Аннотация: Все из реальной жизни. Самое мистическое, что героиня моего повествования ушла из жизни в день ее первой встречи с вершителями судьбы...
В первый раз она увидела их много лет назад. В то время Надежда лежала в районном роддоме, куда её привезли прямо с огорода, в чем была: растянутых трико и линялой мужниной рубахе. Самый подходящий для возни на грядках наряд. Осень в деревне - кипучая пора.
К труду Надя привыкла с малолетства. Отец погиб на фронте, мать осталась с оравой ребятишек, Надя - старшая. Росла она бойкой, смышленой девчонкой, очень любила читать, но после семилетки о дальнейшей учебе даже не заговаривала: помогала матери поднимать братьев и сестер.
Тогда все жили худо и скудно, и когда Надю взяли на работу в колхозную чайную, семья сочла это неслыханной удачей. Она и сама верила, что поймала жар-птицу за хвост, трудилась усердно и, за что бы ни бралась, все делала быстро и добросовестно.
Начальство взяло на заметку: Надю отправили на курсы животноводов, а немного погодя, назначили бригадиром. Должность совсем не женская, хлопотная, но раз надо - значит надо!
Надя-трактор - так уважительно односельчане звали Надю за недюжинную физическую силу и напористость, с которой она стремилась к достижению цели, будь то лучшие привесы молодняка или путевки в санаторий девчатам из бригады. Для себя Надя просить не умела, тушевалась, мямлила, утрачивала знаменитый пыл, а вот за других радела неколебимо.
И уж конечно усидеть дома, пока муж копает картофель, не сумела. Жалела своего Гришу, без сна и отдыха вкалывающего на колхозных полях и отпущенного на личный участок только из-за Надиного положения. И то правда, где уж бабе на сносях справиться с пятьюдесятью сотками! От дочек прок невелик: Оле - семь, Аринке - три. Оля-то хоть клубни в ведра складывает, а мелкая только под ногами путается да куксится, отвлекает.
Дите внутри беспокойно ворохнулось. Что-то зловещее, скалясь и рыча, пронеслось перед глазами Нади и, с замершим сердцем, она тяжело осела на теплую рыхлую землю.
- Олька, беги за фельдшером! - крикнул Григорий.
Последние Надины роды были стремительными, поэтому примчавшаяся на картофельную деляну фельдшерица сходу отправила Струкову в райцентр. Надя не артачилась. Приступ ослаб, но боль не отпускала, душа трепетала в неясной тревоге.
- Рано еще, - объявила снулая, как травленая муха акушерка, - ступай в палату.
Следующие дни слились у Нади в единый, изнуряющий болью поток. Поначалу она сдерживалась, лишь кусала губы, потом сдавленно стонала, но, устав бороться, отдалась низком хриплому вою, что помимо воли раздирал осипшую от надсады глотку. Боль, боль, боль. И слабые редкие всплески малыша.
- Слышь молодка, терпи, с городу кого-то в помощь тебе привезли.
Надя с недоумением повела головой и вдруг провалилась в безмятежную мягкую тьму. Понемногу мгла расступилась, и женщина увидела троих стариков: все в белых долгополых рубахах, бородатые, с клочкастыми бровями. Двое, видно, помоложе, а третий самый сивый, но не дряхлый, крепкий, жилистый. Деды, не замечая Надю, о чем-то яро спорили. Та прислушалась.
- Довольно ей мучиться, она заслужила покой, - молвил один.
- Она еще не выполнила урок, её ждут новые испытания, - запротестовал второй, - а ребенка мы заберем. У неё уже есть дети, это чадо разделит жизнь с другой.
- Нет, - сурово насупился старший, - у них одна дорога. Останутся оба.
Холодная влага растеклась по Надиному лицу. Троица исчезла. Струкова заморгала и открыла глаза. Санитарка, со стаканом воды в руках, облегченно вздохнула и меленько перекрестилась: очнулась.
