Benjamin Alire Sáenz : другие произведения.

Я пел прошлой ночью для монстра (8-9 главы)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  

Глава 8 - Ночные монстры

  
  1.
  
  Иногда кровь в моих снах слишком реальна. Готов поклясться, что прошлой ночью я слышал пронесшийся в ночи - или в моей голове - голос брата, и он звучал совсем не как труба мистера Гарсии, нет, он больше походил на раскат грома. Была буря. Меня всего колотило, и, наверное, я закричал, потому что Рафаэль с Шарки спросили, в порядке ли я.
  - Да, - выдавил я в ответ.
  - Уверен? - Судя по голосу Шарки, я его перепугал.
  - Всего лишь еще один сон.
  - Ты говорил с Сантьяго.
  - Я не помню.
  - Тяжело тебе даются ночи, приятель.
  - Да уж. Мои сны медленно убивают меня.
  - Зак, тебя убивает не то, что ты видишь во сне. - Рафаэль все время говорит что-то подобное.
  - Слушай, ну ты вечно какую-нибудь поебень выдаешь, - отозвался на это Шарки. Он за резким словцом в карман не лезет.
  Мне нравится, когда они говорят друг с другом в темноте. Благодаря их голосам мне уже не кажется, что я один во всей вселенной.
  - Нас убивает то, как мы живем. Подумай об этом, Шарки. Вот что действительно должно нас пугать.
  - Где тебя учили думать, Рафаэль? - рассмеялся Шарки.
  Боже, как же я люблю их голоса. Они отгоняют ночь.
  Я уснул, убаюканный их разговором.
  Проснувшись, я чувствовал себя так, словно стою на краю чего-то - к примеру, берега океана, - прямо на том месте, где начинается вода и кончается пляж, но не могу заставить себя войти в воду, потому что боюсь утонуть. Я на самом деле никогда не умел плавать, и океан внушает мне страх. В голове бьется мысль, что в воде живет монстр. В воде, коей является моя память. И если я все вспомню, то что тогда случится со мной?
  Сны теперь живут во мне. Я чувствую себя маленьким и жутко напуганным после того, как увидел картину Рафаэля, хоть и знаю, что он нарисовал на ней себя, а не меня. Это он тот мальчик, читающий монстру. Может быть, тем самым он подкармливает его. Знаете, подкармливает историями, чтобы тот не съел его самого. Это глупо, я понимаю, но для меня этот монстр - настоящий, и я знаю, что не сошел с ума, потому что для Рафаэля он тоже реален, а Рафаэль взрослый и умный, и не настолько в разладе с собой, как я. Да, он печалится, но его печаль естественна после того, что он пережил.
  Я слишком много думаю. Адам говорит, что я всегда слишком много думаю, и что это не идет мне на пользу. Что я могу сказать? Я не знаю, как перестать думать.
  
  2.
  
  Еще одна вещь, которая меня напрягает и нервирует - это разговоры о дыхательной гимнастике. Постоянно и ото всюду слышу, какая эта гимнастика замечательная. Мне же она кажется какой-то стремной. Не хочу я ей заниматься.
  И, конечно же, на одном из сеансов терапии - из тех, на которых мы дружелюбно общаемся, первое, что Адам говорит:
  - Я хочу, чтобы ты начал заниматься с Сюзан дыхательной гимнастикой.
  - Мне не нравится Сюзан.
  - Это правда?
  - Она ненастоящая.
  - Разве?
  - Да стопудово. Она - белая женщина, помешанная на эзотерической херне. Меня не привлекают такие люди.
  - Тебя не привлекают белые женщины?
  - Ты меня понял.
  Адам посмотрел мне в глаза.
  - Нет, не понял. Объясни мне.
  - Ладно. Она настоящая, но не в том смысле, в каком я понимаю это слово.
  Адам кивнул. Таким, "я-тебя-не-понимаю" кивком.
  - Могу я тебе кое-что сказать?
  Понятное дело, у него и на этот счет имелась теория. Поток его теорий остановить невозможно.
  - Конечно.
  - Дело в том, что ты не доверяешь Сюзан?
  - Я думаю, что эта ваша гимнастика - полная хрень.
  - Почему?
  - Не нравится она мне.
  - И она не нравится тебе, потому что?..
  - Потому что это хрень.
  - Хорошо.
  Мне не понравилось, как он сказал это "хорошо".
  - А ты хоть знаешь, что это такое, Зак?
  - Мне и не нужно этого знать.
  - Что ты знаешь о психологических травмах?
  - Ничего.
  Адам посмотрел на меня с иронией - не мне его винить, я отвечал ему тем же.
  - Есть теория, по которой дыхательная гимнастика помогает телу освободиться от психологической травмы. Это я упрощаю, но...
  - Я охуеть в каком восторге, - грубо оборвал я его.
  Адам ничего не ответил, просто смотрел на меня. Ненавижу, когда он на меня так смотрит.
  - Слушай, Адам, это классно, что ваша дыхательная гимнастика помогает Шарки и Рафаэлю, но я не они, я другой.
  - Неизлечимо уникальный.
  - Что-то в этом роде, - улыбнулся я. Мне совсем не нравился этот разговор.
  - Ты говорил с Рафаэлем об этой гимнастике? - Он знает, что помимо него я говорю на такие темы только с Рафаэлем. Знает, так зачем же спрашивает?
  - Да, я говорил об этом с Рафаэлем.
  - Ты думаешь, Рафаэль дурак?
  - Ты прекрасно знаешь, что я думаю о Рафаэле и как к нему отношусь. - Я начинал злиться.
  - Как ты относишься к Рафаэлю?
  - Мне он нравится.
  - Когда ты говоришь, что он тебе нравится, то что имеешь в виду?
  - То, что он мне нравится.
  - Как друг? Брат? Отец?
  На черта он завел об этом речь? Вот теперь я реально разозлился - меня здорово выносил весь этот разговор.
  - Рафаэль - мой друг.
  - Рафаэлю пятьдесят три, тебе - восемнадцать.
  - И что?
  - Ты можешь представить себе, как проводишь с ним свое свободное время?
  - Зачем мне представлять, я и так это делаю.
  - А делал бы это, если бы вы жили не тут, а просто в одном городе?
  - Не знаю. - Я взглянул на него, и мне не понравился его взгляд. Очень не понравился. - Слушай, Адам, к чему ты клонишь?
  - Я предполагаю, что ты, может быть, видишь в Рафаэле отца?
  Я предполагаю. Как же Адам любит эту фразу. Она означает, что у него уже готова теория. Ну да, а я прямо горю желанием услышать все его теории.
  - Да ты что. - Я злобно уставился на него - меня выбешивал этот разговор. - Ты вообще в себе?
  - О чем ты, Зак?
  - Ты знаешь, о чем я, не строй из себя идиота, Адам. Меня это бесит.
  - Почему ты злишься?
  - Потому что.
  - Потому что, что? Ты смотришь на меня так, словно хочешь ударить.
  - Я не бью людей.
  - Я так и не думал, но ты сильно на меня разозлился.
  - Да, я злюсь на тебя. - Боже, как же у меня руки чешутся его ударить.
  - Хочешь, я скажу тебе, что думаю об этом, Зак?
  Я совершенно не хотел, чтобы он говорил мне, что думает об этом.
  - Угу, валяй, - ответил я "иди ты на хуй" тоном, и мы обменялись насмешливыми улыбками.
  - Хорошо, - сказал он. - Вот что я предполагаю, Зак. Я предполагаю, что ты любишь Рафаэля и хочешь, чтобы он был твоим отцом.
  Я некоторое время молчал, потом заметил:
  - У меня есть отец.
  Теперь уже замолчал Адам - надолго. Он думал и думал. И хотя я был страшно зол на него, я видел, что он никак не может собраться с мыслями и что-то надумать наконец. Не знаю, что его так смутило.
  - Ты разговаривал со своим отцом после того, как попал сюда?
  Я отрицательно покачал головой.
  - Почему? - прошептал он. Он очень осторожно подбирал слова, и это сбивало меня с толку.
  - Не знаю, - ответил я.
  И мы уставились друг на друга.
  - Твой отец жив? - спросил он. В его глазах читались доброта и теплота, и я не выдержал и отвернулся.
  - Не знаю, - признался я. И начал плакать - не знаю, почему.
  Адам молчал, давая мне выплакаться.
  - Ладно, - сказал я. - Я схожу. Схожу к Сюзан. Я сделаю это. Можем мы больше об этом не говорить?
  Он улыбнулся. Боже, его улыбка переворачивала мне душу.
  - Ты не обязан делать то, чего не хочешь.
  - Я сказал, что схожу.
  - И при этом ты злишься.
  - Я не злюсь. Нет. Мне просто нужно покурить.
  Снова улыбнувшись, Адам посмотрел на часы.
  - У нас с тобой еще двадцать минут. Тебе что-нибудь снится?
  - Да. - Я с радостью уцепился за другую тему разговора. Только бы не говорить о дыхательной гимнастике, только бы не говорить о Рафаэле, только бы не говорить об отце. - Да, я всегда вижу сны.
  - Хочешь поговорить о каком-нибудь из них?
  - Хочу.
  Мы оба рассмеялась. Боже, Адам никогда не угомонится.
  - Мне снился монстр Рафаэля.
  - Монстр Рафаэля?
  - Да, он присутствовал в моем сне.
  - И что он делал?
  - Проводил в нем свое свободное время.
  Адам посмотрел на меня "умничаешь, да?" взглядом.
  - Мне было страшно.
  Он кивнул и признался:
  - Мне тоже снятся плохие сны.
  - И монстры?
  - Можно и так сказать, - улыбнулся он.
  Мне очень нравится улыбка Адама - она настоящая.
  - Без шуток, Адам. Тебе когда-нибудь снился монстр?
  Он серьезно посмотрел на меня. Очень, очень серьезно.
  - Да, Зак, мне снились монстры.
  В эту минуту я оценил то, что требуют на терапии от нас - честность. Адам - мой психотерапевт, и он со мной действительно честен. Он совершенно прав насчет Рафаэля, и мне тошно от этого. Я действительно люблю Рафаэля, так почему же так разозлился, когда он спросил о моих чувствах к нему? Я действительно хочу, чтобы он был моим отцом. Но в душе я вечно мечусь - в какие-то дни хочу, чтобы Рафаэль был моим отцом, в какие-то - чтобы моим отцом был Адам. Да, да, я знаю, что это все нездоровые мысли.
  
