Аннотация: Рассказ написан на конкурс Мертвые цивилизации. Новый.
СМЕХ БОГИНИ
Два мальчика на длинном берегу,
два юных существа, святых и голых.
Восторг и дрожь на них наводят волны
И ветер их сбивает на бегу.
А.Дольский
Экое чудище принесли волны! Подобно муравьям гребцы впряглись, натянули грудью канаты, и тащат, тащат его на берег. Человек двести их, не меньше, а меньше бы и не справились. Даже отсюда, со склона обращенного к гавани холма видно, как бугрятся мышцы моряков и уходят в истоптанный песок босые ноги, слышен скрип дерева и явственно доносятся хриплые крики и брань келейста.
Это вот она и есть - знаменитая афинская триера? Чудо морское с круглым глазом, нарисованным на носу, таким блестящим и влажным, что кажется, сейчас сморгнет. И какая огромная!
Розовые лучи, скользнув над эвбейскими горами, достигли наконец глади залива, подсветив туман, стелющийся над водой, словно пеплос богини. Обшитый сверкающей медью таран обрадовался солнцу. Чайки орали в бирюзовом утре, и выглядело оно хрустальным и твердым, и удивительно прозрачным, хоть его на смальту режь и дивной красоты мозаики выкладывай.
На берег тянут, стало быть, долго им стоять. Гоплиты в сверкающей бронзе уже протопали по сходням, разминая на суше ноги. Охочая до новостей портовая толпа мигом окружила их. Груди в панцирях выглядят круглыми как бочонки, а сами воины - рослыми и статными. Шлемы на головах, с гребнями, украшенными стриженой щеткой конского волоса, изрядно прибавляют им в высоте. Всегда подмечай пропорции, советовал отец, ибо только правильное - красиво, и только естественное - жизнеспособно. Поножи-кнемидес, мечи: будто в бой собрались. А скорее просто демонстрируют сельской провинции афинский лоск. И афинскую мощь, к слову. Ну-ну, непременно сказал бы отец.
Постояв так некоторое время и покрутив головами, словно определяя направление на суше, и нетвердо ступая, воины кривыми авлидскими улочками побрели наверх, в город. Навстречу им с гор, по колено в бесчисленных овцах спускались пастухи, надеясь продать на корабли мясо. Огромные как великаны, с усами, струящимися по груди, в козьих мехах и остроконечных кинэ, сопровождаемые косматыми псами и козами с глазами безумных менад. Про пастухов, целые сезоны проводивших в горах под открытым небом, в молчаливом созерцании неба и камня, говорили многое, чаще, правда, обиняками. Чем-то они напоминали одичавших в странствиях богов, а Неокл будучи ребенком подозревал, будто бы и сапоги вместо сандалий они носят недаром: скрывают раздвоенные копыта - символ родства с Играющим на флейте. Богам, как известно, неведомо понятие греха.
Неокл даже на цыпочки привстал, глядя через ограду и машинально обминая пальцами подобранный комочек глины. На нем был только подпоясанный рабочий экзомис на левом плече, и знобкие мурашки покрыли кожу. Его бы воля, бежал бы в порт со всех ног положить ладонь на выпуклый влажный борт, каждому мальцу обещающий неведомое, волнующее, непривычное и чужедальнее. П меньшей мере подвиги аргонавтов. Четырнадцать лет от самого рождения видеть вокруг себя одни только колосящиеся поля, на которых от похищения Европы не произошло ничего, достойного легенд. Умереть можно от одного их аттического чванства. Тоже соль земли. Афинская соль.
Передернув плечами, мальчик невольно бросил взгляд направо, в сторону дома соседа, пребывавшего об эту раннюю пору в постыдной сонной тиши. Даже рабы спали. Матушка Неокла Агия не раз поджимала губы в адрес хозяйки, что не будит своих домочадцев и слуг, но сама будима ими, однако дом, затененный оливами, помимо воли притягивал его взгляд. Ветер шевелил листву, мелькание ее серебристой изнанки словно сетью-невидимкой накрывало соседское жилище, и на некоторое время зачарованный Неокл словно дыхание потерял.
