Полковник Анатолий Караков вылетел из Мурманска в понедельник 12 августа 1976 года. Испытания модифицированных двигателя и систем вооружения, установленных на МИГ‑25, привели его около полудня следующего дня на военно-воздушную базу Александровска-Сахалинского. Сразу после обеда, когда машина была проверена, он поднял свой сверхзвуковик, чтобы вернуться в Мурманск. Первым контрольным пунктом на трассе был Петропавловск-Камчатский. Над Охотским морем он сбросил скорость с двух сверхзвуковых до 1570 км/час, снизился до полутора тысяч метров и, заложив крутой вираж, взял курс на остров Хоккайдо. Этот опасный замысел и маневр удались. Скоро на горизонте показались изрезанные берега Японии. Снизившись до минимума, он поднырнул под японский радар и в 15.36 приземлился на маленьком провинциальном аэродроме в Хакодате. Прямо на аэродроме он попросил политического убежища в США, и под строгой охраной сотрудников ЦРУ был доставлен в «подарок» — модифицированный МИГ‑25.
* * *
Через четыре месяца, по случайному стечению обстоятельств, ровно день в день, в цюрихском аэропорту Клотен совершила посадку машина Аэрофлота, тут же отправленная на дальнюю от обычного пассажирского транспорта стоянку. Подали трап, из машины вышел пожилой человек в сопровождении двух внешне бесстрастных молодых людей. Казалось, человек колеблется — покидать самолет или нет. Но безучастные сотрудники, как и было положено по заданию, быстро свели его вниз по трапу и передали в руки ожидавших его представителей швейцарских властей. Те, в свою очередь, подвели к трапу другого человека, тоже пожилого, которого сотрудники КГБ приняли и препроводили на борт самолета. Машина Аэрофлота без промедления вылетела назад в Советский Союз. И в то время, когда бывший Генеральный секретарь Компартии Чили Рамон Мускис радостно ожидал предстоящую в Москве встречу с друзьями освобожденного советского диссидента Андрея Олгакова, в Цюрихе журналисты, с нетерпением ожидавшие пресс-конференции, забросали вопросами об этом странном обмене — вопросами, на которые он вряд ли мог ответить, так как не знал подоплеки этой политической игры.
* * *
Десять дней спустя, 23 декабря 1976 года, Сергей Тальков шел по Варшаве в направлении старинной части города. Морозило, и туманное дыхание прохожих плыло над их головами. Хотя и тепло укутанные, люди торопливо перебегали от магазина к магазину, чтобы успеть сделать последние покупки в канун Рождества. Тальков шел по узким улочкам Старого города твердым уверенным шагом, напоминавшим парадный, к старой Рыночной площади. Как всегда, такси сразу поймать не удалось, и от самого отеля, где он поселился, он шел пешком. Но дорога была недальняя, и к тому же, он любил этот вновь отстроенный город. Да и холод после Мурманска, куда он заезжал два дня назад, не казался ему таким страшным.
Гораздо более неприятное впечатление, чем холод, произвела на него полярная ночь. В этом самом северном городе мира ему явно не хватало двух часов дневных серых сумерек. И хотя по службе ему приходилось часто туда приезжать и у него было там много друзей, ему никогда по-настоящему тепло в этом, расположенном на 278 километров севернее Полярного круга и пропахшем, как ему казалось, рыбой, городе не было. Он понимал, что это несправедливо, но никакой иной рыбы, кроме форели, он не любил, даже пельмени по-мурмански. Его друг Анатолий пытался однажды переубедить его, угощая этими клецками с рыбой — Боже, как ему было плохо потом.
Он прогнал воспоминания. Как приятно — даже в такой мороз светило солнце, придавая городу на Висле сказочный вид. Всякий раз он поражался, как быстро идут реставрационные работы в Королевском замке. Если встать на Замковой площади лицом к колонне Сигизмунда, то можно даже забыть, как эта площадь выглядела после войны. В первый раз Тальков приехал сюда в 1946 году. От когда-то цветущей столицы на Висле остались только руины. И хотя в зимние дни — прежде всего в серые и пасмурные — одинокий трамвай, особенно в предместьях, выглядел сиротливо, город постепенно оживал.
Как всегда, он бросил 10 рублей в стеклянную копилку для пожертвований — скромная дань патриотическим настроениям этого неутомимого народа. Нищий на ступенях Иезуитского костела, не получивший подаяния, напомнил ему нищих, которых он видел в Праге. «Их существование противоречит нашей системе», — подумал он с горечью.
Старинная Рыночная площадь уютно светилась своими освещенными то здесь, то там окнами и витринами. И так как до встречи с Хофманном время еще было, Тальков обошел ее. Он постоял у витрин государственных магазинов народных промыслов, прошел вдоль картин художников, выставивших свои полотна вдоль фасадов домов. Еще раз полюбовался богато украшенными фасадами этих новых старых домов, так любовно и тщательно реконструированных, что вызвало бы восхищение самого Каналетто. Из зарешеченных окон старинного винного погребка на булыжную мостовую струился мягкий свет. Перед «Крокодилом» Тальков остановился. «Очень удобное место для встречи, — подумал он. — Кто же кого съест?»
Он решительно вошел в ресторан. В баре «Крокодила» было, как обычно по вечерам, слишком людно, для того чтобы спокойно поговорить, а ресторан слишком дорог. И он прошел через бар в кафе, в кофейню, которая по-польски так и называлась «Кавярня». Сдав свою серую шляпу и длинное пальто с меховым воротником в гардероб, он отдернул занавеску, отделявшую кофейню от остального заведения. На него пахнуло уютным теплом. Большинство столов были еще свободными. В дальнем углу в одиночестве сидел мужчина средних лет. Он испытующе взглянул на вошедшего Талькова, и тот, не колеблясь, направился к столику и сел напротив Хофманна. Они кивнули друг другу.
— Ты сегодня очень рано, Ханнес.
— Я только что пришел.
Оба внимательно оглядывали друг друга. Они были примерно одного возраста. И если у Талькова были редкие седые волосы, то Хофманн с густыми каштановыми волосами и темно-коричневыми усами выглядел значительно моложе. Его ясные голубые глаза пытливо смотрели на Талькова, у которого глаза прятались от слишком яркого света за густо-дымчатыми очками. Подошла молоденькая официантка, чтобы принять заказ.
— Мы еще не успели посмотреть меню, — извинился Тальков, быстро пробежал его глазами и передал Хофманну.
— Для начала я с удовольствием выпил бы апельсинового сока.
— К сожалению, у нас сейчас нет.
Неловкая заминка.
— А грейпфрутовый сок?
Она утвердительно кивнула.
— Хорошо. Два грейпфрутовых сока и потом для меня утку с хлебом и бокал «Мартини бьянко». А что ты будешь, Ханнес?
— Мне то же самое, но только «Мартини Россо».
Она, улыбнувшись, кивнула и ушла.
— По крайней мере, у них есть утка. Сыр был вычеркнут.
— Ты не очень хорошо выглядишь, Сергей.
— В последнее время было слишком много работы.
— Все идет, как ты планировал?
— Пока да, но еще рано говорить об успехе или неудаче. Расскажи лучше, как Хельга?
— Спасибо, хорошо. Она еще в ужасе оттого, что наши лишили Бирмана гражданства. У нас дома был настоящий скандал, когда я запретил ей публично вступаться за него. Она, к сожалению, все меньше и меньше считается с моим положением. Дети становятся на ее сторону. Так что мне бывает нелегко.
— Ты хочешь развестись?
— Нет. Но я не знаю, что делать.
Принесли заказ, и они стали молча есть. Потом оба заказали кофе: Тальков по-старопольски — с коньяком и корицей, а Хофманн крепкий, по-итальянски. Оба задумчиво помешивали кофе в чашках.
— Ты виделся с Анатолием перед вылетом его в Мурманск?
— Об этом, я надеюсь, знаешь только ты.
— Ты опасаешься чего-то, Сергей, хотя тебя все боятся.
— Да, но боятся до такой степени, что усиленно подпиливают стул, на котором сижу я.
— Кто?
— Оставим эту тему, пожалуйста. Ты же был на «совещании» в Берлине. Можно что-нибудь предпринять против Берлингуэра?
— Это движение так называемых еврокоммунистов мне нравится. Это же наша лучшая пропаганда.
— Нет, сейчас, после смерти Мао, все будет сильно меняться, и не в нашу пользу.
— Ты для этого меня вызвал?
— Нет. У меня был Рамон после прилета в Москву. Обмен с Олгаковым прошел безупречно. Теперь нужно сделать третий ход. Я тебе сейчас все объясню. Когда в марте будущего года завершится третья фаза, настанет твой звездный час, Ханнес. Я вызвал тебя сюда на случай, если что-нибудь сорвется.
