Иржавцев Михаил Юрьевич : другие произведения.

Present Perfect Continuous

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Present Perfect Continuous - настоящее совершенное продолженное время глаголов в английском языке, обозначающее действие, начавшееся ранее какого-то момента в прошлом и продолжающееся в настоящее время. Именно таково состояние героя повести, инженера-конструктора Феликса, после развала семьи, из-за чего лишен он возможности быть вместе со своим ребенком. Встретив чудесную девушку, начинает думать, что случившееся уже позади. Но нет: оно еще не стало для него прошлым - он не готов обрести счастье с ней.
Обложка [Michael Chassis]
  
  
  Борис Мир
   []
  
  Present Perfect Continuous
  
  
  
  
  
  1
  
  Солнце, отразившись от окна соседнего корпуса, ударило прямо в лицо и разбудило меня. Я приоткрыл глаза, увидел залитое жарким золотом стекло - и тут же ослеп от яркого света.
  Сразу с досадой отвернулся: хотелось не просыпаться как можно дольше - наступающий день, как и предыдущие, не сулил мне ничего хорошего. Тем более суббота: надо думать, чем занять себя. Но что-то, еще похожее на дрему, слишком быстро прошло - и значит, надо вставать.
  Ванна занята замоченным грязным бельем соседки: душ не примешь. Опять! Ополаскиваюсь над раковиной: вода, хоть и не как зимой, все-таки немного бодрит. Чайник уже пыхтит - можно бриться.
  Застилаю постель и навожу какой-то порядок в комнате. Одеваюсь; гляжусь в зеркало: прямо таки жених. Черт бы все подрал! Ладно: можно идти. Почистил туфли на площадке, ополоснул руки и запер комнату. Выглянула соседка - в халате, из-под него почти до пола мятая ночная сорочка.
  - Вы не в магазин, случайно? Прихватите мне, если вас это не очень затруднит, батон, бутылку молока и ...
  - Я ухожу, - не очень любезно прерываю ее.
  - А-а! - обиженно тянет она. - Дверь вечером я могу запереть?
  - Я приду.
  - Только, если вы опять очень поздно, то, пожалуйста, тише.
  - Хорошо: постараюсь.
  Завтракаю какой-то ерундой в ближайшем кафе. Потом сижу на бульваре и соображаю, как мне, все-таки, убить день.
  К родителям сегодня не поеду. И так буду у них завтра - с Маринкой. А сегодня - ни к чему: снова те же разговоры и вопросы, да еще мама вдруг опять что-то вспомнит.
  С Юркой глухо: у него зачеты, готовится без продыха; все, чем мог, я уже успел ему помочь - больше нечем. И на работе делать нечего: управились лихо как никогда - последние кальки получим из копировки на следующей неделе.
  Позвонить, все-таки, кому-нибудь? Да без толку: вчера еще обзвонил всех - безрезультатно. Кроме Ирки, сестрицы моей двоюродной: знал, опять предложит с кем-то познакомить - "интеллигентная, выглядит моложе своих лет, семья хорошая". Все равно, с ее протеже у меня абсолютно не клеится: все что-то не то. Мыкаюсь пока один, благо есть, кто много от меня не требуют. Ночь наша, и ладно. Потом опять один, а чаще один и вдвоем: хуже не придумаешь.
  Схожу куда-нибудь, и все. А куда? В костел святого Людовика на Малой Лубянке? Нет: после рижских и львовского костелов орган там - не звучит абсолютно. Кино? Вместе с очередью в кассу отнимет часа три - от силы. Опять музей? Пожалуй: только в какой? Сижу и не спеша соображаю.
  Честно говоря, идти мне никуда не хочется. На бульваре сейчас хорошо как никогда: деревья в молоденьких листочках, и солнышко пригревает. Сижу на скамейке, курю и даже начинаю немного подремывать.
  Появляются еще люди, устраиваются на скамейках под липами. Старушка с детской коляской. Два парня ставят доску и играют в шашки: надо будет подойти - поболею, сделаю пару замечаний, а там, смотришь, и сыграю партии две-три. Старик с газетами. Девушка с книгой, на скамейке наискось от меня. Лениво курю и глазею на них.
  Девушка - молоденькая: от силы, наверно, лет двадцать. А ножки у нее - стройненькие. И волосы неплохие. Ничего смотрится. Она на минуту подняла голову, и я сумел лучше разглядеть ее: не красавица, конечно, но лицо приятное - главное, глаза весьма таки осмысленные. Я еще посидел немного, рассматривая ее. Она несколько раз подняла голову, глядя на меня, а потом вдруг очень уж уткнулась в свою книгу. Даже покраснела. Ладно, хватит!
  Встал и подошел к играющим. Тут меня ждало разочарование: уровень их игры был уж очень низкий, играть с такими партнерами - никакого удовольствия. С минуту постоял возле них и ушел.
  В кассе кино - очередь, хвост на улице. Детектив какой-то новый: может быть, неплохой, раз на него давятся. И потом - какая мне разница.
  До меня осталось человека четыре - кассирша предупредила, что билеты на ближайший сеанс кончаются: очередь заволновалась. И тут я увидел девушку, что сидела на бульваре: она стояла в конце очереди - билет ей, конечно, не достанется. Тогда я взял два билета - последние.
  Моя незнакомка пошла к входу в кинотеатр: это мне и было нужно. До начала оставалось еще достаточно, можно было покурить, но я сообразил, что она может суметь купить билет еще у кого-нибудь. Подошел так, что она меня не видела.
  - Нет лишнего билета? - спросила она спешившую мимо девушку; та мотнула головой - и я сразу сказал:
  - Есть один лишний, - и она сразу повернулась ко мне. Еще несколько человек бросились, пытаясь опередить ее:
  - Мне, мне продайте!
  - Продан, продан уже. Идемте, там мне отдадите деньги - а то билет сейчас вырвут. - Она благодарно посмотрела на меня.
  Когда сели, протянула мне рубль.
  - Потом: у меня нет сдачи, - соврал я.
  Журнал был интересный - "Иностранная хроника", а сам фильм - черт те что. Я в середине не выдержал, сказал:
  - Да: о-очень жалостливый фильм!
  - Разве? - сразу откликнулась она.
  - Весьма: жутко жалко - себя, дурака, что попал на такой. - Шуточка довольно затасканная, но сработала - она засмеялась:
  - Правда: чушь!
  - Дикая! Едва ли дальше может быть лучше. По-моему, стоит уйти. Вы как? - Она кивнула. Пригнувшись, выбрались из ряда.
  - Сколько я вам должна? - спросила она на улице.
  - Да, по-моему, я вам теперь должен за такой.
  - Но...
  - Да все равно, у меня нет сдачи. Извините, что у вас за книга? - прикинулся я: отлично видел, что "Воспоминания современника" Прахова, которую читал давно еще.
  Она протянула мне книгу, и я сделал вид, что с интересом просматриваю ее.
  - О, о художниках, расписывавших Владимирский собор в Киеве. Интересно! Собор потрясающий.
  
Владимирский собор в Киеве []
  
  
  - Вы его видели?
  - Да. А вы?
  - Нет, к сожалению! - Очень неплохо: то, что надо - на эту тему я могу говорить таки неплохо.
  Как раз перед командировкой в Киев я нашел в библиотеке "Соборъ Св. Владимира въ Киеве", дореволюционного еще издания, и выписал оттуда, кто что там расписывал. С блокнотом, где были эти записи, потом ходил по собору и давал пояснения таким же, как я: никаких путеводителей там не было.
  - Один из подошедших к нам оказался церковным старостой собора: подарил мне фотографии запрестольных росписей - их могут видеть только священники и убирающие в алтаре.
  - Красивый он?
  - Очень. Даже когда там полумрак: очень впечатляет. Только мозаичное изображение Богоматери с Младенцем, из-за того, что в соборе оно на золотом фоне, по-моему, сильно уступает в выразительности его же живописного в Русском музее - на черном фоне, оттеняющем идущий от нее свет.
  - Да? - она явно с интересом слушала меня. И я воспользовался этим - предложил пойти в Пушкинский музей либо в Третьяковку. Она сразу выбрала Пушкинский.
  - А вы пешком ходить любите? Можно дойти пешком - по бульварам.
  - Конечно: погода чудесная.
  Мне казалось, бульвары долго будут тянуться один за другим. Увлекшись разговором, я незаметно перешел на свой привычный темп. Заметил это уже у Никитских ворот.
  - Не загонял я вас?
  - Нет еще, - она улыбнулась.
  - Если опять побегу, скажите "тпру".
  - Ну что вы!
  - Учтите: другого выхода нет.
  - Тогда, может быть, скажу, - она снова улыбнулась.
  Сегодня погода - настоящая летняя, и в музее не слишком много народа. Начинаем осмотр с самого начала - с Древнего Египта. Последнее время я все больше предпочитаю его искусство греческому: оно кажется более выразительным, несмотря на условность поз - мне созвучней плавное изящество линий египетских фигур и, особенно, легкие улыбки женских лиц. И что-то общее с ними я вдруг обнаруживаю в улыбке моей спутницы.
  Когда она улыбается, в ее карих, почти одного цвета с ее волосами, глазах мягко вспыхивают теплые искорки. Вообще она очень сдержанная, воспитанная. Только улыбка - главным образом, глазами. И рот, немного большой, со слегка выпяченной нижней губой и чуть крупноватыми зубами, очень выразительный - выдает движение ее мысли и чувства. Та же грациозность и внутреннее изящество - фигур древних египтянок.
  Мы говорим очень мало, - ходим и смотрим. В следующих залах она внимательно рассматривает каждую картину - как я когда-то. Теперь мне здесь все знакомо: я обвожу глазами зал и задерживаюсь лишь у самых любимых картин, поджидая, когда она подойдет ко мне.
  - Вам эта нравится?
  Я молча киваю. Она небольшая - "Младенец Христос" Сурбарана. Ребенок лет четырех - отнюдь не херувимчик: не очень-то красив, в длинной рубашке из грубой ткани, прямые не чесаные волосы. Явно - дитя совсем простых, бедных родителей. Но эта улыбка и какой-то теплый свет, исходящий из маленьких лучистых глаз, руки, протянутые вперед. Что он хотел сказать, испанец Сурбаран, изобразив маленького Христа таким? Что каждый ребенок - это Христос, в том лучшем понимании, что вкладывалось в его образ, - пусть даже ребенок этот и некрасив, прост и беден? Он, должно быть, любил их - детей, этот художник.
  
Младенец Христос [Сурбаран]
  
  Она тоже внимательно смотрит "Младенца Христа" - и спрашивает тихо:
  - Вы любите детей?
  - Я? Да.
  Мы не сразу отходим от нее. Говорим, по-прежнему, мало. Зачем? Надо смотреть. Мы же не художники, не можем по настоящему понимать все тонкости колорита, рисунка, композиции и прочего. Не знаю, насколько это для нас, простых смертных, важно. Главное - лишь мысли и чувства, настроение, вызываемое картинами. Похоже, и она так считает: во всяком случае, не пытается разглагольствовать об искусстве.
  Ходим мы по музею долго. Меня это совершенно не утомляет, тем более что нового выставлено очень мало: память напрягать почти не приходится.
  Последние залы, как всегда: импрессионисты, постимпрессионисты, фовисты, Пикассо. И мы выходим из музея - на яркий солнечный свет. Я, все-таки, немного устал, и у нее, тоже, глаза утомленные. Но до конца дня еще далеко, и мне никак не хочется снова остаться одному: с ней хорошо.
  - Здесь недалеко есть чебуречная, на улице Герцена. Может быть, пойдем туда, поедим? - и жду: не кончилось ли уже все хорошее, что было сегодня; жду, не дыша, те страшно длинные секунды, пока она не кивает: да. Да!
  Чебуреки очень горячие: прокусишь, и пар обжигает губы. Главное, чтобы бульон не вылился: надо пить его, осторожно наклоняя чебурек. Она ест их с удовольствием. И я - не глотаю, лишь бы поскорей покончить с процедурой еды, как обычно - ем и ощущаю вкус. Хорошо! Только остался вопрос: не поблагодарит ли она меня вежливо за прекрасно проведенное время и исчезнет - и я снова останусь один, не зная, куда себя дальше деть до наступления ночи.
  Но сегодня, как ни странно, мне везет: она никуда не спешит уйти от меня.
  - Два зачета вчера сдала сразу: можно и отдохнуть.
  Родители не будут беспокоиться? Нет: как раз сегодня утром они улетели в Трускавец, мама в санаторий, а папа - чтобы ей не быть там одной. Она ездила их провожать в аэропорт; на обратном пути так и не дошла до дому: на бульваре так хорошо в эту пору.
  Узнаю, что она учится в вечернем институте, на третьем курсе, и работает в библиотеке. Хочу спросить уже, как ее зовут - но понравится ли ей это: будет похоже на официальное знакомство. Лучше чуть попозже.
  Мы сидим на скамейке под каштанами на Суворовском бульваре. Мороженое съедено, ноги отдохнули. Предлагаю ехать кататься по Москве-реке: люблю находиться на воде. Ей тоже кажется, что это неплохо.
  - Только опять пойдем пешком, хорошо?
  - Но...
  - Не бойтесь: я люблю ходить.
  И мы снова пошли. Я говорил и говорил: наконец-то была счастливая возможность выговориться - она хорошо умеет слушать, и то, что я говорю, ей интересно. Описываю города, в которых был, музеи, здания, церкви и костелы, среднеазиатские гробницы, мечети и медресе. Называю ей малоизвестные, отмеченные мной для себя в Эрмитаже, лежащего мраморного Авеля работы Джованни Дюпре
  
Авель [Джиованни Дюпре]
  
   и картину "Отправление на рынок" Констана Тройона.
  
Отправление на рынок [Констан Тройон]
  
  Она сдержанно улыбается, когда, по-видимому, не совсем со мной согласна. Но не возражает - пытается понять меня; смотрит прямо в глаза, и я все лучше могу разглядеть ее.
  То, что сразу показалось мне во внешности ее недостатками, перестает быть ими: и чуть крупноватые зубы, и чуть отвислая нижняя губа - да все это как-то очень и очень в меру, - настолько, чтобы лишь составлять особую прелесть ее лица. И все время - внимательный взгляд и мягкие теплые искорки, когда она улыбается, и дивно подвижный рот. Смотрел бы и смотрел на нее, не отрываясь. Девочка она, безусловно, интересная: очень-очень многое успела прочесть.
  - Мне удается после того, как стала работать в библиотеке, одной из первых прочитать все новинки, которые к нам туда поступают.
  - Завидую. А я только недавно "Мастера и Маргариту" сумел прочесть.
  - По-моему, совершенно потрясающая вещь.
  - Конец жуткий только.
  - Да? Почему?
  - Помните: их конец - Мастера и Маргариты? Навсегда вместе, но при этом абсолютно отрезанные от всех и всего, замкнутые друг в друге. Ведь это же так страшно; страшней того, что пишет Кафка, - все одно и тоже: без движения, без развития - без будущего.
  - Действительно. Странно, я почему-то не поняла это тогда. А Кафку я, к сожалению, до сих пор еще не читала.
  - И не торопитесь пока.
  Медленно плывет наш речной трамвай, и рядом с нами никого, кто бы мешал нам говорить обо всем на свете, слышать обращенные к тебе вопросы и голос славной, умной девушки, которая совсем не спешит расстаться с тобой, уйти, оставив одного.
  Когда сошли на берег, уже начинало смеркаться. Вечер тоже был тихий, теплый. Чтобы оттянуть расставание, я предложил пойти в кафе-мороженое, но она отказалась:
  - Нет: не люблю стоять в очереди. Давайте зайдем, где можно быстро поесть.
  По оживленной улице Горького доходим до площади Пушкина, съедаем сосиски в кафетерии - и снова идем по бульварам.
  На скамейках парочки. И я когда-то, студентом, сидел здесь и целовался со своей девочкой; прохожие шли мимо, не поднимая глаз. Боже их упаси было отпустить какую-нибудь реплику! Парочек было много: по одной, а то и две на каждой скамейке - мигом бы надавали по шее.
  Теперь я иду мимо и не завидую тем, кто сидит в обнимку. Мне слишком хорошо - только оттого, что не спеша идет она рядом и говорит со мной. По-настоящему: даже не помню, когда так было - уже отвык, пожалуй.
  Мы свернули с бульвара и пошли по тихим вечерним улочкам. Большая часть окон была открыта.
  Постепенно огней в них становилось все меньше, стало еще тише. Москва засыпала.
  Подошли к ее дому. Из какого-то окна слышался бой курантов.
  - Ну, вот. Здесь я живу. Спасибо вам.
  - За что?
  - За этот день, - она устало улыбнулась.
  - Я смогу вас снова увидеть?
  Она опять улыбнулась и молча кивнула.
  - Когда?
  - Завтра я буду заниматься. Надо было и сегодня немного поработать, так что завтра никак.
  Ну, и слава Б-гу! Завтра я - тоже не могу: беру на весь день Маринку. Скоро Лера уедет с ней на юг, не увижу целый месяц.
  - Вы мне дайте свой телефон. Я сама позвоню, хорошо?
  На мгновение перехватило дыхание: а почему свой не дает? Не хочет? Или боится?
  - Чем записать? - Писать приходится обгорелым концом спички в книге.
  - Не смахните.
  - Я сразу же перепишу, пока не буду закрывать ее. А кого спросить?
  - Ах, да! Скажите: Феликса. А как вас зовут?
  - Оля. Позвоню, наверно, не раньше, чем через неделю: разделаюсь с зачетами.
  Буду надеяться, что так оно и есть: что не просто хочет решить, будет ли мне звонить или нет.
  - Я обязательно позвоню, - говорит она, и я сразу верю: позвонит. - Ну, ладно. Спокойной ночи, Феликс!
  - Спокойной ночи!
  Я отошел не сразу. Оля появилась в окне лестничной площадки между вторым и третьим этажами: я помахал ей рукой. Она улыбнулась мне и больше не появлялась. Я закурил и зашагал домой.
  Дверь, все-таки, была заперта на цепочку: пришлось звонить.
  - Я думала, вы уже не придете.
  - Но я же предупредил вас.
  - Предупредили, да; только уж поздно очень, а вас нет и нет. Я и заперла. А вам тут звонили: ваша сестра и еще какой-то женский голос. Было плохо слышно, но, похоже, та самая женщина.
  - Ага, спасибо.
  Я тут же забыл, что она мне сказала: мысли были о другом. О сегодняшнем дне - об Оле: она стояла перед глазами. Я был почти совсем уверен, что она позвонит: она же сказала. Оля! Оля: милая, скромная, интеллигентная - то! Все было - то: что и как говорила, держалась, двигалась, улыбалась.
  Неужели в моей жизни появится то, что избавит, наконец, от щемящего чувства постоянной тревоги, ожидания одного только плохого, обиды за жизненную неудачу, за растраченные годы? Что поможет всему этому стать прошлым: чтобы снова начать жить, а не существовать. Как сегодня: день не был одним из тех бесконечных ненужных дней. Мне сейчас как-то очень легко, и брезжит снова впереди надежда на что-то. Жить - значит быть счастливым: иначе, зачем вообще жить?
  Хорошо! Ноги гудят - мы столько прошли сегодня вместе. Надо спать: чтобы завтра пораньше забрать Маринку - завтра она будет со мной.
  
  Больше недели прошло в ожидании. Хорошо хоть, работы было невпроворот: последние дни перед сдачей проекта. В понедельник получил кальки общих видов металлоконструкций, выполненных мной. Простыни те еще, масштаб мелкий, да еще, главная прелесть, наш главный конструктор ЦКБ неукоснительно требует, чтобы все сварные швы, видимые и невидимые, были показаны "ресничками": копировщица, любая, запросто нанесет их не там - замучаешься потом исправлять. Поэтому на белках их и не проставляю: сам наношу потом в кальке. На черта, спрашивается: ГОСТ на изображение сварных швов это давно уже не требует. Но характер у нашего Главного крутенький: как сказал, так и будет. Сижу и наношу эти бесконечные "реснички". Да еще ждут кальки детальных чертежей, которые я должен просмотреть за своими исполнителями и подписать. Ошибки, как всегда, вылезают. Запарка, хоть и не слишком дикая: после работы остаюсь, но не допоздна. Не впервой - спихнем!
  В субботу, следующую после той, я утром проводил Маринку с Лерой; с вокзала сразу поехал на работу. В воскресенье работал в отделе один, и не очень торопясь. В понедельник почти все было кончено и подписано шефом, руководителем нашей группы. Оставались мелочи.
  Во вторник часов в одиннадцать шеф понес кальки к Главному - подписывать, а мы всей группой вышли во двор, возбужденные, веселые, с перепачканными тушью пальцами. Сергей предложил идти в буфет пить пиво. По-моему, было еще рано: Главный может вызвать к себе с вопросами. Пусть лучше все подпишет, и можно будет скинуться не только на пиво. Стали обсуждать обмывание сдачи проекта. Устроить, пожалуй, лучше всего, у меня.
  Шеф принес кальку общего вида: два мелких исправления, остальное Главный подписал без звука. Поэтому в буфет сходили и пива выпили. Потом отдали нашим женщинам конфеты, а сами снова уселись с сигаретами на солнышке.
  Как раз тогда она мне и позвонила, и я рванул в отдел к телефону: мы договорились встретиться вечером.
  Сабантуй отпадал. Пригласить ее, конечно, нечего было и думать: обмывание сдачи проекта - мероприятие, из-за обилия спиртного, отнюдь не для ее глаз. Юрка без меня не хотел, остальные без нас обоих - тоже. Я боялся, что на меня обидятся, но все уладилось, когда намекнул, в чем дело.
  После обеда шеф велел нам свернуть все белки, убрать их и спокойно разбегаться. Я принял дома душ, переоделся и в шесть уже стоял с букетиком ландышей возле ее дома.
  ... Мы начали встречаться после каждого ее экзамена. Я ждал, пока она выйдет, в сквере возле ее института. Оля подходила, брала цветы, подносила к лицу и улыбалась мне. Мы ужинали где-нибудь, а потом шли бродить по улицам. К ее дому подходили, когда уже было заполночь, и еще долго стояли и разговаривали. Домой я уже добирался чаще всего пешком, если не удавалось схватить случайное такси.
  
  А через две недели я укатил в командировку. В Киев.
  Шеф был удивлен, что я не рвусь: думал обрадовать возможностью лишний раз побывать в его соборах и музеях.
  - Что-нибудь случилось?
  - Да.
  - Серьезное?
  Я рассказал ему про Олю.
  - Значит, интересная девушка? Ну, дай Бог! Много моложе тебя?
  - Лет на десять, должно быть.
  - М-да... Ну, это нестрашно. - Еще бы: Вера моложе его на все тридцать пять! - Но все равно, ехать нужно: посмотришь, что там, у "князя Олега" сделано; подберешь интересный материал. Послать вместо тебя Сергея либо Юру не имеет смысла: металлоконструкциями занимаешься ведь ты.
  - Да я понимаю...
  - Поверь мне, это даже неплохо: маленькая разлука. Можешь и задержаться там на пару дней, если захочешь. Фотоаппарат не забудь.
  Я быстро все оформил и билет достал на вечерний поезд. На свидание пришел с портфелем, в котором лежало все необходимое мне.
  Оля поехала на вокзал провожать меня. Мы стояли у вагона; мне казалось, что и она несколько расстроена.
  - Вы мне позвоните оттуда?
  - Обязательно. Но только если вы мне дадите свой номер. - Она покраснела:
  - Ну, конечно! - Нет худа без добра!
  Она не ушла, пока поезд не отправился, и стояла, махала мне, и я думал, до чего много дала она мне за эти дни.
  ... В Киеве я управился очень быстро. "Князь Олег" сразу же повез меня в Бровары, где показал мне то, что представляло для нас интерес и стоило сфотографировать, и устроил ночевать в общежитии аспирантов. На следующий день получил от него обещанные чертежи и другие материалы. Но по основным вопросам у него интересного для нас оказалось не так много: наши и их нагрузки здорово отличались. Все же, кое-что мне там удалось узнать, и, в целом, я был доволен.
  Еще "князь Олег" снова задал мне вопрос:
  - Ну, что: не надумал еще перебраться к нам? Возможно, я уладил бы сейчас с местом для тебя в аспирантском общежитии.
  Я вспомнил, как он вначале предлагал решить эту проблему, улыбнулся, но сказал "нет" вполне решительно. Теперь у меня было еще больше причин не уезжать из Москвы, чем прежде.
  В четверг с утра отправился в железнодорожную кассу, простоял там полтора часа и взял билет на воскресенье вечером, и то только потому, что пришел очень рано. Оставалось только заехать отметить командировку. Решил вначале направиться на улицу Репина, в музей Русского искусства, но почему-то ноги сами понесли меня по Крещатику совсем в другую сторону. Я вроде бы из чистого любопытства зашел в аэрокассу. Билеты на самолеты были любые - за сутки вперед.
  И тогда я сообразил, что задерживаться не хочу - несмотря на то, что могу еще четыре дня бродить по музеям, по Крещатику, купаться в Днепре. Я снова встал в очередь и взял билет на завтра. В железнодорожной кассе, куда я вернулся, даже не успел подойти к окошку: билет на поезд у меня тут же кто-то купил, еще и поблагодарил.
  Я все-таки успел побывать в тот день в музеях и во Владимирском соборе. Вечером, как все предыдущие дни, звонил ей, но не застал: вспомнил, что у нее сегодня последний экзамен.
  Утром выкупался в Днепре, потом прошелся по Крещатику. В пять часов ТУ-104 уже был в Москве.
  Я чувствовал, что волнуюсь, набирая ее номер: дома ли?
  - Алло! - Удачно!
  - Оля, здравствуйте! Это я.
  - Феликс! - судя по голосу, она обрадовалась. - Как вы там?
  - Я звоню уже из Шереметьева: только что прилетел. Как ваши успехи?
  - Сдала вчера. Последний.
  - Ну, поздравляю!
  - Сегодня отмечаем в ресторане. - А, черт!
  - Феликс, вы не пойдете со мной?
  - Только если удобно.
  - Да, да! Приезжайте сразу ко мне: я жду!
  Позвонил родителям. У них, слава Богу, все в порядке. Сказал, что сегодня к ним заехать не могу, буду на неделе.
  Автобус-экспресс мчался по Ленинградскому шоссе. Прямо к ней, оттуда вместе в ресторан. Хорошо хоть у меня в портфеле свежая белая рубашка. И очень кстати, что цветы ей купил в Киеве. Надо спешить: она ждет меня.
  Да, ждет - дверь открылась сразу же, как только я нажал кнопку.
  - Феликс! - такой сияющей я ее еще никогда не видел.
  - Оля! - Я даже не успел захлопнуть дверь, бросил портфель и притянул ее к себе, не думая уже, можно ли - она не отстранилась, прижалась лицом к моему плечу, и тогда я поцеловал ее: в губы.
  - Олечка! - мне казалось, что я задохнусь.
  - Феликс! - она не спешила освободиться от моих объятий. На лестнице за дверью послышались чьи-то шаги, я вынужден был отпустить ее.
  - Хватит, - смеясь, сказала она, когда я, закрыв дверь, хотел опять обнять ее. - Нас ждать будут: дай мне одеться. Может, душ пока примешь - хочешь?
  - Еще бы! Жарко сегодня. И брюки чуть смогу гладануть?
  - Сможешь. Только все - быстро.
  Мы были готовы в полвосьмого.
  - Вашу руку, мадемуазель!
  Такси поймали на углу. Начиналась светская жизнь. Едем в "Пекин", который из всех ресторанов, где бываю весьма редко, предпочитаю остальным. Не был там уже давно.
  ... Здесь все так же: те же чистые нежные краски росписи на потолке, запахи китайской кухни. Олина компания занимала длинный столик за колоннами: две девушки и трое ребят. Они отложили меню и уставились на меня несколько растерянно. Юноша в очках покраснел: видимо, он пошел сюда из-за Оли.
  - Вы извините, но Феликс только что прилетел из Киева, и я не хотела идти без него, - представила меня Оля.
  Их, кажется, устроило, что я только что прилетел из Киева: в этом было что-то, значительное, причем делающее чем-то значительным и их. Как и все (похоже, и я), в кои то веки попадающие в ресторан, они искренне строили из себя светских людей: изысканно вежливо протягивали мне руки для знакомства.
  Снова стали обсуждать меню. Они, видимо, были здесь впервые, - я, с видом знатока, объяснил им, что китайцы за праздничным столом едят много блюд, но понемногу каждого, и предложил сделать примерно так же. Заказали салаты из гороха маш и корейский, трепангов, вырезку с грибами сянгу и молодыми стеблями бамбука, яблоки, бутылку коньяка и две саперави.
  Получилось что-то не очень дорого. Для парнишки, который покраснел при появлении Оли со мной, это обстоятельство, видимо, было не маловажным, потому что пока мы выбирали, я успел заметить в его глазах беспокойство: денег у него, наверняка, было немного, и он боялся оказаться в неудобном положении. Даже взглянул на меня поприветливей - но почти тот час же, словно спохватившись, сердито отвернулся.
  Официант, как всегда, не спешил. Мы курили и весьма чинно разговаривали.
  Коньяк сразу подогрел: они вспомнили, что сданы все экзамены, оживились, заговорили свободней и громче. Вскоре заиграл оркестр.
  Они никогда не начинают с модных танцев: мне это на руку. Шейк я, все равно, не умею, только старые - вальс, танго, фокстрот. Научился еще в школе.
  Мы с Олей вышли одни из первых. Я медленно вел ее, - она очень хорошо слушалась. Чуть-чуть опьянел: от коньяка или оттого, что она со мной. Скорей всего. Только она, ее лицо, теплые искорки в глазах, тонкий запах ее духов, ее рука на моем плече, и томные звуки танго: как будто больше ничего нет и никогда не было.
  Вечер очень удался. Было уютно. Тянули сухое вино, смаковали китайские блюда, болтали, курили - девушки, кроме Оли, тоже. Много танцевали.
  Шейк я пропускал; Леня, чьим очевидным соперником я являлся, не танцевал совсем.
  - Ты ее давно знаешь? - спросил он, когда мы остались за столом одни.
  - Олю?
  - Да: Олю!
  - А ты? - уклонился я.
  - Вместе учимся. С первого курса.
  - А! - я так и не ответил на его вопрос. Сейчас я имел возможность жалеть кого-то - симпатичного мне парнишку: лет десять тому назад я был здорово похож на него.
  Он разлил оставшийся коньяк:
  - Выпьем: за то, чтобы ей было хорошо! - Мы чокнулись. - Счастливый ты!
  Ну вот! И мне позавидовали. Да знал бы ты все... А впрочем, ты-то можешь это узнать и без меня: с тебя станет испытать то же самое на себе. Однако, эти мысли не задели глубоко, не сумели испортить настроение. Наши вернулись к столику, - он замолчал и ушел в себя.
  Сидели еще долго. Но всему приходит конец: мы позвали официанта, чтобы рассчитаться.
  Вечер был довольно теплый, хотя дул легкий ветерок и небо застилали облака. Мы расстались со всей компанией у метро. Шли пешком; она опиралась на мою руку.
  - Я немного пьяная!
  - Это неплохо.
  - Леня тебе без меня не сказал ничего такого?
  - Нет. Выпили с ним за тебя. Он, наверно, славный парнишка.
  - Самый способный на всем курсе.
  - Ухаживал за тобой?
  - Пытался. Ты ревнуешь?
  - Еще бы! - я остановился, чтобы поцеловать ее.
  - А ты понравился нашим девчонкам: они мне сказали.
  - Это твои друзья?
  - Нет - просто, учимся вместе.
  - А-а! - Я стал рассказывать о Киеве, не замечая того, что говорю ей и о том, что делал по работе. Она и это слушала с интересом.
  На площади Пушкина мы свернули. Ветер становился сильней, я набросил на нее пиджак. Где-то сверкнула молния, но дождя еще не было.
  Только когда мы вошли в квартиру, я услышал его шум. Подошел к окну и увидел, что начался ливень. Приходилось ждать. Оля ушла переодеваться, а я уселся в кресло.
  Комната была большая и уютная. Современная мебель и маленький шкафчик в стиле "булль", два отличных эстампа, старинный подсвечник, саксонские фарфоровые статуэтки - все очень сочеталось, говорило о вкусе и, одновременно, о хорошем достатке.
  Оля вернулась в узких белых брюках и белой же в горошек блузке. Я улыбнулся.
  - Что? Тебе не нравится?
  - Нравится. Очень!
  - А дождь идет?
  - Идет.
  Ну, и хорошо. Тем более что она садится на подлокотник кресла, обнимает рукой мою голову, - и я тоже, обнимаю ее за талию, прижимаю крепко к себе. Мы сидели так - и незаметно задремали. Когда я очнулся, дождь еще шел.
  Она открыла глаза.
  - Ты никуда не пойдешь, слышишь? Я сейчас постелю тебе здесь.
  - Но соседи... - слабо попробовал я сопротивляться.
  - А, ерунда! - Она принесла белье и постелила на тахте. Спать мне хотелось смертельно, до дурноты.
  Она вышла, погладив меня по лицу. Я лег и сразу же будто провалился.
  ... Спал я крепко, без сновидений, и как всегда в таких случаях проснулся рано, совершенно свежим и бодрым. Я тихонько лежал, предаваясь приятным мыслям и разглядывая комнату. За окном негромко шумели листья тополей, светило солнце.
  Потом встал, сложил постель, нашел в прихожей свой портфель и пошел в ванную. Умылся, стараясь не шуметь, вскипятил на кухне воду и соскоблил бороду.
  Я вернулся в комнату. Посидел на подоконнике, покурил - и стал просматривать книги, стоящие за стеклом в шкафу. Увлекся этим занятием, и когда взглянул на часы, было уже восемь. Я поставил книгу на полку и вышел в коридор. Открыл дверь в другую комнату.
  Оля спала. Было жалко будить ее, - я осторожно присел на стул. Она была трогательно хороша. В тонкой льняной рубашке с гипюром; одна рука подложена под щеку, другая - поверх одеяла; рот чуть приоткрыт, дыхание тихое, спокойное.
  Я уже подумал, не уйти ли, когда она открыла глаза и, увидев меня, улыбнулась:
  - Феликс! - Я подошел к ней, она притянула меня к себе. - Доброе утро, мой хороший. Как ты спал?
  - Как убитый. А ты?
  - Тоже! - она была теплая и свежая после сна.
  - Купаться поедем? На теплоходе.
  - Еще спрашиваешь! Сейчас встану.
  Я вернулся в прежнюю комнату, снова взялся за книги. Но Оля вскоре появилась, уже умытая и причесанная.
  - Идем скорей завтракать. - На раскаленной сковороде она быстро сделала пышный омлет, посыпала укропом, налила в стаканы холодный кефир.
  Я был уже голоден как волк, а все было страшно вкусным. Она с удовольствием смотрела, как я наворачиваю.
  - Почему ты масло не берешь?
  - Я мажу хлеб только к чаю или кофе.
  - Да? - это ее обрадовало почему-то. - И я тоже.
  Собрались мигом. Пока она переодевалась, я освободил портфель, чтобы взять с собой, и заправил в аппарат новую кассету.
  Купили в магазине уйму еды и бутылку рислинга. Зашли на рынок за огурцами и редиской.
  В очереди за билетами в Северном порту нам подсказали неплохое место: пляж, правда, не первоклассный, но зато народу там всегда немного, и лес рядом. Оно таким нам и показалось с палубы. И мы высадились.
  Я опустил портфель на песок. Она быстро сбросила босоножки, стянула через голову платье, - и сердце у меня учащенно забилось. В купальнике, черном с красным, плотно обтягивающем ее, Оля стала иной - волнующе ослепительной. Плавное изящество всех линий не скрываемого более платьем тела, еще более стройного, с тонкой талией; изгиб бедер беспредельно совершенный; девичий подтянутый живот и упругая грудь. Я чувствовал, как кружится у меня голова: так желанна стала она мне вся - не только душа ее. Я спешно закурил.
  - Ну, что же ты! - Я сообразил, что так и стою еще одетый.
  Спешно полез по тропинке наверх, где начинались кусты. Сначала докурил, потом только облачился в японские плавки с кармашком, которые мне недавно продал Сергей.
  Оля сразу обратила на них внимание:
  - Ого, какие!
  - Еще бы! Знаешь, по какому блату достал? Полезли в воду?
  - Подожди, остыть сначала нужно.
  Я лег с ней рядом на песок.
  - А ты там здорово загорел, в Киеве, - сказала она и легонько дотронулась до моего плеча. Сердце опять дало толчок.
  - Ладно, пошли в воду! - крикнул я поспешно. Она послушно натянула шапочку.
  Плавала Оля здорово, много лучше меня, и я старался не отставать. Пожалуй, все-таки не решился бы переплыть на тот берег, если бы не она. Только - чтобы не подумала, что боюсь. И ничего, даже не очень устал.
  На этом берегу купающихся нет. Мы уселись на траву возле ивы.
  - Ты там купался? - спросила она.
  - Пару раз. А что?
  - Ты мог там задержаться?
  - Если бы захотел.
  Она улыбнулась:
  - Ты спешил? Из-за меня?
  Я молча склонил голову, глядя ей в глаза и не улыбаясь. Ее лицо было совсем рядом. Оно было красным - но может быть, от солнца: на лбу у нее несколько капелек пота, - я вытер их ладонью.
  - Знаешь, а ты неплохо сложен, - говорит она и, как на том берегу, снова касается моего плеча. И тогда я крепко обнял ее, прижал к себе:
  - Оля! Олечка! - голова пошла кругом: исступленно стал целовать ее. Шею, плечи...
  Нет, грудь не целовал - она тихо сказала:
  - Пусти. Не надо: а то я сейчас расплачусь.
  И я сразу опомнился. Отошел к дереву, встал спиной к ней. Сердце бешено колотилось. Я готов был убить себя.
  И вдруг почувствовал, как она прижалась лицом к моей спине:
  - Не пугай меня больше, слышишь? Ну, зачем ты так?
  Я повернулся к ней:
  - Прости! Я...
  - Не надо. Успокойся!
  - Я...
  - Да, я знаю. Знаю.
  Я сразу прыгнул в воду и нырнул: вода успокоила меня. Плыл под водой, сколько можно было, и когда вынырнул, она сразу поплыла следом. На обратном пути я все-таки в какой-то момент растерялся. Она видимо заподозрила это:
  - Помочь?
  Я отрицательно мотнул головой: если взять себя в руки, все будет нормально. Старался дышать спокойно и не суетиться без толку. Главное, не паниковать - осталось немного.
  Берег был уже близко. Попробовал достать дно, но было еще глубоко. Еще метров десять, и я встал на ноги. Уф!
  Мы вылезли и улеглись на песке. Солнце хорошо припекало.
  - Оля, - сказал я ей, - ты - очень хорошая.
  - Очень?
  - Да. Ты самая лучшая.
  - Я знаю. А ты - глупый.
  - Да еще какой!
  - Ты - самый, самый глупый.
  - Правда?
  - Нет! - она засмеялась и легонько пожала мне пальцы. - Мы оба глупые.
  Но я чувствовал, что мне еще трудно говорить с ней как будто ничего не случилось. Задымил, потом схватил аппарат, стал снимать ее.
  Снова залезли в воду. Далеко на этот раз не заплывали. Потом я нырнул несколько раз и, выскочив, стал снимать ее в воде. А она никак не хотела вылезать: пришлось крикнуть, что есть уже хочется.
  Вверху, за кустами, сразу небольшая поляна, а за ней уже начинается настоящий лес. Вошли в него, а минут через десять вышли еще на одну поляну, заросшую золотыми купавками. Я начал их собирать.
  - Зачем? Желтый цвет - к измене.
  - Разве? Желтый цвет - самый радостный. Ты, оказывается, суеверная.
  - Жутко!
  Я бросил сорванные цветы:
  - Сыро здесь. Пойдем дальше.
  Расположились мы на третьей, совсем крохотной полянке. Она расстелила салфетку и разложила все, я открыл консервы, откупорил бутылку. Рислинг налили в кружки, - он приятно горчил. Как всегда на воздухе, все казалось необыкновенно вкусным.
  Я отяжелел. Достал сигарету и задымил, привалясь спиной к дереву. Она собирала остатки еды и, завернув, засовывала в портфель.
  - Половина осталась. Куда мы столько набрали?
  - Потом съедим. Брось - не суетись, отдохни лучше: успеем убрать.
  Оля села рядышком.
  - Тебе нравится здесь?
  - Да. Тихо как!
  - Наелся?
  - Даже чересчур! Аж в сон клонит.
  - Клади сюда ко мне голову и спи.
  Я положил голову ей на колени, закрыл глаза, - но не заснул.
  - Феликс!
  - А?
  - Тебе хорошо со мной?
  - Да: удивительно!
  Она наклонилась ко мне - и вдруг начала что-то рассматривать.
  - Феликс!
  - Да?
  - Ты знаешь: а у тебя - седой волос. А вот еще.
  - Ну, и что? Пора.
  - Тоже мне старик нашелся! Сколько тебе годков?
  - Тридцать пять.
  - Ай-яй-яй! Обманывать девушку - так нехорошо, так нехорошо! - она улыбалась, явно считая, что я разыгрываю ее.
  - Приедем - паспорт покажу, хочешь?
  - Ты что: серьезно? Тебе же не дашь.
  - Рожа младенчески глупая.
  - Глупая - это точно: ужасно! - она наклонилась снова, поцеловала меня. - Лежи, лежи - не убирай голову. Чудак ты: мне ведь все равно, сколько тебе. А знаешь, папа у меня тоже - выглядит моложе своих лет.
  - Он кто?
  - Юрист, адвокат. А мама - в молодости играла в театре, потом из-за нас, брата и меня, бросила.
  - И кем сейчас работает?
  - Она больше не работала: папа всегда очень хорошо зарабатывал. И брат стал юристом, работает во Внешторге. Сейчас опять укатил за границу.
  - А: он старше тебя.
  - На девять лет. Он уже даже женат второй раз.
  - Дети были от первого брака? - не удержался я.
  - Нет. У него и сейчас их нет: он пожить любит, для себя. Я его первой жене иногда звоню; ее и родители мои любили. Жаль, все-таки, что у них не было ребенка: может быть, тогда не разошлись бы. Как ты думаешь?
  Я пожал плечами: мы вышли на опасную тему, и отвечать на этот вопрос слишком не хотелось. Снял голову с ее колен, стал закуривать. Когда сделал первую затяжку, услышал ее другой вопрос:
  - А ты...? Ты - был женат?
  - Да. Был, - ответил я, бледнея.
  - Долго?
  - Почти восемь лет.
  - И...?
  - Да. Дочь. Вот так!
  Небо постепенно затягивалось неизвестно откуда появившимися облаками. Оля молчала. Я улыбнулся, не очень-то весело:
  - Ну, вот! Теперь ты знаешь.
  Она смотрела широко раскрытыми глазами и продолжала молчать.
  - Как бы дождя не было, - сказал я. - Поехали домой!
  - Купаться больше не будем?
  - Если хочешь. Я - нет.
  - Тогда и я - тоже.
  Мы молча собрали и уложили в портфель оставшуюся еду и пошли к пристани. По дороге я наткнулся на сорванные мной купавки: они уже завяли. Молчали и когда ждали на пристани.
  Настроение было испорчено, безнадежно. Тот - я, которым был до встречи с ней и который уходил, когда появлялась она, и покорно плелся за мной где-то далеко сзади, так что его не было видно, а рядом с ней шел я другой: спокойный и уверенный, интересный и остроумный - нормальный счастливый человек, - оказывается, на самом деле был за спиной у меня. Я ошибался: он никуда не уходил. Он взял и подсунул мне тот вопрос о ее брате, который не следовало задавать, не рискуя вызвать ее мысль, почему я это спрашиваю. И он снова вошел в меня, отодвинул меня другого - felix'а, вновь сделал собой. Это произошло в ее присутствии, оно не только не помешало - наоборот: она сама пустила его своим невольным вопросом. Сейчас она и я - прежний, со своей бедой, обидой и тоской; со всем, что произошло со мной - оно опять отчетливо встало перед глазами: стоило потянуть кончик нити, и клубок начал разматываться. Я слышу:
  - Феликс, тебя к телефону: твой па... - Нет!!! Только не это, не сразу, не сейчас: самое начало - самое, самое страшное. Потом! Неимоверным усилием я не пустил его: полезли другие воспоминания. Пусть - лучше они, чем то; то - потом!
  К пристани подошел большой экскурсионный теплоход, набитый людьми, - к моей досаде: я предпочел бы "комету" - побыстрей добраться до Северного порта, и оттуда к ней, забрать свои вещи и исчезнуть, пока я буду такой. Не хочу, чтобы она видела меня таким - прежним, ненавистным мне самому. Когда он отступит, я снова появлюсь перед ней - каким она знала меня, и смогу рассказать ей все о себе.
  Но она встала и пошла к трапу, и я пошел за ней: мне трудно было бы объяснить, почему лучше подождать "комету". На теплоходе сразу направился на нижнюю палубу: там на корме, бывает, никого нет. Так и оказалось, и мы устроились там, усевшись на чем-то, - вдали от всех: довольных, веселых, шумных.
  Теперь плыть и плыть. Мне некуда деться: нахлынувшие воспоминания несут меня по времени.
  
  2
  
  Не о "том" и не о самом первом времени после "того". Это хоть удалось. Я впустил их с того момента, когда сколько-то, вроде, уже свыкся со своим тогдашним существованием.
  Когда я открыл для себя бар "Белый аист". Зашел туда из-за того, что там было немного народу; продавали вино "Лидия", похожее по вкусу на виноград "Изабелла". Я взял стакан его с желанием быстро выпить и поскорей уйти: в подобных местах бывать избегал. Но вино вдруг показалось вкусным, - пил его медленно, устроившись у стойки, и чувствовал, как постепенно наступает легкий хмель и приятная расслабленность. Отправился оттуда ужинать, а потом, как почти во все тогдашние, казавшиеся бесконечными вечера - в кино. Причем спокойно и ел и смотрел на экран.
  Он стал местом моего регулярного посещения сразу же после работы - практически, каждый день. Стакан Лидии - и я на целый вечер обретал некоторое успокоение, достаточное, чтобы смотреть фильм и даже читать: глаза уже не скользили машинально по строчкам, пока я продолжал думать о своем.
  Иногда, когда в баре толпилось много народа, заходил в магазин и, принеся домой бутылку сухого, выпивал ее, сидя за книгой.
  Так продолжалось несколько недель, - должно быть, даже целый месяц. Вне работы я ни с кем, кроме родителей, не общался - было трудно разговаривать с кем-либо: еще не мог ни о чем думать, ни говорить, кроме как о себе, о своем - кто обязан слушать скулеж неудачника. Женщины тоже по-прежнему вызывали лишь отвращение. Но, все же, я стал чуть спокойней.
  ... Потом был день, когда почувствовал себя опять мужчиной.
  Помню, стоял в столовой, в длинной очереди. Думал о чем-то. И вдруг как жаром обдало. Я даже не понял, что это сразу вырвало меня из круга мыслей. Тепло спине - люди плотно стоят в очереди, - нет: и мягко. Скорей инстинктом, чем умом, сообразил: женская грудь. И мигом представил ее во всех подробностях. Стоял, не дыша, боясь пошевелиться - чтобы не повернулась, чтобы не исчезло это волнующее ощущение.
  Она, как я, наконец, услышал, что-то говорила другой женщине, стоявшей в очереди человек на десять впереди нас, отчего и прижималась к моей спине: выйти из очереди не давало ограждение.
  Но раздача была близко, там ограждение кончалось, и она перешла к своим. Я глянул на нее - совсем не то, что так живо представил себе: бесформенная, разлапистая. Но ощущение еще не изгладилось.
  Весь остаток рабочего дня оно не давало мне покоя. Появилась проблема, - но она не пугала: кажется, начинаю оживать. Часто выходил курить, сходил в библиотеку. Главным образом, как я отчетливо осознавал, чтобы разглядывать идущих по коридорам женщин, стараясь незаметно скользить взглядом по бюсту, и дышал учащенно, когда мог увидеть в вырезе платья или блузки начало складки между грудей. Фу ты, черт!
  Была пятница: впереди два выходных, томительных и ненужных мне. В "Белом аисте" полно народа: гам, табачный дым. А! Ничего: пора завязывать - можно совсем привыкнуть. Только этого не хватало!
  Я отправился ужинать. Выйдя из шоферской забегаловки, встал недалеко от входа в нее, не зная, куда отправиться: в кино или домой. Не хотелось ни туда, ни туда. Наконец просто решил бродить по улицам, пока не надоест. Закурил и двинулся.
  Шел, не выбирая маршрута, сворачивая в любой переулок, повинуясь мгновенному желанию. Изредка попадавшиеся магазины пробудили тревожное сомнение: выдержу ли до конца, не ждет ли впереди бессонная ночь с горящей от неотступных мыслей головой? Тогда будет уже поздно. Надо, чтобы была у меня про запас бутылка сухого.
  И я зашел в первый же магазинчик и, не обнаружив ничего, кроме водки и крепленых вин, двинулся дальше уже быстрым шагом. Несколько магазинов - и ничего подходящего. Какой-то троллейбус подкатывал, тормозя, к остановке; я побежал и успел вскочить в него - и поехал, не спрашивая его номер, глядя в окно. Мелькнул какой-то винный магазин рядом с мебельным, сошел на следующей остановке и вернулся к нему.
  Бутылка ркацители придала уверенности: уже не было желания глотнуть. Внимание привлекла витрина мебельного магазина. Я встал около нее, закурил. За стеклом стояли "стенки", которые тогда только начали входить у нас в моду. Магазин еще был открыт, а идти домой чертовски не хотелось, и, бросив окурок, я зашел. Внутри почти никого. Стал рассматривать "стенку": их я видел до сих пор в зарубежных журналах. Эта - была с выдающейся нижней частью; называется "Напредок", если я правильно прочел твердый знак в написанном по-болгарски названии.
  Какая-то женщина встала рядом со мной, тоже уставилась на "стенку". Постояла, посмотрела; потом, видя, что я не отхожу, этак робко, слегка дрожащим голосом спросила меня:
  - Вы меня, пожалуйста, извините: вам это нравится, вы купить этот гарнитур хотите?
  Ну, конечно: только приобретать мебель мне сейчас не хватает! Но какое кому дело. А меня обрадовала возможность хоть перекинуться с кем-то парой слов, как-то пообщаться. Сообщил ей кое-что из того, что знал по журналам. Она, что называется, смотрела мне в рот.
  - Как журнал называется? - к нам подошел продавец. Я ответил; сказал, где находится наша библиотека. Ему явно тоже нечего было делать, возможность поболтать могла помочь скоротать последние полчаса до закрытия магазина.
  Хорошо поговорить с незнакомым человеком о чем-то отвлеченном. Положительно сказывается на настроении. Факт.
  А тетка исчезла, я за разговором с продавцом не заметил, когда.
  Выйдя из магазина, я еще побродил по улицам. Разговор с продавцом, действительно, несколько отвлек меня. Даже появилось желание очутиться дома. Лечь с книгой - и, если повезет, даже заснуть. Минут через десять вышел к какой-то троллейбусной остановке. Ждал недолго.
  Троллейбус был пустой, и я встал у кабины водителя в ожидании остановки: спросить, куда хоть идет. Но на ней какая-то женщина с двумя тяжелыми сумками начала входить - я подхватил их, чтобы побыстрей влезла.
  - Ой, спасибо! - сказала она. Я узнал ту, с которой в мебельном магазине рассматривал "стенку". Спросил ее, куда еду: оказывается, катил совсем в другую сторону. Лучше сойти вместе с ней, пересесть на автобус - быстро попаду к метро. Она мне покажет, как пройти к остановке.
  Заодно вытащил ее сумки. Одна с журналами, другая с продуктами. Не легонькие даже для меня.
  - Давайте уж донесу вам их, - предложил я.
  - Неудобно как-то, с какой стати я вас стану утруждать, - она глянула на свои сумки. - А вообще-то, тут недалеко, - нерешительно добавила она.
  - Вот и ладно!
  У дома, расположенного внутри какого-то темного двора со сквериком, она вяло попыталась забрать их, - я таки донес на третий, самый верхний, этаж.
  - Здесь?
  Она чего-то мялась.
  - Может, я вам что-то должна? - давясь, пролепетала она. - Вы не стесняйтесь, пожалуйста, сами скажите, сколько.
  Это меня развеселило. Засмеялся - и совсем вогнал ее в краску.
  - Ой, я, кажется, совсем не то сказала. Простите уж, пожалуйста!
  - Да ничего!
  - Может, я хоть чаем вас напою, а? С вареньем. Я ведь уж и не чаяла дотащить, - глаза ее за стеклами очков казались страшно виноватыми.
  Ладно, пусть напоит чаем, угостит вареньем. Посижу и поговорю, благо человек ничего обо мне не знает. В общем-то, мне не так уж и хочется домой.
  Коридор, куда мы вошли, был недлинный, но очень широкий. Сунул сумки под вешалкой. Помог ей снять пальто, потом она сняла шапку, - и я удивился, как она сразу изменилась, став без них намного моложе: моя ровесница, в крайнем случае, старше всего на пару лет. Кофточка уж больно симпатичная была на ней, крупной вязки, нежно пастельного цвета. Она почувствовала мой взгляд и с какой-то горделивостью оправила ее.
  Кухня, в которую я помог ей отнести сумку с продуктами, поразила размерами: метров шестнадцать, никак не меньше. Обставлена наполовину, как жилая комната: обеденный стол, кушетка, кресло. И телевизор стоит.
  - Разве в этих домах не коммунальные квартиры? - спросил я удивленно.
  - Да, конечно. Эта - во всем доме - одна отдельная. - Она увела меня в комнату, обставленную какой-то сборной мебелью, и попросила немного обождать.
  Слышно было, как на кухне лилась вода, хлопала дверца холодильника. Я закурил, поискал глазами пепельницу - ее не было.
  - Извините, - сказал я, когда она заглянула в комнату, - закурил без спроса.
  - Да, пожалуйста, пожалуйста!
  - Пепельницу какую-нибудь можно?
  - А, да! Сейчас, сейчас.
  Чай она подала на специально постеленной вышитой скатерти, варенья поставила несколько сортов, да еще тарелочки с колбасой и сыром, баночку шпрот.
  - Садитесь, пожалуйста!
  - Вы же меня только чаем поить собирались.
  - И закусить немного не мешает.
  - Закусывают вино, - я пошел, принес свою бутылку. - Слабенькое, не бойтесь, - чистое сухое.
  Вскочила, рюмки достала.
  - Будем здоровы!
  Она была непривычна к сухому вину: это я понял по той тени разочарования на лице, с которым она сделала свой второй глоточек.
  - Кисловато?
  - Да, знаете. Мы больше привыкли пить наливочку.
  Тогда я предложил сварить глинтвейн. Корица у нее нашлась, и даже в большом количестве. Рецепт я когда-то прочел в какой-то книге, но помнил смутно. Положил сахару и корицы на глаз, еще бросил две гвоздичины на всякий случай. Нагрел до того, что вино стало чуть парить.
  А получилось совсем таки неплохо: горячее, сладкое и пряное пойло. Оба с удовольствием выпили по большой рюмке. Она вскоре раскраснелась, глаза заблестели, оживились, и тут я, чувствуя, что сам прихожу в более приятное состояние, рассмотрел ее как следует. У нее, оказывается, было таки не такое уж плохое лицо: с мягкими чертами, нежной кожей. Губы чуть пухлые, нос с крохотной горбинкой. И короткая прическа явно идет ей.
  Она немного разошлась, и мы завели разговор. Благо познакомились в мебельном магазине: подробнейшим образом обсуждали качества болгарской "стенки" "Напредък".
  - Для такой комнаты - самое подходящее. - И в самом деле - вдоль одной стены становятся предметы собственно "стенки": сервант и бар со стеклянными полками сверху, такого же размера необычный секретер с подсветкой и двустворчатый гардероб. Остальные предметы: диван-кровать, два массивных кресла, два пуфа и журнальный столик тоже мысленно расставили по комнате, и она обрела весьма современный, очень уютный вид.
  Выпили еще глинтвейна - и все переставили: диван поставили не против "стенки", а сбоку от нее - там, где вначале поставили кресла и столик, которые теперь поместили в угол у окна, против "стенки" и входа; получилось гораздо просторней зрительно.
  Еще глинтвейна втянули и стали обсуждать обивку: цвет - красный или синий? Синий - это необычно, неизбито. Но, пожалуй, холодно, мертвенно. Красный, все же, лучше. К тому же, можно и красный палас положить на пол: у нее есть возможность именно такой достать.
  За обсуждением цены прикончили остатки глинтвейна. Семьсот пятьдесят рублей - это, безусловно, самый дешевый гарнитур. Пять жестких и пять мягких предметов. Кресла немного тяжеловаты, но это как раз и модно сейчас. И фанеровка весьма неплохая: полированный ореховый перед с приличной текстурой; красное дерево, тоже полированное, кое-где внутри; лакированный дуб с боков и сверху.
  Поскольку глинтвейн кончился, стали пить чай с вареньем, которое все было довольно засахарившимся: по-видимому, хранилось очень давно. Взятая нами тема обсуждалась и обсасывалась, мы не отклонялись от нее. Как будто ничего на свете для нас больше не существовало. Непонятно, почему. Я лично никакую "стенку" покупать абсолютно не собирался; она, похоже, тоже: мебель в комнате была хотя и не современная и несколько мрачноватая, но не настолько страшная, что ее немедленно нужно менять. Просто, тема для разговора: удобный предлог для общения не знающих куда себя деть от одиночества людей.
  От выпитого глинтвейна и чая стало жарко. Я не выдержал и расстегнул пиджак; она несколько пуговок своей красивой кофточки - и я учащенно задышал: разрез и начинающиеся округлые выпуклости белоснежной груди в вырезе блузки!
  Да это же женщина! Да, черт меня побери! Я болтал и был доволен, Я готов был говорить с кем угодно - а это ведь женщина, и, может быть, с ней будет возможна не только говорильня. Не сразу, конечно: потребуется время. Надо воспользоваться этим, первым моим, знакомством: начать встречаться, и тогда - потом, когда-нибудь, может быть... Я поспешно закурил.
  Говорить стало трудней. Она тоже как-то сникла. И я решил, что мне лучше всего попрощаться и уйти.
  Стал натягивать пальто, соображая, как бы более ловко спросить номер ее телефона (аппарат стоял в коридоре в нише), и тут только вспомнил, что даже не спросил ее имя. И не назвал свое.
  Я поднял голову. Она стояла рядом, улыбаясь мне. Доверчиво и робко, и устало немного.
  "Потом. Когда-нибудь. Может быть..." Зачем? У других это же все сразу. Чем я хуже? Ну, возьму вдруг - обниму ее и поцелую в губы? Что она сделает: даст по морде? Едва ли. Ну, а если и даст: а что она - чем-то дорога мне, и я ее боюсь потерять? Тогда - гуд-бай: не знали друг друга - и дальше не знаем. Не страшно!
  Все-таки я был немного хмельной, чуть-чуть, самую малость, но - все-таки. И я сделал это очертя голову, боясь не успеть - не дать самому себя схватить за шиворот рассуждениями.
  ... Она оказалась девственницей.
  
