Какие бы новшества ни измышлялись нами в жизни, роль первооткрывателя недолго будет льстить нашему воображению. Что бы мы ни совершили: отрыли Америку или консервную банку, рано или поздно нам придётся убедиться, что кто-то подсуетился ещё прежде того, как мы обрели дар речи.
Всё, что есть, уже было до нас, и любая новость, возвещённая нами и восторженно воспринятая современниками, всего лишь эхо отдалённого времени, когда люди начали ходить по морю, как по суху, и старались взлететь, прежде, чем у них вырастут крылья.
Раз земля вертится, рано или поздно, мы вынуждено возвращаемся к той точке, с которой началось её движение. Эта мысль, тоже неновая, но не всегда и не всеми усвоенная, должна бы, казалось, приучить нас к скромности. Но мы выпячиваем грудь, распускаем губы в саркастической улыбке и оглядываемся вокруг в надежде узреть благодарные глаза человечества.
Осознание и понимание приходит, когда человек задействован не в метафизическом пространстве, где, повторяя Вольтера, слушатель не понимает, говорящего, а говорящий - сам себя, а в сфере материальной, где любой факт, с большей или меньшей степенью достоверности, можно доказать или отвергнуть на конкретных примерах.
Другое дело политика. Тут всё зыбко и неопределённо. А потому мысль, необременённая доказательствами, но обеспеченная нужным количеством децибел, кажется самой умной. Потом наступает разочарование, ибо опоздание дорого обходится тем, кто польстился на фальшивую нитку словесного жемчуга. И долго, куда дольше, чем хотелось бы, возвращаемся туда, откуда начинали свой путь, но уже с разбитыми надеждами и утраченной верой.
Когда никому нельзя верить, перестаёшь верить даже себе. Вот и приходится осторожничать. Но, нащупывая подоплёку в череде политических событий, нельзя использовать привычные, существующие в обыденном сознании, представления о добре и зле, возможном и невозможном, правильном или не правильном. Ибо обязательно заблудишься в их хитросплетениях, ни на шаг, не приблизившись к цели.
Политика, как и всякое вообще проявление человеческого неразумия, ситуационна, а потому политики пользуется наработанными с незапамятных времен законами, как рулём, который, в случае необходимости, можно повернуть в любую сторону. Во всём произвольное проявление человеческой прихоти, находящейся в сиюминутной зависимости от соотношения силы и слабости своей и противника.
Чаще всего, буря и натиск, сопровождаются не миролюбивыми угрозами, а контрольными выстрелами. Но не из пистолетов с глушителями, а громогласным пушечным эхом, дабы придать наглядность своим притязаниям, даже, если к тому нет юридических обоснований.
Но не всё выглядит так безнадёжно. На смену политике "выжженной земли" приходят либеральные времена с крикливыми девизами "пусть расцветают все цветы". Однако никто никуда не торопится, поскольку известно: найти эти самые "цветы" возможно лишь на грядках несуществующих огородов. Зато другой лозунг: "можно всё, кроме того, что нельзя", оказывается более живучим, поскольку в радостной суете вседозволенности, вторая его часть нечувствительно опускается, и вылезшая из всех щелей братва, крепко держит его в своих профессиональных руках, оберегая от возможных покушений.
Бывают вообще идиллические времена, когда усечённый лозунг братвы, экспроприируется и становится всеобщим достоянием. Тогда разобраться, что почём и кому кто, в круговороте всеобщего милосердия, становится бессмысленным. Человек, помышляющий о своих правах лишь в пределах наличных квадратных метров, неожиданно становится "парнем всей земли". Перед ним, как двери собственного дома, распахнуты все границы, и всё, что за ними находится, принадлежит ему, даже сами хозяева. Толи по праву первородства, толи из уважения к нему как гостю.
Это, так называемая, "нравственная щепетильность", некое подобие Квазимодо, но не с собора парижской богоматери, а с соборной человеческой совести, в принципах которой горбатое и неухоженное, подлежит выпрямлению и обихаживанию, независимо от обстоятельств места и времени, в противном случае вам гарантировано вечное пребывание в отстойниках общественной толерантности. То есть, мораль ради морали, как искусство ради искусства.