Не задавая вопросов, она поплелась за санитаркой. Угасшая было боль, вспыхнула вновь. В родильном зале Струкову положили на стол. Две здоровенные тетки со всей дури жали локтями ей под грудью, а затем опоясали роженицу широкой простыней и начали тянуть концы в разные стороны. Совершенно обезумев от варварской пытки, Надя уже не думала о ребенке и молилась только о том, чтобы муки скорее закончились.
Растрепанные, потные от усилий акушерки подналегли, и ребенок выскользнул на свет. Очень крупный сизого цвета, весь обмотанный пуповиной младенец слабо пискнул. "Жив!" - обрадовалась Надежда и мгновенно уснула. Месяц после выписки у неё ныли ребра, а на животе красовался огромный, с футбольный мяч синяк.
Поскребышу, как иногда кличут поздних детей, дали имя Анатолий. Мальчик, к счастью, рос здоровеньким. Григорий души в сыне не чаял, но воспитывал в строгости, не поваживал.
Толя сел за парту, когда в дом к Струковым нагрянула беда. Во время страды Григорий угодил в стальные челюсти молотилки. По санзаданию изувеченного механизатора отправили в областную больницу. Не окажись в хирургии ученика знаменитого Елизарьева, быть бы Григорию безногим и безруким калекой.
Пока муж выздоравливал, все домашние заботы легли на Надины плечи. Деревня - не город, где после работы можно на диване спокойно полеживать. Деревенским же - воду возить, печь топить, двор чистить, со скотиной управляться, в огороде спину гнуть. Без мужика в деревне пропадешь. Но сдюжила Надя, вынесла. Поднималась в четыре утра, ложилась далеко заполночь, не скулила, не ныла, детей не забросила и дом не запустила. За Григорием лучше всяких докторов ухаживала, научилась ставить уколы, освоила массаж. Перевязывала, подбадривала, иногда и журила. Мужики они ведь, как дети капризные, а если заболеют, тут уж держись!
Надиными стараниями, через год муж снова смог ходить. Сначала на костылях, затем с палочкой, наконец и она не понадобилась.
"Везунчик, - твердили все, - с того света выкарабкался!" Те, кто знал Струковых поближе, не сомневались, что спасла Григория не медицина, а Надя. Один он у неё был - свет в окошке. За него - в огонь и в воду!
Родительской любовью судьба Григория обделила. Мать - питерская, образованная, как тогда говорили, из бывших; у отца сибиряка - три класса церковно-приходской школы и солидный большевистский стаж. Что их связало? Выгода? Чувство?
Отец имел крепкую деловую хватку и при новой власти сделал неплохую карьеру хозяйственника. Послужил он и в печально знаменитой ЧК, однако на эту тему шибко не распространялся.
Был он суровым, жестким, скорым на расправу. Доставалось от него и жене, и детям. Это уже потом Грише сестра рассказала. Старше брата на семнадцать лет, она хорошо помнила родителей. Поколесив по стране, семья обосновалась в Тюмени. Там Гриша родился, там лишился мамы.
Когда грянула война, отец и сестра ушли воевать, трехлетнего Гришу оставили в детдоме. Хлебнул он там горя и затаил лютую обиду на сестру. После Победы та брата из детдома не забрала, отец женился второй раз, пасынком молодую супругу не обременил. Помогал сыну, конечно, да разве этим семью заменишь.
Однажды, уже подростком, Гриша захотел увидеть материнскую могилу, но, обойдя все Тюменские кладбища, так её и не нашел. Скорее всего, она не умерла, как ему внушали, возможно, развелась и её вынудили оставить детей, или попала под репрессивный каток и сгинула где-нибудь в лагере. История мутная. Родня словно воды в рот набрала.
Чтобы сын не болтался без дела, отец определил его в ремесленное училище. Выяснилось, что хлопец прекрасно ладит с техникой. Потом Григорий отслужил в береговой охране и устроился механизатором.
В колхозном гараже Надя его и приметила. Высокий, дочерна загорелый парень что-то с жаром доказывал мужикам. Серые глаза сверкали, густые длинные брови гневно хмурились, на смуглых щеках играл кирпичный румянец. Надежда пропала. Враз и навсегда.
И Григорию она глянулась. Правда, сестра его выбор не одобрила. Видно, взыграла в ней материнская барская кровь: попеняла брату, что связался с деревенщиной.
