Первая часть этого исследования, Гитлер, 1889-1936: высокомерие, попыталась показать, как люди высококультурного, экономически развитого современного государства могли допустить к власти и доверить свою судьбу политическому аутсайдеру, обладающему немногими особыми талантами, если таковые вообще имеются, помимо несомненных навыков демагога и пропагандиста.
К тому времени, когда его канцлерство было создано благодаря интригам влиятельных лиц, близких к рейхспрезиденту фон Гинденбургу, Гитлеру удалось на свободных выборах заручиться голосами не более доброй трети немецкого электората. Еще треть — слева — была непримиримо настроена против, хотя внутренне пребывала в смятении. Остальные часто были настроены скептически, выжидательно, нерешительно и неуверенно. К концу первого тома мы проследили консолидацию власти Гитлера до такой степени, что она стала почти абсолютной. Внутренняя оппозиция была подавлена. Сомневающиеся были в значительной степени покорены масштабом внутренней перестройки и внешним подтверждением силы, которые, почти за гранью воображения, восстановили большую часть утраченной национальной гордости и чувства унижения, оставшихся после Первой мировой войны. Авторитаризм воспринимался большинством как благословение; репрессии против политически отсталых, неугодных этнических меньшинств или социальных маргиналов одобрялись как небольшая цена за то, что казалось национальным возрождением. В то время как поклонение Гитлеру в массах становилось все сильнее, а оппозиция была подавлена и стала несущественной, могущественные силы в армии, земельная аристократия, промышленность и высокие чины государственной службы всем своим весом поддерживали режим. Какими бы ни были ее негативные аспекты, было замечено, что она многое дала им в продвижении их собственных интересов.
Гитлер к тому времени, когда первый том подошел к концу в связи с ремилитаризацией Рейнской области в 1936 году, пользовался поддержкой подавляющей массы немецкого народа — даже большинства тех, кто не голосовал за него до того, как он стал канцлером. Из глубин национальной деградации большинство немцев были более чем довольны тем, что разделили вновь обретенную национальную гордость. Было широко распространено ощущение, что Германия находится на пути к тому, чтобы стать доминирующей державой в Европе. Глубокое чувство личной деградации, испытанное Гитлером в годы его пребывания в Вене, уже давно было вытеснено нарастающим чувством политической миссии — спасителя Германии от хаоса и борца с темными и угрожающими силами, бросающими вызов самому существованию нации. К 1936 году его нарциссическое самовосхваление неизмеримо возросло под воздействием почти обожествления, проецируемого на него его последователями. К этому времени он считал себя непогрешимым; его представление о себе достигло стадии откровенного высокомерия.
Немецкий народ сформировал это личное высокомерие лидера. Они были близки к тому, чтобы оно получило свое полное выражение: величайшая авантюра в истории нации — добиться полного господства на европейском континенте. Им пришлось бы жить с последствиями. Масштаб игры сам по себе подразумевал скрытую готовность к саморазрушению, пригласить немезиду, которая, по мнению немногих провидцев, могла последовать примеру высокомерия в таких масштабах.
В греческой мифологии Немезида - богиня возмездия, которая вершит наказание богов за человеческую глупость в виде чрезмерного высокомерия или заносчивости. Английская поговорка ‘гордость предшествует падению’ отражает банальное явление. В истории нет недостатка в примерах среди высокопоставленных лиц, хотя "немезида", как правило, является скорее политическим, чем моральным суждением. Стремительный взлет правителей, политиков или властных придворных фаворитов так часто сопровождался высокомерием власти, приводящим к столь же быстрому падению от благодати. Обычно это поражает человека, который, подобно падающей звезде, вспыхивает на видном месте, а затем быстро исчезает, становясь незначительным, оставляя небосвод практически неизменным.
Очень редко в истории высокомерие отдельного человека отражает более глубокие силы в обществе и влечет за собой более далеко идущее возмездие. Наполеон, происходивший из скромного происхождения в условиях революционных потрясений, захвативший власть над французским государством, возложивший императорскую корону на собственную голову, завоевавший большую часть Европы и закончившийся поражением и изгнанием, когда его империя была смещена, демонтирована и дискредитирована, является наглядным примером. Но Наполеон не уничтожил Францию. И важные нити его наследия остались нетронутыми. Национальная административная структура, система образования и правовой кодекс образуют три значительных позитивных пережитка. Не в последнюю очередь, Наполеону не приписывается никакого морального порицания. Современные французы могут смотреть на него с гордостью и восхищением, и часто так и есть.
Наследие Гитлера было совершенно иного порядка. Уникальным в наше время — возможно, Аттила Гунн и Чингисхан предлагают слабые параллели в далеком прошлом — было наследие полного разрушения. Ни в архитектурных остатках, ни в художественном творчестве, ни в политических структурах, ни в экономических моделях, ни тем более в моральном облике Гитлеровского рейха не было ничего, что можно было бы передать будущим поколениям. Большие улучшения в моторизации, авиации и технологии в целом, конечно, имели место — частично вынужденные во время войны. Но это происходило во всех капиталистических странах, наиболее очевидно в США, и, несомненно, имело бы место и в Германии, не будь Гитлера. Что наиболее важно, в отличие от Наполеона, Гитлер оставил после себя огромную моральную травму, такую, что даже спустя десятилетия после его смерти невозможно (за исключением остатков незначительной поддержки) оглядываться на немецкого диктатора и его режим с одобрением или восхищением — фактически с чем-либо иным, кроме отвращения и осуждения.
Даже в случаях Ленина, Сталина, Мао, Муссолини или Франко уровень осуждения не столь единодушен или столь морально нагружен. Гитлер, когда понял, что война безвозвратно проиграна, рассчитывал на свое место в истории, на самое высокое место в пантеоне германских героев. Вместо этого он выделяется уникальным образом как квинтэссенция ненависти двадцатого века. Его место в истории, безусловно, было обеспечено — хотя и таким образом, которого он не ожидал: как воплощение современного политического зла. Однако зло - это скорее теологическое или философское понятие, чем историческое. Называть Гитлера злом вполне может быть правдой и приносить моральное удовлетворение. Но это ничего не объясняет. А единодушие в осуждении даже потенциально является прямым препятствием для понимания и объяснения. Как, я надеюсь, совершенно ясно из следующих глав, я лично считаю Гитлера отвратительной фигурой и презираю все, за что выступал его режим. Но это осуждение едва ли помогает мне понять, почему миллионы граждан Германии, которые были в основном обычными людьми, вряд ли злыми от природы, в целом были заинтересованы в благополучии и повседневных заботах о себе и своих семьи, как и обычные люди во всем мире, которым ни в коем случае не промыли мозги, не загипнотизировали завораживающей пропагандой и не запугали до подчинения безжалостными репрессиями, нашли бы привлекательным многое из того, за что выступал Гитлер, или были бы готовы сражаться до победного конца в ужасной войне против могущественной коалиции самых могущественных государств мира, направленной против них. Следовательно, моей задачей в этом томе, как и в первой части этого исследования, было не заниматься моральными рассуждениями о проблеме зла в исторической личности, а попытаться объяснить, какую власть Гитлер имел над обществом, которое в конечном итоге заплатило такую высокую цену за свою поддержку.
Ибо, в конечном счете, немезида Гитлера как возмездие за беспрецедентное высокомерие окажется не просто личным возмездием, но немезидой Германии, которая его создала. Его собственная страна осталась бы в руинах — а вместе с ней и большая часть Европы - и разделилась. На территории бывшей центральной Германии — "Миттельдойчландии" — в течение сорока лет будут действовать навязанные ценности советского победителя, в то время как западные районы в конечном итоге возродятся и будут процветать при ‘pax americana’. Новая Австрия, пережившая аншлюс при Гитлере, доказала бы в своей восстановленной независимости, что имеет раз и навсегда утратил бы всякие амбиции стать частью Германии. Восточные провинции Рейха исчезли бы навсегда — а вместе с ними и мечты о завоевании востока. Изгнание немецких этнических меньшинств из этих провинций устранило бы — пусть и предсказуемо дорогой ценой — ирредентизм, который преследовал межвоенные годы. Крупные земельные владения в этих провинциях, основа влияния юнкерской аристократии, также были бы сметены. Вермахт, окончательное воплощение немецкой военной мощи, был бы дискредитирован и расформирован. Вместе с ним ушло бы государство Пруссия, оплот экономической и политической мощи рейха со времен Бисмарка. Крупная промышленность, это правда, выжила бы достаточно неповрежденной, чтобы восстановиться с новой силой — хотя теперь она была бы все больше интегрирована в западноевропейский и американизированный набор экономических структур.
Все это должно было стать результатом того, что пытается понять вторая часть этого исследования: как Гитлер мог осуществлять абсолютную власть, которую ему было позволено приобрести; как самые могущественные в стране еще больше привязались к высоко персонализированной форме правления, признанной миллионами и исключительной в современном государстве, пока они не оказались неспособными освободиться от воли одного человека, который безошибочно вел их по дороге уничтожения; и как граждане этого современного государства стали соучастниками геноцидной войны за независимость. персонаж, доселе неизвестный человечеству, приведший к спонсируемым государством массовым убийствам в невиданных ранее масштабах, опустошению по всему континенту и окончательному разорению их собственной страны.
Это потрясающая история национального, а также индивидуального саморазрушения, о том, как народ и его представители спровоцировали свою собственную катастрофу — как часть катастрофического разрушения европейской цивилизации. Хотя исход известен, то, как это произошло, возможно, заслуживает еще одного рассмотрения. Если эта книга внесет небольшой вклад в углубление понимания, я буду вполне удовлетворен.
Иэн Кершоу
Манчестер / Шеффилд, апрель 2000
БЛАГОДАРНОСТЬ
Я с величайшим удовольствием пользуюсь этой возможностью, чтобы добавить к выражениям благодарности, которые я произнес, завершая первый том этого исследования. Все долги благодарности — институциональные, интеллектуальные и личные, — которые были выплачены два года назад, применяются сейчас в равной или даже большей степени. Я надеюсь, что упомянутые там примут по этому случаю мою новую, самую искреннюю благодарность, даже если я не буду перечислять их всех еще раз поименно. Однако в некоторых случаях моя благодарность должна быть явно усилена. И в других случаях были образованы новые долги.