Рассуждения о нравственности, как к чему-то обязывающему, и, к тому же, раз и навсегда установленному, с давних времён овладевали сознанием тех, кто к самой политике имел лишь опосредствованное отношение. Примерно такое, как потребители хлеба к его выращиванию. Но считали возможным оказывать влияние и на политику. Их, время от времени, ставили на место, а то и вовсе не обращали внимания. Что приводило к обратной ситуации "волка в псарне", известной нам по басне Крылова, где, волк, притворяясь ягнёнком, пытался заморочить псарей, вызвав у них позыв "нравственной щепетильности", но, к счастью для ещё живых ягнят, просчитался.
2.
Теперь многое изменилось: волки надели овечьи шкуры, и хотя вой их никуда не делся, охотно воспринимаются окружающими теми, за кого себя выдают. Что хорошо видно на примере Израиля. Страну опутывают щупальцами "морали", которой не придерживаются сами моралисты, таящие под сладкими речами о мире, вполне понятное желание покончить с еврейским государством. Не для того, чтобы создать рай на месте его исчезновения, а утвердить там ещё одно бандитское гнездо, без которого ослеплённые ненавистью поборники "прав человека", к тому же щедро оплаченные, не видят свою жизнь полной и счастливой.
Но, так или иначе, подобного рода давление не остаётся без последствий, и страна, спеленатая цепями морализаторства, в угоду хитро улыбающимся проповедникам, начинает совершать поступки, вредящими ей самой.
То нам навязывают обустройство шестидесяти тысяч африканцев, незаконно перешедших границу, то от нас требуют покинуть Храмовую гору, хотя испокон веков там молились евреи. Но арабы решили, что рядом с евреями им не комильфо. Озаботившись "коктейлями Молотова" и выдвинув в качестве авангарда, вооруженных Кораном, ножами и камнями, женщин и детей, стараются нас оттуда изгнать. И наши европейские "друзья", де-юре всё ещё христиане, но де-факто, стремительно скатывающиеся под знамёна Аллаха, подпевают им хором с весьма голосистыми солистами.
Надо ли, после этого, удивляться странностям европейского "дружелюбия". Любые наши действия европейцам представляются "аморальными". Аморально оккупировать "исконные палестинские земли", хотя они отродясь не принадлежали палестинцам, а другим государствам, совершившим агрессию против только что родившейся страны, потерпевшим поражение и, как следствие, потерявшим территории с которых была совершена агрессия. Но видя, что в обозримом будущем утраченное не вернуть, отказались от этих земель в пользу "будущего палестинского государства". Кстати, хитрый ход, подсказанный именно европейцами.
И мы, уязвлённые отсутствием у нас "нравственной щепетильности", шаг за шагом сдавали позиции, получая, вместо обещанных "мира и дружбы", мгновенно возникшие террористические анклавы, как это произошло в Ливане и в Газе. И хотя все последующие войны связаны с агрессией с оставленных нами территорий, нас снова и снова обвиняют во всех возможных грехах, тогда как наши "мирные" соседи обходятся легким поманиванием пальцем в их сторону, на которое попросту не реагируют. И даже сейчас, когда на Ближнем Востоке всё переворотилось и рассыпается, от нас требуют отдать Голанские высоты... Сирии, которой давно нет и, похоже, не предвидится.
Многое чего натворили мы, к собственному удивлению, под непрерывным прессингом Европы. А когда, в приведенных мной, и многих других случаях, подбиваем неутешительные итоги собственной глупости, осознаём, что от уступок положение наше только ухудшилось, а новые подвижки в угоду "миролюбцам", сделают его безнадёжным. И тут же находим себе оправдание: с кем не случается, мы ведь страна молодая, приходиться учиться на собственных ошибках. Забывая, что таким способом обучаются дураки.
Неоспоримое доказательство этому тезису демонстрируют наши советчики, на сей раз по отношению к собственной судьбе. Позабыв, что глупость - дар божий, коим не следует злоупотреблять, возомнили, что из арабов можно сделать европейцев, наделив их своей душевной теплотой, к которой те отнеслись снисходительно, и земными благами, принятыми ими как должное. Сообразив при этом, что застолбить сии блага за собой навсегда, можно лишь превратив европейцев в арабов. Нет сомнения, что несметные толпы, нынче "мирно" атакующие Европу, добьются своей цели в ближайшем будущем.
