Илу : другие произведения.

Цвета

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    По ту сторону реальности, по ту сторону жизни, по ту сторону себя. Призрачный мертвый мир, вытягивающий последний цвет, угнетающий паутиной своей статичности. По кусочкам пытаться вернуть свою память, чтобы восстановить цвет и вернуться к себе.

1. Гигантская мебель. Город вечной осени. Потеря памяти и цвета. Старые вещи без прошлого

   - Будешь помогать Нолирэ, - сообщает СаДжёри. Двери одна за другой открываются перед ней, ее полные бедра плавно покачиваются, проплывая мимо гигантских деревянных сундуков, шкафов и трюмо. Все здесь почему-то квадратное и неимоверно крупное, исключительно из дерева, грубое и бесконечно чужое. - Она покажет, где метлы, швабры, шайки. Что скажет - то и будешь делать. Потом посмотрим. Может, на кухне будешь помогать. Силье тоже пригодится помощница.
   Она приводит меня в просторное, светлое помещение с тяжелыми портьерами на окнах, с резными - снова дерево - фонарями по стенам, с камином, сложенным из огромных, грубых булыжников. Когда огонь не согревает эти камни, не цветит комнату багряными бликами, все здесь кажется мрачным и неприветливым; суровый камин - словно зев беззвучно храпящего великана.
   - Если хочешь, можешь спать здесь, у камина, - великодушно позволяет СаДжёри, и я вздрагиваю. Кажется, великанья пасть готова меня сожрать, а портьеры задушить одним своим затхлым запахом.
   Там, откуда я, все по-другому - я уверена. Может, у нас тоже есть портьеры и камины, но они не такие огромные и грубые, и уж конечно они не охотятся на людей. У нас нет странных имен и пустых полумертвых комнат. Я так думаю. У меня потеряна память, и оттого я не могу сказать наверняка, как же на самом деле там, откуда я. Моя жизнь словно началась заново, с чистого листа, когда я открыла глаза, лежа на скамье в парке. Бесцветное осеннее небо, казалось, давило прямо на зрачки своим унынием и осенней обреченностью. Я медленно поднялась - вокруг лишь исполинские стволы деревьев и дорожка, вымощеная тяжелыми плитами, уходила вглубь парка прочь от моей скамьи. Кто я? Почему здесь? Что произошло? Кто-то вырвал страницы моей жизни - все до одной - вместе с ответами на эти вопросы.
   СаДжёри говорит, что я появилась здесь примерно полтора месяца назад. У меня был свой цвет и я снимала комнату у Лимгары, что живет в дальней части города. Я искала мужа и успела расспросить о нем почти всех жителей, при этом ничего не рассказывая о себе. Теперь никто не мог мне рассказать кто я, откуда я и как меня зовут. СаДжёри назвала меня Лираной. У нее семеро детей, и поэтому она уже умеет давать самые подходящие имена. Лирана - потому что у меня синие глаза. СаДжёри считает, что это осколки моего цвета, и если я буду носить это имя, то не растрачу последнее, а может, смогу вернуть утерянное.
   У меня был цвет. Я очень смутно представляю, что это, и уж тем более не могу понять. У местных жителей нет личных цветов, да и те, что общие - скромные и скучные. Цвет дерева, цвет осеннего неба, цвет земли и камня. СаДжёри говорит, что я была другая - у меня был синий цвет. Я носила его в себе, но могла извлекать и использовать. Ничто не трогается во мне, когда она рассказывает об этом. Я не чувствую ни капли цвета, и не чувствую, что он когда-то был. Наверное, через месяц я стану такой же, как они - с пепельными волосами, землистой кожей, деревянными глазами. И уже никогда не смогу вернуться назад, домой, в жизнь, о которой ничего не помню.
   СаДжёри крупная, суровая женщина - подстать своему дому и своим шкафам. А может, наоборот - шкафы и тумбочки подстать своей госпоже. Она носит строгие, по фигуре платья ниже колена и закалывает редкие волосы мышиного цвета в круглый, как яйцо, пучок на затылке. Она ходит неторопливо и довольно плавно при всей своей грузности, словно кит, бороздящий просторы родного океана. Пустые, замершие в молчании комнаты оживают в присутствии хозяйки, огни фонарей вздрагивают и отклоняются в безмолвном поклоне. И все равно не избавиться от ощущения, что все это - тумбочки, диваны, портьеры и их владелица покрыты толстым слоем пыли и никакое движение не способно приподнять хоть на мгновение это плотное столетнее покрывало.
   СаДжёри равнодушна к моей судьбе, но почему-то приняла меня в своей дом и позволила остаться столько, сколько будет необходимо. Все, что я знаю о себе - я знаю из ее уст, но каким же будничным был ее рассказ! Потерять мужа и память, обладать личным цветом как особой силой и лишиться его, остаться без прошлого, настоящего и будущего в чужом городе один на один с этой вечной осенью - что может быть банальнее, верно? Я робко вглядываюсь в ее лицо, когда она останавливается и, повернувшись ко мне, широким неторопливым жестом обводит очередную комнату. Очевидно, ей не больше пятидесяти, но кажется, что она гораздо старше. Морщины, которые вечно выдают характер своего хозяина, как отголоски самых ярких чувств, эмоций, переживаний, оставляют ее лицо бесстрастным.
   В одном из просторных, невероятно застуженных залов горничная моет пол тряпкой, стоя на четвереньках. СаДжёри окликает ее, и та тяжело поднимается с колен, вытирая крупные, грубые руки о подол платья. Она чем-то похожа на хозяйку, только ниже ростом, крепко сбитое тело кажется угловатым и неповоротливым, короткие, светлые волосы повязаны косынкой. Лицо широкое, открытое и усталое, отражение человеческой жизни на нем внушает доверие.
   - Нолирэ, - обращается к горничной СаДжёри. - Это Лирана. Будет тебе помогать.
   Нолирэ кивает, разглядывая меня, как метелочку для смахивания пыли - вещь, может, и интересная, но вряд ли здесь необходимая.
   Знала ли я Нолирэ и СаДжёри в той жизни, говорила ли с ними за той границей, которую проложило исчезновение моей памяти? Что они знают и о чем, может быть, молчат? Что думают обо мне той и этой?
   СаДжёри отдает меня своей горничной и неторопливо, царственно уходит. Мы провожаем ее взглядами и потом еще некоторое время слушаем размеренный стук ее каблуков о паркетные плиты коридоров, молча разглядывая друг друга. Потом Нолирэ поворачивается ко мне спиной и продолжает домывать пол, а я стою посреди ледяного пространства зала, не зная, что говорить или делать. Когда пол начисто вымыт и насухо вытерт, женщина подхватывает деревянное ведро, больше похожее на кадку, с такой легкостью, будто это стакан с водой, и, кинув в него тряпку, выходит. Я иду за ней.
   Снова череда комнат и коридоров, снова нескончаемые сундуки и шкафы, способные вместить себя детскую комнату или спальню. Нолирэ действительно пригодится помощница - следить за порядком в этом гигантском доме в одиночку просто невозможно. Я представляю, как изо дня в день натираю деревянные полы, смахиваю пыль с тумбочек и трюмо, чищу ковры и гардины, а вечером меня непременно ждет камин, мечтающий проглотить меня целиком. Становится еще тоскливее.
   Мы приходим в кладовку, которая вполне могла бы служить залом для бальных танцев. Я ловлю себя на мысли, что потеря памяти не сказывается на определенных знаниях. Танцы - это то, что отличает мой мир от этого. Это однозначно. Я не могла ни СаДжёри, ни Нолирэ, ни кого-либо другого из местных жителей представить танцующими. Думаю, они даже понятия не имели о том, человек может двигаться совершенно бессмысленно, ради самолюбования или удовольствия. Я обязательно должна попробовать станцевать, когда останусь одна. Возможно, тело помнит о танцах больше и лучше меня, и сможет вызволить какие-то обрывки прошлого из глубин моего сознания, позволит что-то вспомнить и понять. Или я на слишком многое рассчитываю?..
   Нолирэ дает мне ведро такого размера, что я могла бы в нем искупаться, благоразумно наполненное водой едва ли на треть. То, что она с легкостью поднимает парой пальцев, я натужено волоку двумя руками. Мы поднимаемся на чердак - весь дом состоит только из первого этажа, поэтому лестница невысокая. Нолирэ поворачивает ключ в замке небольшой двери, тронутые ржавчиной петли негромко скрипят. Я прохожу вперед, горничная останавливается на пороге - ей здесь тесно и явно неуютно. Пространства между крышей и потолком достаточно, чтобы организовать еще несколько комнат, но сюда лишь сваливают всякий ненужный хлам, который жалко выбросить. Старые стулья, фонари, коробки и свертки лежат здесь один на другом, возвышаясь беспорядочными пирамидами. Я спрашиваю Нолирэ, почему здесь не живут.
   - У нас не принято жить над землей, - отвечает Нолирэ. - Это неправильно. Связь нарушается.
   Я больше не задаю вопросов, хотя хочется. Возможно, у меня будет возможность сделать это позже.
   - Здесь нужно навести порядок. Ты пока просто разбери все, протри от пыли. Вечером я зайду и помогу выбросить ненужное, - говорит Нолирэ, неуклюже поворачивается и выходит, аккуратно прикрыв за собой снова скрипнувшую дверь.
   Старые вещи на чердаках. Всегда история, всегда чье-то прошлое, всегда воспоминания. Кто принес их сюда, почему их решили списать? Кто был их хозяин? Хозяева позволили мне копаться в памяти своего дома потому, что сами не хотят подниматься над землей и нарушать какую-то связь. Может, это позволит мне выяснить что-то, понять лучше их быт, привычки, традиции.
   До самого вечера я копаюсь в пыльном ненужном хламе. К моему разочарованию, я не нахожу ничего интересного или полезного. Здесь много старых сломанных вещей: стул без ножки, треснувшие лыжи, почерневшая от времени посуда, и все выглядит так, словно никому никогда не принадлежало, а просто появилось тут вместе с самим чердаком - уже пыльное и старое. Я ничего не могу понять, опускаюсь на один из грубо сколоченных ящиков. В груди жмет и давит болью, словно от нахлынувших тоскливых воспоминаний - но их нет. Есть только эта тоска и неизъяснимое чувство потери чего-то необходимого, важного. Здесь, на чердаке все беспамятное, одинокое и ненужное - и в этом близкое мне. Я сижу на ящике, подобрав колени к лицу, сжавшись, когда вновь скрипит дверь и на пороге появляется Нолирэ. Неужели уже вечер? Она смотрит на меня и на ее лице проскальзывает сострадание.
   - Ты должна оставить надежду, - говорит она мне, не отходя от двери, словно опасаясь бесчисленного старья вокруг. - Она только губит. Нужно думать о настоящем, а не о будущем или прошлом. Ни того, ни другого не существует, есть только нынешнее.
   Я не понимаю, о чем она, но киваю и иду за ней - к затхлым портьерам и камину, что желает проглотить меня целиком.
  
  
  

2. Поминки. Мужчина из прошлого. Подмена покойницы.