За помощь с архивными материалами, конкретно относящимися к этому изданию, я очень благодарен директорам, архивистам и сотрудникам: Баварского государственного архива; Берлинского центра документации; Библиотеки f ür Zeitgeschichte (Штутгарт); Библиотеки Бирмингемского университета; Бортвикского института (Йорк); Бундесархива, Берлин (бывший Кобленц); Бундесархива / Milit ärarchiv, Потсдам (бывший Фрейбург, i.B.); библиотека Гумберга, Университет Дюкен, Питтсбург; бывший Институт марксизма-ленинизма, Центральный партийный архив, Восточный Берлин (ГДР); Библиотеке Конгресса, Вашингтон, округ Колумбия; Национальному архиву, округ Колумбия; Библиотеке Принстонского университета; Бюро общественных записей, Лондон; Библиотеке Франклина Д. Рузвельта, Гайд-парк, Нью-Йорк; "Специальному архиву", Москва; библиотеке Винера, Лондон; бывшему Центральному государственному архиву, Потсдам (ГДР); и, не в последнюю очередь, фрау Регнауэр, директору Amtsgericht Laufen, которая вышла за рамки служебного долга, предоставив мне доступ к послевоенным свидетельствам о некоторые из ключевых свидетелей событий в бункере в 1945 году.
Прежде всего, как и в предыдущем томе, я мог рассчитывать на незаменимую экспертную помощь знаменитого Института времени в Мюнхене. Я хотел бы еще раз выразить свою самую горячую благодарность директору, профессору доктору Хорсту Мюллеру, всем коллегам и друзьям в Институте и, особенно, сотрудникам библиотеки и архива, которые творили чудеса, выполняя мои частые и обширные просьбы. Выделять отдельных людей - это возмутительно, но я должен, тем не менее, упомянуть, что Герман Вэй ß, как и в случае с первым томом, отдал большую часть своего времени и архивных знаний. И с ее непревзойденным знанием дневников Геббельса Эльке Фрихлих оказала большую помощь, не в последнюю очередь в решении вопроса, касающегося одного важного, но трудного пункта расшифровки ужасного почерка Геббельса.
Многочисленные друзья и коллеги в то или иное время снабжали меня ценными архивными материалами или позволяли ознакомиться с написанными ими пока неопубликованными работами, а также делиться мнениями о свидетельствах, научной литературе и точках зрения на интерпретацию. За их доброту и помощь в этом отношении я чрезвычайно благодарен: Дэвиду Банкьеру, Омеру Бартову, Иегуде Бауэру, Ричарду Бесселю, Джону Брейи, Кристоферу Браунингу, Майклу Берли, Крису Кларку, Фрэн çоис Дельпла, Ричарду Эвансу, Кенту Федоровичу, Ирингу Фетшеру, Конану Фишеру, Джеральду Флемингу, Норберту Фрею, Мэри Фулбрук, Дик Гири, Герман Грамль, Отто Гричнедер, Лотар Грухманн, Ульрих Герберт, Эдуард Хуссон, Антон Иоахимсталер, Михаэль Катер, Отто Дов Кулка, Моше Левин, Петер Лонгерих, Дэн Мичман, Стиг Хорнсри øэйч-М øллер, Мартин Молл, Боб Мур, Станислав Навроцкий, Ричард Овери, Аластер Паркер, Кароль Мариан Поспешальски, Фриц Редлих, Стивен Сейдж, Стивен Солтер, Карл Шлейнес, Роберт Сервис, Питер Стачура, Пол Стауффер, Джилл Стивенсон, Бернд Вегнер, Дэвид Уэлч, Майкл Вильдт, Питер Витте, Ханс Воллер и Джонатан Райт.
Особые слова благодарности я должен сказать Меиру Михаэлису за его неоднократную щедрость в предоставлении мне архивных материалов, почерпнутых из его собственных исследований. Гитта Серени также не только предложила дружескую поддержку, но и предоставила мне доступ к имеющимся у нее ценным документам, связанным с ее прекрасным исследованием Альберта Шпеера. Хороший друг, Лоуренс Рис, исключительно одаренный продюсер с Би-би-си, с которым я имел удовольствие и привилегию сотрудничать в создании двух телесериалов, связанных с нацизмом, а также Детлеф Зиберт и Тильман Ремме, способные и знающие руководители исследовательские группы, участвовавшие в программах, оказали огромную помощь, как в проведении пробных расследований, так и в использовании материалов, почерпнутых из фильмов, которые они помогали создавать. Два выдающихся немецких историка Третьего рейха, чьи собственные интерпретации Гитлера резко отличаются, сыграли исключительную роль в этом исследовании. Эберхард Йокель всегда оказывал огромную поддержку, а также давал квалифицированные советы, и Ханс Моммзен, друг многих лет, был безграничен в своей помощи, щедрости и ободрении. Оба также предоставили мне доступ к неопубликованным работам. Наконец, я очень благодарен двум британским экспертам по нацистской Германии, Теду Харрисону и Джереми Ноуксу, за чтение и комментарии к завершенному машинописному тексту (хотя, естественно, я несу ответственность за любые оставшиеся ошибки). Особое вдохновение, которое я почерпнул из работ Джереми, я стремился отметить в первом томе и в равной степени стремлюсь подчеркнуть по этому поводу.
По-другому, я хотел бы выразить свою благодарность Дэвиду Смиту, директору Бортвикского института в Йорке (где документы о встрече лорда Галифакса с Гитлером лежат рядом с архивными материалами из средневекового Йоркшира, что соответствует моей интеллектуальной шизофрении как историка нацистской Германии, который все еще увлекается историей монашества в Йоркшире в средние века). Благодаря щедрому предложению его времени и опыта оказалось возможным ознакомиться с нашим изданием бухгалтерской книги Болтонского монастыря XIII и XIV веков, не прерывая работы, необходимой для завершения этого тома. Без помощи и вклада Дэвида это было бы невозможно.
Учитывая необходимость увязать написание этой книги с моими обычными обязанностями в Университете Шеффилда, мне пришлось значительно увеличить терпение моих редакторов, как в Penguin, так и за рубежом. Мне больше всего повезло с моим редактором в Penguin Саймоном Уиндером, который был неиссякаемым источником жизнерадостной поддержки и оптимизма, а также проницательным читателем и критиком. Я чрезвычайно благодарен Саймону, также за его советы по поводу фотографических материалов и карт для книги, и Сесилии Маккей за поиск и компоновку фотографий. В этой связи я также хотел бы поблагодарить Джоан Кинг из Би-би-си и за заметную помощь, оказанную Библиотекой f ür Zeitgeschichte в Штутгарте, ее директора, доктора Герхарда Хиршфельда (отличного ученого и давнего друга), и Ирину Ренц, которая курирует ее обширную коллекцию фотографий. При подготовке объемистого текста для печати я в большом долгу благодарности, как и в случае с первым томом, опытному редактору Энни Ли, превосходным навыкам индексирования Диане Лекор и огромной помощи и поддержке всей замечательной издательской команды Penguin.
За пределами Британии я в огромном долгу перед Доном Ламмом, моим редактором в Norton в США, который никогда не переставал держать меня в напряжении благодаря своим обширным знаниям, многочисленным прозрениям и неиссякаемым запросам. Ульриху Вольцу и Михаэлю Нехеру из Deutsche Verlags-Anstalt и моим редакторам из Flammarion, Spektrum и Ediciones Peninsula, которые либо не запаниковали, либо скрыли от меня свою панику, когда доставка длинного машинописного текста, все еще нуждавшегося в переводе, была отложена, я выражаю свою благодарность за их терпение. А переводчикам немецкого, французского, голландского и испанского изданий, которые творили чудеса, обеспечив одновременное появление книги на этих языках, моя горячая благодарность за их усилия сочетается с моим глубочайшим восхищением их мастерством.
Как и в случае с предыдущим томом, большая часть проверки обширных ссылок, приведенных в примечаниях, должна была проводиться в условиях высокой концентрации в Институте f ür Zeitgeschichte в Мюнхене. На этот раз, благодаря Penguin и DVA, я смог воспользоваться неоценимой помощью Венке Метелинг (во время перерыва в ее собственных многообещающих исторических исследованиях в Университете Тüбинген); моей племянницы Шарлотты Вудфорд (которая взяла перерыв в своих собственных докторских исследованиях по немецкой литературе раннего нового времени в Оксфордском университете, оказала большую помощь также в последующем поиске ряда из тайных работ, в которых я нуждался, и, что не в последнюю очередь, из-за того, что так тщательно составил список цитируемых работ); и от моего старшего сына Дэвида, который, как и двумя годами ранее, великодушно взял недельный отпуск от своей работы в авиабизнесе — к некоторому изумлению своих коллег — чтобы приехать в Мюнхен и проверить для меня рекомендации. Я глубоко благодарен всем троим из них. Без них я был бы совершенно неспособен завершить работу вовремя.
Как и при подготовке первого тома, несравненный Фонд Александра фон Гумбольдта в Бонн-Бад-Годесберге предложил поддержать месячное пребывание в Мюнхене, пока будут проверяться ссылки. Я хотел бы выразить свою искреннюю благодарность за эту поддержку и за всю щедрость, которой я имел честь пользоваться с тех пор, как впервые стал членом Фонда Александра фон Гумбольдта в середине 1970-х годов.
Я также хотел бы горячо поблагодарить своего давнего друга Трауде Шпет, чьи великолепные навыки преподавателя языка много лет назад наставили меня на путь исследования самой мрачной главы в истории ее страны, и которая оказала мне не только гостеприимство, но и постоянную поддержку в моей работе, когда во время моего пребывания в Мюнхене я смог остановиться в ее доме.