За окном наступила ночь.
* * *
Фонари погасли внезапно. На какой-то момент Петру Добрунеку показалось, что он в полном одиночестве стоит в кромешной темноте. Но одновременно со звуками запевшей вдруг маленькой флейты и треском и буханьем барабанов вспыхнуло множество фонариков, рассекавших тьму и выстраивавшихся в колонны. Как только началось шествие, толпы народа, так же как и Добрунек замершие на время в темноте, вдруг задвигались и покатились вверх и вниз по улочкам, словно морские волны, готовые поглотить Добрунека.
Базель, 4 часа утра понедельника 28 февраля 1977 года. Традиционное шуточное шествие, которым базельцы открывали свой ежегодный карнавал, как всегда, привлекло сюда тысячи швейцарских и зарубежных туристов. В 4 часа утра электрический свет в городе разом выключался, и только свечи и электрические фонарики освещали карнавальное шествие и лица толпящихся вокруг людей. Толпы зрителей постоянно перетекали с места не место, пристраивались к отдельным «цеховым» процессиям, которые с трудом протискивались сквозь гомонящее, смеющееся людское море. Жизнь города вышла из обычной колеи. Под треск барабанов и пронзительные звуки флейт, рожков и труб люди, свечи, фонарики смешивались в одну движущуюся массу без ног и головы.
Толпа подхватила Добрунека. Бесцельно брел он, подхваченный людским потоком. И мечтал только об одном — скорее бы наступил день, и тогда он сможет освободиться от груза. Замысел был несложен: человек с большим фотокофром в такой день меньше всего бросится в глаза и вполне спокойно сможет передать его содержимое, согласно договоренности, в условленном месте. Фотовспышки, сверкающие здесь и там и освещающие красочное зрелище, подтверждали — человек с фотокофром на ремне смотрелся абсолютно естественно. Вот только Добрунек ощущал себя, как угодно, только не естественно. Он не знал, что в кофре и не хотел знать. Он был всего лишь мелким служащим в югославском консульстве. Обычная канцелярская работа — сортировать прочитанную корреспонденцию, отвечать на несложные запросы соотечественников, но никак не выполнять обязанности курьера — да еще при таких странных и, как ему казалось, сомнительных обстоятельствах. Ему даже выдали, в целях безопасности, оружие. Это и вызвало у него тревогу, так как он знал, что курьеры никогда не носят оружия. Почему вдруг ему выдали? От задания он тоже не мог отказаться — хотя сделал бы это с большим удовольствием, — приказ, в конце концов, есть приказ. Но таскаться с пистолетом ему не очень хотелось. Он видел в этом прямой вызов судьбе и, в нарушение приказа, спрятал пистолет в ящике своего письменного стола. Мятое полупальто, совсем не спасавшее от холода, и бесформенная фетровая шляпа должны были, по мнению руководства, придать ему вид беззаботного туриста. Но фотокофр без аппарата в руках привлек бы к себе внимание. И посему ему всучили довольно дорогой фотоаппарат, что, по замыслу, окончательно формировало образ заядлого фотолюбителя. Добрунек никогда в жизни не держал в руках фотоаппарат, да и потребности такой никогда не испытывал. Он считал, что фотографировать самому — глупо. Фотографии знакомых были для него лишь неудачным их отражением. Фотографии незнакомых людей ему ничего не говорили. Пейзажи, которыми ему доводилось любоваться, не могли воспроизвести никакие фотографии, а фотографии мест, где он еще не бывал, вызвали лишь невыполнимое желание путешествовать. Да к тому же щелканье фотоаппаратом — слишком для него дорогое удовольствие. А вот настоящее, ничем не заменимое удовольствие доставлял ему его маленький садик, требовавший ухода, внимания и денег. А так как мама болела, то он испытывал сейчас определенные денежные затруднения. Скорее всего, это было известно и использовано, чтобы сделать его более послушным — пообещали большую премию в случае успеха. Поэтому, помимо выполнения приказа, он должен был сыграть роль и хорошо сыграть, как учили. Если это задание было таким важным, то почему его поручили именно ему? Ему ни разу не доводилось выступать в роли курьера. Кроме того, он считал, что он вообще не похож на туриста. Но, может быть, в такой сутолоке это действительно не бросалось в глаза?
Карнавальные костюмы для окружающих его людей были великолепным, красочным спектаклем, но у него не вызывали никаких эмоций. А мерцающие свечи навевали мрачные мысли. Он пытался их отогнать и думать о своем садике и о маме, которая, может быть, скоро выздоровеет.
Медленно начало светать. Пора было идти к месту встречи. Толпа начала редеть. Открылись первые кабачки, и из их распахнутых дверей на Добрунека веяло теплом и манящим запахом лука и сыра, смешанного с запахами горячего кофе и сигаретного дымка. Он проголодался. Если бы он отделался от своего кофра, то зашел бы в один из кабачков и с удовольствием съел бы луковую поджарку с бокалом вина, а потом заказал бы чашечку кофе. Эта заманчивая картина грядущего удовольствия окрылила его. Он торопливо поднялся по ступенькам улочки Келлергесхен. Навстречу попадались шумные компании людей с барабанами и духовыми инструментами. До полудня барабаня и дуя в трубы, они будут шататься по городу, пока во второй половине дня вновь не начнется костюмированное шествие. Он прошел мимо церкви Святого Петра, пересек ров и площадь с таким же названием и направился к университетской библиотеке. Здесь почти не было ни прохожих, ни гуляющих. И здесь Добрунека нагнала группа шутовски наряженных в костюмы в заплатах, в черно-белых масках.
Удар в спину был таким неожиданным, что он сразу упал. Пуля, пробив на входе позвоночник, при выходе разворотила грудную клетку. Он с трудом перевалился на бок. Шутовская группа, продолжая топать в такт и дуть в флейты, обтекала его.
Никто из случайных прохожих не обратил внимания на то, что происходит в центре группы. К Добрунеку наклонился человек с пистолетом с глушителем на стволе. Он забрал у умирающего кофр и прицелился Добрунеку в голову. За ту долю секунды, что Добрунеку осталось жить, он вдруг узнал его; несмотря на маску, прикрывающую лицо мужчины, он узнал его по стеклянному глазу, смотревшему из-под маски — как и четыре дня назад, во время того странного, немотивированного визита. Объектив фотоаппарата был направлен на убийцу, и Добрунек этим воспользовался. Выстрел раздался одновременно со щелчком фотоаппарата. И на этот раз никто и ничего не услышал и не заметил. Шутовская группа, замешкавшись на мгновение, снова бодро устремилась вперед, продолжая бить в барабан и дуть в трубы.
Добрунек, не сделавший в жизни ни одной фотографии, да и не смысливший в этом ничего, сделал перед смертью сенсационную фотографию: он снял собственного убийцу.
Но это ничего в корне не изменило: третья фаза операции провалилась.
МОСКВА, ИЮНЬ 1984‑ГО
«Лето в этом году позднее», — подумал Сергей Тальков, мчась в черном правительственном «ЗИЛе» по разделительной полосе от площади Дзержинского к Кремлю.
Его беседа с председателем Комитета государственной безопасности, как всегда, была неприятной. В просторном кабинете, больше напоминавшем зал, резиденции КГБ на Лубянке (так москвичи нежно называют желтое здание с неоготическим фасадом на площади Дзержинского) не было произнесено ни одного резкого слова. Но Тальков понял, что дни его сочтены. Владимир Сементов дал ему ясно понять, что его, Талькова, услуги в ближайшее время, видимо, будут больше не нужны. Это был нехороший знак, так как по должности Талькову изначально подчинялся и председатель КГБ — это была должность, о которой вряд ли кто-нибудь знал в Советском Союзе, не говоря уж о загранице. Но маленький, шестидесятилетний Сементов являл собой новую возросшую власть КГБ. В 1982 году, после смерти Великого Генерального секретаря партии, Генсеком стал бывший председатель КГБ. Но вскоре умер и он, и Сементов помог очередному ветерану подняться наверх и занять пост Генерального. Но и новый глава партии и государства был болен, и будущее представлялось неясным — за исключением одного: КГБ опять укреплял свою власть и подпиливал многие стулья, в том числе и стул, на котором сидел Тальков. Еще три года назад такое было немыслимо. Новая ситуация вынуждала Талькова действовать.