  
   У СаДжёри умерла одна из дочерей.
   В главном зале накрыт стол, длинный, как железная дорога. Людей много, они чинно сидят и молча жуют простые поминальные угощения, которых в избытке. Посреди стола, как главное блюдо, открытый гроб с покойницей. Близость мертвого тела никого не смущает и не удивляет, тарелки с едой расставлены вокруг гроба и то один, то другой гость нарушает тишину просьбой передать ему кушанье. Ближе всех к умершей сидят мать и сестры, потом более дальние родственники, а по краям стола - совершенно чужие, едва знаювшие ее люди. Я прохожу к краю стола, но все места заняты и никто не хочет подвинуться. Я нерешительно оглядываюсь, боясь спросить кого-нибудь и еще больше - уйти. Все по-прежнему сосредоточенно едят, не замечая меня, и только один мужчина, сидевший рядом с СаДжёри, встает и идет ко мне. Он кажется мне мучительно знакомым, но я не могу знать, откуда - память потеряна, и вместе с ней потеряны лица. Пока я мучаюсь вопросом, может ли он быть кем-то из прошлой моей жизни, он берет меня за локоть и ведет к СаДжёри. Оказывается, что место для меня приготовлено там. Он садится рядом.
   Я сажусь на широкую, жесткую скамью, не понимая, почему затесалась в родственники усопшей. Возможно, это какая-то ошибка? Кто-то что-то перепутал, или меня не узнали? Однако никто не выражает удивления, на лицах - равнодушие и скука, все заняты едой. Кажется, никто из них не смотрит дальше собственной тарелки и не знает даже, кто сидит рядом. Я поворачиваюсь к мужчине, что посадил меня на это место, и вижу, что по другую от него сторону сидит СаДжёри и смотрит на меня. Не успеваю я открыть рот, чтобы выразить свое недоумение, как она благосклонно кивает, словно подтверждая, что все правильно, и отворачивается. Мой заботливый сосед, не говоря ни слова, накладывает в мою тарелку какую-то еду, улыбаясь мне одними глазами. Щемящее чувство бессилия охватывает меня все больше, потому что я точно уверена, что хорошо знала это человека, и он хорошо знал и знает меня. Он может мне рассказать что-то обо мне, что-то важное, поможет вспомнить что-то. Я подаюсь к нему, чтобы спросить, кто он и знакомы ли мы, но он предупреждает меня одним кивком головы. Его глаза снова улыбаются мне легко, едва заметно - и он указывает на гроб с покойницей.
   Я смотрю на нее и больше не могу отвести взгляда. Острый, резкий профиль, кожа неестественно бледная, будто светится холодной синевой, руки строго уложены на груди. Темные волосы обрамляют юное, не лишенное красоты лицо. Я не знаю, что произошло с девушкой, но мне очень жаль, что она умерла такой молодой. И еще мне очень страшно, потому что кажется, будто покойница дышит. Я замираю, прислушиваясь изо всех сил, но из-за жевания и стука тарелок не могу различить ее дыхания. Мне мерещится, что ее грудь под кружевом похоронного платья тихо вздымается, что незаметно вздрагивают ресницы и она прислушивается ко мне так же, как я к ней. Но она мертва - это несомненно, не может живой человек быть так прозрачно-бледен, так холоден и недвижим.
   Повинуясь внезапному порыву, я встаю и накрываю ее ладонь своей. Даже сквозь ее белые перчатки я чувствую, что рука ледяная и плотная, словно из парафина. Я стою, не прерывая этого странного рукопожатия, и вглядываюсь ей в лицо, смутно осознавая, что стук тарелок и жующие звуки вокруг стихли.
   И тут она открывает глаза.
   Легко порхнули ресницы, взгляд водянистых, бесцветных глаз скользит по потолку и остановливается на мне. Я по-прежнему держу ее за руку, не в силах двинуться с места, и убираю ладонь лишь тогда, когда она медленно садится в гробу, ухватившись за бортики. Страх накатывает медленными волнами по мере того, как я осознаю, что вижу себя. Умершая дочь СаДжёри похожа на меня как две капли воды, но почему? Как такое возможно?
   Она легко и неспешно перебрасывает ноги через борт гроба, не заботясь о подоле платья, пачкающемся в соусе на столе, и не обращая внимания на грохот скользнувших на пол и разбившихся тарелок. Отталкивается руками и оказывается стоящей напротив меня. Мы по-прежнему смотрим друг на друга, и лишь краем глаз я вижу, как все вокруг замерли, уставившись на нас. Почему никто не кричит? Или восстающие из гроба покойники здесь норма?
   Теперь она сама берет меня за руку и я физически чувствую, как синева моих глаз утекает, растворяясь в воздухе, а ее глаза - синеют и наполняются жизнью. Мертвая по-прежнему бледна, и ее рука обдает холодом, касаясь меня. Я теряю осколки цвета из своих глаз, а она забирает их себе и, насмешливо улыбнувшись напоследок, неспешно идет к выходу. Мужчина, нашедший мне место и сидевший рядом со мной, встает и идет вслед за ней, не оглянувшись ни разу. Она берет его под руку и они вместе выходят из зала, а я тяну холодеющие руки им вслед, пытаясь крикнуть, чтобы они остановились.
   Кто-то подхватывает меня настойчиво и уверенно, я оглядываюсь и вижу всех, с кем только что сидела за одним столом. Их лица по-прежнему выражают лишь равнодушие, словно все шло по намеченному плану. Они поднимают меня и укладывают в гроб, не обращая внимания на мои слабые попытки вырваться. Тело перестает слушаться, я пытаюсь кричать, но ни звука не выходит из пересохшего рта. СаДжёри наклоняется над гробом, вглядываясь в мое лицо все с тем же выражением одобрения, затем заботливо укладывает мои руки на груди, целует меня в лоб и отходит. Остальные подтаскивают к столу тяжеленную крышку и, с трудом подняв ее, опускают на гроб, навсегда запечатывая меня в ледяной пустоте.
   Проходит вечность, я по-прежнему взвешена посреди холода и мрака. Вглядываясь широко открытыми глазами в темноту перед собой, я вдруг осознаю, что лежу возле остывшего камина, и в окна брезжит едва зародившийся рассвет.
  

3. Грязь. Старая Лимгара и вещи, ставшие чужими. Истоки сна.

  
   Бесконечная осень держит город в своих холодных, беззубых объятьях. Сопливо-серое, точно помои, небо грузно навалилось на тяжелые крыши одноэтажных домов. Жители уныло плетутся по грязи, не выбирая дороги, потому что в этом нет смысла - ноги все равно будут по колено в вязкой хлюпающей жиже. С самого утра, не прекращая, моросит мелкий противный дождь, но по всей улице не видно ни одного зонта - здесь не боятся сырости. Через огромную лужу перекинут деревянный настил, он хлипко прогибается под тяжестью ног, грозя окунуть в ледяную воду по самые колени.
   Я перехожу этот импровизированный мост и оказываюсь на том берегу лужи. Зябко поднимаю плечи, стараясь хоть как-то спрятать открытую шею от ветра, кутаюсь в тонкую кофту. Обувь уже насквозь промокла, тяжелые комья налипшей к подошвам грязи, как колодки, тянут ноги и мешают идти. Чувствую, как по голым икрам стекают холодные брызги. Это Нолирэ посоветовала закатать штанины, чтобы не мочить и не пачкать лишний раз. Очаг в доме затопят только к вечеру, и это значит, что сушить одежду до того времени будет негде.
   Путь неблизкий - на другой конец города - но я мужественно вышагиваю по грязи, уже наплевав и на обувь, и на окоченевшие ноги. Я иду к Лимгаре, у которой снимала комнату тогда, когда моя память еще была у меня. Тогда, в другой жизни, другая я. Лимгара меня, конечно, узнает, а я ее - нет. Знает ли она что-то про меня? Познакомит ли меня с самой собой, с той, что знает она и не знаю я? Мне неуютно думать об этом, голова начинает кружиться, особенно когда мое отражение заглядывает в меня из очередной лужи вместе с тяжелым призрачным небом. Кажется, шагни - и провалишься в пропасть, по ту сторону, в другое измерение. Там меня встретит мое отражение в белом похоронном платье и с парафиновыми руками, заберет остатки моего цвета и уйдет в этот реальный мир.
   Реальный ли? Я поежилась...
   Приду к Лимгаре и скажу: здравствуйте, я - Лирана. А она покачает головой, возражая, и назовет мое настоящее имя. Если знает его. А может, ничего не скажет. Просто кивнет, даже не заметив, что я уже не та, что договаривалась с ней о съеме комнаты.
   Я думаю о том, как войду в собственную комнату, как буду перебирать вещи, когда-то мои, а теперь будто чужие, как те стулья и фонари на чердаке - безличные, никому не принадлежащие и немые. Может быть, я вела дневник? Описывала события, людей, места; изливала душу, делилась страхами. И, конечно, не рассказывала в нем сама себе, кто я и откуда, как вернуть память и цвет, и почему я потеряла мужа. Наверное, о таком не пишут в дневниках. Я не могу быть уверена, потому что не представляю, о чем таком можно там писать. Или просто не помню.
   Дом Лимгары на самой окраине, почти на отшибе. Нет никакого забора, под покосившимся козырьком веранды завывает ветер, старые ступени натужено скрипят, когда я поднимаюсь по ним к двери. Стучу огромным дверным кольцом, звук гулко разносится по всему дому и тут же теряется где-то в его недрах, однако, никто не открывает. Прождав около пяти минут и не решившись постучаться во второй раз, я толкаю дверь и осторожно заглядываю в дом. Тягучий полумрак заполняет внутренности жилища, есть ли там кто-то - не разобрать. Я раскрываю дверь шире и захожу.
   Пока глаза пытаются привыкнуть к полумраку, я различаю звук спокойного дыхания и едва слышное мерное поскрипывание; в затхлом, спертом воздухе ноздри улавливают легкий запах деревянной гнили.
   Я нахожусь в гостиной. Здесь все так же, как и у СаДжёри, покрыто толстым покрывалом ветхости и забвения; букет засохших цветов, потемневшие от времени картины на стенах, выцветшие в серый обои. У давно потухшего очага в кресле-качалке сонно покачивается старая женщина.
   - А, это ты, Лирана, - говорит она так, словно я пять минут назад вышла покурить. И снова поворачивается к холодному камину, задумчиво глядя на почерневшую от сажи решетку.
   Она назвала меня Лирана. Но ведь это имя дано мне, чтобы заменить предыдущее, утерянное, забытое мной! Возможно, до Лимгары уже дошли слухи о моем рождении заново и она считает правильным теперь называть меня по-новому. Значит ли это, что она знает мое прежнее имя? Или я даже это умудрилась скрыть ото всех? Может ли быть так, что Лирана - и есть мое истинное имя?
   - Я забыла, где моя комната, - говорю я невпопад, крепко сжав в ладони заветный маленький ключик. Я нашла его в кармане брюк, уже после того, как нашла себя безымянной и безызвестной на скамье в сквере. До этого момента ключ был моей надеждой и единственной связью с прошлым; маленький и аккуратный, он позволял мне верить, что где-то есть мой мир, отличный от этого, зажатого и раздавленного массой гигантских вещей.
   - По коридору третья дверь налево, - отвечает Лимгара, нисколько не удивившись моей потере памяти. Знает или не знает? Или, прожив долгую жизнь, потеряла способность удивляться чему-либо? Впрочем, кто тут чему удивляется... Я так и не решилась задать свои вопросы.
   Я иду по коридору, сворачиваю к нужной двери. Некоторое время в нерешительности стою перед ней, замерев, потом вздыхаю и разжимаю кулак. Ключик слабо поблескивает на ладони. Ввожу его в замочную скважину, пытаюсь повернуть - но замок не поддается. Неужели ключ не отсюда?! В отчаянии дергаю ключ, надеясь, что он наконец найдет нужное положение и замок отомкнется, но дверь открывается сама, оказавшись попросту незапертой.
   Заглядываю в комнату. Незастеленная постель, маленькое мутное окошко, наполовину занавешенная шторой, в кресле у стены небольшой рюкзак. Осторожно, бесшумно вхожу. Почему дверь была незаперта? Кто-то был здесь до меня этой и после меня той, или в мои привычки тогда, за границей памяти, не входило закрывать двери на ключ?
   Не знаю, с чего начать... Со спинки кресла слоями свисает одежда, в углу комком валяется грязное белье. Я планировала забрать свои вещи, но теперь мне не хочется даже касаться их - они кажутся чужими, принадлежащими совершенно постороннему человеку. Я сдергиваю рюкзак с кресла, оглядываю смятую постель и, так и не решившись сесть, устраиваюсь на подоконнике, с неприязнью осознавая, что боюсь почувствовать собственный запах в ворохе простыней. Запах прежней жизни, которой жило мое тело, но не я.
   Глубоко вздохнув, начинаю потрошить рюкзак. В боковом кармане нахожу средних размеров складной нож с превосходно заточенным лезвием, пару коробков спичек и круглую вещь, назначение которой мне неизвестно. В другом кармане - маленькая фляжка из-под воды. Длинный, аккуратно свернутый кожаный ремень, коробка с дюжиной порошков, расфасованных по маленьким пакетам, банка дурно пахнущей мази и большой полупрозрачный, как кусок льда, камень в плотном чехле - вот все, что удалось мне извлечь из рюкзака. Никаких дневников или писем, никаких изображений, ничего особенного, кроме камня. Зачем мне нужен был этот камень? Я осматриваю его со всех сторон и замечаю тонкий шероховатый спил на одной из граней. Либо им затачивался тот складной нож, либо добывался огонь.
   Я сижу на подоконнике, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Вместо мыслей в голове тягучий кисель; чувство опустошения плещется в желудке, липко обволакивает сердце.
   О чем это все? Ни одного платья - я путешествовала. Нож, спички, вода - все самое необходимое. Что ж, я была безрассудной и безбашенной, раз отправилась одна и налегке в чужой город. Почему-то сейчас я себя такой не чувствую; может, это потеря цвета лишила меня прежних качеств?..
   Ничего из этих вещей мне не нужно. Они не помнят меня, а я не помню их. Того, на что я надеялась - узнавание, воспоминание - не случилось. Я не узнала в них себя и не узнала от них о себе. Это чужие вещи, принадлежащие незнакомому мне человеку. Я беру только нож. Почему-то мне кажется, что нож может стать моим и сейчас, когда я чужая сама себе. Он приятно оттягивает карман, внушая чувство уверенности.
   За окном стоит бродяга и смотрит на меня. Неприятное чувство заставило меня обернуться, и теперь мне еще больше не по себе. На нем надето несколько слоев старой, грязной одежды, полы рваного пальто тяжело свисают от налипшей грязи, замусоленная шапочка надвинута по самые глаза, шарф намотан до носа. Выглядит жалко, впрочем, во всем этом ему, пожалуй, даже теплее, чем мне. Да и ботинки еще совсем хорошие. Его лицо кажется мне знакомым, и мы судорожно вглядываемся друг в друга по разные стороны от мутного оконного стекла. Почему он так смотрит? Он знает меня? Или просто рассчитывает выпросить что-нибудь? Я бегло осматриваю комнату, понимая, что мне нечего ему дать. Женские брюки, постельное белье, спички, моток кожаной веревки - что из этого желал бы иметь бродяга? Когда я снова поворачиваюсь к окну, его уже нет.
   На обратной дороге домой, сжимая брусок складного ножа в кармане, я вспоминаю, где видела лицо бродяги. Во сне. Тот самый мужчина, который отдал меня покойнице, а потом ушел с ней. Ни шапка, ни шарф не помешали мне узнать его глаза, только теперь улыбки в них не было: только тупой страх и отчаяние. Что ж, у всего есть свои причины. Раньше - до потери памяти, или после того - я видела его на улицах этого города, чтобы несколько ночей назад увидеть его во сне.
  