На процветающем историческом факультете Шеффилдского университета мне порой приходилось больше, чем хотелось бы, полагаться на терпимость, а также хорошие услуги моих коллег и терпение моих студентов. Я хотел бы искренне поблагодарить их всех за поддержку, воодушевление и снисходительность, и особенно некоторых коллег за то, что они облегчили мне путь, взяв на себя и эффективно выполняя порой довольно обременительные обязанности в департаменте.
Больше всего я должен поблагодарить Беверли Итон, чья эффективная помощь и поощрение в течение десяти лет работы моим секретарем и личным помощником имели неизмеримую ценность, позволив завершить эту книгу, несмотря на множество других неотложных обязанностей. Больше, чем кто—либо другой, она взяла на себя основную тяжесть работы - повседневного руководства загруженным отделом, обработки обширной и растущей корреспонденции и решения множества других задач, - которая возникла в результате моих попыток совместить написание биографии Гитлера с работой профессора в университете в британской системе, в настоящее время задыхающейся под тяжестью собственной бюрократии. Она также была постоянным источником поддержки на протяжении всего периода написания этой работы.
Наконец, на родной земле в Манчестере организаторы и стипендиаты SOFPIK, клуба, членом которого я больше всего горжусь тем, что являюсь, демонстрировали свою дружбу и поддержку даже дольше, чем потребовалось для написания этих двух томов о Гитлере. Я никогда не смогу забыть, хотя с тех пор прошло много лет, жертвы, принесенные моей матерью и покойным отцом, которые пережили гитлеровскую войну, чтобы дать мне и моей сестре Анне бесценную возможность учиться в университете. И, тем временем, не только Бетти, Дэвид и Стивен, но и сейчас, по прошествии лет, Кэти, Бекки и — хотя она еще не осознает этого — Софи слишком долго жили в тени биографии Гитлера. Я надеюсь, что мы скоро сможем выйти из этой тени снова на солнечный свет. Но я хотел бы поблагодарить их всех так сильно, как только можно выразить словами, за различные способы, которыми они внесли свой вклад в создание этой работы.
I.K.
Апрель 2000
Карты
1. Наследие Первой мировой войны.
2. Польша под нацистской оккупацией.
3. Наступление на Западе, 1940: атака Зихельшнитта.
4. Германский рейх 1942 года: нацистская партия Гау.
5. Оккупированная нацистами Европа.
6. Пределы немецкой оккупации СССР.
7. Западный и Восточный фронты, 1944-5.
8. Советское наступление на Берлин.
1936: ТРИУМФ ГИТЛЕРА
‘То, что это новое деяние Гитлера является еще одной вехой на пути к адским челюстям разрушения, похоже, вряд ли кому-то приходило в голову.’
‘Германский отчет’Sopade, апрель 1936
Я
‘По прошествии трех лет, я полагаю, что с сегодняшнего дня борьбу за равноправие Германии можно считать завершенной’. Это было 7 марта 1936 года. Это были слова Гитлера, обращенные к рейхстагу, когда немецкие войска, бросив вызов западным демократиям, вошли в демилитаризованную Рейнскую область. ‘Велики успехи, которых Провидение позволило мне достичь для нашего Отечества за эти три года", - продолжал Гитлер. ‘Во всех областях нашей национальной, политической и экономической жизни наше положение улучшилось… За эти три года Германия восстановила свою честь, обрела веру снова преодолел свое величайшее экономическое бедствие и, наконец, положил начало новому культурному подъему.’ В этом восхвалении своих собственных ‘достижений’ Гитлер также недвусмысленно заявил, что ‘у нас нет территориальных претензий в Европе’. Он закончил призывом, получившим бурное одобрение, поддержать его на новых "выборах" (хотя баллотировалась только одна партия, Нацистская партия), назначенных на 29 марта.1 Результатом этих ‘выборов’ было 98 голосов.9 процентов поддерживают Гитлера. Но какими бы ‘массированными’ ни были эти фигуры, какова бы ни была совокупная тяжесть пропаганды и принуждения, стоявших за ними, не может быть сомнений в том, что подавляющая масса немецкого народа в марте 1936 года приветствовала восстановление Гитлером суверенитета Германии в Рейнской области (как и его более ранние шаги по сбрасыванию оков Версаля). Это был крупный триумф Гитлера, как внешний, так и внутренний. Это была кульминационная точка первой фазы его диктатуры.
Триумф Гитлера также ознаменовал собой самую очевидную демонстрацию слабости Франции и Великобритании, доминирующих держав в Европе со времен Первой мировой войны. Гитлер безнаказанно нарушил Версальский и Локарнский договоры, главные опоры послевоенного мирного урегулирования. И он сигнализировал о восстановлении уверенности Германии и ее новой значимости в международных делах.
К этому моменту власть Гитлера в Германии была абсолютной. Крупнейшее, самое современное и самое мощное национальное государство в Центральной Европе лежало у его ног, привязанное к ‘харизматической’ политике ‘национального спасения’. Его положение диктатора было неоспоримым. Перед ним не стояло серьезной угрозы противостояния.
Настроение национального восторга, вызванное рейнским зрелищем, было, правда, по своей природе недолговечным. Заботы и жалобы повседневной жизни вернулись достаточно скоро. Недовольство рабочих низкой зарплатой и плохими условиями труда, недовольство фермеров ‘принудительной экономикой’ продовольственного сектора, ворчание мелких торговцев по поводу экономических трудностей и повсеместное недовольство потребителей ценами не ослабевали. Поведение и коррумпированность партийных функционеров были таким же источником недовольства, как и прежде. А в католических районах, где усилилась "церковная борьба" , нападки партии на церковные практики и институты, наступление на конфессиональное школьное образование и притеснения духовенства (включая широко разрекламированные судебные процессы над членами религиозных орденов по обвинению в предполагаемой контрабанде иностранной валюты и сексуальных непристойностях) вызвали необычайно мрачное настроение. Но было бы также не стоит переоценивать значение недовольства. Ничто из этого не переросло в политическую оппозицию, которая могла бы причинить серьезные неприятности режиму.
Оппозиционные силы слева, коммунисты и социалисты, были раздавлены, запуганы и бессильны — встревоженные пассивным молчаливым согласием западных демократий, в то время как Гитлер продолжал разрушать послевоенный международный порядок. Пропагандистский образ государственного деятеля необычайной смелости и политического гения казался следствием слабости западных держав, чтобы соответствовать реальности в глазах миллионов. Под угрозой суровых ответных обвинений опасная нелегальная работа тайного сопротивления продолжалась, даже возродилась, на короткий период в конце 1935 и начале 1936 года, когда нехватка продовольствия привела к росту беспорядков в промышленных районах, и их так и не удалось остановить. Но после мощного натиска гестапо, направленного на уничтожение всех признаков недолговечного коммунистического возрождения, любая угроза сопротивления снизу со стороны незаконных организаций была фактически исключена.2 ячейки Сопротивления, особенно коммунистические, были постоянной добычей информаторов гестапо, и в результате часто подвергались проникновению, члены которых арестовывались и интернировались в тюрьмы или концентрационные лагеря. Было подсчитано, что примерно каждый второй из 300 000 членов коммунистической партии 1932 года был заключен в тюрьму на каком-то этапе правления Третьего рейха — статистика безжалостных репрессий на истощение.3 Несмотря на это, неизменно возникали новые ячейки. Те, кто рисковал свободой, даже жизнью, проявили большое мужество. Но им не хватало какого-либо подобия власти или влияния, у них не было связей в высших кругах и, следовательно, не было никакой возможности свергнуть режим. К этому времени они не могли представлять реальной угрозы для Гитлера. Оппозиция, угрожающая его диктатуре — не говоря уже о непредсказуемых действиях стороннего лица, действующего в одиночку, как это произошло бы в 1939 году, — теперь на практике могла исходить только изнутри самого режима.4
Тем временем столпы режима — вооруженные силы, партия, промышленность, государственная служба — были лояльны в своей поддержке.
Национал-консервативные é литы, которые помогли Гитлеру прийти к власти, воображая, что они смогут контролировать его и манипулировать им, в значительной степени проглотили свои разногласия. Беспокойство в таких кругах было особенно заметно во время нарастающего внутреннего кризиса весны и лета, который закончился резней руководства штурмовиков (и ликвидацией множества других подлинных или предполагаемых противников) в ‘Ночь длинных ножей’ 30 июня 1934 года. Но каковы бы ни были их сохраняющиеся опасения по поводу антикапиталистических тенденций в партии, своевольного поведения партийных боссов, нападений на христианские церкви, беззакония партийных формирований и других тревожных аспектов режима, консервативные é литы к началу 1936 года не дистанцировались от Гитлера каким-либо серьезным образом.
Вооруженные силы, хотя офицерский корпус часто воротил нос от вульгарных выскочек, ныне управляющих страной, имели меньше оснований, чем большинство, для недовольства. Напряженность в отношениях с СА, которая беспокоила военных лидеров в первые месяцы правления режима, теперь давно миновала. Политическое убийство двух генералов, бывшего рейхсканцлера Курта фон Шлейхера и генерал-майора Фердинанда фон Бредова, в ‘Ночь длинных ножей’ казалось небольшой ценой за избавление от бича лидера СА Эрнста Рюма и его сообщников. Между тем, у военных руководителей было увидели, что их цель воссоздания мощного вермахта, которую лелеяли даже в мрачные дни 1920-х годов, полностью поддержана.5 Армия была в восторге, когда всеобщая воинская повинность, несмотря на запрет Версальского договора, была вновь введена (в качестве основы значительно расширенной армии мирного времени, насчитывающей тридцать шесть дивизий) в марте 1935 года. В соответствии с обещанием Гитлера в феврале 1933 года "что в течение следующих 4-5 лет главным принципом должно быть: все для вооруженных сил",6 перевооружение, которое теперь быстро набирало обороты. О существовании люфтваффе — очередном попрании Версаля — было объявлено без взаимных обвинений в марте 1935 года. И, что примечательно, Великобритания оказалась добровольным соучастником подрыва Версальского соглашения, проявив в июне 1935 года готовность заключить военно-морской договор с Рейхом, позволяющий Германии увеличить численность британского флота на 35 процентов. Ремилитаризацией Рейнской области Гитлер осуществил заветное желание военного руководства задолго до того, как они сочли такой шаг возможным. Он делал все, что от него хотели руководители вооруженных сил, и даже больше. Оснований для жалоб могло быть немного.
