Аннотация: Краюха хлеба и нетающий снег. Священник с пустыми глазами.
Я просыпаюсь только к рассвету, проспав беспробудным сном весь вчерашний вечер и всю ночь - самым сладким и спокойным с тех пор, как я себя помню. Угли в котелке, заменяющем камин, давно угасли, но мрак вокруг рассеянный и мягкий, словно через стены и крышу проникает свет улицы. Впервые за последние дни я чувствую себя бодро и уверенно, голова ясная. Одежда высохла, грязь, которой вчера пропиталась я вся, теперь отваливалась сухими пластинками или пылью выходит из ткани, не оставляя после себя никаких пятен. И - о боже! - было по-настоящему тепло, несмотря на то, что котел остыл еще ночью.
Но бродяга, судя по всему, так и не появился - наверняка я даже сквозь крепкий сон услышала бы, как он отодвигает фанерную дверь. Что ж, рано или поздно он вернется, а я с удовольствием подожду его здесь. И заставлю, обязательно заставлю его признаться, что он знает меня дольше, чем со вчерашнего дня, и рассказать все, что он знает. Он - моя ниточка. Нить к прошлому, к своему потерянному цвету, к себе. И наверняка то, что он расскажет мне, поможет во всем разобраться, вернуть цвет себе и прежнее равновесие этому полумертвому городу, и, наконец, убраться отсюда. Где-то есть мой город, в котором у всех свой цвет, и это не является неким диссонансом, это не приводит холод и смерть. Там я стану сама собой, там я верну себе память и прежнюю жизнь.
Мое боевое настроение портит только внезапно проснувшийся голод. Я так давно не ела, но подумала об этом только сейчас. Город, погруженный в вечный пыльный сон, заставляет умирать меня вместе с ним, забыв обо всех потребностях и чувствах, кроме отчаяния и уныния. Что, если это здешняя земля обладает особой властью, и лишь сейчас, находясь на чердаке, я ненадолго вырвалась из-под ее влияния? Я обнимаю собственные колени и пытаюсь думать о том, что мне с этим делать. Я ведь всегда смогу вернуться, если, спустившись на землю, вновь почувствую себя... плохо. В любом случае, проблемы не решатся, если я буду прятаться от них здесь. С этими мыслями я решительно поднимаюсь с нагретой кучи тряпья и осторожно, стараясь не шуметь, отодвигаю в сторону фанеру. В первый момент мои глаза ничего не видят, ослепленные светом и белизной укрывающего крышу снега, но когда взгляд проясняется, я вижу, что передо мной на карнизе лежит краюха батона. Я стою и смотрю на него с минуту, потом, спохватившись, что накопленное на чердаке тепло уходит на улицу, хватаю хлеб и задвигаю фанеру обратно.
Итак, бродяга приходил. Он принес мне завтрак и снова ушел. Он позаботился обо мне, но почему-то так и не вошел внутрь.
А не от стука ли я проснулась?
Я беру горбушку и медленно жую, стараясь утолить голод тем немногим, что получила от своего странного и загадочного благодетеля. Что происходит? Я прокручиваю в памяти события вчерашнего дня: как он смотрит на меня, и как бежит потом прочь, словно от разъярённой собаки. Как отшатывается, когда я пытаюсь взять его за руку и уходит, когда я задаю вопрос, знает ли он меня. Он всего два раза прикоснулся ко мне: когда поднимал из лужи и когда помогал взобраться на бочку. Он меня боится и очевидно что-то скрывает. Или он, как и все теперь, боится моего цвета, того его остатка, что синеет у меня в глазах? Что, если он ненамного отличается от здешних жителей, от Нолирэ, СаДжёри и Ригас, которые сочли меня причиной пришедших вместе зимы и смерти? Вся разница - он живет на чердаке, а они в домах. Может, когда-то он жил с ними, но что-то случилось, он стал изгоем в этом городе и нужда заставила его пойти против врожденных страхов и жить в отрыве от земли. Я спросила, похож ли он на них - вот что смутило его и заставило уйти на самом деле.
Что ж. Пока что здесь мне лучше, чем в доме СаДжёри. Здесь теплее. И почему-то он принес мне еды - значит, можно надеяться, что не выгонит. Все-таки нужно при встрече спросить его, знал ли он меня раньше.