4. Приход зимы. Смерть Ригас. Необходимость отыскать цвет.

  
   Уже неделя, как начались снегопады. Заметно похолодало, но выпавший снег все равно медленно тает, не успев пролежать на земле и нескольких часов. Ветви деревьев плотно и густо облеплены влажными белыми шматами, лужа посреди центральной городской улицы заполнилась рыхлым ледяным месивом. Небо укатано тяжелыми свинцовыми тучами, наваливаясь на крыши домов, на головы людей. Вместе со снегом пришла неутихающая головная боль, постоянно давит глаза и хочется спать.
   Я иду через полутемный, освещенный лишь двумя тусклыми фонарями коридор, безуспешно пытаясь понять, который сейчас час. Наверное, целые сутки я провела в отведенной мне комнате, пребывая в унылом, сонном бездействии, и никто не трогал меня, не пытался узнать, почему я не появляюсь к обеду и почему не берусь за возложенную на меня работу. Тепла очага хватило ненадолго, и я безостановочно дрожала, кутаясь в толстое старое одеяло - находку с чердака, которую Нолирэ позволила взять себе. Оно мало спасало; холод сочится из каждого камня, составляющего этот дом, от каждой щелки и каждого окна, заползает под одежду и проникает в тело до самых костей, намертво застревая там. От него болят пальцы и немеют ступни.
   Холодно всем, но камины по-прежнему растапливаются лишь к вечеру, никто не достает из бездонных сундуков теплые зимние вещи, многие ходят с голыми ногами, чтобы уберечь одежду от грязи. Мне кажется это диким, но, когда я наконец решаюсь попросить Нолирэ выделить мне пальто или куртку, она отвечает, что ничего такого у них нет. Старая толстая кофта необъятных размеров - вот все, что смогла она мне отдать, впрочем, я и за это благодарна. Холодно даже под пятью слоями одежды, и мне страшно подумать, насколько было бы хуже, не сжалься Нолирэ надо мной.
   Когда я прохожу по коридору, за одной из дверей мне мерещится стон. Я останавливаюсь и прислушиваясь, все больше убеждаясь, что кому-то плохо. Негромко стучу, толкаю дверь и, убедившись в том, что она не заперта, заглядываю внутрь. Это комната одной из дочерей СаДжёри. Девушка жмется на узкой кровати, натянув на себя одеяло до самого носа. Она так трясется от холода, что одна из кроватных ножек отбивает по полу ритм тихими сухими щелчками. Лоб блестит от мелких капелек пота, нездоровый румянец заливает щеки, глаза покрасневшие и влажные, из-под одеяла доносится тяжелое, хриплое дыхание. Это та самая дочь СаДжёри, которую я видела во сне мертвой. Кажется, ее зовут Ригас, она смотрит на меня так, будто не уверена вообще в чьем-либо присутствии. Я подхожу к ней и трогаю ладонью ее влажный лоб - он горяч, словно утюг. Ригас бормочет что-то и смотрит жалобно куда-то мимо меня. Я даю ей напиться из стакана, что стоит рядом на тумбочке; вода в нем ледяная и девушка начинает трястись еще сильней.
   В главной зале все чинно сидят за общим длинным столом и молча едят. Увидев меня, Силья - кухарка - встает и приносит из кухни еще одну тарелку с едой и столовые приборы для меня.
   - У Ригас жар, - сообщаю я. Никто не обращает особого внимания на мои слова, СаДжери лишь скользит по мне взглядом и снова равнодушно смотрит в свою тарелку.
   - Ей очень плохо, - продолжаю я, с растущим изумлением наблюдая всеобщее безразличие. - Это серьезно! Она может умереть! Нужен врач, нужна помощь!
   - У нас нет врачей, - отвечает мне СаДжёри, выдержав довольно длинную паузу. Ее голос, как всегда, ровен и спокоен, будто не о ее дочери идет речь. - Если она должна умереть, значит, пусть умирает.
   Я не могу найти слов.
   Я не могу понять, почему там, в соседней комнате Ригас в ознобе трясется так, что кровать ходит ходуном, а ее матери все равно. Я просто стою с открытым ртом перед всеми ними, медленно жующими свой ужин, не желающими знать ничего, что происходит дальше их тарелок. Стою и сжимаю кулаки. Наконец СаДжёри, будто смилостивившись, откладывает ложку, вытирает рот салфеткой и поворачивается ко мне.
   - Я родила Ригас и воспитала, - объясняет она мне снисходительным тоном. - Но никто не хозяин ее жизни или смерти. Все должно идти своим чередом. Если она умрет - значит, так должно быть. Возможно, там, откуда ты, по-другому, и тебе сложно будет понять, но мы не вмешиваемся в такие вещи. Мы не должны ей мешать.
   - Мешать?! Умереть? - он холода и волнения мой голос звучит безжизненно и сипло, но теперь еще садовник и кухарка тоже смотрят на меня. - Она не может хотеть этого! Вы должны помочь ей, а вы... тут просто едите!
   Я хватаю свою тарелку с какими-то тушеными овощами и чашку горячего чая - очень кстати - и почти бегом возвращаюсь к Ригас. Ее кровать по-прежнему отбивает чечетку и лишь на мгновение замирает - когда больная видит меня вновь и от изумления перестает дрожать. Я помогаю ей устроиться поудобнее, так, чтобы подушка поддерживала ее, а одеяло не соскальзывало, сажусь рядом и кормлю ее с ложки еще теплым овощным рагу. Она съедает всего лишь пару ложек и отворачивается. Как ни стараюсь - не могу засунуть ей в рот больше ни кусочка. Даю ей чай, она делает несколько маленьких глотков и высвобождает одну руку из-под одеяла, чтобы взять у меня чашку. Пока она пьет, я доедаю овощи, чувствуя, как тело понемногу начинает согреваться. Когда Ригас допивает чай, я укладываю ее и подтыкаю одеяло, она смотрит сонными глазами и вдруг говорит едва слышно:
   - Останься... со мной.
   Я отставляю тарелку и чашку на прикроватную тумбочку и ложусь рядом с Ригас, обняв ее поверх одеяла. Она по-прежнему дрожит, но уже тише, ножка кровати почти не стучит. Даже сквозь одеяло я чувствую волны жара, исходящие от больной, и мгновенно начинаю согреваться. Накатывает дремота, сквозь нее я думаю о том, что могу заразиться от Ригас, но эта мысль почему-то мало волнует меня, и очень скоро я проваливаюсь в сон.
   Просыпаюсь снова от леденящего холода. Ригас больше не дрожит, и кроватная ножка теперь молчит, как мертвая. Я думаю о том, что это я придавила кровать своим весом, и вдруг понимаю, что Ригас умерла. Я тихо зову ее, надеясь, что девушка просто спит и если не ответит на мой зов, то хотя бы пошевелится. Но она безнадежно, одеревенело мертва; холод уже овладел ею и я чувствую, как он исходит от ее тела, как раньше исходил жар. Медленно встаю, касаюсь пальцами ее ледяной щеки, чувствуя неизмеримую тоску и рвущее сердце отчаяние. Все так же медленно поворачиваюсь и иду к двери, думая о том, что могла бы - должна была! - ее спасти, но не успела. Хотя что я могла сделать? Я ничего не помню о том, как лечить людей.
   Дверь открывается и входит СаДжёри. Я останавливаюсь перед ней, а она передо мной, сложив руки.
   - Она умерла, - сообщаю я. - Как вы хотели.
   Она смотрит поверх моей головы на кровать с телом мертвой дочери, потом снова опускает взгляд на меня.
   - Это ты виновата, - говорит мне она. Я вздрагиваю от неожиданности и поднимаю на нее глаза. На лице СаДжёри, как всегда, ни тени эмоций, в голосе нет ни обвинения, ни упрека, впрочем, как и сожаления или боли. - Ты появилась и принесла свой цвет, вызывав диссонанс в нашем мире. Из-за него пришла зима и этот холод, какого никогда не бывало здесь. Ригас умерла от холода, и не она одна. Если ты действительно хочешь помочь - ты должна отыскать свой цвет и уйти вместе с ним. Или уничтожить.
  

5. Уход. Предвкушение смерти. Погоня. Убежище бродяги.