Лидеры крупного бизнеса, хотя и часто скрывали личную озабоченность по поводу текущих трудностей и надвигающихся будущих проблем для экономики, были, со своей стороны, благодарны Гитлеру за уничтожение левых партий и профсоюзов. Они снова были ‘хозяевами в своем доме’ в отношениях со своей рабочей силой. И путь к массовому увеличению прибылей и дивидендов был широко открыт. Даже там, где критиковалось вмешательство партии, поднимались проблемы экспортной торговли или нехватки сырья, или высказывались опасения по поводу направления экономики, ни один промышленник не выступал, даже в частном порядке, за возвращение к ‘плохим’ старым демократическим временам Веймарской республики.
Некоторые люди из национал-консервативных é элитных групп — в основном из руководства армии и высших эшелонов государственной бюрократии — примерно два года спустя сначала постепенно и неуверенно начали нащупывать свой путь к фундаментальной оппозиции нацистскому режиму. Но в то время они все еще видели свои собственные интересы и то, что они считали национальными интересами, чему служила кажущаяся успешной политика национального самоутверждения и реконструкции, воплощенная в фигуре Гитлера.
Только обострившаяся ‘церковная борьба’, вызвавшая обострение трений между духовенством и прихожанами церкви, с одной стороны, и партийными активистами - с другой, бросила существенную тень, особенно в католических сельских округах, где влияние духовенства оставалось неизменным, на то, что в противном случае составляло обширный преобладающий консенсус (частично, конечно, созданный смесью репрессий и пропаганды). Но позиция обеих основных христианских конфессий была пронизана двойственностью. Несмотря на то, что духовенство по-прежнему обладало значительным влиянием на посещающее церковь население, оно считало, что им следует проявлять осторожность в публичных заявлениях, особенно там, где религиозные вопросы напрямую не затрагивались. В некотором смысле они были ведомы общественным мнением больше, чем хотели или могли им руководить. Они должны были учитывать тот факт, что национальные ‘успехи’ Гитлера, прежде всего его триумф в ремилитаризации Рейнской области, были широко популярны даже среди тех же членов их паствы, которые резко критиковали нацистские нападения на церкви.
Волнения, вызванные ‘церковной борьбой’, были масштабными. Но они были в значительной степени разрозненными. Их редко приравнивали к фундаментальному неприятию режима или к какой-либо приверженности активной и открытой политической оппозиции. Яростная защита традиционных обрядов, обычаев и практики от нацистских придирок была совместима с поддержкой лично Гитлера, с одобрением его нападок на левых, с аплодисментами его национальным "триумфам", с готовностью принять его дискриминационные меры против евреев, причем большинство мер, по сути, напрямую не затрагивали церковные дела. Католические епископы в самые первые недели канцлерства Гитлера призывали своих подопечных к повиновению новому режиму.7 И даже в разгар "Церковной борьбы" они публично поддержали ее позицию против "атеистического" большевизма и подтвердили свою лояльность Гитлеру.8 Жестокость концентрационных лагерей, убийство в 1934 году лидеров СА и растущая дискриминация евреев не вызвали официальных протестов или оппозиции. Точно так же в протестантской церкви, разделенной внутри себя, беспокойство, критика или несогласие по поводу нацистского произвола по отношению к Церкви и вмешательства в ее дела, практику, структуры и доктрину сосуществовали - помимо примеров нескольких исключительных личностей — с официальными признаниями в лояльности и большим количеством искреннего одобрения того, что делал Гитлер.
Неоспоримой властью Гитлера весной 1936 года было преклонение масс. Большие слои населения просто боготворили его. Даже его противники признавали это. ‘Какой парень, Гитлер. У него хватило смелости чем-то рискнуть’, - такое мнение часто высказывала в то время подпольная социалистическая оппозиция. ‘Дух Версаля ненавистен всем немцам. Теперь Гитлер разорвал этот проклятый договор и бросил его к ногам французов", - такова была причина всплеска поддержки диктатора даже среди тех, кто до этого относился к нему без особого энтузиазма.9 В 1936 году немецкий народ — во всяком случае, подавляющее большинство из них — упивался национальной гордостью, которую Гитлер (как часто казалось, почти единолично, в неустанных трубах экспансивной пропаганды) восстановил в стране.
Поддержка огромного массового движения, оплот его плебисцитарной поддержки, гарантировала, что поток лести никогда не иссякал. Но поддержка Гитлера была достаточно искренней и масштабной. Большинство немцев, каковы бы ни были их недовольства, к лету 1936 года были по крайней мере в некоторых отношениях сторонниками Гитлера. Несомненно, внешнеполитические триумфы сплотили подавляющее большинство населения вокруг его руководства. Восхищение фюрером было широко распространено. Действительно, и на уровне обыденной повседневной жизни многие были готовы приписать Гитлеру то, что он добился перемен в Германия, которая казалась им чуть ли не чудом. Большинству из тех, кто не принадлежал к преследуемому меньшинству, оставался твердым приверженцем подавляемых социал-демократов или коммунистов или чувствовал себя полностью отчужденным из-за нападений на церкви, все казалось несравненно лучше, чем было, когда Гитлер пришел к власти. Безработица, отнюдь не увеличившаяся снова (как предсказывали Иеремии), практически была уничтожена. Скромно, но заметно уровень жизни начал улучшаться. Стало доступно больше потребительских товаров. ‘Народное радио" (Volksempfänger) распространялась на все большее число домохозяйств.10 Досуг, развлечения и второстепенные формы туризма расширялись. Кинотеатры и танцевальные залы были полны. И даже если широко разрекламированные "гламурные" поездки на Мадейру или Норвегию на круизных лайнерах, управляемых организацией "Сила через радость" (организация досуга Немецкого трудового фронта), оставались уделом привилегированных и практически не влияли на классовые различия, гораздо больше людей смогли воспользоваться днями за городом или посещениями театров и концертов.11 Для многих, даже оглядываясь назад спустя долгое время после войны, это были "хорошие времена".12
Всего за три года Гитлер, казалось, спас Германию от страданий и расколов веймарской демократии и проложил путь к грандиозному будущему немецкого народа. Демагог и политический зачинщик, по-видимому, превратился в государственного деятеля и национального лидера, по своему положению сравнимого с Бисмарком. То, что национальное возрождение сопровождалось жестким авторитаризмом, потерей гражданских прав, жестокими репрессиями против левых и усилением дискриминации в отношении евреев и других лиц, считавшихся непригодными для принадлежности к ‘национальному сообществу’, воспринималось большинством как цена, которую стоило заплатить, а многими положительно приветствовалось.
Мало у кого на этом этапе хватило дальновидности представить, что произойдет — что новое международное положение Германии весной 1936 года станет прелюдией к безграничной экспансии, мировой войне, несущей за собой кровопролитие неизмеримых масштабов, беспрецедентный геноцид и, в конечном счете, уничтожение самого Рейха. "То, что это новое деяние Гитлера является еще одной вехой на пути в адские пасти разрушения, - добавлялось в том же проницательном отчете социал-демократического движения в изгнании, - похоже, вряд ли кому-то приходило в голову".13
II
Для большинства диктаторов было бы достаточно приобретения непревзойденной власти над государством. Для Гитлера это не было самоцелью. По его мнению, власть служила двойной идеологической цели: уничтожению евреев — для него смертельного врага Германии; и, посредством их уничтожения, установлению господства над всем европейским континентом — платформой для последующего мирового господства. Обе взаимосвязанные цели, основанные на ‘мировоззрении’, которое рассматривало расовую борьбу и выживание наиболее приспособленных как ключевые определяющие факторы в истории человечества, были центральными в его мышлении с 1920-х годов. Каким бы неизведанным ни был путь к их достижению, эти основные идеи, однажды сформировавшись, никогда его не покидали.
Одержимость и упорство, с которыми он придерживался этих навязчивых идей, были частью уникальной роли Гитлера в том, что он привел Германию, Европу и весь мир к катастрофе. Однако относительно немногие из миллионов последователей, привлеченных нацизмом на его пути к власти, смотрели на вещи точно так же, как Гитлер, или были привлечены фанатичной приверженностью фиксированным пунктам личного "мировоззрения", которое составляло его собственную главную идеологическую движущую силу.14 Растущая привлекательность Гитлера как альтернативы веймарской демократии в гораздо большей степени основывалась на силе его бескомпромиссной лобовой атаки на явно проваливающуюся политическую систему, подорванную в высших эшелонах власти и все больше теряющую массовую поддержку. Во время его прихода к власти его центральные идеологические принципы были встроены в общий, всеобъемлющий арсенал наполненных ненавистью тирад против веймарской ‘системы’ и в созданный им привлекательный контробраз национального возрождения, когда "преступники", спровоцировавшие поражение и революцию, с катастрофическими последствия были уничтожены. Его успех как демагога заключался в его способности говорить то, что хотели услышать недовольные массы, говорить на их языке — улавливать и эксплуатировать психологию отчаяния и вкладывать в нее новую надежду на возрождение нации подобно фениксу. Он был способен, как никто другой, выразить народную ненависть, негодование, надежды и чаяния. Он говорил более резко, более яростно, более выразительно и взывающе, чем любой из тех, у кого было подобное идеологическое послание. Он был рупором националистических масс в решающий момент всеобъемлющего национального кризиса.
И, показав, что он мог мобилизовать националистические массы, как никто другой, он сделал себе все более привлекательное предложение для тех, кто обладал властью и влиянием, кто видел в нем и его быстро расширяющемся движении незаменимое оружие в борьбе против ‘марксизма’ (код для нападок не только на коммунистов, но и на социал-демократов, профсоюзы и саму демократическую систему), который консервативные é литы сделали все возможное, чтобы подорвать. С их помощью на заключительном этапе распада Веймарской республики Гитлер наконец получил то, к чему он так долго стремился: контроль над германским государством. Их роковой ошибкой было думать, что они могут контролировать Гитлера. Слишком поздно они обнаружили, как катастрофически недооценили его.
