаете, владыка, как Бог был добр ко мне, он меня, неопытного священника, избрал, на 5 лет в одиночку посадил, в тюрьму, а потом на 26 лет в концентрационный лагерь для того, чтобы я был священником там, где больше всего нужен был священник!". Все, что вынес он из всего этого ужаса - это благодарность за то, что он принес свет там, где была тьма. Надежду туда, где не было любви. Любовь туда, где любовь колебалась от ужаса, страха и страдания.
Вот это является царственным священством, да! Как царь он отдал свою жизнь, и предел этого царственного священства, если можно так выразиться, и я надеюсь, что меня не поймут вкривь и вкось, предел этого - Господь Иисус Христос, первый мирянин, Он, технически говоря, не священнического рода, Он первый мирянин, первый член царственного священства, но одновременно и Первосвященник всея твари. К этому мы и должны стремиться и возвращаться!
И когда молодого священника воспитывают так, что, дескать, ты получил образование в богословской школе, будто то семинария, будь то академия - это умственное образование, которое тебя святым не могло сделать, ты не воображай, что ты можешь людей вести от земли на Небо. Знаете, когда люди берут проводника в горы, они выбирают человека, который бывал в горах, который знает дорогу, а молодой священник тебе говорит: "Я получил полное богословское образование, я тебя могу взять за руку и привести в Царство Божие", - это неправда, потому что он там никогда не бывал.
И когда священник молодой говорит: "Как мне было сказано в Троицкой Лавре, молодым студентом, на дискуссии - разве священник не икона Христа?". Я ему ответил, может быть очень грубо, но я подумал, что ему нужна встряска, я сказал: "А ты когда-нибудь задумывался над тем, что такое икона?", - "Да", - говорит, - "Задумывался!". Я ему говорю: "Икона делается иконой в тот момент, когда она освящена. До того, как она освящена - это дерево и краска. Пока ты не станешь сосудом Святого Духа, ты дубина, на которую намазана краска!". Он, конечно, меня за это не поблагодарил, но это правда! Это, может быть, неприятная правда, но я про себя знаю, я тоже священник, я тоже знаю, где мои границы, и что никто не имеет права просто так, если он понаслышке что-то знает, вещать и думать, что кто-то другой ниже его.
Если мы посмотрим на историю Церкви - кто были святые? Не только епископы и не только члены духовенства, массы святых были просто мирянами, которые достигли такой духовной высоты и святости, что из них лился Свет фаворский, которые были убедительны тем, что они из себя представляют. Есть из житий святых Египетской пустыни рассказ о том, как пришло трое к одному старцу в пустыне, и двое ставили ему вопросы, на которые он отвечал, а третий сидел и молчал, и когда беседа кончилась, старец ему говорит: "А ты ничего не спросишь ли?", - тот ему говорит: "Нет, с меня было достаточно на тебя смотреть".
Вот, если бы наши священники, включая меня и кого угодно, могли быть такими, что встретил его, посмотрел и подумал: "В этом человеке есть что-то, чего у меня нет". Западный писатель Льюис в одной передаче, которую он делал во время войны в 1941-м году, говорит: "Разница между верующими и неверующим та же самая, как между статуей и живым человеком. Статуя может быть в тысячу раз прекрасней данного человека, но она окаменелость, она не движется, она молчит. Человек может быть и уродливым, и ничем не выдающимся, но он полон жизни", - вот какими мы должны стать!