  3.
  
  Несколько вечеров назад Рафаэль в нашей комнате рисовал картину. Все что нужно для рисования он накупил в художественном магазине в один из еженедельных выездов из центра. Этот парень умеет рисовать. Он терпелив и может часами корпеть над картиной. Никогда не видел никого, кто мог бы так сосредотачиваться над чем-то. Я его и спросил:
  - О чем ты думаешь, рисуя?
  - Не знаю, Зак. Я рисую не думая. Когда ты только начинаешь рисовать... - он ухмыльнулся, замолчав, и поправил сам себя: - Когда я начинаю рисовать... - Он так и не закончил свою мысль, мы оба покатились со смеху и никак не могли перестать смеяться. Я серьезно - мы с ним заливисто хохотали. В этом не было ничего смешного, но мы ухохатывались - в нас умещалось слишком много чувств, с которыми мы не знали что делать, которые перемешались внутри нас в один сплошной клубок и требовали, чтобы мы отделили их одно от другого, - поэтому порой мы просто... смеялись.
  Когда мы просмеялись, Рафаэль сказал:
  - Понимаешь, рисование иногда похоже на смех. Дело не в технике и даже не в навыках. Ты можешь учиться рисованию, но так и не стать художником. Можешь заучить наизусть цветовую палитру и знать, как правильно смешивать цвета, но так и не стать художником. - Он кивнул. - Да, думаю, так оно и есть. Для меня. Я не художник, Зак. Просто внутри меня хаос, и я не могу с ним жить. Я пытался пить. Я испробовал много чего, и большинство из этого меня убивало.
  Я подошел к нему и взглянул на картину. На заднем плане притаился монстр, на переднем - книги, колосистое поле, лицо мужчины, древнего как сам бог, пылающие небеса и разрозненные буквы, стремящиеся стать словами. Все это напомнило мне музыку, трубу мистера Гарсии.
  - Тебе больно рисовать это, Рафаэль?
  - Чертовски больно.
  - Тогда зачем ты это делаешь?
  - Могу я тебе кое-что сказать?
  - Всё что угодно. - Мне хотелось сказать этим: расскажи мне всё, абсолютно всё. Хотелось закричать, что иногда я читаю его дневник. Меня мучило то, что я не могу ему в этом признаться. Я боялся, что он возненавидит меня за это. Я бы на его месте так и сделал. Правда. Я же сам себя ненавижу за это, так почему бы и ему не возненавидеть меня?
  - Мне было больно почти всю мою жизнь. Я пытался делать вид, что это не так. Я даже сам поверил в собственную ложь. Я лгал всю свою жизнь, Зак, в попытке убежать от этой боли. Ужасный способ жить. Пусть лучше мне будет больно.
  - Когда-нибудь эта боль отпустит нас, Рафаэль?
  - Не думаю, Зак. Если я рисую и не чувствую при этом боли, то картина для меня не имеет значения. Если она не имеет значения, то значит нарисованное - нереально, и я нереален.
  - Но почему нам так больно?
  - Не знаю. - У него изменилось выражение лица, и я знал, что он думает и не мешал ему думать, понимая, что он хочет мне что-то сказать. - У меня новая теория, - произнес он. - Если я преуспею в способности чувствовать сильную боль, то преуспею и в способности чувствовать счастье.
  Он улыбнулся, произнеся слово "счастье", и это была одна из его искренних улыбок, а не их тех - я-прочищаю-горло улыбок.
  Я смешался. Слова "боль" и "счастье" бумажными клочками лежали на дне моего сознания, и я не знал, что о них думать.
  - Рафаэль?
  - Да?
  - У нас у всех есть монстры?
  - Да.
  - Зачем Бог наделяет нас столькими монстрами?
  - Хочешь знать мою теорию?
  - Конечно.
  - Я думаю, что этими монстрами нас наделяют другие люди. А бог, может быть, тут совсем не при чем.
  - Ты говоришь сейчас о своем дяде?
  - Да, о нем. А тебя, Зак? Кто наделил монстрами тебя?
  - Не знаю.
  - Я думаю, знаешь.
  - Я не люблю думать об этом.
  Рафаэль некоторое время молчал, рисуя.
  У меня все внутри переворачивалось при взгляде на ничем не прикрытые эмоции, отражавшиеся у него на лице. Я вернулся в свою часть комнаты с мыслью о том, что может быть пора и мне начать рисовать свои картины. Но с рисованием было то же самое что с разговорами - я не был уверен, что мне хочется это делать.
  - Знаешь, Зак, - вдруг произнес Рафаэль, - мне кажется, иногда мы начинаем любить наших монстров.
  Откуда он узнал, что я думал об этом?
  - Да, наверное, ты прав, - ответил я, и у меня вырвалось: - Завтра я пойду к Сюзан.
  Рафаэль оторвался от картины и взглянул на меня.
  - Это хорошо, Зак.
  - Но мне не хочется идти.
  - Не бойся.
  - Не буду.
  Вряд ли Рафаэль мне поверил. Меня не отпускала мысль, что все же иногда и Бог наделяет нас монстром. И когда это делает он, то, что ж... приходится учиться с ним жить. Разве можно избавиться от монстра, которого дал тебе Бог? Разве можно ненавидеть то, что дал тебе Бог?
  Главное сейчас узнать, что же нужно от меня этому монстру.
  Может быть, это ключ ко всей тайне - узнать, что же, черт возьми, нужно моему монстру до того, как он разорвет меня на куски.
  