Правительственный «ЗИЛ» влетел в Кремль через Боровицкие ворота, промчался мимо здания Совета Министров и остановился у замкнутого с четырех сторон комплекса здания, в котором заседало Политбюро. Тальков поднялся на третий этаж, где проходили заседания и находилось его бюро. Оно располагалось в просторном помещении без украшений. Тальков, как в свое время и Ленин, с пренебрежением относился к личной роскоши. У него в рабочей комнате тоже стояла железная кровать, чтобы в случае необходимости можно было остаться на ночь. Окна выходили в узкий внутренний двор. Книжные полки и шкафы для бумаг занимали почти все стены. Ведомство Талькова, у которого даже не было названия, было в свое время создано Сталиным для контроля за деятельностью КГБ, верного стража государства и режима. Это был орган наблюдения и контроля, чья власть и влияние зависели только от Генерального секретаря партии. Он имел доступ ко всему, но не являлся ни исполнительной властью, ни исполнительным органом, не имел персонала. Его задачей всегда было информировать лично Генерального секретаря и докладывать о деятельности КГБ, но тайной, направленной, возможно, против партийной верхушки. После смерти Сталина, казалось, что это тайное ведомство будет распущено. Оно существовало нелегально. Но после отстранения Хрущева Тальков был назначен на должность начальника этого отдела лично новым Генеральным секретарем, с которым его связывала тесная личная дружба. Новый Генеральный ценил его острый ум и умение ясно оценивать ситуации, что Тальков, юрист к тому же, имел возможность неоднократно демонстрировать. Восемнадцать лет Тальков имел огромные власть и влияние. Когда он не имел возможности сделать что-то сам, ему достаточно было получить отовсюду информацию, а уж ухо Генерального всегда было в его распоряжении. За это его с тех пор ненавидели в КГБ. Но вот его информированность стала иссякать, и его должность, его стул оказались под угрозой.
Тальков в задумчивости стоял у окна, когда в комнату вошел его секретарь Михаил Гурбаткин и положил на стол папку. Хотя Гурбаткин передвигался почти бесшумно, Тальков сразу заметил его приход, так как давно ждал этот документ. Он быстро подошел к столу, пробежал глазами густо исписанный лист бумаги, лежавший в папке, и с облегчением вздохнул. Отдельные части головоломки сложились наконец в единую картину. Он снял трубку черного телефона, стоящего справа: «Пришлите ко мне Хофманна», — откинулся в кресле и стал ждать. Через четверть часа в комнату без стука вошел Хофманн. Тальков жестом предложил ему сесть. Хофманн остановился в нерешительности.
— Вы хотели со мной поговорить, товарищ генерал?
— Садись, Ханнес. Здесь мы можем свободно разговаривать. Это помещение пока не прослушивается. Пожалуй, единственное рядом с залом заседания Политбюро.
— Ты в этом так уверен?
— Да. Да садись же ты наконец!
Хофманн сел в неглубокое, обтянутое красной кожей, кресло.
— Мы последний раз виделись с тобой здесь несколько месяцев назад. Уже тогда я намекнул тебе на возможность вернуться к операции «Прогулка».
Хофманн непонимающе уставился на Талькова.
— Я тогда подумал, что неправильно тебя понял. Операция «Прогулка» провалилась семь лет назад. Тогда в Базеле убили югославского курьера, и, как ты мне сам рассказывал, все документы были украдены.
Тальков спокойно закурил сигарету и предложил Хофманну, но тот отказался.
— Я все время забываю, что ты больше не куришь. Петр Добрунек, собственно говоря, не был курьером, а всего лишь мелким служащим в югославском консульстве. Я в своем роде злоупотребил, использовав его как курьера. Его смерть была для меня тяжелым ударом, в этом ты прав. И, конечно, еще большим ударом было исчезновение документов. О чем я тебе, однако, не рассказывал, так это об особом аспекте этого дела, который меня долго беспокоил. Я замаскировал Добрунека под фотографа-любителя. В момент, когда его застрелили, он, видимо, нажал на спусковую кнопку фотоаппарата. С большим трудом мне удалось получить отпечаток единственного кадра, который был на пленке Добрунека и который был засекречен базельской полицией. Швейцарцы не знали, что делать с этой фотографией, и дело, если ты помнишь, через некоторое время сдали в архив. А фотография чрезвычайно интересная.
Тальков выдвинул ящик стола и, достав регистратор, вытащил из него фотографию и протянул Хофманну. Тот долго молча смотрел на нее и затем вернул Талькову.
— Четкое изображение мужчины в маске. Лица не разглядеть, немудрено, что швейцарцы закрыли дело.
— Ну, ну. Не спеши. Можно, например, разглядеть костюм. Насколько я знаю, швейцарцы потратили немало сил, чтобы разыскать эту группу — но… безрезультатно. Мне же было несложно отыскать эту компанию. Мы могли большинство из них обезвредить — это были южноафриканские наемники. Но я установил еще кое-что. Я проконсультировался с несколькими специалистами, и мы все уверенно пришли к одному результату: у убийцы Добрунека один глаз стеклянный — левый! Это всего лишь слабая зацепка, но у меня было много времени для моего расследования. Короче: я нашел этого человека. Это англичанин, киллер, профессиональный убийца Джек Бринэм. Досадно, что мне до сих пор не удалось разузнать — кто был заказчиком. Что мне доставляло еще большую головную боль, так это местонахождение бумаг. То есть я хочу знать абсолютно точно: где микропленка?
Хофманн смотрел на него, морща лоб.
— Какая микропленка? Ты мне говорил, что в кофре были только бумаги.
— Ну, бумаги, в общем-то, не представляли никакой ценности и должны были на самом деле отвлечь внимание от истинного содержания этой фотосумки: в двойном дне находилась кассета с микропленкой, на которой были отсняты документы.
— Ты мне никогда не говорил, о каких документах идет речь.
— Среди прочего там были схемы советской космической станции, с которой можно поражать американские ракеты.
Хофманн подскочил в кресле.
— И ты говоришь об этом так просто, как будто это ничто, пустяк! А я об этом даже ничего не знаю!
— Ваши люди из Штази знают далеко не все. — Тальков ухмыльнулся. — Мы информируем наши братские страны не обо всем, что мы делаем. Вы тоже не сразу информировали нас об этих ребятках из ФРГ, этих борцах из «Фракции Красной Армии» и о том, как вы их используете.
Хофманн, протестуя, поднял руки.
— Стоп! Это нечестно. Все это личное дело Председателя Государственного совета. Я и в прошлый раз не мог сообщить тебе ничего конкретного. Я знаю только то, что мы их поддерживаем. А как широко мы их используем, я до сих пор не знаю. Я могу попытаться что-нибудь разнюхать. Но это сложно. Для этого мне нужно будет взять на крючок Мильке…
Тальков, рассмеявшись, прервал его.
— Хорошо, хорошо. Давай вернемся к нашей теме. Американцы заняты разработкой системы отражения наших ракет при помощи лазера. Но они не знают, что мы уже давно работаем над значительно более эффективным оборонительно-наступательным оружием, предназначенным для размещения на космических станциях. Испытания прошли многообещающе. Об этих планах, среди прочих материалов, и шла речь в микропленке.
— А зачем ты переправлял это на Запад?
— Хотел подстраховаться. Когда Леонид, мой друг и соратник, заболел, я стал искать возможность устроить себе на Западе своего рода страховку. И как всегда, попади эти материалы в чужие руки, для меня это было бы катастрофой. Но они пропали. А теперь я их снова нашел. Они в Лондоне.
— И все эти семь лет вы тихо и спокойно сидели?
— Ну нет! Но до недавнего времени они были недосягаемы и для заказчиков Бринэма. Они лежали на 800‑метровой глубине, на дне моря у американского побережья.
— Ну, ты даешь!
Тальков рассмеялся и встал. Он закурил новую сигарету и стал ходить взад и вперед от окна к столу.
— Вначале я шаг за шагом отслеживал все обстоятельства самыми окольными путями. Бринэм, видимо, догадывался, что в Базеле он урвал чрезвычайно дорогой товар. Он явно решил сделать бизнес, собственный бизнес, и отправил кофр не в Англию, а в Америку. Во время шторма в апреле 1977 года яхта, на которой находился кофр, затонула у американского побережья. Глубина большая, ее не стали поднимать. Официально Бринэм и не мог ничего предпринять, так как дело весьма секретное. А одновременно за ним следил и заказчик, желавший получить микропленку. Поэтому Бринэм залег. Заказчик, видимо, перестал выслеживать его на предмет выяснения — где спрятана микропленка, зачем делать работу, которую Бринэм и так сделал бы в своих личных интересах. Но это все домыслы, так как я не знал, кто является заказчиком. Во всяком случае, несколько месяцев назад группа водолазов, ныряльщиков стала пытаться поднять со дна золотые и серебряные сокровища испанского галеона. Сегодня я получил подтверждение, что на этом месте действительно лежит испанский галеон, однако он не мог иметь на борту никаких сокровищ. Зато яхта лежит поблизости. Я с минуты на минуту ожидаю фотографию Бринэма, запечатлевшую его на борту экспедиционного судна — насколько я знаю, это будет его первая у нас фотография… У меня от такого длинного рассказа во рту пересохло. Ты выпьешь со мною чаю?