  
  ... Проснулся я поздно и еще долго ворочался, не желая открывать глаза. Наконец разлепил их - и сразу открыл широко: вспомнил все.
  Я был один. Ее не было: где она было понятно по аромату горячих оладий, проникавшему с кухни. Я еще немного поворочался на перине.
  Она крутилась на кухне. Скворчало масло на сковороде, и кастрюля была полна пухлых ноздреватых оладий. А на столе - аккуратно нарезанные и разложенные колбаска с сыром, буженинка и рыбка дефицитная, банки со сметаной, вареньем, медом. И сама она - в свежем халатике, с чуть растрепанными волосами. Опустила руку с ножом, которым переворачивала оладьи, стоит и ждет.
  Я привлек ее к себе, поцеловал в шейку. Она закрыла глаза:
  - Выспался, да?
  - Ого, еще как! Давно так не спал. Никак толком не проснусь. Под душем бы ополоснуться.
  - У меня нет душа. И ванны тоже нет. Вообще, - казалось, для нее сейчас это было страшное несчастье.
  Тогда я наклонился к кастрюле с оладьями, втянул носом воздух и, восхищенно помотав головой, выдохнул его в звуке:
  - А-а-а!
  Я ополоснулся над раковиной - по пояс холодной водой, растерся подданным ею чистым полотенцем.
  Мы сидели и завтракали. Рядом. Ее полноватые руки с ямочками на локтях мелькали, подкладывая мне на тарелку то одно, то другое. Все было необыкновенно вкусным, но ей казалось, что я плохо ем.
  - Вам бы рюмочку вначале, да?
  - Рюмочку? Пожалуй, можно.
  - Да ведь нету: хотела сходить, пока спал, да... - она замолчала: казалось, может вдруг заплакать.
  - Ты боялась, что могу уйти без тебя?
  Она закивала.
  - Не ушел бы? Если бы проснулся без меня, а?
  Я пожал плечами:
  - Да нет, наверно.
  ... Когда в мгновенном порыве решимости я, взяв ее за плечи, прижал к себе и потянулся ртом к губам, она не противилась: казалось, не могла.
  Потом мы сидели и молчали: тема "стенка" "Напредък" нам больше не требовалась. Покорная, тихая, она иногда вдруг отвечала поцелуем, похожим на взрыв, и прижималась ко мне, закрыв глаза: в каком-то ужасе передо мной, будто ища защиту от меня - у меня же.
  И так же прижималась ко мне потом - когда все было кончено, прятала лицо у меня на груди, и я тихонько гладил ее волосы.
  - Вас как... тебя зовут? - первая спросила шепотом она.
  - Феликс. А тебя?
  - Фаина. Фая. Тоже на фэ. - Я невольно усмехнулся про себя.
  Успокоение после обладания ею мешалось с разочарованием. То, что было только что, не доставило удовольствия - акт не наслаждения, а, будто, мести той, с которой я прожил восемь, отнюдь не счастливых, лет. Это была первая после нее женщина, тело ее никак не хуже тела той, но все во мне ожидало только того же, что было в той и с той, и ничего другого.
  Лишь горделивое, не без горечи, сознание возможности обладания телом женщины, еще днем казавшееся жутко недоступным. И после сон...
  - Слушай, ну почему ты все время путаешься: то ты, то вы?
  - Извини. Сразу все это ...
  - Не жалеешь?
  - Что ты! Феликс! - она глядела мне в глаза, улыбалась. - Имя какое хорошее у тебя. Ты ешь, ешь!
  - Не могу уже больше. Лучше давай решим, чем заняться. Сходим куда-нибудь, или что другое предложишь?
  Она вдруг заговорила весело и деловито:
  - Давай сходим в мебельный. Я ж надумала: ту "стенку" болгарскую надо ведь купить. Ничего: не дорого - можно. И тебе она нравится. - Ишь ты! - Поможешь? А то я одна и не выберу как следует.
  - Конечно. А старую мебель куда?
  - В коридор пока.
  - Тогда давай одевайся.
  - Посуду только уберу. Да я быстро, ты не бойся!
  Я курил, устроившись на кушетке, глядел, как она прибирает со стола. Аккуратисточка, и делает быстренько: ахнуть не успел, как все было убрано и вымыто.
  Она сегодня в том же пальто выглядела иначе: то ли оттого, что глаза у нее сияли, то ли что я уже видел ее другими глазами.
  Отправились в тот же магазин: и близко довольно, и знали, что там есть эти "Напредъки".
  Стоявший в зале оказался поврежденным. Отыскал вчерашнего продавца.
  - Решили купить его? - несколько удивленно глянул он на нас.
  - Именно. Только тот, в зале, поврежден.
  - Я знаю. Еще два есть.
  Повел во двор, вскрыл ящики. Вытащили предметы: обивка красная, фанеровка очень хорошая. Несколько дефектов - практически не заметны.
  - А второй можно глянуть? - попросила Фая. Но тот был хуже: главное, обивка синяя.
  Пошли платить, и тут выяснилось, что машину можно заказать только на вторник. Помог опять же знакомый продавец, которому Фая через меня подкинула.
  Привезли, втащили. И началась возня. Таскали ящики из старого шкафа и буфета, посуду, белье, одежду. Выносили в коридор старую мебель, вносили новую в комнату. Стали ставить "стенку", как задумали вчера; собирать нижние части с верхними. Инструмента было маловато: только то, что ей дали соседи, - своего у нее почти не было. Не все сразу лезло. К тому же, я не такой уж умелец: больше беру старанием.
  Уже стемнело, а до конца было далеко. Она предложила поесть, но я отмахнулся: вошел в ритм и делал, почти не куря, чтобы не терять время - курить, зажав сигарету зубами, не могу.
  Потом она начала собираться в магазин, - я стал отговаривать, даже открыл ей холодильник, чтобы убедить, что незачем ходить.
  - Но отметить хоть немного надо? - этот аргумент, по ее мнению на меня должен был подействовать.
  - Не сегодня: когда кончим. - Настроение было и так, без спиртного, - впервые за все бесконечное последнее время. Она ткнулась мне в грудь лицом: слова мои были для нее обещанием не уйти, остаться у нее и в эту ночь.
  Провозились и все воскресенье; я звонил от нее родителям, пока она ходила за хлебом. Ушел от Фаины в понедельник, прямо на работу, и после нее заскочил домой, только чтобы сменить рубашку и взять кое-что из инструмента. Ехал к ней, зная: тебя кто-то ждет, ты кому-то нужен, чтобы быть вместе.
  Ужин ждал меня. После него я продолжал возиться с всякими мелочами: с помощью паяльника заделал сургучом и черным воском, которые получил от продавца в мебельном, мелкие выбоины; начал делать проводку к столу-секретеру. А она, быстренько вымыв посуду, стала таскать вещи, загружать "стенку". Опорожняла старый гардероб, временно пристроенный в коридоре, и раскладывала в новом в том же безукоризненном, совершенно потрясающем порядке.
  Назавтра я сделал перерыв: поехал после работы к родителям - навестить и, заодно, помыться в ванне.
  Но в следующий вечер снова был у Фаины. Доделал проводку, взялся за остальные доделки.
  В четверг она уже начала ставить посуду, хрусталь и безделушки. Это она, по-моему, делала не совсем как надо.
  - А ты говори, как, - сказала она и делала дальше уже по моим указаниям. Беспрекословно переставляла, и не один раз, если сразу не получалось.
  Так дотянули до следующей субботы. Домой я не ездил, каждое утро уходил на работу от нее, - она вставала раньше меня, чтобы накормить горячим завтраком, сама утром только пила чай вместе со мной, - и вечером ехал к ней сразу после работы.
  В субботу утром проснулись почти одновременно. Оглядели комнату: все было уже сделано, она выглядела очень современно. Не хватало только паласа на пол.
  - Ну что, подъем? Завтракаем по быстрому - и куда-нибудь. А?
  - Куда спешить: суббота. И уходить отсюда теперь не хочется. - Она поцеловала меня, обняла полной белой рукой. Тело ее манило теплом. "Неделя уже прошла: можно".
  Но она начала опять дремать, и я не стал ее тревожить. Ушел на кухню, сварил черный кофе, закурил. Потом от нечего делать стал осматривать квартиру.
  Очень она была необычная. Сам дом старый, с обшарпанной лестницей и грязными окнами на ней; сыроват - штукатурка кое-где вздулась. Комнат две. Та, где стоит "стенка", метров пятнадцать, должно быть. Другая поменьше, метров десять, длинная - там сейчас не пройти: заставлена мебелью, которую мы туда впихнули, освободив коридор. Он - особенно интересен: от стенки до стенки вытянутыми руками, поднятыми на уровень плеч, не достанешь. В нем две большие ниши: в одной вешалка с галошницей и полочка для телефона. Вторая - огромная совсем: два метра длиной, полметра глубиной, метр восемьдесят высотой. Если снять старый гардероб с нижней части - влезет. Надо ей сказать.
  Наскучивши болтаться, вернулся на кухню, поставил варить макароны. Разбудил ее, когда они были уже готовы.
  - Ой, да зачем ты, я бы сама. Разбудил бы меня, - но я видел, что было ей страшно приятно.
  Потом я потащил ее на улицу. Хотелось сходить в какой-нибудь музей, но она взмолилась: устала за прошлую неделю, а там опять на ногах, ходить все, - не сегодня, ладно? Я уступил: пошли в кино.
  До начала сеанса заглянули в буфет, уселись за столик: я с пивом, она - лимонадом.
  - Феликс! - неожиданно услышал я хорошо знакомый голос. Ирка, двоюродная сестра. О Господи!
  Ощупывание взглядом. Фая ничего не понимает, но начинает улыбаться довольно таки жалкой улыбочкой.
  С сестрой какая-то перезрелая знакомая. Некрасивая, но с претензией. Не исключено, что Ирка хочет нас познакомить: вероятно, даже, что оказалось с этой знакомой в кинотеатре, случайно увидев, что я туда вхожу, - присутствие со мной женщины ее не смутило. Она же может просто познакомить, показать. На всякий случай.
  Глядит на Фаину. Сегодня она сначала обсудит со своей мамой, моей родной тетушкой Елизаветой, - и позвонят, а может быть, и подъедут к моей маме. Обсудят все - внешние данные и все возможные варианты и последствия. То, что терпеть не могу - быть темой.
  Но внешне сейчас все в рамках: несколько слов, ничего не значащих, но достаточных, чтобы я мог успеть рассмотреть ее приятельницу. "Спасибо, я не хочу" - на Фаино предложение лимонада. И ушли в фойе. Я заметил только, когда входили в зал, как они со своих мест нас рассматривают: сестра - Фаину, знакомая - меня.
  Настроение было подпорчено. Фильм смотрел без удовольствия; выйдя, сразу закурил.
  Я свернул в первый же магазин, пошел к прилавку винного отдела - ни слова не говоря, но она шла за мной.
  Ого, "Vanna Tallinn" - мой любимый ликер!
  - Самое оно, будь уверена!
  В кондитерском отделе взяли тортик и свежесмолотого кафе.
  - Неплохой магазин, - заметил я.
  - Хороший, - согласилась она, вздохнув: я не дал ей платить - в конце концов, с какой стати она все это время бесплатно кормит меня.
  Глоток ликера, душистого, сладкого, крепкого - не проглатываешь, пока не разбавишь во рту горячим кофе. Тянешь не торопясь, и приятная истома начинает мягко обволакивать мозг.
  Включаю телевизор на кухне. Ничего интересного. Хочу выключить, но потом переключаю на УКВ. Скрипичный концерт Мендельсона 1 , самое начало: какая удача! Я забываю обо всем.
  Как будто издалека, из времени, давнего невероятно, слившегося вдруг с сейчас. Звуки обмывают душу, уносят горечь и обиду, говорят мне то, что ни от кого не могу дождаться. Слезы катятся у меня из глаз - я долго не замечаю их. Ничего, вообще не замечаю.
  Я не вижу ее: она исчезла вместе со всем окружающим. Только очнувшись, не сразу, вспоминаю о ней. Слезы застилали глаза, и я подумал, не видела ли она их. В левой руке рюмка с недопитым ликером, в правой чашка с остывшим кофе, - я ставлю их на стол, вытираю ладонью лицо, и тогда поворачиваюсь.
  Она сидит и вяжет на спицах - и видно, целиком поглощена своим занятием: на меня не смотрит. Рюмка и кофе, чуть отпитые, надкушенный кусок торта рядом. Почувствовала мой взгляд, подняла на мгновение голову, глянула рассеянно, и снова сразу опустила - к вязанию, к спицам.
  Что-то сразу кольнуло меня: то, что меня так взволновало, ей безразлично: она не слушала. Жаль!
  А впрочем: что я, вообще, о ней знаю? Кто она по сути своей? Что ж: смотри. Только смотри - и не учи, не подправляй ее: увидь ее, какая есть, не принимая желаемое за действительное. Чтобы, если захочешь, решать что-то. Хватит того, что было: не надо больше никаких иллюзий, незачем выдумывать что-то, чего и в помине нет. А то повторится то же самое. Нет уж: видеть надо какой человек на самом деле есть - сейчас. Надеяться на потом, что переделаешь взрослого человека - чушь. Брать надо из того, что уже есть. Вывод из собственного опыта: обошедшегося слишком дорого.
  Я сварил новый кофе. Выпил еще ликеру, закурил. Мы оба молчали. Она - сосредоточенно двигая спицами, я - разглядывая ее. Так кто же она?
  - Твой кофе остынет, - заметил я.
  - А, да, да! - она отхлебнула кофе.
  - А ты с ликером, вот так.
  - Захмелею. Хочу повязать немного.
  - Оставь: отдыхаем сегодня.
  - Так для меня ж это не работа: возьмешь спицы, вяжешь - и покойно, покойно так. И узор какой хороший нашла, - она ткнула рукой в раскрытый журнал. Рядом стояла сумка, набитая ими: из-за всех случившихся дел она так и не разгрузила ее.
  И все же я не дал ей вязать, молча забрал спицы, и она не сопротивлялась. Ликер, да еще вместе с кофе и тортом, понравился ей. Я перетащил все в комнату, поставил на журнальный столик; мы уселись в креслах друг против друга.
  Блаженно улыбаясь, она разговорилась. И я узнал почти все из того немногого, что она могла рассказать о себе.
  ... Росла с мамой и тетей; мама была старше, но немного красивей - тетя была некрасива. Отца не помнит: кажется, его и не было.
  - То есть?
  - Мама, я думаю, и не была замужем. С кем-то специально сошлась, только для того, чтобы родить меня. Тетя как-то обмолвилась, когда мамы уже давно не было.
  Они обе неплохо зарабатывали: мама работала в хорошем ателье, еще и так брала заказы, а тетя - шеф-поваром в ресторане. Она была дочкой обеих: одевали ее, как куколку. Даже в войну она особой нужды не помнит.
  А потом мама умерла. И болела недолго. Сразу после войны - она тогда была еще совсем девочкой.
  Тетя и кормила, и одевала ее по-прежнему, но была с ней строга: подружек можно приводить только по ее выбору, и если что, то пусть больше не приходит. Домой чтобы вовремя. Порядок чтоб дома всегда, и выглядела обязательно аккуратно.
  Не успела техникум закончить, тетя начала прихварывать, а потом и вынуждена была уйти с работы. Добра в доме было немало; кое-что поначалу продали, чтобы жить по-прежнему, - главным образом, питаться: тетя любила вкусно покушать. А потом она устроилась в артель инвалидов - делать искусственные цветы, и зарабатывала немало, потому что Фая ей много помогала.
  Такая была жизнь: работа, магазины и домой - там готовка, уборка и изготовление цветочков в неизменном обществе тети. Летом добавлялись еще заготовки: варенье всех сортов в солидном количестве - себе к чайку, гостей, бывших тетиных коллег, принять; наливочки - единственное спиртное, что водилось в их доме. Буфет всегда ломился от банок. Тетя даже отпускала ее в ночные поездки за грибами, когда давали автобус на работе: чтобы засолить и замариновать свои.
  Так и жила. Дома идеальный порядок - ни пылинки, и тетя, строгая с ней, но взявшая на себя всю заботу думать и решать. Развлечений, кроме поездок за грибами и редких культпоходов или экскурсий от работы куда-нибудь, еще гости, тетины, не слишком редкие: тетя была довольно общительной. Иногда она говорила своим подружкам:
  - Пора бы ее и с рук сбыть. Помогли бы - познакомили. А то сама больно робка.
  Обещали - забывали, но раза два приводили: один - ей совсем не понравился, другой - тете.
  - Ничего - не старая еще: куда торопиться!
  А после у тети начались обострения - тут уже все побоку. И цветы не крутили, хрусталь либо ковер продавали - чтобы врачи из платной: лучшие, профессора.
  И еще - в глубине души - опасения: всякого наслушалась на работе. Тетя вот, да и мама, прожили так - и ведь ничего. А тут все менять: страшно.
  Так вот и крутилась: только дома, только с тетей - не вылезая почти.
  Два года тому назад тетя начала сразу резко сдавать: слабела на глазах. Стала заговаривать с Фаей о своей смерти, о том, как она без нее жить будет. Подробненько. И еще сказала, что сберегла для нее немало золота и камешков, что остались еще от покойной бабушки, - припрятаны были на черный день, да обошлось. Сказала, что где, достать велела и принести; показала все, сказала название каждого камешка и цену каждой вещи.
  После смерти ее как что оборвалось: пусто стало. Незачем было, а спешила домой - убираться. Готовила ужин, а в рот не лезло - пропадало, и готовить стало редко: так как-нибудь. Варенье пора было варить - а для кого, зачем: в буфете банок еще полно осталось. В общем: делай, что хочешь - да не хотелось. Даже телевизор, который совсем им с тетей не мешал цветочки делать, не включала...
  Я спешно налил ей еще рюмку ликера. Она сделала несколько глоточков.
  ... Так вот и жила поначалу, не зная, куда себя деть. С работы домой уходить не хотелось: там люди, разговоры, которые, хотя она в них не участвовала, отвлекали.
  Ее дело, как и других - следить за приборами. Снимать и записывать в журнал нужные показания; они же отвечают за своевременную поверку и смену приборов на пультах. Если строго все выполнять, то ЧП почти никогда не будет, а у нее был порядок, как дома, да еще она лучше других чувствует, если с приборами что-то неладно: потому у нее ЧП ни разу и не было. А без ЧП остается еще свободное время: можно поболтать. Еще некоторые успевают вязать, понемногу, прямо на работе, только так, конечно, чтобы особо не видели.
  Там ей и показали, как это делать: попросила, чтобы чем-то занять себя. Получилось у нее как-то сразу, и когда показала первую связанную кофточку, сослуживицы ахнули: ни малейшего изъяна, а быстро - будто этим уже давно занимается. Еще бы не быстро: пришла домой, и почти сразу за спицы - свободна ведь - и до ночи. Нравилось: успокаивает очень - так и говорили.
  Уже через полгода вязала лучше всех на работе. Почти всем у себя связала по кофточке - бесплатно, только шерсть, конечно, их была. Потом одна из сослуживиц попросила связать для своей подруги - за деньги уже. Сама назвала цену, небольшую, но вмешалась другая сослуживица:
  - Ты что: за такие деньги? Знаешь, сколько все берут - да еще вяжут вдвое дольше?
  Но Фая сверх той цены ничего не взяла: делала за деньги ведь первый раз. А заказчица, придя за кофтой, еще и торт принесла, благодарила долго.
  Кто-то еще иногда пользовался: просил связать своей родне, за невысокую плату. Но чаще стали приходить те, кто платил как следует. Стоило уже: любую вязку быстро осваивала, да еще чувствовала сразу, кому что пойдет - от матери, видно, унаследовала.
  - И та кофточка - не покупная, не импортная: своя.
  Много вязала: не ради денег - для занятия времени и успокоения. Но деньги, все равно, шли - и немалые, а девать их было некуда - копила просто, даже на книжку не клала.
  Иногда накатывало что-то, даже вязать не могла - петли путала. Но быстро проходило.
  - А теперь ты есть - и вот хорошо мне. - Я улыбнулся неожиданному, чисто библейскому, обороту ее последних слов.
  - Давай пересядем. Туда, - я кивнул в сторону дивана.
  - Зачем? - слегка заплетающимся голосом спросила она.
  - Затем. Разве ты не хочешь? - И она засмеялась и сказала:
  - Хочу.
  ... Я очнулся от сна, когда за окном было уже совсем темно. Мы лежали рядом, раздетые, и она грела меня своим теплым белым телом. Я медленно провел по нему рукой - она не проснулась, продолжая тихонько похрапывать.
  Становилось жарко, и я вылез из-под пледа, включил свет в секретере. В бутылке на столике еще был ликер, я налил себе, медленно высосал рюмку. Но он оказал на меня, как это иногда было, обратное действие: я стремительно начал трезветь - и оттого почувствовал себя совсем здорово. Даже есть захотелось.
  Вытащил антрекоты из холодильника, побил их ножом и поперчил. Начистил картошки, поставил ее жарить.
  Пошел ее будить. Она мотала головой, не желая просыпаться. Да и я, грешным делом, больше глядел на ее не прикрытые прелести, чем старался растормошить ее. Чуть не соблазнился снова улечься с ней, но вовремя вспомнил про картошку, - убежал на кухню и оттуда услышал, что она встала. Тогда поставил еще одну сковородку: жарить антрекоты.
  Через несколько минут она вышла, накинув халатик, на кухню. Подошла ко мне, поцеловала еще чуть липкими губами:
  - Хороший ты мой!
  То были наши первые дни.
  
  Для разгона это был самый, можно сказать, кусок воспоминаний. Я внутренне даже смог чуть взять себя в руки. Во всяком случае, когда Оля что-то сказала, я сразу ответил ей, хотя почти тут же забыл, что она мне сказала, и что ответил я. Но, кажется, я даже улыбнулся, когда говорил.
  
  3
  
  И снова ушел в себя, свои воспоминания. О тех нескольких буквально бешеных днях.
  Я проснулся.
  Проснулся оттого, что нечем было дышать. Весь покрытый липким потом. Сердце бешено колотилось, раскрытым ртом я хватал воздух. Рядом тихонько посапывала Фаина, руки которой только что мелькали перед моим лицом в кошмарном сне, от которого я очнулся.
  Снилось мне, что весь я внутри вязаного шерстяного кокона. Мелькают руки Фаины со спицами, и мне становится все мягче и теплей. Шерсть пушистая, и пестр узор. А она все вяжет и вяжет, и кокон становится плотней и тесней: я не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Спицы мелькают быстрей и быстрей, уже обвязан рот, жутко душно, и невозможно дышать - крик мой тонет в шерсти. Остались только глаза, - спицы мелькают, и скоро ничего не будет даже видно: все кончится. Я сделал судорожное движение: успеть освободиться от кокона, - и ...проснулся.
  В комнате, действительно, буквально нечем было дышать: форточка снова была закрыта. Лежавшая рядом женщина казалась страшной, как и нестерпимое тепло, испускаемое ее телом через ночную сорочку.
  Преодолевая сердцебиение, я сел - и как только оно чуть утихло, пошел на кухню. Долго пил из крана холодную воду. Потом открыл настежь форточку и жадно дышал свежим воздухом.
  Появилась Фаина: я, видно, разбудил ее, когда открыл кран. Сразу же исчезла - и через мгновение поставила передо мной тапочки:
  - Простудишься! Что с тобой?
  - Ничего! Иди ложись, - не очень-то любезно ответил я.
  - Может, нужно что тебе?
  - Нет! - почти крикнул я: чувство раздражения переходило в глухую злобу. Чтобы не сорваться, заперся в туалете.
  Вылез, когда стихли ее шаги. Свет на кухне горел, и на столе лежали мои сигареты. Жадно закурил, но благодарности к ней, все равно, не чувствовал. К счастью, она не появлялась. То ли уснула, то ли боялась потревожить меня. Во всяком случае, не мешала. Курить и думать.
  Вообще-то, она никогда не мешала мне ни курить, ни думать - почти всегда молчала, занятая чем-то: готовкой, уборкой либо своим любимым вязанием; ждала, когда я заговорю с ней. Старалась без слов угадать мои желания, чтобы, так же молча, их моментально выполнить. Не мешала, но я только курил - не думал: почти все время, когда не спал, находился в лениво дремотном состоянии. Только мысль о произошедшем, о моем ребенке - всегда была со мной. Но и она, наконец-то поутихла, резкая боль ее притупилась: будто уже подсохла, покрылась тоненькой пленочкой открытая рана.
  Наверно, благодаря тому, что много спал. После обладания ею, казалось, вопреки приходившему ощущению бодрой свежести, незаметно и быстро засыпал - и это было самое большое благо, которое я получал. Остальное приносило только разочарование: тело мое продолжало ждать привычных ощущений - тела Леры, и никакого другого. Акт длился отвратительно долго, и чтобы завершить его, приходилось всячески напрягать воображение.
  Сонно-дремотному состоянию способствовал и алкоголь - бар купленной "стенки" она набила до отказа бутылками, содержание которых в иных случаях помогало справиться с обычными моими тоскливыми мыслями. А несколько раз и с вдруг пробудившимся раздражением, вызванным ею. И я лез тогда в бар, наливал на донышко бокала коньяк, ром или ликер: посасывал маленькими глоточками жгучую жидкость: легкий туман обволакивал мозг, и она уже казалась мне ничего - я отмякал и звал ее. Потом засыпал.
  И вот, наконец, проснулся: видимо, отоспался уже. Голова была совсем ясная: сна ни в одном глазу.
  Ночь за окном, темная. Ложиться - нет, конечно. Сигарет хватит до утра: не придется идти за новой пачкой, доставать из бара - их запас там же, где и бутылки со спиртным.
  Ну, а может быть, все-таки, пойти лечь? Взять ее - и потом проспать оставшиеся до утра часы? Нет!!! Ни за что! Лучше остаться здесь: курить и думать - благо, я проснулся.
  Проснулся! В каком-то недоумении обвожу глазами кухню: что я здесь делаю? Как, вообще, попал сюда? Все кажется чужим: кухня, табурет, на котором сижу. И женщина там, за стеной.
  И хочется уйти - немедленно! Осторожно двигаясь, притащил на кухню свою одежду, потом портфель, сунул в него свои бритвенные принадлежности. Натянул на себя все, кроме пальто и шапки.
  Но неожиданно стало неудобно - уйти просто так, не попрощавшись. А за окном все еще было темно, и я поставил чайник на плиту, вытащил обратно бритву и долго брился.
  И все же, когда небо стало светлеть, и почти дождался, что вот уже скоро можно уйти отсюда, вдруг представил, как она выходит и быстро начинает готовить мне завтрак, - почувствовал, что у меня не хватит сил делать вид, что ничего не произошло: я ушел, почти неслышно защелкнув замок.
  Улицы были совсем безлюдны, до начала работы еще часа три, а я шел быстро, едва ли не бежал, как будто меня кто-то гнал.
  Потом наскоро позавтракал в какой-то забегаловке: давился - и почти все оставил на тарелке, только с жадностью выпил горячий жиденький кофе. На работу явился раньше всех, выкурил последнюю сигарету и стоял: ждал, когда кто-нибудь появится - стрельнуть до открытия буфета.
  Первым явился Юрка - мы бросились друг к другу, будто эта встреча была для нас самым радостным нежданным событием. Он сунул мне пачку в руки и побежал раздеваться. Вернулся через минуту и сходу принялся рассказывать: вчера снова переругался с Татьяной. Если бы не Наташка - ушел бы давно! М-да, мне эти дела слишком хорошо знакомы: то, что случилось сегодня со мной, по сравнению с ними - просто семечки.
  Шеф появился не сразу; мы с Юркой болтали, сидя за своими кульманами - он высунул голову из-за моей доски. Не заметили, как шеф появился.
  - Вчера мне дали телефон: там может быть кое-что интересное. Ну-ка, позвони!
  Дозвонился почти сразу, но долго не мог выйти на того, кто был в курсе нужных нам материалов. Голос говорившего мало обнадеживал: у них запарка, осталась неделя до сдачи проекта - лучше, если я приеду дней через десять; сейчас меня в лучшем случае меня отведут в архив и скажут номера нужных проектов. Ну, хотя бы это: я решил сразу же ехать.
  - Поезжай лучше завтра, прямо из дома: чего дергаться? Или не сидится сегодня? - спросил шеф.
  Я молча кивнул.
  - Что-то случилось? Серьезное?
  - Еще точно не понял. Так я поехал?
  - Ну, смотри сам.
  Попал туда как раз в обед: пришлось ждать, пока этот нужный мне товарищ появится. Я был слишком некстати: он сразу же двинулся со мной в архив. Вытащил ящик из картотеки, показал несколько неуверенно несколько номеров. Стал объяснять, что работает здесь недавно, руководитель их группы мог бы дать более исчерпывающую информацию, но он болеет.
  - Спасибо! Дальше я уже и сам справлюсь, - кажется, не очень любезно прервал я его. Он сразу же исчез.
  Я подошел со списком к архивистке:
  - Меня интересуют сначала только общие виды, пояснительные записки и расчеты, а потом уже группы и узлы, которые окажутся нужными, - держался, пожалуй, несколько властно, прямо как представитель какой-то вышестоящей организации. Она без звука взяла список и через десять минут положила на стол, за которым расположился, пять довольно тощих папок.
  Слишком быстро удалось определить, что все это совсем не то, что мне нужно. Я вспомнил объяснения того конструктора и решил на всякий случай сам просмотреть картотеку. Кое-что там меня, действительно, заинтересовало - через полчаса я положил перед архивисткой новый список.
  - Сейчас сделаю, сказала она и пошла к стеллажам. От нечего делать стал смотреть на нее: блондинка, крашеная. Немного простовата, но не страшная отнюдь.
  Несколько папок я просмотрел так же быстро, как и предыдущие, и решил сделать перерыв - покурить; она сказала, что хочет пойти в буфет - выпить кофе: я тогда вспомнил, что не обедал, и пошел с ней. Кофе пах потрясающе, и я взял себе большую чашку двойной крепости. Вкус его не уступал запаху, вместе с двумя бутербродами он неплохо взбодрил меня. Ей купил шоколадку - она не ломалась: взяла, поблагодарила.
  Начав открывать очередную папку, я уже чувствовал, что в ней есть то, что нужно - и не ошибся: почти то, что искали с шефом в библиотеке в журналах, наших и иностранных.
  Я уже не замечал ничего, архивистку в том числе. Тем более что из-за обилия подробностей было не очень понятно сразу. Пояснительная записка - слишком краткая и не очень ясная. Оставались расчеты: очень сложные, с большим количеством схем нагрузок и эпюр. Они-то и помогли после тщательного ознакомления с ними понять суть дела: на это ушло немало времени. Один раз только вышел покурить и быстро вернулся обратно.
  Хотя посторонних одних в архивах оставлять не разрешается, архивистка, уходившая довольно часто, просто захлопывала замок, попросив без нее не выходить и никому не открывать. Ее не было, и когда прозвенел звонок, и раздался шум шагов спешивших с работы. Я не успел до конца, а очень хотелось, и я был ей страшно благодарен за то, что она разрешила мне задержаться.
  И, наконец, все: закончил! Ее в этот момент как раз опять не было: бегала через каждые десять минут звонить. Мне нужно было уходить, и я тогда только вдруг вспомнил про Фаину и почувствовал, что идти к ней не хочется до ужаса. Стал переписывать нужные мне номера чертежей, потом раскрыл, глянул папки двух оставшихся проектов: для очистки совести. Архивистки еще не было, и это пока давало возможность оставаться на месте: не требовалось еще что-то решать уже.
  Но она вскоре пришла, села за свой стол, не глядя на меня, опустила голову на руки. Я встал, чтобы уйти.
  - Огромное спасибо! И извините за причиненное вам беспокойство. Дальше злоупотреблять вашей любезностью не буду, и так слишком задержал вас.
  Она подняла голову.
  - А? Вы уходите? Если надо, сидите еще: я, правда, не тороплюсь.
  - Да все равно: я уже закончил.
  - Да? Я, пожалуй, тоже, может быть, пойду, - она казалась чем-то расстроенной.
  - Ну, тогда пойдемте вместе. - Вообще-то мне не хотелось никуда идти. - Кстати: не подскажите, где здесь поблизости можно по-человечески поесть? - спросил я: просто так.
  - Пожалуй, лучше всего в чебуречной - четыре остановки троллейбусом отсюда.
  - Компанию мне не составите? - вопрос был без всякой задней мысли: просто какая-то возможность оттяжки. Но мое предложение оказалось кстати: по-моему, она была им довольна не меньше, чем я ее ответом: "Можно!".
  Полчаса, которые стояли в очереди, мы разговаривали; она сообщила мне любопытную вещь: рукгруппы, автор того, чем я интересовался, - самоучка, институт не кончал.
  - И делает такие расчеты? Сложные достаточно - даже для нашего брата, дипломированных. Познакомиться бы!
  - Он болеет чего-то долго.
  - Руководитель группы того, кто меня к вам привел?
  - Да.
  Чебуреки ничуть не уступали кофе, который я пил днем у них в институте: с мелко нарубленным стручковым перцем. Прямо горели во рту - их пришлось есть, запивая сухим вином.
  - Мне прямой смысл ходить есть только с вами: каждый раз что-нибудь ужасно вкусное. - Она улыбнулась в ответ: сейчас она казалась мне весьма ничего.
  Мы продолжали разговаривать и после чебуречной: курили на скамейке какого-то сквера. Я прикидывал, не предложить ли ей еще что-нибудь: кино, кафе-мороженое. Но она опередила меня: быстро докурила сигарету и, не сказав ни слова, убежала куда-то.
  "Какого черта!" - подумал я. Не повернуться ли мне тоже и уйти? И вероятно, так и сделал бы, если бы она так же быстро, как и исчезла, не появилась снова.
  - Не обижайтесь, ладно? Я это не нарочно: мне срочно позвонить надо было. - Она снова была чем-то расстроена, и я махнул на все рукой.
  - А вы свободны? - вдруг спросила она.
  - Дальше некуда: пока не поймали.
  - Нет: серьезно?
  - Сегодня уж точно. Абсолютно совсем. А что?
  - Меня ждет подруга - я не хочу идти к ней одна. Составьте теперь вы мне компанию.
  - Уже уговорили. А что можно прихватить к вашей подруге? Не торт?
  - Нет.
  - Ясно. А какое?
  - Да любое.
  Она еще сказала, что она должна была быть там уже давно, и поэтому времени у нас немного: мы и зашли в какой-то крохотный магазинчик. Там были слишком уж неважные вина, среди которых одиноко маячила бутылка трехзвездочного армянского коньяка. Продавец, отсчитывая шесть рублей, чтобы дать мне сдачу с десятки, сказал, что это последняя. А разлив оказался ереванский; и как же ты попал сюда?
  Подруга ее была весьма в теле - крупновата, и намазана не в пример сильней моей дамы. Была еще одна девушка - совсем молодая, тонкая и звонкая, и двое мужчин: один из них, по-моему, был мужем хозяйки, а может быть, и нет - впрочем, я и не пытался разбираться. Все уже были нормально тепленькие: выпили то, что было, до нашего прихода, и с нетерпением ждали нас с тем, что мы притащим.
  Я как самый трезвый и, кроме того, принесший хороший коньяк, а не какую-нибудь крепленую дрянь, стал распоряжаться процессом принятия: не дал заглатывать целыми лафитниками, а заставил хозяйку вытащить из горки большие бокалы и наливал понемногу, на донышко. И держал бокал в ладони, чтобы коньяк нагрелся до температуры тела, и пил его не торопясь отдельными маленькими глоточками не закусывая. Это им ужасно понравилось: необычно - как в заграничных фильмах, приятно - и, главное, тоже балдеешь, а пьешь мало и медленно, так что хватит, может быть, и одной этой бутылки, не надо будет снова бежать. А для усиления эффекта заварил чай покрепче и показал, как пить его и курить одновременно. Кроме всего этого выпендривания выдал им еще анекдотов, сначала попристойней, потом и не очень, и сам совершенно не смеялся, что в тот вечер мне было совсем не трудно, - остальные дружно ржали, тощая девица даже начала икать.
  Вывалились оттуда с Лелькой, когда уже не один городской транспорт давно не ходил. Ехали на такси к ней домой. Глаза ее блестели, она прижималась ко мне - мой успех в этой компашке был ее успехом; и я знал, где и с кем я сегодня сплю.
  На следующий день Лелька встретила меня в своем архиве, как будто это не она спозаранку шепотом обещала мне пропустить нужные кальки через светокопию без всякого оформления, а потом тихонько вывела меня на лестницу - так, чтобы ни одна живая душа не услышала. Я прокимарил с час в метро; потом позвонил шефу, как раз перед тем, как он уходил на работу: предупредил, где буду с утра, чтобы он записал меня в журнал разъездов. Позавтракал, не торопясь, в закусочной, и только тогда отправился в ЦНИИ, чтобы придти не раньше, чем она.
  Папки вчера она не убирала - кальки я отобрал быстро, и через полчаса она отдала мне неразрезанный рулон синек.
  - Пойдем, выпьем кофе! - мне еще не хотелось разбегаться с ней.
  - Ладно! Иди туда, я уберу кальки и приду.
  Кофе был вкусен, как и вчера, и, пожалуйста: бутерброды с красной рыбой, еще теплые слоеные пирожки с мясом, свежайшие эклеры, - удивительный буфет был в этом их ЦНИИ.
  - Отлично вечерок вчера провели - будет, что вспомнить. И остальное... - Лелька улыбнулась чуть сонными глазами.
  - Можем продолжить.
  - Нет уж: ни к чему! Такое хорошо один раз - пока друг о друге ничего не знаем. Согрешили - и разбежались: без обиды. Да и есть у меня уже: ты вчера - это так. Да ты не обижайся - чего уж! Ладно, чего долго разводить: еще убьют там, что надолго пропала, - она запихала остаток пирожного в рот, единым глотком допила кофе и отодвинула чашку.
  - Да, на вот: просили очень передать тебе на всякий случай, - сунула она мне клочок бумаги в самом конце лестницы; мне дальше нужно было прямо - к выходу, ей налево - по коридору. Попрощаться мы не успели - кто ругался у дверей архива:
  - Опять пропала куда-то на три часа - жди ее каждый раз! - Лелька испуганно рванула по коридору, едва успев махнуть мне на бегу рукой.
  Дорогой глянул: номер телефона, под ним имя - Валя. Это какая? А, та - девчонка из вчерашней компании. Тоненькая: ручки и ножки как палочки; крошечная грудь - как два кукиша; жиденькие волосики и большой рот. Жалкая улыбка на лице; заискивающий взгляд, угодливое поддакивание и глуповатое хихиканье - как будто выпрашивает как милостыню внимание, боится, что не позволят остаться, прогонят. Ни капли достоинства - к ней все относились с явным пренебрежением, не стесняясь совершенно: она терпела все. Как жалкая бездомная дворняжка - случалось как-то видеть подобных. Видно было, что она готова сразу на все: свистнут ей - и прибежит, без лишних церемоний ляжет с любым, безропотно позволит сделать с собой что угодно. Потом ее запросто можно прогнать и мысленно плюнуть ей вслед, даже ударить - она все равно снова прибежит, как только ей опять свистнут. Такая годится кому-то только в здорово пьяном виде или совсем с голодухи, когда уже совсем невмоготу - сходить на нее, как на унитаз. Не для меня.
  А что для меня? Фаина? Я только сейчас вспомнил, что даже не позвонил ей, но, честно говоря, не чувствовал никаких угрызений совести - ни за это, ни за то, что ушел вчера не попрощавшись. Ну, не муж же я ей, на самом деле. И не собираюсь им становиться: слишком мало подходим мы друг другу. Это было ясно чуть ли не с самого начала - связь с ней не могла быть долгой. Куда лучше было бы, если бы я тогда встретился с другой женщиной, у которой я не был бы первым: все было бы менее сложно. Если бы... Да что об этом думать: все равно, конец уже неизбежен - вчера, когда я, наконец, проснулся, понял это. Но как он только произойдет?
  Главное, мы уже успели привыкнуть сколько-то друг к другу, - особенно, я чувствую, она. И сам сознавал, что только ей обязан тем, что стал приходить в себя - благодаря спасительному сонному забвению после физического обладания ее телом; но в этом сонном оцепенении был тогда не в состоянии что-либо заранее предпринять: плыл по течению.
  Очень желательно как можно более безболезненно для обоих расстаться. Но как? Как?
  
  4
  
  Шефа в отделе не было - куда-то вышел, а Юрка никоим образом не отреагировал на то, что я появился с рулоном чертежей. Впрочем, и моя радость от вчерашней находки уже успела потускнеть: ее заслонили мои личные проблемы. И я сразу ушел с Юркой, еле дождавшимся, пока я отмечу свое прибытие в журнале, в коридор: выслушал его новые беды, потом выложил ему свои проблемы.
  Вчера опять произошел скандал - прямо в присутствии Наташки, и она лезла к нему на руки, а Татьяна ей силой не давала: не ночевал дома, поехал к матери. Совершенно не представляет, что сейчас делать дальше. И я тоже - сказал, что совсем не знаю, как мне быть. Рассказал ему, что было вчера после того, как поехал в ЦНИИ, про Лельку, и сразу перешел к делам с Фаиной.
  - Так и кончай с ней: сам же только что убедился, что другую найдешь.
  - Легко другому только советы давать.
  - Да чего ты: жена она тебе, что ли? Ребенка ты ей ведь не сделал. Да в конце-то концов: она такой же взрослый человек, как и ты - нечего всю ответственность взваливать на себя одного.
  - Расплачиваться-то, главным образом, ей - не мне. Она же в таких делах - совсем как ребенок. Я-то поопытней: понимал кое-что.
  - Слушай-ка, а может так: попробуй сделать так, чтобы не ты ее оставил, а она тебя выгнала. Напейся специально, наблюй ей в квартире, да еще устрой скандал, можешь даже дать ей по физиономии - ей ничего и не останется, кроме как выгнать тебя: будет потом еще радоваться, что избавилась от такой сволочи. И не будет ни переживать, ни мучаться. А? Грубо по форме, по сути - более человечно: менее жестоко, чем предложить ей "расстаться по-хорошему". Ну, понимаю: трудно, но... Смоги, если уж хочешь сделать легче ей, а не себе.
  - Не то совсем - тухлый номер: с ней не пройдет. - Да это же чушь собачья! Ударить ее - безропотную, покорную? Обидится, выгонит? Она-то? Себя будет считать виноватой - что не угодила мне непонятно чем, сама же разозлила меня: начнет еще просить у меня же прощения. Делай с ней что хочешь - только прости: все стерпит - раба. Так что...
  Шеф прервал наше стратегическое совещание - и кстати. Показал ему привезенный мной материал: я постепенно увлекся; Юрка, слушая тоже, по-моему, немного отошел. То, что я привез, хотя и не касалось основной конструкции, позволяло легче решить систему вспомогательных опор; в сочетании с тем, что мы успели разработать, это давало возможность уже через две-три недели закончить проектное задание - ведь работа шла полным ходом, несмотря на наши личные дела.
  - Кстати, ты ему передал, что звонила его тетя? - прервал меня вдруг шеф: вопрос был к Юрке.
  - Ой, совсем забыл, Аркадий Ильич! Еще утром.
  - Тогда позвони ей: покажешь остальное завтра.
  Тетя Лиза просила подъехать к ней: может быть, сегодня, а? Я сказал: ладно - потому что, наверно, она или, скорей, ее дочь Ирка, моя дорогая кузина, вознамерилась сделать новую попытку познакомить меня; сейчас меня это вполне устраивало. Неплохо было с кем-то познакомиться - вышибить клин клином.
  