  4.
  
  Через два дня поднялась еще одна буря. Ветер надрывался за окном, пытаясь изорвать в клочья ночь. Я слушал его, проснувшись. Рафаэль тоже не спал - я чувствовал это, хоть и не видел его. Он, как и я, любит слушать завывание ветра. Наконец я встал и выглянул в окно. Шел снег. Опять. Я вернулся в постель и продолжил слушать гул за окном, представляя себе, каково это - быть ветром. Мне вспомнилась схема, написанная Адамом на доске. Если бы я был ветром, то мог бы контролировать всех. Сна не было ни в одном глазу, и я решил встать и сходить покурить.
  - Надень куртку, - прошептал Рафаэль.
  - Хорошо, - ответил я. Иногда от его заботы у меня тяжелеет на сердце.
  Выйдя на улицу, я улыбнулся. Мне нравится ощущать дующий в лицо холодный ветер. Нравится то, что я чувствую при этом. Дойдя до курительной ямы, я зажег сигарету, вобрал в легкие дым, закрыл глаза и начал вспоминать, как прошло занятие с Сюзан. Я будто снова слышал ее голос: "Хорошо, Зак, ты можешь закрыть глаза или оставить их открытыми. Просто глубоко дыши, а я буду тебя направлять". Я слышал свое собственное дыхание - оно было и громким, и тихим одновременно. Да, эта дыхательная гимнастика довольно загадочная штука, потому что во время занятия я заплакал. Желание заплакать было настолько нестерпимым, что я не сдержался - рыдал как ребенок, судорожно сглатывая и кривя губы. Когда я, наконец, успокоился, Сюзан прошептала: "Молодец. Теперь весь день отдыхай. Не мучай себя. И я хочу, чтобы ты написал что-нибудь в своем дневнике". Все это было ужасно странно, но стоило мне открыть дневник, как слова водопадом полились из меня на страницы, и я писал и писал - мама, папа, Сантьяго, мама, папа, Сантьяго, мама, папа, Сантьяго. Исписал три страницы, и все не мог остановиться.
  Я прикурил еще одну сигарету и рассмеялся. Посмотрите на меня - стою посреди ночи в курительной яме, дымя и предаваясь воспоминаниям. Теперь я уже не знал: хорошо это или плохо - вспоминать? Что, если я все вспомню, но ничего не изменится? Что, если я навсегда останусь таким?
  Мне нравился холод сейчас.
  Нравилось то, что я трезв.
  Нравилось, что по моим венам не течет бурбон. И на мгновение, на очень короткое мгновение я почувствовал себя живым и почти свободным. Было странно ощутить такое кратковременное счастье. Странно и прекрасно. Это было намного лучше кокаина.
  Закурив очередную сигарету, я увидел, что в курительную яму кто-то идет. Еще не разглядев лица, я уже знал, что это Шарки.
  - Привет, - сказал я.
  - И тебе здаррова, - отозвался он.
  Я засмеялся, и мы обнялись.
  - Мы психи, - заявил Шарки.
  - Да, мы такие.
  - Но я ебанутый на всю голову псих, - уточнил он. - Рафаэлю снова пришлось меня будить - я опять лунатил. Собирался выйти за дверь в одном лишь гребаном белье. Этот Рафаэль прям как сторожевая собака.
  - Мне нравятся собаки.
  - Мне тоже. - Он закурил. - Я думаю, у Рафаэля все будет хорошо.
  - И я так думаю. Шарки, может с возрастом мы, как и Рафаэль, все поймем?
  - Поймем что?
  - Не знаю. То, что должны в конечном итоге понять.
  - Я не собираюсь доживать до возраста Рафаэля.
  - Пятьдесят три - это не так уж и много.
  - Ну так я ни черта не доживу до пятидесяти трех.
  Мне стало грустно от мысли, что Шарки не верит, что доживет до старости. Грустно и холодно внутри.
  - А что ты думаешь насчет нас, Зак?
  - Не знаю.
  - Хочешь, скажу тебе правду?
  - Давай.
  - Не думаю, что у меня когда-нибудь все будет хорошо. Не думаю, что мне это дано.
  - Это неправда.
  - Это правда, Зак.
  - Но ты же работаешь над собой.
  - У меня ничего не выходит, Зак.
  - Так поговори с Адамом, - предложил я. - Адам поможет.
  - А что он сделает?
  - Поговорит с тобой. Поможет тебе.
  - Не. Для Адама я всего лишь работа - ни больше, ни меньше.
  - Это не так.
  - Это так, Зак.
  - Он заботится о нас.
  - Ему платят за то, чтобы он заботился о нас.
  - Ну да, он же благодаря этому стал богатым как Крез.
  - А ты, значит, стал его большим добрым другом? Что Адам сделал для тебя, Зак?
  - Он пытается помочь.
  - О, так ты с таким азартом защищаешь его, потому что он выполняет свою долбанную работу?
   Шарки переживал неприятное время и вымещал свою злобу на Адаме. Меня это бесило.
  - Все это неважно, - сказал я. - То, что Адам чувствует ко мне или к тебе, нравимся мы ему или нет - все это неважно.
  - Да ты сам не знаешь, что мелешь, приятель.
  - Знаю. - Я думал о Рафаэле, о трубе мистера Гарсии. - У меня новая теория. Важно то, что думаю я. Важно то, что чувствую я.
  - И что же ты думаешь, Зак? Что же ты чувствуешь?
  Мне хотелось сказать ему, что я люблю Адама, люблю Рафаэля, и что его я тоже люблю. Вот что действительно важно. Но я этого не сказал. Любовь - очередной мой секрет, который я никогда никому не открою. Важно, что я признался в нем самому себе. Лишь это имеет значение.
  - Хочешь знать, что я чувствую? Что мне нужна еще одна сигарета.
  Шарки засмеялся. Мы оба засмеялись.
  Выкурили, стоя на холоде, еще по одной.
  Ненавижу зимы.
  Шарки думал о чем-то своем, я - о своем. Я думал о том, что, по-моему, слишком сильно полюбил ночь. Ничего в этом хорошего нет.
  
