В том, что у каждого на его роду написано, Иван Кузьмич нисколько не сомневался. Не сомневался, потому как кому нужен чистый неисписанный род, без указующих пометок и знаков препинания?
Ну, разве что непоседливым бесам, да ещё каким партизанящим супостатам, желающим накалякать на нём свои злобные пасквили, чтобы в дальнейшем глумиться и забавляться слабостями человеческими.
Безобразия эти, по глубокому убеждению Кузьмича, происходили по причине чрезмерной загруженности небесной канцелярии, в делопроизводстве которой нет-нет, да и случались досадные промахи.
То, что канцелярия эта существует, Иван Кузьмич знал наверняка, так как нет никакого смысла производить на свет однолетних дичков, что не подвержены влиянию, хоть всё той же эволюции. А сама эволюция и есть план, со своими поквартальными обязательствами. И, несмотря на то, что она не влезает в загончик нашего разумения, никому не придёт в голову утверждать, что её и вовсе нет.
Про себя же Иван Кузьмич понимал однозначно - он, Кузьмич, в план этот внесён, а потому и должен озаботиться чтением ему же на роду писанным. При этом горчинка угрюмого фатализма его вовсе не смущала. А проглотив её, как горькую и неизбежную пилюлю, Иван Кузьмич слегка поморщился, и отправился разбирать небесные письмена своей судьбы.
Письмена эти лучше всего читались лёжа на диванчике, с заложенными за голову руками, и при должном усердии проявлялись на белёном потолке. Потолок крашенный или же затянутый новомодной клеёнкой для чтения не подходил, потому как был лишён жизненной шероховатости и таинственных трещин.
Такое ненавязчивое проникновение в грядущее, Иван Кузьмич считал делом более перспективным, чем вникание в казуистику хотя бы того же гороскопа, в силе которого он разочаровался прочтя как-то о том, что в такой-то день его ожидает романтическая встреча, с далеко идущими последствиями, и, возможно, потеря внушительной, грузной суммы.
Так как суммы Ивана Кузьмича никогда не входили в разряд тяжеловесных, а последствия романтических встреч его уже не пугали своим неземным счастьем, то он принял этот приговор без недостойной нервозности, здраво окрестив его лабудой.
Нет, ну понятно, что где-то на земле, в этот чудный денёк, какой-нибудь вор, рождённый в определённых числовых рамках, обязательно обокрадёт своего менее расторопного собрата. И какой-нибудь лоснящийся на солнце мавр встретит свою зазнобу, ещё не догадывающуюся о вышеупомянутых последствиях. А посему обвинять толкователей звёздных путей в абсолютной лжи было нельзя. Но и согласиться с ними Кузьмич не мог, по причине своего трезвомыслия.
При этом, составление личного гороскопа, Иван Кузьмич считал делом на любителя, если, конечно, такой любитель тонко чувствующая натура, и способен ощутить на себе сопение Марса или чихание Юпитера. Любителей же с менее чувствительными датчиками, Кузьмич однозначно относил к отряду блуднепитающихся, и искренне сочувствовал им, как страдающим хроническим синдромом мнительности.
Потому Иван Кузьмич и возлежал на диване, оставив в покое и без него задёрганные звёзды. Сами звёзды, были за это ему благодарны, и благодушно подмигивали при каждом их созерцании, не пугая Кузьмича ни взрывами сверхновых, ни скоротечными коллапсами.
Когда время сосредоточения прошло, а в меловых кристаллах появилось некое туманное движение, Иван Кузьмич протянул руку к тумбочке, достал очки и, нацепив их на нос, стал ожидать проявления судьбоносных записок.
Записки, в свою очередь, не заставили себя ждать и уже вскоре, Кузьмич прищуривался и беззвучно двигал губами, пытаясь разобрать призрачные знаки.
Однако знаки эти не были похожи ни на арабскую замысловатую вязь, ни на китайские иероглифы, не говоря уж о более привычных буквенных письменах. Похожи они были на детский рисунок, где на одном листе происходило, понятное только автору, смешение сюжетов, предметов и характеров.
Убедившись в своей неспособности прочесть на роду ему написанное, Иван Кузьмич снял очки, с силой потёр уставшие глаза и, глубоко вздохнув, пошёл заваривать чай.
А через малое время, он уже сидел за столом, прихлёбывал из кружки, чередуя мягкую терпкость со сладостью клубничного варенья, и думал о том, что, скорее всего ему, Кузьмичу, не совсем повезло с писарем небесной канцелярии, что заполнял карту его судьбы. Потому как писарь тот был, то ли шутник-абстракционист, а может и просто ученик-стажёр, а потому вместо чётких указующих знаков, вывел своей шаловливой, а может и ещё не твёрдой рукой все эти каляки-маляки.
Погрустив в течении трёх-четырёх скушанных ягод, Иван Кузьмич вдруг хмыкнул и, затрясся от беззвучного смеха, катая на языке твёрдую клубничинку. А, успокоившись, покачал головой и проговорил: "Да хоть и стажёр!.. Да пусть хоть и какой лопоухий ПТУшник!.. А каляки-маляки-то есть! Вон они под потолком рожицы корчат... И конца, и края им пока не видать... А что разобрать их нет никакой возможности, так это не беда... Главное, что всё там, на моём роду исписано, а блудливым бесам со своими закорючками и влезть некуда!"
Порадовавшись за хорошие для себя вести, Иван Кузьмич встал и подошёл к зеркалу. Зеркало оценивающе посмотрело на Кузьмича, и дало явственно понять, что очередным написанным на его роду деянием, должно быть приведение в порядок бороды, усов и прочей растительности.
Согласившись с этим замечанием, Иван Кузьмич покорно покивал головой и, было уже, собрался отвернуться от зеркала, когда, то ли услышал, то ли ощутил от него некое ворчливое брюзжание.
В брюзжании этом, Кузьмич разобрал лишь то, что только затерянность в такой запущенной растительности следов интеллекта, может сподвигнуть заросшего дикаря отказаться от звёздных отражений, променяв их на сомнительные потолочные каракули.
На это Иван Кузьмич нахмурился и погрозил стеклу пальцем. А проворчав: "Не всякое отражение в зеркале", - отправился за ножницами и расчёской...