Узнав об этом, Надежда обиделась до слез и решила с женихом порвать, но Григорий не отступился. Расписались в снежный январский день.
Красивая получилась пара. Оба статные, высокие. Она - светлая, в русых кудряшках, он - смуглый, темноволосый. Взглянешь - залюбуешься.
Жили всяко, не как в сказках. Сам не прочь построить глазки девицам, Григорий оказался до безобразия ревнив, особенно, когда выпивал. Надя себя блюла, повода не дала ни разу, да разве таким людям повод нужен? Ох, и намаялась Надя с ним, поплакала от несправедливых попреков. Побушует ревнивец, угомонится: "Котик, прости". И Надя прощала, надеялась, что муж образумится. А там и ребятки народились. Григорий буйствовал реже, а после несчастного случая заметно присмирел.
Имелся у Григория еще один изъян: никогда крошки за собой со стола не убирал, раздевался, одежду бросал как попало. Чистоплотную Надю это дико злило, но со временем она поняла, что всему виной бесприютное детдомовское детство и браниться с мужем перестала. Без упреков прибирала за ним. Знала, что тоже не ангел: нетерпелива, обидчива, чересчур прямолинейна. Иной раз и промолчать бы стоило, но не удержится, после казнится. Норов у обоих не простой, но сложились вместе, как замочек с ключиком совпали.
Испытывала их судьба и горем и радостью. Оценив по достоинству честный, самоотверженный труд Надежды, колхоз наградил её "жигулями" последней модели. На людях-то Григорий сиял, а дома ходил смурной, придирался к детям, раздражался по пустякам. В чем дело, Надя сразу поняла, знала мужнин характер, предвидела, что злополучная машина сильно ударит по его самолюбию. Да и завистники, надо полагать, не дремали, небось, смеялись, подзуживали, дескать, как тебя баба-то обскакала. А того только тронь - закипит. Сама она уже и не рада была награде, пропади та пропадом, коли мира из-за неё в семье нет.
- Гриша, - решилась Надежда, - может, бог с ней, с машиной. Откажусь, все равно водить не умею.
- Да что ты, Надя! Ты же её заслужила, горбом заработала! А на права я сдам. Нехай все подавятся завистью своей. И ты на меня не серчай, сам ведь позавидовал, дурак. На том и помирились. Григорий "жигули" берег, они у него всегда как игрушечка сверкали. Дома он бывал неряшлив, зато в гараже беспорядка не терпел: каждому инструменту - свое место, своя полочка, чисто, опрятно. Надежда лишь диву давалась.
Дни летели, дети взрослели. Вот уж и Ольгу замуж отдали. Свадьбу сыграли веселую, удалую. Справив медовый месяц, молодые завербовались на Север подзаработать. Младшая, Аринка, в институте доучивалась,
Толика проводили в армию. Вся душа у Нади за своего поскребыша изболелась. От тоски даже чахнуть стала.
Никогда морозов не боялась, не куталась, и вдруг на легком сквозняке простудилась. Пустячная вроде простуда превратилась в злейший грипп.
- Надюша, лапушка моя, давай я врача вызову, - едва не плача, уговаривал жену Григорий.
- Не смей, - надтреснутым от жара голосом отрезала Надежда. - Она меня в больницу поволокет... Хочу дома, с тобой...дай руку.
Григорий дотронулся до её мозолистой, раздавленной тяжким трудом ладони. На раскрасневшемся лице жены блестела испарина, а ладонь была вялой холодной
"Врача надо, врача!" - пульсировало в висках Григория.
Надя с натугой откашлялась и вытерла посиневшие губы платочком:
- Посиди со мной, может, я засну.
Он кивнул, но едва больная смежила веки и притихла, быстро натянул пальто, валенки и закружил по дому в поисках ключей от машины. Без Надиного догляда все в доме пошло кувырком. Прокрадываясь мимо спальни, Григорий вдруг обернулся и прислушался. Нарядные часы на комоде не тикали, изящные золоченые стрелки замерли. Не помня себя, Григорий бросился к жене. Рука её безвольно свесилась с кровати, скомканный платочек лежал на полу.
