Иван Егорович Потемкин раз проснулся свежим зимним воскресным утром и в его душу проникла мировая скорбь. Так случилось, что в это светлое утро скорбь всего мира пролилась в душу Ивана Егоровича, хотя он и не смог понять, что такое произошло, но ясно почувствовал, как засосало под ложечкой. Поэтому Иван Егорович живо поднялся с постели, засунул ноги в исправные мягкие тапочки и поспешил привести себя в порядок, чтобы поскорее уже и позавтракать. Пока он чистил зубы и умывался, вся боль и слезы мира лились в его душу и под ложечкой сосало у него все больше и больше. Поэтому когда Иван Егорович оказался на кухне, он уже не и готовил, и не стряпал, он священнодействовал. Первым дело он порезал зеленый лучок острым ножом, выбрав непременно самый острый, чтобы тот резал лук ровно, ни разу замяв и не растрепав не одной стрелки, ни одной крошки, сохраняя их сок и вкус в такой же целости, как ничуть не ослабленной, свободной от любого внешнего воздействия входила в его душу скорбь каждого живого существа мира. Затем он бросил на сковородку сливочного масла, потому как яичница на растительном имеет совсем другой, низкий вкус, так не подходивший для этого момента. Масло плавилось, плакало золотом на медленном тихом огне, таком же, как пек душу Ивана Егоровича. Вкус масла на медленном огне не оскорблялся привнесением подгорелости, также, как чистая грусть мира, проникшая в душу Ивана Егоровича, была свободна от любого другого чувства. Затем он засыпал зеленый лук в масло, но чтобы только изгнать из него горечь, но ни в коем случае не огрубить зажаркой, ровно так свободная от горечи мировая скорбь отражалась в душе кулинара. Белки он вылил по в масло не часам, но по одному чувству, которое предупреждало его, что если вылить белки чуть позже, то ко времени готовности яичницы лук начнет зажариваться, чего допустить никак нельзя. Иван Егорович теперь делал уже все по одному свободному самодвижению себя, настолько свободному, что его я как бы и оставалось бездвижным и даже и пустым, среди той мировой скорби, которую впитывала его душа. И посолил белки. Затем, немного подождав, пока белки схватятся чуть, но не полностью, он влил желтки. Если желтки влить позже, то белок будет пережаренным, а желтки останутся холодными, если раньше, желтки зажарятся. Сделал он это опять же не по часам, а просто, не раньше и не позже. Так Иван Егорович утратил меру, но сделал все как, чтобы пребывать в единственном и полном самобытии безотчетного и обрел точность истинного существования. И желтки не солил, чтобы не побелели. Дальше Иван Егорович ел ичницу, ел ее и насыщался, как насыщалась его душа страданием мира. Потом он еще ел блины, намазывая их сверху нежной белой сметаной с красной икрой. И глотал блины с икрой, как соленые слезы, слезы чистые и легкие, потому как солонцеватость икры была смягчена деликатностью сметаны. Так ел Иван Егорович, так он ел. После такого завтрака Иван Егорович настолько осовел, что счел за легчайшее вставая, отодвинуть от себя стол, чем себя от стола. Уже с закрывающимися глазами он дошел до дивана, лег на него и, конечно, сразу заснул.
Когда Иван Егорович проснулся, его ум был так чист, что можно было сказать, ума как бы и не было. Усевшись на диване, он смотрел в окно на лежащий снег, на цепочки собачьих следов на снегу, на редких прохожих. И в новом Иване Егоровиче это все отражалось без всякого следа, можно сказать, безо всякого сознания, душа Ивана Егоровича стала как оконное стекло, через которую проходил рассеянный свет зимнего дня, но не оставался в нем, а просто проходил, сохраняя себя и стекло в неприкосновенности и целостности бытия. Иван Егорович ничего не знал ни про историю Будды, ни про буддизм, но вот так, совершенно не искав ее, он обрел истинную нирвану. Иван Егорович встал и пошел на кухню, чтобы заварить в джезве кофе с пряностями, ароматными, как имбирный пряник.