  
   После слов СаДжёри мне больше не место в ее доме.
   Я медленно обхожу ее, открываю дверь и ухожу.
   На улице снова падает снег; безветренно и оттого не так холодно. Снежинки летят со всех сторон и словно живые тычутся в глаза, нос, губы. Я опускаю голову, кутаюсь поглубже в добытую на чердаке кофту и бреду по заснеженной улице. Ноги окоченели и почти ничего не чувствуют, я вижу только, как брызжет ледяная жижа из-под ботинок.
   Я виновата во всем. В приходе зимы и в смерти Ригас. СаДжёри сказала, что ее дочь не первая, кто умер от холода, и я не могу не верить этому, глядя, как легко одеты окружающие меня люди. Здесь действительно никогда не бывает зим и таких холодов, от которых необходимо прятаться в теплые вещи. Мой цвет привел холод и снег в этот мир. Но разве такое возможно?
   Человек, несущий цвет - мне кажется это нереальным. Человек, потерявший свой цвет и приговоривший этим к смерти половину и так мертвого городка - еще более нереально, просто нелепица какая-то. И этот человек - я.
   Я вдруг обнаруживаю себя стоящей посреди улицы, снег метет мне прямо в глаза, неприятно колет зрачки, и оттого по щекам текут слезы. Оттого ли? У меня никого не было и нет в этом неприветливом, чужом, мрачном месте. У меня нет ни дома, ни вещей, ни денег. Самое главное - у меня нет меня самой. Я просто стою посреди снежного вихря, утопая промерзшими насквозь ногами в снеговой жиже, потерянная, брошенная, покинутая, не имея никого рядом, кто мог бы хотя бы подсказать, что мне теперь делать. СаДжёри не могла мне вернуть память или рассказать что-то о прошлом, но она позволила мне жить в своем доме и кормила меня, ее горничная позволила взять старую кофту с чердака... Теперь у меня нет пути назад даже в тот унылый, будто погруженный в тяжкий сон дом с камином, который хотел утолить мной свой голод.
   Что мне делать теперь? Как мне отыскать этот потерянный цвет? Кто мне скажет, где он может находиться, как он выглядит и что мне с ним делать, когда я его найду? Может, он просто растворился в воздухе, в воде, в небе, и наполняет теперь весь город, как когда-то наполнял меня? Я стою и содрогаюсь крупной дрожью, чувствуя, как голова гудит и теряет последние остатки разума. Я никогда не найду свой цвет. У людей просто не бывает цвета, который можно носить, а потом потерять - и у меня не было. Весь этот город замерзнет насмерть, а я раньше всех, потому что у меня ничего нет, кроме старой кофты, а в дом меня никто больше не пустит. Они будут говорить, что это я виновата, и это мой цвет привел смерть, и захлопывать свои двери.
   Глаза остекленели от холода и слез, но я все же вижу боковым зрением какое-то движение. Поворачиваю голову. Тот самый бродяга стоит в переулке меж домов и неотрывно смотрит на меня. Все тот же шарф до самых глаз, волосы выбиваются из-под шапки и лезут на лицо. И я понимаю, я уверена: он знает меня! Может, он следит за мной?
   - Стой! - кричу я хрипло и рывком поворачиваюсь к нему. Он вздрагивает, разворачивается и со всех ног бежит прочь вглубь переулка. Оскальзываясь и рискуя упасть, я бегу за ним, разбрызгивая ледяную воду из мутных луж. В переулке еще темнее, чудится, будто воздух здесь тугой и плотный, как сгущенное молоко, и глаза уже перестают различать верх его шапки, что маячит впереди.
   - Стоой! - снова кричу я и падаю. Порываюсь встать, но руки скользят по размокнувшей от снега земле, и я бессильно шлепаюсь лицом вниз, в грязь, и реву во весь голос от собственной беспомощности и безысходности. Он убежал, и я не смогла ничего узнать, и теперь остается только сдохнуть в этой луже, как собака, завывая от холода и жалости к себе. Может, когда умру я, умрет и мой цвет - и тогда всем в этом городе заживется как прежде.
   Чьи-то руки торопливо, но бережно поднимают меня с земли. От изумления я перестаю реветь, пытаюсь вытереть грязь и слезы с лица, убрать растрепанные волосы с глаз. И вижу его - бродягу. Он вернулся, услышав мои вопли. Почему-то он вернулся и помог мне встать. Он отворачивается, стараясь не смотреть мне в глаза, берет за руку и ведет.
   - Пойдем, скорей, - тихо говорит он мне.
   Мы идем по узким, грязным переулкам совсем недолго, но я успеваю запутаться и перестаю понимать, в какой части города мы находимся. Мы оказываемся на задворках какого-то дома, он подсаживает меня, помогая взобраться на старую бочку, криво стоящую у стены маленького сарая. С бочки мы перебираемся на крышу, прилегающую уже к самому дому; бродяга осторожно, стараясь не шуметь, отодвигает большой лист фанеры и пропускает меня внутрь образовавшейся лазейки. Влезает следом, аккуратно задвинув импровизированную дверь на место, и зажигает маленький фонарь. Пламя дрожит и подпрыгивает, и в его свете я вижу горы старых вещей вокруг. Это чердак - такой же, как в доме СаДжёри. Вот откуда у бродяги столько одежды.
   - Этот самый теплый, - говорит он мне, усаживая в груду тряпья. - Здесь одна общая труба на все камины в доме, и она дает много тепла; да и сам воздух вверху всегда теплее.
   Пальцы на ногах и руках начинает ломить от нахлынувшего тепла, но я все равно трясусь, как в лихорадке, зубы выбивают крупную дробь.
   - Можешь снять мокрое, - говорит мне бродяга, глядя искоса, а потом подбирается ближе и решительно снимает с меня ботинки. Достает большой, старый чугунок с дырой в боку, наполовину наполненный углями, докладывает туда запасенных деревяшек и бережно поджигает от фонаря. Сухое дерево занимается сразу, и от чугунка тут же начинает исходить тепло. Он ставит его на пол между нами и устраивается напротив меня.
   - Только тише, - предупреждает меня бродяга. - Хозяева не должны знать, что кто-то живет у них на чердаке. Сами они сюда никогда не поднимаются. Они все боятся чердаков.
   - Ппочему? - удивляюсь я, припоминая, как неуютно чувствовала себя на чердаке Нолирэ. И то - не на чердаке, а на его пороге.
   - Потому что это отрывает их от земли. Они стараются постоянно быть с ней в контакте. Поэтому тут все дома одноэтажные, а люди спят на полу. А второй уровень - для того, от чего необходимо избавиться.
   Он замолкает, и я думаю о старых вещах и Ригас. То, от чего необходимо избавиться. Я действительно не видела ни одной кровати, пока помогала Нолирэ убираться в комнатах. Но совсем не удивилась, увидев дочь СаДжёри "на втором уровне". Мне тогда сразу показалось это привычным, нормальным. Этому бродяге - тоже?
   - А ты? Ты не боишься? - спрашиваю я. - Ты не как они?!
   Он молчит, избегая поворачиваться ко мне лицом и глядя куда-то в сторону. Конечно, он не как они. Он здесь такой же чужой, как и я, и он не боится чердаков.
   - Скажи, ты меня знаешь? - задаю я вопрос напрямик, с надеждой хватая его за руку. Бродяга отшатывается, в последний мин отдергивая свои пальцы от моего прикосновения.
   - Ты опрокинешь котел, - шепчет он сердито и, так и не взглянув на меня, нервным движением отодвигает фанерную дверь и выскакивает наружу. Я пытаюсь подняться и броситься за ним, но тело не слушается, ноги путаются в тряпье, и я едва успеваю увидеть мелькнувшую под крышей сарая его шапку. Он что-то знает и что-то скрывает - это несомненно. Но теперь я знаю, где он живет, и я подожду его здесь.
  

6. Краюха хлеба и нетающий снег. Священник с пустыми глазами.

  
   Я просыпаюсь только к рассвету, проспав беспробудным сном весь вчерашний вечер и всю ночь - самым сладким и спокойным с тех пор, как я себя помню. Угли в котелке, заменяющем камин, давно угасли, но мрак вокруг рассеянный и мягкий, словно через стены и крышу проникает свет улицы. Впервые за последние дни я чувствую себя бодро и уверенно, голова ясная. Одежда высохла, грязь, которой вчера пропиталась я вся, теперь отваливалась сухими пластинками или пылью выходит из ткани, не оставляя после себя никаких пятен. И - о боже! - было по-настоящему тепло, несмотря на то, что котел остыл еще ночью.
  
   Но бродяга, судя по всему, так и не появился - наверняка я даже сквозь крепкий сон услышала бы, как он отодвигает фанерную дверь. Что ж, рано или поздно он вернется, а я с удовольствием подожду его здесь. И заставлю, обязательно заставлю его признаться, что он знает меня дольше, чем со вчерашнего дня, и рассказать все, что он знает. Он - моя ниточка. Нить к прошлому, к своему потерянному цвету, к себе. И наверняка то, что он расскажет мне, поможет во всем разобраться, вернуть цвет себе и прежнее равновесие этому полумертвому городу, и, наконец, убраться отсюда. Где-то есть мой город, в котором у всех свой цвет, и это не является неким диссонансом, это не приводит холод и смерть. Там я стану сама собой, там я верну себе память и прежнюю жизнь.
  
   Мое боевое настроение портит только внезапно проснувшийся голод. Я так давно не ела, но подумала об этом только сейчас. Город, погруженный в вечный пыльный сон, заставляет умирать меня вместе с ним, забыв обо всех потребностях и чувствах, кроме отчаяния и уныния. Что, если это здешняя земля обладает особой властью, и лишь сейчас, находясь на чердаке, я ненадолго вырвалась из-под ее влияния? Я обнимаю собственные колени и пытаюсь думать о том, что мне с этим делать. Я ведь всегда смогу вернуться, если, спустившись на землю, вновь почувствую себя... плохо. В любом случае, проблемы не решатся, если я буду прятаться от них здесь. С этими мыслями я решительно поднимаюсь с нагретой кучи тряпья и осторожно, стараясь не шуметь, отодвигаю в сторону фанеру. В первый момент мои глаза ничего не видят, ослепленные светом и белизной укрывающего крышу снега, но когда взгляд проясняется, я вижу, что передо мной на карнизе лежит краюха батона. Я стою и смотрю на него с минуту, потом, спохватившись, что накопленное на чердаке тепло уходит на улицу, хватаю хлеб и задвигаю фанеру обратно.
   Итак, бродяга приходил. Он принес мне завтрак и снова ушел. Он позаботился обо мне, но почему-то так и не вошел внутрь.
   А не от стука ли я проснулась?
   Я беру горбушку и медленно жую, стараясь утолить голод тем немногим, что получила от своего странного и загадочного благодетеля. Что происходит? Я прокручиваю в памяти события вчерашнего дня: как он смотрит на меня, и как бежит потом прочь, словно от разъярённой собаки. Как отшатывается, когда я пытаюсь взять его за руку и уходит, когда я задаю вопрос, знает ли он меня. Он всего два раза прикоснулся ко мне: когда поднимал из лужи и когда помогал взобраться на бочку. Он меня боится и очевидно что-то скрывает. Или он, как и все теперь, боится моего цвета, того его остатка, что синеет у меня в глазах? Что, если он ненамного отличается от здешних жителей, от Нолирэ, СаДжёри и Ригас, которые сочли меня причиной пришедших вместе зимы и смерти? Вся разница - он живет на чердаке, а они в домах. Может, когда-то он жил с ними, но что-то случилось, он стал изгоем в этом городе и нужда заставила его пойти против врожденных страхов и жить в отрыве от земли. Я спросила, похож ли он на них - вот что смутило его и заставило уйти на самом деле.
   Что ж. Пока что здесь мне лучше, чем в доме СаДжёри. Здесь теплее. И почему-то он принес мне еды - значит, можно надеяться, что не выгонит. Все-таки нужно при встрече спросить его, знал ли он меня раньше.
   Я снова отодвигаю фанеру и выбираюсь на заснеженную крышу. Снег прекратился, однако тот, что выпал, лежит нетронутым и кажется совсем свежим - значит, похолодало. Кто-то еще умер от холода, сотрясаясь в предсмертной лихорадке, и кто-то живой проклинает меня в очередной раз за то, что привела за собой холода. Но мне все равно. Если я найду свой цвет, то я верну его, и от этого всем станет только лучше - и мне, и жителям этого города. Я осторожным шагом пересекаю крышу и спускаюсь тем же путем, что вчера поднималась. Запахиваю кофту поплотнее, хотя холод уже не кажется таким властным и подавляющим. Нужно будет поискать на чердаке бродяги еще какую-нибудь одежду, пусть я стану выглядеть, как он, зато не буду мерзнуть.
   Нужно еще раз сходить к старой Лимгаре и все-таки поговорить с ней. Если я ничего не узнаю про себя, то, возможно, узнаю что-нибудь про бродягу. Если я в прежней жизни успела спросить почти у каждого о своем потерянном муже, то не будет зазорным пройти по второму кругу теперь и попытаться что-то выяснить о моей другой потере. Мысль о муже кажется мне неожиданной и странной. Я замужем. У меня есть муж. Но я ничего об этом не знаю, не помню его лица и больше не ищу. Если я столкнусь с ним на улице, то даже не пойму этого. Может, он тоже меня ищет? Может, однажды незнакомец, идущий навстречу, выкрикнет мое имя, бросится ко мне и сожмет в крепких объятиях, и я буду не одна.
   Это всего лишь мысли, но от них становится теплее, и я торопливо иду, петляя по переулкам, стараясь выйти на большую улицу и не потерять дорогу к чердаку при этом.
   Мне кажется, что я двигаюсь тем же путем, каким вел меня вчера бродяга, но выхожу совсем в незнакомое место. Похоже, что это площадь. Четыре улицы с севера и запада сходятся здесь в один небольшой пятачок, к дверям невысокой старой церкви. Кучка прихожан сиротливо толпится у входа, они жмутся друг к другу и плотнее запахивают кофты, которые надеты на них в несколько слоев. Седой священник в черном стоит на первой ступени, возвышаясь над своей паствой на пару голов, и что-то раздает.
   Я подхожу ближе и вижу: люди получают хлеб. Точно такие же краюхи, как я обнаружила нынче утром на своем пороге. Видимо, в этом городе некоторым не хватает не только тепла, но и пищи.
   На душе становится тепло при виде этой картины: люди помогают друг другу, люди делятся тем немногим, что есть у них. СаДжёри солгала мне: нет здесь такого правила, позволяющего умирать без помощи и сочувствия. Только отсутствие совести и души может заставить человека равнодушно и бесчувственно смотреть, как умирает собственная дочь, и не пытаться спасти ее. Боже, и я жила с этой женщиной под одной крышей, я поверила ей, будто я виновата в смертях и наступившей зиме! Я готова была умереть вслед за Ригас, лишь бы никогда больше не слышать обвиняющих слов в свой адрес.
   Я встаю в конец очереди, намереваясь получить кусок хлеба и приют. Скажу, что мне негде жить - надеюсь, священник сжалится надо мной и позволит ночевать в какой-нибудь церковной сторожке. Даже если это невозможно, он наверняка поможет мне советом, как найти свои память и цвета. И мужа.
   Когда очередь доходит до меня, я не свожу умоляющих глаз со священника. Он, даже не глядя в мою сторону, протягивает хлеб.
   - Прошу, помогите мне!
   Он смотрит на меня пустыми, пепельно-серыми глазами. Оттененное черной рясой лицо кажется лишенным жизни и мысли. Будто не понимая моих слов, он с бездумной настойчивостью снова протягивает мне хлеб. Я хватаю его за руку, надеясь, что он услышит меня и поймет, и скороговоркой упрашиваю:
   - Мне негде жить и нечего есть! Если вы не поможете мне, я умру от холода и голода! Я здесь чужая, у меня никого нет и больше не к кому обратиться! Пожалуйста, помогите мне! Это ненадолго, мне просто нужно найти кое-что и я уйду! И я могу помогать вам во всем, только скажите!
   Священник не сводит с меня холодных, ничего не выражающих глаз. Я оглядываюсь на тех людей, что только что получили свою порцию пищи, в надежде, что хоть один заступится за меня, но уже никого нет. Я все еще держу священника за руку, лихорадочно думая, что нужно сказать, чтобы он смилостивился.
   - Церковь - не место для ночлега, - слышу я голос, но это не священник. Это бродяга неслышно подошел ко нам. Он ловко выхватывает из моих рук хлеб и прячет в маленькой котомке за спиной, кивает священнику и высвобождает его руку из моих цепких пальцев. - Он ничем тебе не поможет.
   Бродяга берет меня под локоть и уводит прочь.
   - Тьма надвигается, - слышу я в спину надломленный старческий голос. Бродяга не дает мне обернуться, но я знаю: священник по-прежнему смотрит на меня. - Ты привела тьму!
  