- Надь! - сдавленно крикнул Григорий, припал ухом к её груди, но уловил только шуршание своей бороды по фланелевой сорочке жены. Потрясенный ужасной догадкой, мужчина окаменел.
- Гриш, воды! - вдруг донесся до него слабый голос. - Пить хочу, мочи нет.
Григорий прямо в пальто и валенках рванулся на кухню. Сердце бешено стучало, колени тряслись. Кое-как уняв волнение, он поднес чашку к Надиным губам:
- Пей, котик, пей!
- А ведь я их опять видела.
- Кого, лапушка? Тут никого не было, тебе, верно, приснилось...
- Может и приснилось... Помнишь, я рассказывала, как Толика рожала?
- М-м-м, - неопределенно промычал он.
- В общем, снова мне та троица явилась. Первый дед сказал, что час пробил. Второй - его поддержал. А третий молчал, молчал, думал, а потом и говорит: "Ладно, если она досчитает до тридцати..." И вмиг все пропали. Нет никого, черным-черно вокруг, а не страшно. Наоборот: спокойно, уютно, будто под одеялом, как в детстве, на печке лежу. Вдруг сверкнуло, словно звездочка с неба скатилась и зазвенело. Нежно так, как рюмочки хрустальные. Раз прозвенело, другой. Искорки вспыхивают, я считаю. Старшой-то до тридцати велел счет вести, а я только до двадцати пяти дошла и проснулась. Гриш, да куда ты все смотришь?
Струков не спускал глаз с комода: стрелки часов двигались, как ни в чем не бывало.
- Надь, а они ведь стояли.
- Кто?
- Часы, лапушка. Ты только уснула, я за врачицей метнулся, глядь, а они стоят! Богом клянусь! А теперь идут, тикают. Чудеса! Котик, это знак: скоро поправишься. А за доктором я все ж съезжу.
Незадолго до Надиной пенсии, рухнул Советский Союз. Воцарили года лихие, девяностые. Треть века Струковы тянули лямку в колхозе, а развалился он за несколько лет.
Скотину вырезали, по заброшенным фермам гулял ветер, в полях пер сорняк. Народ маялся без работы, дичал.
Григорию повезло: устроился механиком в райцентре. Добираться далеко, но зарплату платили почти без перебоев. А там и пенсия Надина подоспела. Ждали её как манну небесную, дождались и ахнули: по застойным-то меркам деньги солидные, а по лихим - смех один.
Выручало хозяйство. При этом с кормами стало совсем туго, куры с поросятами золотыми выходили, но Струковы как-то выкручивались, держались. Опять же, огород спасал.
"Бывало и похуже, - успокаивала Надя, - помню, явился к нам фининспектор. Важный, толстый, аж лоснится. Мать как в окно его увидала, так и побелела. В доме шаром покати: ни яиц, ни мяса, ни шерсти - все уже за налоги посдавали. Мамка нас в угол, на сундук загнала, цыкнула, чтоб не баловались.
Шумел этот дядька на мамку, пугал, бумажками размахивал, потом заметил сундук, обрадовался: думал, мы там добра припрятали. А в нем одежонка наша хранилась, латаная-перелетаная. Копался он в ней и так брезгливо кривился, будто не в тряпье, а в дерме роется. Все разворошил, а взять нечего. Так ни с чем и убрался. Сейчас хоть по шкафам не лазят, последнее не выносят. Главное - здоровье, без него - беда".
Между тем и Арина завела речь о замужестве, только праздновать отказалась наотрез: не до жиру, быть бы живу. Муж увез её на Урал. Анатолий остался в армии на сверхсрочную. Опустело гнездо.
Как только отец стал пенсионером, Арина переманила родителей к себе. Не хотели они покидать милые края, но возраст и деревенская неустроенность давали о себе знать.
Большой красивый уральский поселок когда-то слыл гордостью области. Домик купили со всеми удобствами и приусадебным участком. И от Арины недалеко, на соседней улице. Вроде и отдельно хозяйничают старики, а все под приглядом.