Хофманн кивнул. Новости явно лишили его дара речи. Тальков снял трубку белого телефона и заказал два стакана чая. Пока ждали чай, оба молчали. Потом его принесли, и оба, также молча, стали пить. Затем вошел Гурбаткин и положил Талькову на стол фотографию. Тальков внимательно изучил ее и протянул Хофманну. Это было явное увеличение фрагмента какой-то фотографии. На ней был изображен человек, поднимающийся из трюма корабля. Можно было различить лишь голову — голова маленькая, характерные черты лица, глубокие складки, седые волосы, повязка на левом глазу и небольшой шрам над правым. Тальков снова сел за письменный стол.
— То, что я рассказал тебе, и то, что ты держишь в руках, — результат долгой, кропотливой работы и сложных расчетов. Я знаю, что Бринэм спрятал микропленку и находится сейчас в Лондоне. Мы должны теперь непременно ее заполучить.
Хофманн поставил стакан на маленький столик рядом со своим креслом.
— И для этого Хофманн должен отбыть в Лондон.
— Точно так, дорогой Ханнес, мы начинаем четвертую фазу, как будто семилетнего перерыва и не было. А теперь — о деталях.
Тальков снова полез в ящик письменного стола, достал зеленую папку, вынул из нее два документа и протянул Хофманну. Потом подошел к стенному шкафу в дальнем углу комнаты, рядом с железной кроватью, достал маленький серый чемоданчик, который положил на постель. Он повернулся к Хофманну и, когда тот взглянул на него, подмигнул:
— Игра начинается!
* * *
Сементов стоял у окна своего кабинета на третьем этаже здания КГБ на Лубянке и не отрываясь смотрел на бронзовую статую основателя советской тайной полиции Феликса Дзержинского. Когда раздался зуммер, он повернулся. Дверь, почти незаметная на фоне панелей красного дерева, которыми были обшиты стены, открылась, и в комнату вошел невзрачный светловолосый человек среднего роста. Алексей Мартоковский на добрых двадцать лет был моложе своего шефа, но этих людей связывала долгая и тесная дружба. Они молча пошли навстречу друг другу и пожали руки. Сементов знаком велел Мартоковскому остаться в пальто, вытащил из-под своего огромного письменного стола толстый портфель и махнул блондину рукой, чтобы тот следовал за ним. Оба молча покинули комнату. Сементов взял пальто, и они вышли из здания через боковой выход. Они пересекли площадь Дзержинского и пошли по улице имени 25‑летия Октября, к Красной площади. Когда они проходили мимо ресторана «Славянский базар», знаменитого, кроме всего, и тем, что в канун «смутного времени» именно здесь родилась идея создания театра МХАТ, Сементов нарушил молчание.
— Ты сегодня вечером летишь в Лондон. Все дальнейшие инструкции в этом портфеле.
Он передал Мартоковскому портфель. Тот вопросительно взглянул.
— Речь идет о Талькове?
Сементов слегка повернул голову в сторону и поднял левую бровь.
— Если бы речь шла о другом, ты бы сказал мне все в кабинете. Когда тебе нужно поговорить о нем, мы всегда идем гулять в ГУМ.
Сементов коротко и сухо хохотнул. И только через несколько минут начал тихо:
— Скоро мы доберемся до Талькова. Хотя некоторые считают, что замена Андропова на Черненко означает укрепление старой брежневской группировки, в отношении отдела Талькова они ошибаются. Именно поэтому меня беспокоит странная активность Талькова в последнее время. Он уже протянул свои щупальца за границу. Особенно его интересует англичанин по имени Джек Бринэм. Почему — не знаю. Тальков отказывает в любой информации. По отношению ко мне он это может себе позволить — пока! Потом, с ним опять этот гэдээровский агент Хофманн. Хофманн едет в Англию и будет, видимо, разрабатывать Бринэма. Разузнай, в чем там дело. Мартоковский внешне никак не отреагировал на полученную информацию. Они уже почти дошли до Красной площади, и у главного входа в ГУМ Мартоковский приостановился.
— Почему Тальков использует Хофманна? Хофманн меня знает?
— Нет. Хофманн не может тебя знать; именно поэтому для этого задания я выбрал тебя… Есть особая директива — еще со времен Брежнева, Андропов тоже ее не отменил: Тальков может иметь человека, подчиняющегося только ему. Это может быть и представитель братской страны. А поскольку он уже часто использовал Хофманна, то это не бросается в глаза. Необычен только интерес Талькова к этому английскому профессиональному убийце. Разузнай, что за ним кроется, и обезвредь Хофманна.
Мартоковский был поражен таким прямым указанием, но не подал виду. Он коротко кивнул и вошел в ГУМ. Сементов посмотрел ему вслед и направился вниз, мимо Исторического музея, чтобы раствориться в подземном переходе, ведущем от Красной площади к улице Горького.
* * *
Уолтер Бридл сидел за письменным столом в своем кабинете в британском посольстве и смотрел на прекрасно видную отсюда через Москву-реку южную часть Кремля… Вчера он узнал от доверенного лица, что гэдээровский агент по имени Ханнес Хофманн вылетел из Москвы в Лондон. Задание — неизвестно. И тем же рейсом вылетел агент КГБ Алексей Мартоковский, который по заданию Политбюро должен следить за Хофманном. Странное сообщение. Бридл никак не мог уловить смысл. На всякий случай он дал утром радиограмму в Лондон о том, что что-то затевается, а также имена вылетевших. Эдвард Браун наверняка займется этим делом. Оба агента вылетели еще три дня назад, но Браун один из лучших спецов. Бридл с тоской вспомнил о Лондоне. Ему ужасно захотелось домой. Он устал от Москвы, постоянного надзора, холода и изматывающей нервы работы. Потом он улыбнулся. Было светлое пятно в его жизни: ежемесячные обеды с русским другом. Сегодня как раз был такой день. Он запер письменный стол и заказал машину.
Уже по дороге в ресторан «Центральный», на улице Горького, постарался переключить свои мысли на предстоящий обед с блинами со сметаной и красной икрой и почувствовал, как рот наполняется слюной.
Русский друг уже был там и, как всегда, радостно с ним поздоровался. Уже во время еды Бридл заметил, что Тальков выглядит посвежевшим и помолодевшим. «Ах, да! Лето началось», — подумал он.
ЛОНДОН, ИЮНЬ 1984‑ГО
Эдвард Браун предупредил секретаршу, что обеденный перерыв у него сегодня продлится дольше, чем обычно, и уже в половине двенадцатого покинул штаб-квартиру британской секретной службы МИ‑5, расположившуюся в современном здании из стекла и бетона вблизи вокзала Ватерлоо. Поймав такси, он выехал на Фулхэм-Роуд и направился в Челси, где собирался пообедать со своим братом Винсентом.
Он любил эти совместные обеды, во время которых они обменивались новостями и обсуждали разные сплетни. У обоих были семьи, напряженная, отнимающая много времени работа, свой круг друзей, потому эта прочная договоренность раз в месяц обедать вместе являлась своего рода гарантией, что они не потеряют друг друга из виду. К тому же у них была приличная разница в возрасте. Эдварду в октябре исполнилось 59, а Винсенту в феврале — 43 года.
Такси остановилось напротив ресторана. Эдвард пересек улицу и вошел в ресторан «Королевский вяз». Винсент уже ждал его у стойки. Улыбаясь, они пожали друг другу руки. Братья внешне были не похожи. Эдвард небольшого роста, стройный, спортивного вида, редкие каштановые волосы, тонкое, точеное лицо, темные очки в роговой оправе. И Винсент — высокого роста, с наметившимся животиком, круглым добрым лицом и лучистыми голубыми глазами. По ярко-рыжей шевелюре в нем сразу угадывался ирландец, чего нельзя было сказать о брате.
— Я уже заказал для обоих бифштекс и пирог с почками. Ты что будешь пить?
Эдвард заказал джин, и они сели за только что освободившийся столик.
— Здесь по-прежнему лучше всего готовят бифштекс и пирог с почками, — сказал Винсент, потягивая с наслаждением «Гиннесс».
Эдвард пожал плечами:
— Кому ты это доказываешь?