Обратите внимание, выдающие себя за беженцев, молодые, здоровые, полные сил люди, способные преодолевать сотни километров пешком, разрушая все возведённые на их пути преграды, требуют для себя лучшей жизни. И никому не приходит в голову мысль подсказать искателям счастья, что хорошую жизнь следует завоёвывать на родине, борясь за неё с таким же остервенением, как это делают сейчас, за право оседлать Европу.
/ Кстати, когда статья уже была написана, в интернете прошёл сюжет аналогичным недоумением, обращённым, к одному из бегущих от войны. Тот пояснил, что, в целях безопасности, оставил семью дома, а, обустроившись, возьмёт к себе. Забыв добавить при этом, "если останутся в живых". /
Но искать дураков на Ближнем Востоке занятие бесперспективное. Хотя всем было известно, по крайней мере, до последнего времени, что бесплатный сыр только в мышеловке, они убедительно доказывают, что получат, без всякого ущерба для здоровья, не только сыр, о котором мечтали, но даже то, о чём не решались мечтать.
Просчитать последствия происходящего не составляет труда. Они не просто печальны, а траурны в самом обременительном значении этого слова. Но, как ни странно может показаться, я вовсе не обвиняю в этом арабов. Они действуют по ситуации, вполне для них подходящей, с точки зрения выгоды. А разве мы сами, здесь и всегда, не руководствуемся тем же лозунгом?
Другое дело, когда это чувство, в угоду, изобретённой собственным искомым умом, идеологии, воспринимается не конкретно, но абстрактно, как некое единение несоединимого. Тут горе всем: и тем, кто в ослеплении своём, перестав ориентироваться в пространстве, мчится прямиком к пропасти, не сомневаясь, что идёт верным путём, и тем, кто на её краю пытается удержать неосознанных самоубийц от последнего шага. Таких доброхотов заплюют, заклюют, заклеймят и растопчут.
3.
Повторюсь, всё это было даже тогда, когда нас не было, о чем свидетельствуют два примера из истории Франции, во времена предшествующие французской революции и те, что за ними последовали. А выбор мой объясняется единственно тем, что примеры эти представляются мне наиболее показательными.
Итак, 18 век. Молодые американские штаты борются за независимость от Англии, и для Франции, её соперницы на мировой арене, прямой интерес эту борьбу поддержать. Некто Бомарше, известный нам, как выдающийся драматург и не менее выдающийся изобретатель / анкерный спуск в часовом механизме его рук дело / был в тоже время и отчаянным шпионом, и хитромудрым спекулянтом, торговавшим всем, чем только мог, в том числе и оружием. Понимая, что американцы в нём остро нуждаются, он затеял снабжать их всем необходимым, но для этого требовалось согласие короля Людовика Шестнадцатого.
Это было нелёгкое время для Франции. Соперничество Франции и Англии в семидесятых годах 18 века закончилось полной победой последней. Семилетняя война, повысила статус Англии, сделав де-факто не только владычицей морей, но и всей Европы, превратив Францию, прежде занимавшую эти позиции, в своего вассала. По Парижскому договору 1763 года, у Франции были отторгнуты многие территории, как на континенте, так и в колониях. Началась хозяйственная деградация страны и, что самое страшное, духовная.
В этой ситуации, борьба американских колоний за независимость от английского господства, пришлась, как нельзя более, кстати. И, как обычно бывает, в отяжелевшей от собственных неудач, стране, правящие круги, занятые внутривидовой борьбой за выживание, не имели ни желания, ни сил на трудные, но необходимые решения.
Ставший недавно королём Людовик Шестнадцатый, просто в силу своей "профессии" обязан был сломать кору равнодушия, но врождённое миролюбие и осторожность, пристрастие к добродетели и нравственности, отмечаемые всеми современниками и историками, связывало ему руки. Его коллега по власти, германский император Фридрих Второй, точно отметил в нём склонность уходить от решения насущных проблем, "прикрываясь высокими идеалами". Соответственно, команду, как мы теперь говорим, подбирал в унисон со своими взглядам и намерениями. Таковым был его главный политический советник, министр иностранных дел, граф Верженн.