Когда Неоклу было лет пять, он видел богиню в ручье. Во всяком случае, до сих пор он думал, что это была богиня. Округлая рука, белое плечо, выступающее из листвы, низкий смех, вдребезги расколовший поверхность заводи, и ослепительные брызги... Кроме молочного света, источаемого телом, он и не помнил ничего, и носил в себе тайну, как благословение, превращавшее его в кого-то большого и важного.
Поэтому его глубоко уязвляло и даже где-то озадачивало высокомерное презрение соседской девчонки, фигурой похожей на чурбачок и говорившей, смешно сложив губы в трубочку. Вдобавок еще и раскосой. Будто бы и не был Неокл урожденным гражданином Союза, калокагатом со всеми правами и достоинствами, что последуют, когда ему остригут волосы, а ее отец не обречен платить налог за проживание на беотийской земле.
Памятная попытка объяснить ей ее место привела к разорванным хитонам и царапинам, пламенеющим через всю щеку, а также к оскорбительному навесу "беотийская свинья", пульсирующему внутри черепа, и к жажде немедленной жестокой мести. Есть вещи, которые нельзя говорить беотийцу в Беотии, даже если обеим сторонам всего лишь семь. Вздорную девку, однако, дома и пальцем не тронули, и Неокл затаил зло.
Случай вскоре представился. Аристарх, чванно называвший себя скульптором, по всей видимости из родных Афин делал ноги в крайней спешке. Видать, на многих черепках, брошенных в урны, оказалось начертанным его имя. К слову - немудрено, если несносная Евклия хоть на одну десятую удалась в папу. С грузовой пентеконтеры, ошвартовавшейся в авлидском порту в серый предрассветный час, сошли только семья и молчаливые рабы. Имущества с ними не было почти никакого. Дом на склоне холма они купили очень быстро, похоже, сказал отец, драхмы у скульптора водились. Утварь же всю пришлось заказывать. Дочь плотника и сын ткача, с которыми Неокл играл в овраге, наперебой рассказывали, что и как делают для "афинянина" в эргастериях их отцов.
Не обошлось само собой и без гончара. Невероятное количество сосудов и емкостей, необходимых в хозяйстве, от огромных амфор до многочисленных гидрий, киликов, кратеров, диносов, которые лучше Никомеда, отца Неокла, никто в Авлиде не расписывал черными фигурами. Краснофигурная вазопись по мнению мастера годилась лишь для пышнотелых богинь и нагих мясистых гетер. Попробуй, говорил он сыну, вывести в красном тонконогих коней с диким взором, идущие друг на друга боевые корабли или благородные лики Кастора и Полидевка, устало опирающихся на копья. Никто, Неокл был в этом убежден, лучше отца не мог бы распорядиться выпуклостями сосудов, расположить на них фигуры так, что пропорции оставались неискажены, и поворачивая чашу в руках, ты с замиранием сердца ожидал, какая новая сцена предстанет твоему восхищенному взору.
Была, само собой, и обратная сторона столь высокого мастерства. Даже тяжелые амфоры, что проживают свой век вкопанными в землю в подвалах и вовсе не видят света, Никомед опоясывал квадратной волной, и делал им фон в цвете кости и пепла, так что даже битые черепки немудрено было бы принять за выброшенные морем раковины моллюсков. А это было время. А время было - деньги.
С некоторым недоумением Неокл посмотрел на комочек в руках. Что это будет? Фигурка ли быка, согнувшего под ярмо мощную шею, или, быть может, корабль выступит из влажной скользкой глины. Сам он тяготел не к линии, но к форме, и опыт лепки подсказывал: глина знает сама, какая прячется внутри нее форма, и другую ей не навяжешь. Терпение.
Ах да, время - деньги. Он жил еще с женщинами, на половине матери, и подслушал, как несколько вечеров гончар втолковывал жене: раб обойдется им не дороже мины, шестьсот оболов, а доход от него лично он, Никомед, выжмет не меньше трех оболов в день. Семья обходится им в сто восемьдесят драхм, при том Неокла тоже уже можно ставить к кругу, что позволит самому Никомеду всецело переключиться на роспись, и выгода им будет со всех сторон. Агия возражала против бессмысленной, как ей казалось, траты, однако уступила, что бывало не часто, и в доме появился Диодор. Тогда еще молодой, диковатый, как испуганный конь, косящий глазом через пролив в сторону Эвбеи, где Неокл видел лишь малахитовые горы, а раб, проданный за долги - разверстые пасти медных рудников. Ясное дело, попасть в семью было для него предпочтительней, чем рубить руду, лежа скорчившись на камнях в кромешной тьме забоя, и старался он от души, разве что из шкуры не лез.