7. Функции церкви и служителей. Земледелие в мертвом городе. Стена тьмы, дом Лимгары и пальцы

  
   - Служители земли вовсе не обладают какой-либо благодетелью, - тихо говорит бродяга, пока мы петляем по узким, заснеженным подворотням. Он по-прежнему держит меня под локоть, и я послушно иду за ним. - Они некие перераспределители всего лишь. Им приносят мертвых или хлеб, иногда овощи или фрукты. Плоды земли.
   Я ничего не понимаю. Священники воспевают небо, а не землю - что означает это "служители земли"? И зачем им мертвые?
   - Здесь считают, что жизнь порождается землей. И человеческая, и ... овощная, - он усмехается своим словам. Я гляжу на его лицо, но улыбки не вижу за плотными и многочисленными слоями шарфа. - Земля дарит урожай, и служитель перераспределяет его некоторую часть между горожанами. Каждый занимается своим делом, и потому не у всех может быть свой огород и своя пища. Те, кто снял хороший урожай, приносят его сюда, на площадь. А остальные получают свою долю от служителя.
   - А мертвые тут причем?
   Бродяга бросает косой взгляд на меня и тут же отводит глаза. Как всегда.
   - Мертвых тоже приносят сюда, чтобы вернуть земле. Часть из них сжигается, и пеплом удобряют огороды. Часть рубят на куски и выдерживают в специальных емкостях, чтобы быстрее перегнило. И тоже удобряют землю.
   - Это отвратительно! Рубят мертвых на куски?
   - Конечно, - он выпускает мой локоть и останавливается, встав ко мне вполоборота. Он говорит со мной, но смотрит только в сторону. Будто старается не пропустить чего-то важного. - Сами они в земле перегнивают гораздо дольше. Да и кости потом мешают обрабатывать грядки.
   Я вспоминаю овощное рагу в доме СаДжёри и чувствую подкатывающую к корню языка тошноту. Все это было выращено на мясе мертвецов, на человеческих телах, перегнивших или сожженных. А следующий урожай они снимут с тела Ригас. Весь город будет чинно и молчаливо, как у них принято, сидеть за столами и есть ту часть мертвой, что взошла в виде пшеничных зерен или редиски.
   - Лучше бы тебе не светить свой чужеземностью, - наставительно говорит меня бродяга. - Кто знает, даст ли он тебе хлеба в следующий раз.
   - Все знают про меня, - с горечью отвечаю я. - Что он про тьму говорил? Я виновата в приходе зимы?
   Он впервые пристально смотрит на меня, но быстро отводит взгляд. Я пытаюсь разглядеть цвет его глаз, но шапка нахлобучена так низко, что я ничего не успеваю рассмотреть в двух узких щелках его оценивающего прищура.
   - Скоро сама узнаешь. Куда тебя отвести?
   Я пожимаю плечами. Мне хочется сказать: домой. Чтобы он отвел меня в тот чердак, снова помог влезть на бочку, отодвинул фанерный лист и усадил в мягкую, теплую кучу тряпья. Чтобы снова развел свой импровизированный очаг в старом котелке, и молчал, и сторонился, и глядел в сторону сколько угодно. Но чтобы мы сидели вдвоем в тепле, в мягком полумраке и жевали тот кусок хлеба, который я выпросила у священника.
   - К дому Лимгары.
   - Хочешь забрать что-то?
   Бродяга идет вперед, и его голос звучит глухо и неясно.
   - Что? - я вспоминаю, как мы смотрели друг на друга из окна моей комнаты у Лимгары. - Нет, хочу поговорить с ней.
   Он больше ничего не спрашивает. Через несколько минут останавливается и показывает мне рукой:
   - До конца переулка и направо, - коротко говорит мне мой диковатый провожатый и, словно воришка, ныряет в лазейку между досками забора.
   - Ты еще придешь? - спрашиваю я через забор, но ответа не следует. Наверное, он уже отошел и не слышит. Или просто не хочет отвечать.
   Я вздыхаю и иду в указанном направлении.
   Поворачиваю направо и вижу знакомую улицу: та самая огромная лужа с перекинутым через нее настилом. В этот раз есть возможность обойти по краю, что я и делаю. Дом Лимгары должен показаться за поворотом, но...
   Я вижу только кромешную тьму.
   "Тьма надвигается" - говорил священник мне вслед.
   На месте дома Лимгары - самого дальнего, всегда стоящего будто на отшибе - густая, непроницаемая тень. Я напряженно тру глаза, надеясь, что все увиденное - лишь обман зрения, но тьма не исчезает. Подхожу ближе, вглядываясь в ночь посреди дня, посреди улицы, ночь, поглотившую дом Лимгары и часть тропинки, ведущей к порогу.
   Что это?
   Будто в лунную ночь стоишь возле высокой стены, тень от которой четкой гранью отделяет освещенные участки от полностью сокрытых мраком. Дорожка, что проложена к дому Лимгары ногами ее немногих постояльцев, почти вглухую заметена снегом. Здесь она лежит под моими ботинками - и через пару метров обрывается под непроницаемым слоем темноты. Я вглядываюсь в эту поразительную стену: в глубине неуловимо, едва различимо чернильными пятнами зависают очертания старого дома. Чем старательней я пытаюсь их увидеть, тем четче они проступают, но одно движение ресниц - и изображение расплывается, расползается дымными обрывками, словно капля акварельной краски в стакане воды.
   Я подхожу совсем близко. Что там, по ту сторону грани? Ночь? Или все это - лишь мираж?
   Я осторожно касаюсь пальцами нависшей надо мной гигантской завесы тьмы, но ничего не чувствую. Ни тонкой оболочки, ни движения, ни холода по ту сторону. Мрак мгновенно смыкается вокруг пальцев.
   Опускаю руку. И с криком отскакиваю назад, опрокидываясь на холодный влажный снег, зажав в ладони левой руки пальцы правой, только что побывавшей по ту сторону. Стараюсь отдышаться и успокоиться, крупная дрожь бьет все тело, сердце заходится в сумасшедшем ритме. Открываю глаза, медленно разжимаю левую ладонь. И не могу сдержать стона от ужаса: пальцев у меня больше нет. Тьма поглотила их, растворила, уничтожила, съела. Смотрю на свою руку, как на неведомое чудовище, и не могу поверить то, что вижу. Кончики пальцев, побывавшие за гранью, отсутствуют так, будто их никогда и не было. Я по-прежнему не чувствую ничего: ни боли, ни холода. Нет ни крови, ни ран. Просто правая ладонь теперь почти вполовину короче левой. Я сверяю их, поворачивая их то тыльной, то внутренней стороной к глазам. Может, я просто помешалась и все это мне мерещится? Может, наоборот - всю мою жизнь я провела с обрубками на месте пальцев и просто никогда этого не замечала?
   Я прячу поврежденную руку за полой кофты, пытаясь унять дрожь и учащенное дыхание. Тьма, словно гигантский вал черной, мертвой воды нависает надо мной и грозит обрушиться, чтобы навеки похоронить под собой. Я отползаю к дороге, неуклюже отталкиваясь левой рукой, кое-как встаю и убегаю прочь. Скорее, найти тот чердак, укрыться, спрятаться, и пусть там будет бродяга. Пусть он посмотрит, пусть подтвердит, что не я сошла с ума, а весь этот чертов город сам по себе бред какого-то сумасшедшего, и что у меня действительно нет пальцев на правой ладони. Или просто уложит спать, а утром я проснусь - и все будет на своих местах: дом Лимгары и мои конечности.
   Лабиринт переулков окончательно сбивает меня с толку, я совершенно перестаю ориентироваться и понимать, что происходит, когда передо мной оказываются двери дома СаДжёри. Я обессилено опускаюсь на ступеньки и закрываю глаза, словно где-то вдалеке различая, как скрипит дверь и хозяйка задает мне какой-то вопрос.
   Как бы я хотела, чтобы ничего этого не было.
  