К тому времени, когда он пришел к власти, "искупительная" политика, которую проповедовал Гитлер, — в основе которой лежало преодоление поражения и революция 1918 года, — завоевала поддержку более 13 миллионов немцев, среди которых активисты насчитывали более миллиона членов различных ветвей нацистского движения. Гитлер воплотил их ожидания национального спасения. Псевдорелигиозные течения культа, сложившиеся вокруг него — в эпоху, когда народное благочестие все еще было сильно, — смогли изобразить его как светского ‘искупителя’. Проигранная война, национальное унижение, глубочайшая экономическая и социальная нищета, недостаток веры в демократические институты и политиков и готовность надеяться на ‘сильного человека’, способного силой преодолеть кажущиеся непреодолимыми острые политические пропасти, преобладающие во всеобъемлющем государственном кризисе, - все это способствовало привлечению широких слоев масс к соблазнительным лозунгам национального спасения.
Но привлекались не только политически наивные. Глубокий культурный пессимизм, широко распространенный в неоконсервативных и интеллектуальных кругах, также мог бы найти отклик в идее "национального возрождения", как бы ни принижалась вульгарность Гитлера и его последователей. Уже перед Первой мировой войной ощущение непреодолимого культурного упадка — часто непосредственно в сочетании со все более модными взглядами на якобы неумолимый рост расовой нечистоты — набирало обороты.15 После войны настроение культурного отчаяния все сильнее охватывало консервативных интеллектуалов. Закат Запада Освальда Шпенглера с его меланхолическим прогнозом неудержимого культурного упадка оказал большое влияние.16 Абстрактное искусство и современный театр могут быть очернены как ‘еврейские’, а не истинно немецкие. Синкопированный горячий джаз, получивший название "ниггерской музыки", казалось, олицетворял неизбежную американизацию не только музыки, но и всех сфер жизни в стране Баха и Бетховена.17
Культурное происхождение Германии, казалось, отражалось в политике. Там, где всего лишь десятилетиями ранее Бисмарк выступал на политической сцене гигантом, представители страны теперь казались низведенными до уровня склочных пигмеев, а безнадежно разделенный Рейхстаг стал отражением безнадежно разделенной Германии — неисправимой, то есть, если не появится новый национальный герой, создающий (если потребуется, силой) новое единство. Надежды можно было возлагать только на видение такого героя — воина, государственного деятеля и верховного жреца в одном лице, — который восстанет из пепла национального унижения и послевоенных страданий, чтобы восстановить национальную гордость и величие.18 Семена последующей интеллектуальной поддержки Гитлера и его Движения были оплодотворены на такой почве — какой бы далекой реальность ни оказалась от идеала.
Вопиющий антисемитизм нацистов не был препятствием для такой поддержки. У евреев — менее 1 процента населения, подавляющее большинство которых более чем стремилось к тому, чтобы их считали хорошими, патриотически настроенными гражданами Германии, — было мало друзей. Даже те, кто мог бы критиковать открытое нацистское насилие и частые безобразия, от которых еврейской общине приходилось страдать во времена Веймарской республики, часто были заражены той или иной формой негодования, зависти или подозрительности по отношению к евреям. Хотя относительно немногие были привлечены к прямому насилию против евреев (которое, тем не менее, было обычным явлением в Веймарской Германии), скрытое или пассивный антисемитизм был широко распространен.19 По мере того, как непрекращающаяся нацистская агитация усиливала слои враждебности, и без того усиленные поиском козлов отпущения за проигранную войну, революцию, нарастающий политический кризис и глубокую социальную нищету, предрассудки усиливались. Множились утверждения о том, что евреи были непропорционально богаты, пагубно доминировали в экономике и нездорово влияли в культурной сфере. Другими словами, ощущение того, что евреи были другими (как бы они ни старались доказать обратное) и были ответственны за беды Германии, быстро распространялось еще до прихода Гитлера к власти.
Как только он это сделал, антиеврейские предпосылки нацизма смогли развиться на таких негативных чувствах, пронизать весь режим и, усиленные непрекращающейся пропагандой, затронуть все слои общества. Таким образом, намерение "изгнать" евреев из Германии в качестве основы национального обновления, опирающегося на расовое ‘очищение’, гарантированно вызвало инициативы со всех сторон режима. И среди многих, кто испытывал беспокойство из-за свирепости антисемитизма в новом государстве, широко распространенная скрытая неприязнь к евреям и моральное безразличие к дискриминации не создавали препятствий для усиления преследований.
Сдерживание открытой агрессии по отношению к евреям в олимпийский 1936 год было расценено активистами как всего лишь временное средство, которое просто поддерживало давление на дальнейшие дискриминационные меры, тлеющие под поверхностью. Общественное негодование, злоба и жадность, а также откровенная ненависть и идеологическая корректность гарантировали, что винт преследования не ослабнет. К концу 1937 года ‘аризация’ экономики начала быстро продвигаться. К 1938 году открытые нападения на еврейскую общину снова стали обычным делом. Внутренняя динамика идеологически управляемой полиции со своей собственной повесткой дня, находящейся в поиске новых расовых целевых групп, ищущей новые возможности ‘решения еврейского вопроса’, дополнительно означала, что радикализм в борьбе с ‘расовым врагом’ скорее усилился, чем утих, в ‘спокойные годы" 1936 и 1937 годов.
Затем постепенно "изгнание евреев", которое Гитлер еще в 1919 году выдвинул в качестве необходимой цели национального правительства, стало казаться осуществимой целью.20
В другой сфере, наиболее тесно связанной с собственными идеологическими навязчивыми идеями Гитлера, расширении границ Германии, также действовали радикализирующие силы. Если Гитлер был главным, самым целеустремленным и самым беспринципным выразителем немецкого экспансионистского стремления, мечта о господстве в Европе была далеко не только его мечтой. Уходящая корнями в определенные направления немецкой империалистической идеологии,21 она стала ключевым компонентом мышления Гитлера самое позднее к середине 1920-х годов. Затем это набрало обороты, поскольку само нацистское движение набрало обороты и значительно увеличилось в размерах в начале 1930-х годов. Это было частью великой ‘миссии’ ‘национального спасения’, воплощенной в утопическом ‘видении’ Гитлера о славном немецком будущем. Каким бы нереальным ни казалось приобретение "жизненного пространства" в Восточной Европе за счет Советского Союза "мечом" (как неоднократно заявлял Гитлер в конце 1920-х годов) в условиях беспрецедентного обнищания и ослабление германского государства в начале 1930-х годов смутно выраженное гитлеровское "видение" господства в Европе имело то большое преимущество, что оно могло охватывать (хотя и не совпадало с ним) давние и различные концепции возрождения немецкого господства, близкие сердцам влиятельных групп в руководстве армии, в высших эшелонах министерства иностранных дел, в некоторых видных деловых кругах и среди многих интеллектуалов. По мере возвращения уверенности в себе в первые годы гитлеровской диктатуры, по мере восстановления экономики, по мере того, как перевооружение начало набирать обороты, и по мере того, как режим переходил от одного дипломатического триумфа к другому, различные идеи немецкой экспансии и доминирования начали постепенно сгущаться и казаться все более реалистичными.
Более того, экспансия стала казаться не просто идеологически желательной как воплощение идеи возрожденной нации, кульминация "национального спасения", которое проповедовал Гитлер; она все больше и больше воспринималась как желательная — даже необходимая — по экономическим и военным соображениям.
Для бизнесменов идея Гитлера о "жизненном пространстве" легко вписывалась в их представления о "большей экономической сфере" (Gro ßraumwirtschaft), даже если они предпочитали экспансию для восстановления традиционного немецкого господства в юго-восточной Европе, а не стремились к жестокой колонизации России. По мере того, как мысли об экономическом восстановлении сменялись мыслями об экономическом господстве, и по мере того, как давление экономики, все больше ориентированной на вооружения, обнажало растущую нехватку рабочей силы и сырья, привлекательность экспансии становилась все более очевидной. Срочно требовалось решение проблемы экономического равновесия, заключавшегося в удовлетворении требований как потребителей, так и расходов на вооружение. Окончательная расстановка приоритетов в пользу экономики вооружений фактически заложила основы для расширения. Действительно, для тех секторов экономики, которые были ориентированы на производство вооружений, горячая поддержка экспансионистской программы режима была верным путем к росту прибылей.
Для военных, вынужденных выжидать до тех пор, пока Германия была скована условиями Версальского договора и бременем репараций, наложенных на страну после Первой мировой войны (и фактически списанных в 1932 году), цель восстановления армии в ее прежнем состоянии, чтобы вернуть утраченные территории и установить господство в Центральной Европе, была давней.22 Скорость восстановления вооруженных сил после 1933 года и очевидное нежелание и неспособность западных демократий противостоять этому сейчас придали свой собственный импульс. Не только Гитлеру, но и некоторым военным лидерам казалось подходящим воспользоваться обстоятельствами, которые могли быстро стать менее благоприятными, как только Британия и Франция вступят в гонку вооружений, чтобы противостоять перевооружению Германии. Международная нестабильность, последовавшая за распадом постверсальского порядка, слабость западных демократий и зарождающаяся гонка вооружений - все это наводило на мысль, что время было более благоприятным, чем когда-либо, для установления доминирующей роли Германии на европейском континенте. Это был аргумент, который Гитлер часто мог эффективно использовать, обращаясь к своим генералам. Близость потенциально враждебных соседей в Польше и Чехословакии, перспективы конфликта в какой-то момент в будущем с Францией и Великобританией и, прежде всего, опасения — какими бы ни были представления о нынешней слабости — большевизма на востоке - все это усиливало привлекательность экспансионизма и, тем самым, помогало привязать военных к Гитлеру и его собственным мечтам о господстве в Европе.