  Поехал сразу же после работы - до них добираться не ближний свет. Торт прихватил уже у их дома, в кондитерской прямо напротив остановки автобуса.
  Тетка и сестра ждали меня: молодец, как ты быстро. Ты никуда не торопишься - не тороплюсь; а может быть, душ примешь - с удовольствием; тогда иди - я пока салат сделаю. Почему сегодня небритый - не спросили. Обед - несколько торжественней, чем обычно: вкусный капустный салатик, селедочка, бульон с клецками, блинчики с мясом, компот. По рюмочке вина из бутылки, в которой "еще чуть-чуть осталось". О деле - ни гу-гу, как будто меня пригласили только потому, что очень по мне соскучились: это могло вполне выглядеть правдоподобным - я действительно видел последний раз, и то только Ирку, тогда в кино. Потом стали пить чай с тортом, включили телевизор, и передача была интересная: мы ее смотрели долго, и они мне даже разрешили не выходить, курить прямо на кухне.
  И только после телевизора мы перешли в комнату, где стояли кресла и журнальный столик: для серьезного разговора, как я сразу понял, едва вошел туда. На подлокотнике одного из кресел очень красивая шерстяная кофта - слишком хорошо знакомая. Та, что была тогда на Фаине. Это сразу избавило нас от излишних вступлений: она явно специально находилась там - тетушка моя не признавала беспорядка.
  ... Первой с ними поздоровалась она, - вернее не с ними, а с Ирой: сочла неудобным не поздороваться. А сестра сочла неудобным не поздороваться в ответ и хоть что-то не сказать. Спросила обо мне: ведь они меня уже сколько не видели. Тетенька поэтому сразу же смекнула, кто это. Потом пошло: "Вы что, где-то здесь живете?" - "Да, тут совсем рядом. Вы не зайдете ко мне: мне было бы так приятно!" - " Ну что вы, с какой стати, просто неудобно!" - "Что вы, что вы!" И она стала так упрашивать (а им, конечно, так хотелось всё - всё разузнать), что они не смогли ей отказать: "Но только ненадолго". - "Хорошо, хорошо!"
  Они буквально не успели зайти, как она уже накрыла стол белой скатертью, моментально поставила на него такое, что в ресторанах не во всех бывает, и не хотела ничего слышать, что им неудобно, с какой стати и все такое прочее. Но, главное, она почти сразу проговорилась.
  - Я ее спросила: "А как Феликс отнесется к тому, что вы нас сами пригласили? Может быть, он не хотел бы нас еще знакомить". - "А его, все равно, сегодня не будет: он утром даже взял с собой бритву". И сразу покраснела как рак.
  Вот это была косточка! И тетя моя уже сочла своим долгом остаться, чтобы досконально выяснить, что за женщина, с которой сошелся ее родной племянничек. А Фаина сознательно, или бессознательно, помогала ей в этом - и всеми силами старалась понравиться.
  Решив, что всех этих закусок недостаточно, выскочила на кухню и чуть не мгновенно зажарила антрекоты с перцем - лучше, чем в любом ресторане! Потом захотела угостить их бисквитом - опять началось: "Ах, зачем?", "Что вы, что вы: я мигом!", а тетечка моя была большая мастерица по части бисквитов и тоже пошла с ней - якобы помочь; Ирку оставили в комнате переваривать пищу.
  - Так все, действительно, быстро сделала - я ахнуть не успела.
  Они посадили бисквит в духовку и остались следить за ним - и тетя Лиза начала осторожненько задавать вопросы, а Фаина охотно и даже достаточно подробно ей обо всем рассказывать; сначала только часто краснела и вдруг начинала заикаться, "пока я ей не сказала:
  - Послушайте, мы же с вами не дети: можем о таких вещах говорить достаточно откровенно. Вы не бойтесь: я не ханжа; тем более что вы уже тоже не семнадцатилетняя девочка: было бы нелепо, даже смешно, требовать того же, что от них.
  И она успокоилась. Мы вместе стали делать заварной крем: так и говорить было легче - нам обеим; кроме того, я смотрела, как она все делает: настолько ловко, умело, без суеты, без всяких лишних движений - все к месту, все вовремя. Ну, хозяйка она, я тебе должна сказать: таких днем с огнем не сыщешь! Как она бисквит - только раз глянула, и через десять минут вынула из духовки: ни минуты ни передержала, ни недодержала; и бисквит был такой - не хуже моих. (Оценка, действительно, очень высокая: тети Лизины бисквиты превзойти невозможно - я это твердо знал с самого детства, когда во время войны она на каждый день моего рождения приносила мне его, и это был самый желанный тогда подарок для меня). А какой кругом порядок, чистота - ни пылинки, ни соринки: сразу все убирает на место, вытирает.
  - Прямо как у тебя, - не удержался я.
  - Да, не смейся, это - по-моему. А что? Тебе это не нравится? Или лучше, как было у Леры твоей: у неё порядок был когда-нибудь?
  Ну, а дальше: я просто обалдела, когда она мне показала и сказала - даже переспросила ее - за сколько дней связала целый костюм.
  - Она имеет возможность вязать и на работе.
  - Она этим ой как много зарабатывает. Но сказала, что делает это только потому, что нравится заниматься: денег ей и так хватает - немного самой и нужно, да и тетка с матерью ей кое-что оставили. Ничего себе - кое-что: открыла мне какую-то жестяную коробку, а там! Кольца, перстни, серьги: ты видел?
  - А-а, какие-то грубые, аляповатые: я и смотреть не стал.
  - Много ты понимаешь! Работа, ты прав, неважная, но это все массивное золото старинной пробы. И камни неплохие, можешь мне поверить - у меня самой этого добра когда-то не так уж мало было.
  Да: было, я помнил. Ее: молодую, красивую, какую-то строгую и мало улыбавшуюся - дорого и модно одетую, в каракулевом манто, с бриллиантовым кольцом и ниткой настоящего жемчуга. Через дверь в спальню видна стоящая там, на трюмо, маленькая перламутровая шкатулка - последняя вещь, оставшаяся от того времени.
  - Я ее спросила, почему бы ей не обставиться как следует: приличная у нее только "стенка", все остальное стоит сменить. Она ответила, что после того, как осталась одна, ей было все безразлично: как было при тетке, так и оставалось все - "стенку" она купила уже вместе с тобой. И стала хвалить тебя: как ты ей объяснял, что такое "стенка" и как ставить ее, так что ей захотелось купить ее сразу. Как тщательно проверял каждый предмет, и как умело договорился с продавцом, потом организовал машину и грузчиков, следил за погрузкой и как втаскивали наверх; собственными руками все собрал и вместе с ней расставил. Что, вообще, вы и познакомились в мебельном магазине. Как ты там очутился?
  - Просто болтался от нечего делать.
  - И все так и было?
  - Почти, но - не совсем.
  - Наверно, покупка была уже после...? Ну, ты понимаешь.
  - Именно.
  - Нетрудно было догадаться: достаточно представить себя на ее месте; слишком уж понятно, что могло пробудить ее от апатии.
  Эта "стенка" - только начало: она думает сменить мебель целиком, но сначала надо сделать ремонт самой квартиры - просто даже необходимо. Но, вообще-то, какой ремонт не делай - квартира неудобная: ванны нет и не будет - самой и то ЖЭК не разрешает ставить, потому что могут не выдержать перекрытия, так как дом слишком старый. Но стоит он так, что никому не мешает, поэтому надеяться, что снесут и дадут что-нибудь другое не приходится, да что могут дать на одного-то человека.
  Вступить бы в кооператив: у неё на работе это сделать не трудно. Квартиры дорогие, но зато очень хорошие: большие кухня и прихожая, лоджия огромная и еще маленький балкон на кухне, полы в комнатах и прихожей паркетные, польская плита на кухне. Она была в таких - у сотрудниц. Многие еще оклеивают стены моющимися обоями, кухню и ванную другой плиткой отделывают, достают для кухни двойные мойки из нержавеющей стали. Даже застекляют лоджии - очень недешево, и времени на это уходит уйма, но зато так здорово.
  Для такой квартиры она бы не пожалела денег: все то же самое сделала бы обязательно. К кухонному гарнитуру - непременно навесной холодильник: страшно удобно и лишнего места не занимает. И даже "стенку" можно другую, более дорогую - она видела у людей и в мебельном: поставить в нее хрусталь и красивые сервизы - тоже всё чтобы не хуже, чем у других. Только однокомнатных квартир у них очень мало, запишешься - и жди очень долго, - а на большую ее не запишут.
  Если бы... Если бы он... (Ты!) Все было бы иначе: можно было бы записаться на двухкомнатную, даже трехкомнатную квартиру и сделать все, как хочется. Денег у нее хватит - на все хватит: квартиру, мебель, ковры - можно ведь что-то продать из этого золота, да хотя бы и все, чтобы у... них... было все, что у других. Машина чтобы у него была: чем он хуже других мужчин - ему, верно, тоже ведь хочется. Тогда можно еще и садовый участок взять у них же на работе или уже готовую дачу купить: овощи прямо с грядки; яблоки, ягоды свои; несколько курочек - свежие яички, и петушок, голосистый; - возились бы вместе, сколько было бы желания.
  И жили бы, не отказывая себе ни в чем: она столько зарабатывает вязанием - сможет, если надо, еще больше. Можно и машину вязальную купить, он бы мог помогать ее налаживать на нужный рисунок - говорят, мужчины с этим лучше женщин справляются. А вообще-то, делал бы только то, что хотел; если когда чем-то поможет - ей, конечно, будет приятно - то спасибо, но совсем не обязательно: и сама со всем справится. Лишь бы только хорошо ему было...
  - Да давно ли вы его хоть знаете вообще-то?
  - Тридцать семь дней.
  - Только-то? А вы, оказывается, очень решительная.
  - Я? Нет, где уж. Просто, он - это он. Это, видно, судьба: ведь сколько лет уже, а никого не было до него, и кажется, будто и не жила совсем до него - непонятно, что и было раньше. Будто жить начала, только когда он прикоснулся ко мне. Тридцать семь дней - это и есть вся моя жизнь: он был - и все у меня было. Радость была, смысл был. Все мысли только о нем: что сделать, чтобы ему получше. Я готовлю хорошо, вы ведь видите, а он, все равно, ест плохо, без аппетита; я ему иной раз и рюмочку налью - лишь бы поел, как следует. Устает он, как видно, очень сильно у себя на работе: кроме той первой недели, когда со "стенкой" возился, придет с работы, покормлю его - он телевизор включит и сидит, не смотрит, курит да молчит, и вскоре засыпать начинает, я ему скорей стелю. Тогда только принимаюсь за дела; пока он не спит, сижу рядом - только вяжу: мы теперь мало разговариваем, не то, что раньше, да и тогда - все больше я говорила, как прорвало меня.
  - Он постоянно ночует здесь?
  - Да почти: только раз в неделю идет к родителям, заодно моется там и уже остается ночевать. Я в этот день хожу в парикмахерскую, потом в магазины, а приду домой - убираю и мою всю квартиру, пироги делаю, готовлю на завтра, к его приходу. Дел вроде много, а время все тянется: нет его сегодня. Вымоюсь под конец в корыте, лягу - поздно совсем, а заснуть не могу никак: не то что когда он тут - тогда ведь знаю, что здесь он, и все спорится, все ладится у меня, и засыпаю сразу рядышком с ним. Ворочаюсь долго, потом встаю, свет включаю, начинаю вязать - и думаю, думаю: о нем, о себе. Засыпаю аж под утро. Потом весь день волнуюсь, каждый час считаю - скорей бы работа кончилась: домой прибежать, поставить все греть и ждать - вот он придет, мой хороший, ласковый.
  - Ласков он с вами?
  - Да: очень! Я же и от матери всего этого не видела. Особенно в самом начале.
  - А сейчас?
  - Поменьше, чем тогда; иногда глянет так - по мне уж лучше б закричал, а он нет - молчит. Мне даже страшно становится. Тогда ведь, даже если что надо, не скажет. Я уж тоже тогда молчу, боюсь его расстроить: может, что не то сказала. Сегодня вот - среди ночи проснулся он отчего-то и на кухню пошел; я за ним - посмотреть, что с ним такое, не надо ли ему чего - а он мне: "Нет!" Я и ушла, раз одному ему надо было остаться, раз мешала ему чем-то. Уже больше и не заснула, лежала тихонько: слышала, он ходит - всю ночь ходил, так и не лег больше, а утром ушел раньше времени. И не поел ничего, даже кофе не выпил. И бритву свою взял. Что с ним - знать бы: ведь молчит он - что я о нем знаю, чем помочь ему могу?
  - Вы почти ничего о нем не знаете?
  - Знаю - только что вижу. Что ласковый он - самый, должно быть, ласковый, - хороший очень. Что умней меня - книг, видно, очень много прочел: не то, что я. Оттого и боишься иной раз не то сказать. А то как в самом начале: повел он меня в музей да стал там что-то объяснять, а я возьми да задай ему вопрос, глупый, наверно, - замолчал он сразу. Ничего мне не сказал, но я видела: расстроился. Я и боюсь ему вопросы задавать, не расспрашиваю ни о чем. Лучше я вас спрошу, можно?
  - Пожалуйста. Дело ведь в том, что он недавно разошелся с женой.
  - Так значит, из-за нее он...?
  - Нет, совсем не из-за нее. Из-за ребенка, дочери.
  - Ну, что он так-то убивается: ведь дочь его теперь, все равно, - отрезанный ломоть. Да я ему, если захочет, могу другого родить.
  - А не захочет? - не утерпела, спросила сестра, до сих пор не мешавшая матери, хотя уже тоже давно находилась на кухне.
  - Что ж, проживем и так: небось, уж поздно мне. Ладно, как-нибудь уж так. Все будет, как он захочет: было бы ему хорошо.
  ... - Сказано, по-моему, искренне: во всяком случае, я ей поверила. Потом она притащила кофту - вот эту самую - сказала, что была в ней, когда вы познакомились, заставила примерить и так стала просить принять ее в подарок, что я под конец уступила. Тем более что мне казалось, что она делает это неспроста - хочет попросить меня о чем-то, но никак не решается. И так и не решилась: только по ее глазам, по дрожавшим губам я поняла - я же тоже женщина - что. Да я и так собиралась поговорить с тобой: меня в первую очередь волнуют твои проблемы - ты же сын моей единственной сестры. Послушай, чай там не закипел? - крикнула она сестре, смотревшей на кухне телевизор.
  - Кипит давным-давно.
  - Пойдем-ка, у меня уже в горле все пересохло. Подумай об этом, мой тебе совет, не спеша: когда захочешь, тогда и скажешь какие у тебя планы - совсем не обязательно сразу.
  - Ты уже, наконец-то, кончила? - у Ирки не хватало терпения. - Ну, как? Вариант весьма, весьма таки не плох, а?
  - Не наваливайся на него, - ну что за манера!
  - По-моему, тебе не следует теряться: такая возможность может больше не подвернуться. Все сразу: кооперативная квартира, машина - когда смог бы ты заработать на это, особенно теперь, когда тебе столько лет надо платить алименты?
  - Ну, здесь она права. Да еще и любая обстановка, ковры, посуда - не надо всю жизнь ограничивать себя, чтобы постепенно это приобретать. Ведь и то немногое, что вы с этой успели нажить, ей останется. Как пить дать!
  - А-а!
  - Не акай, пожалуйста! Тебе не следует пренебрегать такой редкой возможностью, как сейчас: ты не из тех, кто умеет зашибать деньгу. Так что не упускай своего - делай, как другие: они не остаются в накладе.
  - Тем более, она не уродка - этого никак не скажешь, а уж хозяйка: слов нет. Как готовит, какая везде чистота, порядок.
  - Идеальный, - подтвердил я, - особенно в шкафах. Каждая вещь, вплоть до мелочей, имеет строго свое место, и она все абсолютно помнит, где у нее что лежит, - никогда ничего не ищет. - Это была чистейшая правда, поэтому мои слова звучали искренне, из чего они сделали вывод, что их попытка выгодно женить меня имеет шансы на успех.
  - Я бы могла бы с ней чуть поработать: приучить ее достаточно модно одеваться - ей есть на что; покрасить волосы, начать пользоваться косметикой - будет ничуть не хуже любой другой.
  Я молча, одним только выражением лица, что в этом сестрица моя, конечно, целиком права.
  - Ладно: я подумаю, - говорю я: пора уже спать. Это то, что нужно: вроде бы начинаю соглашаться, но не сразу - безо всяких усилий сих стороны: так было бы даже неинтересно.
  Спать хочу дико: почти не спал ту ночь и сегодняшнюю - Лелька удивительно умела добиваться, что я смог столько раз, сколько она хотела, и без всяких моих комплексов. Сейчас, после нашего милого разговора, мне почему-то кажется, что была эта Лелька давным-давно.
  Сквозь сон слышу шепот в спальне:
  - Но он же, все-таки, тоже не дурак.
  
  Я, что называется, провалился. Но уже через полчаса, а может быть, и меньше - я не сразу глянул на светящийся циферблат своих часов - был как стеклышко: сна ни в одном глазу.
  Чтобы понапрасну не мучаться, тихонько выбрался на кухню, приоткрыл узкую боковую створку окна и закурил прямо там: знал, что после вчерашнего разговора мне многое простится. Жадно глотнул первую затяжку: табачный дым быстро чуть одурманил меня.
  Но в одиночестве мне побыть не удалось: почти следом за мной так же бесшумно появилась тетя Лиза, пошарила рукой и щелкнула выключателем.
  - Что ты тут делаешь?
  - Курю, как видишь. Не убьешь?
  - Ой, стоило бы: даже ночью. Как будто за день мало - столько куришь! Знала бы твоя мама.
  - Думаю, ни к чему: ей и так хватает.
  - Нам обеим хватает: никакой радости от вас.
  - Да ладно, ладно: не бери в голову - лучше иди спи!
  - А ты? Почему еще не спишь?
  - Я - не еще, а уже: выспался.
  - За какие-то полчаса? Что ты мне рассказываешь!
  - Правда, серьезно! Я же целый месяц только и делал, что спал. Проснулся, наконец, уже: пора.
  - Может быть: чтобы подумать о дальнейшей своей жизни.
  - Точно, тетечка!
  - Ну, так и подумай спокойно, раз не спится. Спешить тоже пока незачем: немного и подождет.
  - И напрасно.
  - Что: ты уже решил?
  - А что решать - с самого начала ясно было: что у нас с ней общего?
  - Но ты же с ней уже больше месяца...
  - Да, да, да: живу, сплю, ем - и почти не разговариваю. Тетечка, миленька, понимаешь, какая штука: я ведь жутко долго почти не спал после всего того с Лерой. Поэтому только она меня устраивала: была какая-то женщина, благодаря которой я мог спать - все остальное пока не имело для меня значение. Понимаешь, спать - чтобы придти в себя как-то.
  - Как ты сейчас?
  - Чуть отошел: уже так не трясет.
  - И теперь она тебе больше не нужна?
  - Именно она - не нужна, к сожалению: мне становится трудно с ней.
  - Не понимаю: ты что - мальчик, что ли? Собираешься сделать все под влиянием настроения. Лучше подумай трезво: пора ведь расстаться с иллюзиями. Ну, давай еще раз обсудим с тобой.
  - Что ж, давай. Только говорить первым буду я.
  - Хорошо: говори первым. Я слушаю.
  - Постараюсь для начала изложить все основные аргументы: все за и против.
  - Плюсы и минусы.
  - Не только. И нули: обязательно - и нули. Аргументы: твои, ее и мои. Итак: твои.
  - Может быть, я сама?
  - Нет, лучше я, - подскажешь, если что забыл. Основное: замечательная хозяйка и куча денег. То есть, я получаю кооперативную квартиру с наисовременнейшей мебелью и прочим, всегда идеально вылизанную, еду и уход, который большинству и не снится. Лучшую мужскую игрушку - автомашину. И жену, чьи не особо значительные недостатки вполне устранимы, причем известно - как. Все?
  - Пожалуй.
  - Ее: я для нее все и без меня ей свет не мил. Я не перебарщиваю?
  - Да какой там!
  - Вот так: очень коротко. Хотя твои аргументы - тоже ее, подсунутые тебе вчера.
  Тетя Лиза молча кивнула.
  - А теперь мои: они будут много длинней - потому что они и ответ на ваши. Может быть, буду путаться, - ты уж потерпи, пожалуйста.
  Что мне нужно? Жену, которая будет мне мила, все остальное - это уже как Бог даст. Главное мое: как видишь, тоже всего в нескольких словах.
  Но к тому добавляется большое количество моральных понятий, сидящих во мне. Ведь дело в чем: все можно повернуть и так, и этак. Ну да: дело можно представить так, что я вел себя не совсем порядочно.
  - Ну, не совсем так, но...
  - Вот именно!
  - Это крайность.
  - Пусть! Зато от нее можно двигаться в нужную сторону. Итак: я вел себя не совсем порядочно: соблазнил неопытную девственницу - правда, не очень молодую - и жил с ней исключительно с плотской целью, заодно пользуясь тем, что она меня целиком обслуживала. Где-то - это ведь, правда.
  - Не совсем-то! В ее возрасте - оставаться девственницей: не девочка ведь! Сколько можно: она же женщина, живой человек, - ей это тоже ой как требовалось. Как еда голодному. Была внутренне вполне готова, что кто-то, наконец, сделает с ней то, что должно быть с каждой нормальной женщиной - природа требовала свое. Она и говорит, что только с тобой стала жить по настоящему. И заботы о тебе ей были лишь приятны, это я могу сказать с полной уверенностью.
  - И вдруг я всего этого ее лишу. Как в "Каштанке" Чехова: вытащить за шнурок кусок мяса из желудка голодной собаки. А?
  - Этим куском мяса ведь являешься ты сам.
  - В том-то и дело! Боюсь дать переварить себя: это ведь внешне довольно уютный, тепленький желудок.
  Действительно, рай, да и только. Как накрыт стол, когда прихожу после работы: уже не говоря о всяких дефицитных деликатесах, которые она берет в ресторанах у бывших теткиных подруг, - какие грибы, селедочка, своя капустка и холодненький графинчик с янтарной, настоянной на лимонных и апельсиновых корочках, водочкой: хочешь - рюмочку, хочешь - больше, с устатку и для аппетита; бульон с кулебякой или слоеными пирожками, сочные куски жареной вырезки с замысловатым гарниром. После обеда - кофе по-турецки, на журнальном столике рядом с креслом; к нему можно рюмочку (или больше) коньячку или какого-нибудь, на выбор, ликера - в зависимости от настроения; сигарета - а в баре на всякий случай и сигары, кубинские.
  И потом то, что тете Лизе знать ни к чему: как постепенно возникают мысли по поводу достаточно таки привлекательной ложбинки, виднеющейся в вырезе блузки. И стоит чуть подольше посмотреть ей прямо в глаза, она бросит свои спицы и сядет ко мне на колени, прижмется и сразу крепко сомкнет веки: замрет, ждет, когда я начну расстегивать пуговки, коснусь губами сначала самой ложбинки, потом поочередно обеих белых соблазнительных выпуклостей, выступающих над лифчиком. Она не способна заметить, что я действую просто умело, а не в порыве страсти; что я усиленно стараюсь возбудить в себе желание. Это как магический ритуал - все эти долгие прикосновения, подводящие меня к возможности хоть сколько-то ускорить самую главную часть. Слишком часто это мало помогает, а она совсем неопытна (не то, что Лелька из прошлой ночи), делает только то, что ее попросишь, - и блаженный конец, предвещающий желанный сон, наступает нескоро. Но зато я сплю - каждый день, до самого утра.
  Будит меня она сама. Я моюсь над раковиной, а она уже возится у плиты, и когда вытрусь, меня уже ждет завтрак: горячие оладьи со сметаной, котлеты с румяной картошкой, кофе со сливками.
  - Прямо таки настоящий рай... для идиота. Но я ведь не идиот, пойми. Просто паршиво спал, а тут... Остальное - ерунда: я вообще столько жрать не могу; и деликатесы каждый день ни к чему.
  - Как будто тебе не нравится, что мама твоя всегда вкусно готовит!
  - Но ведь - что кроме этого? Банок, с соленьями, вареньем, многие совсем засахаренные, - полно, во всех шкафах, а книг - и двух десятков не наберется. И те почти все надписанные, даренные - в основном, когда она еще в школе училась: это, правда, не считая всяких поваренных, по домоводству, вязанию и журналов мод. Она ведь выросла в такой обстановке, где домашнее хозяйство - это все; у нее почти и не было времени читать, даже в детстве.
  Говорить с ней не знаю о чем - оба и молчим большую часть времени: она - боясь ляпнуть что-то не то; я - чтобы лишний раз не испытывать раздражение, которое надо подавлять, чтобы когда-нибудь не взорваться. Что можно ожидать, когда видишь, каким страдальческим сделалось у нее лицо, когда я сказал ей: " Неплохо бы в воскресенье опять в музей сходить".
  В общем, то же самое, что Лера - только эта не умеет притворяться. Чего же еще?
  - Но ты понимаешь, что она может дать тебе?
  - До ужаса отчетливо. - Я ей рассказал свой сон. - Рвать мне надо с ней немедля.
  Тетка стала меня опять уговаривать: не торопись, по крайней мере, не жги мосты - успеешь это сделать. Опять перечислила все блага, от которых я отказываюсь.
  - Ты что: думаешь, в других семьях много говорят на всякие умные темы?
  - Нет. И пусть: вполне достаточно, что понимают друг друга.
  - Ты же можешь помочь ей подтянуть свой уровень.
  - Поздно.
  - Откуда ты знаешь?
  - Из собственного богатого опыта, что из этих попыток получается.
  - Еще бы: там же была эта старая стерва, ее мамаша. А здесь, кстати - да, да, таки кстати - никого: ни матери, ни тетки - абсолютно никого, кто может мешать устроить все так, как тебе нравится. - Эта мысль только что неожиданно пришла ей в голову: такой аргумент, собственный ее, не Фаинин, был, по мнению тети Лизы, очень и очень серьезным - да и мне, честно говоря, тоже. Я даже снова закурил.
  - Никого, с чьим мнением, кроме твоего, ей пришлось бы считаться, - никто не будет противостоять твоему влиянию, твоим словам. Она - тоже не безнадежно глупа, нет? Что ты молчишь?
  - Да я разве это сказал? Нет. Память у нее очень хорошая. И вязанье ее, честно говоря, порой как искусство: рисунок, цвета - это она чувствует удивительно. Что да, то да.
  - Вот видишь!
  - А я и раньше это видел. И знал.
  - Ну так...!
  - Нет.
  - Что: опять - нет, и только?
  - Самое главное: я ее не люблю. Знаю это точно: каждый раз, когда я уже получил от нее то, что мне было надо, чувствовал, что она мне больше не нужна. А теперь - совсем не нужна.
  - И не чувствуешь себя виноватым за это перед ней?
  - В известной степени - да, но не настолько, чтобы еще раз быть сволочью только по отношению к самому себе.
  - Ты уже, кажется, начинаешь злиться.
  - Потому что ты сама доказала, что прав сейчас я!
  Я на цыпочках, чтобы не разбудить Иру, прошел в спальню, нашел на ощупь перламутровую шкатулку и принес ее тетке.
  - Вот! Поклянись на этой красивой вещице, которых у тебя когда-то было полно, что можно ради материального достатка терпеть рядом с собой человека, которого не любишь - и быть счастливым.
  Тетя Лиза побледнела - сразу.
  А красивая она все же женщина - моя тетя, младшая сестра моей мамы: необыкновенно тонкий профиль, большие темные глаза. Когда я был маленьким, она казалась мне самой-самой красивой и самой-самой нарядной. И такой обстановки, как у нее, не было ни у кого из нашей многочисленной родни.
  Помню отчетливо огромный темный буфет, резной и с гранеными стеклами, и разные красивые штучки на нем: особенно серебряные ножички для фруктов в подставке в виде старинного велосипеда; деревянную кровать с медными врезками; Большое старое кресло с кожаным сиденьем; саксонские фарфоровые фигурки и фарфоровые же коробочки с крышками, с пастушками в медальонах, для пудры и прочего, несессер и флаконы на трюмо. Там же эта самая перламутровая шкатулка.
  Все это, как мы все знали, благодаря дяде Лене - ее мужу, отцу Ирки, человеку лет на пятнадцать старше тети Лизы, с большой лысиной и золотыми зубами, деловитому и энергичному. Одевал он ее "как куколку", но зато командовал всем, кроме чисто женских домашних дел: покупал ей без конца красивые вещи и немедленно продавал, как только кто-нибудь, увидев их на тете Лизе, на которой тогда смотрелось все, изъявлял желание заплатить за них достаточно больше, чем они ему самому стоили. Но зато она жила, не зная ни в чем нужды: деликатесы и фрукты никогда не переводились в их доме. Они часто ходили в театр - и после спектакля обязательно шли ужинать в ресторан. Отдыхали каждый год на юге, в Крыму. Учительница музыки приходила заниматься с сестрой к ним домой.
  Конечно, они жили так отнюдь не на дяди Ленину зарплату: он не боялся всяких "дел", видимо не таких уж мелких, если мог себе позволить иной раз проиграть за один вечер немалую сумму в преферанс. Тетя Лиза среди всего этого довольства казалась спокойной и серьезной, очень вписываясь в окружающую ее обстановку.
  Так шло долгие годы, пока не произошло то, чем только и могло это кончиться: его забрали. Дали ему пять лет, и конфисковали дачу и самое ценное из имущества. Из остального очень многое тетя Лиза сама продала: чтобы жить самим, на передачи - и, главное, на защитника. Тот взял немало, но за дело: сумел снизить срок, который грозил дяде Лене. После суда его отправили в какой-то лагерь на Урал, где в скором времени он стал выполнять работу коммерческого директора, был расконвоирован и даже имел служебную машину. А тете Лизе пришлось пойти работать: мой отец помог ей устроиться на надомную работу, вязать шарфики - дома у нее появились трикотажная машина и большие шпули с шелком.
  Через несколько месяцев, когда я был у них, пришел какой-то мужчина, очень полный, с крупными чертами лица, в дорогом костюме: спросил тетю Лизу - Ирка ответила, что ее нет дома. Скоро ли придет - не, не скоро; ну, хорошо, тогда он позже придет.
  - Она же только в магазин вышла, - сказал я, когда он ушел.
  - Да ну его! Противный, правда?
  Я пожал плечами - но поддакнул ей.
  Он снова пришел, когда мы с мамой уже собрались уходить. Мне показалось, что мама его знает - и, похоже, давно.
  Через короткое время тетя Лиза пришла к нам вместе с ним: они называли друг друга по имени и были на ты. Имечко у него оказалось то еще: Ардалион. Тетя моя была какая-то повеселевшая и оживленная.
  История эта, как я постепенно узнал из разговоров старших, оказывается, началась страшно давно. Замуж тетя Лиза вышла очень рано, чуть ли не в шестнадцать лет, и вскоре познакомилась с Ардалионом, который увлекся ею настолько, что сделал попытку отбить ее у дяди Лени. Родня, в первую очередь бабушка и моя мама, вмешались и сумели заставить его прекратить ухаживание за тетей Лизой; ее саму - она была еще очень молодой - удалось уговорить не делать глупости. Снова они встретились почти через двадцать лет.
  От того, что произошло, никто из нашей родни, конечно, не был в восторге: история выглядела не очень-то красиво - уйти от мужа в такой момент. Но тетю Лизу это не остановило: все чаще и чаще мы видели их вместе. Они даже в гостях были заняты почти исключительно друг другом, открыто при всех нежничали и целовались - мне это казалось довольно смешным: как будто молодые! Постепенно стало очевидным, что все это абсолютно серьезно; привыкли к нему, тем более что мужик он был неплохой, сумел стать для нас своим.
  Кое-какие деньги у него имелись, чтобы неплохо жить в эти их медовые месяцы, а потом он вдруг выиграл по облигации двадцать пять тысяч. Они их как-то быстро разбазарили, но все же успели купить настоящую вещь - телевизор - КВН, с линзой. Их было тогда еще очень, очень мало; смотреть телевизор каждый вечер приходили соседи, приезжали родственники и знакомые - порой издалека, комнаты набивались до отказа, сидели на диванах, креслах, стульях и табуретах, хозяйских и принесенных, даже на кроватях, кому-то приходилось стоять. Тогда еще один телевизор собирал вместе много людей - было самое начало эры "телевизации".
  Телевизор стоял у Ардалиона. Жил он неподалеку от тети Лизы и Ирки, минутах в десяти ходьбы. Сначала он приходил к ним после работы, ужинали вместе, и спать он уходил к себе, иногда вместе с тетей Лизой. Она это делала постепенно все чаще, а с появлением телевизора вся их жизнь переместилась туда, к Ардалиону: у себя дома она появлялась, чтобы сделать уборку, и вечером, когда они, обычно вдвоем, провожали Иру после телевизора.
  До них можно было доехать за полчаса на трамвае, так что мог ли я удержаться, чтобы чуть ли не каждый вечер ездить смотреть телевизор, причем нередко по субботам меня оставляли там ночевать. Ардалион нравился мне все больше: веселый, шумливый; он рассказывал похабные анекдоты и сыпал шуточками, открыто говорил при мне на половые темы - в общем, внес немалый вклад в мою теоретическую подготовку в этой области. Тетю Лизу тоже нельзя было узнать: куда девались ее важность и томность - всегда веселая, оживленная, она дурачилась вместе с ним, отпускала те же двусмысленные шуточки и, вообще, казалась здорово помолодевшей.
  Комната у Ардалиона была маленькая, тесно заставленная мебелью, но очень уютная, несмотря на то, что все не могло идти ни в какое сравнение с прежней обстановкой: из нее тетя Лиза ничего не забрала сюда - все оставалось на своих местах и по-прежнему регулярно убиралось. Но и Ира только делала там уроки и спала. Да, мне нравилось у них: где тетя Лиза создала уют из всяких мелочей и идеального порядка; где Ардалион много чего рассказывал, хотя явно и привирал - но складно; где всегда было весело - где хотелось часто бывать.
  Ардалион для всех нас давно уже стал своим. Кроме Иры - не могла видеть его на месте, принадлежавшем ее отцу. Тот находился далеко и ничего не знал: даже его дочь, даже сестры - не решались написать ему о том, что случилось в его отсутствие.
  Тетя Лиза сама сделала это: специально летала туда к нему - сказать, что подает на развод. Он был потрясен; умолял ее не уходить от него - но она сказала, что это дело уже решенное. И вскоре расписалась с Ардалионом.
  Дядя Леня (мы, тети Лизины племянники, продолжали считать и называть его дядей - слишком много лет мы его знали, я - с самого рождения) освободился до окончания срока, по амнистии после смерти Сталина. Накануне его приезда тетя Лиза сделала в комнате генеральную уборку и приготовила обед. Она и встречать поехала на вокзал сама вместе с Ирой.
  На следующий день она появилась с ним у нас. Говорили о разных делах, об Ире, - он бодрился, старался делать вид, что ничего не произошло, что было, то было - ну и ладно, а теперь снова будет как раньше, как было: он опять здесь, она может теперь оставить Ардалиона и вернуться к нему. Даже попытался ущипнуть ее за щеку, но она спокойно остановила его руку и продолжала говорить - о делах, как ни в чем не бывало, самым будничным тоном.
  Он вскоре же устроился на работу, стал жить, в общем-то, неплохо, но, конечно, без прежнего шика. И женился довольно быстро. Нас не забывал, заходил иногда - и вел себя как человек, не чужой нам; на наших торжествах, где всегда присутствовали тетя Лиза и Ардалион, не бывал, но когда кто-то из наших умирал - приходил обязательно.
  С тетей Лизой он виделся чуть ли не каждый день: интересы обоих сходились на главном для них - их дочери, которой дружно потакали везде, где только позволяли их возможности - так уж было заведено с самого ее рождения. Для них обоих их Ирочка была и самая красивая, и самая умная, и всегда права и вообще... Из-за этого порой случались стычки: у нее - с Ардалионом, у дяди Лени - с его женой. Но при этом, ни о каких попытках или даже планах вернуться друг к другу я не слышал.
  А с дочерью им забот таки хватало: школу она еще с грехом пополам закончила, но с поступлением в институт дело совсем не шло, тем более что несколько ее подруг вышли замуж - и она чувствовала себя ущемленной, что не она была в числе первых. Девица она была таки видна, Это от нее до сих пор не отнимешь, и замуж выскочить сумела. Муж ее, мой тезка, увез ее к себе в Ленинград.
  Прожили они недолго: сестрица моя была таки здорово искалечена нежным воспитанием своих родителей - и, похоже, безнадежно. Тетя Лиза каждый раз жаловалась после очередной поездки в Ленинград, что она не хочет ничего делать дома, не учится и не работает, спит всегда допоздна и не знает счету деньгам; с мужем без конца выясняет отношения. В критических случаях туда отправлялся дядя Леня - мирить их.
  Так что никого особенно не удивило, когда она снова появилась в Москве. Поселилась временно у нас - я только сейчас понял почему: мне тоже после ухода от Леры легче было говорить о своих личных делах с теткой, а не с родителями.
  С тех пор она кукует одна. Появляется везде с матерью - вначале брали с собой и Ардалиона, но с возрастом он стал все больше болеть, потом появились явные признаки склероза: его оставляли дома. Они трое из всей нашей родни были у меня на более чем скромной свадьбе.
  Дядя Леня разменял свою огромную комнату на две небольшие в разных районах - так, чтобы тетя Лиза смогла обменяться рядом с Ирой, в соседнем доме. Там тетя Лиза стала работать лифтершей: Ардалион давно не работал, жили они уже весьма скромненько, тем более что Ирка не привыкла себе в чем-нибудь отказывать. Зарплата, правда, мизерная, но работа не утомительная и, кроме того, можно, сговорившись с напарницей, по очереди забежать домой и что-то там сделать.
  Бывал я у них тогда крайне редко - из-за ребенка, из-за болезни Леры: чаще встречались у мамы. Маринка почему-то очень любила Иру, радовалась, когда видела ее. Та в это время как-то незаметно кончила заочный институт, но работать по специальности не стала. Ардалион сильно постарел и изменился - уже не шутил, не хохотал как прежде. И тетя Лиза одевалась довольно бедненько.
  Сюда, в эту отдельную двухкомнатную квартиру с лоджией, паркетным полом и телефоном они переехали совсем недавно, за месяц до моего разрыва с Лерой: по слухам, это произошло благодаря одному знакомому сестры, который был к ней неравнодушен. Может быть - впрочем, мне в это время слишком уж хватало собственных проблем. Ардалион умер буквально за неделю до переезда - последний свой месяц он уже не вставал и не говорил, даже глаза почти все время держал закрытыми; только когда подходили к нему и называли себя, протягивал руку для пожатия.
  Я успел тогда попрощаться с ним: он долго держал мою руку, крепко сжимая ее; я знал, как он всегда относился ко мне. Почему они все так ко мне относятся, за что любят - что такое хорошее я им всем сделал? Из-за того только, что я был когда-то самым младшим во всей нашей родне? Я ведь совсем не ангел - и все ко мне так относились они все, даже Ирина, с которой я немало цапался, особенно из-за Леры.
  Тетя Лиза ухаживала за ним, как за маленьким, и вместе с ней Ирина: она уже давно не враждовала с ним. Ее собственный отец умер за год до этого - среди ночи, внезапно. Накануне лег спать в прекрасном настроении: достал на завтра два билета в Большой театр. Через десять минут после того, как "скорая" уехала, зазвонил телефон у тети: "Лиза, Леня умер!" - жена его сообщила ей это самой первой. Мы все, вся наша родня, пришли хоронить его: он так и остался не чужим нам. Я первый (и последний) раз был в комнате, где он жил с женой свои последние годы: маленькая, тесно заставленная; на темном комоде две такие же тумбы с толстыми гранеными стеклами - я узнал в них знакомый с детства огромный буфет, отрезанные от него части. Сам дядя Леня лежал в середине комнаты, возле гроба - покрытые черными шарфиками его жена, тетя Лиза и Ира.
  Но он умер внезапно, а тут все знали, что Ардалион умрет вот-вот, и все же ордер был выдан всего за три дня до его смерти на троих: на двоих им такую квартиру скорей всего не дали бы все-таки. Но как бы там ни было, у них теперь своя отдельная квартира. Они по уши в долгах: обставляют ее. Тетя уже создала в ней уют - ей немного для этого было нужно: с помощью нескольких занавесок, вазочек и таких вот последних оставшихся от прежнего безделушек, как эта перламутровая шкатулочка, которая у меня на ладони.
  
  Я держу ее перед лицом тети Лизы, гляжу ей в глаза - я жду ответа на то, что сказал ей:
  - Поклянись на этой красивой вещице, которых у тебя когда-то было полно, что можно ради материального достатка терпеть рядом с собой человека, которого не любишь - и быть счастливым! Поклянись всей своей жизнью!
  - Тише, ты же ее разбудишь!
  - Ну?
  - Что - ну?
  - Можешь ты мне объяснить, почему ты тогда ушла к Ардалиону? Ведь ты же имела все, что душе угодно, и знала, что Леня в лепешку расшибется, чтобы обеспечить тебя и после того, как вышел оттуда. И никогда не позволит себе упрекнуть тебя, что ты оставила его в тяжелую минуту.
  - Ну, и дура была!
  - Ой ли?
  - ?
  - Нет! Я ведь все-все хорошо помню. Какая ты была тогда: оживленная, веселая, раскованная - как будто тебя от чего-то, наконец-то, освободили. Раньше ведь ты была совсем не такой.
  - Да?
  - Да, это тоже помню: ты была до того всегда как будто в мундире хорошо обеспеченной красивой женщины - дорого, модно одетой, с модной прической, аккуратно выщипанными бровями, с яркой помадой и маникюром.
  - Да, была такой, - не без некоторой гордости подтвердила тетя Лиза, и глаза ее заблестели.
  - Но ты была, казалось, и внутренне в этом мундире: мало, совсем редко смеялась - чаще улыбалась слегка, с достоинством, и говорила таким тоном, будто старалась как-нибудь не уронить этого своего достоинства. Ты казалась мне не совсем такой, как мы все, немного чужой - даже когда я был совсем маленьким, хоть ты тоже брала меня на руки и вытирала мне попку.
  Тетя Лиза опустила голову на руки, закрыла ладонью глаза.
  - Ты говори, говори: я слушаю.
  - Я и говорю: с Ардалионом ты сразу стала другой - самой собой, как будто сбросила с себя этот свой мундир. Вы с ним оба были как молодые влюбленные: мне это тогда казалось смешным, теперь - нет. Ведь ты была тогда всего на несколько лет старше, чем я теперь. По-моему, ты была по настоящему счастлива тогда, а?
  - Да, была, - откликнулась она, не отнимая руки от лица.
  - Ну конечно! И ведь Ардалион не был ни таким расторопным, ни толковым, как Леня. Просто, он был такой, какой тебе был нужен: вы подходили друг другу.
  - Да, ты прав. Прав, племянник, - тетя Лиза подняла голову, вздохнула. - Леня был нелегким человеком: все в доме должно было быть по его.
  - Ну да - а тебе, оказывается, совсем другое нужно было: не те вещи, которыми он завалил тебя. Он сам виноват был, что ты тогда ушла от него - тем, что считал главным иметь все это: деньги, обстановку, одежду. Он ради этого шел на то, за что неизбежно когда-то должен был сесть, а ты - ты не была с ним счастлива, как потом с Ардалионом. Так ведь?
  Тетя Лиза кивнула вздохнув.
  - Он давал тебе эти материальные блага, и потому все считали, что ты счастлива - и ты сама верила, что это так; и жизнь шла, и ты не понимала, что все это не то - пока его не стало рядом, и ты очутилась без его повседневного влияния. Твой уход от него тогда был естественным следствием этого - он не был по настоящему близок тебе, как твой Далька: ты, по сути, только терпела его рядом с собой. Попробуй сказать, что это не так!
  Тетка не ответила, опять уткнула лицо в ладони, только мелко вздрагивала: она плакала.
  - Ведь все же было так - так? Так зачем же ты мне советуешь пройти через то же самое? Ну, зачем?
  - Я же... Я ведь только хотела, чтобы тебе было хорошо. Так обрадовалась: будет у тебя дом - полная чаша и женщина, для которой ты - все, возле тебя после того, что было.
  - Дом - полная чаша? И в этой чаше... Да сама знаешь: ложка дегтя испортит бочку меда. Не хочу!
  - Наверно, ты прав! Смотри уж сам: ты один и можешь решать. Ищи то, что тебе надо.
  - Придет время - найду. Но не сейчас. Все равно, должна когда-нибудь встретиться такая, с кем я никогда не буду чувствовать себя одиноким.
  - Дай-то Бог! - она замолчала - и вдруг снова расплакалась. - Ну за какие грехи все это? Ни от тебя, ни от нее никакой радости!
  Что я мог ей сказать? Что Ирину вряд ли что переделает: слишком избаловали в детстве - кормили шоколадом, сдували с нее пылинки? Что едва ли она сможет быть нормальной женой, когда она совсем ничего не хочет делать по дому - сваливает все на мать и продолжает тянуть с нее последнее: в чем только она ходит, тетя Лиза, что от нее осталось?
  - Ладно, не плачь! - погладил ее по плечу. - Обойдется как-нибудь.
  Она не отвечала. Я не знал, что еще сказать, - снова закурил.
  - И она еще смеет жаловаться, гадина эта, - мне! - наконец заговорила она.
  - Лера?
  - Кто ж еще? Представляешь, вдруг звонит: где только наш новый телефон узнала - должно быть, у соседей на старой квартире. Я им дала на случай, если мне придут письма или позвонят. Да, так вдруг звонит и начинает мне жаловаться: нашла, у кого искать сочувствия!
  - Ты бросила трубку?
  - Нет: хотела узнать, как ребенок.
  - Да? - я весь напрягся: сколько я уже не видел Маринку, дочку мою. Эти сволочи, Лера с ее мамашей ни за что не хотели давать мне с ней видеться и сразу клали трубку, когда пытался звонить им; то же самое Лера делала, когда я пытался звонить ей на работу. Даже деньги, которые я давал на Маринку, она забирала в мое отсутствие: я клал их в сервант. - Ну, как она? - горло у меня пересохло.
  - Опять болела.
  - Легкие?
  - Да: опять бронхит.
  - Она не вкалывала ей опять гамма-глобулин? Ей же нельзя: уже два раза этим кололи. Она случайно не обмолвилась? А? Она ведь и антибиотики сует ей, даже когда не надо, - я же знаю, как она всегда делает!
  - Нет: о Мариночке только упомянула - стал плакаться на судьбу, что не одна она во всем виновата.
  - Ну, конечно: я, должно быть, заставлял ее путаться с кем-то. Но почему она вдруг позвонила тебе: чтобы поплакаться? Она это очень любит.
  - Да, жаловалась на то, что она так устает, что мать ее тоже - очень устала и не хочет больше оставаться с ребенком, и она теперь не может никуда уйти, даже если очень нужно - даже в магазин. Что они уже не раз ссорились из-за этого.
  - Да?! - я едва не задохнулся от радости - вот оно: скоро я смогу видеть свою дочку! Маринку, солнышко мое! Эти стервы еще смеют не давать мне ее: "Нечего ребенка лишний раз расстраивать!" Я хотел идти в РОНО, чтобы их заставили - меня отговорил шеф:
  - Все равно постараются не давать: будут находить всякие предлоги - тебе каждый раз придется воевать, чтобы увидеться с ней. Послушай-ка меня: наберись сейчас терпения и не трогай их совсем - они тогда скорей передерутся между собой. И твоя экс-мадам сама будет стараться сунуть тебе ребенка: сможешь видеться с ней без всяких скандалов, когда и сколько захочешь. - Совет был, в самом деле, неглупый, - я согласился с ним, тем более что нервы у меня были настолько не в порядке, что я мог легко сорваться: эти твари не преминули бы этим воспользоваться. Но мне уже начинало казаться, что дело затягивается - даже шеф склонялся к этому. И вот, наконец-то!
  - Так это же замечательно: что же ты раньше мне не сказала?! Ей теперь ребенок будет мешать, она рада будет мне ее отдавать на сколько угодно, лишь бы смочь уйти развлекаться: хоть на целый день, а то и на оба выходные. Я тогда и к тебе с ней приеду. А ты говоришь: совсем ничего хорошего!
  - Ну, вот тебе и радость какая-то!
  - Еще бы! Что она еще тебе говорила?
  - Что заходила домой - нужно о чем-то срочно с тобой поговорить, но соседи сказали, что ты только изредка заскакиваешь домой, поздороваешься - и к себе, и через пять минут тебя уже нет: не ночуешь там совсем. И у родителей тебя тоже она просила приятельницу позвонить к ним и подозвать тебя: значит, ты сошелся с какой-то женщиной и живешь у нее. "Еще меня может в чем-то обвинять - сам такой же хотельник!" Черт те что: такое несла - ненормальная какая-то.
  - Может быть, нетрезвая: много ли ей надо!
  - А-а, очень похоже: под конец таким завывающе патетическим тоном начала, что только я как женщина женщину могу понять ее, а ты ее не понимал и не берег; что она себя опять чувствует так плохо - наверно, скоро умрет. Спросила: "Вы хоть придете ко мне на могилу?" а я ей вежливо ответила: "Да - с удовольствием".
  - Ну - и что она? - я давился смехом: ай да тетка!
  - Что-то невнятное, но весьма похожее на мат - и бросила трубку.
  Я продолжал смеяться - беззвучно, потому что была ночь.
  - Слава Богу, и настроение у тебя хоть немного поднялось. Давай-ка чайку выпьем! - она поставила на плиту чайник, вытащила из холодильника остатки торта.
  Мы пили чай.
  - Ты, все-таки, не спеши. Вдруг передумаешь!
  - Нет.
  - Окончательно?
  - Да.
  - Ладно. Тогда я верну ей кофту.
  - Я тебе куплю другую.
  - Купи себе - модный костюм: тебе ведь с женщинами знакомиться. Займи у кого-нибудь, если нет, - отдашь постепенно.
  - Деньги есть, но... Последний месяц я мало тратил - она все сама покупала. Но я ей отдам.
  - Она не возьмет.
  - Почему?
  - Потому. Лучше и не заикайся о них. Когда с ней собираешься поговорить?
  - Сегодня. После работы. Ты иди, ложись.
  - Да, пойду. Ты сам себе завтрак сделай, ладно? В холодильнике возьмешь сосиски, свари и на ее долю парочку.
  - Ладно, ладно. Иди уже, совсем замучалась со мной.
  - Я пошла. А ты тоже ложись.
  - Нет: уже не стоит. Да, чуть не забыл: ты моим - ничего. Про Фаину. Хорошо?
  - Ну, само собой: я, и когда Ира тебя с ней в кино видела, не дала им звонить. Все, я больше не могу.
  - Спокойного тебе сна.
  Длинная ночь эта кончалась. Я докурил сигарету и погасил на кухне свет.
  Тихонько прошел в ванную и плотно закрыл дверь. Снял с кронштейна гибкий душ, положил его на дно ванны; соскоблил двухдневную щетину, пока она бесшумно наполнялась.
  Я лежал в ванне, и горячая вода растапливала разбитое бессонной ночью тело, снимая усталость и ломоту. Потом встал и начал водить по телу душем, дав сильный напор, и струйки секли, массировали распаренную докрасна кожу. Я постепенно прибавлял и прибавлял холодную воду, и душ становился все более бодряще прохладным, потом стал совсем холодным, а я совсем свежим - и вышел из ванной как раз вовремя: зазвонил будильник у сестры.
  Я мигом приготовил завтрак, еще быстрей проглотил и успел исчезнуть раньше, чем сестра вышла из ванной: не хотел перегружать себя - мне вечером предстоял достаточно фундаментальный разговор. С Фаиной.
  