Они молча стали ждать пока принесут заказ. Как обычно в обеденное время, ресторан был полон. Посетители, в основном, деловые люди и лишь несколько туристов. Гул голосов волнами перекатывался по залу. Пивные кружки, висевшие на крючках у стойки и освещаемые врывающимися через высокие окна лучами солнца, сверкали всеми цветами радуги. Карикатуры, шаржи и гравюры на стенах изображали не только знаменитого владельца этого заведения, но и не менее выдающихся друзей и постоянных посетителей. Дух в зале стоял тяжелый и густой — и от жары, и от ароматов пива, еды и сигаретного дыма. Но возбуждал аппетит — Винсент почувствовал, что проголодался. Когда принесли заказ и они принялись за еду, Винсент заказал еще один бокал «Гиннесса». А потом, когда оба довольные откинулись на спинки стульев и прихлебывали один мелкими глотками свой джин, а другой эль, Винсент весело спросил брата:
— Как тебе это удается? Ты скоро будешь выглядеть моложе меня!
— Я, например, не пью столько «Гиннесса».
Винсент рассмеялся и поднял бокал.
— Ты прав! За твое здоровье! — Он залпом допил бокал и внимательно посмотрел на брата.
— У тебя такое лицо, словно у тебя какие-то неприятности. Вы с Марджи опять не можете договориться — где проводить отпуск?
Эдвард прикрыл глаза.
— Можешь верить или не верить, но мы с Марджи в последнее время стали друг друга прекрасно понимать. — Он вздохнул. — Быть может, потому, что дети уже выросли.
— Скотти уже устроился на работу?
— Да, слава Богу. Две недели назад он получил место ассистента в Королевском колледже. Хочет стать сельским врачом и обязательно где-нибудь близ Борнмута. Ну, ему видней… Нет, с семьей все превосходно. Мы с Марджи в сентябре собираемся на три недели на юг Франции.
— В тот старый загородный дом, где вы уже однажды были?
— Точно! Но ты, все-таки, прав. И я не назвал бы это неприятностями. Скорее всего, это недоразумение или сомнения.
— Это ты и сомнения?
— Ну да, я никак не могу понять…
— Что именно?
— Ах, да, конечно. Извини. Подвинься ближе.
Винсент наклонился к нему, и Эдвард понизил голос.
— Примерно неделю назад наш сотрудник в Москве сообщил странную вещь. Бридл получил информацию, что из Москвы сюда вылетел гэдээровский агент. А за ним следит агент КГБ.
— Ну и что?
— Вот это-то и смущает: мы никак не можем понять — что бы это могло значить? Когда из Москвы приезжает гэдээровский агент, то КГБ за ним не следит. Мы зарегистрировали прибытие обоих, у нас есть их фотографии, но Хофманн — так зовут этого агента Штази — ведет себя как турист. Осматривает достопримечательности и так далее. А Мартоковский — из КГБ — ходит за ним, как собачонка. Мой нюх мне подсказывает, что здесь что-то не так, но что? Вот это меня и беспокоит.
— Тебя обычно так просто с толку не собьешь. На них разве нет досье? Или чего-нибудь, за что можно зацепиться?
— Есть, есть. Это не проблема. Мы установили за ними наблюдение. Хофманн живет в «Айвенго», а Мартоковский напротив, в «Кенилворте».
— Это возле Британского музея? А разве «Айвенго» не на ремонте?
— Было, но теперь опять открыто. Можно сказать, что мы контролируем ситуацию, если бы я знал, о чем вообще идет речь.
Эдвард выпрямился и отхлебнул глоток джина. И тут ему на плечо опустилась тяжелая рука.
— На этот раз ты не уйдешь, старый кутила!
Эдвард поднялся рывком, сунул руку в карман, состроил шутливо-зверскую физиономию и зашипел сквозь стиснутые зубы:
— У тебя нет шансов, брось!
Оба секунду постояли, глядя набычившись друг на друга, потом расхохотались и крепко обнялись. Винсент с улыбкой наблюдал за этой шутливой, дружеской сценой. Показав на третий свободный стул возле их столика, Эдвард сел:
— Садись, Шин. Ты должен с нами выпить! Сколько времени мы не виделись? Года полтора?
Шин Трейси, владелец «Королевского вяза», принес себе ирландский виски и присел к столу. Винсент с легкой улыбкой наблюдал за ним. Он знал, что Трейси тоже ирландец, служил в ирландской армейской авиации, на год старше Эдварда, но родился с ним в один день, 22 октября. Он даже с удовольствием прочел книги Трейси, которые ему как-то одолжил брат: «Запах разбитого стекла» и «Шэйн Скелли и Мэнни Уогстаф». Сейчас они с Эдвардом принялись горячо обсуждать достоинства и недостатки дома, который Эдвард купил в Ирландии. Мысли Винсента потекли в другую сторону. Слава Богу, что Эдвард не спросил его о Патриции. Хотя он все равно рано или поздно узнает. Боже мой, ведь их мать, истовая католичка, своими постоянными инвективами вдалбливала им, что развод — это грех. Но это не помогло. Им с Патрицией просто уже нечего сказать друг другу. Так, по крайней мере, считает он. Патриция же думает, что он просто спятил и надеется, что Винсент когда-нибудь снова станет, как она выражается, нормальным. Но он тверд. Она его просто не понимает. Пытается выдать все за возрастной кризис и взъерошивает его пышную шевелюру. Надо внести ясность в отношения, подумал он, и решил на следующей неделе разыскать Джеймса, школьного товарища и отличного адвоката. Он взглянул на часы. Мой Бог, он совсем забыл. Сегодня, во второй половине дня, приезжает его друг Пьер, и он обещал встретить его в аэропорту Хитроу. Он поспешно извинился перед Эдвардом, на секунду прервавшим свои яростные дебаты с Трейси, и быстро вышел из ресторана.
* * *
Джек Бринэм нервничал. У него был хороший план, но он питал определенное уважение, скорее даже испытывал страх перед своим партнером по переговорам, хотя и не признавался в этом самому себе. Он уже два раза общался с Готтлибом Майером и, хотя сам был профессионалом, все чувствовал себя неуверенно — от этого человека исходил леденящий холод. Он посмотрел на часы — пора. Выйдя из своего номера в гостинице «Айвенго», он прошел по коридору, спустился в лифте в вестибюль и быстро покинул гостиницу. Он не обратил внимания на высокого человека в солнцезащитных очках и с темно-коричневым шнауцером на поводке, следовавшем за ним, соблюдая должную дистанцию. Быстро пройдя по Грейт-Рассел-Стрит, Бринэм по ступенькам сбежал к станции метро «Тоттенхэм-Корт-Роуд». Тугой, дующий порывами поток воздуха, обычный для станций метрополитена, ударил в лицо. Этот ветер нес пыль и мельчайшую копоть, от которой к вечеру любая рубашка принимала такой вид, будто ее носили неделю. Хаотичная суета протискивающихся и толкающихся пассажиров, напоминающая муравьиную хлопотливость, усиливалась грохотом прибывающих и уносящихся в глубь туннелей поездов. Трубы туннелей, выложенные кафелем или просто бетонные, заляпанные плакатами и надписями краской, отражали эхо сотен шагов, умножая его. Бринэм вскочил в готовые закрыться двери вагона поезда, идущего по Северной линии. Он проехал только одну остановку до «Лестер-Сквер», пересел на линию в сторону Пикадилли и вышел на станции «Грин-Парк».
День клонился к вечеру, и косые лучи солнца ослепили его, заставив зажмуриться. Быстрым деловым шагом он пошел по Пикадилли, затем свернул на Уайт-Хорс-Стрит, которая вывела его на Шепардс-Маркет. Здесь он остановился, сделав вид, что хочет перевести дыхание, незаметно огляделся. Ничего подозрительного. И затем быстро вошел в ресторан «Королевский герб». Ресторан только что открылся, и у стойки было всего несколько посетителей. Бринэм заказал лимонад.
Вдруг он почувствовал присутствие Майера, даже не увидев его, даже не услышав, как он подошел. Просто повеяло холодом. Тонкая, точеная рука опустилась на стойку рядом с рукой Бринэма, и тихий спокойный голос с легким немецким акцентом заказал «Джинджер Эйл». Бринэм искоса взглянул на Майера. Высокий рост, льняные волосы, с узким мягким лицом, он не удостоил его взглядом, а внимательно наблюдал, как бармен наливает ему «Джинджер Эйл». Из-за сильных линз очков его глаза казались еще меньше и холоднее. Приняв бокал, он начал маленькими глотками осушать его. Бринэм заглянул в свой опустевший стакан, поставил его, сунул руку в правый нагрудный карман и достал маленький конверт с эмблемой гостиницы «Айвенго». Конверт с эмблемой он положил на стойку рядом со своим стаканом. Изобразив неловкое движение, смахнул его на пол. Не успел он нагнуться, как Майер уже поднял конверт и молча протянул ему. Поблагодарив кивком, Бринэм опять засунул конверт в карман куртки, не без удовлетворения отметив, что это был обыкновенный белый конверт.
