Аннотация: Воспоминания: о 37 годе и войне - Великой Отечественной.
Скорей всего оно могло быть в 37-м году, но сейчас спросить, чтобы уточнить, уже некого. И, стало быть, мне было всего три с половиной года. Даже странно: почему-то то, что произошло тогда, отчетливо помню до сих пор.
Дом, в котором жил я с родителями после того, как родился, находился в Литейном переулке в районе Первой Мещанской улицы (теперь Проспекта Мира) и Безбожного переулка (теперь, как и до революции, Протопоповского). Литейного переулка больше нет: исчез во время застройки новыми домами.
Дом этот, как узнал потом у мамы, построил грек Харлампий Попандопуло. Был он полутороэтажным - именно так: нижний этаж, в котором жила наша семья, был полуподвальным; в каждом этаже - по одной квартире. Харлампия я уже не застал - он уехал в Грецию до моего рождения.
Папа купил у него две комнаты: для себя с мамой и своей младшей сестры, тети Цили, чтобы помочь выдать её замуж. Она и жила в ней, когда я родился, со своим мужем, дядей Сёмой Лещинским и моим двоюродным братом Юриком.
Еще в одной комнате жил двоюродный брат Лазаря Кагановича с женой, Тайбой Соломоновной, и детьми - Милей и Илюшей. И две смежные комнаты занимал брат Харлампия, дядя Митя, с тетей Полей, Соней и Жоржиком. Все комнаты были небольшие - метров по двенадцать-четырнадцать.
Самой старшей из детей была Миля, потом Соня, затем Илюша, следом Жоржик, за ним Юрик. И, наконец, я - которого не называли Мишей, о чем я тогда мечтал, а Микой. Зато маму мою многие в доме звали Малиной: её двойное еврейское имя Либе-Малка, из которого сделали Любовь Яковлевну по паспорту и еще Мальвину Яковлевну. Мальвина не всем было просто произносить - сделали Малиной, и Юрик потом всю жизнь так и называл её: тетя Малина.
Много позже узнал от мамы, что дядя Митя был греческим поданным, а тетя Поля - наполовину итальянкой. Жили мы все дружно; меня, как самого маленького, любили, похоже, больше всех, и я тоже всех любил.
И дядю Митю, конечно: он был добрый и тихий. Работал шофером: возил какое-то начальство.
Перед самым Новым годом у него в комнате ставили для нас ёлку, и он навесил на неё гирлянду электрических лампочек. А я стоял и смотрел, ожидая, когда они загорятся.
Потом он опустился на пол, чтобы включить вилку в розетку. Но что-то, наверно, замкнуло, и сразу комната оказалась в темноте. Такое было, и я знал, что взрослые знают, как починить.
Но он не успел подняться, как в комнату вошли какие-то двое в пальто, светя электрическим фонариком, и один из них сказал:
- Здесь проживает гражданин Попандопуло? Вы арестованы. Одевайтесь: поедете с нами.
Загорелся свет, и я увидел дядю Митю, еще сидящего на полу. Он смотрел вверх, и в глазах его было такое, что мне запомнилось навсегда.
Как он встал, как прощался с тетей Полей и своими детьми, как выводили они его, не помню. Но сохранилось в памяти, как забежал потом в их комнату: горел свет, и стояла ёлка с не включенной гирляндой, а никого уже рядом не было.
Он не вернулся, дядя Митя: умер в лагере.
Тогда, маленьким, я еще не понимал, что значил его взгляд, который до сих пор стоит в моей памяти: я вижу его - отчетливо. Став взрослым только, понял всё до конца: обреченность - полную безнадежность, невозможность ничего абсолютно сделать.
Мама потом рассказывала, что за несколько дней до своего ареста он пришел домой с потемневшим лицом и сказал тете Поле:
- Меня арестуют! - и рассказал, что сегодня, подавая задом машину, задел нечаянно другую - дипломатическую.
Соня потом назвала сына его именем - Дмитрий. Он был солистом кордебалета Большого театра.
Помнится всегда и другое.
Мои родители сумели вскоре после того поменяться с кем-то, и мы переехали в дом на Васильевской улице. На настоящем первом этаже, а не в полуподвале. Комната чуть больше той, что на Литейном; и два окна, а не одно.
А главное, в одной квартире с моей любимой тетей Фрумой, старшей маминой сестрой, которую до конца её жизни называл только Уней - так, как стал, начав говорить. И её сын, мой двоюродный брат Боря, старший - на десять лет: авторитет которого для меня стал выше авторитета родителей. Он был защитой во дворе, вырезал мне деревянные мечи, брал с собой в кино. Писал стихи - в том числе и обо мне.
31 октября 1941 ополченец Борис Александрович Эйдельберг погиб под Москвой: был ранен и потерял много крови, а для переливания ему её не было. Его доставили в Москву, в институт Склифасовского, но к тому моменту организм уже не принимал кровь. Могила его не найдена. Он успел окончить только 9 классов - было ему 17.
Уезжая в Америку, я взял с собой его дневник и тетрадь со стихами. Портрет его у меня на стене, и произношу в положенные дни изкор, поминальную молитву, по нему в числе всех ушедших моих. А имя его теперь в моем псевдониме - Борис Мир.
![Боря []](/img/i/irzhawcew_m_j/nezabytoe/boryaeidelberg.jpg)