  5
  
  До работы было здорово далеко: автобус, метро с пересадкой и еще один автобус. Было время обдумать предстоящее вечером, и когда я отпирал отдел, знал уже примерно, что и как надо будет сказать. Оставалось только решить - где: понятно же, не у нее дома.
  Шеф пришел сегодня страшно рано, чуть ли не следом за мной.
  - Давай-ка потолкуем, пока тут тихо. Тащи свой стул.
  Я притащил и чертежи, но он остановил меня:
  - Погоди ты, успеем. Лучше скажи, как у тебя дела?
  - Нормально: они уже начали цапаться.
  - Ага, ага! - сразу поняв, о чем речь, оживился он. - Ну, вот! Откуда узнал?
  Я выложил ему все, что рассказала ночью тетя Лиза.
  - "Да - с удовольствием", - ну и ну: просто прелесть она, твоя тетушка! - повторял он. - Как она твою экс-мадам! Ну, а с этой у тебя как - мадемуазель твоей?
  Я ответил, что как раз сегодня собираюсь с ней кончать, стал рассказывать - почему. Он слушал весьма внимательно; в отделе уже начали появляться, и чтобы нам не мешали, увел меня в коридор, даже попросил там сигарету. И потом стал задавать вопросы, заставив меня рассказать и то, что я опустил, не желая утомлять его излишними подробностями.
  - Да, по своему опыту скажу: необходимо срочно разбегаться - это надо всегда делать вовремя. Потом будет много сложней и болезненней - а все равно, рано или поздно должно быть. Но особо не переживай: сама не маленькая - в ее возрасте уже пора четко знать некоторые вещи. Постарайся только, чтобы это обошлось без сцен.
  - Я поэтому не хочу сегодня идти к ней домой.
  - Конечно: лучше на нейтральной почве. Думаю, лучше всего в каком-нибудь средненьком кафе или даже в кафе - мороженое, где нет очереди у входа: чтобы особо вам не мешали. Спроси у Юры, он должен неплохо знать такие места. И позвони ей, не тяни.
  - А стоит ли: может быть, лучше ближе к концу дня?
  - Чтобы потом сразу как обухом по голове? Еще хуже будет - не надо.
  Юрка, правда, удивился: с чего шеф взял, что он уж такой знаток всяких кафе, но таки предложил вполне подходящее место. Кафе-мороженое, рядом с кинотеатром - он с Татьяной заходил туда, чтобы убить время до начала сеанса; отделано мрамором, но мороженое так себе - туда никто не ломится. Оказалось, что возле кинотеатра, где Ирина встретила меня с Фаиной. Пожалуй, как раз то, что нужно.
  - Все правильно, - сказал Юрка, - они-то потом с нами не очень церемонятся.
  - Опять?
  - Не! Молчим все время и, что называется, в упор друг друга не видим. Слушай, а кстати, знаешь, какая идея мне в голову пришла сейчас: предложи ей вместо себя другого.
  - Тебя, что ли?
  - А это уже встречная идея. Я почти готов. Но тоже - временно.
  - Ишь ты!
  - А если серьезно, Николай наш годится: не женат до сих пор. По возрасту подходит, не пьет - разве только когда подносят. Можно соблазнить ее тем, что у него своя дача, на которой дай Бог какой сад. Чем не жених, а?
  - М-да, вполне.
  - Вариант, нет?
  - Еще какой! Надо только будет успеть выяснить, как он сам на этот счет.
  Однако, надо и звонить.
  - Алло! Вам кого? - голос хорошо знакомый: она.
  - Фая, это я. Ты меня хорошо слышишь?
  - Да! Очень хорошо слышу.
  - Кафе-мороженое "Полюс" знаешь?
  - Да: рядом с гастрономом.
  - Возле кинотеатра.
  - Да.
  - Давай встретимся там в полседьмого.
  - Зачем: лучше...
  - Нет, - перебил ее я.
  - Я не понимаю!
  - Потом скажу. Сейчас - это не телефонный разговор. Извини, я очень спешу. Так я жду тебя там, слышишь?
  - Да. Только...
  Я быстро положил трубку. Сердце колотилось: было противно. Какие вежливые, обтекаемые обороты: "Это не телефонный разговор", "Извини, я очень спешу". Не мои выражения: сплошное вежливое хамство - ненавижу их. Позаимствовал, смог!
  Выскочил в коридор. Сделал быстро несколько глубоких затяжек, швырнул сигарету в урну и бегом вернулся в отдел.
  - Ну, что - начнем? - спросил я шефа, переписывавшего что-то из французского журнала на маленькую картонную карточку.
  - Минуточку! Так, - ну, все: давай! А где Юра? Юра!
  Я развернул лежавшие с утра чертежи, так до сих пор и не разрезанные, - Юрка сразу откромсал большими ножницами то, что было нужно. И вот - ничего не осталось, кроме этого: чертежей - своих, чужих; расчетов к ним; всех наших вариантов и новых возможностей. Я очутился в своей родной стихии и незаметно отключился от всего, что не имело к этому отношения. Хотя до сих пор голова у меня была занята совсем другим, я вдруг почувствовал, что знаю, как и что делать, как будто только этим занимался: выручал профессионализм, способность неведомо как находить решения, когда, казалось бы, об этом совсем не думаешь, и продолжать работать, когда вокруг все рушится.
  Мы совещались до самого обеда, обговорили почти все: можно было садиться прочерчивать. Немного трещала голова, но зато удалось почти целиком отстоять свой вариант: даже поднялось настроение, и я почувствовал себя уверенней.
  - Пошли, пошли! А то очередь будет черт знает какая, - тянул меня Юрка.
  И, правда: хвост в столовой был уже длинный. Я встал в конце, а Юрка пошел вперед - может быть кто-нибудь из наших пустит вперед себя; быстро вернулся ко мне, зашептал:
   -Пошли, Николай нас пустит: заодно можно прощупать его. - Я тут же вернулся к тому, что предстояло вечером.
  Николай был почти у начала ограждения. Он всегда старался пообедать побыстрей, чтобы хоть чуть-чуть соснуть, положив голову на свой рабочий стол. Но обедал каждый день - и понятно: наша столовая на дотации - очень хорошая и дешевая, за шестьдесят копеек вкусный и сытный обед из четырех блюд. В моем нынешнем положении я не хуже Николая знаю, насколько это большое дело.
  В столовой сегодня было и пиво, я взял две бутылки - для разговора с Николаем, а Юрка занял столик у стены - на три человека.
  - Мне-то зачем? - спросил Николай, когда я пододвинул к нему стакан с пивом.
  - Долг платежом красен. Пей, не думай!
  - Ну, спасибо. Будем!
  - Будем! Как там твое строительство?
  - Двигается.
  - Успешно?
  - Нормально.
  Он не очень-то многословен, но не потому, что не любит общаться: у него свои любимые темы - сад, домашние животные, пчелы, о которых он говорит охотно и подробно; он знает в этом толк.
  Когда выпили по второму стакану пива, он немного разговорился.
  - Раздобыл электрорубанок с дисковой пилой: пошло как - не то, что вручную.
  - В прокате?
  - Ну да: там не то. Купил.
  - С премии?
  - Ага. Зато успею кое-что до начала работы в саду.
  - Много с ним возни?
  - А ты как думал?
  - Весела у тебя жизнь, Коля.
  - Так у каждого свои интересы - кому что: тебе - книги, а мне - в земле копаться.
  - И для денег тоже?
  - Ха! Если б меня деньги интересовали, я бы просто на Север завербовался: здоровье позволяет. Нет: в саду, знаешь, как интересно.
  - Но так пахать, как ты!
  - Вначале всегда тяжело. Ну и что? Чем-то заниматься надо. Разговоры разные я не очень люблю, к книгам - большой привычки нет. Что еще: телевизор смотреть, козла забивать - ну их! Мне руками что-то делать надо, возиться непременно. Сад для меня - самое то.
  - А мне лично с машиной нравится заниматься: я к ним с детства привык, - подал голос Юрка.
  - Завел бы тоже: и так, сколько переплачиваю, если что-нибудь привезти нужно. С машиной совсем там поселиться можно было бы. Только сейчас где еще и на нее денег взять: потом уж, может, куплю какую-нибудь подержанную, чтобы не слишком дорого.
  - И не думай, - авторитетно возразил Юрка, - одна морока: я-то знаю - только запчасти во сколько обойдутся. Я вот, видимо, буду мотоцикл свой продавать: машину, что дед мне оставил, хочу привести в полный порядок.
  - Мотоцикл - тоже вещь. С коляской?
  - Ага.
  - Много возьмешь?
  - Нет: он у меня не новый. Но еще в хорошем состоянии. "Ява". Привести в полную кондицию обойдется - совсем ерунда: я сам помогу сделать.
  - Мне тогда скажешь, ладно?
  - Считай, что договорились.
  Глаза у Николая совсем потеплели: он не спешил, был явно расположен к дальнейшему разговору.
  - Слушай, Коль, а для кого ты все это делаешь?
  - Как для кого? Для себя.
  - Одного? Целый дом и большой сад?
  - Ну?
  - Зачем тебе одному столько?
  - Ха! - он допил залпом компот, вытер ладонью губы. - Да это, если хочешь знать, еще начало. Дай только дом отстроить. Я еще и баньку деревянную сооружу, с парилкой. А? Здорово, верно? И в саду у меня чего только не будет расти. - Он откинулся на спинку стула. - Облепиха - раз, лимонник - два, унаби...
  - Что?
  - Унаби - это такое плодовое дерево. Еще ирга. И...
  - Ладно, пошли: место другим нужно.
  - Да я еще и теплицу построю: цветы чтобы круглый год там росли, - на ходу не унимался он.
  - Тюльпаны? - спросил Юрка.
  - Почему только тюльпаны?
  - Знаешь, почем они на Восьмое марта? Такой бизнес сразу сделаешь: что там твои фрукты и козье молоко.
  - Серьезно?
  - Еще бы!
  - А после теплицы что? - перебил я Юрку.
  - Пчел, обязательно!
  - И со всем думаешь управиться?
  - А что? Главное, делать все вовремя - много можно успеть. И еще, чтобы не мешал никто.
  - А если наоборот: чтобы помогали? Сколько ты можешь так надрываться - тоже ведь не железный: все сам, все один.
  - Ну, если только жениться...
  - Ну да!
  - Ха! Ты-то, как я слышал, сам разводиться собираешься?
  - Мало ли что! Одни разводятся, другие женятся.
  - Так-то оно так, да некогда мне вовсе этим заниматься. Да и рожей я не больно вышел.
  - Нормальная, вполне! Или тебе обязательно красавицу подавай?
  - На кой она мне? Лучше - чтобы характер был подходящий.
  - В каком смысле?
  - Чтобы не мешала мне заниматься, чем люблю; не встревала поперек, когда не надо.
  - Сурово!
  - Так без этого же жизни никакой нормальной не получится.
  - Что: тебе больше ничего и не надо?
  - Ну, нет: и другое тоже. Чтобы хозяйка была, и чтобы интерес у нас был общий: я с садом, она с огородом.
  - И с домом, наверно, быстрей можно было бы справиться: освободила бы тебя, от чего могла - сколько времени у тебя еще было бы для него, а если бы еще кое-какие деньжата у нее водились - и мастеров когда никогда пригласить.
  - Ох, не мешало бы!
  - И там, когда все уже будет: и хороший дом, и прекрасный сад - появилось бы еще кое-что. Ребетенок. Бегал бы по твоему саду и ел бы твои яблочки.
  - Парень бы: подрос бы - вместе со мной в саду, помогал бы, я бы его всему научил. Ему сад потом и оставил бы. Ну, ладно, размечтался, - идти нам пора.
  - Слушай, еще хорошо бы, чтобы никого у нее не было, чтобы как я - без родителей: никто чтобы в наши дела не мог лезть, - сказал он уже у двери отдела.
  - Верно! - не мог не согласиться я.
  - Только вот, все равно, заниматься мне этим некогда. Если уж как-нибудь сама подвернется - тогда только. Ты тоже - это, ну...
  - Понял. Буду иметь в виду.
  - Ну, спасибо!
  - Не за что пока. Ладно: разбежались!
  Накалывая чистый лист на доску, я почувствовал, что меня клонит в сон. Должно быть, от пива: если бы не Николай, не стоило бы пить его после трех таких ночей.
  - Лю Сяо! - позвал я Люсеньку. Она высунулась из-за своей доски:
  - Сто хоцет болсой натяльник?
  - Цай!
  На нашем этаже только женский туалет - нам, мужчинам, неохота бегать за водой наверх. Шеф, самый большой любитель чая из всех нас, всегда просит Люсеньку: " Сбегай-ка, принеси, пожалуйста, женской воды", - она, единственное существо женского пола в нашей группе, делает это охотно.
  Та, что была у нас до нее, обязательно фыркала; приносила, если только просил сам шеф. Нас, остальных, в полном смысле в упор не видела бы, кабы не мы выдавали ей задания и проверяли ее чертежи. А работать она не очень-то любила. Бывало, во время очередной запарки сидишь и чертишь, не поднимая головы - и вдруг слышишь ее веселый голос; глянешь - на листе ее не прибавилось ни одной линии, она болтает, и на лице ее видишь такое замечательное настроение - чувствуешь, как поднимается в тебе самая настоящая ненависть. Потом еще хватает наглости, когда возвращаешь ей после проверки испещренный красным карандашом лист, возмущаться: " Вы что, сами не могли исправить?" В конце концов, мы ей создали ту обстановку, а шеф, хоть и не сразу, встал на нашу сторону: и ему ее хамство и лень встали поперек горла, - и выперли ее из группы. В другой группе она вскоре занялась главным образом организацией продуктовых заказов, билетов в театры и на выставки и, надо признать, делала это так лихо, что та группа охотно мирилась с тем, что ее почти полностью приходилось обрабатывать.
  Зато теперь у нас Люсенька. Она появилась в нашем отделе год назад во время своего дипломного проектирования, и я вел ее по механической части проекта. Девочка была весьма толковая, я попросил шефа переговорить с начальством, чтобы на нее послали в техникум запрос - и ее распределили к нам. Первые полгода она замучила меня вопросами: а как, а почему не так, а зачем это - но все вопросы были по делу, и когда они в основном прекратились, она могла пахать дай Бог как. А какая графика - просто любо смотреть: из-за этого мы ее раньше других забрали обратно в группу. Маленькая такая, худенькая, но улыбнется - глаз не оторвешь: вся сияет - просто чудо.
  Я уговорил ее поступить в институт - она согласилась, но через некоторое время она бросила готовиться, только улыбаться стала еще замечательней. Я начал было ее стыдить, но шеф вступился за нее:
  - Оставь ты девочку в покое. Пусть: она сейчас очень ничего, и это может быстро пройти - пусть, пока так, выходит замуж. Ты уж не мешай.
  Но я даже не заметил, как Люсенька убежала с чайником: включился в работу. Лист покрывался линиями, задуманное обретало контуры - до тех пор, пока я не споткнулся на, казалось бы, не особенно существенной мелочи. Я не придал ей вначале большого значения, но слишком быстро убедился, что пока не решу ее, не смогу двигаться дальше. По обыкновению стал кусать карандаш, глядя на лист, - напряженно искал решение, хоть какое-нибудь - ничего не получалось, и я был очень недоволен, когда Люся коснулась моего плеча.
  - Феликс Борисович, к телефону вас!
  - А? Что? - я никак не мог переключиться.
  - К телефону. Ваша жена, - добавила она тихонько.
  Лера? Чего это ей надо?
  - Алло! Я слушаю.
  - Во-первых, здравствуй.
  - Ага. В чем дело? Только говори скорей, я очень занят.
  - Ну, еще бы: так занят, что и дома некогда бывать.
  - Что еще?
  - Даже с соседями не можешь поговорить.
  - И что дальше?
  - А то, что наш дом, говорят, идет на капитальный ремонт. И потом его заберут по учреждения, а нам будут давать в другом районе. Нам с тобой тоже надо срочно решать, что делать.
  - Так итак уже давно все ясно.
  - Все равно, есть варианты - надо бы решить, что и как лучше. Сегодня хоть ты дома собираешься быть?
  - Да. Ночевать приду.
  - А пораньше - что, никак не сможешь?
  - Исключено: уже договорился.
  - С бабой, что ли?
  - Нет: с женщиной.
  - Ты что - не можешь не пойти сегодня?
  - Абсолютно исключено! Хочешь - жди, когда приду; нет - тогда в другой день.
  - Ох! Ну, ладно, буду ждать, когда ты соизволишь заявиться.
  - Маринка как?
  - Опять болела: как обычно. Ну, ладно: тебе же некогда!
  После разговора с ней срочно необходимо закурить. Юрка тоже выходит и тоже закуривает, но первый с вопросами не лезет.
  А Люсенька в отделе уже ждет меня с чаем: сама и заварила, очень крепкий, как я люблю. Она такая: когда видит, что мы хоть чем-то расстроены, молча что-нибудь сделает. Спасибо ей: горячий чай мне очень кстати. Прихлебывая его маленькими глотками, снова упираюсь взглядом в лист на доске. Чай постепенно как-то успокаивает и окончательно взбадривает. И вдруг...
  Надо же, черт подери, - это же так просто: еще одна ерундовая деталюшка, и выбирай себе зазор как надо. Что тут думать-то было! Да нет: простое всегда трудней всего придумать. Я не стал допивать чай - не терпелось посмотреть, что получается; сидел и чертил тонкими линиями, даже курить не выходил. Наконец, последняя засечка циркулем - и все: нормально, влезает как надо. Так, - теперь передохну, и поедем дальше.
  Но, возвращаясь в отдел, столкнулся с выходившим оттуда шефом.
  - Я поехал. Ты нет еще?
  - Я и так успею. В это кафе-мороженое.
  - Поужинать можешь не успеть: ваше прощание может очень затянуться. Что, совсем не пришло в голову, что тебя кормить сегодня уже никто не будет?
  - Да: совсем вылетело. Ладно, уйду на полчаса раньше.
  - А сейчас, ты думаешь, сколько?
  Я глянул на часы.
  - Кошмар! Я-то думал...
  - Заработался. Давай, я тебя подожду здесь, - одевайся быстро!
  - Поешь сейчас толком. И смотри только, не дай себе раскиснуть: объясни ей, что к чему, и все. Поймет правильно - хорошо, нет - ну и ладно: в конце концов, у тебя есть долг и перед самим собой, - он говорил и говорил: у него был богатый опыт в этих делах.
  Поначалу я все-таки плохо слушал его, думал еще по инерции о работе, но когда, все же, переключился, понял, что, видимо, раньше времени успокоил себя мыслью, что все уже в полном порядке после того, как поговорил с Николаем.
  
  Расставшись с шефом, я не пошел никуда ужинать: противно даже было думать о еде. Поехал сразу туда и явился намного раньше. Сразу нашел это кафе и перешел на противоположную сторону улицы; стоял там и курил, пока не натолкнулся взглядом на горевшие неоновые буквы: "Продукты". Я несколько раз машинально пробежал по ним глазами, пока до моего сознания не дошло, что голодный я уснуть не могу, и зашел в магазин, купил там колбасу, творожные сырки, сахар. Был там, к счастью, и хлебный отдел - взял сразу и батон, а заодно и слойку - на случай, если будет невмоготу, чтобы сжевать прямо по дороге. Еще - пару пачек сигарет.
  Фаина уже стояла, ждала меня возле входа в кафе, но смотрела в другую сторону: не видела меня, когда я вышел из магазина. Я пошел к ней; немного не доходя, окликнул негромко:
  - Здравствуй!
  - Да! Здравствуй. Я-то тебя не видела.
  - Я из магазина вышел: заходил за сигаретами. Пошли?
  - Может быть, лучше домой?
  - Нет! - сразу же отрезал. - Прошу!
  Кафе оказалось небольшим, но с некоторой претензией: мраморный пол, вьющиеся растения, маловато света. Вешалка не работала - пальто вешали сами на какое-то колесо, укрепленное на стойке. Выбора никакого: пломбир с каким-то печеньицем и подкрашенная водичка в стаканах. Народу очень мало, но, все же, есть - то, что мне и нужно. И есть пепельницы на столах.
  Я помогаю Фаине снять пальто, усаживаю за столик в углу - возле него два стула. Сажусь напротив и сразу закуриваю. От нее пахнет тонкими духами, и выглядит она лучше, чем когда-либо - я быстро ловлю себя на этой мысли. Пока официантка где-то пропадает, мы не начинаем разговор; сидим и молча смотрим друг на друга - как будто так и надо. Глаза постепенно привыкли к полумраку: я разглядел, почему она такая сегодня. Сестра моя была права: капелька косметики, умело наложенная (не ею самой, конечно) просто преобразила ее; чуть подведены глаза, едва заметно покрыты тенью веки, совсем слегка припудрено лицо - и вот, она стал несравненно эффектней. Немного измененная прическа, модная блузка, которую я на ней ни разу не видел; два кольца на пальцах, тонкой художественной работы - не из тех, что она мне показывала.
  И как это она вдруг? А впрочем, все проще пареной репы: женская солидарность, все - дело рук сердобольных сослуживиц, бросившихся утешать ее, когда она, наверно, рыдала после моего звонка. Все сняли с себя и одели на нее, употребили все свое умение, чтобы выглядела такой, какую ни один мужчина не бросит.
   Пожилая официантка, рассчитавшись с двумя девицами в противоположном углу, подошла к нам.
  - Сколько вам мороженого?
  - Два.
  - Воду?
  - Можно.
  Она подошла к стойке, буфетчица сделала шарики, воткнула в них печеньица, поставила вазочки на поднос, переставила два стакана с бледной розовато-сиреневой водой. Через минуту все перед нами: больше причины тянуть теперь нет - она не скоро к нам подойдет. Просто мы еще делаем вид, что хотим вначале попробовать мороженое. Оно дрянное - с льдинками и абсолютно невкусное, вода не лучше того. Ну, и ладно: все-таки, можно крутить в нем ложечкой, когда нужно будет промолчать. Но сейчас уже больше молчать нельзя.
  - Понимаешь, - начинаю я не очень уверенным тоном, - я о чем поговорить с тобой хотел...
  - О чем? - я видел, как она сразу сжалась и побледнела.
  - Понимаешь, мы ведь с тобой взрослые люди...
  - И что?
  - Нам с тобой не надо дальше вместе, - выдавливаю я из себя, не глядя на нее.
  - Да? Почему?
  - Потому что, понимаешь, у нас с тобой не ладится: уже сейчас хуже, чем вначале.
  - Разве?
  - Да.
  - Я что-то не так делала? Ты бы сказал мне, не молчал.
  - Ну да, с какой это стати ты должна выслушивать мои замечания?
  - Ну и что? Вытерпела бы, не бойся.
  - Мало в этом хорошего - терпеть. И сколько терпеть?
  - Да сколько надо.
  - Слишком долго - поэтому совсем не надо.
  - Кому не надо? Тебе?
  - Тебе тоже - обоим. Сейчас - пока не поздно, пока можно расстаться нам по-человечески.
  - Чем же не угодила тебе, что собираешься бросить меня, прогнать от себя? А?
  - Просто, не получается у нас с тобой: ты еще не понимаешь это, а я - уже вижу.
  - Что видишь?
  - Интересы у нас с тобой разные, оттого не очень-то понимаем друг друга, молчим все время - каждый со своими мыслями.
  - А ты научи меня - быть такой, какая тебе нужна. Ведь можно же?
  - Я не сумею - я знаю. Мы уже не настолько молодые оба, чтобы ты смогла так перемениться, А я - чтобы еще верить, что у меня из этого что-нибудь получится.
  - Нужна же я была тебе до сих пор?
  - Прости, но я буду говорить не очень хорошую правду о себе.
  - Говори, чего уж!
  - Просто, я взял тебя тогда только потому, что мне нужна была женщина. Если бы ты тогда не стала покупать "стенку", может быть, все случилось бы иначе: я не стал бы оставаться у тебя каждую ночь.
  - Тебе разве плохо со мной было?
  - Прости еще раз: да, мне было неплохо - лучше, чем до того, совсем одному, ведь ты нужна была мне как женщина. Тело твое лишь нужно было, а душой - каждый сам по себе. Что ты знала обо мне? У меня же не было потребности чем-нибудь делиться с тобой: общего - только постель, а в остальном - чужие. Это же страшно, пойми!
  - Что же ты сам-то, один все решаешь? Меня ты о чем-нибудь спрашивал? Я-то тебе про себя разве вначале еще не рассказала все? Потом ведь уже и говорить ведь почти некогда было - больно уж ты уставал: боялась я тебя трогать. Я все больше про себя с тобой разговаривала: сижу со спицами против тебя, молчим оба, а я про себя говорю тебе - ты и зовешь меня к себе, и тут уж не до слов мне; потом спишь ты, а я встаю дела доделать - опять говорю с тобой. И на работе тоже - все время.
  - Так я же живой, что же ты...?
  - Боялась я что-нибудь не то сказать - ты ведь глянешь только да спрячешь глаза, вроде на замок от меня запрешься. Лучше б уж закричал, а то, вижу, расстроился ты, а я-то ведь не нарочно.
  - В том-то и дело! Разные мы совсем, и ничего хорошего у нас не получится. Что хорошего уже сейчас в том, что ты молчишь, боишься меня, а я должен скрывать, что ты чем-то раздражаешь меня, прости за откровенность. Ведь когда-нибудь закричу, не выдержу - я ведь не ангел. Чудесная жизнь получится: я злюсь да ору на тебя, а ты терпишь и молчишь. Нет уж, давай-ка разбежимся пока не поздно, пока не дойдет до того, что станем ненавидеть друг друга.
  - Как это: ненавидеть? Тебя - ненавидеть? Да я... Да... Я ведь только с тобой и открыла глаза, свет увидела: ты же один и есть свет в моем окошке. Ведь тебя мне Бог, должно быть, послал - есть Он, наверно.
  Как было-то все - ну, одно к одному: я и проснулась в тот день сразу с таким настроением - ждет меня что-то необычное, очень-очень хорошее. Весь день ждала чего-то: может, позвонит кто-то, или еще что, сама не знаю, - только работа уже кончилась, стемнело, а ничего еще и нет. А домой - никак не хочется. Дай, думаю, к знакомой своей подъеду, давно еще она мне всякие журналы по вязанию обещала отдать - накупила их, когда сама начинала заниматься, да ей быстро это надоело. Позвонила - занято было, я так поехала: может быть, застану. Да нет, не было ее, ушла - но соседка мне ее сказала, скоро придет. А я сидеть не могу, ушла, - сказала, что еще приду попозже. Там магазин продовольственный рядом, в него зашла, накупила зачем-то всего - правда, все было хорошее, только для чего я столько набрала. Потом мимо мебельного магазина шла - опять неизвестно чего туда потянуло: зашла, а там ты был.
  - Тоже от нечего делать.
  - Нет, - ты там тоже не просто так оказался, я так считаю. Про "стенку" эту мы с тобой говорили, а потом продавец тот подошел, вы между собой говорить стали, а обо мне и забыли совсем: мне чего-то обидно стало, я и ушла. Еще зачем-то в продуктовый зашла, еще чего-то опять купила; потом опять пошла к этой - знакомой. А ее, оказывается, уже нет: приходила, да не дождалась меня - куда-то спешила, а журналы, полную сумку, все, что у нее были, наверно, в коридоре для меня оставила. Так что, все-таки, и есть - все одно к одному: не ушла бы она, я бы у нее весь вечер и просидела бы, а так сразу с журналами этими пошла на остановку и в первый же троллейбус села, а там - снова ты. Ты мне и войти помог с полными сумками, а потом еще взялся дотащить их до дому.
  - Смешно: ты мне тогда хотела заплатить.
  - Ну, думаю, пёр на себе столько: неудобно, вроде бы, даром. А ты, похоже, обиделся.
  - Нет: мне смешно стало.
  - Дай тогда, думаю, хоть чаем с вареньем напою человека...
  - И не побоялась - пускать совсем незнакомого к себе?
  - Нет: мысли даже не было, хоть и наслышана была всего. Вошли, я чуть в порядок себя привела да переоделась - а то, вроде, неудобно. А ты говорить начал. Потом еще и вино свое достал, сварил из него что-то вкусное: я, вообще-то, не пью, а тут даже понравилось - горячее да сладкое, пить его приятно, и покойно так мне, хорошо - век бы так. Даже страшно стало, когда ты поднялся - уходить: неужели - все уже кончилось? А тогда только и началось!
  Глаза ее блестят, она вся в этом, видно очень дорогом ей, воспоминании, и очень похорошела, пока рассказывала то, что мне казалось случайным приключением. Она кажется сейчас гораздо интересней, чем всегда, и вспоминаются мне только одни достоинства ее - то, что я теряю, собираясь расстаться с ней. А то, что она говорит мне, и как говорит - как-то растрогало меня, и где-то потихоньку, змейкой, поползла мыслишка: а не рискнуть ли еще раз - поверить, что может, все-таки, что-то получиться. Но я хорошо знаю, что нечего рассчитывать на чудо; хочешь не хочешь, необходимо трезво смотреть на вещи - и только так: хватит мне ставить эксперименты на себе.
  - Все вдруг переменилось: засияло и для меня солнышко, пришло ко мне счастье, - с того только и началась моя настоящая жизнь, как обнял ты да поцеловал меня, и я твоей стала. Насовсем твоей - даже если, все-таки, прогонишь меня от себя. Только не может это быть - чтобы опять стало по-старому: не смогу я без тебя, слышишь? Все равно, только тобой жить буду - ждать, а вдруг снова понадоблюсь тебе: позовешь меня или придешь.
  - Слушай, не надо, а?
  - Да, да! Ты только не бойся, что я обязательно хочу тебя на себе женить: ты только не бросай меня совсем. Делай, что хочешь, а когда вдруг понадоблюсь - приходи: я тебя всегда буду ждать, - хоть изредка буду видеть.
  - Да что это за жизнь?
  - А я на все согласная. Ты ведь молчишь - значит, на это можно мне надеяться?
  - На что? Да ты же еще сможешь нормально устроить свою жизнь - на мне свет клином ведь не сошелся. Ты, все-таки, и меня постарайся понять: я ведь не могу насильно заставить себя тебя полюбить, а без этого вместе жить - понимаешь, это одна видимость, что вместе. Главное, что так оно уже и есть: если не считать самых первых дней, я от тебя столько слов не слышал, как сейчас. Опять повторяю: мы вместе, а все равно - врозь. Каждый всегда в себе, своих мыслях и никогда не думает о том, что другой. Ну, разные - разные мы ведь: ты вся в своих хозяйственных заботах, я в своих книгах.
  - Да уж: когда "стенку" купили, как все делал - и договорился, и собирал потом сам. Любо-дорого смотреть было!
  - Ну, так это когда надо - делаю все. Только для меня это не самое интересное. А для тебя пойти в музей - мука смертная, так ведь?
  - Разве ж я виновата?
  - Какая разница, кто виноват? Ты, действительно, не виновата - но я же тоже.
  - Коли я всю жизнь - с сумками да на кухне; книги у нас, в общем-то, баловством считались: почти только то и читала, что в школе задавали. Конечно, ты сказать боишься прямо: дура, мол, серая - ничего не читала, ничего не знаешь; кому вообще такая нужна?
  - Перестань!
  - Что - перестань? Не так, что ли?
  - Нет, не так! Мне - нет, но я не единственный на свете - есть и другие, которым ты, именно такая, как раз и нужна. Просто, ты до меня совсем никого не знала - вот и думаешь, что лучше меня и на свете нет, и что все, что ты узнала со мной, может исходить только от меня. А это - совсем не так: все то же могло и может быть с другим - да может, и к тому же лучше, чем со мной. Еще придет такой, которому ты всегда будешь нужна, и понимать с которым друг друга будете с полуслова - жить вместе общими интересами, в любви и согласии.
  - Смеешься ты, что ли? Да где они? Отчего до сих пор совсем не объявлялись ни разу?
  - А откуда им знать, что существуешь ты на свете, когда сидишь безвылазно дома, ходишь только на работу и в магазины, - и родственников у тебя никого и даже подруг, которые могли бы тебя с кем-нибудь знакомить. Что ты смогла сама - познакомиться со мной, неприкаянным, который с тобой знакомится потому, что в этот момент готов сойтись с кем угодно. Нет уж, под лежачий камень вода не течет - надо что-то делать самой, бывать среди людей. Ну, хотя бы в дома отдыха ездить.
  - Трудно мне это: уж такая я есть.
  - Давай тогда я попробую помочь тебе. А?
  - Как это?
  - А ты послушай: есть, понимаешь, один... - и я стал ей рассказывать про Николая - понятно, не называя имя. Поподробней - с самого начала, когда ему удалось очень недорого, почти даром, по его мнению, купить сгоревшую дачу с большим участком, на котором росли яблони, урожай от которых у прежних хозяев почти весь пропадал, так как они чуть ли не все, когда подросли саженцы и начали плодоносить, оказались летних сортов. Поначалу он дал им нужный уход - и на следующий год продал все, что собрал с них, а деньги пустил на приобретение новых саженцев по совету старика-соседа, с которым завел случайное знакомство в электричке и от него узнал про соседний участок, который продавали недорого. Сосед был опытным садоводом, помог ему разбить новый сад. Чего только там уже ни было: яблони и вишни, по одной - груша и слива, малина, смородина трех цветов, крыжовник, - и все только самых лучших сортов: на посадочный материал денег не жалел - чтобы потом уже не переделывать. Завел еще и крупноплодную землянику (то, что мы называем клубникой, - он сказал, что это неправильно); есть у него десяток кроликов, три козы, несколько курочек, огородик маленький. И все почти сам успевает: пашет как зверь.
  Рассказывая ей все это, я вдруг усомнился - не преувеличиваю ли я, так ли все, - но нет: знал, что это правда. Колька многое привозил на работу, и свое и соседа: ягоды, яблоки, козье молоко даже - продавал по той же цене, что на рынке, но против этого никто не был из-за их качества. Даже моя экс-мадам, когда нужны были фрукты для Маринки, предпочитала, чтобы я, раз уж нет в магазине, взял их у Николая, хоть при этом обязательно добавляла, что "все-таки, как у него хватает совести брать столько со своих сотрудников-то".
  А мы-то все знали, в каких долгах он сидел: затея его требовала, тем более поначалу, денег и денег. Один навоз сколько стоил, плюс доставка, да сам посадочный материал. Инструмент всякий, да то, да се. Из плодов своего сада съедал сам едва ли сотую часть - продавал сразу почти все: что мог, на работе, остальное тем, кто снимал там на лето дачи.
  Перевелся из-за денег в группу башенных кранов: несмотря на то, что работа в ней была постоянно самой напряженной в нашем СКБ, благодаря быстрому и большому по объему внедрению в производство премии там достигали максимума - шести окладов в год. Работал он за доской лихо - был одним из самых сильных исполнителей-сдельщиков. При этом почти никогда, разве в совсем уж безвыходном положении, соглашался оставаться после работы - и то, только если разрешали потом отгулять.
  Ездил он туда каждый день, благо не так далеко; жил в утепленной им же крошечной хибарке, которую прежние хозяева, к счастью, не успели разобрать. А дом пока стоял обгорелый, чернея обугленными бревнами сруба - но, как Николай убедился, они были вполне годны, достаточно обшить их досками; но нужно возвести крышу, вставить оконные и дверные рамы, и много еще чего. Он потихоньку приобретал всякий материал, соорудил временную крышу, а окна и двери заколотил досками и возился внутри, сколько мог, настилая полы, обшивая внутренние стены, ставя перегородки. Работа шла медленно, в основном зимой, когда не было работы в саду. Так он и крутился: отказывая себе буквально во всем, кое-как одевался; спал непонятно когда - прихватывал в электричке и в обеденный перерыв, если оставалось хоть сколько-то минут. Выходя курить, не занимался, как мы, разговорами - читал какую-нибудь книгу, журнал, справочник по садоводству или строительству. Праздников не имел совершенно; не пил: на это не оставалось ни времени, ни денег - лишь изредка его удавалось уговорить остаться, когда кто-то что-то отмечал в группе или отделе.
  Слава Богу, Фаина слушала.
  - И ты бы с ним вместе могла: он в саду, ты в огороде. Тоже развела бы на грядках что душе угодно.
  - Укропчик свежий, редисочка, лук, огурчики - прямо с грядки. Да! А еще петрушка да сельдерюшка, морковь да картошка молодая - все свое, не с рынка.
  - Так еще бы! И яблоки, и ягоды свои - он ведь пока почти все продает.
  - Зачем же все продавать-то? Самим наготовить всего, сколько можно: варенье сварить, компоты закатать, сок яблочный - люди делают, у кого сад свой: мне говорили. Было б только, где хранить.
  - В подвале: он сделает - под кухней. Оборудует все как надо.
  - Подвал - это, конечно, совсем хорошо: прямо в кадушках огурцы, капусту солить можно. Яблоки моченые.
  - Главное, дом сделать. Материала всякого у него полно уже, а руки - свои только: пригласить мастеров денег нет - надолго это может затянуться. Я думаю, ты и свои бы деньги нашла, наняли бы людей - он бы уж за ними посмотрел, знает хорошо, что и как надо: за один год такой дом могли бы себе отгрохать. Потом уж и за остальное взяться можно: баньку деревянную свою он хочет, теплицу - и пчел обязательно завести, чтобы опыляли все, и мед был.
  - И мед свой даже!
  - Он все сделает - он такой.
  - И сарай там есть?
  - А как же - даже, должно быть, утепленный: кроликов да кур, да еще коз своих где же ему держать?
  - Далеко от Москвы-то?
  - Не слишком, но от станции неудобно добираться: пока автобуса дождешься, быстрей пешком дойдешь; он, когда удается, на попутных машинах добирается.
  - Это-то не очень!
  - Ну да. Вот если машину купить - проблем бы никаких. И можно жить там и постоянно - даже зимой. По крайней мере, ездить туда на выходные.
  - Как же только на выходные: тех же коз да кур с кроликами кто покормит? - Ага! - Конечно, за городом жить, в собственном-то доме - хорошо! Готовить летом прямо во дворе: печку сделать под навесом и стол со скамейками, чтобы и есть там.
  - Наверняка сделает - как вместе решите.
  - И чтобы порядок был везде: травка ровненько подстрижена, цветочки. Красота чтобы была.
  - На то ты и хозяйка будешь, чтобы красоту кругом наводить. У тебя с ним - все получится: будет ценить тебя, гордиться, какая его жена хозяйка - как умеет все делать, как готовит замечательно, какая чистота у нее да порядок. Кому ж это не приятно?
  - Ты так думаешь?
  - Да, безусловно.
  - А...? - начала она какой-то вопрос - и вдруг сразу осеклась, лицо ее потемнело. - Хозяин он, может, и редкий, только...
  - ?
  - ... ни разу и не приласкает меня. Или сам за него поручишься, что да? А? Поручишься?
  Вот так вот: оказывается, не очень-то я понимал, что главное для нее. Думал: хозяйство, дом с садом; а ей - ласку подай, остальное - ладно!
  И что же я такое ей делал: то, что целовал ее, когда уходил на работу - но ведь я, все-таки, провел с ней ночь, и она встала раньше меня, хоть и могла еще по крайней мере полчаса поспать, чтобы накормить меня завтраком, и целовал ее вечером, когда она открывала мне дверь. Всего два раза в день - не всегда в губы, чаще в щеку. Потом, когда она сидела у меня на коленях или лежала со мной с закрытыми глазами, я целовал только ее тело: шею, нежную, теплую; полные, с очень гладкой и белой кожей плечи; руки с внутренней, самой нежной, стороны; грудь и набухшие, устремленные ко мне соски. И на мгновение - теперь, когда я уже твердо знал, что этого никогда больше не будет, я захотел ее - и лучше понял.
  Но я должен был ответить. Мороженое в вазочке давно растаяло, я крутил ложкой, никак не находя ни нужных мыслей, ни подходящих слов. Тогда стал пить довольно противную водичку: в самом деле, рот у меня пересох.
  Ну, откуда я мог знать, будет Колька с ней шибко ласков или нет, хотя обижать - вряд ли. Вообще-то он спокойный и здоровый, сильнее меня, только я не знаю, насколько это может быть важно для нее. Не исключено, что я привил ей, не сознавая это, комплекс привычных представлений, засевших вне сознания - в памяти тела и нервных окончаний, которыми ощущают друг друга. И с другим будет она инстинктивно искать меня, как сам я бессознательно искал тело Леры и закрывал глаза, чтобы видеть не ту, с которой в этот момент физически был слит, а другую - привычную.
  - А ты сама - первая приласкай его! - ответ самому казался некорректным - как запрещенный прием: я залпом допил все, что оставалось в стакане. А впрочем: верно. И чему-то она у меня смогла научиться. - Прояви к нему ласку первая! - повторил я уже вполне уверенно. - По-моему, ты уже знаешь, как это делается. Какая разница, кто первый - главное, чтобы потом она была взаимной. Не бойся только первая делать это и потом: я думаю, он быстро станет отвечать тебе тем же. - Сколько-то я действительно верил, что так и будет - в основном, хотел. - Я тебе только что посоветую: подумай, но постарайся не тянуть - вариант этот, на мой взгляд, самый подходящий для тебя. Тем более что сейчас еще будет не поздно и ребенка завести. - Это был последний аргумент, по моим расчетам он весьма мог помочь делу. Только она вдруг сказала совсем тихо:
  - Ты уж лучше сам мне сделай его - ребенка. От тебя чтобы был у меня.
  - Нет!
  - Почему?
  - Да потому, что мой ребенок должен жить со мной! Понимаешь?
  - Да ты его всякий раз, когда захочешь, видеть сможешь: придешь и увидишь. А забот тебе от него нисколько не будет, и денег от тебя тоже не надо: я сама все - у меня их хватит и так. Я уж и старушку какую-нибудь наняла бы помогать за ребеночком присматривать. А, родненький? Ну хоть это-то не пожалей для меня! глаза ее налились слезами.
  - Послушай, я тебя очень прошу: не надо. Здесь же люди!
  - Хорошо, хорошо, не буду. Только - да? Да?
  - Нет: никогда! - она все-таки разозлила меня, чуть ли не требуя это. Неужели ничего не поняла она из того, что узнала обо мне от моей тетки? "Ну, что он так-то убивается: ведь дочь его теперь, все равно, - отрезанный ломоть", - вспомнил я - и перестал чувствовать себя виноватым перед ней.
  Итак, все: пора закруглять разговор.
  - В общем, дальше смотри сама, как тебе лучше. Я уже сказал тебе все и ничего другого больше не скажу. Если все же надумаешь в отношении него, дай знать моей тете. Запиши ее телефон.
  - У меня он есть уже.
  - И еще - последнее: я жил у тебя столько, а тебе ничего не давал. Вот деньги: извини, что так получилось, - я пододвинул к ней конверт, куда еще по дороге положил сто рублей.
  - Деньги? Как это? Да ты что?!
  - Но я жил у тебя: почему я должен был жить за твой счет?
  - Ах, ты не можешь: выходит, не можешь жить на содержании у женщины - на моем, значит. А я тебе сколько должна: за то, что со "стенкой" моей возился, почти целую неделю, - я тоже с какой такой стати должна за бесплатно? Или считаешь, это за то, что спала я с тобой? Так, да? Так тебе я сколько должна?
  - Да перестань, пожалуйста!
  - Я ему - ничего, а он мне, видите ли, должен: да как же ты можешь-то? Ты же... Гость ты у меня был, дорогой гость, - мне ли было не стараться: ведь радость для меня было все это - готовить для тебя. А ты мне деньги... Мало их у меня, что ли?
  - Прошу тебя, возьми!
  - Ну да - как же! Ты что: хочешь совсем, начисто со мной рассчитаться - мол, ушел, отдав все до копеечки? Забери их, слышишь? А то я и впрямь заору!
  А, черт с ними сейчас, деньгами этими. Сунул конверт в боковой карман и стал взглядом искать официантку - поскорей рассчитаться, но она опять пропала где-то внутри за дверью. Пока она не появилась, мы не произнесли уже ни слова.
  Наконец она вышла, направилась к какому-то столику, где сидели трое парней, явно тепленьких - у стенки стояли две пустые бутылки, но я не дал ей этого сделать, громко позвал. Поставила на поднос вазочки с суфле и пепельницу, с верхом наполненную моими окурками, стала копаться в кармане передника в поисках сдачи. Я махнул рукой, чтобы не искала; мы быстро оделись и вышли.
  - Ты не проводишь меня? - спросила Фаина на улице.
  - Нет: тебе ведь недалеко.
  - И не поцелуешь меня даже?
  Я помотал головой. Она все не уходила.
  - Ладно, пора уже, - сказал я ей.
  - Ты торопишься?
  - Вообще-то, уже да.
  - Тебя кто-то ждет?
  - Да.
  - Не женщина?
  - Нет, - я улыбнулся, - бывшая моя жена.
  - Что же ты мне сразу не сказал, что помирился с ней, решил вернуться?
  Я пожал плечами:
  - Да нет: по делу. Срочно что-то надо: она меня специально дома ждет. - Но она, по-моему, не поверила.
  - Ты извини, я, все-таки, пойду.
  Она кивнула головой. Я пошел на остановку, она осталась стоять и смотрела мне вслед: я чувствовал это спиной. К счастью, к остановке подкатил троллейбус, я рванул вперед, чтобы успеть, вскочил, когда двери уже начали закрываться - и уехал.
  
  
  6
  Настроение было муторное: блестяще задуманный план, подготовленный мной совместно с Юркой, с треском провалился. Ну, что - ждал, что сразу же осчастливишь ее сообщением о существовании Николая, потрясающего труженика и владельца дачи с садом. И все пойдет как по маслу: завтра же обрадуешь и Коленьку. Тем, что, мол, нашлась ему невеста что надо, по всем параметрам - внешне местами очень даже, есть за что подержаться; хозяйка - блеск; сирота - никакой тещи в придачу, некому будет голову морочить; зато весьма при деньжатах - очень даже не помешает все дела провернуть без проволочек. Ха, как же!
  Еще и с деньгами черт-те что получилось. Переслать их по почте? Обидится, должно быть, еще больше. Ладно: и так все не гладко. Я полез в боковой карман, чтобы переложить их в бумажник, и вытащил вместе с конвертом какую-то бумажку. А: номер телефона и имя - Валя; та самая шлюха сопливая: так и не выбросил, забыл. И сейчас, в троллейбусе, не выбросишь. Опять сунул и конверт и ее в карман. Да, а ведь это сейчас единственная, с кем я могу, если захочу, переспать для укрощения похоти.
  ... Было уже позднее время, когда я добрался домой: не доехав остановку, слез с троллейбуса и уселся на бульваре на скамейку - мне надо было еще придти в себя после слишком затянувшегося прощания с Фаиной для рандеву с моей экс-мадам. Честно говоря, мне уже совсем не хотелось никуда идти, никого видеть, - даже двигаться не хотелось. Провались оно все: устал смертельно. Даже курить - уже и не хотел, и не мог. Сидел, глотая свежий воздух, пока не озябли ноги, и тогда только очнулся от накатившей на меня короткой дремы и поплелся домой. Была оттепель, сырость и лужи кругом.
  Лера лежала на кровати - одетая, укрывшись пледом; это была ее кровать, ей подарила ее мамаша: так, по крайней мере, она говорила; - моей была сделанная когда-то мной самодельная тахта.
  Я включил свет.
  - Ты что-то слишком не рано, - произнесла она, щуря от света глаза.
  - Как получилось.
  - Ну, конечно: ты не спешил.
  - Я предупредил.
  - И все-таки: я же тоже человек. И так из-за тебя без ужина осталась: к маме ехать уже не смогу - нам необходимо поговорить.
  - У меня есть кое-что: думаю, хватит обоим.
  - Надо же!
  - Смотри, как хочешь - я не навязываюсь. - Вынул все, что купил, из портфеля и пошел с чайником на кухню. Стоял там, пока не закипела вода, потом помыл кипятком заварочный чайник, достал чайницу - все не торопясь. Высыпал в чайничек весь чай, который остался - голова у меня была тяжелая, а надо было опять о чем-то говорить - с этой.
  Кушала она, все-таки, неплохо - и к счастью, не заводила никаких разговоров, пока мы ели. Мирный семейный ужин - и только; пока я торчал на кухне, она достала тарелки, сделала бутерброды, аккуратно разложила их. Я тоже, начав есть, почувствовал, что голоден здорово.
  - А у нас сейчас неплохо получается, - первая заговорила она. Я пожал плечами. - Неужели ты не о чем не жалеешь?
  - Только не о тебе.
  - Не настолько уж я и виновата. Ты теперь и сам не святой.
  - Теперь - я тебе уже не муж.
  - Официально - еще да.
  - Только.
  - Неужели я хуже твоих любовниц?
  - Да.
  - Чем?
  - Всем. Еще не надоело?
  - Неправда: я еще пока многим нравлюсь.
  - И продолжай дальше. Все?
  - Нет, скажи: я что - урод?
  - Моральный. Из-за всей этой ерунды незачем было меня ждать. Давай: или о деле, или я иду спать.
  - Ну, хорошо. Дом ставят на капремонт.
  - Насколько точные сведения?
  - Да все уже знают.
  - Все всё знают уже не один год.
  - Нет: на этот раз - действительно. Рахиль ходила в ЖЭК насчет ремонта мест общего пользования, - начальник ЖЭКа сама сказала.
  - Что сказала?
  - Да Господи: что им уже пришло официальное распоряжение, что нас выселять начнут вот-вот.
  - Что еще тебе известно?
  - Давать будут там же, где тем, кто жил в соседнем доме.
  - И точно, что не временно?
  - Нет: говорят даже, между обоими домами сделают крытый переход на втором этаже - чуть ли не министерство какое-то будет находиться.
  - Соседям тогда не слишком густо давали. Однокомнатных квартир там почти нет; на таких, как мы, давали большую комнату в двухкомнатной квартире с одним подселенцем.
  - Дадут двухкомнатную.
  - Да?
  - Должны уже давать больше: два года уже прошло.
  - Кто может это гарантировать?
  - Я думаю, нам дадут.
  - А если нет? Не то, что двухкомнатную, даже однокомнатную не дадут? Комнату в общей квартире на две менять - что за нее дадут? И сколько времени уйдет, чтобы суметь обменять? Ты, что ли, собираешься этим заниматься?
  - А ты что - шибко занят? Ты с ребенком возишься?
  - Думаю, не ты тоже.
  - А кто? С моей мамы - где сядешь, там и слезешь: она уже устала, я ей все мало помогаю. И я у нее - не у себя дома. Подумал бы хоть раз обо мне с Маринкой!
  - Которую я по вашей милости совсем не вижу!
  - Это она, все она - мать!
  - Ну, конечно!
  - Ты увидишь ее, будешь видеться с ней!
  - Когда? Конкретно. В эту субботу?
  - Нет еще: она пока не выходит на улицу, ей Богу. На той неделе, если будет достаточно здорова, я привезу ее сюда.
  - Попробую поверить.
  - Я не собираюсь тебя обманывать. Ты уже совсем. Мало ли что в жизни бывает, это еще не значит, что я вообще Бог знает что.
  - Ладно, хватит!
  - Так ты подумай о нас, подумай! Ты нужен ей, для нее хотя бы тебе стоило бы попробовать опять все наладить. Я бы постаралась, чтобы ты забыл, в чем я провинилась перед тобой.
  - Это я уже слышал не один раз.
  - Значит, ты никогда не любил меня по-настоящему.
  - И правда: нет - ты просто сумела разжалобить меня. Ладно, давай опять к делу.
  - Ты, все-таки, не мужчина. Другие, уходя, оставляют все жене.
  - Которую оставляют не из-за того, что тебя.
  - Ну и вот! - Хоть стой, хоть падай: первый раз, когда она это выдала в ответ на мои доводы, у меня, что называется, отвисла челюсть. Слишком уж было неожиданно и вопреки всякой логике: выходило, что сам приводил все время доказательства своей неправоты - этот идиотский прием сразу ставил в тупик. - Да - вот! Оставляют - еще как! Как будто тебе некуда уйти: жил же ты с какой-то бабой столько времени. Ну, и жил бы с ней и дальше!
  - Для твоего удобства? Я хоть пока еще ничего не знаю, но только запомни, на всякий случай: если ты решишься появиться тут не одна, то можешь наткнуться на меня. Так что не советую.
  - Тебе можно!
  - Да: потому, что все это - из-за тебя.
  - Но ты же, вообще, мог бы найти себе: мало ли женщин и с квартирой, и с машиной - а то я не видела у нас на работе. Вот как можно, если по-умному-то!
  - Дивный совет!
  - А что? Ну что тут плохого?
  - Тебе не объяснить!
  - Да что я такого сказала? Ты ведь мог бы и прописаться к своим родителям: а то еще умрут, и их площадь пропадет.
  - Сначала - ты с твоей матерью!
  - Ох, слова нельзя сказать! Как будто я им смерти желаю. Да пусть живут! Просто, пропишись у них, чтобы их комната потом не пропала, а живи здесь.
  - Да ты же меня в два счета выгонишь - на совершенно законном основании.
  - Да ты что?!
  - Я тебя, все-таки, знаю.
  - Ну, на худой конец, ты мог бы жить у них: мать тебе бы и готовила, и обстирывала бы. Ты же у нее единственный.
  - Тронут до слез твоими заботами обо мне. Ну, хватит - мне давно уже спать хочется. Вот все, что я тебе скажу: никакой площади я тебе оставлять не собираюсь. Насчет двухкомнатной и даже однокомнатной квартиры я сомневаюсь, но постараюсь выяснить.
  - У кого?
  - Это уж мое дело. Двухкомнатную квартиру получить, конечно, интересно: можно будет неплохо обменять. Если дают однокомнатные - буду выяснять, что можно получить при обмене и насколько быстро: долго возиться с ним у меня ни малейшего желания. Если любая отдельная квартира отпадает, я немедленно подаю на развод: получу на себя комнату сразу.
  - Никакого развода я тебе не дам.
  - Это почему?
  - А мне не нужно - только тебе.
  - Назло, что ли?
  - А хотя бы!
  - Все равно разведут.
  - Только не сразу - а пока уже списки на выселение успеют составить. Вот так, мой дорогой!
  - Тебе от этого лучше не будет - ничего абсолютно не выгадаешь!
  - Зато потешусь. Не одной же твоей тете Лизе тешиться! Ты бы тоже, вы все с удовольствием пришли бы на мою могилу - только и ждете, чтобы я поскорей умерла.
  Нет: я уже не хотел этого так неистово, как тогда; уже не видел их обеих, ее с матерью, приколоченными гвоздем за руку к верху дверного косяка, едва достающими ногами до пола - так их! Нет уже, хотя меня еще трясет от нее, говорить по-человечески не могу с ней даже о деле - а, в общем, с ней и невозможно говорить по-человечески. Чудный разговорчик: собачимся все время; но я это делаю без особых эмоций - то ли устал от прощания с Фаиной, то ли, наконец, начал более спокойно все воспринимать, в том числе и мою экс-мадам. Пусть пошипит: тетя Лиза ей хорошо врезала.
  Решил не отвечать ей: сколько можно с ней объясняться. И потом, все-таки, можно позволить себе последнюю сигарету перед сном: чтобы не отравлять воздух в комнате, где буду спать, иду на кухню.
  Компанию мне там составляет Федя, как всегда датый к вечеру. Он очень мне рад: поздно слишком, чтобы звонить по телефону (часами говорить по нему в теплом состоянии - его любимое занятие), а поговорить очень хочется. Удается кое-что выведать у него: что завтра Рахиль сама пойдет в райисполком, там у нее есть знакомые - вечером будет все известно. А больше он тоже ничего не знает.
  ... Лера стелила себе постель. Обернулась ко мне с трогательной улыбочкой:
  - Что мы с тобой все ругаемся, ругаемся. - Блузка у нее была полностью расстегнута - по-видимому, неспроста: пока я курил и беседовал с Федькой, у нее было более чем достаточно времени на все - постелить и раздеться. Похоже, усмехнулся я про себя, задумала провести еще одну атаку - самым любимым своим способом. Как это она однажды выразилась: "Чтобы брать мужчин в руки, их надо брать в ноги".
  Идиотизм моего положения состоял в том, что, даже уже расставшись с ней, смертельно ненавидя ее, я желал ее физически; что у меня кружилась голова от того немногого, что я у нее мельком видел - до жути знакомого мне, и я никуда до сих пор не мог от этого деться. Действительно как дурак, кляня себя, я глядел на нее вместо того, чтобы сразу отвернуться; но было еще одно острое желание еще раз увидеть этот эталон, мешавший мне с другой женщиной.
  А она как будто нарочно, а вернее именно нарочно, наклонялась так, чтобы мне было видней. Я почти машинально разделся, бросил брюки и рубашку на спинку стула, сдернул одеяло с постели, на которой уже не спал больше месяца, и улегся на спину лицом к ней.
  Я будто дал ей этим сигнал к атаке - она перестала взбивать свою подушку, села на кровать и положила рядом ночную рубашку: а ведь любила ложиться, скинув лишь платье и расстегнув лифчик и резинки от чулок. Она проделывала это медленно: сняла блузку, аккуратно повесила ее на спинку кровати; потом, так же, не торопясь, юбку, и осталась в короткой комбинации, полностью открывавшей ее ноги. У нее тонковатая нижняя часть икры, в длинной юбке ее ноги казались худыми, - а на самом деле они у нее, если открыты, довольно хорошей формы, стройные. И фигура тоже - надо отдать должное: недаром казалась она мне когда-то очень привлекательной. Если бы не лицо, которое с годами все чаще становилось невыносимо вульгарным.
  А она продолжает раздеваться: стягивает чулки, отстегивает пояс и стаскивает через голову комбинацию - мы оба делаем вид, что ничего не происходит. Лифчик на ней очень маленький, и из него выглядывает очень немногое - но зверски знакомое.
  - Мне уже пора отвернуться? - все-таки спрашиваю: по-моему, мы уже достигли предела приличия.
  - Нужно ли? - голос ее начинает вибрировать как у актрисы: когда-то на меня это действовало. - Я - что: должна стесняться тебя - который видел все тысячи раз? - И она делает то, что, как я понимаю почти сразу, ей ни в коем случае не следовало делать: расстегивает лифчик, обнажает свою грудь.
  Собственно, она у нее, когда мы только сошлись с ней, не была девичьей, не требующей поддержки, - немного отвислая, грудь женщины, уже побывавшей замужем, сделавшей несколько абортов, но все-таки довольно аккуратная и маленькая, что весьма гармонировало с ее фигуркой и находилось в полном соответствии с тогдашними канонами. Во время болезни, когда Лера сильно исхудала, она превратилась в два едва заметных блинчика, из-за чего экс-мадам без конца охала. Поправилась она нескоро - болезнь была затяжная.
  Сейчас, совершенно обнаженная, без будящего воображение переплетения бретелек, она производит жалкое впечатление. Экс-мадам совсем не соображает, что сделала: дура набитая, ей не следовало обнажать ее так, что я мог по-настоящему все разглядеть - ведь став недоступным для меня, ее тело было во мне как воспоминание, все более лишаясь недостатков; и сейчас этот эталон сам не выдержал сравнения.
  Да, тело Фаины соответствовало другим канонам - но свежее, а не помятое, как то, что сейчас у меня перед глазами. То тело ничего не теряло без одежды, наоборот - выигрывало; это - стало невероятно жалким. Даже непонятно, как та женщина могла пробуждать во мне меньшее физическое влечение к себе, чем эта: та казалась мне сейчас несомненно привлекательней. Я почувствовал, что исчезло это наваждение - верность памяти ее телу: она больше не была моим эталоном. Ни малейшего влечения к нему - я свободен от него!
  Но она, конечно, этого еще не знала, - не поняла, что я смотрю на нее с одним лишь спокойным любопытством, равнодушно, и мне хочется смеяться прямо в глаза ей. Взяв ладонями свои жалкие груди, - не столько прикрывая, сколько поддерживая их, чтобы казались круглей, она обращается ко мне:
  - Неужели ты думаешь, мне жалко, чтобы ты увидел у меня то, что, все-таки, есть?
  Я не издаю ни звука, не меняю ни позу, ни выражение лица, и она продолжает все более трепетно и проникновенно:
  - Даже... если бы ты... пожелал, чтобы я... еще раз была сейчас твоей... Да, да! О, не бойся: я не потребую от тебя после ничего. Самый последний раз в нашей, твоей и моей, жизни... Неужели я пожалею для тебя это?
  Это - нет: что тебе стоит? Звучит-то как - красиво; только я слишком знаю, чем пахнет: очень, очень хорошо помню, как она впервые сказал мне то же самое.
  Мы тогда уже встречались несколько месяцев; я не мог сказать, что она перестала быть нужной мне как женщина, но в остальном уже ясно видел все, что делало невозможным для меня предложить ей в дальнейшем что-то большее, чем продолжать оставаться моей любовницей. Что было, то было, считал я, но, все-таки, нельзя же быть сволочью: она же тоже человек. И я принял решение: честно сказать ей все - и мы расстанемся.
  Сказать-то - сказал, по телефону, да она попросила, чтобы я пришел к ней, потому что имеет же она право хотя бы поговорить со мной. И была, когда я пришел, тихой и грустной, так что было очень ее жалко, и я как дурак хотел ее - а она это каким-то образом поняла, прижалась ко мне, а я не отстранил ее, только сказал, что не надо меня напрасно мучить: ведь между нами это теперь невозможно.
  - Глупый, неужели я пожалею для тебя это? - нежным шепотом сказала мне она - и отдалась.
  Потом у меня, несмотря на колебания, уже не хватило мужества самому оставить ее, - только надеялся, что помогут какие-то обстоятельства, что мои родители, которые с самого начала были против всякой возможности нашего брака, окажут такое сопротивление, что я вынужден буду уступить им. Но ни разу больше не делал попыток расстаться, пока окончательно не совершил эту глупость, все-таки женившись на ней. Западня захлопнулась, я оказался в ней. Так дураку и надо было! Это теперь я знаю: "чтобы брать мужчин" - и так далее.
  Я все глядел на нее - я ведь так и не ответил ей. Она смотрела мне прямо в глаза, и я ни на миг не отвел взгляда. Улыбка застыла на ее лице, в глазах - напряжение. Она сникала и становилась очень некрасивой. Жидкие груди, стиснутые ладонями, дряблые складки на животе и боках, гусиная кожа на всем теле. Испитое лицо со следами косметики и волосы с остатками завивки. В глазах появились страх, отчаяние и жалкая улыбка - будто просящая милостыню. Господи, да она же совсем как тот обглодок - Валька, с которой без всяких церемоний можно все: ни женской гордости, ни просто человеческого достоинства.
  Она все же еще пыталась как-то цепляться за мое молчание, истолковывая его в свою пользу - как знак согласия: встала и пошла ко мне. Я едва успел: сказал спокойно и равнодушно:
  - Стоп: спокойной ночи. Гаси-ка свет! - и отвернулся к стенке. Спасительному желанию спать не могли уже мешать ни горевший свет, ни страшная усталость.
  И будто всего миг отделял момент, когда я закрыл глаза, от того, когда я проснулся утром - вовремя и без будильника.
  