Таким образом, основные пункты идеологии Гитлера — ‘изгнание евреев’ и подготовка к будущей титанической борьбе за получение ‘жизненного пространства’ — выступали в качестве настолько широких и убедительных долгосрочных целей, что они могли легко охватывать различные интересы тех ведомств, которые составляли жизненно важные столпы нацистского режима. В результате инструменты высокоразвитого современного государства — бюрократия, экономика и, не в последнюю очередь, армия — в сердце Европы все больше привязывались к ‘харизматической’ власти Гитлера, политике национального спасения и мечте о европейском господстве воплощенный в персонализированном ‘видении’ и силе одного человека. Основные, неизменные, отдаленные цели Гитлера неумолимо становились движущей силой всего нацистского режима, создавая основу для необычайной энергии и динамизма, которые пронизывали всю систему правления. Это был динамизм, который не знал конечной точки доминирования, момента, когда жажда власти могла бы быть удовлетворена, когда ничем не сдерживаемая агрессия могла бы перерасти в простой деспотичный авторитаризм.
‘Хорошие времена’, которые, казалось бы, принесли Германии первые три года гитлеровской диктатуры — оживление экономики, порядок, перспективы процветания, восстановленная национальная гордость, — не могли длиться бесконечно. Они были построены на песке. Они опирались на иллюзию, что стабильность и "нормальность" были в пределах досягаемости. В действительности Третий рейх был неспособен прийти к ‘нормальности’. Это был не просто вопрос личности Гитлера и его идеологических устремлений — хотя их не следует недооценивать. Его темперамент, беспокойный энергия, инстинктивная готовность игрока идти на риск, чтобы сохранить инициативу, усилились благодаря росту уверенности, который принесли ему триумфы в 1935 и 1936 годах. Его растущий мессианизм подпитывался наркотиком массовой лести и подхалимством почти всех в этой компании. Его ощущение того, что время работает против него, нетерпение действовать усиливались растущей уверенностью в том, что жить ему, возможно, осталось недолго. Но помимо этих аспектов личности Гитлера действовали более безличные силы — давление, развязанное и подталкиваемое хилиастическими целями, представленными Гитлером. Сочетание как личных, так и безличных движущих сил обеспечило то, что в ‘спокойные’ два года между походом в Рейнскую область и маршем в Австрию идеологический динамизм режима не только не ослабел, но и усилился, что спираль радикализации продолжала раскручиваться вверх.
Триумф 1936 года, который придал уверенности Гитлера в себе такой огромный импульс, оказался таким образом не концом, а началом. Большинство диктаторов удовлетворились бы таким знаменательным триумфом — и подвели бы черту. Для Гитлера ремилитаризация Рейнской области была всего лишь важной ступенькой в стремлении к господству в Европе. Последующие месяцы проложили путь к резкой радикализации всех аспектов режима, которая стала заметной с конца 1937 года и далее, и которая два года спустя привела Германию и Европу ко второму катастрофическому пожару.
1. НЕПРЕРЫВНАЯ РАДИКАЛИЗАЦИЯ
‘Грядет развязка с большевизмом. Тогда мы хотим быть готовыми. Армия теперь полностью завоевана нами. Фüкадровик неприкасаемый… Доминирование в Европе для нас равносильно уверенности. Просто не упускай ни единого шанса. Поэтому перевооружайтесь.’
‘Евреи должны убираться из Германии, да, из всей Европы. Это все равно займет некоторое время. Но это произойдет и должно произойти. Сотрудник Führ твердо решил это.’
Дневниковые записи Геббельса от 15 ноября 1936 года и 30 ноября 1937 года, свидетельствующие о взглядах Гитлера
Я
Гитлер был более чем когда-либо убежден после триумфа в Рейнской области, что он шел навстречу судьбе, направляемый рукой Провидения. Плебисцит 29 марта 1936 года стал как дома, так и за пределами Германии демонстрацией возросшей силы Гитлера. Он мог действовать с новой уверенностью. В течение лета начали формироваться международные отношения, которым предстояло выкристаллизоваться в течение следующих трех лет. Баланс сил в Европе безошибочно изменился.1
Характерно, что первым шагом Гитлера после успеха на его ‘выборах’ было представление ‘мирного плана’ — щедрого в его собственных глазах — своим желанным союзникам, британцам. 1 апреля его специальный посланник в Лондоне Иоахим фон Риббентроп, бывший продавец шампанского, который стал его самым доверенным советником по иностранным делам, передал британскому правительству предложение, подготовленное Гитлером накануне. Оно включало четырехмесячный мораторий на любое подкрепление войск в Рейнской области, а также выражение готовности участвовать в международных переговорах, направленных - двадцатипятилетний мирный пакт, ограничивающий производство самых тяжелых видов артиллерии наряду с запретами на бомбардировки гражданских объектов и использование отравляющих газов, химических или зажигательных бомб.2 Кажущееся разумным "предложение" возникло в результате серьезного дипломатического переворота, последовавшего за немецким маршем в землю Рейн, когда запоздалое давление Франции с призывом к действиям против Германии побудило Великобританию попытаться добиться от Гитлера обязательства воздерживаться от любого увеличения численности войск на Рейне и от укрепления региона.3 Естественно, по этим конкретным пунктам Гитлер не пошел ни на какие уступки. Ответ министра иностранных дел Великобритании Энтони Идена от 6 мая 1936 года оставил открытой дверь для улучшения отношений посредством новых международных соглашений, призванных заменить ныне несуществующее Локарнское соглашение 1925 года. Но, несмотря на весь его дипломатический язык, ответ был по существу отрицательным. Иден проинформировал министра иностранных дел Германии Константина Фрайхерра фон Нейрата, что "Правительство Его Величества сожалеет о том, что правительство Германии не смогло внести более существенный вклад в восстановление доверия, которое является столь важным предварительным условием для широких переговоров, которые они оба имеют в виду".4 При этом недоверие британского правительства Гитлеру было очевидным. Это будет еще более тревожно соседствовать с решимостью практически любой ценой предотвратить повторное втягивание Великобритании в войну.5 Как выразился британский премьер-министр Стэнли Болдуин в конце апреля: ‘С двумя сумасшедшими вроде Муссолини и Гитлера вы никогда ни в чем не можете быть уверены. Но я полон решимости уберечь страну от войны".6
Если Гитлеру предстояло столкнуться с возросшими трудностями в достижении желаемого союза с Великобританией, то его триумф в Рейнской области открыл новые возможности в других местах. Италия, занятая с прошлой осени последствиями вторжения в Абиссинию, а теперь приближающаяся к запоздалому победоносному завершению Муссолини, была более чем довольна тем, что внимание западных держав было отвлечено ремилитаризацией Рейнской области. Более того: дипломатические последствия вторжения в Абиссинию привели к улучшению отношений между Италией и Германией. Как и сигнализировал Муссолини ранее в этом году, интерес Италии к защите Австрии от немецкого вторжения резко уменьшился в обмен на поддержку Германии в абиссинском конфликте. К концу года открывался путь для возможного возникновения ‘оси’ Берлин-Рим. Между тем, неизбежным следствием снятия какой-либо защиты с Италии стало то, что Австрия была вынуждена признать — как это было бы в одностороннем соглашении в июле, — что страна теперь попала в орбиту Германии.
В течение двух недель после австрийского соглашения дипломатические разногласия в Европе расширились бы еще больше с решением Гитлера принудить Германию к вмешательству в то, что быстро вылилось бы в гражданскую войну в Испании — зловещую прелюдию к катастрофе, которая вскоре охватила бы всю Европу. Проницательным наблюдателям становилось ясно: переворот Гитлера в Рейнской области стал катализатором крупной смены власти в Европе; господство Германии было непредсказуемым и крайне дестабилизирующим элементом международного порядка; шансы на новую европейскую войну в обозримом будущем заметно сократились.
Перед немецкой общественностью Гитлер еще раз провозгласил себя человеком мира, ловко намекнув, кто виноват в сгущающихся грозовых тучах войны. Выступая перед огромной аудиторией в берлинском Люстгартене (огромная площадь в центре города) 1 мая — когда-то в международный день празднования трудящихся, ныне переименованный в ‘Национальный день труда’, — он задал риторический вопрос: ‘Я спрашиваю себя, ’ заявил он, - кто же тогда эти элементы, которые не желают ни отдыха, ни мира, ни взаимопонимания, которые должны постоянно агитировать и сеять недоверие?". Кто они на самом деле?’Немедленно поняв подтекст, толпа заорала: ‘Евреи’. Гитлер начал снова: ‘Я знаю...", и был прерван одобрительными криками, которые продолжались несколько минут. Когда, наконец, он смог продолжить, он продолжил свою фразу, хотя — желаемый эффект достигнут — теперь в совершенно другом ключе: ‘Я знаю, что не миллионам людей пришлось бы взяться за оружие, если бы намерения этих агитаторов увенчались успехом. Это не те… ‘7
Однако летом 1936 года, как Гитлер слишком хорошо знал, было неподходящее время для разжигания новой антисемитской кампании. В августе в Берлине должны были состояться Олимпийские игры. Спорт был бы превращен в средство националистической политики и пропаганды, как никогда прежде. Нацистская эстетика власти никогда не имела бы более широкой аудитории. Когда весь мир обратил взоры на Берлин, нельзя было упустить возможность представить сотням тысяч посетителей со всего мира лучшее лицо новой Германии. На это не было потрачено ни средств, ни усилий . Нельзя было подвергать опасности положительный имидж, выставляя на всеобщее обозрение ‘темную’ сторону режима. Нельзя было допускать открытого антиеврейского насилия, подобного тому, что было отмечено прошлым летом. С некоторыми трудностями антисемитизм держался в секрете. Проявления, считавшиеся неприятными для иностранных гостей, такие как антиеврейские надписи — ‘Евреи здесь нежелательны’ и другие злобные формулировки — на обочинах дорог при въезде в города и деревни, уже были удалены по приказу Гитлера по настоянию графа Анри Байе-Латура, бельгийского Президент Международного олимпийского комитета перед началом в феврале прошлого года зимних Олимпийских игр на баварском альпийском курорте Гармиш-Партенкирхен.8 Фанатиков-антисемитов в партии пришлось временно обуздать. В настоящее время более важными были другие цели. Гитлер мог позволить себе выжидать в отношениях с евреями.