Новое место им понравилось: климат мягче, земля плодородная, щедрая. Слов нет, грызла их тоска по родимой сторонке, а деваться некуда - надо радоваться, что дети не бросили. А слезы порой набегут, так поплачут украдкой. По судьбе, по молодости, по тому, что уже не вернуть. Так и скрипели тихонько.
Все бы ничего, да Григорий снова занемог. Искалеченная много лет назад нога вдруг залоснилась отеками, хромота усиливалась день ото дня. О больнице Струков даже слышать не желал, упрямствовал, но, когда по раздувшейся ноге расползлись сине-багровые пятна, сдался. Хмурый районный хирург бегло провел осмотр, назначил анальгин и отправил Струкова восвояси. Внимательный и тактичный платный врач прописал кучу дорогущих лекарств, но толку от них оказалось мало.
Постепенно из крупного, широкоплечего мужчины Григорий превратился в маленького, ссохшегося старичка. Боль не унималась ни днем ни ночью. В доме устоялся въедливый смрад гниющего заживо тела. Только крепкое сердце не сдавалось проклятому недугу.
В забытье Григорий жутко кричал, матерился, проклинал бога и черта. Гонимая отчаянием, Надежда выскакивала на крыльцо и, вцепившись зубами в кулак, сотрясалась от беззвучных рыданий. Излив горе, со смирением вытирала глаза и возвращалась к мужу. Придя в себя, он едва слышно стонал, скрипел зубами. Его когда-то приветливое улыбчивое лицо сделалось угрюмым, отчужденным и злым.
Нестерпимо видеть мучения любимого человека и еще ужаснее знать, что помочь ему нечем. Если и был Григорий чем-то виноватым пред Богом и перед людьми - за все, за все отстрадал, горькой мукой отмучился сердешный. И опять Надежда нянчилась с ним как с ребенком: мыла, переодевала, кормила с ложечки. Больше года не покидала Григория жизнь, не отпускала, сочилась по капле.
Умер он тихо на закате. Будто уснул. Искаженный беспрестанной мукой лик посветлел, разгладился, умиротворился
Господь, не иначе, не позволил Надежде сломаться под невыносимой тяжестью навалившегося горя. Партийной она никогда не была, но и в церковь не ходила. Не одобрялось это. Помнила, как в детстве умоляла бабулю выкинуть иконы: ребята в школе задразнили. Разгневанная бабушка грозилась проклясть каждого, кто посмеет дотронуться до икон. Так и уберегла.
Потускневшие от времени иконки, в простеньких латунных окладах, хранились в семье, скорее, как память о родителях, но как-то само собой вышло, что Надежда начала возле них молиться. Наивно, по-детски, своими словами, а затем купила молитвенник и молилась со всей страстью изголодавшейся по божьему слову души. И в церковь нет-нет, да заглядывала. Небольшая, прозябавшая в запустении церквушка вдруг засияла новой отделкой. Шептались, что местный авторитет денег не пожалел. Ни мытьем так катаньем, возродился приход. По первости Струкова на службах стеснялась, но пообвыкнув, с благоговением внимала священнику.
Беседы с батюшкой пригасили жгучую тоску по мужу. Шутка ли, сорок лет вместе. И вспоминался он ей не зрелым, кряжистым мужиком, а юным гибким пареньком. Нежным, пылким, ладным.
Чтобы отвлечь Надежду от горестных раздумий, старшая дочь подкинула ей на все лето внуков. Самый маленький - вылитый дед Гриша. За хлопотами с детворой и грусть притупилась. Печалило, что не довелось Григорию вдоволь малышню пестовать, но, видно, доля его такая.
Года идут. Верная себе, Надя содержит дом в идеальном порядке. Летом в огороде ни одной сорной травинки не найдешь, зимой двор весь расчищен, ходи свободно, а не по заячьим, протоптанным в сугробах тропам ползай.
Ласковая, отзывчивая, на жизнь не злобится, на людей не обижается, и все чаще летит мыслями к загадочным старцам, что когда-то спорили о её судьбе. Увидит ли их снова, услышит ли хрустальный звон звездочек и куда они её позовут.