В этой обстановке расторопный Бомарше действовал согласно со своими интересами, совпадающими, как он полагал, и это было действительно так, с неотложными нуждами страны. Пользуясь влиянием и связями в среде политической и дворянской элиты, доказывал жестами, словами, документами и даже подкупом, необходимость решительных действий в пользу восставших американских колоний. Но большее, чего смог добиться, сочувствия, но, увы, не поддержки. Правда, Верженн уловил смысл и значение намерений Бомарше, но не более того, ибо не в его власти было преодолеть косность и застой государственного аппарата. Он лишь сообщил неугомонному поборнику освободительных войн, что королю не по душе всё, что не совместно с его кодексом "нравственной щепетильности".
- Но ведь... - начал было Бомарше, но граф Верженн прервал его:
- Не надо, мой друг, демонстрировать силу и возможности своей логики. Она мне и без того известна. Но, к сожалению, не королю. Пока Англия сильна, он будет её бояться.
- Но для этого надо её ослабить!
- Вот и ослабляйте, но не привлекайте в напарники Его Величество.
Тогда, не привыкший отступать Бомарше пишет письмо лично королю, имеющее, как мне кажется, вполне понятный интерес даже для нашего времени. Замечу лишь, что текст, ещё раз подтвердивший его умение драматизировать любую, подвернувшуюся под руку, ситуацию, от истории банального замужества сестры до послания королю, в форме, прежде непринятой, но после этого ставшей возможной и, как бы, предвозвестившей печальную судьбу помазанника божьего. Из всего, доступного мне на русском языке о французской революции вообще, и о Бомарше, в частности, столь любопытный документ обнаружился только в книге французского писателя и исследователя творчества Бомарше, Франсуа Гранделя.
"Сир, - обращается Бомарше к королю, - любая идея, любой проект, оскорбляющий чувство справедливости, должен быть отвергнут честным человеком, что, несомненно. Но в политике, в отношениях между государствами, неприменима мораль, непреложная в частных отношениях. Частное лицо не имеет право нанести ущерб ближнему, какие бы блага это ему ни сулило. Но каждое государство - это обособленное целое и разница интересов отделяет его от соседей больше, чем море, укрепления и границы.
У него нет с соседями общих законов, которые бы обеспечивали его безопасность. Отношения между ними определяются единственно лишь естественным правом. Иначе говоря, это такие отношения, которые каждому из них продиктованы стремлением к самосохранению, благополучию и процветанию, отношения, представляющие изменения того принципа, который именуется человеческим правом, и сводится, согласно Монтескье, к двум законам: во-первых, стремиться к собственному благу, во-вторых, причинять, как можно меньше зла другим народам, но не во вред собственному.
Эта максима стала столь неотъемлемой основой политики, что король, правящий страдающими от голода туземцами, считающий себя отцом собственного народа и чужим любому другому, не должен удерживать несчастных подданных от нападения на соседей, чтобы с оружием в руках добыть себе там всё необходимое, если у них нет другого способа выжить.
Быть справедливым к своим подданным и защищать их - прямая и неотъемлемая обязанность правителя, тогда как быть справедливым по отношению к другим народам возможно лишь с учётом тех или иных обстоятельств. Из этого следует, что национальная политика, обеспечивающая существование государств, почти во всём расходится с гражданской моралью, которой руководствуются частные лица.
Ведь доказано, что покой Вашего королевства, благосостояние Ваших поданных, великолепие Вашего престола зависят исключительно от упадка, в который Вы сумеете привести Англию, нашего естественного врага, руководствующегося принципом, хорошо сформулированным в проклятой максиме знаменитого Питта: "Если бы мы хотели быть справедливыми по отношению к французам, нам бы пришлось от слишком многого отказаться. Поэтому наш долг постоянно их ослаблять".
Итак, Вам придётся иметь дело с этим наглым народом, начисто лишенным деликатности и совести. Именно его я имел в виду, предлагая свой план. Именно его, Сир, Вам так важно унизить и ослабить, если Вы не желаете, чтобы он унижал и ослаблял Вас".