  5.
  
  Когда мы с Шарки вернулись в кабинку, Рафаэль не спал - он писал что-то в своем дневнике. Оторвавшись от него, он махнул нам рукой. Рафаэль выглядел таким маленьким... Я никак не мог решить, на кого он сейчас похож - на мальчишку или старика. Довольно странно думать об этом, но именно это пришло мне в голову. О чем интересно он пишет? Уверен, о чем-то очень красивом. У меня вдруг мелькнула мысль, что я хотел бы быть словами, которые Рафаэль выводит сейчас на листе. Это навело меня на другую мысль - о бумажных клочках в моем сознании. Чудные у меня все-таки мысли.
  Я лежал в постели, ожидая, когда Рафаэль закончит писать и выключит свет. Шарки уже уснул - он крутился с боку на бок и что-то бормотал. Даже во сне, бедняга, не мог найти себе покоя. Может быть, Бог написал на его сердце "беспокойно"?
  Мне нужно было обдумать кое-что. Вместо того, чтобы спать, я то уносился в дрему, то выныривал из нее - так или иначе в моей голове происходило много чего.
  Вот что я писал мелом на доске моего сознания:
  Я хочу, чтобы мне перестала сниться кровь.
  Я хочу жить днями, а не ночами.
  Я хочу, чтобы закончилась зима.
  Я хочу быть карими глазами Рафаэля.
  Я хочу быть синими глазами Адама.
  Я хочу быть смехом Шарки.
  Я хочу, чтобы Рафаэль жил.
  Я хочу, чтобы Шарки жил.
  Я хочу, чтобы я жил.
  Я хочу быть музыкой мистера Гарсии.
  Я хочу быть живым.
  Я хочу быть собой.
  
  6.
  
  Я вывалился из сна.
  В своем сне я лежал на обочине дороги.
  Лежал как сбитая машиной собака.
  Я видел себя со стороны.
  Я хотел очнуться - я, лежавший на обочине дороги. В голове билась мысль, что я лежу как мертвый.
  Я все просил себя: вставай, вставай, вставай. И вдруг услышал голос Рафаэля:
  - С тобой все нормально, Зак?
  Со мной ничего не нормально.
  Я не знаю, каково это - когда у тебя всё нормально. Никогда не знал и, может быть, никогда не узнаю.
  Это слово, которое я использую, чтобы не говорить о том, что чувствую на самом деле.
  Это слово, означающее, что я хочу сохранить свои секреты.
  Внутри меня есть что-то, что убивает меня.
  Внутри меня есть что-то, что хочет позволить тому, что убивает меня, завершить уже начатое. Кажется, я мог бы выйти в ночь и завыть как койот, привлекая монстра, приглашая его сделать со мной то, что он хочет. Кажется, я мог бы позволить буре внутри себя поглотить меня целиком.
  Монстр, ночь и буря - они одинаковы. Он все хотят моей смерти
  - Ты в порядке, Зак?
  Монстр. Ночь. Зима.
  Монстр. Ночь, зима - они хотят моей смерти.
  - Зак?
  - Мне приснился кошмар, - прошептал я.
  Как бы мне хотелось быть маленьким. Как бы мне хотелось, чтобы Рафаэль был моим отцом, чтобы он обнял меня и спел колыбельную, отгоняя прочь монстра.
  
  