Я снова отодвигаю фанеру и выбираюсь на заснеженную крышу. Снег прекратился, однако тот, что выпал, лежит нетронутым и кажется совсем свежим - значит, похолодало. Кто-то еще умер от холода, сотрясаясь в предсмертной лихорадке, и кто-то живой проклинает меня в очередной раз за то, что привела за собой холода. Но мне все равно. Если я найду свой цвет, то я верну его, и от этого всем станет только лучше - и мне, и жителям этого города. Я осторожным шагом пересекаю крышу и спускаюсь тем же путем, что вчера поднималась. Запахиваю кофту поплотнее, хотя холод уже не кажется таким властным и подавляющим. Нужно будет поискать на чердаке бродяги еще какую-нибудь одежду, пусть я стану выглядеть, как он, зато не буду мерзнуть.
Нужно еще раз сходить к старой Лимгаре и все-таки поговорить с ней. Если я ничего не узнаю про себя, то, возможно, узнаю что-нибудь про бродягу. Если я в прежней жизни успела спросить почти у каждого о своем потерянном муже, то не будет зазорным пройти по второму кругу теперь и попытаться что-то выяснить о моей другой потере. Мысль о муже кажется мне неожиданной и странной. Я замужем. У меня есть муж. Но я ничего об этом не знаю, не помню его лица и больше не ищу. Если я столкнусь с ним на улице, то даже не пойму этого. Может, он тоже меня ищет? Может, однажды незнакомец, идущий навстречу, выкрикнет мое имя, бросится ко мне и сожмет в крепких объятиях, и я буду не одна.
Это всего лишь мысли, но от них становится теплее, и я торопливо иду, петляя по переулкам, стараясь выйти на большую улицу и не потерять дорогу к чердаку при этом.
Мне кажется, что я двигаюсь тем же путем, каким вел меня вчера бродяга, но выхожу совсем в незнакомое место. Похоже, что это площадь. Четыре улицы с севера и запада сходятся здесь в один небольшой пятачок, к дверям невысокой старой церкви. Кучка прихожан сиротливо толпится у входа, они жмутся друг к другу и плотнее запахивают кофты, которые надеты на них в несколько слоев. Седой священник в черном стоит на первой ступени, возвышаясь над своей паствой на пару голов, и что-то раздает.
Я подхожу ближе и вижу: люди получают хлеб. Точно такие же краюхи, как я обнаружила нынче утром на своем пороге. Видимо, в этом городе некоторым не хватает не только тепла, но и пищи.
На душе становится тепло при виде этой картины: люди помогают друг другу, люди делятся тем немногим, что есть у них. СаДжёри солгала мне: нет здесь такого правила, позволяющего умирать без помощи и сочувствия. Только отсутствие совести и души может заставить человека равнодушно и бесчувственно смотреть, как умирает собственная дочь, и не пытаться спасти ее. Боже, и я жила с этой женщиной под одной крышей, я поверила ей, будто я виновата в смертях и наступившей зиме! Я готова была умереть вслед за Ригас, лишь бы никогда больше не слышать обвиняющих слов в свой адрес.
Я встаю в конец очереди, намереваясь получить кусок хлеба и приют. Скажу, что мне негде жить - надеюсь, священник сжалится надо мной и позволит ночевать в какой-нибудь церковной сторожке. Даже если это невозможно, он наверняка поможет мне советом, как найти свои память и цвета. И мужа.
Когда очередь доходит до меня, я не свожу умоляющих глаз со священника. Он, даже не глядя в мою сторону, протягивает хлеб.
- Прошу, помогите мне!
Он смотрит на меня пустыми, пепельно-серыми глазами. Оттененное черной рясой лицо кажется лишенным жизни и мысли. Будто не понимая моих слов, он с бездумной настойчивостью снова протягивает мне хлеб. Я хватаю его за руку, надеясь, что он услышит меня и поймет, и скороговоркой упрашиваю:
- Мне негде жить и нечего есть! Если вы не поможете мне, я умру от холода и голода! Я здесь чужая, у меня никого нет и больше не к кому обратиться! Пожалуйста, помогите мне! Это ненадолго, мне просто нужно найти кое-что и я уйду! И я могу помогать вам во всем, только скажите!
Священник не сводит с меня холодных, ничего не выражающих глаз. Я оглядываюсь на тех людей, что только что получили свою порцию пищи, в надежде, что хоть один заступится за меня, но уже никого нет. Я все еще держу священника за руку, лихорадочно думая, что нужно сказать, чтобы он смилостивился.
- Церковь - не место для ночлега, - слышу я голос, но это не священник. Это бродяга неслышно подошел ко нам. Он ловко выхватывает из моих рук хлеб и прячет в маленькой котомке за спиной, кивает священнику и высвобождает его руку из моих цепких пальцев. - Он ничем тебе не поможет.
Бродяга берет меня под локоть и уводит прочь.
- Тьма надвигается, - слышу я в спину надломленный старческий голос. Бродяга не дает мне обернуться, но я знаю: священник по-прежнему смотрит на меня. - Ты привела тьму!