/ И тут, прошу обратить на это особое внимание, в пылу доказательства собственной правоты, он бросает королю обвинения, на которые, до него, вряд ли решился бы кто-либо другой из его поданных /.
"Если Ваша деликатность не позволяет содействовать тому, что может навредить Вашим врагам, как Вы терпите, Сир, чтобы Ваши поданные, соперничая с другими европейцами, захватывали земли, принадлежащие бедным индейцам, диким африканцам и караибам, которые не нанесли Вам никакого оскорбления? Как Вы допускаете, чтобы Ваши корабли силой увозили и заковывали в кандалы чернокожих людей, которых природа родила свободными и которые несчастны оттого, что Вы могучи. Как вы терпите, чтобы три соперничающие державы на Ваших глазах бесстыдно делили растерзанную Польшу?
Не Вы, Ваше Величество, я это знаю, в ответе за это и многое другое, так как это было до Вашего восшествия на престол, так будет и после, таков ход вещей. В политике подобных примеров не счесть, и мне достаточно было напомнить некоторые из них, чтобы доказать, что отношения с другими нациями не имеют ничего общего с моралью, которой руководствуются в частной жизни.
Людей надо принимать такими, какими есть и король, даже самый справедливый, не может пойти дальше своих возможностей. Из этого следует, что политика, хотя и основана на весьма несовершенных принципах, всё же имеет какие-то основания, и что король, который один хочет быть абсолютно справедливым среди дурных людей и оставаться добрым в стае волков, неизбежно будет вскоре сожран вместе со своим стадом.
Благоволите, Сир, никогда не упускать из виду, что образцом хорошей политики является умение обеспечить свой покой путём столкновения друг с другом Ваших врагов. А руководствуясь своей высокой моралью, которая вызывает к Вам такое глубокое уважение в делах внутреннего управления Вашего королевства, Вы достойно выполните те обязанности, которые возложены на доброго и великого короля".
Чем закончились усилия поборника нового взгляда на роль короля /а шире, руководителя государства вообще /, легко узнать из соответствующей исторической литературы. Но проецируя прошлое на события нашего времени, полемизируя о корректности, или отсутствие таковой, в отношениях других стран к нашей, и наоборот, не следует забывать сказанного Бомарше. Мы смотрим друг на друга разными глазами, и возмущаться по поводу того, чего не предотвратить, ни что иное, как отправляться на поиски утраченного времени.
Эти тезисы Бомарше, кому-кому, а Израилю следует усвоить в первую очередь. Не жаловаться на арабов, клеветой, подкупом, террором, стремящихся навредить нам, в полной уверенности, что плохо нам, на пользу им. Противостоять беспощадному врагу невозможно ни слёзовыделением, не взыванием к справедливости, поскольку представления о ней связаны с упущенной выгодой, а в наше время можно найти единомышленников, в лучшем случае, при дележе, но никак не при подсчёте возможных убытков.
Отношение к врагам должно быть не иначе, как к врагам, а не пытаться, как это практикуем мы, превращать их в партнёров для переговоров о мире. Для них - мир - наше исчезновение, для нас - мир - в ответе ударом на удар, да так, чтобы надолго запомнился. А если погибать, то не в концлагерях, а на поле боя.
4.
Казалось бы, всё ясно, да не совсем. Со времени, прошедшего от французской революции и войны США за независимость, многое изменилось именно в попытках создать особую мораль во взаимоотношениях между государствами, именуемым Международным правом.
В этом катехизисе "порядочности и благородства", расписано всё до последней запятой и точки, как и чем должны руководствоваться государства, дабы не преступить пределы дозволенного и, в особенности, недозволенного. Прежде всего, когда государства находятся в состоянии войны. Речь идёт о неприменении оружия массового уничтожения, и, так называемого, непропорционального использования силы.
Судя по всему, авторы явно предумышленной глупости, люди никогда не воевавшие, и знающие, о такого рода вещах, понаслышке. Ибо все государства, в силу своих возможностей, обзаводятся именно оружием, считающимся запретным, что означает необходимость его применения, вопреки морализирующим поборникам справедливости.