Воспоминания

  
  Адам смотрел на меня своими синими глазами, которые видели меня и в то же время не видели.
  Сегодня в его глазах были видны зеленые крапинки. Они как осенние листья. Странное сравнение, когда на улице холод и небеса темны. Черные глаза мистера Гарсии темнее любой ночи, но почему-то я вижу в них небеса, и если бы ночь была цвета глаз мистера Гарсии, я бы никогда ее не боялся. Карие глаза Рафаэля, кажется, всегда улыбаются, когда он смотрит на меня и тепло со мной говорит. А какого цвета мои глаза? Я не помню. Я знаю, какого цвета глаза у Адама, Рафаэля, мистера Гарсии, но не знаю, какого цвета мои собственные глаза. Интересно было бы побывать на месте Адама или мистера Гарсии, или Рафаэля. Но я - это я. И взрослея, я все равно буду оставаться собой. Шарки сказал, что не доживет до возраста Рафаэля. А я доживу? Доживу? Доживу?
  Адам не сводил с меня взгляда.
  - Зак, ты в порядке?
  - Да, - выдавил я.
  - Куда ты мысленно ушел?
  - В себя.
  - О чем ты думал?
  Мне не хотелось отвечать на этот вопрос, но я обещал, что не буду ничего скрывать, хоть и не рассказал ему о чтении дневника Рафаэля.
  - Я думал о цвете глаз.
  - Что именно?
  Я пожал плечами.
  - Ты думал о чьих-то конкретно глазах?
  - О ваших, о глазах мистера Гарсии и Рафаэля.
  Адам вопросительно поднял брови.
  - И что же ты думал о наших глазах? - спросил он.
  Я снова пожал плечами.
  - Мне они нравятся.
  - Чем? - улыбнулся Адам.
  - Не знаю. Просто нравятся.
  - Это потому что мы видим тебя?
  Я не буду плакать, не буду.
  - Наверное.
  - Ты любишь нас, Зак?
  Я не знал, зачем он это спросил и не собирался отвечать на этот вопрос, поэтому задал ему свой:
  - Какого цвета у меня глаза?
  - Ты не помнишь?
  - Я не люблю смотреть на себя.
  - Почему?
  Думаю, он предполагал мой ответ.
  - Наверное потому, что мне не нравится то, что я вижу.
  У него стало странное выражение лица. Он некоторое время молчал, затем встал и позвал:
  - Идем со мной.
  Я вошел следом за ним в ванную комнату. В ней было зеркало. Адам встал позади меня, положил ладони мне на плечи и подтолкнул к нему.
  - Какого цвета у тебя глаза, Зак?
  - Странного.
  - Они ореховые, - возразил он. - Иногда они темно-коричневые, иногда - ярко-зеленые. - Он улыбнулся. - Сегодня они зеленые.
  - Зеленые, - повторил я за ним, взглянув на себя, и подумал о летней листве. Но сейчас ведь зима.
  - Что ты видишь? - спросил Адам.
  - Я не хочу смотреть на себя, - ответил я, отворачиваясь.
  - Хорошо, - согласился он. - Но ты можешь мне сказать, почему?
  - Потому что мне больно.
  Его лицо стало печальным. Таким, как будто он сейчас заплачет.
  - Тебе больно смотреть на себя?
  - Да.
  Мы вернулись к нему в кабинет. Я был рад, что здесь нет зеркал.
  - Хочешь, я скажу тебе, что вижу, когда смотрю на тебя?
  - Да, - ответил я, но боялся услышать ответ.
  - Я вижу молодого человека, который пытается вспомнить каким он был. Молодого человека, которому очень больно. - Адам по-доброму смотрел на меня. - Кто-нибудь говорил тебе, что ты красивый?
  Я отрицательно покачал головой.
  - С чего кому-то говорить мне такое?
  - Я задал другой вопрос, Зак.
  - Ну хорошо. Я не помню.
  - У меня появились некоторые предположения, Зак. Хочешь их услышать?
  Я кивнул.
  - Я предполагаю, что ты думаешь о моих глазах, глазах мистера Гарсии и глазах Рафаэля, потому что понимаешь то, что они тебе говорят.
  - А что они мне говорят?
  - Они говорят тебе, что ты красивый и замечательный молодой человек.
  - Не говори так. Никогда не говорит так. - Я заплакал. Я плакал и плакал, и не мог остановиться. Когда я, наконец, успокоился, то не смел поднять головы.
  - Посмотри на меня, Зак.
  И я посмотрел. Посмотрел на него.
  - Я вижу тебя, Зак. Ты это понимаешь? Я тебя вижу.
  Я кивнул, но все равно не совсем его понимал.
  - Когда тебе в последний раз кто-нибудь говорил, что любит тебя? - спросил Адам.
  - Не помню, - ответил я. - Я этого просто не помню.
  
  
  
  

Глава 9 - Причина, по которой я ненавижу зиму

  
  1.
  