8. Возвращение в дом СаДжёри. Встреча с похитителем цвета. Преобразование

  
   Я открываю глаза с мыслями о том, что нужно собраться с силами и поднять себя с холодных промерзлых ступенек. И понимаю, что лежу не на ступеньках. Зрение возвращается медленно, но тепло камина я чувствую еще раньше, чем вижу жарко догорающие угли. Я лежу, завернутая в несколько одеял, на полу, надо понимать, в доме СаДжёри. Выпутываюсь из мягкого, тяжелого тепла, оглядываюсь. В комнате сумрачно, но из-за плотно задернутых штор просачивается неяркий свет. Значит, еще день.
   Голова тяжелая и гудит, словно колокол.
   Отчаянно не хочется покидать веющий жаром камин и нагретое место, но я поднимаюсь и выхожу из комнаты, оставив лишь одеяло, коконом спеленавшее меня. Я иду на кухню - почему-то я уверена, что найду СаДжёри там. Так и есть. Она сидит на грубой, огромной табуретке, положив тяжелые локти на стол, будто ждет именно меня.
   Я сажусь напротив нее на такой же табурет, и мои ноги по-детски болтаются в воздухе, не дотягиваясь до пола даже кончиками пальцев. Подобно СаДжёри, кладу руки на стол. В глаза неумолимо, жестоко бросаются короткие, жалкие обрубки пальцев на правой, но хозяйка напротив и бровью не ведет.
   - Пришла тьма, - говорю я ей, как совсем недавно священник. - Это я привела тьму.
   Она молча кивает, но смотрит без упрека или страха, без тени каких-либо эмоций на лице. Огромная живая картонная кукла. В моей голове совсем не к месту мелькает мысль: кто тот темпераментный мужчина, что по меньшей мере семь раз уложил ее в постель? А рожала она потом тоже вот с таким безучастным лицом?
   - Мы нашли твой цвет, - ровным голосом сообщает мне СаДжёри, и я вздрагиваю так, что едва не опрокидываю табурет, на котором сижу.
   - Что? Где он? У вас? - кричу я.
   - Не у нас. У того, кто похитил. У бродяги.
   Табурет все-таки с грохотом падает на пол.
   Сердце опасно замирает в груди и срывается на галоп. Мой цвет у бродяги! Несколько мгновений я пялюсь на СаДжёри, вспоминая, как бродяга отводил глаза и как остерегался касаться меня. Как удирал прочь по узкому переулку.
   Кидаюсь вон, но в самых дверях меня догоняет голос хозяйки - раскатистый, но до ужаса спокойный:
   - Куда ты? Бродяга здесь.
   Она ведет меня вниз по узкой лестнице с крутыми, опасными ступенями. С каждым шагом холод все теснее прижимается к коже, и все яростней бьет меня дрожь - не от холода, конечно. Наконец, тусклый, полумертвый фонарь выхватывает из мрака тяжелую массивную дверь, запертую на засов. СаДжёри откидывает толстую перекладину и без усилий открывает створку, кажущуюся неподъемной. На мгновение мне становится так страшно, что я готова убежать. Хозяйка смотрит спокойно и как будто с одобрением - так же она смотрела на меня в моем сне, когда ее мертвая дочь поменялась со мной местами. Она протягивает мне фонарь, и я, наконец, решаюсь шагнуть во тьму разверзшегося передо мной подземелья. Дверь за моей спиной тут же закрывается и скрежещет засов.
   Я медленно веду рукой с фонарем вокруг себя, и в слабом свете вижу только близкие стены. Наконец, почти повернувшись вокруг своей оси, натыкаюсь на скрюченное тело обнаженного бродяги. Он жмется к стене, судорожно обняв собственные колени, выступающие ребра крупно вздрагивают, свесившиеся волосы закрывают лицо. С минуту я просто нерешительно стою и разглядываю его, чувствуя, как во мне борются жалость и страх. Как он смог забрать мой цвет? Незаметно, хитростью или ложью, или же применив силу?
   Он поднимает голову и смотрит в упор. Я слабо ахаю, едва не роняя фонарь. Наконец я могу разглядеть его глаза: бирюзовые, они будто светятся в темноте, и цвет переливается в них бензиновыми разводами.
   - Прости, - говорит он, и голос его дрожит - от холода, но совсем не от страха. Его дрожь передается мне, и я из последний сил сдерживаюсь, молча стоя перед ним. Он впервые смотрит на меня без отрыва - потому что впервые не боится показать цвет своих глаз. И... почему, откуда в них столько нежности? Словно горячей волной окатывает, и я глупо спрашиваю у вора собственной цвета:
   - За что простить?
   - За то, что оставил тебя совсем одну так надолго.
   Я не понимаю... Нет, не желаю понимать! Что он такое говорит мне..? Но он безжалостно, не давая времени на размышления, на отрицания и страх, тихо поясняет:
   - Я твой муж.
   И я тяжко падаю на колени, не чувствуя, как фонарь выскальзывает из моих рук, и, вспыхнув ярко, угасает. Но тьмы больше нет: глаза бродяги озаряют тесный погреб неярким, призрачным светом.
  
   Он протягивает руку, словно желая поддержать или просто коснуться, но на полпути останавливается в нерешительности. Я смотрю в его глаза, играющие моим цветом, и не могу разобраться, хочу ли я сама его прикосновений. Кто он мне: друг или предатель?
   Он снова прижимает руку к своим коленям, стискиваясь из последних сил.
   - Я думал, что лучше смогу сберечь цвета. И тебя. И не знал, что с цветом ты потеряешь память. Сначала я думал, что так даже лучше. Думал, ты просто сможешь переждать у кого-нибудь из местных, пока я не выясню все.
   Он замолкает, и я не знаю, что сказать. Мне хочется спросить о многом, но мысли разбегаются и никак не желают приобретать словесную форму.
   - Ты вернешь мне цвет? - наконец хрипло выговариваю я. Он пристально и с очень серьезным лицом всматривается мне в глаза.
   - Конечно. Я попался. Теперь тебе все придется взять на себя.
   Вероятно, в моих глазах столько непонимания, что он яростно трясет головой, стискивая кулаки. Его глаза разбрасывают бирюзовые всполохи в темноте, от которых у меня кружится голова.
   - Ты в опасности. Мы в опасности, - он снова тянется ко мне, будто хочет взять меня за руки, и снова останавливается, не коснувшись. - Мы принесли смерть этому миру своей энергией, и они это мгновенно поняли. Они все картонные, но на наше появление среагировали чутко. Если мы умрем, если погибнут наши цвета, равновесие восстановится. И зима, и тьма отступят. А на наших телах они вырастят особенно богатый урожай. Почему-то они в этом уверены.
   - Нас убьют?
   - Они не умеют убивать. Ты заметила, какие у них отношения со смертью. Они к ней не прикасаются, - он горько усмехнулся. - Поэтому я здесь. Земля убьет меня сама.
   Вот почему он без одежды в такой холод. Вот почему он в подвале - для местных близость к земле действует положительно, и они верят, что для нас это смертельно. Ошибаются ли они?..
   - Ты поэтому забрал у меня цвет? Ты думал, что тогда они посчитают меня безвредной?
   - Да. Послушай... - он снова трясет головой. - Времени мало. Когда цвет вернется, ты многое поймешь и вспомнишь. Я отдам тебе все: и свой тоже. Потом ты потребуешь, чтобы тебя выпустили. Нужно проскочить мимо них так, чтобы они не заметили, что цвета у тебя. Пойдешь в дом Лимгары и найдешь там свой осколок.
   - Там тьма! Дом... по ту сторону.
   Я показываю ему руку с укороченными пальцами, не в силах сдержать дрожь. Его лицо искажается гримасой скорби, и он, отбросив свою осторожность, хватает мою изувеченную ладонь, быстро, горячо целует, прижимается к ней лицом.
   - Прости, прости, я так виноват!.. Я так хотел уберечь тебя от всего этого!..
   От его прикосновений словно огонь разливается по телу, каждая клеточка начинает вибрировать, и я вздрагиваю всем телом от этих поцелуев. Мой муж... Нет больше тьмы, нет стен, только эта всепоглощающая нежность и... словно что-то бьет меня размеренными, тяжелыми ударами. В ушах нарастает звон, все застлано мягкой, обволакивающей тьмой и только его глаза мерцают передо мной ослепительно ярко, остро. Я пытаюсь выдернуть руку из его цепкой ладони, но сил не осталось, и он удерживает меня мягко, без усилий.
   - Что это? Что ты делаешь со мной? - едва слышно выговариваю я, и голос кажется чужим, будто кто-то шепчет мне в самое ухо.
   - Ты готова? - спрашивает он, и его глаза светятся все ярче, все невыносимей.
   - Нет, нет!!! - кричу я, но даже сама себя не слышу. Тело проваливается в пустоту, и я больше не ощущаю ни хватку новоявленного мужа, ни твердь холодных каменных плит под коленями. Звон и гул нарастают в голове, я хочу зажать уши руками, но, кажется, рук больше нет. Ничего больше нет, только этот сминающий тяжелый звук и холод в груди, прямо под бешено колотящимся сердцем.
   И словно обжигающий вихрь подхватывает меня, бешено раскручивая в пространстве мое заново рождающееся тело. Я пытаюсь кричать, но воздух выбило из легких; я окунаюсь в разгорающийся лазоревый пожар, и он поглощает меня всю, заполняет от кончиков волос до самого сердца - заполняет моим цветом и утерянной памятью. Всполохи света и цвета слепят, жгут кожу, иссушают губы. Но я снова дышу, глотая воздух словно родниковую воду, и ультрамариновый жар медленно переходит в мягкое, влажное индиго. Чтобы обернуть меня ватной, глубокой темнотой.
   Я открываю глаза, и погреб озаряется сапфировым сиянием, лаская ледяные камни и лицо сидящего напротив родного человека. Глубокие тени залегли под его глазами и скулами, он выглядит бесконечно усталым и больным. Он обесцвечен, и вместе с ощущением собственной завершенности и идеальности приходит осознание нависшей над нами смерти. Я хочу взять его лицо в свои ладони, но вовремя останавливаюсь - нельзя. Если хочу удержать его цвет в себе.
   - Ты помнишь меня? - тихо спрашиваю я.
  

9. Охотники за минералами и властитель пространства. Неудачное падение. Поиски мужа и лишение цвета.