Человек, в паспорте которого стояло имя Ханнес Хофманн, погладил свои темно-коричневые усы. Он внимательно разглядывал витрину углового магазина «Тиз энд тэт» — «Всякая всячина». Но не колбасы, красующиеся среди белых горшков с плющом на витрине, интересовали его. В стекле отражался вход в ресторан «Королевский герб». Хофманн не обратил внимания на огромный темно-синий «Ягуар» с номером HJ12HE, бесшумно подъехавший у него за спиной и остановившийся почти рядом, несмотря на двойную желтую полосу, запрещавшую остановку транспорта. Хофманн увидел высокого худого мужчину в очках, вышедшего из ресторана, пересекающего улицу и, как будто, направляющегося к нему. Когда Хофманн обернулся, они оказались лицом к лицу. Жесткий, холодный взгляд заставил Хофманна непроизвольно отступить на шаг. Это длилось всего секунды, затем высокий мужчина резко повернулся и сел на заднее сиденье ожидавшего его «Ягуара», тут же рванувшегося с места. Хофманн, наморщив лоб, задумчиво посмотрел ему вслед. И в этот момент он заметил выходившего из ресторана Бринэма, неспешно направившегося вниз по Шепардс-Маркет по направлению к ресторану «Виноградные грозди». Солнце, голубое небо, теплая погода, туристы — летняя, мирная идиллическая картина. Бринэм, не обращая внимания на отдыхающих на скамьях и фланирующих прохожих, вошел в ресторан с видом и невозмутимостью делового человека, только что завершившего удачную сделку. Прекрасный теплый летний день. Но от одного только воспоминания о холодном взгляде высокого мужчины Хофманн почувствовал холод между лопаток. С трудом пересилив себя, он переключился на мысль — идти ли ему за Бринэмом в ресторан? И решил подождать; достал сигареты, закурил и со скучающим видом стал разглядывать публику.
Когда примерно через полчаса Бринэм вышел из «Виноградных гроздей», Хофманн, так же незаметно, последовал за ним.
Англичанин, казалось, никуда не спешил. Он спокойно возвращался в гостиницу той же дорогой, по которой пришел. Вход в гостиницу был со стороны Блумсбери-Стрит. Хофманн отметил, как Бринэм исчез в дверях гостиницы, но не последовал за ним сразу, а стал озираться, как будто отыскивал такси. Он размышлял — не подождать ли ему его в кресле в вестибюле, пока англичанин уйдет куда-нибудь, а затем спокойно и тщательно осмотреть его номер. Он улыбнулся от мысли, что его собственный соглядатай живет на том же этаже, что и Бринэм, и всего в нескольких метрах от него. Как будто специально? Хофманну пока что это было неясно. Он обнаружил «хвост» сразу же после прибытия в Лондон, и ему показалось забавным, что КГБ следит за ним здесь. Однако улыбка застыла у него на лице, когда он заметил недалеко от входа в гостиницу уже знакомый темно-синий «Ягуар». И он решительно направился в гостиницу.
На лифте он поднялся на четвертый этаж. В холле никого не было. Тихо. Поскольку он уже заранее изучил гостиницу, то знал, куда идти. Из холла он прошел в правый коридор, прошел через две противопожарные двери, повернул еще раз направо, в короткий коридорчик, в который выходили двери трех номеров. В последней комнате размещался Бринэм. Оттуда не доносилось ни звука. И вдруг ручка двери стала медленно поворачиваться. Хофманн едва успел спрятаться в туалете напротив, оставив небольшую щель для наблюдения. Дверь открылась, и показался официант, тащивший, пятясь задом, сервировочную тележку. Он осторожно прикрыл дверь и повернулся. Хофманн замер. Высокий рост, русый, в золотых очках с сильными линзами, это был он, человек с Шепардс-Маркет, человек, садившийся в «Ягуар», человек с ледяным взглядом. Как только он скрылся за поворотом, Хофманн бесшумно выскользнул из туалета. Прикинув, что агент КГБ скорее всего ожидает его в вестибюле, он надел перчатки и постучал в дверь номера Бринэма. Не получив ответа, он надавил ручку, и дверь подалась вовнутрь.
Перед ним предстала картина погрома. Мебель сдвинута, опрокинутые кресла, ящики выпотрошены, и их содержимое вывалено на пол. Возле стола лежал Бринэм с ужаснейшей дырой от пули во лбу. Кровь еще продолжала стекать на ковер, окрашивая его в красный цвет. Неприятное зрелище. Все это должно было, по-видимому, изображать ограбление, а может быть, и нет: может, убийца искал что-то, то, что Бринэм здесь спрятал?
Хофманн был уверен, что разыскиваемым предметом могла быть только кассета с микропленкой. Но мог ли такой профессионал, как Бринэм, держать ее просто у себя в номере, где каждый, кому это было очень нужно, непременно нашел бы ее? Вряд ли. Но где она тогда могла быть? Если убийца, которого скорее всего наняли заказчики Бринэма, не нашел кассету, то для Хофманна она превращалась в иголку, которую придется искать в стоге сена. В последние дни он неустанно следил за Бринэмом, но это не дало никаких зацепок. Бринэм не приближался к автоматическим камерам хранения, ничего не сдавал на почте. По крайней мере, тогда, когда он за ним следил.
Опытным взглядом он окинул комнату. Похоже, что у Бринэма не было никаких других личных вещей, никаких там книг или журналов. Бумажник валялся рядом с ним и явно был тщательно обыскан. Хофманн поднял его и быстро, но осторожно просмотрел: две кредитные карточки, водительское удостоверение, паспорт, несколько ни о чем не говорящих квитанций. Хотя… Он насторожился. Одна из квитанций выписана два дня назад. На ней стоял штамп маленького книжного магазина на Грейт-Рассел-Стрит, специализирующегося на книгах о кино и открытках со сценами из кинофильмов. Согласно квитанции, Бринэм купил биографию Альфреда Хичкока. Но книги в комнате не было. Возможно, ее забрал убийца, а возможно, и нет, ее могло не быть здесь вообще. Хофманн помнил этот магазинчик, несколько раз доводилось проходить мимо него. Попытать счастья стоило. Это могло стать зацепкой.
Еще раз окинув комнату взглядом и бросив последний взгляд на Бринэма, Хофманн вышел. В холле не было ни души. В номере Бринэма он пробыл всего несколько минут, и убийца, возможно, вообще еще не успел покинуть гостиницу. Ему еще надо было отделаться от униформы официанта и сервировочного столика. Когда Хофманн подошел к лифту, то услышал его гудение снизу. А вдруг это кагэбэшник? Он метнулся к лестничной клетке и, рискуя быть замеченным, оглянулся. Точно — из лифта вышел сотрудник КГБ. Но он не заметил Хофманна и повернул в правый коридор. «Желаю приятно провести время», — подумал Хофманн и, прыгая через ступеньку, побежал вниз по лестнице.
Он быстро, но без чрезмерной спешки пересек вестибюль и вышел на улицу. «Ягуар» все еще стоял у тротуара. Когда Хофманн повернулся, чтобы пойти на Грейт-Рассел-Стрит, из гостиницы показался высокий человек в очках. Их глаза снова встретились, но на этот раз он задержал взгляд, какая-то мысль мелькнула у него, он помедлил, затем быстро повернулся и сел в «Ягуар». Но машина не тронулась с места. Изобразив безразличие к этой мгновенной схватке взглядов, Хофманн, как бы ничего не заметив, повернул на Грейт-Рассел-Стрит.
В зеркало заднего обзора Майер пристально следил за удаляющейся фигурой Хофманна, пока тот не скрылся за углом. Потом он приказал водителю трогаться и взялся за трубку радиотелефона. Он набрал короткий номер, немного подождал и тихо заговорил по-гречески, чтобы водитель ничего не понял:
— Господина Бартелоса, пожалуйста!..
Колокольчик над дверью звякнул, когда Хофманн вошел в искомый магазинчик. На полках под потолок громоздились книги, они лежали стопками на полу, на маленьком столике посередине. Хофманн, обезоруживающе улыбаясь, направился к кассе, к сидевшей за ней девушке. Он вынул из кармана квитанцию.
— Мой друг два дня назад купил у вас книгу о Хичкоке и оставил здесь, в магазине. Он попросил меня забрать ее для него.