  Этим утром Шарки рассказал нам свою историю, и я весь день думаю о том, что случилось сегодня в группе. Это было что-то дикое. "Дикое" - единственное слово, приходящее мне сейчас в голову. Такое ощущение, что я пассажир в машине, которая мчится все быстрее и быстрее, а я вдруг вижу, что на водительском сидении никого нет. И понимаю, что разобьюсь.
  Я мучаюсь, но не могу уснуть, а на улице такая холодрыга, что мне невыносима мысль о том, чтобы выйти на морозный воздух и пойти в курительную яму. Вот я и лежу с голосом Шарки в голове. Порой чужой голос в голове все равно что застрявшая в мозгах или сердце пуля - выберете, что вам больше по нраву. В любом случае ощущение такое, что ты сейчас истечешь кровью до смерти.
  Шарки ведет себя агрессивно, но, кажется, я начинаю понимать, почему. Эта агрессия возникла не на пустом месте, и, будь я Шарки, я бы точно так же себя вел.
  Но дело в том, что я совершенно растерян и не знаю, что будет дальше.
  Произнеся с чуть ли не сладкой улыбкой "Время истории", Адам подмигнул мне, показывая, что дает мне сегодня поблажку. Он отвел от меня взгляд и посмотрел прямо в глаза Шарки. Я видел, что они встретились взглядами, и видел, что Шарки уже готов излить душу.
  - Я родился... - начал Адам.
  - Я родился в Чикаго, в Иллинойсе, - подхватил подачу Шарки, - у парочки родителей, которые привели бы в ужас даже гребаного Дракулу. - Шарки как всегда в своем репертуаре - раз уж начал, то начал. Он ненавидит своих родителей. Ненавидит брата и сестру. Если бы в его семье был кто-то еще, он бы и его ненавидел. Он хотел играть в бейсбол, но у его родителей были другие планы. Вместо бейсбола он играл на фортепиано. И на скрипке. - Понимаете, - продолжил он, - у меня не было семьи. У меня был неудачник-музыкант-отец, с горя занявшийся банковской деятельностью и проводивший половину времени в Лондоне на разных концертах. У меня была мама, половину своего времени распивающая сухой мартини в дорогущих ресторанах со своими подружками и временными любовниками, среди которых встречались экземпляры всего лишь ненамного постарше меня и ни черта не музыканты. У меня были брат и сестра, больше любившие деньги, чем родителей. И у меня была нянька, которую все называли au pair*. Я так понимаю, она должна была любить меня и учить итальянскому языку. То есть, родители для заботы обо мне выписали няньку из Италии. А когда я попросил собаку, мама сказала: "ни за что". Это были любимые слова моей матери: "ни за что". Чего у меня не было, так это того, что есть у большинства детей - родителей, которым не наплевать на меня. В восемь лет меня отправили в школу-интернат, потому что я расхерачил тонкой работы немецкую скрипку о столь же тонкой работы отцовское фортепиано.
  Так и вижу, как восьмилетний Шарки берет скрипку и со всей дури долбит ей о фортепиано. Мне почему-то кажется, что это фортепиано стоило больше, чем дом, в котором я жил. Единственное, что мне удалось раздолбать в восемь лет - старый кухонный горшок. Это потом я перешел на автомобильные стекла. Мы с Шарки могли бы бить людей, но не делали этого, так что может мы не такие уж и плохие.
  Вся жизнь Шарки состояла из попыток убежать от... своего имени. Слушайте, этого парня назвали Мэтью Тобиасом Вандерсоном Четвертым. Вы бы, наверняка, до такого не додумались. Бьюсь об заклад, его родители взбесились, когда он решил сменить имя на Шарки. Но разве его можно в этом винить? К четырнадцати он уже сидел на наркотиках и тусил на улицах. И вот однажды он решил сменить имя на Шарки* и этим противопоставить себя своей семье. Я думаю, что это классно, тем более что имя имело отношение к тому, чем он зарабатывал себе на жизнь. Нужно отдать должное этому парню - он решил жить своей собственной жизнью, а не подстраиваться под родителей и их желания. Меня это действительно впечатляет.
  - Пошли они, мои родители, - сказал он. Только сказав это, он совсем расклеился. Заплакал как маленький. Я знал, почему он плачет, хоть он этого и не говорил. Вот вам моя теория: Шарки плакал о том, чего у него не было. И знаете, что самое печальное - что Шарки в действительности не ненавидел своих родителей. Наоборот, он любил их всем сердцем. Я знаю это. Я такой же и прекрасно его понимаю. Поэтому-то мы все в разладе с собой. Может быть, он не был бы в таком душевном смятении, если бы ему было плевать на родителей. Так почему же нам не плевать? Эта мысль не дает мне покоя. Почему нам не плевать, когда всем вокруг плевать?
  Я думаю, с Шарки много чего случилось на улицах. Я имею в виду - плохого. Связанного с сексом, жестокостью и насилием. У него над правым глазом есть шрам. Наверное, он ему много о чем напоминает. И наркотики... черт, этот парень принимал тяжелую наркоту. Когда он закатывает рукава, на коже видны следы от уколов. Это чудо, что Шарки дожил до двадцати семи. Он давно уже должен был умереть.
  Он рассказал о том, как однажды очнулся на одной из улиц Амстердама, и как ему на все было положить и как ему хотелось прямо там и помереть. Как этот парень вообще очутился в Амстердаме? Он не умер на улице только потому, что его подобрала полиция. И он выжил лишь для того, чтобы на следующий день снова наширяться. Думаю, в глубине души он жалеет о том, что не умер в тот день. Этот парень богат и, даже если ненавидит своих родителей - которых на самом деле любит, хорош собой и, черт подери, мог бы сделать в конце концов что-то стоящее со своей жизнью - хотя лично я ему ничего предложить не могу.
  Ладно, он хочет умереть, я это понимаю. Я вижу, что его сердце заледенело. Сердце может замёрзнуть, если вокруг него одна зима. Так мне видится. Смешно, иронично и чертовски печально, что Шарки оказался в группе, называемой "Лето". Не удивительно, что этот парень хочет помереть. Лето, блять.
  Я понимаю его. Действительно понимаю. Дело в эмоциях, ощущениях - это они начинают тебя убивать. Они клубком сворачиваются у тебя в животе, в легких, в горле, в сердце и становится так больно, что легче умереть. Я понимаю Шарки. Он рассказывает нам свою историю, а все что я вижу на его лице - боль. Настоящую боль. Шарки не может ее больше выносить. Да у кого, скажите мне, хватит сил жить с такой болью? Рафаэль может с ней жить, но он не в счет. Наверное, в пятьдесят ты уже достаточно стойкий, выносливый. Или собранный. Или еще какой, я не знаю. Может быть, если долго жить с этой болью, то ее перестаешь замечать? Может быть, это и так. Откуда мне, черт возьми, знать?
  Шарки умный парень. Он умудрился стащить у родителей хуеву тучу бабла.
  - Компьютер - прикольная штука, - сказал он и засмеялся. - И теперь мой отец хочет меня посадить.
  Боже, слушая Шарки, мне хочется безостановочно плакать.
  - Ты чувствуешь вину за то, что украл у отца столько денег? - спросила его Мэгги, когда он закончил свой рассказ.
  - Еще чего, - ощетинился Шарки, - я же его не разорил.
  - Может быть, не это главное?
  - Я знаю, к чему ты это, Мэгги, - взбеленился Шарки. - Ко всей этой личной-ответственности-за-все-то-дерьмо-что-мы-натворили. Ты же к этому ведешь?
  - А разве мы все здесь не для этого? - спросила Келли.
   Келли училась в аспирантуре и была зациклена на том, чтобы все "отвечали за свой дискурс". Дискурс? Да что это нахер такое?
  Шарки был взбешен.
  - Если хочешь знать правду, то я ни хуя не знаю, для чего мы все здесь.
  Он обвел злобным взглядом всю группу.
  - Мы здесь для того, чтобы исцелиться. - Шейла была помешена на исцелении. - И мы не сможем исцелиться, пока не сознаемся при всех, открыто, в своих проблемах и ошибках.
  Адам просто за нами наблюдал. Он никогда не вмешивается, если не чувствует в этом необходимости. Он словно знает, когда нужно вмешаться, а когда нужно позволить нам взять инициативу в свои руки. Я это понимаю. Да уж. Я тут так давно, что стал во многом разбираться.
  Шарки ненадолго притих.
  - Слушайте, я лучше сяду пожизненно в тюрьму, чем скажу своему старику, что жалею о том, что сделал. К тому же это не так. Я ни о чем не жалею. И если мы здесь для того, чтобы щеголять своей честностью, то нате вам мою честность. Никто не заставит меня сожалеть о том, что я украл деньги у парня, который прикидывался моим отцом последние двадцать семь лет. А ему только того и нужно, чтобы я сказал: "Папа, прости за то, что я так облажался. Прости, что причинил тебе боль. Прости за то, что я такой плохой сын". Лучше уж я буду оставаться хорошим сыном, а он плохим отцом.
  - Я не думаю, что ты должен о чем-то сожалеть, Шарки, - сказала Лиззи, вышедшая, как и Шарки, из состоятельной семьи.
  Это вызвало у него улыбку.
  - Но дело в том, что мы ненавидели...
  - Я ненавидела, - оборвал и поправил ее Адам.
  - Да, я ненавидела мир своих родителей. Презирала. И в то же время пользовалась всеми благами, которые он мне давал. Не знаю, наверное я хотела всё и сразу.
  - Да мне нахер не нужны родительские деньги. Пусть они свой богатый образ жизни в задницу себе засунут.
  - Тогда зачем ты их украл? - уцепился за его фразу Адам.
  - Я украл их не потому, что нуждался в них.
  - Тогда зачем? - Адам не сводил с Шарки глаз.
  - Чтобы насолить этим говнюкам.
  Адам серьезно посмотрел ему в лицо.
  - Да, но что бы было, если бы ты попал в тюрьму? Кому бы ты этим насолил, Шарки?
  - Быть Шарки - уже значит жить в долбанной тюрьме. И какая к черту разница, где я живу? Думаешь, мне не все равно, сяду ли я? Думаешь, мне не все равно, живу я на улице или нет? Да где угодно жить лучше, чем жить с моим отцом. Вот чего он хочет. Он хочет, чтобы я жил в его доме, играл по его правилам, одевался как он, говорил как он, да, да, да, он хочет, чтобы я был Мэтью Тобиасом Вандерсоном Четвертым. И я говорю на это: хуя с два! Но если я скажу "да, да, да", то получу его деньги. Легче простого заставить своих сыновей действовать из корыстных побуждений. Но, думаешь, мне нужны его деньги?
  - Так зачем тогда брать что-то, если ты этого не хочешь и тебе это не нужно?
  - Я забрал у него то, что он любит. А что он любит больше всего? Бабки.
  Шарки засмеялся, но, похоже, он готов был снова заплакать.
  Рафаэль не отрываясь смотрел на него.
  - Шарки? - позвал он с теплотой в голосе и глазах.
  - Да? - шепотом откликнулся Шарки.
  - Ты заслуживаешь лучшего. Лучшего, а не того, что он дал тебе. Ты же знаешь это, да, Шарки? Ты знаешь, что заслуживаешь лучшего?
  По щекам Шарки потекли слезы.
  - Пошли они, - сказал он. Его лицо ожесточилось, глаза говорили: пошли они, пошли они все. Он встал и просто вышел из комнаты.
  Мы все переглянулись
  - Его можно так отпускать? - спросил я. - Может, нужно за ним пойти?
  Адам покачал головой.
  - Он забыл куртку. На улице идет снег.
  Я начал подниматься, чтобы пойти за Шарки.
  - Ты знаешь правила, Зак. Мы все знаем правила. Никто не покидает группу.
  - Но...
  - Ему просто нужно время. - Адам обвел взглядом группу. - Мы все должны учиться владеть собой. Без исключения. Каждый здесь должен научиться справляться со своими проблемами, а не спасать другого. Мы об этом уже говорили.
  Мне очень хотелось послать Адама нахер.
  - Разве мы не должны хоть что-то сделать?
  - Что, Зак? Что мы должны сделать?
  - Вернуть его на занятие.
  Адам покачал головой.
  Я ненавидел в эту минуту Адама. Ненавидел.
  Не помню, что было дальше на занятии, я упорно смотрел в пол и, слыша какой-нибудь шум, надеялся, что это вернулся в комнату Шарки. Но он так и не вернулся.
  Когда занятие закончилось, мы все встали вкруг - как обычно. Встали вкруг, взялись за руки и прочитали молитву о спокойствии*. Так как я стоял рядом с Адамом, мне пришлось взять его за руку, и когда мы расходились и он направился в свой кабинет, я крикнул:
  - Эй, Адам!
  Он оглянулся.
  - У меня есть секрет, - сказал я, подойдя к нему. - А я знаю, что мы не должны хранить секреты.
  - Ты хочешь рассказать его мне? - спросил он.
  - Да. Когда мы держались за руки на молитве, мне все время хотелось выдернуть свою руку из твоей. - Усмехнувшись, я пошел прочь.
  - Мы поговорим позже, - крикнул он мне вслед.
  - О чем? - Я не выдержал и начал кричать: - Знаешь, в чем твоя проблема? Ты все ждешь, что я буду вести себя как взрослый. Здорово. Охуеть как здорово! Ты хочешь, чтобы я повзрослел и вел себя как Рафаэль, но у меня, блять, даже детства не было, а ты хочешь, чтобы я сразу нырнул во взрослую жизнь. Да я, блять, плавать не умею! Я ненавижу тебя. Слышишь? Ненавижу!
  Я опять плакал и был противен самому себе, меня достали уже эти слезы - вечно застилающие глаза и водопадом текущие по лицу. Я почувствовал, что падаю - наверное, обо что-то споткнувшись - и стою на коленях, рыдая и пытаясь подняться на ноги. А рядом стоит Адам, протянув ко мне руку.
  - Возьми ее, - сказал он. - Это моя рука. Возьми ее. Ты всегда можешь выдернуть свою, если захочешь.
  