Он-то и обнаружил плоские камни, от души напиханные в толстое глиняное днище гидрий и старательно там примазанные. По звуку или по весу - в конце концов, именно он ставил их на обжиг. Гидрии - объемистые сосуды для воды с тремя ручками, за две из которых Евклия с рабыней ее возраста переносили их от источника, а за третью - наклоняли. Никомед делал их тонкими, ровно яичная скорлупа, и прочными, звенящими от щелчка. Это, как спустя несколько лет догадался сын, было способом гончара доказать "афинянину", что не только в Аттике расцветает подлинное мастерство.
Никогда прежде, да и после - тоже никогда Неокл не получал такой порки. Целью ее, как он понял, была наука впредь различать отношения и работу, и после в сторону дома Евклии Неокл старался не смотреть. Да и некогда было: все его дни вертелись теперь на гончарном круге.
Вот и сейчас Диодор громким голосом звал его в мастерскую. Решительно смяв в кулаке глину и так и не выяснив, что это было: акростоль кормы или закинутая за голову женская рука, Неокл скорым шагом направился в сторону эргастерия.
Это, собственно, был всего лишь пристроенный к дому и крытый соломой навес, в одном конце которого обустроили обжиговую печь, а в другом Никомед ловил каждую светлую минуту дня, покрывая узорами хрупкую терракоту. Остальное место занимал товар, главным образом громоздкие амфоры и пифосы, ожидавшие своей очереди в печь или на роспись.
Спешили недаром. Посреди мастерской ожидал своего заказа мужчина в неподшитом хитоне, и с ним немолодая женщина, по-видимому мать, в знак траура покрывшая голову отворотом-диплоидием. Диодор, работавший бесхитростно, обнаженным, месил глину, руки и ноги его были грязны. Сам же мастер принимал деньги и выражал соболезнования горестной утрате клиентов. Неокл же пробрался вглубь мастерской и подхватил там в каждую руку по погребальному лекифу. С трудом балансируя в узком проходе между стопками хрупкого товара, вернулся обратно и с поклоном поставил их перед заказчиками. Белофонные, строгие, с узким цилиндрическим горлом и ручкой, изогнутой как лебединая шея. Сам залюбовался. Они были сама скорбь, и вдова обмахнула глаза рукавом хитона.
Видимо, они были издалека, заплатили старыми эгинскими деньгами. Но остались довольны, а как же иначе. Неокл проводил их до ворот, чувствуя внутри пугающую холодную пустоту.
- Отец, - сказал он, - я хочу учиться у афинянина.
Никомед посмотрел на сына, сморгнул и опустил руки на колени.
- Почему?
Неокл потупился, не осмеливаясь озвучить бессвязный бред о богине.
- Он думает, - вымолвил Никомед, - Авлида - деревня. На он Фивы глядит, не меньше. Без общественного заказа он никто. Не горшки чай лепит.
Кивком головы он указал туда, где под таким же навесом у соседа были сложены прикрытые тряпьем бронзовые слитки. Неокл тоже, разумеется, про них знал, как и про комки бело-желтого воска, и про полотняную, пронизанную солнцем выгородку, и тень Евклии, обрисованную и замершую на ней с воздетыми руками, и ее смех, и нетерпение, с каким Аристарх мерил шагами двор, указывая рабам, где отрыть яму. Чудовищное жерло оборудованной плавильни, проложенные от нее желоба и бесформенная глиняная глыба, погребенная в земле. И чудо, таящееся в ней: сперва бледно-восковое, а после - пустотелая форма, раковина, наливаемая жарким металлом.
Но и это было еще не все. Не счастье, но лишь тропа к нему. Ибо богиня, что мерещилась ему, не могла быть ни черной, ни красной, ни плоской - само собой, и даже не бронзово-золотой, источающей жар, но темнеющей от времени и непогоды, покрываясь пленкой патины, а только ослепительно белой, с мраморными жилками на перламутрово-блестящем теле.
Может - Галатея, а может - и Ника, с крыльями, кипящими у плеч. Ибо красота, она как лестница в небо. Дальше - и выше.