  Я так наговорился за предыдущий день, что у меня язык не ворочался. Кратко проинформировал шефа с Юркой: с Фаиной - расстался, насчет Кольки - нет, не хочет. Про готовившееся выселение - то немногое, что узнал, и то, что остальное, возможно, будет известно вечером.
  Вид у меня, видимо, был такой, что никто меня не трогал, и я сидел, не вылезая, за своим кульманом, даже почти не ходил курить - и только накачивался очень крепким чаем, чтобы не уснуть. Можно было сказать шефу и отправиться домой - спать. Но боялся уходить: здесь было спокойней, голова занята привычной работой, а не мыслями о себе - я слишком устал от них за эти последние дни. Люсенька поит меня чаем. А дома - что, если, придя, не усну: ведь женщины в качестве снотворного у меня больше нет. Разве эта только - Валька, телефон которой до сих пор у мен в кармане, - я, наконец-то, вытаскиваю его и швыряю в свою корзину.
  Все же домой пришел в таком состоянии, что, несмотря на оживленный шум на кухне, прошел к себе и прилег - на минутку, как я думал, перед тем, как тоже пойти туда за важными новостями, и заснул моментально, одетый, сняв только пиджак и обувь, и проснулся только утром.
  Было шесть часов - суббота, и можно было спать еще. Но я уже чувствовал, что больше сейчас не усну. Хотелось курить, но я решил сначала хотя бы выпить чашку чая.
  На кухне уже сидела Рахиль Наумовна, старшая по нашей огромной коммунальной квартире, - как всегда, ни свет, ни заря крутила бумажные цветы. Занятие это для нее и ее мужа было источником неплохой добавки к их пенсиям и, как она говорила, это очень успокаивает.
  Я поздоровался с ней и поставил чайник на плиту.
  - А! Давайте-ка вместе позавтракаем: а то пока мой еще проснется - а одна я есть не люблю. - Пока я умывался по пояс холодной водой, она сварила манную кашу и желудевый кофе. - Сейчас будем с вами завтракать!
  Я стал, конечно, отнекиваться: мол, есть еще не хочу совсем.
  - Ай, кому вы все это рассказываете - не надо! Что вы еще считаетесь: сколько нам тут вместе жить осталось! Давайте пойдем в вашу комнату, - заодно обо всем и поговорим.
  Все показалось мне страшно вкусным, я ел с аппетитом, - видел, что ей это доставляет удовольствие.
  - Вот, а теперь мы можем поговорить?
  - Ничего, если я открою форточку и закурю?
  - А почему мне должно мешать, если вы закурите? Я сяду вот здесь в ваше кресло - сюда же совсем не дует. - Она дала мне насладиться первыми затяжками и только тогда спросила: - Вы так долго пропадали: где - секрет?
  - Секрет, - улыбнулся я.
  - Ну, так и пусть! Во всяком случае, это пошло вам на пользу.
  - Вы так думаете? - снова улыбнулся я.
  - Я же вижу: вы стали немного лучше выглядеть - не такой измученный. Главное, более спокойный.
  - Да?
  - Да, - это я вам говорю. Так что я вам хотела рассказать: была вчера в райисполкоме - я кое-кого знаю там, в жилищной комиссии, они в курсе дела.
  - И что хорошего вы там узнали?
  - Ну, что хорошего: выселять будут скоро, уже месяца через два, но переселение будет как временное - давать будут примерно столько же, что каждый сейчас имеет.
  - А-а!
  - К сожалению, так! Только тем, кто стоит на очереди, могут дать что-то большее.
  - А Лера так позавчера стала уверять, что нам должны дать аж двухкомнатную квартиру!
  - Такой, как она, только давать отдельную квартиру: такое разведет! Вы бы видели, что она тут пару раз устроила в ваше отсутствие: приводила компании, пили, и я не уверена, что больше ничего. Последний раз шум такой устроили - я не выдержала, сказала, что если не прекратят, вызову милицию.
  - А я, честно говоря, ничего здесь и не заметил.
  - Еще бы! Она позавчера тут так крутилась, убирала.
  - Значит, мы можем получить только комнату - и это уже точно?
  - Почему? Две - в разных местах: вы же не муж и жена.
  - Но мы еще не разведены.
  - Да? Ну, тогда вам необходимо очень торопиться: успеть до того, как начнут составлять списки.
  - Она вчера грозила, что не даст мне развод.
  - Стерва: хочет получить побольше, за всю эту комнату - и потом выжить вас. Вы, все равно, подавайте, не тяните.
  - Если она на суде упрется, то с первого раза не разведут: ей только этого и надо.
  - Послушайте меня: пообещайте ей, что сами при разводе за все заплатите. Лишние двадцать-тридцать рублей - зато, сколько нервов сбережете. И припугните, что в противном случае не будете давать ей жить в одной комнате с вами: вина целиком ее, пусть она тогда доказывает где-то свои права. И сама бегает, меняет комнату на две. Уступит: куда ей деваться. Только вы сами не тяните больше: расстаньтесь с ней, наконец, окончательно.
  - Нет, к сожалению, - связаны мы надолго: Маринка.
  - Ох, не говорите! Такая чудная девочка - и в таких руках. Что если бы вам удалось забрать ее к себе: вы не говорили об этом ни с кем из юристов?
  - Слишком со многими - одно и то же: закон законом - и мать и отец имеют одинаковые права на ребенка, но в судебной практике твердо принято, что условия для ребенка лучше обеспечиваются матерью - без ее согласия ребенка отцу не отдают. За исключением случаев, когда мать лишают родительских прав.
  - Ее есть ведь за что!
  - Нет еще: она должна для этого валяться пьяная на улице, и ее должна была забирать милиция. Ни более, ни менее!
  - А я-то думала: Мариночке насколько лучше было бы с вами и вашими родителями.
  - Конечно! Но я даже не о них думал: возраст у них, да и здоровье никуда. Хотел найти женщину - тоже с ребенком, и вместе растить их.
  - Так, я думаю, было бы совсем неплохо. И что же, они говорят, можно сделать?
  - Только ждать, когда ей исполнится тринадцать лет: тогда она сама может решать, с кем ей жить.
  - Но до того времени они могут так морально искалечить ребенка! Единственная надежда, что она, все-таки, очень умная девочка: вы же столько занимались с ней, читали ей. А эта... Да если бы вы знали, с кем только она вам изменяла! Даже с такой мразью, как Федькин сын.
  - Васька?!
  - Да, - когда он пришел из тюрьмы.
  И вдруг я снова увидел ее с задранной кверху правой рукой, приколоченной к верхней перекладине косяка двери. Вот откуда получил я тогда страшный подарок - то, с чем никогда не представлял себе встретиться: неожиданную очень резкую боль в мочевом канале, когда я, можно сказать, мимоходом забежал в туалет - было страшно некогда, сдавали очередной проект; и потом уролог не хочет даже говорить, отсылает в венерологический диспансер, а там делают анализ, просят подождать в коридоре и через несколько минут говорят совершенно спокойно: "Триппер у вас". Что?!!!
  Я же чуть с ума не сошел: как это?! И в этом шоке как дурак дал ей уговорить себя, что мог заразиться в ванне нашей коммунальной квартиры - хотя сам же тщательнейшим образом отмывал ее порошком и обдавал крутым кипятком, да и мылся всегда, стоя под душем. Не верил, не мог поверить, что она могла изменить мне - потому что сам не мог. Я ведь рос в семье, где этого никогда не было; где я видел на каждом шагу, насколько искренне привязаны друг к другу мои отец и мать; где к этому относились с брезгливостью, а верность друг другу считалась не каким-то достоинством, а просто естественной нормой поведения.
  Всех потом проверяли: и саму Леру, и даже Маринку. А от меня пытались добиться, кто женщина, от которой я заразился.
  Правда, быстро все прошло: два укола пенициллина. Никто ни о чем не догадывался ни на работе, ни в квартире, хотя мне самому казалось, что я как прокаженный - от меня немедленно должны шарахаться. Потом постепенно все забылось, уже не верилось, что это было со мной.
  - Неужели вы сами ничего не видели?
  - Нет. Ничего!
  Даже не подозревал, хотя были случаи - теперь только ясно, явные. Потому что мысли были всегда слишком далеки от этого. Были книги, без которых я не мог обходиться - так же, как без пищи. Они питали мозг, рассказывали о вещах более удивительных, чем сказки, которые читал и рассказывал Маринке: неэвклидовой геометрии, многомерных пространствах, космогонии, теории относительности и элементарных частицах, генетике и иммунологии, истории доколумбовой Америки, Великой французской революции и "Народной Воле", об импрессионистах и русских передвижниках. Коллекция художественных репродукций из разных журналов, пластинки классической музыки. Музеи и выставки, дома и улицы Москвы и городов, где я успел побывать: Ленинграда, Киева, Риги, Таллинна, Львова, Тбилиси, Самарканда. Заснеженный лес и лыжи. Моя дочка, Маринка, жадно слушавшая все, что я ей читал и рассказывал - главная радость и смысл мой. Остальное, по сути дела, едва существовало: я ведь обо всем судил по себе - со своей колокольни.
  - Но почему вы мне ни о чем не говорили?
  - Не дело лезть между мужем и женой. Мало ли почему жена может изменить мужу; может быть, чем-то ее не устраивает, а уходить из-за этого не хочет - тем более что у них ребенок. Всякое ведь бывает. Так хотя бы делала все по-умному, а не так, чтобы все вокруг знали. А за вас держалась, потому что знала, что надолго никому не нужна. Вы только не переживайте из-за того, что я вам сказала - про Ваську: все-таки лучше, чтобы вы знали - чтобы больше уже ни разу не пожалели ее. Таких - с самого начала не надо - и нельзя - жалеть.
  Она ушла на кухню к своим цветам, а я дождался, когда можно уже пойти в "Белый аист", чтобы не ждать у запертой двери. Первый стакан Лидии выпил сразу, почти залпом, и тут же взял еще один, отошел с ним в угол и закурил. Его я пил постепенно, тянул глотками, смакуя вкус, и сразу же ушел, как только начал чувствовать, что внутри, наконец-то, становится теплей и легче.
  Тихонько прокрался мимо кухни по коридору к своей двери и заперся. Разыскал скрипичный концерт Сибелиуса и поставил на проигрыватель. Сидел в кресле и слушал, закрыв глаза. Чувствовал, что отхожу, и когда пластинка кончилась, даже хотел уже немного спать. Разделся и лег, закутавшись в одеяло; спал аж до вечера. Выскочил на улицу, где-то поел, лишь бы поскорей; вернулся и завалился снова, - тут же заснул.
  В воскресенье перечитывал "Кола Брюньон".
  
  Я-felix [счастливый (лат.)]сижу рядом с Олей и о чем-то говорю с ней время от времени - и улыбаюсь когда надо, но, должно быть, не совсем так, как всегда, когда я с ней - и это тревожит ее: я вижу по ее глазам, но быстро забываю. Я - другой, который прячется за спиной felix'а - главный я - далеко, в своих воспоминаниях.
  
  7
  
  Следующий этап - эпопея развода и переселения и другие события этого отрезка времени.
  Шеф, выслушав меня с утра в понедельник, сказал, что стоит поговорить с Андреем Прокофьевичем, нашим начальником отдела: у его племянника была не так давно похожая ситуация; к тому же он был человеком, способным дать весьма толковый совет.
  Он был в курсе того, что я ушел от жены: узнал это от шефа, а потом и со мной как-то потолковал - он первый и задал вопрос, что у меня будет с жильем. Я мог с ним говорить вполне откровенно: с самого начала знал, что он за человек. При первой нашей встрече я сказал ему, что получаю сто шестьдесят рублей (на самом деле - только сто сорок, но почему-то везде нужно было называть сумму, на которую претендуешь). А он, представляя меня главному конструктору СКБ, сказал, что сто восемьдесят, и посмотрел мне в глаза - я, не моргнув, подтвердил это и получил оклад, на который никак не рассчитывал. И квартальную премию, которую, как он меня предупредил, начинают получать только через полгода, я получил сразу, после первого квартала.
  Я ничего не повторял ему из того, что говорил раньше: он все помнил; сообщил только о том, что соседка выяснила в райисполкоме. Он почесал над ухом, помолчал, потом сказал, что лучше будет поехать прямо в суд и попытаться поговорить с судьей, который вероятней всего будет заниматься моим делом о разводе:
  - Посмотри, не удастся ли тебе объяснить ему, или ей, совершенно откровенно, почему тебе надо развестись побыстрей. Я думаю, это будет самое правильное: на афериста ты не похож - тебе должны поверить. Езжай-ка туда прямо сейчас.
  Если считать началом само известие, что нас выселяют, мне продолжало везти: секретарша в суде, к которой я обратился с вопросом, с кем бы я мог переговорить о возможности ускорения развода, мне сказала, что следует попробовать подождать в коридоре судью, внешность которого кратко описала: он должен появиться вот-вот. И эти вот-вот составили около пяти минут, так что я попал, можно сказать, в точку - потом ждал бы уже много больше.
  Он взглянул на часы и согласился меня выслушать.
  - Только покороче!
  Я и изложил ему все без лишних подробностей: все свои обстоятельства.
  - Понятно, - сказал он - и вдруг спросил: - Вы курите?
  - Да.
  - Тогда можете закурить. И дать мне тоже: не откажусь, чтобы не ходить за своими - я их в машине оставил.
  И мы дружно задымили.
  - Ну, ну, продолжайте!
  - Мне сказали, что при наличии развода я смогу получить на себя отдельно - тогда не потребуется заниматься разменом.
  - Конечно. Что вам собираются давать?
  - Кроме очередников - то, что сейчас имеем.
  - Иногда сразу дают отдельные квартиры. Считайте, вы не очень удачно попали с вашим капремонтом.
  - Комнату, мне сказали, разменять вообще трудно.
  - И даже очень. Большая хоть комната у вас сейчас?
  - Восемнадцать с половиной метров.
  - Едва ли разменяете. Скорей всего просто придется потом просить, чтобы вам дали отдельно хоть какую-нибудь. А то, что вы сейчас получите, оставят ей - она женщина. Ребенок есть у вас?
  - Да.
  - Большой?
  - Пять лет ей.
  - Дочка?
  - Да.
  - Ну, вот что: пока, я думаю, вам можно верить, хоть то, что вы сказали, как-то будет проверено, - то нет причин не помочь вам в ускорении получения развода. Так, времени у меня уже осталось немного: поговорим о конкретных вещах. Кроме самого развода суд должен будет разбирать еще какие-нибудь взаимные претензии: например, раздел имущества?
  - Нет, это я решу любым образом без суда.
  - Второе: желательно, чтобы на суде не было взаимных обвинений. Какая причина того, что вы разошлись?
  - Слишком разные были: отсутствовало взаимопонимание.
  - Это вполне подойдет для суда. Но, простите, почему вы ушли от нее только недавно, а не раньше? Интересно уже в неофициальном порядке: можете, если не хотите, не отвечать.
  Я видел: он ждет, что я отвечу, и понимал, что ответить должен, хоть это и трудно мне.
  - Неверность, - выдавил я из себя.
  - Есть прямые улики?
  - Для меня.
  - А для суда?
  - Они не потребуются: причиной будет указано только взаимное непонимание.
  - Но тогда придется платить и вам.
  - Это не самое страшное.
  - А что?
  - То, что дочь мне, все равно, не отдадут.
  - Да, это слишком сложно сделать.
  - Только если лишить ее родительских прав.
  - Именно. Вы, я вижу, хорошо в курсе.
  - Слишком много консультировался с юристами: думал, что-то у меня получится.
  - Нет - это я вам тоже могу сказать. Если и этот вопрос в суде тоже фигурировать не будет, то постарайтесь подать общее заявление, то есть написанное от вашего имени, а она только пусть подпишет, что с содержанием заявления полностью согласна. И с этим заявлением придете ко мне в... - он глянул в календарь - в среду в это же время. Понятно? Да, еще не забудьте купить в сберкассе десятирублевую марку, только лучше не приклеивайте ее сразу - вдруг придется переписывать. Так поняли: придете в среду.
  - Конечно: приду в среду.
  - Нет, нет - я просто неточно выразился: придете - вместе с ней, оба.
  - Большое вам спасибо!
  - Не за что пока.
  - До свидания!
  - Всего доброго!
  Андрей Прокофьевич даже удивился, когда я появился в его загородке в отделе:
  - Что так быстро? Не удалось? - но после того, как я рассказал ему все и показал купленную дорогой марку, сказал: - Ну вот, видишь! Давай тогда садись и пиши заявление. Укажи, что брак фактически не существует уже с такого-то времени. Обязательно, что хозяйство ведете раздельно. Можешь - и что совместно в настоящее время не проживаете, она живет у матери. Остальное, уж как сам сообразишь.
  Первый вариант он велел целиком переделать, второй - немного подправить, третий - "только вот тут" и велел переписывать.
  Потом стал звонить Лере на работу.
  - Алло, вас слушают.
  - Алло. Здравствуй!
  - А, это ты? По делу, конечно?
  - Да. Срочный разговор, но не телефонный: необходимо встретиться сегодня же вечером.
  - Ты уже что-то узнал из того, что собирался?
  - Все.
  - Ну, и что?
  - Третий вариант - поняла?
  - Еще бы, куда проще: и ты, значит, хочешь сделать то самое?
  - Это надо успеть, пока не поздно.
  - А я не хочу.
  - Надо!
  - Мне - нет!
  Я был готов убить ее, но сказал только:
  - Ну, хорошо. Я попозже перезвоню тебе, - и сам повесил трубку. Надо было идти звонить с автомата. Подошел к шефу, сказал ему.
  - Смотри, оказывается, небезопасно дразнить гусей. Но она что, не понимает, что ей невозможно ни жить с тобой в одной комнате, ни вечно находиться у матери, которая и сейчас уже шипит на нее? Сдурела! Погоди идти звонить, я сейчас, - он ушел за перегородку к Андрею Прокофьевичу, а мы с Юркой - в коридор курить.
  Но шеф вскоре появился там же:
  - Где она работает?
  Я назвал ее НИИ.
  - А адрес?
  - Не знаю. - Его легко нашли в толстом телефонном справочнике.
  - Быстро одевайтесь - и пойдем. Повезешь нас на своей машине, скомандовал шеф Юрке.
  - Она секретарь директора? - спросил он дорогой.
  - Вроде бы.
  - Ага! - он вернулся к указаниям, непрерывно отдаваемым Юрке, как ехать, через какие улицы, где куда повернуть. Ничего при этом не объясняя, не советуясь с Юркой - они звучали как приказ командира. И действительно, Юрка потом сам отметил, мы доехали невероятно быстро.
  - Дай-ка мне твое заявление, - потребовал он, когда мы подъехали. Юрка сходу остановил машину у подъезда, и шеф сразу выскочил и исчез за стеклянной дверью.
  Отсутствовал он недолго, но мне показалось, что прошла чуть ли не вечность. Наконец, он появился - вместе с Лерой, шедшей за ним не торопясь. Ярко накрашенные губы ее были высокомерно, презрительно перекошены.
  - Ну-ка, подождите где-нибудь неподалеку! - скомандовал он нам и пошире открыл перед ней дверцу машины. - Прошу!
  Мы со своими сигаретами встали у входа в НИИ.
  - Ну, кино! - сказал Юрка, сплюнув.
  Их за стеклом не видно: о чем они говорили, было совершенно невозможно догадаться. Но говорили не очень долго, и когда они вышли из машины, у нее на роже была натянута уже высокомерно-вежливая улыбка.
  - Так вот: я сейчас с ним сам обо всем договорюсь насчет среды. Ты с утра отвезешь его к ней, заберешь ее и повезешь в суд; потом привезешь сюда.
  - Так точно, Григорий Ильич! - гаркнул Юрка, вытянув руки по швам и чуть ли не щелкнув каблуками. - Ну, лихой же старик! - с восхищением добавил он, когда они вошли в здание.
  Мы забрались в машину. Ждали опять не очень долго.
  - Держи! - сунул мне шеф мое заявление - внизу было "С содержанием заявления полностью согласна" и подпись. - А то - еще лови ее: ты за ней, она от тебя. Ох, ну и рвань же она, твоя экс-мадам! А ну, поехали! - опять скомандовал он.
  Но его ненадолго хватило: он вскоре не выдержал, улыбнулся и снова превратился из решительного командира оперативной группы в нашего обычного шефа.
  - А, ну как?
  - На высшем уровне, - обернулся к нему Юрка. - Скажите, а пистолет у вас был в заднем кармане брюк или в подмышечной кобуре?
  - У меня что: был такой вид?
  - Еще бы, - и что стреляете вы без промаха.
  - Я таки не промахнулся. Самое страшное сейчас - упустить время, а она специально стала бы прятаться, убегать от тебя, водить за нос - просто чтобы нагадить. Как это в стихотворении, что Вера нам прочитала на днях?
  - Человек рожден для радости,
   Но, коль счастья в жизни нет,
   Он, творя другому гадости,
   Чувством радости
   согрет, - продекламировал я.
  ґ Во-во! Тоже мне - сидит с важным видом: видите ли, секретарша директора. Такую рожу сделала, будто не узнает меня. Ну, ну! Спрашивает:
  - Вам кого?
  - Тебя. Нужно срочно поговорить.
  - Я сейчас занята, а здесь я говорить не могу. Да потом, и не о чем мне с вами говорить! Так что...
  - Так что мы сейчас опустимся вниз и поговорим в машине.
  - Я не могу сейчас.
  - Директор у себя?
  - К нему нельзя.
  - Ничего - мне можно и без доклада: я его знаю давно. Попрошу тебя ненадолго отпустить, а ты постарайся не вынуждать меня объяснять, почему вы разводитесь.
  - Правда: знаете его?
  - Нет, конечно: в глаза никогда не видел. Но он нормальный мужик. Я ему просто сказал, кто я и что мне нужно, он сразу сказал: "Да пожалуйста!". И насчет среды я с ним сразу договорился. Я ее чем добил: что если она будет упрямиться, ты будешь вынужден указать настоящую причину развода - ее тогда заставят заплатить все одну. И сунул ей твое заявление. Прочитала, говорит: "Это другое дело, если бы я знала..."
  - Мне надо было сразу идти звонить ей с автомата: в отделе что особо скажешь?
  - Но так, все-таки, верней. По телефону она еще могла собачиться, и пришла бы вечером домой - слишком трудно сказать. Кстати, немного объяснил ей, что такое заниматься обменом жилья: все равно, вам троим ничего, кроме комнаты, не дадут. Кивнула: я думаю, уже звонила домой соседке, проверяла. Ну, и подписала.
  - Вам с меня причитается!
  - Что ж: ловлю на слове. В столовую к себе мы все равно уже опоздали. Можешь покормить нас где-нибудь.
  Я сказал Юрке, где чебуречная, куда меня водила Лелька. Там чебуреки как в Крыму, с мелко нарубленным стручковым перцем, огненные, так что их даже невозможно есть, ничем не запивая. Шеф попросил компот, Юрка стакан сухого вина, а себе я взял бутылку пива.
  Шеф, когда садились в машину, пихнул Юрку:
  - Садись-ка назад, раз выпил!
  - Подумаешь: стакан сухого! Что мне от этого?
  - Каплю даже нельзя, если ты за рулем! - и сам уселся за баранку.
  Вел он машину великолепно: водил еще тогда, когда нас с Юркой и на свете не было. Видно было, с каким удовольствием, даже жадностью, держит он баранку. Явно слишком, что он тоскует по своей машине, "Волге", которую жена отобрала у него две недели назад.
  Собственно говоря, они никогда не были расписаны, но жили вместе не один год, и как будто весьма неплохо. Была она лет на пятнадцать моложе его, на столько же и выглядела, - неглупая и живая; преподавала в одном из институтов.
  Но как он сам любил повторять: "Моя первая жена всегда говорила, что если мужчина не пьет и не курит, дьявол водит его другими путями". С ним как раз так и было - и еще как!
  Год назад у него появилась Вера, переводчица, очень интеллигентная и простая в общении, моложе его на все тридцать пять лет. Жена, в конце концов, узнала об их отношениях - все подробно доложила та баба из нашего отдела, которую мы в свое время выперли из группы.
  И жена заявила: "Моя машина как моя собственная постель: не хочу, чтобы в ней была еще другая женщина", после чего отобрала ключи. Машина была, действительно, записана на нее. После того как они сошлись, он продал свой старый ЗИМ, она доложила остальное, и он купил "Волгу". Потом она попросила: "Ты все-таки старше меня: если ты, не дай Бог, умрешь, твои родственники мне машину не оставят. Перепиши ее на меня - какая тебе разница?", и он ответил: "Ну, конечно!" - и переписал. Остальные подробности я из-за собственных дел знал не очень.
  - Кстати, ты говорил, что во время своего прощального рандеву со своей amie предложил ей вместо себя мсье Николя - а она отказалась. Если не секрет, то очень любопытно - почему?
  Я был рад возможности переключиться на другую тему. Стал рассказывать, как она вначале вроде бы заинтересовалась, даже подробности кое-какие стала обсуждать, а потом вдруг выдала: "Он, небось, ни разу не приласкает меня!" И после этого окончательно уперлась, что кроме меня ей больше никто не нужен.
  - Ага, ага! - сказал свое любимое шеф. - Что ж ты хочешь, все в порядке вещей: садик-то она хотела бы, да только с тобой. Вот так: садик - хорошо бы, а ласку - обязательно! Им же, женщинам, главное - чтобы было к кому притулиться. Но для тебя главное - что, все-таки, вовремя с ней расстался: хватит и того, что ты один раз здорово переплатил. Кстати, деньги она у тебя не взяла, конечно?
  - Какой там: обиделась еще больше.
  - Да ты же вроде старался рассчитаться с ней подчистую.
  - Вы прямо повторяете ее слова.
  - Что, дружок, думал, что можно, сладкое дав отведать, уговорить, что пресное полезней? Как же - долго ждать придётся!
  - Напрасно Колю только растравил!
  - Не думаю: может, займется, таки, этим вопросом и женится, перестанет в одиночку ковыряться на участке. Да и она...
  - ?
  - Сразу все хочешь! Не может же она сходу переключиться с тебя на другого.
  - Конечно: не готова она еще к этому, - подал голос Юрка. - Рано считать - вышло или нет; может, попозже выйдет.
  - Вот видишь: не я один тебе это говорю. Ну, ладно, о ней хватит: лично меня она ничем неожиданным не заинтересовала. Ты, я думаю, уже в состоянии говорить об экс-мадам: эта тема сейчас куда более актуальна. Как она себя вела в тот вечер?
  - По всякому: и собачилась, и ластилась. Хоть обещала через неделю дать ребенка. Только у меня как всегда никакой абсолютно уверенности, что сдержит обещание.
  - Сдержит: начали цапаться - чтобы уйти, ей надо сунуть его хотя бы тебе. Хахаль же ждет!
  - Но если это именно так, на кой черт она стала уговаривать меня?
  - Вернуться к ней?
  - Ну да! Ох и ах: и возвышенно-проникновенный тон, и вибрирующий голос, к небу глаза. Но это ещё что - под конец пошла своим козырным "дамом": стала при мне раздеваться.
  - Ха, ха, ха! Решила соблазнить: ты не сможешь устоять - снова залезешь на нее и уж не захочешь потом терять эту возможность.
  - Но уверяла, что ничего не потребует потом.
  Шеф снова захохотал, а Юрка вдруг заорал:
  - Все они такие: нахамят, нагадят в душу, а потом начинают таким образом улаживать отношения - лезут под тебя. А потом - все по прежнему.
  - Ну, ну, успокойся! Это ты уже хватил: нельзя тебе пить, даже сухое. Нет, дружок, совсем они не все такие - они всякие, поверь мне. Просто нам всем не везло до сих пор: попадались не те, что надо.
  - И вам?
  - Наверно. Но мы начинаем отклоняться от темы. Так как ты реагировал на ее стриптиз?
  - Смотрел.
  - Смотрел таки?
  - Да - как дурак. Рассматривал, и очень обстоятельно. Сравнивал.
  - С прелестями другой?
  - Да: хотел понять, чем она была лучше той.
  - Все-таки, лучше?
  - Ну, понимаете: мне с той мешал какая-то дурацкая память об этой.
  - Ностальгия по ее телу?
  - Да, - пожалуй, точней и не скажешь!
  - Не понимаю этого, совсем: мне хорошо почти со всякой, лишь бы она хотела и умела.
  - Мне тоже, - добавил Юрка.
  - Это, пожалуй, интересно - но об этом мы потом с тобой как-нибудь побеседуем. А чем все кончилось?
  - А-а: она сняла с себя больше, чем следовало. После этого мне уже самому себе в лицо ржать хотелось, что мог представлять ее не такой вот. И над ней, что сама же помогла мне от этого освободиться.
  - Она-то это почувствовала?
  - А черт ее знает! Но что-то - конечно: выставляет на обозрение то, что ей лучше было бы прикрыть, а я молчу и не улыбаюсь даже.
  - И потом?
  - Двинулась ко мне - еле успел не дать полезть под одеяло.
  - Каким образом?
  - Сказал: "Стоп: спокойной ночи. Гаси-ка свет!"
  - И больше ничего? Нет? Так что же ты хочешь: дело уже не только в твоей тетушке.
  - Ну и пусть! Пусть писает горячей мочой! - вставил Юрка одно из своих любимых выраженьиц.
  - А мой тебе совет: наоборот, пока больше не дразни ее. Потерпи немного.
  - Постараюсь.
  - Постарайся, постарайся! Уступи что-то, не слишком существенное, конечно, при окончательном дележе, зато насчет ребенка добейся сейчас как можно больше. Момент, по-моему, удобный - недаром она к тебе лезла: видно, своему хахалю не больно нужна становится. Я лично это понять очень могу мало того, что дрянь вообще, но и как женщина тоже - от нее же потом таки попахивает. Это вам, молодым, главное - женское мясо, а я уже не могу, если от них хоть каплю воняет. И вообще, ребята, ...
  - ?
  - ... не туда с самого начала полезли из-за этого самого женского мяса: жениться из-за этого нельзя, нет! Один раз такое еще можно объяснить наивностью, но если еще раз случится - только глупостью. Ищите себе другое - человека, душу, понимание. Это я вам говорю: у меня в жизни всего достаточно было. Ну, я считаю, что мы самое главное обговорить успели.
  И в самый раз, потому что мы приехали. Показали Андрею Прокофьевичу подписанное ею заявление, и я ушел, чтобы хоть что-то успеть до конца дня.
  Вечером зашел показать заявление к Рахили Наумовне, ей тоже следовало быть в курсе, и застрял у нее: из-за ее мужа, Сан Саныча, с которым можно говорить часами. В молодости он был актером и всегда много рассказывал о театре того времени. Его кумиром был Мейерхольд, у которого он играл; Станиславского и МХАТ не признавал. О Таирове говорил: "Это же любитель чистой воды!" - не употребляя при этом слово "был": то время было для него настоящим, не нынешнее. Это было одновременно и смешно и прекрасно.
  - Сейчас театра нет! Театр - это что: рвать страсти на части!
  Мне казалось, что не только это - должно существовать искусство разных направлений, хотя то, что Сан Саныч говорил, он знал лучше меня, и я слушал его, но не спорил.
  
  В среду Юрка заехал за мной утром. Те десять минут, которые я завтракал в кафе внизу моего дома, он сидел в машине за углом.
  - Не опаздываем? - спросил он, открывая мне дверцу.
  - Да ты что! - я не спеша нажал зажигалку, дождался, когда она выскочит, дал ему прикурить и прикурил сам. - Рано даже!
  - Но может быть, и лучше пораньше: вдруг снова что-нибудь выкинет?
  - Ну, поехали тогда: там, в случае чего, подождем.
  Он буквально рванул, и мы понеслись - как позавчера втроем. Но вел Юрка как-то неровно, очень не плавно.
  - Опять что-нибудь?
  - Угу!
  - Татьяна?
  Он кивнул.
  - Что опять?
  - Звонила вчера. Плачет.
  - А ты что?
  - Не знаю.
  - Что думаешь делать?
  - Может быть, вернусь.
  - Еще раз?
  - Это уже в последний. Я тогда так и сказал.
  - Ну, смотри.
  - Провались оно все! Сколько раз уже все с начала пробовал! - он был сильно под током.
  - Только смотри, не заставляй ее быть такой, какой хочешь: да - да, сама; а нет - срочно уноси ноги. Ты же совсем молодой.
  - Толку-то!
  - Ладно, Юр, будет.
  Кончится как у меня: будет разводиться. Но пока он еще отчаянно барахтается, держась как за соломинку за самую ничтожную надежду. Как и я раньше.
  - Юра, слушай, я тебе скажу, какая квартира: ты уж сам вызови ее. Еще мать ее откроет...
  - Да ладно: не волнуйся - сделаю.
  Он вошел в подъезд, где жила моя бывшая теща, за окнами квартиры которой я стал следить, дожидаясь Юрку. Вскоре дверь хлопнула. Юрка быстро подошел ко мне.
  - Не слиняла: все в порядке. Скоро выйдет, - уже готова: автопортрет себе такой нарисовала, что можно и за человека принять.
  - С тобой она как?
  - Вполне: сама любезность. Но я в квартиру не заходил. Вон те их окна?
  - Нет - те, что рядом, - я отвернулся спиной к ветру, чтобы не гасил спичку.
  - Вон она, вроде, выглядывает, и...
  Я резко обернулся. Маринка! Мариночка, дочка! Стоит на подоконнике, крутит головой, а Лера что-то говорит ей и придерживает, чтобы не упала. Я машу рукой, и Лера показывает Маринке на меня; та что-то кричит, может быть, зовет меня, и сам кричу ей, не слыша самого себя:
  - Доченька! Родная моя! Мариночка, лапка!
  Что-то обжигает мне пальцы: спичка - я не бросил ее, так и держал ее, не замечая боли. Швырнул ее, но за это мгновение Маринка исчезла. Снова появилась сияющая Лера, а затем ее чуть ли не сразу сменила физиономия тещи, криво усмехающаяся; тоже что-то говорила - наверно, ехидно-подлое.
  - Вот когда жалко, что нет в руках автомата! - сказал Юрка, губы у него тряслись. - Айда в машину!
  Я выкурил сигарету в несколько затяжек и сидел молча: был не в состоянии говорить.
  - Я, все-таки, вернусь. Последний раз. Наташка!
  Экс-мадам вышла, продолжая сиять.
  - Ну, ты рад? А мать психанула: чего ребенка на подоконник ставишь, еще хуже простудишь ее. Я ей, правда, сказала: "Имеет же она право увидеть своего отца!"
  Она, видимо, тщательно готовилась сегодня: накручена и уложена, накрашена и намазана, даже надушена какими-то, должно быть не дешевыми, духами. Со значительным видом уселась сзади и произнесла:
  - Ну, что ж: мы можем ехать! - Я вдруг понял, что она принимает Юрку за шофера, обслуживающего начальство, и эта поездка повышает не только меня, но и ее саму в ее глазах. Пару раз она с милостивой улыбкой похвалила его, как он хорошо водит, так что и ему стало ясно, в чем дело, и он стал то и дело обращаться ко мне с вопросами:
  - Здесь лучше поедем, Феликс Борисович? - на что я отвечал:
  - Ну, давай здесь!
  Она даже попросила за компанию сигарету, которую, правда, почти не курила, зато очень эффектно держала. Не теряя значительный вид элегантной светской женщины, проследовала она и в суд. Явились мы чуть ли не на час раньше назначенного мне времени, но это как раз оказалось кстати.
  - Очень удачно: приди вы, когда я сказал, вам, вероятно, пришлось бы ждать меня часов до двух. Проходите, я сейчас вами займусь.
  Чуть ли не с самого начала она неотрывно смотрела ему в глаза: вся внимание, готовность; сама искренность и преданность - какой улыбкой сопровождала каждый ответ ему. Возможно, ему просто было некогда - но он не тянул с нами: просмотрел мое заявление и удовлетворенно кивнул, потом еще раз - прочитал написанное ею.
  - Итак, это ваше общее заявление? - обратился он к ней.
  - Да, конечно: мы решили расстаться спокойно, по-хорошему.
  Он опять кивнул и задал ей несколько вопросов, довольно малозначительных, на мой взгляд - непонятно, для чего. Потом назначил явиться к нему через две недели - и извинился за то, что больше не располагает временем.
  С таким же достойно-любезным видом сидела она, когда мы везли ее на работу. Юрка подлетел к подъезду, она не торопясь, вышла - и он рванул с места: наконец-то мы могли рассмеяться.
  Шефа не было, я зашел к Андрею Прокофьевичу сказать, что суд будет уже через две недели - в общем-то, рассказывать больше было нечего.
  - Прекрасно! Я думаю, вряд ли раньше начнут переписывать всех вас - так быстро они не раскачаются. На всякий случай, если, все-таки, начнут ходить проверять по квартирам, кто живет, предупреди соседку, чтобы сказала, что вы уже разведены - просто, мол, нет его дома, допоздна задерживается на работе.
  - Я и так собираюсь начать это делать.
  - Да и без этого отпущу тебя, когда надо.
  - Спасибо. Но я хочу подстраховать себя. Сколько, может быть, придется уходить, когда уже будут давать. Или вы думаете, что все обойдется без всяких хлопот?
  - Ну, кто может знать заранее? Вряд ли, скорей всего. Ты смотри сам: надо тебе - оставайся.
  И я стал задерживаться по вечерам; выскакивал днем на полчаса в магазин, чтобы было чем поужинать. Как правило, через час-полтора после звонка я уже оставался в отделе один, и никто не мешал. В наступившей тишине работалось спокойно и очень продуктивно, хотя я совсем не спешил. Чертил или считал, писал пояснительную записку. Уходить совсем не хотелось: я работал допоздна, всласть, но без перенапряжения, и, явившись домой, сразу ложился и довольно нормально засыпал. Утром я более или менее спокойно завтракал в кафе - и только потом закуривал, а за углом меня, как правило, ждал в машине Юрка, и мы с ним ехали на работу.
  Один раз с ним была Татьяна, он вначале отвез ее. Мы с ней ни о чем не говорили, Юрка только представил нас друг другу, - я ее молча рассматривал, сидя сзади наискось от нее. Крупная довольно таки, немного простовата - но совсем не была вульгарной: не производила такого впечатления. Правда, и Юрка, если уж честно говорить, сам тоже не был чересчур интеллигентом; машину - да, знал блестяще, рисовал неплохо, даже кончил музыкальную школу - мог играть на фортепиано, но - не был им: совсем мало читал и слишком немногим интересовался. Не исключено, что в их отношениях была виновата в основном ее мать. Пока у них, вроде бы, было спокойно.
  