  2.
  
  Шарки просто исчез. Я нигде не мог его найти. Он не был на арт-терапии, не был на обеде и не был... нигде.
  Днем я сходил на дыхательную гимнастику, и занятие прошло очень странно. Ни с того ни с сего, прямо посреди дыхательного упражнения я вспомнил приснившийся мне сон. Мы с братом сидели в машине, он просил у меня прощение за то, что сделал, и забавлялся с пистолетом - направлял его то на меня, то на себя, и все повторял: "эни-бэни, рики-таки..." А затем пистолет выстрелил, и я начал кричать. Сюзан говорила: "Все хорошо, все хорошо, сосредоточься на дыхании, с тобой все хорошо". Легкие поглаживания ее нежных рук были как прикосновения ангельских крыльев.
  После занятия я сказал Сюзан, что со мной никогда не будет все хорошо. Она ответила, улыбнувшись: "Ты даже не представляешь себе, Зак, какой ты храбрый". Но я знал, что никакой я не храбрый, я произнести-то это слово не мог. "Я могу тебя обнять?" - спросила она. Иногда психотерапевты считают, что обнимания - полезная штука. Я не знал, что на это ответить. В моей семье мы никогда не обнимались. "Конечно, - ответил я. - Это было бы неплохо". Сюзан улыбнулась, отчего в уголках ее губ и глаз стали видны возрастные морщинки, провела пальцами по моим волосам и обняла меня. "Отпусти себя, - прошептала она. - Отпусти себя, храбрый мальчик. Отпусти".
  Когда я вышел на улицу, светило солнце, но оно было холодным. Цвет небес предвещал идущую с гор бурю. Я вгляделся в голубые просветы между темными тучами. У меня на душе было так же холодно, ветрено и темно, как в этом небе.
  Войдя в кабинку, я сразу заметил, что все вещи Шарки исчезли. Его шкаф был пуст, как будто его никто и не занимал.
  Он ушел. Вот так, внезапно и мгновенно. Просто исчез.
  Я остро ощутил свое сердце - так всегда начиналась паника, с ощущения, что мое сердце сейчас потонет в ледяном океане пустоты. Я ненавидел это чувство - когда не можешь вздохнуть и кажется, что случится что-то очень-очень плохое.
  Шарки. Где он? Где? Почему? Он только что рассказал свою историю, и он работал над собой, и, казалось, он будет в порядке, и он вел дневник, и не употреблял наркотики, и теперь он ушел, и для чего тогда это все было, и зачем он сюда приходил, если собирался уйти, так и не завершив начатое? Я делал вдох и выдох, вдох и выдох. Дыши, Зак, дыши. Дыши, Зак, дыши.
  Я побежал к курительной яме, но и там Шарки не было. Я спросил Джоди, видела ли она его. Она затянулась сигаретой.
  - Он уехал, Зак. - Джоди выглядела грустной. Ей нравился Шарки. Они болтались вместе после ужина и смешили друг друга.
  - Уехал? - Я смотрел на нее не мигая.
  - Да. Должно быть, вызвал такси, потому что сел в него полчаса назад.
  - Он хоть что-нибудь сказал?
  - "Увидимся на улице".
  - Он так и сказал?
  - Так и сказал. Он улыбался. У него обалденная улыбка.
  - Но как они могли его вот так просто отпустить?
  - Они не могут заставить тебя остаться здесь, Зак.
  - Почему нет?
  - Потому что проку от этого не будет.
  - Но он... - я умолк. Я даже не знал, что собирался сказать.
  - Он что, Зак?
  - Он еще не пришел в норму.
  - Он никогда и не придет, Зак. Никто из нас не придет.
  Взглянув на меня, она снова затянулась.
  - Тогда для чего все это, Джоди?
  - Боже, какой ты еще ребенок.
  - Иди ты. - Это все, что я сказал перед тем, как уйти.
  Боже, как же мне хотелось выпить. Очень, очень хотелось. Я бродил, как какой-то нервный кот. Да, я ужасно нервничал, так нервничал, что у меня ехала крыша. Я грыз ногти, от которых и так мало что осталось, жевал костяшки пальцев. Боже, у меня никогда еще не было так паршиво на душе, и я не понимал, что со мной происходит. Я ходил по округе туда-сюда как какой-то вконец очумевший псих. Почувствовав вдруг на своем плече ладонь, я до смерти перепугался. Сжав кулак, я резко развернулся и уставился в карие глаза Рафаэля. Я чуть не ударил его.
  - Ты в порядке?
  Мне тошно было видеть теплоту в его карих глазах.
  - Нет, я не в порядке. Если бы я был в порядке, то не бродил бы тут как неприкаянный.
  - Что случилось?
  - Что случилось? Случилась гребаная жизнь, Рафаэль - вот что случилось.
  Ладонь Рафаэля так и лежала на моем плече.
  - У нас тут бесконтактное заведение. Забыл?
  Его ладонь осталась лежать на моем плече. Я ее сбросил.
  - Не хочешь рассказать, что случилось?
  - Шарки уехал.
  Эта новость была для Рафаэля равносильна удару под дых - я видел это. Он на секунду окаменел.
  - Это печально, - прошептал он.
  - У него бы получилось. У него бы получилось, Рафаэль. А что будет с ним теперь?
  - Мы ничего не можем сделать, Зак.
  - Но почему?
  - Мы не можем прожить за чужих людей их жизнь, Зак. Ты знаешь это.
  - Адам позволил ему уйти.
  - Это был не выбор Адама.
  - Пошел этот Адам.
  - Не надо так, Зак. Адам ни в чем не виноват. Все дело в Шарки. Шарки просто не выдержал.
  - Почему?
  - Не знаю.
  - Мне тоже все это невыносимо.
  - Но ты выдержишь.
  - Не выдержу. Не хочу больше находиться здесь.
  - Пойдем пройдемся, - предложил он.
  Не знаю, почему, но я пошел вместе с ним. Некоторое время мы молча шли с ним бок о бок, а потом он показал мне на дерево.
  - Видишь это дерево? - Это был невысокий кипарис, согнутый, с переплетенными ветвями.
  - Вижу.
  - Мое любимое.
  - Не особо красивое.
  - В том-то и дело. Оно похоже на меня. Ветер от всей души потрепал этот кипарис, когда тот был еще саженцем, и он так и не смог потом выпрямиться. - Губы Рафаэля изогнулись в неком подобии улыбки. - Но, Зак, он же не умер. - Казалось, Рафаэль сейчас заплачет. Но он не заплакал. - Он жив.
  - Может быть, ему стоило сдаться.
  - Оно не знало, что значит - сдаться. Оно знало только как выжить. Скрюченное. Согнутое. Совсем крошечное в окружении высоких деревьев. Оно просто хотело жить. Знаешь, я дал ему имя.
  Он подождал, когда я спрошу, как он его назвал, но я решил промолчать.
  - Зак, - прошептал Рафаэль. - Я назвал его Заком.
  - Прекрати, - сказал я. - Прекрати!
  Я снова начал плакать, и мне было так тошно, тошно, тошно от всех этих гребаных печальных слез, скопившихся во мне. Как в моем теле может умещаться столько слез? Откуда они берутся? Когда я наконец перестану рыдать? Когда?
  Мы так и стояли с Рафаэлем там, стояли долгое время.
  - Ты любишь Шарки, да, Зак? - спросил потом Рафаэль.
  Я кивнул.
  - Я тоже его люблю.
  - Тогда почему ему не стало лучше?
  - Любовь не всегда может спасти людей.
  - Тогда зачем она нужна?
  Рафаэль улыбнулся, затем рассмеялся, и его смех был больше похож на плач.
  - Если бы я знал ответ на этот вопрос, то был бы Богом.
  Мы пробыли возле дерева до темноты. Снова пошел снег, и мы в молчании вернулись в кабинку. Внутри нас не осталось слов.
  