Лихорадочные строительные работы, покраска, реконструкция и переоборудование были направлены на придание Берлину, городу Игр, максимально привлекательного внешнего вида.9 Центральной точкой был новый Олимпийский стадион. Гитлер гневно осудил первоначальные планы архитектора Вернера Марча как ‘современную стеклянную коробку’ и в одной из своих обычных детских вспышек гнева пригрозил вообще отменить Олимпийские игры. Вероятно, это был способ убедиться, что он добьется своего. И, подобно потворству избалованному ребенку, окружающие позаботились о том, чтобы он не был разочарован. Быстро набросанный Шпеером более классический внушительный дизайн немедленно завоевал его расположение.10 Гитлер был более чем успокоен. Теперь, охваченный энтузиазмом, он сразу потребовал, чтобы это был самый большой стадион в мире — хотя даже когда он строился и превосходил размерами предыдущий крупнейший стадион в Лос-Анджелесе, построенный для Игр 1932 года, он жаловался, что все слишком маленькое.11
1 августа весь Берлин был увешан знаменами со свастикой, когда прибытие олимпийского факела ознаменовало, на фоне впечатляющей церемонии, начало XI современной Олимпиады — Гитлеровской Олимпиады. Над головой массивный дирижабль "Гинденбург" развевал олимпийский флаг. На стадионе в большом ожидании собралась толпа из 110 000 человек. По оценкам, более миллиона других людей, не имея возможности приобрести билеты, выстроились вдоль улиц Берлина, чтобы хоть мельком увидеть своего Лидера, когда кавалькада черных лимузинов доставила Гитлера с другими высокопоставленными лицами и почетными гостями к недавно спроектированному высокому храму спорта. Когда он вышел на большую арену в тот день, прозвучали фанфары из тридцати труб. Всемирно известный композитор Рихард Штраус, одетый в белое, дирижировал хором из 3000 человек, исполнявшим национальный гимн "Дойчланд, Дойчланд üбер аллес’ и собственный гимн нацистской партии ‘Хорст-Вессель-Лид", прежде чем спеть новый "Олимпийский гимн", который он сочинил специально для этого случая. Когда музыка смолкла, зазвонил гигантский олимпийский колокол, возвещая о параде соревнующихся спортсменов, который затем последовал. Многие национальные делегации отдавали нацистское приветствие, проходя мимо помоста Гитлера; британцы и американцы демонстративно воздержались от этого.12 По всему стадиону жужжали камеры. Съемочные группы Лени Рифеншталь, талантливого режиссера, которой после успеха в съемках партийного митинга 1934 года было поручено снять фильм об Олимпийских играх, были размещены на многочисленных стратегических позициях, накапливая материал для целлулоидной записи волнующих событий.13
Наконец, церемонии открытия закончились, Игры начались. В течение следующих двух недель развернулась блестящая демонстрация спортивного мастерства. Среди заметных достижений в напряженной конкуренции ни одно не сравнится с выдающимся выступлением чернокожего американского спортсмена Джесси Оуэнса, обладателя четырех золотых медалей. Гитлер, как известно, не пожал руку Оуэнсу в знак поздравления. На самом деле не предполагалось, что он должен был поздравлять Оуэнса или каких-либо других победителей. Он действительно поздравил, хотя этого, по-видимому, и не было организаторы предусмотрели, что в первый день пожали руки медалистам — финнам и немцам. После того, как в тот вечер были выбиты последние немецкие спортсмены в прыжках в высоту, он покинул стадион в сгущающихся сумерках до завершения соревнования, которое было отложено и опаздывало. Преднамеренное пренебрежение или нет, но это помешало ему решить, пожимать ли руки Корнелиусу Джонсону и Дэвиду Олбриттону, двум чернокожим американцам, занявшим первое и второе места в прыжках в высоту. Но Джесси Оуэнс в тот день не участвовал в финале. И до того, как он выиграл какую-либо из его медали, граф Байе-Латур вежливо проинформировал Гитлера, что в качестве почетного гостя Комитета, пусть и самого важного, ему не положено по протоколу поздравлять победителей. После этого он никого не поздравил.14 побед, он был, следовательно, не в том положении, чтобы прямо оскорблять Оуэнса, когда на следующий день американский спринтер завоевал первую из своих золотых медалей в беге на 100 метров. То, что он, тем не менее, был бы готов пренебречь Оуэнсом, можно заключить из того, что он, по-видимому, сказал Бальдуру фон Шираху, лидеру Гитлерюгенда: что американцам должно быть стыдно, что их медали завоевывают негры, и что он никогда бы не пожал руку ни одному из них. По предложению Шираха сфотографироваться рядом с Джесси Оуэнсом Гитлер, как говорили, взорвался от ярости из-за того, что он счел грубым оскорблением.15
Наряду со спортивными мероприятиями нацистское руководство не упускало возможности произвести впечатление на высокопоставленных гостей экстравагантными проявлениями гостеприимства. Иоахим фон Риббентроп, только что назначенный Гитлером новым послом в Лондоне, с размахом принимал сотни важных иностранных гостей на своей элегантной вилле в Далеме. Министр пропаганды рейха Йозеф Геббельс устроил грандиозный прием в итальянской тематике и впечатляющий фейерверк для более чем 1000 знатных гостей — более половины из них из—за рубежа - на прекрасном Пфауэнинзеле (Павлиний остров) в Гавеле (широкий водное пространство к западу от Берлина), связанное по этому случаю с материком специально построенными понтонными мостами. Герман Геринг, глава люфтваффе и признанный вторым человеком в государстве, превзошел всех остальных в своей праздничной феерии. Состоятельный и крайне впечатлительный член парламента от британских консерваторов сэр Генри ‘Чипс’ Чэннон, которому тогда было под тридцать, посетил незабываемую вечеринку: ‘Я не знаю, как описать это ослепительное многолюдное мероприятие", - признался он своему дневнику. "Мы поехали в Министериум" — министерство авиации в Берлине, где располагалась собственная роскошная резиденция G öring, — и обнаружили‘ что его огромные сады освещены, а 700 или 800 гостей разинули рты от зрелища и великолепия. Геринг, осыпанный улыбками, орденами и медалями, весело встретил нас, рядом с ним была его жена… Ближе к концу ужина кордебалет танцевал в лунном свете: это был самый красивый государственный переворот, который только можно себе представить, и все гости шептались от восхищения… Конец сада был погружен во тьму, и внезапно, без предупреждения, он был освещен прожекторами и процессия белых лошадей, ослов и крестьян появилась из ниоткуда, и нас провели в специально построенный Луна-парк. Это было фантастически: карусели, кафе с пивом и шампанским, танцующие крестьяне и “шухплаттлинговые” толстые женщины с бретелями и пивом, корабль, пивная, толпы веселых, смеющихся людей, животные… Гремела музыка, изумленные гости бродили по залу. “Ничего подобного не было со времен Луи Куаторце”, - заметил кто-то. “Со времен Нерона - нет”, - возразил я... ‘16
Каким бы великолепным ни был стадион, какими бы зрелищными ни были церемонии, каким бы щедрым ни было гостеприимство, Гитлеру и национальной гордости было бы неловко, если бы выступление Германии на Играх было плохим. Не было причин для беспокойства. Немецкие спортсмены — к большому удовольствию Гитлера — превратили Игры в национальный триумф. Они завоевали больше медалей, чем спортсмены любой другой страны.17 Это никак не повлияло на веру нации в собственное превосходство.18
Прежде всего, Олимпийские игры имели огромный пропагандистский успех для нацистского режима. Гитлер посещал их почти каждый день, подчеркивая важность Игр, толпа поднималась в приветствии каждый раз, когда он входил на стадион.19 Освещение в немецких СМИ было массовым. По всему миру транслировалось более 3000 программ примерно на пятидесяти языках; передачу вели более 100 радиостанций только в США; это были даже первые Игры, показанные по телевидению — хотя освещение, ограниченное Берлином, давало лишь нечеткие картинки.20 Игры посмотрели почти 4 миллиона зрителей (потратив на эту привилегию миллионы марок рейха).21 Гораздо больше миллионов читали сообщения о них или видели репортажи из кинохроники. И что крайне важно: гитлеровская Германия была открыта для просмотра посетителями со всего мира. Большинство из них ушли под сильным впечатлением.22 ‘Боюсь, нацисты преуспели в своей пропаганде", - отметил американский журналист Уильям Ширер. ‘Во-первых, они провели игры в невиданных ранее масштабах, и это понравилось спортсменам. Во-вторых, они создали очень хороший имидж для обычных посетителей, особенно крупных бизнесменов".23 Чужак в Германии, еврейский филолог Виктор Клемперер, живущий в Дрездене, придерживался аналогичного пессимистического взгляда. Он рассматривал Олимпийские игры как ‘целиком и полностью политическое дело… Людям и иностранцам постоянно вдалбливают, что здесь вы можете увидеть возрождение (Aufschwung), расцвет, новый дух, единство, стойкость, славу, естественно, также мирный дух Третьего рейха, с любовью охватывающий весь мир.’Антиеврейская агитация и воинственные тона исчезли из газет, отметил он, по крайней мере, до 16 августа — окончания Игр. Гостям неоднократно напоминали о "мирной и радостной" Германии, резко контрастирующей с грабежами и убийствами, совершаемыми (как утверждалось) "коммунистическими ордами" в Испании.24 Восторженная активистка Гитлерюгенд Мелита Машманн позже вспоминала, как молодые люди возвращались в свои страны с похожим позитивным и мирным представлением о Германии. "Во всех нас, - вспоминала она, - теплилась надежда на будущее мира и дружбы".25 В ее глазах и глазах многих, разделявших ее энтузиазм, это было будущее, в котором не было места Виктору Клемперерсу и другим, кого считали расовыми маргиналами. В любом случае, ожидания мирного сосуществования слишком скоро проявились бы как не более чем несбыточные мечты.