  8
  
  На выходные я предпочел взять работу домой: дописать пояснительную записку. Занимался этим до обеда, потом поехал к родителям, навестить и рассказать все свои новости: про дом и наше близкое переселение; о том, что подал на развод, и получу площадь отдельно от Леры; что видел Маринку. Но пробыл у них недолго, при этом часть времени еще мылся в ванне, и уехал, сославшись на усталость и желание пораньше лечь, прежде чем они успели сильно замучить меня расспросами всяких подробностей, домыслами и обсуждениями возможных и невозможных вариантов.
  На улице было хорошо: стоял морозец градусов восемь-десять, падал медленно снег. И я вспомнил, что еще ни разу в этом году не ходил на лыжах, не был на нашей базе. Сразу задвигался быстрей: зашел в магазин, купил продуктов - взять с собой, и поспешил домой, чтобы одеться во все лыжное.
  Добрался нескоро: пришлось ждать электричку. Потом шел не спеша: было совсем темно - выходить на лыжах сегодня я уже не собирался. Подходя, встретил на плотине компанию наших, с базы, среди которых было не много незнакомых, новых. Были и с нашего СКБ: одна из нашего отдела, вторая - архивистка, Томка, она меня первая и окликнула. Они обе, да и большинство других были более или менее тепленькие.
  Шефа на базе не было, и потому там вели себя вольно; обычно он не очень давал затягивать гулянку, несмотря на то, что ему с женой всегда предоставляли одну из отдельных двухместных комнат. Сам он никогда не пил - дьявол водил его всегда другими путями: к двенадцати часам он разгонял всех, пьяных и трезвых, - гасился свет в обеих больших комнатах, и база затихала, погружалась в сон. Сегодня, похоже, так не будет: те, кто вернулся с прогулки под луной, снова присоединились к остававшимся на базе, подключились к компании певших под аккомпанемент гитар Витальки и Валентина. Дым стоял клубами. Правда, больше не пили: видимо, уже было нечего.
  Я пошел устраиваться в другую комнату, где было тихо - сидело лишь несколько парочек. Койка свободная нашлась, положил на нее свое пальто, чтобы не заняли, сунул в тумбочку продукты и отправился за постельным бельем к Роману, начальнику базы. Но его не было: куда-то исчез - не исключено, что за горючим. Волей-неволей пришлось идти туда, где пели.
  Удобнейшая вещь - наша зимняя база, устроенная в утепленном, самом маленьком из корпусов огромного пионерлагеря. Все тут есть: две большие спальные комнаты и четыре маленькие, двухместные, одна из них - самого Ромки; дровяная плита с конфорками и пара электроплиток, кастрюли и сковороды, столовая посуда. Лыжи сюда возить не приходится - их и ботинок разных размеров более чем достаточно. Базу открывают в субботу с утра и уезжают вечером в воскресенье. Здесь ночуют и едят, веселятся и поют, вечером в субботу ходят гулять на плотину и в соседний санаторий смотреть фильмы, которые еще не идут в Москве. Огромное удобство и то, что едешь сюда и обратно домой в пальто - не мерзнешь дорогой.
  Сюда затащил меня шеф в первый же год, когда я начал работать в этом КБ. Премии, которые я получил в первые полгода работы, несмотря на предупреждение, что ее сразу не дают, о чем я тогда предупредил Леру, отложил по секрету от нее на покупку двух пар лыж с ботинками ("залыжил" деньги, как выразился мой шеф). И начал уезжать в выходные за город, только стеснялся появляться на базе, пока мало-мальски не научусь ходить на них. Но вытаскивать Леру с собой оказалось неимоверно трудно, несмотря на то, что Маринка была по субботам в детском саду - удалось всего два-три раза. Я ездил сам - заразился лыжами и зимним лесом.
  Когда почувствовал себя через пару месяцев уже уверенней, сделал довольно длинный переход, сойдя на совсем другой железной дороге, и появился на базе, когда уже стемнело. Шеф с женой был там, они потащили меня к себе в маленькую комнату, накормили горячим, напоили чаем. Я согрелся, совершенно не хотелось снова вылезать на мороз под 20 градусов без пальто - но нужно было уезжать: завтра я должен был утренним поездом ехать в командировку.
  Через неделю вернулся в Москву и, уже не задумываясь, приехал на оба выходных сюда. И стал ездить уже регулярно, почти без пропусков, каждую зиму: так, как здесь, я нигде не отдыхал, и это стало потребностью для меня.
  Но ездил я один, без Леры. Лишь в прошлом году мне удалось уговорить ее. С помощью шефа я получил для нас маленькую комнату. Но на лыжи она тогда становиться не стала; правда, был уже конец марта, скольжение было совсем плохое, и ходить можно было не везде - лыжи проваливались. Но все равно, в лесу было замечательно: солнышко грело лицо, весенний воздух и запахи пьянили - можно было долго-долго идти не торопясь.
  Но ей это было неинтересно. Я, выйдя с базы, тогда вскоре вернулся: мне как-то не понравилось, когда Ромка начал растапливать плиту, как она умильным тоном восхищенно ему сказала:
  - Как вы замечательно топите!
  Она, действительно, когда я вернулся, находилась в его комнате, но не одна - там была еще одна из наших лыжных девиц. Не могу сказать, что Лера выразила удовольствие, что я так скоро вернулся; немного покрутился и - не мог же я показать, что ревную ее к кому-то, тем более Ромке - ушел опять в лес.
  Вряд ли что могло быть тогда же здесь на базе: Ромка не такой дурак, чтобы искать себе приключений. Но потом... А впрочем, может быть и тогда тоже - теперь я мог думать всякое. А остальное все было очень пристойно. Она даже поддержала предложение на следующие выходные - Ромка назначил на них закрытие базы - отметить конец лыжного сезона шашлыками.
  В тот раз я в субботу только сунулся на лыжах в лес и сразу же вернулся: они все время проваливались. Кроме меня никто и не пытался становиться на них. А в воскресенье о лыжах уже никто и не думал. После завтрака Ромка нажег углей, потом разобрали кровати и перетаскали их и тюфяки в другой корпус лагеря, после чего отправились загорать на деревянном настиле у склада, на котором разложили несколько тюфяков. Там, в тиши от ветра, солнышко пригревало по настоящему, и мы разделись до пояса; Лариса - та совсем осталась в купальнике. Стоял уже апрель - никогда ни до того, ни после не удавалось так поздно заканчивать лыжи.
  Потом Лариска захотела есть, а она была в домашних тапочках, Ромка на спине притащил ее на настил, обратно нести отказывался, а она стала ныть - я и решил показать, что мне это ничего не стоит, хотя она и покрупней меня. Взгромоздил ее себе на спину, обхватил руками ее не тощие весьма ляжки, чтобы удобно было ей ехать, и отнес таки на терраску базы. А минут через пятнадцать заявилась туда же и моя теперешняя экс-мадам, встревоженная и недовольная, в открытую выражая интерес, с какой целью потащил я Лариску на себе сюда: не целуемся ли мы или еще что. А Ларисочка в это время хлеб с луком жрала - я его запах на дух не выношу. Да и вообще...
  Загорать дальше я уже не пошел. Появился Ромка, начал жарить шашлыки. Вскоре пришли все остальные, мы уселись за один стол - приехали тогда на закрытие базы человек десять, а может и меньше. Выпили сухое вино, съели шашлыки - без особого настроения: Лера, Лариска и жена шефа сидели с недовольными лицами.
  ... Присоединиться к компании поющих не было никакого желания; пока дожидался Ромку, играл с Димой в шашки. Счет был не в мою пользу, но я играл партию за партией. Наконец, из коридора послышался голос Ромки, я сдался и пошел к нему. В его комнате находилась какая-то незнакомая девица, очень крупная по сравнению с Ромкой.
  - А, привет! Тебе постель?
  - Да.
  - С утра что не приехал? Скольжение сегодня было отличное.
  - Да я и не собирался приезжать; так уж как-то вечером уже решил прикатить. Я и путевку не брал.
  - Хрен с ним: отдашь полтинник мне, я сам в месткоме заберу талон. - Он не любил создавать лишние сложности.
  - Ром, как насчет этого самого? - влез в комнату Виталька.
  - Есть - но не очень густо. Вот - всего, он вытащил бутылку водки. - Ей скажи спасибо: я больше просил.
  - Да у меня денег уже больше не было с собой, истратила все не туфли сегодня, - сказала девица.
  - Понюхать только хватит.
  - А ты его попроси: он как-то соорудил - из одной бутылки на целую капеллу, - кивнул Ромка в мою сторону.
  - Грог, что ли? Лимоны есть?
  - Организую: у баб должны быть. Нарисуешь?
  - Ладно, - я взял постельное белье и ключ от терраски, где стояли лыжи.
  - Врет, собака: наверняка припрятал, чтобы не в сухую с этой кобылой играть. И как назло: деда нет - гуляй, не хочу, - уже в коридоре сказал Виталька. Похоже, что так оно и было. Ромка не такой, чтобы оставить себя без горючего, а ему много надо: бочку выпьет - и не видно даже, только по глазам можно угадать - становятся как у мороженого судака. А бедра у девицы этой, действительно мощнейшие, как бы не раздавила Ромку нашего.
  Я велел Витальке поставить чайник и найти пару лимонов, а сам пошел заниматься собственными делами. Постелил постель, сходил на террасу за лыжами: разыскивать не пришлось, лыжи, на которых ходил в прошлом году никто не взял, сразу нашел их по номеру. Втащил их в комнату, сунул ботинки на батарею, чтобы к утру были теплые.
  Постучал к Ромке, отдать ключ, - он отпер не сразу.
  - Нашел себе лыжи?
  - Да, все в порядке?
  - А там?
  - Еще не знаю?
  - Небось, Виталька догадался, что у меня есть еще? Хочешь тяпнуть со мной?
  - Нет, спасибо: не стоит.
  - А то смотри: им-то я не стал давать больше одной - еще бузить начнут, Григория Ильича-то нет. Дойдет опять до месткома - больно оно мне нужно.
  - Ага. - Я вышел - он снова заперся.
  Возиться не хотелось, и я просто попросил Томку нарезать лимоны, поставил стаканы и стал делить водку.
  - И себе тоже давай наливай: пей, раз уж делаешь.
  Я ломаться не стал, налил и себе: авось, лучше засну. Долил стаканы кипятком.
  - Сахар и лимон сами кладите!
  Бутылки хватило на всю поющую капеллу, со мной двенадцать человек: пойло мое большинству понравилось. Мы пили его не спеша, сидя на кухне; дуэт дубль-вэ продолжал трёканье на гитарах, кое-кто еще пытался петь, но немногие - все уже явно устали, и когда Ромка вышел и начал нас уговаривать разойтись, никто уже особо не стал спорить. Я ушел первым, хотя после грога чувствовал себя довольно уютно среди них, сидя рядом с Томкой, привалившейся ко мне.
  Но мне удалось только немного подремать: сон не шел. Поворочавшись с полчаса, я встал и отправился курить. Включил свет на кухне, и почти тут же появилась Томка.
  - Сигаретка найдется?
  Я протянул ей пачку, дал прикурить. Она уселась рядом.
  - Что не спишь?
  - Не знаю. А ты?
  Она не ответила, пожала плечами. Мы так и сидели, молчали, дымили своими сигаретами.
  Пожалуй, хорошо, что она тоже вышла на кухню. Можно смотреть на нее - это как-то отвлекает от обычных мыслей.
  Она достаточно импозантна внешне, особенно когда подмажется, как следует. Чем-то, надо сказать, она отдалено напоминает Леру времени начала нашего знакомства: тоже с довольно тонкими чертами лица и хорошей фигурой, но повыше. Она неплохо поет на сабантуях у нас в отделе и здесь, когда собирается компания с гитарой - сегодня пела до последнего. Кроме того, иногда здорово читает стихи, - правда, всегда одни и те же.
  Мы неплохо относились друг к другу. Она мне никогда не отказывала, когда нужно было срочно получить какие-нибудь чертежи - сразу относила нужные кальки в светокопию и говорила, что их надо пропустить через машину вне очереди, дожидалась, пока светокопировщик отсинит их, и потом еще сама же и приносила мне синьки. Последнее не входило в ее обязанности, и она это делала далеко не всем.
  С одной архивисткой у меня уже был грех. Эта, может быть, умеет то же самое не хуже, чем та. Выглядит она сейчас, несмотря на то, что почти не намазана, достаточно привлекательно, особенно потому что ночь и не спится. Думаю, она может не отказать мне: о ней существует твердое мнение, что добиться ее согласия весьма просто - но именно это и удерживало меня.
  Но уходить не хочется: чувствую, что еще не засну. И она тоже сидит - видимо, из-за того же. Потихоньку начали разговаривать.
  Сегодня она приехала с дочкой - спит в маленькой комнате; там же Зина, женщина из нашего отдела, мать-одиночка. Поговорили вначале о ее дочери, потом о чем-то отвлеченном, тихо, чтобы никому не мешать, и это успокаивало - глаза постепенно начали слипаться, и можно было идти спать. Мы встали, благодарные друг другу за это.
  - Спокойной ночи, Томочка! - я потянулся поцеловать ее, она подставила губы, и мы разошлись.
  И я таки заснул - почти сразу и утром проснулся не раньше вчерашних гуляк. Выскочил, раздевшись до пояса, на двор, обтерся снегом - и почувствовал себя очень неплохо.
  Выложили на общий стол свои продукты, позавтракали, не очень засиживаясь, и стали готовиться к выходу.
  Дима уже успел раньше всех и быстро вернулся: скольжение было нормальное, но была и отдача - хотел положить под пятку мазь на номер теплей. Я сразу же сделал то же самое и заодно намазал лыжи Томке и ее дочке. Вынес их на терраску, на мороз - чтобы схватило мазь. И пошел одеваться.
  Мы шли к воротам, бросали лыжи на снег, втыкали палки. Застегнув крепления, выходили на лыжню и двигались почти все в одну сторону - к оврагу, где были самые близкие наши горки.
  Томка с дочерью двигались за мной. Поначалу лыжи не очень шли, но когда мазь схватило как надо, заскользили, и я рванул вперед; Томка с дочерью отстали. Вскоре меня обогнал Дима - шел он как всегда так, что нечего было и думать с ним соревноваться: мастер спорта.
  На горках уже было полно наших. Я сразу скатился пару раз и пошел опять в лес, сделал круг и снова вернулся.
  Наверху стояли две знакомые фигуры: шеф и Вера. Жена его, наверно, еще в больнице. Я поднял палку, помахал им - они увидели меня, поехали навстречу.
  - Добрый день, Григорий Ильич! Вера, здравствуй!
  - Привет, мистер Икс! Когда приехал?
  - Вчера вечером.
  - А мы вчера не сумели: дела были. Да, Верона?
  Она улыбнулась, пожала плечами.
  К нам подкатили наши: Томка с дочерью и Зина с маленьким сынишкой. Болтали, время от времени скатывались с горы. Попробовали съезжать группами, держась вместе за палки. Съехал втроем с Верой и Томкой, потом вдвоем с Томкой.
  Оба мы с ней и полетели. Я первыми делом посмотрел, целы ли лыжи - не хотелось на одной лыже возвращаться на базу, менять их. И только потом обнаружил, что Томка лежит прямо на мне, рот ее почти касается моего, грудь уперта мне в ладони - а она, похоже, не испытывает желание сдвинуться.
  Я быстро вскочил, подал ей руку, помогая встать. Наверху смеялись.
  -Эх вы! Покажи-ка им, Верона, как надо съезжать! - крикнул шеф.
  И Вера покатила. Лихо. Красиво. Шеф горделиво смотрел на нее.
  А она, взобравшись, предложила двинуть через шоссе и по лесу дойти до высоких гор - не чета этим. Поддержал ее только я: Томкина дочь чего-то куксилась, да и ей с нами трудно, мы идем слишком быстро; о Зине и речи не было. А шеф больше полутора-двух часов на лыжах не ходил - возраст тут сказывался: не то что, в другом. Он собирался вернуться на базу, поработать - готовил материал для статьи в журнал: он непрерывно этим подрабатывал - заодно обещал сварить уху.
  - Феликс!
  - Да, патрон.
  - Поручаю тебе Веру. Не потеряй ее где-нибудь!
  - Да, мой патрон.
  И мы двинулись с ней к шоссе. Перебрались через него, переступая лыжами, чтобы не содрать мазь, и через десять минут дошли до леса. Прошли ольшаник, затем березняк; дальше начались высокие ели и сосны. Лыжня шла по просеке, конца ей не было видно: деревья, казалось, смыкались там.
  До тех горок предстояло ходу часа два. Я шел впереди. Народу здесь было немного, изредка кто-то попадался навстречу, а в ту же сторону почему-то кроме нас никто не шел. Было тихо и пасмурно, солнце всего несколько раз буквально на мгновение прорывалось из облаков.
  Я слишком быстро перестал обращать внимание на красоту заснеженного леса, незаметно ушел в себя, свои мысли и почти ничего не видел вокруг - опустил глаза на лыжню, погнал все быстрей и быстрей.
  В первую зиму, когда я только начал ходить на лыжах, все было иначе. Ходил я тогда еще плохо, хотя чувствовал, что у меня получается, но зато, попадая на лыжню, видел только лес - диво дивное, напрочь вырываясь из монотонного ритма своего существования. Заснеженные ели и сосны до неба, светлые березняки; и снег - чистый, сверкающий, яркие блики солнца на нем. Воздух, невероятно живительный. Из лесу я привозил тогда домой всевозможные ветки - сосны, ольхи с темными шишечками, лиственницы, шишки которой напоминают черно-серебристые розочки, и расставлял их в комнате по вазам.
  А сейчас я лишь изредка поднимаю глаза и почти сразу опускаю их книзу - и гоню, гоню. Как будто пытаюсь убежать от вечных своих мыслей. Вера все время сильно отстает от меня - я дожидаюсь ее у начала развилок, чтобы она не пошла не по той лыжне.
  Гора здесь много выше, чем около базы: я еще в прошлом году не очень уверенно чувствовал себя на ней. А Вере такие только подавай, и мне, хочешь, не хочешь, тоже пришлось несколько раз скатиться с самого верха. Неожиданно для себя почувствовал, когда съезжал во второй или третий раз, что гораздо уверенней еду на прямых ногах, и остальные разы совсем не приседал - действительно, так у меня получалось лучше.
  На обратном пути, когда перешли шоссе, заскочили с ней в магазин: взяли бутылку вина. Ее мы внесли на базу так, чтобы не видел шеф.
  Он начал было ворчать, что заждался нас, и уха у него давным-давно готова, но стоило Вере улыбнуться, и он сразу перестал. И даже промолчал, когда она достала вино из тумбочки. Уселись за стол те, кто еще оставался на базе: кроме нас троих - Ромка со своей девицей и Томка с дочерью. Шеф и сам выпил полрюмочки.
  Вымыли посуду, заперли базу и пошли на станцию.
  В электричке меня клонило в дремоту, поэтому, приехав домой, я сразу лег. В полночь я проснулся. Встал, напился воды, закурил. Снова уснуть не удавалось. В квартире стояла мертвая тишина - все, даже Федька, уже уснули; мне казалось, что я один - один на всем свете.
  Хотя бы Томка была рядом, как прошлую ночь: сидеть и говорить с ней о чем-то, меньше думать о своем. Так легче - и мне, и ей, должно быть: двоим неприкаянным.
  Попробовал читать - глаза скользили по строчкам, и в конце страницы я обнаруживал, что не помню, о чем только что прочел. Закрыл книгу и стал работать: писать пояснительную записку проектного задания - это успокаивало куда лучше.
  Уснул только под утро, когда спать оставалось не больше двух часов.
  
   Часа в три я очутился в архиве: нужна была калька одного из узлов, чтобы не чертить целиком, а только свести часть линий смывкой и подрисовать то, что нужно. Томка дала мне папку; я вытащил кальку и попросил сразу же отдать в светокопию: мне надо побыстрей. Я знал, что она сделает - взяла кальку и кивнула.
  Что-то не хотелось сразу уходить, я сказал комплимент по поводу нового платья, в котором она была - правда, вполне искренне: она вообще одевалась со вкусом, несмотря на свой не слишком большой заработок.
  - Правда, нравится? - она улыбнулась и даже почему-то покраснела.
  - Честно! - тем более что я не очень часто на это обращаю внимание. - Ты в нем очень здорово смотришься. И весьма соблазнительно, - показал я на вырез, весьма неплохо приоткрывающий начало груди.
  Она гордо выпятила ее:
  - И остальное у меня не хуже,
  - Да? - настроение у меня после ночи было соответствующее. Тем более, я вспомнил, как лежала она вчера на снегу, прямо на мне: губы возле губ и грудь в моих ладонях. И я протянул руку к разрезу. Томка не отстранилась, только вдруг нахмурилась:
  - Не надо!
  - Почему? Или, как сказал один мой бывший начальник, женщина не должна позволять хватать себя за злачные места?
  - Ты раздразнишь меня - и уйдешь, а я буду очень хотеть.
  - Уйду? С чего ты взяла? - помолчав, спросил. В конце концов, почему бы и нет? Все равно у меня никого нет, так лучше уж такая, чем еще одна Фаина: эта хоть вряд ли потребует более того, что я сам захочу.
  - Не уйдешь: серьезно?
  - Серьезно: нет.
  - У тебя - можно?
  - Нет - совсем. Коммунальная квартира, да и моя бывшая может запросто появиться.
  - Ладно, тогда сама подумаю.
  Через полчаса она подошла ко мне, положила свернутую в трубку синьку, наклонилась ко мне:
  - Приходи сразу же, как сможешь, ко мне в архив, - и сразу же ушла.
  Я мог бы тут же последовать за ней, но не мог решиться. Аж кровь прихлынула к сердцу: неужели она собирается запереться со мной в архиве - я слышал, что она это как-то устроила, прямо в задней комнате без окон, где складывались не разобранные по папкам чертежи. Чуть ли не с самим нашим шефом, хотя я в это почти не верю: шеф любил удобства.
  В архиве кто-то, к счастью, был, и я с деловым видом пошел к полкам с ГОСТами, достал коробку и стал просматривать их. Наконец, тот, кто был в архиве, вышел: сейчас она подойдет ко мне - и...
  Но все оказалось много проще: она позвонила матери и, как бы между прочим, спросила, не собирается ли она куда-нибудь, - если да, то дочь она спровадила бы в кино. А мать - надо же! - собралась ехать вместе с дочерью по магазинам, купить ей обувь. Маловероятно, что они явятся домой раньше восьми, но на всякий случай я должен буду уйти намного раньше и потому никуда, ни в какой магазин по дороге не заходить - и так обойдется. Кроме того: мы пойдем порознь, и на окне будет стоять цикламен - если нет, я заходить не должен.
  Плитку шоколада, которую я на следующий день притащил ей, она пыталась разделить и съесть вместе со мной: я ей посоветовал дать дочери.
  Но повторить то же самое удалось нескоро: у нее было нельзя; я, помня совет шефа, решил, по крайней мере до получения развода, вести себя осторожно с экс-мадам. Тем более что ждать осталось чуть больше двух недель.
  На следующие выходные Томка появилась на базе с каким-то рослым кадром, и мне пришлось сделать вид, что это меня никоим образом волновать не может. Собственно, я и сам не хотел ничего более прочного - так оно и лучше: отношения без каких-либо особых обязательств.
  
  Может быть, было даже и лучше, что Лера так и не привозила Маринку - в среду, когда был суд, я в смысле нервов был в порядке.
  Опять с разрешения шефа Юрка возил нас. Только в этот раз Маринку я не видел, а Лера ждала у подъезда. Улыбаться она не улыбалась - наоборот, лицо у нее было хмурым и напряженным, как на похоронах. В зеркальце машины увидел, что такое же лицо и у меня.
  Все происходило очень обыденно, в той же комнате, что и раньше.
  Почти вместе с нами ввели какого-то алкаша, и судья занялся им. Прочитал вслух протокол, составленный милицией, которую вызвали соседи, когда он выяснял отношения со своей сожительницей.
  - Да я ее, товарищ судья, и пальцем не тронул. Она же все сама подстроила и соседей подговорила. Злится из-за денег: я ей говорю, вытащили у меня, а она мне не верит.
  - Брак у вас с ней не оформлен.
  - Нет, - охотно подтвердил алкаш, - мы с ней так. Я же ей и не обязан всю получку отдавать.
  - Это ваши дела. Вас приводят в милицию уже второй раз - за скандалы, учиняемые в пьяном виде. Вот и показания свидетелей. Восемь суток ареста.
  - Ну, товарищ судья, я же не виноват: она сама это, - стал ныть алкаш. - Ну, штраф с меня возьмите, зачем же арестовывать-то?
  - Нет. Идите!
  Алкаш еще пробовал что-то сказать - милиционер тронул его за плечо; двое каких-то мужчин в двери посторонились, пропуская их.
  - Садитесь, - сказал им судья, - вот: ознакомьтесь, - он протянул им мое заявление.
  Прочитав, они кивнули, и он обратился к нам.
  - Итак, за то время, что дали вам обоим на дополнительное обдумывание, вы не передумали и не изменили свое решение?
  - Нет, - сразу же ответил я.
  А она помедлила, и он повторил вопрос - только к ней.
  - Нет, не передумала! - выдавила она из себя.
  - Хорошо! Ну, может быть, мы освободим ее от оплаты штрафа? - обратился он ко мне.
  - Я согласен - при условии, что она возьмет себе прежнюю фамилию.
  Она побелела, но все же сказала:
  - Хорошо: я согласна.
  Поставив свои подписи, те двое сразу встали и ушли.
  - После четырех часов можете сегодня получить выписку решения суда. Дальше: уплатите в сберкассу - и с квитанцией и решением идете в ЗАГС, там выдадут свидетельство о расторжении брака и поставят штамп в паспорт - только с этого момента брак считается расторгнутым. Всего хорошего!
  Он явно очень спешил: я только поблагодарил его, и мы тоже вышли. Юрка маячил неподалеку от двери.
  - Ну вот: мы уже с тобой больше не муж и жена, - чуть ли не с нежностью сказала она и погладила мой шарф. - Кто тебе теперь шарфик гладить будет?
  Я видел, как Юрка плюнул в урну; а мне стало очень весело.
  - Ты разве не спешишь? - спросил я, еле сдерживаясь, чтобы не заржать ей громко в лицо.
  - Ой, да! Ты меня довезешь еще раз на своей машине?
  - Могу. - Я поманил Юрку, мы вышли на улицу и сели в машину.
  Юрка нажал на стартер, потом еще и еще раз - и вылез, открыл капот, начал что-то смотреть. Потом вежливо согнал Леру с заднего сиденья, поднял его и вытащил сумку с инструментами, расстегнул ее.
  - Ой, вы скоро?
  - Вряд ли. А что?
  - Я же очень тороплюсь!
  - А-а! Тогда езжайте лучше городским транспортом, а то еще прождете меня.
  - А может быть...
  - Нет, нет: быстро у меня никак не получится.
  - Надо же! - Она побежала к остановке - успеть сесть в набитый автобус.
  А Юрка застегнул сумку, поставил все на место, захлопнул крышку капота.
  - Поехали!
  - Ты чего это?
  - А что? Мне шеф никакого указания везти ее после суда не давал - ну, так и перебьется! А от себя - я ее сейчас колесом даванул бы! Надо же, курва: шарфик кто будет гладить!
  - А что: хорошо!
  ... - Моя тоже скоро будет мне шарфик гладить, - сказал он, когда мы остановились перед светофором.
  - Опять?
  - А ты думал? Потихоньку, полегоньку - она уже иначе и не может. Только мне уже становится все равно: знаешь, вдруг почувствовал, чужая она мне совсем - раздражает, даже когда совсем молчит. Ушел бы уже, если бы не дочь.
  Шеф и начальник сразу же разрешили уйти пораньше - по возможности добить уж все до конца. Юрка с его настроением, похоже, охотно продолжал бы свое пребывание при мне вместе с машиной, только уже было неудобно без конца пользоваться его услугами, да и добрым отношением начальства.
  И действительно, успел все без всякой спешки, даже сделал копии в нотариальной конторе. С деньгами тоже проблем не было: взял из тех ста рублей, которые предназначались Фаине.
  
  А в пятницу - две новости. Первая с утра и по секрету в нашем узком кругу: Люсенька со своим мальчиком подали вчера заявление во дворец бракосочетаний. Вторая - вечером и касалась шефа.
  Юрка уже с утра был под током: накануне произошел крупный скандал с супругой - выясняли отношения, запершись в машине. Там же он и ночевал: объясняться со своими ему ужасно не хотелось. Тем более что он не сумел вчера сдержаться, дал ей пощечину - и оттого чувствовал себя вдвойне мерзко. Я предложил ему ночевать сегодня у меня.
  Шеф подошел к Юрке за пару часов перед концом работы, после того как отлучался куда-то - похоже, ходил, как мы, звонить с уличного автомата о делах, которые не стоило делать достоянием ушей нашего бабкома. Попросил помочь - перевезти кое-какие вещи.
  После работы, когда мы уселись к Юрке в машину, велел ехать к нему домой. Говорили о проведении техсовета уже на той неделе - проектное задание готово; потом, когда мы ждали его, о наших с Юркой делах.
  Я, а за мной и Юрка почувствовали неладное, только когда он появился с большим чемоданом и связкой книг, - отдал нам и снова ушел, не сказав ни слова. Он еще несколько раз выходил, вынося какие-то упакованные вещи: не обернутые связки книг, пару кастрюль и сковородку, кофейник, портативную пишущую машинку, мягкий тюк. Наконец он вышел с каким-то допотопным портфельчиком, - крикнул, обернувшись: - Да, да, Элла, я все забрал!
  Он уселся рядом с Юркой; я устроился среди вещей в довольно неудобном положении сзади, мне плохо было видно, где мы едем. С удовольствием вылез, потому что тело от такой езды затекло.
  Уже здорово стемнело. Мы находились во дворе между двумя длинными корпусами, трехэтажный дом с непривычного вида мансардной крышей стоял в конце их. В него по узкой лестнице мы и перетащили все.
  Комната производила жуткое впечатление: маленькая, с одним окном в наклонной стене. Какая-то старая железная кровать, покрытая застиранным байковым одеялом, дощатый шкаф, столик и пара стульев с продранными сиденьями. Тусклая лампочка без плафона освещала сваленные нами вещи. Только пыли нет - казалось, все было вытерто всего лишь вчера.
  - Да садитесь вы, не стесняйтесь. Пепел стряхивайте сюда, в банку - на пол не надо, - шеф уселся на кровать, не снимая пальто. Мы с Юркой разместились на стульях, закурили оба, - все трое молчали.
  - Ну, что вы, ребята, а? Что расстроились? Все нормально, честное слово!
  А у нас будто языки отняло: было почему-то до слез обидно за него.
  Наконец он сам сказал:
  - Ну, ладно, пошли!
  Спустились вниз, он дал указания Юрке, где ему нельзя здесь будет проехать, кивнул:
  - Ну, пока! - и пошел, быстро, как человек, который спешит. А мы еще не сразу смогли двинуться: уселись на какой-то лавочке и никак не могли встать.
  Потом вдруг почувствовали, что больше не в силах находиться здесь, в этом жутком дворе, - залезли в машину, уехали.
  - Напиться охота! - сказал Юрка, когда мы уже были далеко оттуда. Я кивнул.
  Купили бутылку водки: если будет мало, сходим еще - иначе упьемся; поесть чего-то набрали. Поставили машину в гараж и уже городским транспортом добрались до моего дома.
  Муж Рахили Наумовны, Сан Саныч, вошел, постучавшись, когда я вытаскивал из портфеля бутылку - он посмотрел на нее, глазки у него заблестели.
  - А я чего к вам: переписывать начинают, сегодня уже были в двух подъездах. Раечка уехала и просила меня, если вас увижу, сказать, чтобы ей паспорт и копию свидетельства оставили, а то вдруг вас опять не будет в выходные. Вы занесите, хорошо?
  - А, спасибо! Сейчас же занесу.
  - Можете и не сегодня - главное, не забудьте, - он спешно вышел: не любил мешать кому-либо.
  - Юр, давай пригласим его, а? Очень интересный старик. А то мы с тобой сейчас такие: начнем еще выть - так что даже волки разбегутся.
  - А ему много надо?
  - Да ну что ты!
  - Давай: что я - против?
  Сан Саныч отказываться не стал, поблагодарил за приглашение и пришел, когда у нас уже было все разложено по тарелкам.
  - Не надо стопки, а? Давай лучше сразу по стакану: не до кайфа сегодня, - попросил Юрка.
  - Иногда оно полезней - стаканами: способствует и оттягивает, - поддержал его Сан Саныч, но позволил налить себе немного: - Моя доза - больше не пью, только портит все. Но и меньше тоже.
  - Жена вам никогда не препятствует? - поинтересовался Юрка.
  - Нет. Второй раз мне попалась очень хорошая жена - чего и вам желаю.
  - А что: это же самый подходящий тост. Поехали?
  - Что ж - вздрогнем!
  Я затаил дыхание, чтобы не поперхнуться, единым духом осилить полный стакан водки: подобное я не делал уже лет восемь. Ничего: проскочило; я выдохнул и замотал головой.
  - Закусывать сразу надо, молодые люди!
  Ага! Селедка здорово соленая, даже губы щиплет, зато моментально перебивает мерзкий вкус водки во рту. И за ней бутерброд с сырокопченой корейкой. Довольно быстро начинаю чувствовать действие выпитого стакана.
  Но мы, оказывается, здорово голодны, едим, что называется, за обе щеки. Сан Саныч, глядя на нас, тоже стал пробовать все понемножку. Особенно шел еще теплый столовый хлеб.
  Наконец мы с Юркой закурили. Выпитое сразу развязало языки.
  - Александр Александрович, а вы не обидитесь, если я спрошу: почему вы два раза женились?
  - А чего тут обижаться? Я первый раз не сам женился: сестра меня женила. Мы ведь с ней одни, без родителей, остались. Она сказала: "Ты потом уж как хочешь, а первый раз я сама должна женить тебя: ты же не знаешь, женщины - это ведь ужас что такое". А второй раз - я уж сам, по любви.
  - Вы уже ушли тогда от первой жены?
  - Нет еще - ушел от одной сразу к другой.
  - Вероятно, это лучший вариант?
  - Ой, как сказать: ушел-то я не только от жены - еще и от детей: двое их у меня от нее. Сыновья: один - заслуженный мастер спорта, тренер, по заграницам разъезжает; другой в военной академии преподает, профессор, генерал. А тогда еще мальчики были - я потом узнал: ходили они тайком каждый день под мои окна, стояли, ждали. не увидят ли меня - мать их ко мне не хотела пускать. Вот так, милые вы мои!
  - Что ж: продолжать жить из-за детей?
  - А вытерпишь? Как понимаю, вопрос для тебя не праздный. У тебя есть они - жена, ребенок?
  - Есть пока.
  - Ну, твой ребенок твоим и останется - это уж от тебя самого зависит: не забывать его. Что толку оставаться с женой, если в семье уже ни мира, ни лада - от них же ничего не скроешь.
  - Да, - кивнул Юрка.
  - Поэтому - хочешь, не хочешь, но никуда не денешь: ущербная семья для них не лучше развода родителей. Тут главное, чтобы у обоих хватило ума после того, как разойдутся, поддерживать по-человечески нормальные отношения - ради того же ребенка. Вот так, друг мой Юрочка! И больше ничего не поделаешь. Главное, не отчаиваться: вы же молодые пока - все еще поправимо. Я-то начал все сначала, когда мне уже за сорок было.
  - А в шестьдесят пять лет - можно? - спросил я.
  - Кто его знает, но я не видел. А что?
  - Неужели ты думаешь, что... ? - повернулся ко мне Юрка.
  - Я и сам как-то не верю: больше тридцати лет разницы. Но может быть, он недаром сказал, что все нормально? Сан Саныч, это возможно?
  - Что? Объясни-ка толком!
  Мы с Юркой наперебой стали рассказывать о нашем шефе - и самим мало-помалу становилось ясно, что возможно. А Сан Саныч был уверен, что так оно и есть:
  - Подумаешь: тридцать пять лет разницы. Я вам, ребятки, совершенно уверенно могу сказать: существует такая категория женщин, для которых мужчины - лишь те, что в таком возрасте.
  - А молодые?
  - Нет - для них не мужчины. А ваш Григорий Ильич, должно быть, к тому же хорошо сохранился.
  - Нет! - одновременно сказали мы.
  - Но душевно еще довольно молод?
  - Да! Да!
  - Ну, так, наверно, у него все в порядке - лучше, чем у вас обоих сейчас.
  - Вы действительно так думаете?
  - Я так думаю.
  - Хорошо бы!
  Да, хорошо бы - мы так желали этого: ему, другим - таким, как мы, - нам необходимо видеть тех, кто счастлив, знать, что их много, а себя чувствовать лишь исключением из правила - только это дает надежду на то, что мы опять можем быть счастливы. Как больной, видя здоровых, надеется на свое выздоровление. И поданная нам Сан Санычем мысль, что у шефа все хорошо, дает удовлетворение этого чувства эгоистического желания видеть вокруг себя счастливых людей, приносит успокоение и с ним медленно, постепенно трезвость.
  - Ну, может быть, ко мне пойдем, телевизор посмотрим? Смогу вам и коньячку по рюмочке предложить. А, как?
  - Спасибо большое, Сан Саныч: нам больше не стоит. Я бы предложил сейчас пройтись по улице, проветриться. Ты как, Юр?
  - Ага!
  - Составил бы компанию, но... Ноги уже не те. Пойду спатиньки. А вы идите, конечно. Все у вас еще будет хорошо, все обойдется - жизнь еще впереди. Не журитесь!
  Свежий ветерок обдувал лицо: мы все больше и больше трезвели. Шли медленно. Небо было чистым, отчетливо видны все звезды.
  - Созвездие Кассиопеи.
  - Где? - спросил Юрка. Я показал. - А я только Большую да Малую медведицу знаю. Их все только и знают.
  - А Кассиопею просто находить.
  - Ага! Дубль вэ. А ведь не знал.
  - Не беда: ты же не астроном.
  - Первобытные люди и то знали звезды.
  - У них в этом нужда была - чтобы не заблудиться ночью, найти дорогу.
  - А нам ничего не надо: мы и большую часть деревьев, уж не говоря о травах, совсем не знаем - даже как называются. Обидно!
  Мы прошли по бульвару до последней скамейки, туда, где начиналась площадь, и большой кусок неба не был закрыт домами; уселись и, откинув головы, стали смотреть на звезды. Потом Юрка что-то спросил, я ответил; дальше в основном говорил я - о звездах, о расстояниях, отделяющих их от нас и измеряемых временем, проходимым светом, об удивительной диаграмме Герцшпрунга-Рессела, связывающей массы и спектральные классы звезд и отражающей их эволюцию, о красных гигантах и белых карликах, о "сверхновых" и " черных дырах". А Юрка слушал - даже сигарета у него погасла. Свои беды отступили куда-то, перестали быть больше Вселенной.
  Мы прибежали домой, я быстренько вскипятил чайник, выпили по чашке и легли спать - еще один день кончился.
  
   Утром Юрка укатил в институт, заниматься, а я, заскочив в магазины за продуктами, поехал на базу. Я не очень рассчитывал кого-нибудь встретить на Петровско-Разумовском - первая группа отправлялась туда раньше - и был рад, когда меня окликнули.
  Вера. Шефа с ней не было, хоть она не одна: еще какая-то женщина рядом, примерно того же возраста, более или менее ничего внешне.
  Вместе, разговаривая дорогой, ехали в электричке и топали до базы. Там уже нас ждал шеф. Была и Томка, но без очередного кадра, только с дочкой. Она не подала вида, когда вошел в комнату вместе с Верой и ее подругой, - явно решила, что та приехала со мной. Тем самым сама же подтолкнула меня к тому, чтобы попробовать ею заняться. Но, все же, присоединилась к нам, когда мы трое, без шефа, конечно, решили идти к дальним горам: дочь оставила с шефом.
  Вечером всей оравой ходили в соседний санаторий - посмотрели фильм, погуляли у плотины. Все как обычно.
  Шеф спал в одной из больших комнат, Вера с подругой в другой - хоть, конечно, ему ничего не стоило получить у Ромки двухместную комнатенку: когда он приезжал с женой, это было само собой разумеющимся. Я ему никаких вопросов не задавал, считал, что ни к чему.
  Первый выход на следующий день Вера ознаменовала тем, что сразу сломала лыжу, скатываясь к реке за базой. Из нас всех это проделывали только она и Дима - на середине спуска нужно было резко повернуть на девяносто градусов и в конце суметь не врезаться в дерево или не влететь в речку, которая не замерзала. Ромка, конечно, без звука выдал ей другие, но через полчаса она опять появилась, виновато улыбаясь:
  - Ром, я их опять сломала.
  Мы с шефом мыли после завтрака посуду на кухне, была очередь моя и Веры, но он ее погнал кататься, остался со мной сам. Здорово же он смеялся, гордый ее лихостью, а Ромка махнул рукой и сказал:
  - Ну, черт с тобой: пусть только он теперь распишется, - он ткнул в меня. - Но если еще одни сломаешь, больше сегодня не получишь! - Тоже одна из прелестей нашей базы: сломал лыжи - распишись у него в книге, чтобы он мог списать, и сразу бери другие.
  Слишком далеко потом не ходили, кружили по лесу, вдоль текущей среди снегов незамерзающей речки, время от времени разбиваясь на пары: Вера с шефом шли где-то сзади, а я с ее подружкой убегал вперед.
  Смотрелась она в лыжном костюме неплохо, обтянутые синими синтетическими брюками длинные стройные бедра делали ее достаточно привлекательной, и поговорить с ней было о чем, но... Еще вчера она пару раз выказала свой характер, не из легких, и потому не было никакого желания начать с ней что-нибудь: уж лучше Томка без лишних претензий. Но неудобно было, в значительной степени даже из-за Веры и шефа, совсем перестать уделять ей внимание.
  И я, вероятно, плюнул бы на то, не поспешит ли кто из соседей сообщить Лере, что я приводил к себе женщину - мы уже все равно разведены: предложил бы Томке вечером поехать ко мне, отвезя дочь домой; может быть, даже уговорил бы ее остаться до утра - но когда мы вернулись на базу, ее уже не было: уехала - заболел зуб у девочки. Во всяком случае, телефон у Вериной приятельницы спрашивать не стал, хотя, похоже, можно было.
  
  9
  
  В понедельник шеф сам подошел к моему кульману.
  - Знаешь, что я вспомнил - это по поводу того, как твоя экс-мадам тебе шарфик гладила: как моя первая супруга вернулась ко мне; ушла от меня, когда я был, в тридцать восьмом, в тюрьме - а тут вдруг заявила: "Ну, что - ты рад, да?" Как, а?
  Я посмотрел ему в глаза - он, по-видимому, сразу понял, стал серьезным.
  - Вера - удивительна женщина, огромной внутренней культуры, очень деликатная.
  - Но вы... не боитесь?
  - У нее два года назад умер муж - он был, тогда, старше, чем я сейчас. Я же вам сказал: все нормально. А комнату - я в ней практически и не жил - хотят забрать мои соседи: у них две комнатушки, и больше там никого. Они подали заявление, чтобы в связи с рождением второго ребенка им улучшили условия, предоставив мне комнату в другом месте - я написал на их заявлении, что не возражаю. Посмотрим: может быть, тогда удастся поменяться на отдельную квартиру - она с матерью живут еще с одним соседом.
  - Вы...?
  - Пока еще некоторое время придется ночевать там, у себя - не все сразу.
  Юрка кашлянул за кульманом.
  - Юра! - позвал его шеф - он высунул голову из-за доски. - Я повторять ничего не буду, если ты что-то не расслышал: пусть он тебе перескажет, - и перешел к обсуждению предстоящей защиты проектного задания на техсовете.
  Я считал, что техсовет надо просить устроить уже в среду: сегодня к концу дня кальку с главного, слишком затерханного чертежа копирбюро уже кончит. Чем раньше он будет, тем лучше: чтобы те, кого мы раздали по другим группам, смогли начать возвращаться к нам.
  Потом мы вышли в коридор покурить, шеф с нами. В коридоре курило довольно много народу, стоял оживленный треп, к которому мы тут же присоединились. Тема была отнюдь не самая пристойная, и все притихли, когда в коридоре появилась одна из копировщиц, Диана.
  - Феликс, подойдите ко мне через полчаса: на листе очень трудно разобрать в одном месте. - И пошла дальше, не подозревая, что мы стали обсуждать ее.
  С копировщицами здесь приходилось общаться меньше, чем в других КБ, где раньше работал: кальки, прежде чем попасть к нам, проверялись в самом копирбюро, и мы их получали почти что без ошибок. Только когда чертежи были в очень мелком масштабе или не очень четкие, так как многое стиралось резинкой по несколько раз, нам приходиться для ускорения часто бегать к копировщице или даже сидеть возле нее и по ходу объяснять, где что.
  Диана самая заметная из наших копировщиц. Она казалась очень крупной: крепкие руки и ноги, мощное тело - правда, все же с как-то выраженной талией. От нее сразу при появлении веяло какой-то прочной, благополучной уверенностью. Мне не доводилось никогда видеть ее хмурой, не выспавшейся или усталой: всегда улыбается бодро и весело. Все вещи на ней исключительно добротные: норковые шапка и воротник пальто, красивые сапоги; бриллиантовое кольцо на руке и несколько золотых коронок во рту. Причем вещей у нее - не слишком много: ходит, постоянно меняя, примерно в одном и том же. Никто и никогда не видел ее хоть каплю неряшливо одетой или причесанной: все будто сию минуту из-под утюга - даже белый халат, в котором она копировала; прическа - волосок к волоску, и сама - какая-то тщательнейшим образом отмытая. Как раз то, к чему так неравнодушен наш шеф.
  - Молодец аккуратная, безупречно чистая женщина! - и на этот раз не удержался он от комплимента в ее адрес.
  - Ага: стерильно чистая! - отмочил я: все грохнули - и в этот момент внезапно из-за угла коридора появилась она, идя обратно. Прошла, не задерживаясь, только внимательно посмотрела на меня, вогнав в краску.
  Через полчаса, как она просила, я был в копирбюро. Кусок под калькой, даже протертый машинным маслом, еле просматривался, и я уселся около нее, подсказывая ей прямо по ходу. Копировала она, конечно, классно: мало того, что очень быстро, сами линии - четкие, в полном соответствии с ГОСТами - ни один нормоконтролер не придерется.
  - Здесь так?
  - Да, так - верно!
  - А здесь - тоже?
  - Здесь нет: вот это не так.
  - А, понимаю: вот так.
  - Совершенно верно.
  Она работала очень напряженно, не разговаривая. А остальные копировщицы болтали без умолку - на меня они не обращали внимания.
  Наконец она закончила это самое место и решила немного передохнуть.
  - Чистенько вы копируете, - сделал я ей комплимент, абсолютно искренне.
  - Стерильно чисто! - вдруг выдала она мне с несколько ехидной улыбочкой. - А что: сказано неплохо! - она весело засмеялась, и мне не осталось тоже ничего другого.
  Но на всякий случай решил перед ней, все-таки, извиниться, и для этого после работы пошел в некотором отдалении следом за ней. Когда никого из наших поблизости уже не было, я догнал ее.
  - Диана!
  - Что такое? Вы?
  - Я хочу извиниться перед вами. За то, что ляпнул.
  - Да, честное слово, я ничуть не обиделась: что я - юмора не понимаю? Ну, ладно: коль вы действительно чувствуете себя виноватым, сделайте мне кое-что. Вы как мужчина что-нибудь делать можете? - Вопрос легко можно было истолковать двусмысленно, я глянул на нее, опасаясь снова ляпнуть что-нибудь этакое, а она вдруг поняла и расхохоталась: - Вы, собственно, к чему приготовились? Мне нужно бра на стенку приделать, ясно? Сосед обещал сделать, да все никак не соберется, а приглашать кого-нибудь другого не хочу: больше намусорит да напачкает, чем сделает. Аккуратно смогете?
  - Ага - могем, запросто. Ежели только струмент. В принципе, я его из дома мог бы привезти завтра.
  - Это все есть: возьму у соседа. Нужны только мужские руки.
  - А когда вам надо?
  - Сейчас. Сейчас - можете?
  - Могу.
  - Ну, так и пошли!
  Квартира ее меня с первого же взгляда поразила: уютная необычайно; красивая, очень удобная мебель; отличные шторы, ковры, толстый палас на весь пол. Чистота неимоверная.
  - Вот здесь, - показала она на стенку в изголовье дивана-кровати, принесла бра, и мы пошли за инструментом.
  Попросил у нее газет и застелил место, где должен был делать, чтобы не напачкать; стал делать дырки под шурупы в бетонной стенке. С ними всегда морока - редко получаются быстро. Первая получилась аккуратненькой, а вторая шла очень плохо: попал на камешек, сверло с победитовой вставкой не брало его - пришлось разбивать шлямбуром, и краешек отверстия откололся. Потом забил пробки, замазал отколотый краешек алебастром, прикрепил шурупами бра, сделал проводку и включил его. Делал все не очень быстро, лишь бы поаккуратней.
  Во всяком случае она осталась довольна, особенно после того, как я собрал газеты, не оставив нигде мусора.
  - Отлично! Я вами очень довольна: можете считать себя полностью прощенным. А теперь - ужинать!
  Я попытался отказаться, но она не слушала возражения. Ужин был довольно своеобразный, с моей точки зрения: салат из сырой капусты и моркови с яблоком и творог. Причем она ела немного, всего с одним маленьким кусочком черного хлеба, а мне, чтобы не остался голодным, наложила творогу раза в четыре больше, чем себе, и разрешила посыпать сахаром.
  - Мне приходится следить за собой, иначе расползусь, - объяснила она и спросила: - Для вас это не ужин, наверно? Вы только не стесняйтесь: если не наелись, я мигом что-нибудь соображу.
  Но я и правда не хотел больше есть: творог не ел уже давно, и весь ужин показался мне вкусным, а того, что она мне навалила, при моем нынешнем аппетите было более чем достаточно. А чай, которым она затем напоила меня, был поистине замечательным: настоящий индийский, который продавался в многогранных расписных коробках из жести. Когда он чуть остыл, я почувствовал его необычайный вкус; мы пили его в комнате, где стоял телевизор. Но шла какая-то ерунда, и мы вскоре забыли о нем - заговорились.
  Началось, кажется, с того, что она включила повешенное мной бра и сказала, что мужчины, все-таки, в доме иногда бывают нужны, а я спросил:
  - А что, в вашем доме совсем нет мужчин?
  - Нет, - ответила она, - хотя один здесь и прописан.
  - ?
  - Нет, это не муж - мой брат. Но он живет у жены, здесь появляется только как гость; ему не до меня: у него дети. Я здесь живу совершенно одна.
  - Не скучно?
  - Нет: на работе столько наговоришься, что когда прихожу домой, больше и не хочется: мне уже телевизора хватает - или книг. Если уж очень приспичит, телефон под рукой. И вообще, я не очень понимаю, отчего люди так боятся одиночества. Вы, например, - боитесь?
  - Не люблю.
  - Разве вам в одиночестве нечем заняться? Или вы можете читать, когда вам мешают?
  - Оно само мне часто мешает чем-либо заниматься - когда я не в состоянии по своему желанию прервать его.
  - А у меня такое желание появляется только периодически - и я почти всегда знаю, как удовлетворить его.
  Итак, в самом начале в ее рассуждениях было нечто новое и неожиданное для меня, хотя некоторые фразы звучали, пожалуй, иногда несколько двусмысленно: делалось ли это нарочно или нет, сразу не было понятно.
  - Человек, по-моему, вообще должен достаточно точно определить для себя, что ему надо и что не надо, досконально разобраться в этом, чтобы знать, как жить. А дальше - уже по удобной для себя системе.
  - Вы так и живете?
  - Конечно. Я, правда, не настаиваю, что живу правильней всех - просто лично мне так удобней.
  - ?
  - Ага, интересно! Ну, что ж: мне скрывать нечего, а вы, пожалуй, меня поймете - если захотите. Только я повторяю: я вовсе не считаю, что так должны жить все.
  - Любопытно весьма!
  - Хотите, садитесь к окошку, приоткройте створку и дымите: хватит вам выходить на лестницу, раз уж вы не можете не курить.
  - О, спасибо! Говорите, пожалуйста.
  - Так! Ну ладно, я, пожалуй, начну с начала - так, я думаю, мне легче будет объяснить, а вам понять. - Она на минуту встала и приглушила телевизор. - Начало - это последние классы школы, причина - сейчас это может показаться смешным, но тогда я себя чувствовала слишком ущемленной оттого, что девочки в моем классе уже начали одеваться по взрослому, а я донашивала то, что у меня было: мои родители были учителями, а сами знаете, сколько учителям платят. Тем более что я была не одна - еще брат, тот, который здесь прописан, младше меня. Я знала, что просить у них бесполезно, а быть хуже других не хотелось.
  Сначала пошла временно работать во время каникул перед десятым классом, а к началу занятий перешла в школу рабочей молодежи и стала работать постоянно - чертежницей: я красиво могла чертить. Родители были отнюдь не в восторге: я училась без троек, мне прочили обычную схему - после школы в институт; они боялись, что после вечерней школы поступить туда будет трудней.
  Когда я в институте провалилась, они и считали, что из-за этого; на самом деле - из-за того, что я не решила, насколько мне это нужно. Нет, совсем не то, что я не желала стать инженером, но я хотела уже тогда начать зарабатывать столько, чтобы достаточно обеспечивать себя и материально не зависеть ни от кого - для начала от собственных родителей.
  Быстрей всего этого можно было добиться, работая сдельно. Конечно, потолок заработка целиком зависел от оклада, но даже самой высокой должности для сдельщины - инженера-конструктора, не старшего, можно было достичь, даже если иметь диплом техника. Дальше, хоть и требовался диплом института, будешь уже сидеть на окладе и зарабатывать поначалу меньше сдельщиков, а рассчитывать, что быстро сумею стать рукгруппы, мне было не с чего. Пошла в вечерний техникум, к моменту его окончания была уже старшим техником.
  - Теперь-то понятно, почему вы так здорово читаете чертежи!
  - Да, из-за этого: так что это время у меня не пропало даром.
  - И стали копировщицей - не очень пока понятно!
  - Так до этого я же работала конструктором совсем не потому, что эта работа нравилась мне больше всего. Еще когда работала чертежницей, мне пару раз дали скопировать чертежи, и у меня получилось довольно неплохо. Потом, когда была запарка в копирбюро, меня попросили временно поработать копировщицей, и я заработала больше, чем на конструкторской работе. Меня время от времени стали просить сделать кальки, и это давало мне возможность дополнительно подрабатывать - таким образом я и стала зарабатывать вполне достаточно, чтобы покупать себе почти все, что считала нужным. Когда я только начала работать, такой возможности у меня, конечно, не было, но я, все равно, отдавала родителям лишь определенную сумму на питание, предпочитая остальное тратить на то, что мне нужно, сама: считала, что моя мать не слишком смыслила в том, что лучше покупать - она была человеком иного склада. В общем-то, то, что у меня тогда не было лишних денег, помогло мне - я благодаря этому научилась определять, что мне действительно необходимо, а что - не очень.
  Еще мне тогда хотелось, чтобы мной перестали командовать. Из-за этого я на последнем курсе техникума выскочила замуж. А через год уже развелась: брак мне подходил еще меньше, чем совместна жизнь с родителями.
  - Ваш муж не подходил вам?
  - А мне никто не подходил: я уже привыкла почти все решать и делать сама, а мне вдруг пришлось зависеть от того, что хотел другой человек - от его привычек, желания, настроения. Вне зависимости от того, что хочешь ты сама!
  Одно только было хорошо: после того, как я вернулась к родителям, меня никто не трогал, я жила уже и делала все, как хотела - никаких лишних вопросов или замечаний. Когда надо было, и так все делала: когда отец незадолго до смерти заболел, мне пришлось всем командовать, потому что я лучше умела, без ненужных эмоций, делать все необходимое - доставать нужных врачей, дефицитные лекарства, научилась сама делать уколы; продала часть своих вещей - на все нужны были деньги. Но когда его не стало, мама ушла жить к моему брату - к нему и его жене, и не возражала: одной мне было лучше. Мне совсем не было страшно, что меня не ждет дома готовый обед, что никто другой не занимается уборкой - что по дому все нужно делать самой. Для меня это - не те проблемы: надо только знать, как организовать все так, чтобы не создавать ненужной работы. Да?
  - Угу! - кивнул я.
  - Например, как ты сегодня - это было по-моему: застелил газетами, потом быстро свернул их и выбросил - и все чисто. Главное, делать сразу - ничего не откладывать на потом; надо стараться не сорить, а не заниматься потом черт-те сколько уборкой. Выработать удобную систему и приучить себя к ней, так чтобы многое можно было делать, не задумываясь, почти машинально, и постепенно улучшать эту систему.
  - А это уже стиль!
  - Вот именно: я делаю так все. Тем более свою работу - тогда не будешь так уставать, притом сможешь делать все намного быстрей, - и одновременно можно говорить или думать о чем угодно.
  Я снова налил себе чаю, она тоже отхлебнула из своей чашки - видимо, у нее все-таки пересохло горло. Чай уже здорово остыл, и я сам сходил на кухню подогреть его.
  - Я вас еще не утомила? - спросила она, когда я вернулся. - А то меня сегодня что-то прорвало.
  - Нет, нет: мне все это слишком интересно - живете вы слишком непохоже на то, как я.
  - По-видимому, мы хотим в жизни разных вещей. Но - буду только о себе. Я же так до конца и не ответила, почему я копировщица, а не конструктор. Тут все сразу: главное, когда я ушла от мужа, я довольно точно представляла, что я хочу иметь в жизни. В основном две вещи: жить спокойно и не от кого не зависеть. В этом отношении мне работа копировщицы подходила гораздо больше, чем конструкторская: она не требовала умственного напряжения и давала возможность достаточно зарабатывать.
  - Вы разве совсем не устаете?
  - Голова устает мало: не очень боишься что-то пропустить, сделать ошибку - за нами проверяют. Главное, и тут выработать для себя определенную систему. Нельзя все время находиться в одной позе; нужно иметь хороший инструмент: я сама покупаю рейсфедеры и ношу их подтачивать. Есть еще множество мелочей, которые понятны только нам.
  - И все-таки, я никогда не слышал, чтобы копировщицы слишком много зарабатывали.
  - Смотря кто: я зарабатываю почти вдвое больше наших девочек. Я же была конструктором: могу читать чертежи, которые копирую, из-за этого делаю очень мало ошибок, и мне дают почти все общие виды, сделанные в мелком масштабе - они самые дорогие. К тому же я и быстрей, и выносливей других - я ж и дома так не устаю, как они: действительно вдвое больше их успеваю, и никто на меня не в обиде - когда надо часть моих калек вписывают в свои наряды, чтобы мне не подрезали заработок. Кстати, нашим старушкам это выгодно - для пенсии. Ну, иногда еще беру копировку от кого-то и на дом: за это платят больше, чем на работе, но я этим не злоупотребляю - не собираюсь гробить себя из-за денег.
  - И она не кажется нудной - такая работа?
  - В деталировке ведь тоже мало творческого.
  - Все-таки, не совсем механическая.
  - И в нашей работе есть то, что дает чувство удовлетворения: когда затертый, грязный лист превращается в аккуратную, чистенькую кальку. Нет, меня эта работа целиком устраивает: я нормально зарабатываю и почти никогда не переутомляюсь. Народ у нас в копирбюро неплохой, а разговоры, по-моему, те же, что у женщин в вашем отделе. Вот и все, что касается работы.
  - А как же остальное?
  - А соответственно: работа же - не главное для меня. Во-первых, стараюсь, чтобы быт не пожирал у меня свободное время. Это я тоже делаю с помощью системы; все, что для этого нужно, у меня есть: холодильник, соковыжималка, пылесос, стиральная машина с центрифугой, - нет только кухонного комбайна, и то - только потому, что он мне слишком мало нужен. Готовка у меня не отнимает много, уборка - немногим больше.
  - Вы что: постоянно так питаетесь?
  - А ты думал, села временно на диету, чтобы начать худеть? Хороша бы я была, если бы жрала столько, сколько наши бабы!
  - Все время ограничиваете себя?
  - Да я так не считаю. У меня и в молодости не было привычки много есть, но я все равно и тогда не была стройной березкой - конституция такая. Так, как сейчас, стала питаться, когда осталась здесь одна. Я таким образом экономлю и время. и деньги, хотя я достаточно часто покупаю на рынке и фрукты, и свежую зелень. Но главное, это позволяет не стать безобразно толстой - я, все-таки, женщина - и неплохо себя чувствовать. Ведь быть здоровой - это тоже необходимо, чтобы не от кого не зависеть.
  - Да: действительно! Но что вы делаете в ваше свободное время?
  - В будни - в основном отдыхаю: сплю не меньше того, сколько надо, чтобы нормально выглядеть и чувствовать себя; смотрю телевизор или в порядке исключения хожу в кино; читаю - предпочитаю детективы. Еще занимаюсь своим жильем. Тебе ведь нравится у меня?
  - У тебя здорово! - Верно, квартира на высшем уровне - все, конечно, таким сразу не было: ванной и кухни, облицованной такой плиткой; встроенных шкафов, оклеенных темной пленкой под дерево; ею же оклеенных дверей с художественными ручками - сделано все предельно тщательно.
  - Недешево, конечно, это: и материал, и те. кто делал - я находила таких, которые могут делать очень хорошо, и платила соответственно. Не жалко: ведь это мое жилье - здесь все должно быть так, чтобы мне было удобно и хорошо. Все это не сразу. постепенно: одно, другое - мне этим интересно заниматься. У меня и здесь, как видишь, своя система. Включи-ка верхний свет!
  Действительно, она здесь была: никаких крупных корпусных предметов - платяного шкафа, серванта или чего-либо подобного. Только полки - открытые и застекленные; в них и на них все - книги, фарфор, хрусталь, керамика: не слишком много, но все только очень хорошего качества, кое-что явно очень недешевое. Из ваз, стоявших открыто, ни одна не была пустой - в каждой какие-нибудь сухие растения, здорово с ними гармонирующие. Единственная тумбочка оказалась раскладным столом, кроме него еще маленький журнальный. Остальное все мягкое, на чем можно сидеть: диван-кровать, пара удобнейших кресел, пуфы.
  Другая комната, куда она повела меня, была скорей рабочей, чем жилой: отнюдь не новый, но в хорошем состоянии и удобный письменный стол с чертежной доской на нем - для копирования чертежей, конечно; разложенная гладильная доска, какой-то простенький гардероб и... полуспортивный велосипед.
  - ?
  - Что, не ожидал? Удобнейшая вещь, тебе скажу: свободно впихиваешься с ним в тамбур электрички, вылезаешь, где надо, и кати себе куда хочешь: в лес, на речку.
  - А ты, оказывается, особа спортивная!
  - А ты как думал? Я же тебе говорила: чтобы не от кого не зависеть, надо быть здоровой. Но это не только для здоровья - отличнейшее времяпрепровождение: лучше, по-моему, не придумаешь. У меня и знакомые - почти все туристы.
  - Ходишь в походы?
  - Ага.
  - Какие?
  - Всякие. На байдарках в основном. Пару раз ездила с друзьями на машине: по Прибалтике и по Закарпатью и Южному Крыму. Но это во время отпусков. А в обычные выходные чаще всего куда-нибудь на велосипедах.
  - А зимой?
  - На лыжах. Ты хоть на них-то ходишь?
  - А как же? - даже обиделся я.
  - На базу ездишь?
  - Да. А ты почему туда не ездишь? Не видел тебя там ни разу.
  - У нас свои места, а на базу всю нашу компанию не притащишь. А ты только лыжами занимаешься? Попробуй и остальное. Это же роскошь - поплавать по рекам: места такие бывают - обалдеешь. А сидеть у костра: напоешься досыта. Таскать рюкзак тяжелый приходится - так мне даже нравится, что не меньше мужиков поднять могу. И друзей полно: если вдруг станет скучно, позвонишь - обязательно или ты к кому-нибудь, или к тебе кто-нибудь; опять шум, гитара и песни. Никогда не готовимся специально, не собираемся, чтобы жрать - и вино может быть, а может и не быть вовсе: нам все равно весело. Я думаю, я общаюсь с кем-либо чаще, чем такие, как ты.
  - Извини, пожалуйста, за не слишком скромный вопрос...
  - С этим тоже все в порядке, - не дав мне договорить, ответила она. - А ты, раз уж начал, не стесняйся: я уж и так - выложила все как на исповеди. Между прочим, мы с тобой и на "ты" перешли, я даже не заметила - когда.
  Видишь ли, я ведь не африканских кровей - мне не слишком часто это нужно. Ну, а когда, все-таки, бывает нужно, я устраиваюсь. Ведь, в конце концов, женщина тоже может проявить инициативу, дав понять, что мужчина ей не противен - этого вполне достаточно.
  - Из тех, с кем ходишь в походы?
  - Ни в коем случае: я не мешаю одно с другим. Друзья - это друзья, любовники - совсем другое: я не собираюсь находиться в связи, очень напоминающей брак со многими его прелестями. Нет уж: никакого общего быта. Появляется только когда надо: получаем друг от друга именно то, что нам обоим нужно, и разбегаемся, чтобы не мешать. Так куда лучше!
  - Но все-таки...
  - Слова, которые говорят с умным, уверенным видом, когда ничего не могут доказать. Что - все-таки, что? Что по общим понятиям жить одной - ненормально: необходимо, чтобы рядом кто-то был? На кой? Я же сказала тебе: я никого не уговариваю жить, как я, - пусть живут, как им нравится. А я - как мне! Ну что еще: будем с тобой выяснять, что есть любовь? Мне лично эта штука пока не попадалась.
   - Сдохнуть можно: как тебя хватает жить по такой системе!
  - Ха, ха, ха! Нет, конечно: на то и правило, чтобы из него время от времени делать исключения. Иначе, действительно, подохнуть можно. Главное, только не до конца терять голову - мне это пока удается. Вот, например, хотя бы сегодня - такая мелочь, что я обычно в это время уже сплю, а вот сижу и исповедуюсь тебе.
  - Так надо было уже давно меня выставить.
  - Да сиди уж: успеешь домой. Сиди, говорю! Я выговорюсь уже до конца - честное слово, самой жутко интересно. Я ведь знаю, о чем ты еще хочешь спросить: неужели же мне не хотелось иметь ребенка? Это, по-моему, всех всегда интересует.
  - Разве это не естественно?
  - Смотря для кого. Я думаю, что была бы скорей всего довольно толковой матерью, если бы сразу успела со своим мужем сварганить ребенка - потом этого желания уже не было. Честно говоря, я не млею от вида младенцев; беру их на руки, главным образом, чтобы сделать приятное их родителям. Я достаточно общаюсь с детьми в походах и неплохо нахожу с ними общий язык - думаю, скорей всего потому, что их нет у меня. Потом, у меня есть племянник и племянница, дети моего брата, - они всегда радуются, когда я приезжаю: еще бы - я их никогда не поучаю и не пилю, ничего от них не требую - и время от времени покупаю им хорошие вещи и подкидываю на карманные расходы. Мне этого вполне хватает.
  А когда я буду старая - это еще тебя интересует? Это обязательно всех интересует. Ну, я недаром стараюсь быть здоровой. А если уж, все-таки, мне понадобится чья-то помощь, у меня есть на такой случай кое-что, что это им не придется делать совершенно бескорыстно: я ведь не совсем дура. Ну, как? - она смотрела на меня, чуть улыбаясь.
  - Черт меня побери: боюсь, что ты, все-таки, в чем-то права.
  - Ты только не думай, что я пытаюсь тебя учить. Я никогда никого ничему не пытаюсь учить: поэтому у меня со всеми прекрасные отношения.
  Она сидела напротив, все так же тихо улыбаясь. Потом в глазах ее мелькнула какая-то веселая искорка, она спросила:
  - Что, все-таки, меня вдруг так прорвало? А? Кто ты, что я тебе все выложила? Святой, что ли?
  - Не: скорей, блаженный.
  - Это тоже интересно, - она засмеялась, и я почему-то разозлился на себя: на кой мне все это - история, системы всякие этой здоровой, довольной бабы. Надо уходить.
  - Ты чего? - спросила она. Я пожал плечами:
  - Мне, я думаю, пора отчаливать.
  - Разве тебе хочется? - она как-то странно улыбнулась: я вдруг почувствовал, что нет, - но не ответил, и она тоже промолчала, только продолжала смотреть и улыбаться. Она почему-то казалась еще привлекательней, чем всегда: может быть, потому, что я узнал насколько она не дура, по своему, конечно, и в первую очередь для себя - но ведь никому не плохо от того.
  Я еще раз глянул на нее: она казалась ничуть не старше меня - свежая, с хорошим цветом лица, с блестящими, задорными глазами. И я подумал, что, может быть, и не надо сейчас уходить; что то, как она задала мне последний вопрос, могло быть тем средством дать понять, что я ей не противен. И все же, сравнивая себя с ней, не мог решиться допустить, что так оно и есть. "Слушай меня, мальчик, слушай тихо-тихо: жил однажды зайчик, и жила слониха..." - вспомнил я начало одной из пародий Архангельского, которые кто-то приносил еще в школе, - а потом и всю ее целиком. Но ее вдруг забила одна из шуточек уже покойного веселого похабника Ардалиона, мужа тети Лизы: "Мышь копны не боится!".
  И мне вдруг стало весело, я ощутил какую-то озорную смелость и улыбнулся - по-моему, довольно нахально.
  - Ты что, а? - она положила мне на плечи руки, тряхнула: - Что, я спрашиваю? - И я как само собой разумеющееся обхватил ее талию, потянул к себе.
  Она ушла, попросив не курить больше, и я слышал, как шумел душ. Потом послала в ванную меня. Постельное белье было абсолютно свежим, еще не пользованным после стирки, - я с удовольствием растянулся на простыне рядом с ней. Свет был уже погашен.
  Почему-то мне казалось, что это эпизод, который больше никогда не повторится, и что я больше никогда не коснусь ее большого чистого тела.
  ... Утром я проснулся оттого, что на меня потянуло ветерком. Чуть приоткрыв глаза, увидел, где нахожусь, и потом ее: она стояла совершенно голая перед распахнутым настежь окном и делала упражнения. В ней была какая-то тяжеловесная грация мощной плоти - и я через полусомкнутые ресницы стал смотреть на нее, пока она не обнаружила.
  - А ну-ка, отвернись немедленно! Ишь какой: нечего бесплатно на меня смотреть!
  Я отвернулся и задремал. Снова проснулся оттого, что она поцеловала меня.
  - Феликс! Феликс! Вставай, дорогой! - Я совсем открыл глаза: она была очень свежая и холодная, уже причесана как обычно, волосок к волоску, только еще в халате. - Вставай, пора!
  Пока я обливался под душем, она убрала в прикроватный ящик постель и оделась. Мы еще успели и позавтракать: она вывалила мне на тарелку остатки творога, а сама пила кефир.
  На работу, до которой было ровно тридцать пять минут хода, мы шли врозь: незачем было кому-то знать то, что их не касалось.
  В СКБ мы продолжали оставаться на "вы".
  