И напрягся, ожидая подтверждения своей догадки. Это была не просто догадка, а соломинка, за которую он ухватился; это был единственный, так сказать, след. Девушка взяла квитанцию и исчезла в подсобном помещении. Нервничая, Хофманн подошел к витринному окну и оглядел улицу. Тихий, теплый вечер, начало смеркаться. Никого и ничего подозрительного.
— Ваша книга, сэр.
Хофманн повернулся и принял протянутую ему книгу, завернутую в коричневую бумагу. Повезло. Этот единственный, слабый след оказался верным. Он улыбнулся девушке.
— Большое спасибо.
Этот быстрый и неожиданный успех был хорошим предзнаменованием. Хофманн вышел из магазина и направился назад, в гостиницу. На углу Блумсбери-Стрит стояли полицейская машина, машина «скорой помощи», толпа зевак. Надо полагать, что его «спутник» из КГБ наверняка застрянет там еще на какое-то время.
Хофманн добрался до своего номера, тщательно закрыл за собой дверь. Потом сел за стол и начал изучать сверток. Осторожно вскрыл упаковку. Книга выглядела обычно, ничего подозрительного Перелистал страницу за страницей. Ничего. Ни конверта, ни вообще какого-нибудь листочка. Но… стоп. На последней странице при помощи липкой ленты приклеена бумажка. Он осторожно отклеил ее — это была квитанция камеры хранения вокзала «Виктория».
Так вот в чем дело. Перед встречей со своим убийцей у Бринэма возникли опасения, и он спрятал микрофильмы в безопасном месте. Теперь предстояло забрать кассету, но так, чтобы приставленный к нему «хвост» не засек его. Надо успеть от него оторваться, что само по себе уже подозрительно, он старался без нужды этого не делать; но в данном случае, увы, другого выхода нет. Лучше всего проделать эту операцию сейчас, пока «сторож» застрял в гостинице напротив. Решено!
Не раздумывая больше, он поспешно спустился вниз и, торопясь к выходу, столкнулся в холле с молодой дамой, идущей ему навстречу и беспомощно озиравшейся по сторонам. Вежливо извинившись, Хофманн выскочил из гостиницы.
Молодая дама явно разыскивала кого-то и в ожидании присела на кресло недалеко от стойки портье. И ожидание ее было вознаграждено — из лифта вышли двое мужчин и направились к стойке. С радостным криком она бросилась к ним:
— Винсент! Боже мой, Винсент!
Винсент Браун удивленно остановился. Секунду он соображал, кто эта стройная молодая женщина с огромными зелеными глазами и короткой золотисто-рыжей прической, а затем, просветлев лицом, обнял ее:
— Клаудиа, что ты здесь делаешь? Вот неожиданность. Почему ты заранее не сообщила?
Клаудиа рассмеялась.
— Винсент, осторожней! Ты меня задушишь. Если у тебя — у вас — есть время, мы можем где-нибудь выпить по чашечке кофе?
— Что-нибудь придумаем. Нет, это невозможно, ты меня просто ошарашила, я до сих пор не могу поверить, что это ты.
Он засмеялся и взмахом руки подозвал своего спутника.
Новые знакомые обменялись рукопожатиями. Весело улыбаясь, Клаудиа окинула оценивающим взглядом Пьера. Рост чуть ниже среднего, по крайней мере, ниже почти одинаковых ростом Винсента и Клаудии. Темные вьющиеся волосы, затемненные очки в роговой оправе. Белый летний костюм удачно контрастировал с загорелой, почти оливкового цвета кожей. Эта постоянная загорелость уроженцев юга Франции всегда придает им несколько восточный облик, напоминает что-то арабское. Прямой взгляд Клаудии вызвал у Пьера легкое замешательство и как-то неуверенно он спросил:
— Вы не узнаете меня, фрейлен Бреннер?
Теперь уже смешалась Клаудиа, ее лицо посерьезнело в короткой задумчивости и вдруг вспыхнуло румянцем.
— Мой Бог! С ума сойти! Пьер! Как же я вас не узнала сразу. Нет, вас обоих, да еще вместе, да еще здесь встретить — это просто фантастика. Тебя я обычно встречаю в Австралии, — она ткнула Винсента пальцем в грудь, — а тебя в Тунисе! Мы же с тобой на «ты», правда, Пьер!
Она подхватила под руки обоих несколько смущенных ее радостной непосредственностью мужчин и повлекла их наружу.
— Ну-ка, вперед! Где тут можно получить приличный кофе? Ты же здесь все знаешь, Винсент. Веди же!
Уже облегченно Винсент рассмеялся, вспомнив их последнюю встречу, ее всегдашнюю бесшабашность и бьющую ключом энергию.
— Я думаю, для кофе уже поздновато. И, кроме того, мы с Пьером собирались где-нибудь пообедать, а затем у нас билеты в «Театр герцога Йоркского». Я сейчас мигом позвоню насчет еще одного билета — если ты, конечно, не возражаешь.
— О’кей! Почему нет — у меня все равно на вечер никаких планов. А что там сегодня?
— «Странная интерлюдия» Юджина О’Нила. Это должен быть великолепный спектакль с Глендой Джексон!
— Но мы можем до этого где-нибудь выпить?
— Не только выпить, но и пообедать. Пьер вычитал где-то, что в «Уиллер и К‑о» подают отличную рыбу и прочие дары моря. Я, правда, никогда там не бывал — но можно рискнуть.
— Это далеко от театра?
— Рядом. Почти за углом.
— Хорошо. Пошли!
Пересиливая шквал аплодисментов после первого действия, Клаудиа улыбнулась Пьеру:
— Хороший спектакль… По крайней мере, позволяет забыть о посредственном обеде… Впрочем, обед был не таким уж плохим, вот только обслуживание… — добавила она, когда они вышли в фойе.
Пьер согласно кивнул головой.
— Действительно. Такого угрюмого официанта я давненько не встречал. И потом — какие-то американские темпы: не успел принести заказ, а уже счет на столе.
— Ты же сам туда хотел, Пьер. А официанта, видимо, разозлил мой вопрос насчет устриц. Решено — сходим в «Бентли», они сами разводят устриц в кадках!
— Если ты представишь мне своих друзей, Винсент, я приглашаю всех в «Бентли».
Все трое обернулись. Перед ними, улыбаясь, стоял Эдвард. При своей подтянутой, спортивной фигуре, в смокинге, он смотрелся гораздо авантажней Винсента. Винсент озадаченно уставился на брата.
— Встретить тебя в театре — сенсация… Ну что ж, разреши представить: это Клаудиа Бреннер, одаренная журналистка из Германии, это мой друг Пьер Таннер…
— О котором ты мне много рассказывал, — перебил его Эдвард, пожимая новым знакомым руки. — Надеюсь, спектакль вам нравится? Ты прав Винсент. Я так редко выбираюсь в театр, что никак не могу понять, о чем идет речь, — он коротко хохотнул. — Но играют превосходно!
Удивление Винсента все еще не проходило. Брат явно разыгрывал спектакль, но почему, черт побери?! И тут он обратил внимание на человека в толпе за спиной Эдварда, показавшегося ему знакомым. Кто же это? — припоминая, отвлекся он: если бы у меня была лучше память на лица…
— Ты что напряг свой лоб мыслителя, дорогой? Тебе не нравится спектакль?
Не обращая на брата внимания, Винсент, не сводя взгляда с заинтересовавшего его лица, стал пробираться к нему через толпу. Тот встретил его взгляд вопросительно поднятыми бровями.
— Боже мой, Ханнес! Вот так неожиданность! Ты тоже в Лондоне. У меня сегодня день встреч со старыми знакомыми!
Он весело хлопнул Хофманна по плечу. Эдвард, подошедший сзади, положил ему руку на плечо.
— Я иду в зал, Винсент. А поскольку ты нас так неожиданно бросил, я напоминаю о своем приглашении на завтрашний день.
— О, извини! Разреши тебе представить. Это господин Хофманн, профессор Лейпцигского университета, биолог. А это мой брат Эдвард, коммерсант. — Винсент несколько напряженно рассмеялся. — Мы познакомились с профессором лет шесть назад во время отпуска в Бретани — я там был с Жанетт. У нас завязался разговор о живописи, я много тогда почерпнул у Ханнеса. Он подарил мне небольшую акварель, помнишь, она висит у нас в библиотеке?
— Занятие живописью — хорошее хобби, профессор Хофманн, это так успокаивает.
Эдвард поклонился и тронул Винсента за плечо.
— До завтра, дружок. — С этими словами он повернулся и ушел в толпу.