  
   - Мне кажется, мы ничего не найдем. И мы заблудились, - страдальчески проныла я, устало опускаясь на камни.
   - Не сиди так, отморозишь, - наставительно сказал муж и заставил пересесть на его рюкзак. Очень заботливо с его стороны. - Не так уж заблудились, я примерно представляю, где мы.
   - Может, домой? - я уцепилась за его коленку, делая собачьи умоляющие глазки и глядя на него снизу вверх. Он вздохнул и присел рядом. Фосфорицирующая зелень его глаз потускнела от усталости.
   - Можно подумать, ты сама согласишься все бросить и вернуться, - усмехнулся милый и ласково потрепал по спине. Даже сквозь толстый свитер я почувствовала жар его рук. Это всегда удивительно, ведь Дреом обладает зеленым, а это не самый теплый цвет. Может быть, и правда, все дело в тех чувствах, что мы испытываем друг к другу - это они делают нас столь совместимыми.
   Мы оба искатели, и я ни с кем и никогда не чувствовала себя так уверенно в пещерах. Пещеры - гиблое место для непосвященных, для неопытных. Своды, тоннели, гроты и переходы - столько близнецов и братьев среди них, что может показаться, будто ходишь по кругу. Заблудиться ничего не стоит. Пропасть насовсем, погибнуть от жажды и голода, а еще вернее - от отвратительных ползучих тварей-слизняков. Чтобы следующие отчаянные искатели обнаружили твои кости через несколько месяцев, а может, лет, а может, никогда. Но мы оба опытны и талантливы - мы лучшие искатели из всей группы. Пожалуй, Дреом посильнее меня, он лучше чует направление и расстояние, зато я лучше переношу пещеры - ведь мой цвет холоднее. Впрочем, это не мешает мне ныть и капризничать.
   Мы искали камни. В пещерах их много, и все разные. Одни не стоят и ломаного гроша, другие можно продать за небольшие деньги - например, камень для корректировки цвета или для отделочных масс и смесей. Но все это нас мало интересовало, мы были охотниками на крупного зверя. Моховые брызги, ежевичные кристаллы, звездная россыпь - чтобы их найти, нужно было обладать особой цветностью и верным совместимым напарником. Проще говоря, нужно быть нами.
   Мой синий говорил с камнями, и они отзывались ему тонким звоном, слышимым лишь мне. А Дреом своим зеленым ощупывал пространство вокруг, выискивая лучшие пути и позволяя обходить коварные ловушки пещер. Добытые камни мы сбывали потом за хорошие деньги, из них делали лекарства, временные ловушки, жизнезаменители.
   Однажды я нашла месторождение полночного минерала - его темно-синий был так созвучен с моим цветом, что Дреом едва оторвал меня, зачарованную, от глыбы бесценного камня. Мы заработали огромные деньги, сбыв два рюкзака собранных отломков, пытались найти это месторождение снова - но безуспешно. Только маленький осколочек, оставленный на память, грел мне душу.
   В этот раз нам повезло еще больше - мой цвет указал на архонтспатиум, властитель пространства. Опасный и невероятно редкий камень мог позволить нам жить бездельниками до конца наших дней. Дреом повел меня аккуратно, как никогда; мы приблизились настолько, что даже его зеленый стал ощущать слабое напряжение, излучаемого силой минерала. Тогда мы погасили фонарики и наши цвета, сплетаясь, озарили стены тесной, узкой пещеры. Камень отзывался серебряным свечением между грудами камней. Мы принялись разгребать завалы, чтобы добраться до сокровища.
   Может быть, удача отвернулась от нас, или я слишком спешила, опьяненная зовом властителя. Мы уже готовы были спускаться в расчищенный лаз, когда предательский булыжник выскочил из-под моего ботинка и покатился вниз. Я, потеряв равновесие, последовала за ним, больно ударяясь о камни и сдирая кожу с локтей. Дреом кинулся ловить меня.
   Все произошло так быстро...
   Архонтспатиум был прямо передо мной - и вспышка, ослепительно, убийственно яркая. Не для глаз - для моего цвета, словно взрывалось пространство, время, весь мир. Короткое, невыносимо стремительное падание, я не могла вздохнуть, чтобы закричать...
   ... и оказалась лежащей на спине, распахнув глаза в холодное, равнодушное небо. Подо мной примятая пожухлая трава и опавшие листья, в нескольких шагах дырявой стеной тянулись вверх стволы раскачивающихся деревьев.
   Так я оказалась в мире СаДжёри. Одна.
   В момент моего падения архонтспатиум раскололся надвое, в результате чего произошел выброс энергии такой силы, что меня вышвырнуло в другой мир. Половинка осталась у меня в руках, я успела схватить ее в последний момент. Дреома рядом со мной не было - он не успел поймать меня. Возможно, волна энергии не затронула его, и он остался там, в пещере. Возможно, его выбросило в другой мир, и сейчас он невесть где, также одинок и растерян.
   Оказаться совершенно одной в незнакомом месте, без всякого понятия о том, как вернуться и что вообще делать, было ужасно. Я звала Дреома, пока не осип голос, не задумываясь, что могу привлечь что-то опасное из леса, надеясь только на одно - муж тоже где-то здесь. Потом сидела и дрожала, пытаясь с собраться с мыслями, но в голове настойчиво металось одно: я одна, я потерялась, я потерялась!
   Не знаю, сколько времени я провела так бездарно, но в конце концов я поднялась и, сунув осколок чертова камня в рюкзак, отправилась вдоль леса в надежде найти хоть какие-то признаки цивилизации. Идти пришлось недолго. Видимо, мир, в который я попала, ограничен во всем: здесь нет ярких цветов, сильных эмоций и широких пространств. Очень скоро из-за деревьев показались унылые стены построек. Я постучалась в дверь ближайшего дома - мне открыла старуха с тощими, жилистыми запястьями. За ее спиной тяжелым пологом повисли тишина и затхлость, серым квадратом упал свет из открытой двери, а дальше - сумрак, проглатывающий без остатка звуки, и цвета, и мысли...
   - А, это ты, Лирана, - дребезжащим голосом поприветствовала меня старуха и отступил назад, во мрак, приглашая меня войти. Она знала мое имя. Она узнала меня с первого взгляда мутных, подслеповатых глаз. Чувствуя, как сердце в груди выбивает чечетку, не решаясь шагнуть в раззявленный старым домом рот, я спросила:
   - Вы меня знаете? Откуда?
   - Ты заходи, заходи! - посмеиваясь, ответила старуха, поторапливая меня жестом. И лишь когда ветхая скрипучая дверь закрылась за мной, когда старая загадочная женщина устроилась в кресле у потухшего очага, а я - напротив, тогда она сообщила:
   - Твой муж искал тебя.
   Волна облегчения накрыла меня. Сжимая вдруг задрожавшие руки, я торопливо спросила:
   - Он здесь?
   - Ну, где он сейчас, я не знаю, - пожала плечами старуха и на некоторое время замолчала, будто задумавшись. - Он пропал несколько дней назад. Вещи оставил в комнате... Дальше я не слушала. Несколько дней?! Боже, сколько же я провалялась на окраине леса?.. Или...
   - Он прожил у меня больше недели, - продолжила старуха. - Приходил только ночевать, все ходил по городу, искал тебя. Совсем отчаялся. Но вот ты нашлась, а он что-то совсем загулял где-то. Ты не переживай, он вернется обязательно. Хочешь, я налью тебе супу?
   Супу мне не хотелось.
   Так значит, архонтспатиум забросил Дреома в другое время - ну спасибо хоть, что мир один, да и промежуток оказался не столь велик. Если бы это были пара десятков лет, мы могли бы и не увидеться больше...
   -За комнату он оплатил вперед, так что ты поживи пока у меня, - радушно предложила старуха и отправилась за супом в какой-то закуток, очевидно, служивший кухней.
   Дреом не явился ни вечером, ни на следующий день. Терпения сидеть в комнате и ждать у меня хватило ненадолго, и потому я, так же как он неделю назад, отправилась ходить по домам и спрашивать, не видел ли кто мужчину с зелеными мерцающими глазами.
   Да, такие глаза здесь были особым признаком - ни у кого из местных жителей не было личного цвета. Должно ли это было меня насторожить? Я оказалась в чужом мире, со своими особенностями и порядками. Здесь могли ходить на руках, разговаривать мысленно или вообще питаться такими, как я. Я считала, что мне несказанно повезло, что различие лишь в цвете. Поразительно, что даже язык у нас оказался общим.
   Тогда я ни о чем не задумывалась, кроме того, как найти мужа. Каждый житель помнил его, каждый в свое время говорил с ним обо мне, но никто не знал, где он, куда пропал. Я уже готова была кричать, встав на главной площади возле церкви: Дреом, где ты? Я здесь! Готова была по третьему, по четвертому кругу обойти маленький, тесный городок, влезть в каждую подворотню, заглянуть в мышиные норы, лишь бы отыскать его.
   Он нашел меня сам. Как и говорила старая Лимгара, он вернулся в ее дом, в комнату. Но вернулся, точно вор, глубокой ночью, прячась и прислушиваясь. Дреом забрался через окно, открыв его настолько беззвучно, что я не даже не проснулась. Он успел проверить, заперта ли дверь изнутри, закрыть окно и лишь после этого разбудил меня, предусмотрительно зажав мне рот ладонью. И это было очень правильно, потому что мой муж изменился до неузнаваемости за эти несколько дней. Несколько дней для меня - и несколько недель для него. Впалые щеки, прилично отросшая борода, только глаза оставались прежними - яркие, горящие зеленым.
   - Лирана, это я, - прошептал Дреом мне в самое ухо. - Очень тихо и очень быстро одевайся, выходи на улицу, все вопросы потом.
   С этими словами он исчез за окном.
   Я сделала все, как он сказал: быстро оделась, прокралась к выходу, по-возможности тихо проскрипела входной дверью... Дом молчал, будто прислушиваясь к моим шагам.
   - Боже, Дреом, где ты был? Я весь город обошла! Архонтспатиум разбросал нас...
   - Тише, - прервал меня муж. - Все разговоры позже.
   Он взял меня за руку и повел. Наши цвета слабо освещали дорогу, я поняла, что мы идем в парк.
   Мы остановились возле лавки - той самой, на которой я найду себя через несколько часов, потерявшую свои память и цвет. Муж усадил меня и сел рядом, не выпуская из своих ладоней мою.
   - Лирана, я все знаю и про архонтспатиум, и про то, как ты искала меня, - заговорил он тихо, но быстро, мерцая в темноте своими зелеными глазами. - Я появился здесь раньше тебя и многое успел понять и выяснить. Здесь очень опасно. Я не смог появиться раньше, и это очень плохо, потому что ты всем успела показать свой цвет. Здешние думают, что он влияет на погоду, на их мир. Возможно, так и есть, потому что сразу после моего появления здесь началась осень. Они все как один утверждают, что деревья раньше никогда не сбрасывали листья, что трава всегда была свежей, и что никогда не было так холодно.
   - Но это же абсурд, - возмутилась я. - Цвет не может влиять на погоду! У них тут что, вечное лето? Может, это камень?
   - Может, и камень, - Дреом пожал плечами. - Не в этом дело. Они винят наши цвета, и я едва успел спрятаться. Они хотели убить меня!
   - Убить?!
   - Я слышал разговор. Практически в последний момент! Теперь они взялись за тебя. Смешно было надеяться, что ты тихо будешь сидеть у Лимгары и дожидаться меня. Теперь каждый из них полюбовался на твой синий!
   - А что еще мне оставалось?! - огрызнулась я. Дреом предостерегающе поднял руки. Не время, не время ругаться, он прав. - Что же нам теперь делать?
   Он обнял меня. Наши цвета мгновенно объединились и заструились между нами бирюзовым мерцающим потоком.
   - Я заберу твой цвет
   - Чтоо?!
   Я хотела отпрянуть, но он крепко держал меня.
   - Они отстанут от тебя. Скажи, что угодно: что цвет кончился, что потерялся. Скажи, что я забрал. Они не тронут тебя бесцветную.
   - А ты что будешь делать? Давай просто убежим! Давай попробуем вернуться, надо только повторить, как там, в пещере!
   Дреом отстранился, заглядывая мне в глаза. Его зеленый разгорелся ярче, пульсируя в такт с сердцебиением.
   - Камень у тебя?! У тебя остался осколок?
   - Да, да! Он в комнате. Давай просто вернемся за ним, может, все получится?
   Дреом на минуту задумался.
   - Нет, нельзя так рисковать. Они могут схватить нас. Я заберу твой цвет, и ты вернешься к Лимгаре. Постарайся не вызывать подозрений. Возьмешь камень, пусть он всегда будет с тобой. Я приду за тобой, как только будет удобный момент - и мы попробуем вернуться.
   Мы обнялись как в последний раз - когда мой синий перейдет к мужу, прикасаться друг к другу будет нельзя. Дреом поцеловал меня, заглянул в глаза, словно спрашивая разрешения, и...
  

10. Стена тьмы и дом старой Лимгары. Архонтспатиум, память и снег. Священник, умирающий мир и дверь, запертая навсегда. Цвет, любовь и осколки.