Вдали от гламура Олимпийских игр и общественного внимания контраст с внешним образом мирной доброй воли был резким. К этому времени кризис, спровоцированный германской экономикой из-за неспособности обеспечить себя оружием и маслом — поддерживать поставки сырья как для вооружения, так и для потребления — достиг своего переломного момента. Решение об экономическом направлении, которое примет страна, нельзя было откладывать намного дольше. Итогом лета 1936 года стала экономическая политика, неумолимо направленная на экспансию, что сделало международный конфликт еще более неизбежным. К тому времени разразившаяся гражданская война в Испании уже начала приближать Европу к взрыву.
II
К весне стало ясно, что больше невозможно согласовать требования быстрого перевооружения и растущего внутреннего потребления. Запасов сырья для военной промышленности к тому времени хватило всего на два месяца.26 Запасы топлива для вооруженных сил находились в особенно критическом состоянии.27 Министр экономики Ялмар Шахт к этому времени был серьезно встревожен ускоряющимися темпами перевооружения и его неизбежно разрушительными последствиями для экономики. Только резкое снижение уровня жизни (невозможное без угрозы стабильности режима) или значительное увеличение экспорта (столь же невозможное, учитывая приоритеты режима, трудности с обменным курсом и состояние внешних рынков) могли, по его мнению, обеспечить расширение военной промышленности. Поэтому он был непреклонен в том, что пора притормозить перевооружение.28
У военных были другие идеи. Руководители вооруженных сил, не заинтересованные в тонкостях экономики, но полностью поглощенные потенциалом современного передового вооружения, неустанно настаивали на быстром и масштабном ускорении программы вооружений. В течение нескольких недель после повторной оккупации Рейнской области генерал Людвиг Бек, начальник Генерального штаба сухопутных войск, разработал планы расширения тридцати шести дивизий, предусмотренных в марте 1935 года, когда была вновь введена военная служба, до сорока одной дивизии. К лету были разработаны прогнозы, согласно которым в 1940 году армия должна была быть больше, чем армия кайзера в 1914 году.29
Армейские лидеры действовали не в ответ на давление со стороны Гитлера. У них были свои собственные планы. В то же время они "работали на фюрера", сознательно или неосознанно действуя "по его линии и в направлении его цели" (фразами, характерно использованными одним нацистским чиновником в речи двумя годами ранее, намекая на то, как действовала динамика нацистского правления)30, полностью осознавая, что их амбиции по перевооружению полностью совпадали с политическими целями Гитлера и что они могли рассчитывать на его поддержку в борьбе с попытками ограничить расходы на вооружение. Военный министр рейха Вернер фон Бломберг, генерал-полковник Вернер Фрайхерр фон Фрич, главнокомандующий сухопутными войсками, и его начальник штаба Бек тем самым прокладывали путь, обеспечивая необходимую вооруженную мощь, для последующего экспансионизма, который заставил бы их всех плестись по пятам за Гитлером.31
Несмотря на это, экономический тупик казался полным. Как Министерство продовольствия, так и Министерство вооружений потребовали значительного увеличения выделения дефицитной иностранной валюты.32 Положение не могло быть устойчивым. Необходимо было в срочном порядке установить фундаментальные экономические приоритеты. Автаркия и экспортное лобби не могли быть удовлетворены одновременно. Гитлер месяцами бездействовал. У него не было запатентованного решения проблемы. Ключевой фигурой на тот момент был Джи öРинг.
Несколько факторов способствовали тому, что Гитлер занял центральное место на арене экономической политики: его собственное ненасытное стремление к усилению власти; его участие прошлой осенью, когда он выступал в качестве посредника Гитлера в споре между Шахтом и Рихардом Вальтером Дарре, рейхсминистром продовольствия и сельского хозяйства, по поводу выделения дефицитной иностранной валюты на импорт дефицитных продовольственных товаров вместо сырья, необходимого для расширяющейся военной промышленности; попытка Шахта использовать его в качестве барьера против партийных вторжений в экономическую систему. сфера; the растущее отчаяние Бломберга по поводу сырьевого кризиса в производстве вооружений, который в конечном итоге вынудил его поддержать притязания главнокомандующего Люфтваффе на власть; и не в последнюю очередь явное нежелание Гитлера вмешиваться, особенно если это означало принятие решений, противоречащих требованиям партии.33 Бломберг месяцами настаивал на назначении "комиссара по топливу’. Неоднократный отказ Шахта от предложения, осознав угрозу своей собственной сфере компетенции, открыл дверь для Геринга, как министра авиации и главы люфтваффе, потребовать, чтобы комиссар по топливу был подотчетен ему. Затем, в марте 1936 года, когда нехватка топлива достигла критической точки, Джи öринг решил выдвинуть себя в качестве "Топливного диктатора".34 Стремясь по разным причинам воспрепятствовать амбициям Геринга, Шахт и Бломберг попытались связать его в рамках комиссии из четырех человек, в которую вошли они трое и рейхсминистр Ханнс Керрл (близкий союзник Геринга, которому Гитлер весной 1936 года поручил роль в экономических делах), чтобы справиться с валютным кризисом.35 Надеясь удержать партию от себя, Шахт помог убедить Гитлера назначить Геринга в начале апреля полномочным представителем по обеспечению потребностей рейха в сырье и иностранной валюте. Задачей Джи öринга было преодолеть кризис, возобновить перевооружение и провести политику автаркии в производстве топлива.36 Но к этому времени Джи öринг уже сидел за рулем. Шахт быстро становился человеком вчерашнего дня. В мае, потрясенный новой базой власти, которую его собственные макиавеллиевские маневры невольно помогли создать для Göring, министр экономики выразил протест Гитлеру. Гитлер отмахнулся от него. Он не хотел больше иметь ничего общего с этим вопросом, сообщалось, что он рассказал об этом Шахту, и министру экономики посоветовали самому обсудить это с Г öринг.37 ‘Шахту это долго не устроит", - прокомментировал Геббельс. ‘В своем сердце он не принадлежит нам’. Но и у Гитлера, как он думал, тоже будут трудности с иностранной валютой и сырьевым вопросом, указав: "Он не слишком много понимает в этом".38
В этом не было необходимости. Его роль заключалась в том, чтобы распределять свой значительный вес, форсировать темп, привносить ощущение срочности в игру, заставлять вещи происходить. ‘Он привносит энергию. Обладает ли он также экономическими ноу-хау и опытом? Кто знает? В любом случае, он будет вдоволь хвастаться", - такова была оценка Геббельса.39
Вскоре у Göring была собрана группа технических экспертов под руководством подполковника люфтваффе Фрица Лöб. В исследовательском отделе группы планирования L öb, возглавляемой директором химической фирмы IG Farben Карлом Краухом, быстро разрабатывались решения для максимального производства синтетического топлива и быстрого достижения самообеспеченности в добыче минерального масла.40 К середине лета планировщики L öb разработали подробную программу преодоления непрекращающегося кризиса. Он предусматривал резкий переход к более управляемой экономике с четкими приоритетами, основанными на тотальном стремлении как обеспечить программу вооружений, так и улучшить снабжение продовольствием за счет максимально достижимой автаркии в конкретных областях и производства заменителей сырья, таких как синтетическое топливо, каучук и промышленные жиры.41 Это не была военная экономика; но она была на пути к тому, чтобы стать наиболее близкой к военной экономике в мирное время.
В конце июля, когда Гитлер находился в Байройте и Берхтесгадене, у Геринга было несколько возможностей обсудить с ним свои планы в отношении экономики. 30 июля он заручился согласием Гитлера представить их с блеском на предстоящем в сентябре съезде партии Рейха. Согласно записи в настольном дневнике ДжиöРинга, планировалась "большая речь генерал-полковника на партийном съезде".42 Джи öринг намеревался пожать плоды славы. Новая экономическая программа должна была доминировать на митинге. Именно это имел в виду шеф люфтваффе. Но когда дело дошло до пропаганды, Гитлер, ухватившись за еще один шанс улучшить свой имидж с помощью важного объявления о ‘четырехлетнем плане’, как всегда, не желал уступать главную роль. Он решил произнести ключевую речь сам.43
Гитлер тем временем становился все более озабоченным надвигающейся угрозой, как он ее видел, со стороны большевизма, и перспективой того, что нарастающие международные потрясения могут привести к войне в ближайшем, а не в отдаленном будущем.44 Какой бы тактический оппортунизм он ни применял, и как бы сильно он ни обыгрывал эту тему в пропагандистских целях, нет сомнений в том, что грядущее столкновение с большевизмом оставалось — как это было самое позднее с середины 1920-х годов — путеводной звездой гитлеровских взглядов на внешнюю политику. В 1936 году эта будущая титаническая борьба начала вырисовываться более отчетливо.
На своей частной встрече с бывшим министром авиации Великобритании лордом Лондондерри в феврале 1936 года Гитлер сосредоточился на том, что он назвал ‘растущей угрозой большевизма миру’. По его словам, ему было суждено сыграть роль пророка на международном уровне, как он это сделал в Германии примерно пятнадцатью годами ранее. Он понимал опасности большевизма лучше, чем другие европейские государственные деятели, продолжал он, поскольку ‘его политическая карьера выросла из борьбы с большевистскими тенденциями’. Он утверждал, что континентальная Европа была несбалансированной и нестабильной. Большинство правительств были слабыми и недолговечными. Континент жил ‘впроголодь’. ‘Необычайное развитие советской власти’ следовало рассматривать на фоне этого ‘упадка’. Более того, добавил он, изображая пугало большевизма перед своим британским гостем, Советский Союз был не просто величайшей военной державой на континенте, но и ‘воплощением идеи’. Далее он представил лорду Лондондерри факты и цифры о советской военной и экономической мощи. Вступление России в Лигу Наций напомнило ему басню о Рейнарде Лисе — преодолении подозрительности других животных, затем пожирании их одного за другим. ‘Точно так же, как в обычной жизни носителям микробов не позволяют часто бывать в обществе здоровых людей, мы должны держать Россию на расстоянии’, - утверждал он. Но если разложение Европы и усиление Советского Союза продолжатся, он спросил: "Каким будет положение через десять, двадцать или тридцать лет?"45