  10
  
  Докладывали на техсовете мы вдвоем - шеф и я: он - полный обзор аналогов у нас и за рубежом, я - по предлагаемым конструктивным вариантам технического решения. Сделано нами было немало, и оттого мы себя чувствовали достаточно уверенно, могли обстоятельно отвечать на все задаваемые нам многочисленные вопросы. Очень помогало то, что не поленились оформить различные варианты, возникавшие во время проработки, в конечном счете отвергаемые нами самими - они служили своего рода "доказательством от противного" (их перечерчивала Люсенька). Хорошо работали на нас и выполненные на ватмане схемы и таблицы, в которые я сводил результаты расчетов по различным вариантам: стоя рядом, числа позволяли быстро делать сравнительный анализ, ведущий к выявлению лучшего варианта - я привык всегда работать с такими таблицами, и сейчас они служили убедительным средством доказательства предлагаемых нами выводов.
  Защита довольно таки затянулась из-за одного из приглашенных на защиту нашим Главным, киевлянина. Он-то больше всех лез и в варианты, и в расчеты - приходилось объяснять ему множество мелочей, а он не успокаивался, пока досконально не ответишь ему на все. Поскольку это в основном касалось части, которую докладывал я, мне-то и пришлось больше всех попотеть; я даже начал злиться - пока не понял, что для него все, что мы докладываем, действительно представляет интерес.
  В перерыве, который Главный устроил только для того, пардон, чтобы сбегать в туалет, он и то не оставил меня в покое - я только закурил, как он оказался рядом и спросил:
  - Вы расчеты делали?
  - Да. А что?
  - Таблицы мне понравились - как составлены; все эти рамочки-выделения: наименьшие по группам, наибольшие, общие максимальные и минимальные.
  - Ну, и что?
  - А то, что удобно - очень наглядно. Где этому научились?
  - Нигде.
  - Сами придумали?
  - Мне так просто было удобно.
  - У вас есть задатки аналитика: смогли бы и исследования вести. С математикой у вас как?
  - Помню более или менее.
  - Похоже, неплохо. А математическая статистика ведома?
  - Изучал самостоятельно: потребовалось.
  - Нужно будет поговорить. Я к вам наведаюсь после защиты, а то вас уже зовут.
  И он куда-то убежал: во всяком случае, после перерыва его на техсовете не было, и все шло гораздо быстрей.
  Вариант, который отстаивали мы, был принят с очень несущественными замечаниями. Оставалось решить с людьми. Я, не дожидаясь, пока об этом скажет шеф, спросил Главного, когда нам вернут наших людей: понятно, что они должны прежде закончить то, что у них начато и сделано не меньше чем наполовину. Именно потому, что мы раньше срока закончили проектное задание, этот вопрос не был простым, а без этого мы не могли распланировать разработку рабочих чертежей. По крайней мере, добились обещания, что нам в случае их задержки подкинут освобождающихся людей из других групп.
  Начали снимать со стен простыни чертежей, схемы, таблицы, ссыпать кнопки обратно в коробку. Свернули все в рулоны и потащили с Юркой к себе в отдел. Там Люсенька наша, здорово похорошевшая в последнее время, ждала с крепким-крепким горячим чаем.
  Тут он как раз и появился снова - киевлянин этот. Не ломался, когда и ему предложили чаю за компанию: сказал спасибо и взял безо всяких стакан, стал прихлебывать вприкуску - и при этом говорил без остановки. И не подумаешь, что он такое на самом деле, - только по тому, что говорил, было ясно, насколько здорово он во всем разбирается, особенно в сопромате. Кое-что я о нем уже знал, спросил, уходя, у самого Главного: крупный специалист в области несущих конструкций, очень талантлив. Но ему всегда было некогда, все любил сам, в результате только несколько лет назад получил кандидата по совокупности и после этого сразу - большой отдел, включающий хорошо оснащенную испытательную лабораторию и свое конструкторское подразделение; занимается весьма интересными исследованиями и разработками.
  - Он, похоже, вами заинтересовался, так что на всякий случай, если вдруг начнет чем-нибудь соблазнять, предупреждаю: человек он слишком своеобразный - с ним не всегда бывает легко.
  Но говорить с ним было весьма интересно: он очень много знал такого, что нам совершенно еще не было известно, и охотно обо всем рассказывал. Вытащил из портфеля кое-какой отпечатанный на машинке материал и отдал нам; сказал, что дома у него есть еще кое-что, может нам отдать, но только сегодня: вечером он уже улетает. Что-то выпросил у шефа и подробно расспросил его, где он берет информацию и как можно с ним ею обмениваться. Пригласил к себе в Киев - покажет много чего интересного; если нужна будет от него какая-то консультация - тоже всегда пожалуйста.
  В общем, провожать его мы поехали все трое, да еще прихватили с собой Веру. У площади Восстания, рядом с высотным зданием, в старом, всего трехэтажном кирпичном доме жил его отец. Любопытно было очутиться там: старая темная мебель в стиле "модерн" - буфет, кожаные кресла и диван с высокой спинкой и валиками; множество фотографий на стенах. Отец его, бывший архитектор, уже давно не встававший с постели, с гордостью сообщил, сколько домов он построил. Ухаживающая за ним высокая, худощавая и очень бодрая старуха называла киевлянина "Олежек", - он про нее мимоходом сообщил: "А тетя Лида когда-то бестужевские курсы кончила".
  Он вынес из другой комнаты материалы, которые пообещал. Поглядывая на меня, напросился ехать с нами ужинать в ресторан: мы с Юркой шепотом предложили это Вере, а она вслух всем - и шеф не сопротивлялся.
  Поехали мы в "Будапешт". Не помню, что мы там ели; пили одно сухое вино - ничего другого шеф не позволил: он это дело терпеть не мог. Зато много смеялись - Вера всех заводила; и танцевали с ней по очереди - все, кроме шефа, даже киевлянин, которого мы успели окрестить "князем Олегом": он, оказывается, очень неплохо танцевал.
  По-моему, он все время ждал возможности поговорить со мной. Действительно, когда шеф куда-то отлучился, а Юрка танцевал с Верой, он придвинулся ко мне.
  - Вы женаты? - обратился он ко мне с непонятным вопросом.
  "А какое вам до этого дело?" - чуть не спросил я его, но только улыбнулся:
  - Не понимаю!
  - Что?
  - Какое это имеет значение?
  - Сейчас объясню. Времени очень мало, поэтому самое главное: я несколько лет тому назад стал кандидатом технических наук по совокупности работ, без защиты, теперь возглавляю отдел в НИИ у нас в Киеве. Ведем там интересную работу. У меня есть возможность сделать докторскую диссертацию, но для защиты докторской я должен руководить хотя бы двум аспирантами. Один у меня уже есть, второй - просится, но он у меня под сомнением.
  - Вы берете к себе в аспирантуру исключительно женатых? А насчет разведенных как? Я еще не уловил связь.
  - Все проще простого: общежитие аспирантов у нас переполнено. Мы можем легко помочь жениться на киевлянке - ничего в этом страшного нет. В деньгах не обижу - есть место руководителя сектора. Я прямо скажу: ты мне подходишь.
  - Вы в этом уверены?
  - Да. Работа, которую вы сделали, вполне диссертабельна - это я тебе говорю: уровень ее неплохой. Ну что скажешь?
  - Самое интересное, как вы сами сказали, что там еще для этого жениться на ком-то надо.
  - А ты не бойся: подберем тебе подходящую.
  - Простите, но это просто смешно. - Да и вообще, глупость сплошная все это: мне сейчас жениться. Еще и уезжать из Москвы: здесь Маринка, родители.
  - Подумай еще, все-таки. Даже если и не надумаешь, приезжай ко мне: у меня же для вас есть, что посмотреть. С жильем ненадолго я устрою, а нет - поживешь у меня. И шефа своего прихватывай. Договорились?
  Кончилась музыка, подошли Юрка с Верой. Потом вернулся шеф. "Князь Олег" заторопился: ему надо было не опоздать на самолет.
  - Не волнуйтесь: подбросим сейчас, - сказал шеф и подозвал официанта.
  Юрку за руль он не пустил - сам пил только минеральную воду. Заехали на Восстания за вещами "князя", потом отвезли его на аэровокзал.
  - Подумай еще, ладно? - сказал он мне уже с подножки автобуса.
  - Что он так на тебя посматривал? - спросил меня шеф, ведя машину в сторону Сокола.
  - Сватал за киевлянку, в придачу брал к себе аспирантом. Или наоборот.
  - Серьезно?
  - Он не улыбался.
  - Ну. А поподробней можешь? - Я кивнул: конечно!
  - А черт: ведь соблазнительно!
  - Поезжай, - сказал Юрка, - а потом меня забери. Может, так лучше.
  - Спокойно, дети мои: в таком состоянии вам нигде лучше не будет. Сидите-ка пока тут - и не рыпайтесь. - И мы оба замолчали: чересчур хорошо понимали, что он, к сожалению, прав.
  - А вообще-то, жаль: работа там куда интересней, чем у нас. И она тебе подходит, и ты для нее. Этот "князь" понимает, что надо обрастать народом, теми, кто может работать - иначе он мало успеет сделать. Я сразу заподозрил - по тому, какие вопросы он стал задавать, причем исключительно тебе, что это неспроста. Не случайные вопросики были - все-то он знал, прекрасно: прочнист сильнейший, - прощупывал тебя, твои знания и понимание, насколько силен ты и в чем прежде всего. Хитрый! Вроде твоего судьи действовал.
  - Судьи?
  - Ты не обратил внимания: он ведь обещал проверить, правда ли то, что говорил ему ты, в первую очередь - не разводишься ли ты с целью получить больше жилой площади. Так?
  - Наверно.
  - А зачем, ты думаешь, он велел явиться с заявлением вам обоим: только чтобы она устно подтвердила, что подпись под заявлением действительно ее? Нет: он устроил обещанную проверку.
  - Ну да! Задавал ей какие-то не относящиеся к делу вопросы.
  - А она на них отвечала, и он смотрел, как она отвечает, не настораживая ее - она ему отвечала не столько словами, сколько своим поведением, - и понял, что сказанное тобой соответствует тому, что он видит. Вот так вот - понял?
  - Теперь-то да!
  - "Князь" то же самое устроил - так, что ты не старался ему показаться чем-то большим, чем ты есть на самом деле. Ты даже не заметил, как выдержал экзамен. Жаль только, "князь" не ко времени появился: ты сейчас еще не в состоянии резко поменять обстановку.
  - Но его дурацкое предложение насчет женитьбы в Киеве? Хорош гусь!
  Шеф рассмеялся:
  - А кто его знает, такая ли уж это глупость? Пути Господни неисповедимы. Вот тебе блестящий пример: сам помнишь, как я уговорил одну нашу знакомую выручить твоего тезку, того самого аспиранта, у которого кончилась московская прописка; расписалась с ним вроде бы временно, а теперь она ходит в положении, а он - счастливый и довольный. Правда, это не для тебя - ты у нас малость не от мира сего.
  - Обижаете, начальник!
  - Не: учу! Так я к чему, все-таки, это сказал: пройдет еще какое-то время, придешь в себя - и он может очень пригодиться. В конце концов, если даже не переберешься к нему в Киев, он, я думаю, не откажется иметь тебя в качестве аспиранта-заочника или, на худой конец, помочь тебе, если ты попробуешь стать соискателем. Связь с ним терять не будем, тем более что у него полно стоящего материала, да и посоветовать он нам тоже кое-что неплохое может: будем пользоваться его официальными консультациями - и деньги ему за это и то, в скольких работах его фамилия как консультанта фигурирует. Как только мы сдадим этот проект и начнем новый, ты поедешь к нему в Киев для сбора материала. А там посмотрим. Как, Верона, я еще соображаю? - они улыбнулись друг другу: мне вдруг показалось, что он моложе нас всех. А он, кончив говорить, погнал.
  - Ну что, напоишь нас чаем? - спросил он, когда мы подъехали к ее дому.
  - Нет: мама уже спит.
  - Жаль, жаль! Ну, да ладно. Пойдем.
  - Счастливо! - попрощалась с нами Вера, и они зашли в подъезд.
  Мы остались ждать шефа.
  - Смотри, старшой, - сказал вдруг Юрка, - а они целуются.
  - Где?
  - Вон, - он ткнул в сторону одного из лестничных окон: там виднелись чьи-то две головы. Целовались они или нет, я через свои очки не очень видел.
  - Ну и что?
  - А то, что любви все возрасты покорны.
  - Да - но ее порывы благотворны. Кстати, и юноше в расцвете лет.
  - Но я скрывать от вас не стану: послал опять свою Татьяну.
  - Совсем?
  - Почти. Уже хочу - являюсь домой, хочу - ночую у своих: и как будто, так и надо.
  - Слушай, давай-ка о своих паршивых делах завтра поговорим. Смотри лучше, как люди целуются.
  - Уже не целуются.
  - Да?
  - И вообще исчезли куда-то. Не собираются ли они в эту самую минуту пить чай? Пошли, проверим версию. - Мы вылезли и, обойдя дом, очутились в скверике во дворе.
  - Пока все совпадает: горит окно именно ее кухни.
  - Точно?
  - Стопроцентная гарантия: я ее сюда уже возил, она из этого окна нам ручкой махала.
  - Прелестно! Сколько же теперь нам ждать его?
  - Вряд ли он и сам сейчас это знает.
  - Кстати: велел ли он нам ждать его?
  - Но и не попрощался. Кто его знает, вдруг выйдет - как доедет, если в метро его уже не пустят? Еще хорошо такси поймает, а то будет идти пешком чуть ли не всю ночь.
  - Сейчас он это может. Ладно, ждем его в машине. Только я уже спать хочу здорово.
  - Я тогда машину разверну - поставлю поудобней, чтобы он сразу нас увидел. Вполне можно будет подремать: он сам нас и разбудит. - Мы докурили свои сигареты, залезли в машину - и заснули почти сразу.
  ... Шеф нас, действительно, разбудил - уже утром.
  - Вы что, всю ночь здесь ждали меня?
  - Так точно, товарищ начальник!
  - Ну, вы что: видели, что меня долго нет, - и ехали бы домой.
  - А кто без вас машину мог вести? Я же был вчерась выпимши.
  - Ну, что с ними делать, Верона?
  - Чаем быстренько напоить - на машине мы все равно успеем.
  - Не надо: маме это будет совсем трудно.
  - Тогда подождите минуточку. - Она принесла пакет с хлебом и холодными котлетами. - Поешьте, пока доедем.
  Но мы не стали: приедем, умоемся там - тогда.
  - И правильно: заодно и Люсенька их сразу чаем напоит.
  Имя Люсеньки он подкинул вовремя: я сразу же задал вопрос, что мы ей подарим на свадьбу, и эту тему мы обсуждали всю дорогу. Самые ценные соображения на этот счет высказала Вера, - от ее присутствия мы с Юркой тоже почему-то чувствовали себя не совсем одинокими.
  В этом настроении мы прожили весь день. Шеф мне сказал, когда мы шли обедать:
  - Главное, в этом доме никто никому не задает ненужных вопросов. - Он вдруг улыбнулся: - А ее мать всего на три года... моложе меня.
  
  11
  
  Как я не отбрыкивался накануне, Юрка все-таки поехал со мной смотреть комнату, которую мне давали. Мне уже было, в конце концов, просто неудобно: что он, действительно, мой личный шофер, - тем более у него было затишье, дома он ночевал регулярно. К тому же, почему по моим делам начальство и его должно отпускать с работы?
  Все, в конечном счете, решил сам Андрей Прокофьевич:
  - Хорошо бы Юра тебя на своей машине туда и обратно подбросил - мне это выгодно будет: вы оба затратите меньше времени, чем ты один обычным транспортом.
  - Григорий Ильич еще не вышел; ни меня, ни Юры - никого из разработчиков завтра не будет.
  - Подумаешь: максимум полдня - обойдутся вполне без вас. Все же загружены, у всех есть конкретная работа.
  - А если будут вопросы?
  - Пусть пытаются сами разобраться до вас - дай им тоже такую возможность.
  Все, действительно, шло нормально: наши люди все уже вернулись к нам, и работа шла полным ходом. Но не всегда гладко, потому что мы не выносили в проектное задание то, что представляли, как в принципе сможем решить - за счет этого удавалось быстрей переходить к разработке рабочих чертежей. Третий из наших ведущих конструкторов, правда, за пределы своего участка работы не вылезал никогда - недаром шеф во время работы над проектным заданием отдал его в другую группу, оставив нам в помощь Люсеньку. Но до сдачи проекта времени еще навалом, и с первоначального графика мы не сбиваемся.
  Я еще ничего не успел сказать, вернувшись от начальника, как Юрка снова пристал: мы же можем очень рано туда поехать - я специально у тебя ночевать буду. И маме твоей на машине будет гораздо удобней.
  - Ну, ладно, - сделал я вид, что это он меня сумел уговорить.
  - Татьяне ты от меня позвонишь, - сказал я, когда мы ехали ко мне.
  - Перебьется.
  - Но все-таки...
  - Нет. Ей это тоже все равно: пришел или не пришел. Вообще как-то друг на друга совсем уже не реагируем.
  - Ты молчишь последнее время: я думал, у тебя сейчас нормально.
  - Тихо только, без криков. А так-то...
  - Как ты так вообще живешь?
  - Тебе ли не знать: и сам не очень понимаю - но живу. Может, оно и лучше: безболезненней разбежимся.
  Сан Саныч встретился в коридоре, предложил зайти к ним - посмотреть телевизор. А там оказалось, что они тоже хотели бы завтра поехать туда - и Юрка сказал, что в машине есть же еще два места. Рахиль Наумовна тут же побежала звонить куда-то; потом сказала, что говорила с женщиной, которая получила в одной со мной квартире: она там тоже будет с утра.
  Назавтра Рахиль была как всегда раньше всех на ногах и, едва мы проснулись, потащила к себе кормить своей манной кашей, которой наварила целую кастрюлю. Каша была отменная: Юрка, который ел ее кашу впервые, дважды получил добавку - так ей понравилось, с каким удовольствием он ее ел.
  Заехали за моей мамой. Рахиль дорогой снова стала рассказывать то, что узнал от побывавших там раньше всех: блочные пятиэтажки без лифта, кухни маленькие, санузлы кое-где совмещенные, крохотные прихожие - правда, со встроенными шкафами.
  - Это то же самое, что у вас было, когда вы получили с ее матерью, - вспомнила мама.
  Особо довольных поэтому не было: все считали, что дали намного хуже, чем другим, которых ломали.
  Один Сан Саныч считал, что это для них, может быть, и к лучшему. Раечка наконец-то решится расстаться с коммунальной квартирой; они потом обменяют свою комнату и двухкомнатную кооперативную квартиру дочери на трехкомнатную, тоже кооперативную - они себе это могут позволить.
  Квартира, и точно, оказалась точно такой, в какой я жил со своей милой тещенькой после того, как сломали хибару, где она раньше жила с Лерой, а потом и со мной - меня она сразу прописала к себе: они давно ждали, что их вот-вот сломают. Все один к одному: и шестиметровая кухонька, и совмещенный санузел. Сама комната - восемь с половиной метров: вдоль стен, незанятых дверью и окном, едва-едва можно впихнуть самое необходимое. Говорят, правда, нас всех сразу поставят на очередь, но так ли это - тоже еще никто точно не знает.
  Пока мы впятером ходили, смотрели и охали, приехали еще две женщины; я их немного знал в лицо - и молодую, и пожилую, по-видимому, ее мать: из соседнего подъезда в доме, где еще живу. Они поздоровались, показали нам свою комнату, потом вместе с нами прошли в мою, и там старшая женщина вдруг сказала:
  - А я бы в такую поехала. - Мне показалось, что Рахиль при этом кивнула.
  Мама спросила, в каком, то есть, смысле, поехала бы? Та объяснила, что у нее комната на соседней улице там, она приходит к дочери помогать с ребенком. Сейчас они будут вынуждены жить в одной комнате вчетвером: не ездить же в такую даль каждый день.
  Она бы, конечно, поехала бы в эту комнату: восемь метров - достаточно, спать самой и взять к себе внука: может быть, дочь тогда родит еще одного - надо бы ей. А комната у нее побольше этой - почти пятнадцать метров, и соседка всего одна. "Там, понимаете, была большая квартира, а потом соседняя отошла под учреждение - и к ней присоединили часть этой, а кухня осталась очень большая, тринадцать с чем-то метров. Уборная отдельно. И телефон есть". Горячая вода на кухне от той же колонки, что и для ванной - как у нас.
  - Вы, может быть, посмотрели бы - хорошо бы даже сейчас: мы бы такси взяли.
  - Зачем такси: они же со своей машиной.
  - Конечно, конечно: сейчас поедем. Только вы как, Рахиль Наумовна? - спросил Юрка.
  - Мы? Как-нибудь. Пойдем сначала посмотрим, где то, что дают нам. Езжайте себе, и будьте мне здоровы!
  - Позвонить бы Андрею Прокофьевичу: мы уже до обеда не успеем, - сказал я Юрке.
  - Оттуда позвонишь - она же тебе ясно сказала: у них есть телефон. П-о-е-ха-ли, слышишь?
  - Слышу, не глухой.
  Ну, и гнал же Юрка, не медленней, чем тогда - на работу к экс-мадам под командой шефа. И, оказалось, действительно недаром.
  После той эта квартира казалась отличной: большая кухня, большая ванная и даже туалет, большая прихожая - все даже неестественно великоватое для квартиры из двух комнат по 14,9 метров. Как тупик, отрезанный стенкой кусок коридора; туда не выходит ни одна дверь - наложены всякие вещи.
  И сама комната устраивала меня после той ой как: такая просторная, удобная - дверь в самом углу. Обои вполне приличные, не нужно будет сразу переклеивать. Немного посветлей, чем в той, где я сейчас еще живу.
  Мы молча все-все осматриваем.
  - Вы извините, нам на кухню надо, вас пока одних оставим. - Ясно: хотят дать посовещаться без них.
  Собственно, нам достаточно одной минуты - мнение единодушное: соглашаться.
  - Ну, разве можно сравнить с той? - говорит мама.
  - Да с этого коридорчика такой чулан отгрохать можно, - напирает на меня Юрка.
  - Да ладно вам меня уговаривать: сам все вижу.
  - Только насчет соседки выясни.
  - Да что такое одна соседка, Мария Михайловна, - всего одна?
  - Не скажите, Юра: может оказаться хуже десяти - надо хотя бы спросить. - И мы зовем хозяйку, спрашиваем: а с соседкой ее можно жить?
  -Да, можно - этого не бойтесь: не хулиганка какая-нибудь и не пьяница - так-то она женщина приличная. У нее другое: про уборку ей напоминать приходиться, поныть любит, чтобы за нее что-нибудь другой кто сделал, да и забывает иногда отдать, что взяла у тебя. Но так, греха на душу брать не стану, не злая она, просто жизнь у нее не очень сложилась - одна она совсем. Ей только с самого начала потачки давать не надо, а так - жить с ней можно.
  - Если так, то у меня возражений против обмена с вами нет, - сказал я; мама и Юрка дружно кивнули.
  - Ну, и слава Богу. Дочку пойду, позову: скажу ей.
  - Позвонить от вас можно?
  - Ну, конечно же!
  Мы уже прилично задержались: я хотел позвонить начальнику, объяснить, в чем дело. Но он не очень-то слушал мои извинения:
  - Ладно, Завтра извинишься. Дело говори: понравилось, нет?
  - Нет, совсем.
  - Говорить можешь все?
  - Попробую, - в прихожей никого не было, я прикрыл трубку ладонью и тихо спросил: - Вам меня слышно?
  - Ничего. Ну, что там? Комната, я знаю, маленькая, а остальное как?
  - Кухня и прихожая - тоже, санузел совмещенный. Но сразу предложили обмен, - я в нескольких словах объяснил, что и как. - Я уже дал согласие.
  - Ну, считай, тебе крупно повезло.
  - Мы сейчас приедем.
  - Лучше оформи и подай, если удастся, сегодня же все документы. Спеши, а то как бы не нашелся какой-нибудь умник, и они передумают - может быть, даже в том же доме кто-то предложит им что-то большее или посулит доплату.
  - Я вас понял. Тогда Юра приедет один.
  - Только если он тебе не нужен.
  В этот момент я почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернулся: пожилая женщина в байковом застиранном халате.
  - Вам надолго еще телефон нужен? - спросила она немного сердито.
  - Нет, сию минуту кончаю. Извините, Андрей Прокофьевич: я Юру сейчас отошлю, - говорил в полный голос: начальник понял.
  - Ладно, остальное доскажет он: пусть сразу зайдет ко мне.
  - Пожалуйста: я уже кончил говорить.
  - Благодарю вас. Насколько я поняла, вы тот самый, кто получил комнату в квартире с ее дочерью? - она указал на дверь своей соседки.
  - Совершенно верно.
  - Тогда я хочу знать: они собираются с вами меняться?
  - И я тоже.
  - Ну, что ж! Меня, правда, спрашивать не о чем не стали, но я возражать не собираюсь: наконец-то со мной поселится интеллигентный человек, - закончила она довольно громко и удалилась в свою комнату: звонить по телефону не стала.
  А он зазвонил буквально тут же, - я сам снял трубку.
  - А, Феликс, это вы! Очень хорошо: вы-то мне и нужны. Ну, как?
  - Уже договорился.
  - Ну, тогда я очень рада: мне ее комната тоже понравилась. А квартира! И ездить на работу будете столько же, как сейчас.
  - Так вы все знали?
  - Да: я с ней разговорилась, когда получали смотровые.
  - Что же вчера еще ничего мне не сказали?
  - А зачем - так эти дела не делаются. Но я другое для вас успела: у своей знакомой в жилищной комиссии - как все оформить и к кому сразу идти, чтобы побыстрей получилось. Я вам сейчас все скажу - вы лучше сразу и пишите.
  Ничего не скажешь: то, что у меня получилось с жильем - чистейшая удача, единственное, чему я мог быть рад - если бы был в состоянии чему-то радоваться в то время.
  
   Этот кусок воспоминаний подействовал немного успокаивающе - как передышка. И Оля почувствовала что-то, придвинулась ближе. Я, felix, несколько оживился; я, другой, отдыхал перед продолжением воспоминаний - сегодня я должен пройти их до конца.
  
  12
  
  С чего начать их снова? Если по порядку, с моей новой соседки. Пусть так. Потом уж остальное.
  Значит, соседка по квартире, в которую переехал. Всего одна. Мама моя была права, и это выяснилось очень скоро: с одним человеком может быть гораздо сложней, чем с пятью семьями на старой моей квартире - там при любых ситуациях каждый мог хоть с кем-то найти общий язык.
  Поначалу мне показалось, что найти и с ней контакт можно: мы вежливо здоровались и беседовали на отвлеченные темы. Вечером иногда вместе пили чай на кухне, где стоял нормальный обеденный стол: я угощал ее маминым вареньем, она мне рассказывала про свою жизнь.
  Она у нее прошла не очень-то счастливо: рано умер муж, и она так и осталась одна. Из-за болезней его она не решалась иметь ребенка, пока еще можно было, а теперь и у самой здоровья совершенно нет, а кому нужен одинокий больной человек?
  Не скажу, что ее жалобы чем-то не настораживали - что-то похожее на то, что любила выдавать Лера, но, в конце концов, могу же я кое-что делать для нее: например, идя в магазин, заодно купить ей что-то. Из-за этого и начались первые недоразумения: просила меня купить на свои деньги - сразу же отдаст, но когда приносил, не делала этого, и потом забывала, а я стеснялся ей напомнить - пока не заметил, что у нее начинает это входить в систему. Тогда я стал под любым предлогом избегать делать для нее покупки. Но как всегда, лучше совсем ничего не делать человеку с самого начала: он гораздо больше обижается, если потом перестанешь. Она стал упрекать меня: в чем дело, неужели мне так трудно, - и она ведь всегда отдает мне все до копейки сразу же. Я не удержался, хмыкнул, и вскоре она молча, с оскорбленным видом, вынесла и положила мне все деньги, что была должна, на стол. С той поры, если я все же соглашался ей что-то принести, давала деньги на покупку.
  Еще одна трудность состояла в уборке квартиры - она тоже вылезла не сразу, потому что при въезде моя партнерша по обмену вместе с дочерью сделала фундаментальную генеральную уборку своей комнаты и всех мест общего пользования: "Неудобно же, неужто мужчина должен за мной грязь там вывозить!" Когда я въехал, все сияло: оконные стекла, полы, кафель, плита на кухне, ванна и унитаз. Нам с мамой осталось только навести уют в комнате после того, как мы с Юркой втащили то из мебели, что досталось мне при дележе с Лерой. Соседка моя тогда зашла ко мне, уселась, попросила сигарету и завела с мамой моей разговор - они очень мило беседовали.
  Через неделю я как раз устраивал новоселье для своих с работы: шефа - с Верой, конечно; Андрея Прокофьевича; Юрки, само собой, который мне заявил, что хочет явиться с дамой, и в качестве таковой привел Люсеньку. Поэтому мне некогда было думать о том, что она, выйдя с завязанной полотенцем головой, предложила поменяться очередью; я быстренько подмел и вымыл шваброй полы, вытер везде пыль, пока мама готовила. С ее согласия взял в комнату с кухни стол и стулья, да и ее пригласил зайти выпить с нами рюмочку.
  Убрала ли она через неделю, я как-то не обратил внимания, потому что как раз выплыло сразу несколько вопросов в проекте, что-то куда-то не лезло, не вписывалось - самая обычная вещь в нашем деле; я знал, что решение мы найдем, не нервничал нисколько, но и не хотел, чтобы из-за этого был затор, и пока исполнители были заняты другой работой, старался добить эти вопросы. Приходил недели полторы домой довольно поздно - особо некогда было приглядываться: подошла моя очередь, помыл полы шваброй, протер плиту, раковину и все прочее, - старался слишком долго не возиться.
  Но появилась моя мамочка, приехала вместе с тетей Лизой - та немного приболела и до сих пор не была у меня. Обошла все и стала задавать вопросы: почему в ванной грязное белье в тазах, и целая гора грязной посуды на столе в кухне, и раковина грязная, и в ванне кто-то из вас мылся и так грязной и оставил; а мусор везде, а полы какие, плита залита. Здесь вообще кто-нибудь убирается: ведь сегодня же воскресенье - где же ты был вчера и сегодня? Ездил на базу кататься на лыжах? А... Ах, не твоя сегодня очередь - а в свою ты убираешь? Допустим: в комнате у тебя, действительно, чисто, - а она когда-нибудь убирает? Сегодня, в частности, она собирается убрать квартиру, или ты согласен жить в такой грязи?
  - Мне только этого не хватает, чтобы ты один тут со всем колупался - вывозил грязь за этой неряхой! Мало ли что она тебе говорит: она здоровей всех нас - просто лентяйка, каких свет не видывал! Я представляю, что у нее в комнате творится.
  - Пусть он обратится в санитарную комиссию домкома - там ее быстро призовут к порядку, - внесла конструктивное предложение тетя Лиза.
  - А что ты думаешь: если она сейчас же не выйдет и не уберет все как следует, я завтра же так и сделаю! - и мать с теткой пошли ко мне в комнату и увели меня.
  Вскоре в коридоре зашуршал веник, потом зашаркала швабра, полилась вода из крана. А мои женщины сидели и пили чай с бисквитом, привезенным тетей Лизой - пока не утихли звуки в коридоре: тогда они снова обошли квартиру и уехали. Мне она потом по этому поводу не сказала ни слова - и очередь кое-как начала соблюдать.
  Но общаться после этого мы стали заметно меньше. Жили в одной квартире, но каждый сам по себе: она довольно мало выходила из своей комнаты, когда я находился дома. Говорить было почти не о чем, даже когда мы сталкивались на кухне: при более близком знакомстве она оказалась человеком, удивительно плохо знавшим или уже слабо помнившим то, что когда-то преподавала - литературу. Можно считать, что мы почти не замечали друг друга, - но почти каждый вечер раздавался стук в мою дверь: она просила дать ей хоть несколько сигарет, потому что боится, что снова нескоро заснет - и у меня редко хватало духу отказать ей, даже когда их было в обрез. Поблагодарив и еще раз извинившись, она снова исчезала в своей комнате. Где я случайно побывал лишь два раза, и куда не было никакого желания зайти. От обоих случаев осталось гнетущее впечатление какого-то жуткого, странно не женского, полнейшего отсутствия уюта, нелепого беспорядка, создаваемого лежащими где попало вещами, старыми журналами и газетами с не до конца заполненными кроссвордами, огрызками карандашей, грязными тарелками и чашками, игральными картами, ножницами, полными окурков пепельницами, скомканными грязными тряпками, несмотря на обилие которых пыль была повсюду. Старая безобразная мебель в пятнах, загромождавшая комнату так, что в ней невозможно было пройти, без конца не натыкаясь на что-нибудь. И главное в комнате, широкая старая металлическая кровать с остатками никелировки, которая, похоже, никогда не убиралась на день: она целыми днями лежала либо сидела на постели, листая журналы или занимаясь кроссвордами и пасьянсом - и уже не представляя себе другого существования.
  Но надо сказать, что она и не мешала мне: я знал, что спокойно могу привести к себе кого хочу, ту же Томку или любую другую женщину. Я мог больше не бояться, когда видел, как когда она выходит из своей берлоги, всегда кое-как одетая, неприбранная, что станет - как вначале - выкладывать свои жалобы на жизнь. Мне только этого не хватало - слишком доставало своего.
  
  13
  
  Маринка! Мариночка! Дочуня моя, солнышко, лапка! Какой страшной оказалась встреча с тобой после того жутко длинного перерыва, который устроили эти две сволочи.
  Она произошла только через месяц после переезда - Маринка опять болела очень долго: без конца держалась температура тридцать семь и три - тридцать семь и пять. Ее показывали в детской больнице, где мать Леры работала в регистратуре: они положили ее на неделю на обследование и определили, что вялое течение болезни начинает переходить в хронический бронхит - необходимо летом свозить ее на Юг.
  Лера довольно подробно информировала меня обо всем, часто сама звонила мне днем на работу, особенно когда надо было раздобыть лекарства, которых не было в аптеках: с помощью шефа, а вернее - Веры, через ее мать, я доставал их. Мы с Юркой отвозили их туда, к Лериной матери. Юрка вызывал Леру, и она выходила ко мне, забирала лекарства, брала фрукты и бутылки с лимонным напитком, который я всегда делал Маринке, когда она болела, - относила все и возвращалась ко мне, поговорить: отношения наши после того, как мы развелись, носили более спокойный характер.
  Она часто жаловалась на мать. Говорила, что если бы ребенок так не болел, и мать не работала бы в детской больнице, где имела возможность в нужный момент обращаться к любому специалисту без всякой очереди, она ни за что бы здесь больше не оставалась: стоит хоть ненадолго отлучиться, как начинаются бесконечные попреки. Я слишком понимал, что происходит на самом деле, особенно когда видел ее тщательно одетой и сильно подмазанной, - улыбался, делая вид, что верю: мели дальше!
  Наконец, она позвонила, что Маринка начала выходить на улицу, и если она вновь не затемпературит, я смогу в эту субботу увидеться и побыть с ней часа два - пока они будут гулять. В пятницу она подтвердила, что все в порядке, и сказала, в каком часу надо быть у подъезда.
  Я был на месте чуть ли не за час до назначенного времени. Уселся на лавочку в палисаде так, чтобы был виден подъезд, достал из портфеля книгу, закурил и попробовал читать. Но глаза совершенно машинально скользили по строчкам - я думал о другом: как увижу ее, наконец, как подбежит она ко мне, а я схвачу и подниму ее, и она крепко обнимет меня руками за шею. Без конца смотрел на часы и выкурил не одну сигарету.
  Стрелки подошли к одиннадцати - времени, когда они должны были выйти: я убрал книгу, застегнул портфель и встал со скамейки. Сердце колотилось - вот-вот она появится, дочка моя.
  Пять минут, десять, пятнадцать - их не было, я стал беспокоиться: неужели и сегодня опять - заболела? Если до половины двенадцатого - ну, хорошо, до двенадцати - они не появятся, я поднимусь и позвоню в дверь - и пусть старуха попробует не впустить меня: я силой войду и увижу своего ребенка - я больше не могу не видеть ее. Пусть тогда эта тварь орет, зовет соседей, даже начнет звонить в милицию: что ж, мы там и разберемся, почему смеют мне совсем не давать мою собственную дочь.
  Нет: не сделаешь - не сможешь это сделать при ребенке, не захочешь ее травмировать. Я только позвоню и скажу все, что думаю о них обеих.
  Полчаса прошли, и я почти решил, что незачем ждать до двенадцати, надо идти звонить по телефону, но пока шарил по карманам в поисках двушки, из-за двери послышался громкий голос Леры. Дверь отворилась, и увидел их.
  Нет, она не бросилась ко мне с криком: "Папа!", не обняла и не прижалась - как будто в нерешительности остановилась и исподлобья смотрела на меня, хотя глазенки у нее радостно блестели.
  - Мариночка, дочь! - позвал я, присев на корточки и протянув к ней руки.
  - Ну, что же ты: отец пришел, а ты даже не подходишь! - подтолкнула ее Лера, - и тогда только она подошла ко мне и быстро поцеловала в щеку. И сразу же опять опустила голову.
  Я взял ее на руки и стал рассматривать: мне показалось, что она как-то изменилась внешне, стала не такой, как прежде. Отнес ее к скамейке, открыл портфель и стал кормить фруктами. Она ела грушу и молчала, я смотрел на нее и тоже молчал. Молчала и Лера, усевшаяся рядом со мной, - потом спросила:
  - Где ты фрукты покупал?
  - На Центральном. - На Центральном рынке всегда все есть - очень недешево, конечно, зато все. А я еще встретил там Диану, и она помогла выбрать не самое дорогое, но действительно хорошее, судя по тому, с каким удовольствием Маринка ела.
  - А помыл, что даешь ей?
  - А как же! - и мы опять замолчали.
  Маринка доела грушу и слезла со скамейки:
  - Хочу на качели! - и побежала, не дожидаясь нас.
  - Такая непослушная стала! - пожаловалась Лера. Мы тоже пошли к качелям, на которые уже лезла Маринка.
  - Качай меня! - приказала она мне, и я качал, пока Лера не стал стаскивать ее с них. Я сам тогда взял ее и сказал:
  - Ну, пойдем! - и она вдруг затихла и молча прижалась ко мне; я сел на ближайшую скамейку, обнял ее покрепче. Теплое, родное: она сидела тихо, прижимаясь ко мне щекой.
  Но не очень долго - снова вскочила и побежала, крикнув:
  - А там еще одни качели!
  И мы, как послушная свита, следовали за ней, придерживали и качали ее, улыбаясь и делая вид, что качели - самое интересное. Все было совсем не так, как я себе представлял. Мы почти не разговаривали, только бегали от качелей к качелям, и лишь иногда она соглашалась посидеть минутку.
  Нет, она сильно изменилась не только внешне: была не совсем такая, с какой я расстался тогда. Время от времени она вдруг поднимала глаза на меня, на мать - но ничего не говорила, быстро опускала их или поворачивала в сторону и смотрела на что-то другое, как будто не мы ей были интересней всего, даже не я, которого она столько не видела. Это не слишком походило на долгожданную встречу: казалось, она просто гуляла, а мне лишь была дана возможность при этом присутствовать.
  Но самое страшное было даже не это: я чувствовал, что и со мной все не так, как я ожидал. Мысли, никак не связанные с ребенком, постоянно лезли в голову: о работе, о шефе с Верой, о Юрке, о Николае и Фаине, о соседке. О Диане, которой надо позвонить не позднее пяти и, может быть, после этого поехать к ней. Все это разом, не давая целиком сосредоточиться на том, что я так долго и нетерпеливо ждал - на коротком свидании с моим ребенком.
  Я чуть ли не вздохнул с облегчением, когда время подошло к часу дня, и Лера собралась уводить ее. Она и тогда не проявила особых эмоций, только спросила меня:
  - А ты скоро опять ко мне придешь? Скоро - да? Ну, хорошо! - она еще раз чмокнула меня в подставленную щеку. Потом подхватила пакет с фруктами и убежала в подъезд.
  - Ты подожди, не уходи - я ее только впущу, а то ногами начнет в дверь барабанить, и сразу спущусь: поговорить надо, - сказала Лера: казалось, и она была не очень довольна тем, как прошла наша встреча.
  Я сразу же закурил. Лера появилась буквально через минуту.
  - Пойдем на лавочку. - Она уселась, вздохнула: - Трудно с ней совсем стало: она и меня не очень-то слушается. А мать - так совсем: та орет, а она - ноль внимания. Совсем никто ей не нужен - ужас какой-то!
  Я молчал: что говорить - снова выяснять, кто виноват? Сидел потому, что просто не было сил двигаться.
  А она вдруг стала говорить со мной, как будто ей больше некому было поведать о своих трудностях:
  - Мать кричит много: совсем, можно сказать, взбесилась. Если бы девка выздоровела, наконец, снова устроила бы ее в сад и жила бы с ней у себя. Материна больница только и держит. А так - дохнуть невозможно просто.
  - Что с ней?
  - С матерью-то? Да ты же ее знаешь, ей...
  - Она меня, извини, меньше всего интересует: я о ребенке.
  - Бронхи, врач опять сказал, плохие: надо бы на Юг свозить, да денег где мне столько взять? Ты бы не...
  - Дам, разумеется.
  - Ну, конечно: твоя же, все-таки. Вся в тебя. - Она стала подробней рассказывать мне, что еще говорят врачи: надо принимать срочные меры - пока болезнь не перешла в астму. Я слушал и кивал.
  А ведь почти до года дочь совсем не болела: сама же она, Лера, перегрела ее, передержала на солнце на пляже, сидя возле своей тетки, приехавшей к нам на дачу. Мы сняли ее тогда, хоть и жили на одну мою зарплату - не только ради ребенка, но и из-за самой Леры, перенесшей, когда Маринке было пять месяцев, церебральный арахноидит. Я уговаривал ее уйти, поставить коляску под деревом, а она уперлась:
  - Я мать - и сама знаю, что делать!
  И я, как последний дурак, из-за того, что постеснялся скандалить при ее тетке, не заставил хотя бы силой увезти ребенка с открытого солнца. Вечером температура за тридцать девять и вызов "скорой помощи" - начало бесконечной цепи ее болезней: ангина за ангиной; потом, после удаления миндалин, вот это.
  - Ни в коем случае не давай ей сама антибиотики, - в тысячный, наверно, раз предупреждаю я Леру. Обычно она отвечает:
  - Так я же совсем понемногу! - но сегодня не спорит: - Хорошо, не буду.
  - И гамма-глобулин не вздумай ей снова вколоть - меня специально предупреждали: для девочек чревато бесплодием.
  - Врут, может! Ну, ладно, ладно - не буду: что я - не мать ей?
  - Когда снова увижу ее?
  - Да уж боюсь загадывать: если снова не заболеет - хоть через неделю. Я ведь по-хорошему хочу: что нам с тобой еще делить?
  Что делить - все уже и поделено: по-хорошему. Не спорили, не ругались: встретились в старой нашей комнате, обговорили спокойно и поделили без всяких споров - вещи. А дочь разве разделишь - не станешь же рубить пополам: еще премудрый царь Соломон с помощью такого теста определил настоящую мать. Вся она с ними теперь - не надо и ночью к ней вставать, когда пискнет, не просыпаясь, чтобы прикрыть одеялом, в сад утром отводить и после работы забирать, гулять с ней, диафильмы показывать, книжки ей читать и сказки, когда уложу, рассказывать. От всего этого свободен, совсем, - подавиться можно этой свободой. Не рыпаюсь: слишком обстоятельно юристы объяснили, что к чему. Так что больше не о чем не спорим и не ссоримся: ни одного раза с того момента, как развелись.
  - Ты сам-то как? - заботливо этак спрашивает Лера. - Похудел, вроде, чего-то.
  - Я-то? Нормально.
  - Есть у тебя кто-нибудь или один мыкаешься?
  - По-всякому.
  - А ты не очень теряйся: с замужними - тоже.
  Ой, спасибо: какой ценный совет! Тем более мне: моей женой пользовались достаточно. Все, значит, так. И воровать, стало быть, не грех: другие же воруют. А обманывать - так просто даже обязательно, а как же!
  - Ну, ты извини, пойду я.
  - Ага. Ну, пока: счастливо тебе! Да и я побегу: мать, небось, уже сильно злится - ни на минуту уйти нельзя!
  Троллейбус долго не подходил, я стоял и курил, и мне было совершенно все равно, сколько еще ждать его.
  К остановке на противоположной стороне подошел автобус, и когда он отошел, увидел, как, пытаясь успеть на него, бежит женщина, и узнал в ней Леру. Она, все-таки, не успела, замахала рукой, но водитель не захотел ждать, и она стала смотреть, не идет ли следующий, и все поглядывала на часы - ей было некогда, по сторонам она не смотрела, потому меня не видела. Вскоре подкатил следующий автобус, и она уехала. Покатила на свидание - ребенок остался с матерью: но это тоже было совершенно неинтересно. И еще через минуту подошел троллейбус, и уехал я.
  