Что же касается непропорционального применения силы в противостоянии, где победа означает жизнь, а поражение не представляет никакой альтернативы смерти, то сей параграф вообще выглядит "записками сумасшедшего", ибо предполагает, что от напавшего на тебя с ножом, нельзя защищаться пистолетом. А если пистолет твоё единственное оружие, то ты обязан снабдить таковым и противника.
Понятно, что претворить этот абсурд в жизнь невозможно, но оставить его без применения тоже выглядело бы как пощёчина сочинителям, то, по умолчанию, его решили применять лишь к одному государству - Израилю. Что и делают с видом проститутки, изображающей целомудрие. А результативность своих рекомендаций, не мудрствующие лукаво авторы, оценивают по тому, какой ущерб был нанесён нашей стране. Притом, что принцип их прост: чем больший - тем справедливее.
6.
В заключение рассмотрим ещё один аспект всё той же проблемы на новом её повороте, и, значит, на другом примере.
Оборотная её сторона: чистота помыслов и, главное, рук тех, кто идёт в политику. Одно дело, когда политик изливается в предвыборных обещаниях, и совсем другое, когда, придя к власти, снимает пенки, используя возможности, этой властью предоставленные. Сказать, что с этим не борются, язык не поворачивается. Утверждать, что от этой "борьбы" есть какой-то толк, может лишь беззастенчивый очковтиратель. Более того, именно ею часто наносится немалый вред.
Особенно яростной становится борьба за "чистоту рук" и помыслов, когда за место под политическим солнцем, грызутся хапуги и бездарности, укравшие всё, что смогли, и развалившие даже то, что, казалось, развалить невозможно, и личность, пусть и не с ангельскими крылами, но, во-первых, мыслящая, а во-вторых, талантливая, оттесняется ими, обвинённая в том, в чём, грешны, прежде всего, сами.
Разобраться в этом поможет нам пример Шарля-Мориса Талейрана, известнейшего французского государственного деятеля и дипломата периода революции 1789 года, директории, консульства, наполеоновской империи и реставрации. Уже одно перечисление исторических этапов, через которые прошёл этот человек, свидетельствует об его опыте и влиянии на французскую и мировую политику.
О нём столько написано, что, похоже, уже нет загадок в биографии этого человека. Зато выводы из них, соотнесённые с современностью, обновляются, и, возможно, этот процесс никогда не будет завершён. Попробуем и мы внести в него свою лепту, не такую уж значительную, но, тем не менее, заслуживающую внимания.
Напомню вкратце, что представлял собой этот человек. "Идейные основы талейрановской дипломатии, - пишет о нём историк Юрий Борисов, - абсолютная беспринципность и прагматизм". Отсюда потрясающая гибкость принципов: любая подлость достойна оправдания, и любое добро можно наказать злом, коль скоро это в интересах одной из сторон.
Талейран, понятное дело, действовал не сам по себе, а был орудием в руках тех, кто в данный конкретный момент находился у власти. Но сложная структура дипломатической службы и трудности связи между государствами, при гибком уме Талейрана, использовались им в полной мере в своих интересах. Решение владык можно было ускорить или затормозить, а то и вообще сделать несуществующими.
В этих случаях поле его деятельности себе на пользу было неограниченным. Он делал деньги из всего: играл на бирже, вымогал взятки и комиссионные даже у королей, собирал информацию в правительственных и финансовых кругах, пользуясь ею себе в прибыль. Сведения об этом похожи на фантастику, но отнюдь не были ею.
Намекая на связи его морального облика с физической хромотой, Гюго писал, что " в нём всё хромало, а том числе и он сам". И, тем не менее, это был выдающийся дипломат, которому Франция обязана многим. Обладая даром предвидеть события, он пользовался ими не только с пользой для себя, но и для своей страны. Напомню главное. В посленаполеоновскую катастрофу, он ловко сумел, используя противоречия между победителями, сохранить целостность страны. И это обстоятельство, наряду с его прочими достижениями во внешней политике, сделали то, что сделали: не дали его порокам затмить его достижений. И слова Гёте, назвавшим его "первым дипломатом века", навсегда определили его место в истории.