Между тем Пьер и Клаудиа тоже подошли, и Винсент представил их профессору. Почему-то разговор не клеился, и все облегченно встрепенулись, услышав звонок, приглашающий зрителей в зал.
Даже грохот аплодисментов не смог отвлечь Хофманна от мучительных размышлений — как же его «охраннику» удалось так быстро выбраться из отеля? Но все эти размышления беспредметны — был факт: ему не удалось попасть на вокзал «Виктория», потому что при выходе из гостиницы он обнаружил этого кэгэбэшного архаровца. Нужно было оторваться от него, но незаметно. Он не должен заметить, что от него стараются избавиться преднамеренно. В запасе у Хофманна было еще четыре дня: сегодня вторник, а в воскресенье у него рейс на Москву. Появилось непредвиденное обстоятельство — его узнал этот англичанин. Но никаких последствий эта встреча не должна иметь — больше попадаться ему на глаза нельзя. Что-то операция день ото дня становится все сложнее, подумал он, вставая с кресла и пробираясь к выходу из театра. На улице все еще было тепло. Нигде не задерживаясь, Хофманн отправился в гостиницу.
* * *
— После обеда я хотел бы поговорить с тобой об этом твоем приятеле из Лейпцига, — шепнул Эдвард брату на ухо. Он поставил свой недопитый «Скрюдрайвер» на столик. Все поднялись. В затемненном баре «Бентли» было уютно и малолюдно — они пришли обедать пораньше, до основного наплыва посетителей. Винсент с любопытством посмотрел на бокал, поставленный братом на стол.
— Слушай, Эдвард! У тебя всегда есть чему поучиться. Ради Бога — что это ты пил?
— О! Это «Клондайк» — кальвадос, сухой французский вермут и «Ангостура». Еще добавляется лед, одна маслина и кусочек лимонной цедры. Они это делают здесь отлично. Попробуй!
Винсент улыбнулся. Пьер и Клаудиа допили свой фруктовый сок, и все направились за метрдотелем по узкой лестнице в верхний зал. В зале были заняты еще только три столика. Метрдотель провел их к столу у окна. Еще только рассаживались, как появился седовласый приветливый официант со своим не менее солидным напарником. Подали меню: Эдвард лишь мельком пробежал его.
— Рекомендую в качестве закуски устриц. Потом омары или дуврский морской язык — лучше, чем здесь, вам нигде не приготовят!
Он откинулся в кресле и стал рассеянно смотреть в окно, предоставив своим сотрапезникам муки выбора. Винсент бывал несколько раз в «Бентли». И хотя не считался, как Эдвард, завсегдатаем, имел представление о первоклассной кухне этого ресторана и на все лады расхваливал друзьям и знакомым ее достоинства.
— Я себе позволю еще один аперитив — «Мартини бьянко», — объявил он улыбаясь.
Эдвард приподнял бровь и покачал головой.
— А я не буду, спасибо. А что ты будешь есть?
— Шотландские летние устрицы, а потом — омар «Термидор», а ты?
— Как обычно — полдюжины устриц, а потом морской язык по-гречески. А вы? — он обратился к Пьеру и Клаудии. Эти двое были больше заняты друг другом, чем изучением меню, и почти без колебаний объявили, что Клаудиа последует примеру Эдварда, а Пьер присоединяется к Винсенту, но без аперитива. Пока брат развлекал молодых людей легким необязательным разговором, Винсент наслаждался своим «Мартини» со льдом. Солнечные лучи окутали его обволакивающим теплом, он слегка разомлел и расслабился. Он даже ненадолго забыл о постоянно мучивших его в последнее время ночных кошмарах. Вот и прошедшая ночь была не лучше. Ему приснился его дом, он его сразу узнал во сне. В дверь позвонили. Когда он спустился по лестнице вниз и открыл ее, на пороге стоял Ханнес Хофманн. Но не тот, которого он видел днем, а сильно изменившийся, усталый, старик лет семидесяти. Винсент пригласил его войти: и пока они поднимались по лестнице, он обратил внимание, что дом тоже вдруг страшно изменился: все обветшало, всюду паутина, многолетняя пыль, будто в доме никто не жил и не прибирался. А на площадке второго этажа их ждала женщина — и Винсент, вглядевшись, понял, что это не Патриция, а Жанетт. Но не молодая темноволосая женщина, а сгорбленная, седая, изможденная старуха. Винсент оцепенел от ужаса и проснулся от собственного крика. Поглаживая его по голове успокаивающими касаниями, Патриция что-то трогательно говорила. Но Винсенту так и не удалось снова уснуть. Вот и сейчас опять все вспомнилось; он отогнал навязчивое видение и допил бокал.
Официанты подали закуску, и все четверо с удовольствием, с прихлюпыванием принялись поглощать устриц. Морской язык, сваренный в винном соусе с чесноком, помидорами, грибами, луком и ямайским перцем привел Клаудиу в восхищение. Не меньший восторг вызвал у Пьера омар в сырно-горчичном соусе. Разговор пошел о ресторанах и национальных кушаниях, о путешествиях. В центре беседы оказался Пьер. Лондон был одним из последних пунктов его путешествия вокруг света, оплачиваемого его родителями. Это была премия родителей — известного торговца автомобилями Чарльза Таннера и его жены, Дениз, владелицы сети косметических салонов, за успешную сдачу экзаменов на диплом зубного врача. Вернувшись в Европу, Пьер, прежде чем приступить к работе в клинике Рене Декарт в Париже, решил навестить своих многочисленных друзей. Полгода еще в запасе, так что, когда брат Роберт и сестра Жанетт закончат учебу в Базеле, они еще успеют напоследок повеселиться в Париже, как в добрые старые времена.
Со стола убрали. Пьер и Винсент заказали себе на десерт салат из свежих фруктов, а Клаудиа и Эдвард — сыр, точнее «Стилтон», и в завершение всем по чашке кофе. Когда принесли «Стилтон», Клаудиа в восхищении захлопала в ладоши. Довольные произведенным эффектом, обходительные официанты поставили на стол огромный круг сыра и, улыбаясь, удалились. Клаудиа и Эдвард могли, не стесняясь, орудовать ложками всласть. Когда Эдвард заметил, что Клаудиа полностью поглощена восхитительным голубоватым мерцанием сыра, а Пьер, в свою очередь, захвачен поеданием глазами Клаудии, он с улыбкой повернулся к брату.
— Ты вчера упомянул одну акварель, что висит у тебя в библиотеке. Но у тебя в библиотеке много чего висит — да и не только там — я что-то не могу припомнить, какую картину ты имел в виду?
— Ты бы лучше стал разбираться в живописи, если бы прислушивался к моему мнению. Две недели назад мы с тобой говорили об этом пейзаже, и не первый раз, кстати. Ты еще выпытывал, откуда он у меня, тебе захотелось получить нечто подобное. Я тебе не сказал, потому что никогда не рассказывал об отпуске, проведенном с сестрой… — он смущенно кивнул в сторону Пьера. — И если бы не вчерашнее внезапное появление Ханнеса… Ну, в общем, что бы ты хотел узнать?
— Насколько хорошо ты знаешь этого Хофманна?
Винсент наморщил лоб.
— Хм? Ты думаешь, я общаюсь с людьми этого круга потому, что не остался в университете? Я сказал уже тебе, что я познакомился с ним шесть лет назад в Бретани. Там проходил какой-то конгресс по биологии моря, и он был одним из приглашенных. Потом, если ты помнишь, четыре года назад я был в ГДР и заезжал к нему в Лейпциг. А последний раз я повидался с ним в прошлом году в Брайтоне. Он мне предварительно сообщил, что приглашен как участник тоже какого-то конгресса. Я тогда на уикенд съездил на побережье. Он чрезвычайно интересный собеседник, с ним можно говорить на любую тему. Я никогда не встречал такого приятного в общении и высокообразованного человека.
— Извини, я не хотел тебя обидеть. Скажи, а в этот раз, в этот приезд он не предупредил тебя, что будет в Англии?
Винсент ответил не сразу. Он глубокомысленно воззрился в глубину пустой чашки, будто хотел прочитать ответ на ее дне, в кофейной гуще.
— Нет… не предупредил. Непонятно почему. Да и выглядел он в театре как-то скованно. Не могу подобрать слово. Как-то по-другому.
— Брат, где твое красноречие? Так напиши своему приятелю и поинтересуйся, почему он не предупредил тебя заранее?!
— А почему ты вчера в театре так странно подчеркнул его звание — «профессор»?
— А ты помнишь наш предыдущий разговор в ресторане «Королевский вяз»? Я тебе рассказал о двух людях, прибывших к нам с «визитом» и о которых я должен побеспокоиться? Помнишь имя одного из них, я его упомянул?