  
   -Ты помнишь меня?
   В ответ я слышу лишь стон и тихое бормотание. Дреом медленно оседает на пол, прижимаясь лицом к ледяным плитам пола. Руки, такие горячие, такие сильные когда-то, лежат безвольно. Очевидно, мой муж, как и я тогда, лишился сознания. Больше всего мне сейчас хочется поднять его с пола, обнять, остаться с ним, пытаясь согреть. Но смерть уже близко, а мне нужно еще так много сделать.
   Возможно, тьма сожрет меня так же, как и мои пальцы. По крайней мере, я ничего не почувствую. Убьют ли они Дреома? Или положат возле очага, как меня, поняв, что он обесцвечен?
   У меня есть нож. Я достаю его, раскладываю и зажимаю в руке. Проскочить бы мимо СаДжёри и ее слуг...
   - Откройте, выпустите меня! - кричу я охрипшим голосом, пиная дверь. Дверь не открывают так долго, что я начинаю дрожать от ужаса.
   - У него нет моего цвета, - бормочу я, старательно отводя выдающие меня глаза. Кажется, дверь открыл садовник, я неуклюже протерлась мимо него. Он не схватил меня, значит, ничего не заметил. Нужно пройти через кухню, а там СаДжёри. Возможно не одна. Я прижимаю нож к бедру и крадусь на цыпочках.
   - Лирана!
   СаДжёри возвышается прямо передо мной, как никогда гигантская и тяжелая. Огромные руки спокойно свисают вдоль тела, но если она меня схватит, то вырваться не получится точно...
   - У него нет моего цвета, но он сказал, где он. Мне нужно немедленно туда отправиться, - наскоро объясняюсь я, обходя ее и не поднимая глаз. - Я заберу свой цвет и вернусь. За бродягой. Он должен ответить.
   СаДжёри делает широкий шаг и оказывается между мной и входной дверью.
   - Лирана, посмотри на меня! - приказывает она. И я поднимаю глаза.
   В ее лице нет ни капли удивления - впрочем, как всегда, оно не выражает ничего. Она просто стоит между мной и дверью, чтобы не дать мне убежать, чтобы, как Дреома, раздеть меня и сунуть в погреб. Сколько я еще смогу выносить этот холод?
   И я бросаюсь к ней, с размаху всаживаю нож в грудь по самую рукоятку, чувствуя, что она даже не покачнулась, и распахиваю дверь. Никто больше не преграждает мне путь, и СаДжёри не зовет на помощь. Оглянувшись на бегу, я вижу, что она стоит на том же месте, смотрит мне вслед, а нож все так же торчит у нее из груди.
   Снаружи меня встречают мертвая, глухая тишина и сковывающий по рукам и ногам холод. Пока я была в доме СаДжёри, выпало еще снега - так много, что я ноги тяжело проваливаются в него выше колен. На улице ни души - все тихо и смирно умирают в своих домах, у очагов, пожирающих последние запасы дров. Я торопливо продираюсь сквозь снежные покровы, неуклюже падая и барахтаясь, пальцы мгновенно коченеют. Полоса взбитого снега тянется за мной вдоль улицы, словно шрам. Страшно вновь встретиться со стеной тьмы, страшно потерять в ней себя всю вслед за пальцами, потерять и не почувствовать, но страх погони сильнее. Я постоянно оглядываюсь, и темные глаза окон пристально следят за мной.
   Зловещая стена возвышается все так же непоколебимо, ее очертания теряются где-то далеко в унылом, свинцовом небе, расплываясь черным туманом. Но теперь она уже ближе: узкая, заметенная снегом дорожка к дому Лимгары, день назад лишь наполовину поглощенная тьмой, теперь полностью по ту сторону. Жидкий, текущий занавес будто колышется, выползая на главную дорогу, подбираясь к следующему дому. И ко мне.
   Сейчас. Я только переведу дух...
   Есть ли другой путь, другой выход? Может, просто вернуться за Дреомом и мы убежим из этого сумасшедшего, гибнущего из-за нас города? Но нет, тьма окружила его, и кольцо сужается. Она все равно сожрет нас - днем ранее, днем позднее - так чего же мне бояться? Разве что холода и людей, которые могут убить нас быстрее. С людьми еще можно помериться силой, но с холодом?..
   Я делаю последние несколько глубоких вздохов. Лучше не медлить. Слежавшийся снег цепляет за колени, словно пытаясь задержать, но я рвусь упорно и отчаянно. Тьма уже близко. Зажмуриваю глаза так, что сводит виски, и головой вперед ныряю под смертоносный колышущийся занавес.
   И ничего. Я - по-прежнему я. Я могу мыслить, и я могу открыть глаза. Вокруг меня сумерки, но мерцание моих глаз слабо освещает мне путь. Опускаю глаза на свои руки - они при мне. И грудь, и живот, и ноги. Все на месте, кроме потерянных пальцев. Их тьма сожрала. Ведь тогда у меня не было цвета...
   Тишина здесь еще более глухая, чем по ту сторону. На мгновение мне показалось, что я глубоко под водой - настолько плотным стал напитанный сумерками воздух. Но это не может задержать меня. Из последних сил прорываюсь сквозь снег к призрачным очертаниям дома Лимгары. Пусть только он не съеден тьмой, как мои пальцы! Пусть камень будет на месте!
   Старые ступени теперь не издают ни звука. Я осторожно ступаю, опасаясь, как бы они не растаяли прямо под моими ногами. Берусь за ледяное дверное кольцо, но через мгновение убираю руку, раздумав стучать. Лимгара ведь не могла выжить? В любом случае, у меня тут комната, зачем же мне стучать? Черт возьми, да какая разница! Осторожно открываю дверь, и вновь - ни звука. Тьма внутри настолько плотная, что я не вижу ничего дальше метра вокруг себя - ровно настолько хватает моего цвета.
   Я медленно продвигаюсь вперед. Здесь все как всегда, только теперь совсем-совсем по-другому. Нет больше затхлого запаха, и вещи теперь не просто ветхие и забытые - они не существуют. Цвет выхватывает низкий журнальный столик с букетом засохших цветов в вазе. Они стоят здесь с первого моего визита, и ни один иссушенный лепесток не изменился. Я осторожно касаюсь округлого бока вазы, но ощущение приходит лишь через какое-то время, тусклое и смазанное. Я несколько раз сжимаю и разжимаю ладонь, но нет - пальцы не онемели, несмотря на холод. Мертвые вещи... Меня передергивает, но я продолжаю осторожно пробираться вглубь дома, к своей комнате.
   Лимгара сидит в своем кресле-качалке перед потухшим очагом, спиной ко мне - и я на мгновение замираю от страха. Если кресло сейчас хоть немного качнется, хоть едва слышно скрипнет - я умру от ужаса. Но кресло мертво и безмолвно, как и его хозяйка... Я обхожу их и мой цвет озаряет лицо Лимгары голубым. Глаза закрыты; старческое, испещренное морщинами лицо безмятежно. Я касаюсь ее руки, лежащей на подлокотнике кресла, и сердце мое замирает: что, если она сейчас проснется и кинется на меня? Но ее тело просто рассыпается миллиардом пылинок, тускло искрящихся в свете моих глаз, и только пустое, мертвое кресло остается передо мной.
   Ключ от двери, к счастью, не потерялся. Я осторожно вставляю его в замочную скважину и поворачиваю. Ватная тишина сопровождает дрогнувший замок и отворившуюся дверь. Все здесь так, как я оставила тысячи лет назад... Смятая постель, грязная одежда в углу. Теперь я помню, как спала здесь, как стояла у окна и ждала Дреома, и как смотрела на него в образе бродяги, будучи бесцветной... Но с приходом тьмы все это стало чужим более, чем когда-либо.
   Рюкзак валяется у окна, так, как я его бросила во время своего прошлого визита сюда. Камень должен быть там. И еще нужно взять аптечку и теплых вещей - Дреому они очень пригодятся. Облегченно вздыхаю, обнаружив, что все осталось на своих местах. Жаль, нет второго ножа... Камень сую в карман брюк, проверяю порошки в аптечке, сгребаю с полок в шкафу несколько вещей мужа, оставленных им здесь так давно, и закидываю рюкзак за спину. Он почти пустой и ничего не весит, но если получится вернуться, то может пригодиться для того, чтобы выбраться из пещер. Тяжело поверить, что нам это удастся...
   Ухожу я уже не таясь, уверенно ступая к двери, обходя кресло качалку, диван и журнальный столик, выхватываемые из тьмы моим цветом. Абсолютное беззвучие по-прежнему сопровождает меня.
   За дверью меня встречает сумрак, и дорожка, ведущая к центральной улице, видна вполне различимо. На полпути я останавливаюсь. Здесь проходила граница. Здесь я лишилась пальцев. Может, они все еще тут, в снегу?.. Но я вспоминаю, как превратилось в пыль выеденное тело старой Лимгары, и спешу вперед, на ту сторону, за стену тьмы.
   Когда я выныриваю, меня встречают яркий белый цвет снега - такой яркий, что приходится зажмуриваться. По колено в снегу стоит священник. Он поднимает голову и смотрит на меня, не моргая, а я на него. Он пришел к стене, чтобы умереть? Или молить своих земляных богов отодвинуть тьму и вернуть все на круги своя? Или за мной?
   Нет времени бояться. У меня больше нет ножа, но и время неумолимо кончается. Я рывком бросаясь мимо него, путаясь ногами в снегу. Он хватает меня за запястье, не говоря ни слова. Но он слаб, он, как и все, умирает от холода, и я без труда вырываю руку из его пальцев. Священник, потеряв равновесие, падает в снег и больше не встает. А я рвусь дальше через снег, не оглядываясь.
   Усталость возвращается очень быстро, но я не могу позволить себе отдохнуть. У меня получилось пройти сквозь стену, получилось забрать камень и не быть съеденной тьмой. Кажется, что снег тянет за ноги, а морозный воздух наваливается на плечи, чтобы не пропустить меня дальше. Огромная лужа, спрятанная под настом, замерзла, но лед предательски трещит под ногами. Если я провалюсь, то выбраться будет нелегко, но осторожничать нет времени. Везение продолжает сопутствовать мне, я преодолеваю опасное место и отчаянно прорываюсь дальше, повторяя линию-шрам, проложенную часом ранее.
   Когда я врываюсь в дом СаДжёри, она по-прежнему стоит с ножом в груди на том самом месте, где я ее оставила. За ее спиной стоят садовник, Силья, Нолирэ и еще какой-то мужчина. Кажется, он был кем-то вроде плотника в доме СаДжёри. И мне не справиться со всеми ими. Что, если просто спрятаться за стеной тьмы и жить здесь после их смерти? Но сначала нужно вернуть Дреому цвет.
   - Пропустите меня! - говорю я, и, к моему удивлению, голос звучит хоть и хрипло, но спокойно и уверенно. Они не двигаются с места и не отвечают. Четыре пары глаз неотрывно смотрят на меня. Маленькая рукоятка ножа неестественно торчит из широкой груди СаДжёри.
   - Пропустите меня и мы исчезнем. Вместе со снегом и холодом.
   И снова лишь тишина и недвижимость в ответ.
   - Просто пустите меня к моему мужу. И можете навсегда закрыть нас вместе в вашем подвале.
   Эти слова, кажется, будто подействовали на них. Конечно, они узнали Дреома, когда сорвали с его лица шарф и шапку, когда увидели цвет глаз. Они знали, что он мой муж. Что-то мелькает в их глазах, неуловимо меняется в лицах и позах. Боже, лишь бы я не пожалела потом о сказанном. Я шагаю вперед, и СаДжёри со своей свитой расступаются передо мной. Я медленно, но твердо прохожу через кухню, спускаюсь по крутым ступеням, и СаДжёри следует за мной. Позади нее молча ступают ее слуги. Когда я оказываюсь перед тяжелой дверью, крупные руки хозяйки протягиваются к замку, поворачивают ключ и открывают передо мной вход в каменный ледяной мешок, наполненный тьмой. Я шагаю вперед и дверь тут же закрывается за моей спиной.
   -Дреом! - зову я и в слабом свечении собственных глаз различаю, как он шевелится в углу. Помнит ли он меня?
   Не тратя время на слова, я кидаюсь к нему и прижимаюсь тесно-тесно к его исхудалой, выпирающей ребрами груди. Он не понимает, но все равно обнимает меня. Тогда я поднимаю лицо к его лицу и нахожу глазами его глаза. В них не осталось ни капли сознания, они пустые и равнодушные, и только разгорающийся бирюзовый из моих глаз вызывает слабый отклик на его лице. Чувствуя, как меня трясет все сильнее и слезы градом начинают катиться по щекам, я целую его осторожно и ласково в губы, глажу по щеке и снова упорно заглядываю в глаза.
   - Пожалуйста, возьми свой цвет! - шепчу я, или только думаю об этом, но ничего не происходит, и отчаяние наваливается на меня всей своей тяжестью.
   Пальцы и губы Дреома холодны, как лед, и глаза все также пусты, но он медленно, но верно начинает трястись вместе со мной всем телом, и руки, обнимая меня, начинают сжимать все сильнее, будто наполняясь силой. Его тело судорожно выгибается под моим, глаза закрываются, но когда он снова открывает их - они фосфорицируют чарующей зеленью, околдовавшей меня давным-давно, когда мы только становились искателями. Он шепчет мое имя, а я все плачу и не могу остановиться.
   - У тебя получилось, - говорит он, и в его словах больше утверждения, нежели вопроса. Я отвечаю кивком, и он вытирает мне слезы.
   - Я принесла одежду, - выговариваю я сквозь всхлипы, сдираю с плеч рюкзак и достаю его вещи. Он улыбается и одевается так быстро, как только может. Я встаю вслед за ним и мы поддерживаем друг друга: он слаб от холода, а я от слез и обесцвечивания. Обломок Архонтспатиума по-прежнему в кармане, я достаю его и протягиваю мужу. Дреом сжимает мою руку двумя своими и так мы стоим несколько наших последних минут в этом мире.
   - Давай, - шепчет Дреом и мы разжимаем пальцы. Последнее, что мы видим - это разлетающиеся осколки камня.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"