В процессе работы над статьёй, набрёл / опять же случайно / на характеристику Талейрана, нигде прежде не встречавшейся мне в литературе о нём, и показавшуюся исчерпывающей. Принадлежит она Людвигу Бёрне /1786 - 1837 /, выдающемуся немецкому журналисту еврейского происхождения, современнику и антагонисту Генриха Гейне, как и он, принявшему христианство, как и он, переехавший во Францию, как и он, боровшийся своим творчеством за духовное освобождение Германии. И ещё одно немаловажное обстоятельство: современник Талейрана.
Вот, что он написал о нём: "Талейрана упрекали за то, что он последовательно предавал все партии и все правительства. Это правда: от Людовика Шестнадцатого перешёл к республике, от неё - к директории, от последней - к консульству, от консульства - к Наполеону, от него - к Бурбонам, от них - к Орлеанам, а, может быть, до своей смерти, перейдет от Луи-Филиппа снова к республике.
Но он вовсе не предавал их всех: он только покидал их, когда они умирали. Он сидел у одра болезни каждого времени, каждого правительства, всегда щупал их пульс и прежде всех замечал, когда их сердце прекращало своё биение. Тогда он спешил от покойника к наследнику, в то время как другие продолжали служить трупу. Разве это измена? Потому ли Талейран хуже других, что он умнее, твёрже и подчиняется неизбежному. Верность других длилась не дольше, только заблуждение их было продолжительней".
Применительно к нашей стране, ради которой и пытаюсь осмыслить такого рода события, эти, казалось бы, тривиальные факты, имеют самое прямое отношение. Как только заходит речь о новом назначении на какой-либо более-менее ответственный пост, сразу начинают скрести по сусекам биографии кандидата, выискивая в ней тёмные страницы. А поскольку найти таковые несложно, во всяком случае, при отсутствии доказательств, можно их придумать, то борьба "за чистоту рук" кончается тем, что инициативный и умный человек, заменяется кем-то "своим", от которого и толк будет своим же.
А разве не те же проблемы в борьбе с коррупцией? Обратите внимание: коррупция, как половодье, никогда не сходящее, затопила мир, и, кажется, нет в человеческой деятельности ни одной области / от футбола до политики /, где бы ни правила бал неискоренимая приверженность к сиюминутной выгоде. И потому смешны как обещания доброхотов "бороться" с нею, так и самоубийственные попытки воспроизвести это на практике, а потому обещающий напоминает барона Мюнхаузена, а "борец" - донкихота с его деревянным копьём.
И опять же история, на сей раз российская, припасла нам доказательство тому, что в доказательствах не нуждается. Но всё же...
Ещё в позапрошлом веке в России было опубликовано любопытнейшее письмо, великого князя и будущего царя Александра Первого, направленное в частном порядке и для публикации не предназначенное, его ближайшему друг Виктору Павловичу Кочубею, датированное 10 мая 1796 годом. Два современника французский король Людовик Шестнадцатый и будущий царь Российской империи, страдали, оказывается, комплексом неполноценности, уяснить смысл которого весьма важно для нашего времени.
" Придворная жизнь, - пишет будущий царь, - не для меня. Я всякий раз страдаю, когда должен явиться на придворную сцену. И кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями. И множество других, которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед теми, кого боятся.
Я сознаю, что не рождён для высокого сана, который ношу теперь, и, еще менее, для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться. В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон, все части управляются дурно, порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится к расширению своих пределов. При таком ходе вещей способно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нём злоупотребления? Это выше сил не только человека одарённого, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения. А я постоянно держался правила, что лучше не браться за дело, чем исполнять его дурно".
Но царём он всё же стал. Привык, надо полагать, к лести и раболепству. Но документ, им оставленный, доказывает, что власть преображает людей, но пользы от этого стране ничуть. И только моментальный крик души, к сожалению, растворившийся в пространстве, мог бы послужить нам в поучение и назидание. Но, кто учителя и где ученики?
Здесь уместно поставить точку. Но окончательную точку ставит только смерть: неважно, в жизни человека или государства. И, чтобы такой исход не стал реальностью, следует помнить: даже украденное тобой сможешь сберечь при условии, что прежде сбережёшь страну.