  3.
  
  Я лежал в постели, пытаясь понять, что же сегодня произошло.
  И не понимал.
  Все словно смешалось в один сплошной клубок.
  За окном завывал ветер.
  Где сейчас Шарки? Торчит где-то, обкуренный до потери сознания? Этот холод может его убить. Я ненавижу зиму всем своим скрюченным сердцем. Единственное, что не под силу убить зиме - монстра.
  Монстр будет жить вечно.
  
  

Воспоминания

  
  Проснувшись сегодня утром, я нашел на своем столе записку:
   Зак,
  Ты сказал мне, что воспоминания - это тот же монстр. Я думаю, ты неправ. Я думаю, монстр - забытье. Хотел тебе это сказать.
  Люблю тебя,
  Рафаэль.
  Я сидел, уставившись на записку. Потом уставился на слово "люблю". Я все пытался вспомнить, говорил ли мне кто-нибудь когда-нибудь это слово, и не мог. Это потому что у меня амнезия или потому что никто и никогда мне этого не говорил? Может быть, чтобы тебя любили, на твоем сердце должно быть написано что-то очень хорошее? Может быть, во мне нет ничего хорошего? Может быть, нет и монстра? Может быть, я сам - монстр. Может быть, именно это написал на моем сердце Бог? Монстр. Мы с Богом никогда не будем друзьями. Никогда.
  Я принял душ. Мне казалось, что все происходит как при замедленной съемке. В курительной яме мне приветливо помахали руками: "Доброе утро, Зак".
  Да уж. Доброе.
  Куря сигарету, я так и ждал, что вот-вот появится Шарки.
  Но он уехал.
  
  

Как можно жить, не умея петь?

  
  Я вспомнил о песне, которую написал, упившись со своими друзьями. Что это со мной было? С чего мне вдруг захотелось написать песню? Я же даже не умею петь. Да и не думаю, что внутри меня есть какие-то песни. Но что-то же должно быть внутри меня, помимо ночных кошмаров?
  
  
  ______________________________________________________________________
  
  Au pair - девушка-иностранка, живущая в семье с целью изучения языка, гувернантка и помощница по хозяйству.
  
  Sharkey - pool shark - хастлер (в бильярде), катала, мошенник-бильярдист.
  
   Молитва о спокойствии/терпении:
  
  Боже, возьми и прими мою свободу,
  Мою память, мое понимание и волю,
  Все, что я есть и что есть у меня, дал мне Он.
  Господи, дай мне терпение принять то, что я не в силах изменить,
  Дай мне силы изменить то, что возможно,
  И дай мне мудрость научиться отличать первое от второго.
  Жить каждым днем,
  Наслаждаясь каждым мгновением,
  Принимая трудности как путь к миру,
  Смотря, как Он, на этот грешный мир как он есть,
  А не как я хотел бы его видеть.
  Доверять, что Он все устроит к лучшему,
  Если я приму Его волю,
  Чтобы я мог быть достаточно счастлив в этой жизни
  И невообразимо счастлив с Ним в жизни грядущей.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"