  Я ехал и не видел ничего. На душе - какая-то пустота, как будто у меня сегодня отобрали то, что казалось неподвластным ничему - что мы неразрывно связаны: я и моя дочь, и разлука, сколько бы она не длилась, ничего не изменит. Оказывается, ничего подобного: мы живем уже каждый своей жизнью, отдельно друг от друга - нас связывало прошлое, а не настоящее. Все что угодно мог я ожидать, только не это: я был совершенно ошеломлен и подавлен своим сегодняшним открытием.
  Кое-как добрался до своего района. Необходимо было поесть - утром я только выпил чай, но в горле стоял какой-то ком, и ноги сами повернули в знакомую сторону. Я очутился у "Белого аиста".
  Жадно сделал несколько глотков, как сердечник сует под язык нитроглицерин. Но почти сразу почувствовал, что сегодня это не поможет - даже если зверски напьюсь. И ушел, оставив недопитым стакан.
  Зашел в магазин, взял чего-то, чтобы поесть дома, когда смогу - куда-нибудь идти обедать я был не в состоянии.
  - А вам звонят и звонят, - вышла и сообщила соседка, как только я вошел: она неукоснительно подходила к телефону и потом передавала, кто звонил, даже записывала то, что просили передать - ей самой почти никто не звонил, и она тоже.
  - А кто?
  - Мама ваша, тетя: просили им сразу же позвонить; соседка ваша бывшая еще будет звонить; Юра - уже несколько раз: тоже позвонит. А еще та самая женщина, наконец-то назвала себя - Фая.
  - Спасибо! - и я скрылся у себя. Завалился, даже не сняв обувь, на тахту и закурил. Никому абсолютно не хотелось звонить. Так ведь, все равно, не оставят в покое.
  Оно так и было: через двадцать минут раздался звонок, и еще через минуту стук в дверь:
  - Вас к телефону!
  Мама. Как ребенок себя чувствует? Нормально. А выглядит? Ничего. Как тебя встретила? Хорошо. Бросилась к тебе? Нет. Почему: они ее, что ли, настроили так? Да вроде - нет. Ладно, ты только не переживай, она же еще маленькая: отвыкла от тебя за столько времени. Да, конечно. А что ты сейчас делаешь: может быть, приедешь - я борщ варю? Нет, не сумею. Ты что - себя плохо чувствуешь? Да, голова побаливает. Ну, иди ляг!
  Но через десять минут снова звонок: тетя Лиза. Почти те же самые вопросы, а потом предложение приехать к ним: Ира нашла довольно неплохую девушку. Может быть, сегодня? Сегодня, совершенно точно - нет. А завтра? Видно будет. Ну, смотри; если надумаешь - позвони. Хорошо.
  - Кстати, теть Лиз, Фаина, ну, та самая, звонила снова. Телефон ты ей дала?
  - Да, я. Но ты же сам велел ей дать.
  - Только в случае, если понадоблюсь чтобы познакомить ее с одним знакомым.
  - Она мне об этом говорила.
  - Значит, надумала?
  - Что ты: и слышать не хочет!
  - Тогда нечего было ей и давать.
  - Неужели тебе ее совсем не жаль?
  - Тетечка, это несерьезно. Попроси ее, пожалуйста, по другим делам мне не звонить. Сделаешь?
  - Передам, но думаю, что бесполезно.
  - Скажи ей, пусть не будет дурой: он ей как никто подходит - просто упустит его, и только.
  - Ладно, еще раз попробую поговорить с ней.
  Еще через пять минут - Рахиль Наумовна. Опять те же вопросы.
  - А эта как?
  - Укатила потом куда-то.
  - К хахалю, конечно, а ребенка снова бросила своей бешеной матери. Бедная девочка!
  - Как Александр Александрович?
  - Ничего, спасибо. Ну, ладно тогда. А вы нас совсем не забывайте: приезжайте как-нибудь к нам.
  - Спасибо большое. Александру Александровичу от меня привет огромный передайте!
  - Спасибо, передам. Будьте здоровы.
  - Всего наилучшего, Рахиль Наумовна!
  Я только повесил трубку, как телефон снова зазвонил.
  - Алло! Юра?
  - Алло. Это я - Фая. Здравствуй.
  - Здравствуй, - я чувствовал уже, что это будет трудный разговор - как раз сейчас, когда выбит из колеи. До сих пор почему-то получалось так, что она звонила и не заставала меня. Все как нарочно!
  Ее голос напомнил о дне, когда, такой же неприкаянный, я очутился рядом с ней и смог получить какое-то успокоение. Она будто угадала: сейчас я как никогда способен опять очутиться рядом с ней. Ее тело ничуть не хуже, чем у Дианы, которая ждет моего звонка - я не стану ей звонить, конечно: абсолютно не способен сейчас нормально разговаривать - а с этой говорить ничего не надо. Поехать к ней - и будь, что будет: забытье.
  Но это лишь на минуту: я снова проснусь - и не буду знать, куда деться. Ни к чему: незачем снова затевать ту же самую канитель.
  - Я слушаю. Алло!
  - Феликс!
  - Да?
  - Мне очень надо увидеть тебя!
  - Для чего?
  - Мне очень надо!
  - Зачем?
  - Я... Я не могу больше! - я слышал, она плачет.
  - Фая! Алло! Фая, ты слышишь меня?
  - Да-а! Приедь!
  - Не могу, пойми ты: не будь, пожалуйста, ребенком.
  - Что я тебе сделала?
  - Ничего - но у нас с тобой ничего и не получится. Все, что я могу сделать для тебя - познакомить с тем человеком: ничего больше!
  - Нет! Я не хочу!
  - Я тоже: тоже не хочу. - Я еще вдруг вспомнил ее "отрезанный ломоть": сегодня можно было поверить, что она, провались оно все, права - к ужасу моему. - Поэтому - оставь меня в покое. Пока не надумаешь с ним знакомиться - не звони! - положил трубку. Кровь стучала в висках: "отрезанный ломоть"! Пойду лягу - трудно дышать.
  Но не пустил новый звонок. Какого черта: если это снова она, церемониться не стану!
  Но то был Юрка, - похоже, не совсем трезвый.
  - Старшой, ты? Ну, наконец-то! Я тут уже час, должно быть, автомат обрываю. Что случилось?
  - А ты где, маленький?
  - Возле твоего этого "Белого аиста". Хочешь присоединиться ко мне?
  - Я там уже был - только что. Ты давай лучше ко мне!
  - Сейчас приеду.
  - Ты что - на машине?
  - Ну?
  - Соображаешь - в таком виде за рулем? Врежешься во что-нибудь!
  - Туда мне и дорога. Поскорей бы!
  - Ты - совсем?
  - Почти. Ладно, сейчас буду.
  - Заявился он с бутылкой водки. Я вытащил все, что было, чтобы закусить, и мы расположились на кухне. Без всякого тоста выпили сразу по полстакана и, почти не закусывая, тут же задымили.
  - Как съездил к дочке? Видел ее?
  - Видел, да. - Ему я все рассказал подробно: это его близко касалось. Особенно то, что вот - отвык я, оказывается, от собственного ребенка: время не только лечит - пусть его это не ошеломит потом.
  И опять без тоста по сто грамм - за помин души одной из наших прекраснейших иллюзий. Голова уже дурна, но внутри все отчетливо трезво.
  - Маленький, знаешь - жрать жутко хочу. Сооруди чего-нибудь горячего, а?
  - Ты чего - не ел ничего? Ну, сиди, сиди: сейчас сооружу.
  Он мигом раскалил сковороду, нарезал корейку, залил яйцами.
  - Ешь, давай!
  Я жадно умолотил все, он к яичнице даже не притронулся.
  - Ну, ты как - теперь в порядке? А то еще разговор у нас предстоит.
  - Что случилось? Совсем сбежал из дома?
  - Мне и убегать не надо, я совсем сам по себе: никто ни о чем меня не спрашивает никогда. Другое совсем у меня - такое, что для того, чтобы рассказать даже тебе, мне того, что выпил, мало.
  - Ну, и допивай!
  - Да тут уж почти ничего. Сейчас еще принесу.
  - Сиди: не надо ни в какой магазин - обойдется.
  - Да в машине, в машине же!
  - Все равно - ни к чему: я больше не буду - похоже, бесполезно. Пей давай, только закуси. Ну, можешь теперь?
  - Не знаю, как начать...
  - С конца начинай, я разрешаю.
  - Люся...
  - Какая? Что ты заткнулся сразу?
  - Сволочь я, все-таки, - сволочь!
  - А почему сволочь? И какая Люся?
  - Наша - Люсенька.
  - Что такое - Лю Сяо? Да как поворачивается твой зык произносить это светлое девичье имя в нашей паскудной компании?
  - Я ее сегодня возил в салон для новобрачных.
  - И тебе не понравился тот, кто имеет счастье в скором времени стать ее мужем?
  - Уже ровно через две недели.
  - Он тебе, я спрашиваю, здорово не понравился?
  - Не, ты знаешь, он мне, к сожалению, весьма понравился: отличный парнишка - годится ей в мужья куда больше, чем такой, как я.
  - Ты-то тут, вообще, причем?
  - Действительно: мне тут совсем делать нечего.
  - Юрка, ты что - не того малость?
  - Именно - и не малость: как раз с твоего новоселья.
  - Фу-у! Ну-ка, давай лучше, все же, с начала.
  - Понимаешь, еще когда у тебя сидели. Я ее как первый раз увидел: как ходит, смотрит, говорит. Почему? Улыбнется - и все у меня уходит, и легко мне совсем, даже весело. Ты думаешь, чего я ее тогда провожать до самого дома поехал: она ведь неизбалованная совсем, добралась бы вполне и одна, к ней и приставать никто не будет - не больно-то она видная с первого взгляда.
  - Вот, значит, как!
  - Вот, значит, как: будто глаза у меня внезапно открылись. Шел с ней и говорил, говорил. А она - ты ведь тоже знаешь, какая она.
  - Да, знаю: отличнейшая девка, миляга.
  - Да она такая - единственная на свете: как смеется даже - всем вокруг хорошо становится. Куда я, дурак, раньше смотрел?
  - Что ты хочешь от нее?
  - Все! Чтобы она со мной была - всю оставшуюся жизнь: вот что!
  - Всю оставшуюся жизнь - скажи, какой старик!
  - Именно, старик - понимаешь? Старшой, я ведь все последние дни только о ней и думал, а тут...
  - Она все эти последние дни на тебя работала, под твоим началом: ты ничего - лишнего - не говорил ей?
  - Нет. Честное слово - ничего. Никак не мог решиться.
  - Так она же уже замуж выходит, жених у нее!
  - Мне-то до него какое дело было? Кто он, вообще, такой? Шеф тебе же сказал: пусть поскорей выходит замуж, а то она не шибко красивая, - может, она так и делает, а со мной ей лучше будет. По мне-то ее красивей и нет, когда прямо в глаза тебе глянет да улыбнется.
  - Так ты что же... ?
  - Решил сегодня во что бы то ни стало поговорить с ней - пока не поздно окончательно. Ну да, об этом женихе я думал меньше всего: что я знал о нем - а может, он не стоит ее даже? Так ведь могло быть.
  - И... ?
  - Чуть ли не в семь часов поехал к ее дому и ждал там в машине - боялся пропустить, когда выйдет. Целую пачку выкурил, а ее нет и нет. Где-то в пол одиннадцатого только увидел: идет она - даже не поверил сразу. Подкатил следом за ней, дверцу открыл, крикнул, как будто только что увидел: "Эй! Привет!" А она подбежала: "Ой, Юра! Здравствуй! Как ты тут оказался?" - "Случайно", - говорю - "запчасти кое-какие мне тут один достал, заехал за ними только что. Садись, подвезу, если куда надо: уже не спешу". - "Ой, спасибо! До метро только довези: там меня Витя ждет; в салон идем - костюм ему так и не купили". Повез ее к Вите - ладно, посмотрю, что за гусь: может, даже жалеть такого нечего - и тогда...
  - И что оказалось?
  - Что такой же, как она - просто один к одному: такой же внешне не очень видный - но улыбка та же, такой же доброжелательный, располагает к себе. Я его весьма подробненько рассмотрел - посадил его в машину и поехал с ними в салон. Да еще помогал костюм выбирать: заставил там не один перемерить, что висели, оглядывал его со всех сторон - они мне, что называется, в рот смотрели. Под конец подошел сам к продавщице и упросил ее принести что-нибудь поинтересней: она принесла такой - закачаешься! Люся меня даже поцеловала. Только я и сам почему-то рад был, что костюм - то, что надо: как будто сам его женил. А они - такие довольные оба, такая парочка отлична, а я рядом кажусь себе таким старым да ободранным: куда там лезть между ними. Взял и отвез их к ней домой: костюм ее родителям продемонстрировать. И заходить даже к ней не стал: сказал, что уже спешу. На свадьбу они меня пригласили, только я, конечно, не пойду. Тебя она, наверно, тоже пригласит.
  - И я не пойду: мне там тоже не место. Шеф пусть идет - у него, кажется, совсем все в порядке.
  - Кажется. Ты как - выпьешь еще: тогда притащу из машины.
  - Ладно, давай: что-то от твоего этого рассказа хмель ушел.
  - А меня почти и не берет, хоть ничего и не ел утром. Так я пошел.
  - У тебя там что - склад бутылок?
  - Не бойся - еще одна, только. Оставил там: не хотел тебя сразу пугать.
  Пока он ходил, на кухню вышла соседка, поставила себе греть что-то на плиту. Я стал освобождать половину стола, освобождая ей место.
  - Да сидите вы спокойно, - заметив, сказала она.
  Юрка зашел, держа бутылку, поздоровался.
  - А может быть, вы нам компанию составите, - предложил он ей, - а?
  - Чтобы я вам компанию составила? Раздавим бутылку на троих - так, кажется, это теперь называется. Нет уж! Выпить и подвывать вам - ведь вы больше ничего не можете. А я-то - думала, вот и кончится здесь эта бесконечная мертвая тишина: поселится молодой холостой мужчина, женщины к нему будут приходить, компании знакомых; будут веселье, танцы - будут какие-то живые звуки. Ничего! Абсолютно ничего: сидит, как я, один в своей комнате и заводит самую заунывную классику. Или, в лучшем случае, пьет с кем-то.
  - Я - не кто-то, - обиделся Юрка, - мы с ним товарищи по работе.
  - Товарищи по несчастью вы! - отрезала она. - Смотреть на вас тошно. Пойду-ка к себе.
  
  14
  
  В понедельник шеф ошеломил новостью: шли обедать, и он сказал, когда мы немного отстали от остальных:
  - А Вера, знаешь, оказывается, в положении.
   Да?!
  - Да: врач сказал.
  Happy end - как в каком-то сентиментальном фильме: ведь это будет первый его ребенок. Его оставят, конечно: иначе вряд ли он стал мне сообщать.
  - Вот так: надо срочно расписываться.
  - Юре тоже можно сказать?
  - Ну конечно, - он улыбнулся - здорово очень.
  У него был такой счастливый вид, что я решил сегодня не рассказывать о моем долгожданном свидании с Маринкой. А о Юрке - вообще: об этом никто кроме нас не должен был знать; я только с утра забрал у него Люсеньку и старался не спускать с него глаз: главное, чтобы он не смог, все-таки, что-нибудь наделать в эти последние две недели, оставшиеся до ее свадьбы.
  Но шеф, конечно, догадался - на то он и был нашим шефом.
  - Ты знаешь, мне очень не нравится Юра, - сказал он, вызвав меня в коридор. - Полагаю, ты больше в курсе того, что я имею в виду. Как бы не пришлось нам с ним расстаться.
  - Трудно ему.
  - А она чем виновата? Ведь может, все-таки, заметить эти его затаенные взгляды - зачем ей?
  - И он не виноват.
  - Виноват, не виноват - понимать должен, что не имеет право испортить ей обедню. Так что смотри в оба, слышишь?
  Я кивнул. Теперь это касалось и меня лично: перспектива того, что из-за малейшей неосторожности Юрке, действительно, сразу придется уйти из СКБ - другого выхода уже не будет, и тогда я буду еще более одинок, страшила меня.
  Но ничего - кроме тех редких коротких взглядов, которые успевал заметить только я - и, по-видимому, еще шеф. Остальное - как обычно, только курил больше и очень мало говорил. Ночевал все дни у себя дома, хотя прекрасно знал, что может у меня - но я боялся настаивать на этом.
  Только в выходные дни он выразил желание быть вместе со мной. Не хотел расставаться, и когда в субботу я стал собираться к Маринке.
  Лера в этот раз только вывела ее и ушла, передав ее мне и велев вернуться к обеду. Юрка гулял вместе с нами и под конец прокатил ее на машине: Маринка была, конечно, страшно довольна. Вообще, это свидание прошло для меня более спокойно, чем предыдущее.
  В следующую субботу мне дали ее почти на целый день: он привез Наташку, и мы вместе с нашими детьми пошли в зоопарк, потом поехали к моим родителям, которые слишком давно не видели внучку.
  По его виду никак нельзя было определить, что творится у него в душе: казалось, нам было очень хорошо - оттого что мы вместе с нашими детьми, которые сидят рядом за столом - моя темноволосая, а его светленькая - и с большим удовольствием едят куриный бульон с домашней лапшей моей мамы. Только мы оба знаем, что вот вскоре, после того как выпьем чай с прихваченным по дороге тортом, надо везти Маринку обратно, туда, и снова не видеть ее, в лучшем случае, неделю. И то же самое в будущем уже неизбежно ожидает и его.
  Мы отвезли Маринку. Я попросил, чтобы он по дороге высадил меня у метро, но он сказал:
  - Нет, - и повез меня к себе. Там он только отвез дочь и вскоре вышел - мы покатили ко мне.
  Мы сидели допоздна, почти не разговаривая, и ночью этой спали очень мало. Я слышал, как он встает и выходит курить, потом возвращается и не ложится, сидит в кресле.
  В какой-то момент я вдруг услышал сдавленное рыдание его - и не встал, не стал его успокаивать, мешать ему хоть выплакаться. И завидовал ему: что он сумел кого-то полюбить, что он еще может плакать.
  Утром я пошел в магазин купить что-нибудь поесть, заодно заскочил в кулинарию "Будапешта" за бифштексами. Когда пришел, он ждал меня внизу, возле машины.
  - Ты что так долго? Ехать надо! - он швырнул окурок, распахнул дверку.
  - Куда?
  - Туда. Да не бойся: поставлю машину так, что она ничего и не увидит.
  - Может, не стоит?
  - Надо.
  - Хорошо, только сумку занесу.
  - Некогда уже: сунь назад.
  Он, оказывается, все знал: где и во сколько; и доехали быстро - не успел и заметить, как.
  Мы видели издали, как вышла она из машины, в фате и белом платье под пальто, и группу девушек и ребят, таких же молоденьких, как она, сияющих, торжественных.
  - А это он - Витя! - Юрка показал мне на самого незаметного мальчика.
  Они скрылись во Дворце бракосочетаний, а мы сидели в машине, курили и ждали, когда они снова появятся.
  И вот они вышли: Люсенька и ее Витя шли рядом, окруженные свидетелями, еще более веселыми и оживленными.
  - Все! - сказал Юрка и нажал стартер. Мы пролетели мимо них.
  - А шеф тоже не идет на свадьбу, - сообщил я Юрке.
  - Он-то чего?
  - Не хочет без Веры. А с ней...
  - Боится, что там все в шоке будут?
  - Примерно так. Ладно, маленький, все позади - это главное. Выдержал ты, все-таки. - По-моему, и ему было сколько-то легче.
  Мы прикатили ко мне, и я нажарил бифштексов. Достали бутылку - ту, что не стали пить, когда соседка моя обозвала нас товарищами по несчастью.
  - Жахнем сразу? - предложил я.
  - Да. Давай стаканы: как сказал Сан Саныч - оно способствует и оттягивает.
  - Будем, старик: где наша не пропадала!
  Мы набросились на бифштексы - жрать уже хотелось зверски. Вскоре мы отяжелели. Залегли на тахту и уснули.
  Я проснулся через несколько часов. Чувствовал себя совершенно разбитым. Юрка продолжал спать; я укрыл его пледом поверх одеяла и пошел в ванну. Лежал в ней и отмокал, потом мылся и ополаскивался под прохладным душем, пока не почувствовал себя более или менее ничего.
  Когда вылез оттуда, уже начало смеркаться. Юрка больше не спал, ждал меня - сразу сказал:
  - Знаешь, я поеду. Домой.
  - Хмель-то прошел?
  - Не бойся: все в порядке.
  - А то смотри, - мне самому очень не хотелось, чтобы он ушел, и я останусь один на один с самим собой.
  - Нет: спасибо за все - поеду.
  - ?
  - Пока терпимо, а там - куда кривая вывезет. Посмотрим.
  Снова тишина: Юрка уехал. Соседка у себя, ее не слышно. Может, хоть ее позвать - пить чай с остатками варенья: водку со мной, то, что еще немного осталось в бутылке, она пить, конечно, не будет, - я один тоже.
  Но тут телефонный звонок, и стук в дверь:
  - Вас!
  Я думал - сестра, с предложением познакомить с очередной девушкой. Совсем не хочется сейчас куда-то далеко тащиться. В случае чего скажу, что только не сегодня. Но это Томка: совсем другое дело.
  - Я тут с подружкой: она ничего. Как насчет того, чтобы что-нибудь сообразить?
  - Позвонила бы чуть пораньше - у меня был друг: может быть, подруга и пригодилась. А теперь я один - предпочитаю увидеть тебя в единственном числе. Возможно?
  - Ага!
  - Тебе это удобно?
  - Не бери в голову.
  - Куда-нибудь хочешь пойти?
  - Зачем?
  - Ясно. Ты где сейчас? На площади Пушкина? Будешь где-то ждать меня? Мне надо чуть довытереться: недавно вылез из ванны.
  - Ладно: сама приду.
  Я объяснил ей, как короче пройти, и, стащив с головы закрученное тюрбаном полотенце, стал растирать волосы.
  Потом сообразил, что выйти, все-таки, придется: в бутылке чуть больше ста грамм - мало слишком, конечно. Но тут она как раз позвонила в дверь.
  - Да хватит: воскресенье, завтра ведь на работу, - сказал она, когда я объяснил ей ситуацию. - Сооруди-ка свой грог, да погорячее - согреться побыстрей: погода мерзкая.
  Она улеглась на тахту, закуталась в плед. Я притащил горячий чайник, положил в стакан варенье и налил побольше водки. Подал ей стакан.
  - Ой, хорошо! - сказала она, с удовольствием отхлебнув. - Люблю сладкое.
  - Согрелась?
  - Нет еще! - она засмеялась: я пошел гасить свет.
  Это немного успокоило меня. Она лежала, прижавшись ко мне, и время от времени что-то говорила. А я почти все время молчал, только отвечал, когда что-нибудь спрашивала.
  - Тихо как. Ты сейчас совсем один в квартире?
  - Нет, соседка еще - у себя в комнате.
  - Ей нас слышно?
  - Нет, конечно: старый дом - стены толстые. Да она и не против: ей самой тишина надоела.
  Конечно, наличие своей отдельной комнаты сразу упростило мне возможность бывать с ней в постели: нам никто не мешал, и не нужно было спешить. Я жарил наперченные антрекоты, которые она обожала, говоря, что я их делаю классически, и сооружал ее любимый грог - больше ничего ей не требовалось. В промежутках между обладанием друг другом мы говорили о чем-то, в том числе о наших детях, или молча курили; она - прислонившись ко мне, притулившись, как когда-то выразился шеф. Иногда я ставил пластинки: она, хоть и почти не знала классическую музыку, молча слушала ее.
  Она не часто оставалась со мной на всю ночь, только в канун выходного дня: нужно было покормить завтраком перед школой дочь - мать уходила на работу слишком рано. Лишь пару раз ночевала у меня в будни - и убегала рано-рано, к самому началу движения автобусов. Мне это было очень понятно, и в немалой степени сближало нас.
  Но сегодня мне показалось, что она сможет остаться со мной в эту ночь: похоже, она так и собиралась, идя ко мне, но она сказала:
  - Прости, не могу: завтра же не выходной. Сам знаешь, дочку надо покормить, а то уйдет в школу без завтрака.
  Может быть, так оно и есть: она не была плохой матерью, никоим образом; но может быть, и другое: я не очень-то сегодня в форме - день нынче, а вернее все последние недели, начиная с моего первого свидания с Маринкой и потом Юркиного признания, были нелегкими слишком уж.
  К тому моменту, когда она, сев, начала одеваться, я был, что называется, вдребезги: так хотел спать, что даже подняться не мог. Было жутко неудобно, надо было хотя бы до автобуса проводить - но я, действительно, был совершенно не в состоянии. Она это видела и только сказала:
  - Да лежи ты! Сама я, не бойся, - она наклонилась, поцеловала меня. - Спи!
  Осторожно закрылась дверь квартиры, щелкнул замок - и я тут же провалился.
  
  15
  
  На следующую субботу мне опять дали Маринку на весь день. Она попросила, чтобы я повел ее смотреть мультфильмы, - мы пошли с ней в "Баррикады". Когда выходили оттуда, она показалась мне какой-то вялой. Я потрогал ее лоб - он был теплый, и сразу привез ее к своим и смерил там температуру: тридцать восемь и один.
  Мы раздели и уложили ее в постель, дали чай с малиной. Потом позвонили нашей знакомой, хорошему детскому врачу, попросили приехать - посмотреть Маринку; она вскоре появилась, и я пошел с рецептами в аптеку.
  Затем уже позвонил Лере, но ее не оказалось дома - мать ее соизволила подойти к телефону, выслушала меня и сказала:
  - Нет ее сейчас, и когда придет, тоже не знаю. Если вы простудили ребенка, то сами ее и лечите - мы с ней уже достаточно намучались.
  Я, конечно, ночевал у родителей; мне поставили раскладушку, а сами они перебрались на тахту. Я наготовил лимонада по рецепту книги "Детское питание": тонко срезал желтую цедру - так, чтобы совсем не попала белая, дающая горечь, залил кипятком, потом выдавил туда лимонный сок и добавил сахар, перелил все в термос, - она очень охотно пила его всегда, когда болела. Ночью вставал, как когда-то, подходил поправить одеяло и пощупать лоб: он был горячий.
  В воскресенье с утра пошел в магазины и на Тишинский рынок, купил продукты, потом сидел возле нее: кормил, вернее пытался - потому что она очень плохо ела, хотя мама снова специально для нее сделала ее любимый куриный бульон с домашней лапшей; читал ей, чтобы ела, и рассказывал сказки.
  Вечером позвонила Лера:
  - Что у вас случилось? - Я объяснил ей, что знакомая наша (Лера ее хорошо знала) сказала, что это не бронхит - обычное ОРЗ.
  - Я уже не успею приехать к вам. Буду завтра. Подержите ее еще день у себя, ладно? - вопрос ее прозвучал так нелепо, что я даже сразу не сообразил, что ответить: она успела положить трубку.
  В понедельник температура немного спала: папа позвонил мне на работу сразу, как смерил. После работы я снова поехал туда - к своей дочке. Она обрадовалась мне и согласилась немного поесть.
  Я кормил ее, когда появилась Лера. Накрашенная, с поджатыми губами, она едва поздоровалась и сразу подошла к кровати, на которой лежала Маринка.
  - Ну что, опять заболела? Где тебя только простудить успели? Ну-ка, дай лоб! Как я тебя больную сейчас повезу - ума не приложу! - Маринка не реагировала, даже глаза опустила.
  Я не успел ничего сказать своей экс-мадам, как мама спросила ее:
  - Ты прямо с работы?
  - Да, конечно - где же я еще днем, по-вашему, могла быть?
  - Тогда садись, поешь сначала, а потом поговорим.
  - Да зачем? Мы сейчас поедем, я дома у своей мамы и поем.
  - Ладно, не упрямься. Не бойся: ты меня не объешь.
  Лера заколебалась: ей нравилась готовка моей мамы - за годы нашей жизни она сама многое переняла у нее. Чуть поломавшись, она села за стол и, что называется, навернула: мама наливала и накладывала ей тарелку доверху. Ее, похоже, даже разморило от еды.
  - А теперь давай спокойно поговорим, - сказала ей мама. - Я считаю, ребенка трогать не надо: не дай Бог, еще хуже простудится. Пусть лучше останется здесь, у нас: я постараюсь ей дать уход не хуже, чем у твоей мамы. Заберешь ее, когда она совсем выздоровеет.
  - Я, пожалуй, не против. Только у меня с собой сейчас денег нет - оставить для нее.
  - Ну, о каких еще деньгах ты говоришь? Никто не собирается у тебя никаких денег брать: найдем свои. Не бойся, у неё будет все, что необходимо: можешь приехать в любое время - ты увидишь.
  Лера не заставила себя слишком долго упрашивать - заторопилась уходить.
  - Ты только веди себя как следует, слышишь? - прикрикнула она на Маринку; - та только на секунду подняла на нее глаза, ничего не сказала.
  Мы даже все трое вышли в коридор, как будто хотели убедиться, что она, наконец-то, ушла.
  - Да-а, - сказал отец и вздохнул.
  - Что: да? Что - да, я спрашиваю? Молчи! Лучше было бы, если бы она забрала ребенка? Да я из-за этого готова не только кормить ее - нет другого выхода.
  Мы и сами знали, что нет - но смогли лишь смолчать, а мама была женщина: она сделала так, что добилась своего.
  - Я выйду на площадку, - сказал я.
  - Выйди, выйди, покури, - сразу поняла мама.
  Я выкурил всю сигарету в несколько затяжек, и, войдя, прополоскал рот, чтобы не дышать табаком на ребенка.
  Уходя назавтра, оставил еще денег, но в середине дня мама позвонила, что на Тишинском рынке фрукты очень плохие, она не стала покупать, - чтобы я сам подъехал на Центральный. Мы катанули туда после работы втроем: шеф, я и Юрка, на его машине; он же доставил меня к родителям, и они оба поднялись на минутку навестить Маринку.
  - Выздоравливай скорей - я тебя опять на своей машине покатаю, - сказал ей Юрка.
  - С Наташей, да?
  - С Наташей.
  Как бы там ни было, мы были вместе все вечера и снова привыкали друг к другу: она очень ждала, когда я приду, и уже все чаще ласкалась ко мне. В иные минуты казалось, что мне просто померещилось, что я мог хоть сколько-нибудь отвыкнуть от нее. Я радовался тому, что она выздоравливает, что благодаря маминому уходу личико у нее даже немного округлилось, - но все же, не мог забыть, что когда она выздоровеет совсем, всему этому наступит конец: она заберет ее - и я снова смогу видеть ее не чаще, чем раз в неделю.
  Звонили и потом приехали навестить ее тетя Лиза с Ирой, потом Рахиль Наумовна с Сан Санычем - Маринка радовалась всем.
  Рахиль вызвала меня из комнаты, сообщила:
  - Лера, холера ваша бывшая, эти дни живет там, у себя, - вместе с какой-то подругой. На днях она привела к себе целую компанию - пили, шумели так, что соседка ее уже хотела вызвать милицию. Побоялась связываться - а надо было, конечно.
  - И что дальше?
  - Пока ничего: что вы хотите, чтобы еще произошло за какие-нибудь несколько дней?
  Да, видимо, лучше, что ребенок все время находится у старухи - там она, по крайней мере, ничего не может устраивать.
  - Я вас расстроила, да? Извините: я не хотела.
  - Да нет - ничего: что в этом нового?
  - Да, конечно.
  Это слишком мало для того, чтобы через суд добиться, чтобы ребенка отдали мне. Поэтому что об этом говорить: ребенок выздоровеет уже скоро, и я вынужден буду отдать его - ничего мне не поможет.
  И ожидание этого момента стало отравлять мне радость пребывания с дочкой.
  Через десять дней Маринка была уже совсем здорова, и как раз позвонила Лера - второй раз за время болезни, сказала, что завтра уже заберет ее.
  Она приехала, когда мы кончали ужинать.
  - Садись с нами, поешь, - пригласила ее мама.
  - Нет, я не могу - нам надо ехать.
  - Подожди немного, она сейчас доест.
  - Ничего: мы ее там еще покормим. - Не скажу, что она держалась совсем вызывающе, но, во всяком случае, давала понять, что это в праве решать лишь она.
  Нам ничего другого не оставалось, как только одеть ребенка. Я переложил в пакет фрукты, перелил в бутылку лимонад и сунул в свой портфель вместе с книжками и игрушками, которые купил ей в эти дни.
  - Зачем? Я и одна ее прекрасно довезу.
  - А я хочу, чтобы папа меня нес! - И Лера вынуждена была уступить.
  Мои старики поцеловали внучку, она их, - и я понес ее вниз. Взял на стоянке такси, и Маринка сидела у меня на коленях, - доехали слишком быстро.
  - Ты теперь каждый день будешь ко мне приезжать?
  Я мотнул головой: сказать "нет" мне было много трудней.
  - Почему - нет? Ты приезжай?
  - Он же не может: он же далеко живет! - нетерпеливо сказала Лера.
  - Ты разве живешь не у дедушки с бабушкой?
  - Нет, он у себя живет.
  - Там, где жили еще вместе?
  - Нет. Пошли же!
  - Где ты живешь? - не унималась Маринка: по-моему, ей просто не хотелось уходить от меня.
  - Помнишь арку в доме, где парикмахерская, - мы через нее проходили, когда гуляли, и ты захотела писать? Помнишь?
  - Да, пап.
  - Там я и живу - во дворе.
  - Пойдешь ты или нет, наконец? Бабушка тебя очень ждет, она по тебе соскучилась - будет сердиться.
  - Иди, дочка. Давай поцелую тебя, и иди, - я присел, она обняла меня, подставила щеку - потом сразу убежала в подъезд.
  - Ты только не думай ничего: просто пока она так часто болеет, я не могу совсем рассориться с матерью, - говорила Лера, пока я вытаскивал и отдавал ей то, что лежало в портфеле: она и со мной пыталась не слишком портить отношения.
  - Конечно! - Ведь и в самом деле: из двух зол, тебя и твоей матери, она пока меньшее.
  - Ну, я тоже побежала!
  - Беги, беги!
  Вот - снова нет со мной моей Маринки, опять нет.
  Опустело у моих родителей: я не смогу туда сейчас поехать - когда ее там больше нет. Все стало как прежде - я снова уеду к себе, в тихую как могила квартиру.
  Я пошел к телефонной будке.
  - Мам, это я. Проводил их. Я не приеду.
  - Почему? Я бы утром покормила тебя завтраком.
  - Ничего: я в кафе поем.
  - А сейчас ты не голоден - наелся за ужином?
  - Да: не беспокойся - я сыт.
  - Как она попрощалась с тобой?
  - Очень хорошо попрощалась.
  - Солнышко наше! А эта - даже спасибо мне не сказала.
  - Ты рассчитывала на ее спасибо?
  - Нет, конечно, - но все-таки: нормальные же люди так делают.
  - Ладно, мам, я пойду.
  - Иди, иди, сынок. И ложись сразу же, как придешь.
  - Хорошо, мам. Пока! - я, все равно, не мог бы дальше говорить: душил комок в горле. Спешно хотелось закурить.
  В этот момент кто-то быстро пробежал мимо, и я по дыханию угадал, что это Лера. Я вышел из будки: она не оглядывалась, но все равно я видел, что не ошибся.
  Я не спешил никуда: сидел на лавочке, курил и смотрел на окна, за которыми была Маринка, и иногда обтирал ладонью слезы. Только когда свет в старухиных окнах погас, встал и поплелся на остановку.
  
  16
  
  Химки, речной вокзал. Наконец-то! Теперь на метро, и к ней, Оле, домой: забрать свои вещи и материалы, привезенные из Киева. И сразу же к себе: остаться одному, чтобы она не видела мое лицо - осталось самое страшное из того, что мне осталось пройти из моих воспоминаний. Самое начало - я не знаю, какое оно будет, мое лицо: вряд ли выражение его будет таким, чтобы его стоило кому-нибудь видеть.
  А пока она еще рядом - еще то, что касалось моей сугубо личной жизни: женщины, которые были после ухода от Леры до появления в моей жизни Оли.
  Они давали мне, в основном, только то, что мне требовалось в физическом смысле, хотя кое-кто из них и не только. Диана, например: я впервые встретил женщину, чьи своеобразные взгляды и стиль жизни так не походили на мои и многих, кого я знал. Ее разговор-исповедь оставили в моей памяти след куда больший, чем удовольствие, полученное от ее крупного свежего тела. Я тогда не ошибся: это был эпизод, который не повторился. Она была не тот человек, который прощает все: я обещал ей позвонить, она ждала - а я не позвонил, потому что был не в состоянии говорить с ней тогда. Она не спросила меня потом - почему, и я не пытался объяснить ей - из-за чего, и она уже больше не предлагала мне позвонить ей. Мы были в тех же отношениях, что до ночи, проведенной вместе: вежливы, приветливы. Я не жалел: слишком понимал, что мы абсолютно из разного теста.
  Томка была мне гораздо понятней: у нас было больше общего, главным образом - наши дети. В постели с ней тоже было весьма неплохо: была бешенная, отдаваясь, и нежной потом. И абсолютно ничего от меня не требовала - если у меня были другие планы или просто не то настроение, я без всяких объяснений говорил: "Сегодня у меня не получится". Зато и она могла ответить то же самое, и я не спрашивал о причине: никаких претензий друг к другу по этому поводу. Но, как оказалось, к простоте наших отношений я не был вполне готов.
  На мою беду мне захотелось покрасоваться с ней на людях. И я предложил ей пойти в ресторан, получив гонорар за статью, написанную совместно с шефом. Она вдруг уперлась, хотя, я слышал, была всегда не против туда сходить:
  - Не стоит: лучше давай у тебя, чтобы никто не мешал. Купим чего-нибудь вкусненького, и ладно.
  - Томочка, но там мы и потанцевать сможем!
  - Очень хочется?
  - Еще бы! Пусть мне завидуют, какая у меня партнерша.
  - Правда? А не боишься, что что-нибудь не то получится: я ведь, знаешь, какая дурная бываю?
  - Ладно уж: не наговаривай лишнего!
  ... Она очень гляделась: на нее посматривали из-за других столиков. Мне это льстило, а на нее действовало непонятным мне образом: похоже, заставляло почему-то напрягаться. Ничего: выпьет - отмякнет. Но пока она не давала мне много заказывать.
  - Ну что ты прямо как жена деньги мои считаешь! - я не думал, что эти слова, сказанные со смехом, она воспримет как-нибудь всерьез.
  - Ну да: жена - скажешь! - сразу нервно как-то усмехнулась она - Жена из меня не получается никак: я, знаешь, какая дурная - слишком уж хочу этого самого, хоть убей. Я ж замужем три раза побывала: каждый раз сама только была виновата - все из-за этого. Хоть режь, ничего не могу с собой поделать. Ведь было: обедать не идешь, бежишь в кулинарию за вырезкой, чтобы ему приготовить, а потом... Бац: предложит кто-то, по-хорошему, конечно, - и не могу, не отказываю...
  - Мы же еще даже не выпили: чего тебя раньше времени на лишнюю откровенность потянуло?
  - А уж в этом-то я разбираюсь - кому что говорить: я же дура в другом.
  Я постарался скорей перевести разговор на другую тему: те, кто посматривал на нее, могли и услышать.
  - Томка! А ты сейчас интересная жутко, и мне так хорошо здесь с тобой.
  - Хочешь меня?
  - Конечно!
  - Пошли отсюда! Ляжем, прижмемся...
  - Но это же не уйдет тоже. Потом!
  - Хочу быть только с тобой, без этих кобелей, что глазеют на меня. Ты что - не видишь: они же глядят, будто раздевают меня догола.
  - Ладно, мать, не порти настроение сегодня: все-таки, гонорар получил!
  - Как автор ты там тоже указан?
  - Почему: тоже? Я первый, он после меня. Ему же все равно, а мне может пригодиться, если махну в аспирантуру.
  - Но писал-то ее ты?
  - Материал он достал, переводы, он обеспечил, план статьи помогал составить. И заказ, конечно, он организовал.
  - А чего он тебя привлек?
  - Срок поджимал. Ему еще одну надо было сдать.
  - Молодец он. Умный. Главное: все видит все, как есть, без иллюзий - не как ты. В этом плане он мне очень нравится.
  - А как мужчина? - полюбопытствовал я.
  - Староват уже: тут уж я его Верочку не очень понимаю. Я с таким не смогла бы. - Она вдруг засмеялась и заговорила тем тоном, каким обычно произносила свою любимую двусмысленную шуточку: "Да я - для хорошего человека - последнюю рубашку сниму". - Представляешь, на той неделе - я с ним в архиве одна оказалась, и он вдруг: давай - и никаких. Смех и грех: еле от него отбилась.
  - Ну да? Они ведь ребенка ждут! - вырвалось у меня: хотя я его никогда не осуждал, но слишком часто не мог понять.
  - Надо же: молодец! Значит, бережет ее: ей же сейчас нельзя, - совсем иначе, чем я ожидал, отреагировала Томка. - Конечно, не все, как я: он же не жмот и знает, что слишком многие бабы любят подарки. И молодые тоже.
  Это точно: я сам видел, идя на работу, выходящими из метро его и Лариску.
  - Потому он столько и занимается статьями. А вы пашете за доской.
  - Ну, что ты хочешь: нас ведь это устраивает - в нашей группе самая лучшая обстановка в отделе. И не только в отношении работы.
  - Только он слишком хорошо разбирается, что для вас ему стоит, и что не стоит делать - он о своих интересах никогда не забывает.
  - ?
  - Ты - кто? Он тебя везде пишет ведущим конструктором проекта. Нет же такой должности в штатном расписании. Ты же ведущий конструктор, а фактически - главный конструктор проекта с окладом ведущего: на 30 как минимум рэ меньше.
  - Так что, он мне деньги, ты считаешь, жалеет?
  - Да нет: просто вы тогда уже будете мало отличаться по должности, и вас могут запросто поменять местами. Начальство ведь отлично знает, что почти всей работой руководишь сейчас ты, а он в основном занимается в рабочее время сбором материалов для своих заказных статей. Все же об этом говорят!
  Похоже, так оно и есть: просто, занятый своими личными невзгодами, я не очень-то думал об этом пока. Но сейчас, после ее слов, я понял, что эта заноза неосознанно торчала в моем сознании.
  Она таки сумела испортить и мне настроение. И как только официант принес коньяк и закуски, я хватил большую рюмку и, почти не закусывая, задымил. А она едва пригубила и стала сосредоточенно есть. Оба молчали. Я хватанул еще и тоже начал есть. Появившийся хмель не улучшил настроение. Хотелось еще добавить, но не с кем: Томка почти не пила.
  Поэтому я весьма обрадовался, когда свободные места за нашим столиком заняли двое мужчин. Завязался разговор; чтобы они не томились, пока официант принесет, я предложил им присоединиться к нам. Выпили за знакомство, и стало повеселей.
  Быстро выпили мой графинчик (бутылку Томка, все-таки, заказать не дала) и принялись за их бутылку, потом за другую. У них заказывал младший, высокий плечистый мужик, пивший совсем не пьянея. Он все время подливал мне. Я пытался тоже заказать еще спиртное, а он и Томка не давали. Потом он увел ее танцевать.
  - Гуляет племяш мой: отводит душу. Сколько времени ничего кроме моря да рыбы не видел. Не шуточки: Охотское море. Зато деньги какие! Да. Смотри-ка, как они смотрятся: красивая парочка, а? Ты-то чего с ней сам не танцуешь?
  - Пойду сейчас.
  Я встал и направился к ней, не дожидаясь конца танца. Он сразу уступил ее мне и вернулся за столик.
  Я вел ее уверенно, хоть и был очень-таки теплый, и мне было хорошо. А с ней творилось что-то не совсем понятное. Она крепко уцепилась за меня и начала шептать мне чуть не плача:
  - Слушай, давай скорей мотать отсюда! Нам уже достаточно. Пойдем, а? Ну, пожалуйста, я тебя очень-очень прошу: пойдем!
  - Ну, Томик: ведь как хорошо сидим. И мужики приятные - еще обидятся.
  - Да черт с ними! Идем!
  - Ну, не сейчас еще. Посидим чуть-чуть.
  И мы вернулись за столик. Выпили еще. Что было дальше, я уже помнил плохо.
  ... Проснулся я в какой-то совершенно незнакомой комнате. Рядом храпел старший из вчерашних мужиков. Ага: я у них. Как же я тут очутился? И где Томка?
  Башка здорово трещала. Я встал - и увидел на столе неполную бутылку водки и нарезанный лимон. Так: раз уж набрался вчера, стоит срочно опохмелиться. Хорошо бы, конечно, рожу холодной водой сначала сполоснуть. Только черт его знает, где можно: не наткнуться бы на соседей, если квартира коммунальная. Хрен с ним, сойдет как-нибудь и так. И я налил себе.
  Но выпить не успел, потому что вдруг услышал стон, слишком знакомый: так подо мной всегда, перед тем как кончить, стонала Томка. И я рванул в коридор. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта достаточно, чтобы увидеть его на ней. Голый он был горой мускулов, имел ее с бешеным азартом, так что кровать ходуном ходила, а она, казалось, задыхалась от остроты ощущения. Со мной я ее такой не видел.
  Я тут же вернулся туда, где спал, оделся и выскочил из квартиры. Улица, на которой я очутился, была знакомой, и ясно было, как добраться домой. Троллейбусы уже ходили, и я вскочил в первый же.
  Того, что было на дне бутылки дома, не хватило, чтобы как-то успокоиться. Ладно, как-нибудь потерплю до открытия магазина. А вообще-то, можно в ближайшее кафе, взять коньяку, хоть и дорого, да еще разбавляют, сволочи. Встал, чтобы идти, и тут, сунув руку в карман за бумажником, обнаружил, что его нет.
  Но я даже не успел испугаться: зазвенел дверной звонок, соседка зашаркала, идя открыть, и в комнату влетела Томка.
  - Твой бумажник: вот он.
  - Он у тебя был?
  - Я у тебя его взяла, чтобы расплатиться: ты сам был уже слишком хорош.
  - А потом ты заплатила и оставила у себя, чтобы я не потерял?
  - Почти: платить он мне не дал.
  - Ну, тогда все понятно: ты расплачивалась с ним натурой. Так уж возьми то, что заплатил за меня, себе: я ж не сутенер.
  - А я что - проститутка, ты считаешь? Да нет, милый - блядь я: слаба на передок - уродилась такой. В том мое и несчастье: ничего я с собой не могу поделать: такая уж есть, хоть убей. Ты что - разве не знал? Слышал ведь ото всех на работе, да и я тебе сама говорила - а ты почему-то не верил. Нечего ведь было идти туда со мной: я знаю, кто туда чаще всего ходит. У них нюх на таких, как я: за версту чуют сучий запах. А тебя умело устранили.
  - ?
  - Ну да! Ты, когда мы танцевали, был еще в форме, хоть и хорошо теплый уже. А он в это время заказал еще ликер и кофе - и потом подливал и подливал тебе и этому, "дяде", а сам только делал вид, что пьет. Ты еще выпендривался, пил кофе и курил одновременно, но продолжал чуть соображать; "дядя" - тот уже совсем лыка не вязал. Он расплатился и выскочил за такси. Пока бегал, ты тоже начал вырубаться. А он вернулся, сказал, что не смог поймать, нет ни одной машины нигде. Врал, конечно, сволочь!
  - Как ты его повезешь? Давай-ка лучше к нам: мы тут живем неподалеку - доведем их как-нибудь.
  На улице тебе, вроде, получшело малость, так он, гад, предложил закурить, и ты снова вырубился. Но довели обоих, уложили на одну тахту: вы заснули сразу. А меня он увел - ну, и... Кобель, - а с меня что взять.
  - Но с ним тебе было лучше, чем со мной: я видел - ты чуть ли не задыхалась от удовольствия.
  - Было бы лучше, я бы не выскочила сразу из-под него, не побежала бы за тобой. Что ты понимаешь? Он просто здоровый кобель, да еще оголодавший без баб, а теперь, наконец, дорвавшийся до них. А с тобой я дышала, легко и спокойно: отогревалась рядом. А задыхалась, когда видела, как ты любуешься моим телом, говоришь, какая у меня гладкая кожа, какая форма груди, и ласкаешь ее рукой. То, что у меня с тобой, для меня - не блядство: любовь, наверно - только без будущего. И не смейся - для меня это серьезно: без презерватива я даю только тебе. - И я почему-то поверил.
  Она замолчала, но мне казалось, она о чем-то сосредоточенно думает и обязательно сейчас скажет.
  - Слушай, - как-то нерешительно начала она, - ну почему нельзя так: каждый в этих делах волен - и ни с чем другим это не связано? Ведь я же для каждого бывшего моего законного в лепешку разбивалась, все они у меня имели, - ну а если этого мне больше чем им надо: если я и с другими, так их ведь не обделяла. Так что же в этом такого тогда, а?
  - Не знаю. Может я не прав, но такое - не для меня.
  - Но почему вы от нас только требуете, а сами... Ты разве своей жене не изменял?
  - Нет.
  - Совсем: ни разу?
  - Совсем ни разу. Что: один раз - не считается?
  - Неужели тебе никогда другая не нравилась?
  - Мало ли что! Я же не хотел, чтобы жена мне изменяла.
  - Не поняла.
  - Ну, какое моральное право я мог бы иметь - требовать это от нее?
  - Теперь понятно. На меня, полагаю, это не распространяется: я же не жена и не буду ей, никому уже, наверно. Жаль, конечно: ты не должен был, безусловно, видеть это - мы могли бы продолжать, пока у тебя все не образуется.
  - Наверно.
  Но она не была такая дура, чтобы считать, что мы все уладили. Мы не знали, что еще сказать друг другу. К счастью, раздался телефонный звонок, и постучала в дверь соседка:
  - Вас Юра!
  - Простите, я не могу сейчас выйти. Скажите ему, пожалуйста: пусть он приезжает. И привезет то, что мне надо: он знает.
  - Поняла.
  - А он поймет? - спросила Томка.
  - Уже понял.
  - Тогда и я тоже: что мне пора исчезнуть. Прощай, мой драгоценный. А может быть, до свидания: если надумаешь, "ты свистни - тебя не заставлю я ждать".
  ... В какой-то момент, когда уже прошло немало дней после этого, я под настроение решил попробовать с ней снова - и "свистнул". Но все было уже совсем не то, что прежде - я видел, что и она это чувствует. Больше мы не стали делать попыток.
  Но еще до этого у меня возникали случайные связи с женщинами, искавшими, как я, временного спасения от одиночества.
  Последняя из этих историй была самой пошлой, после которой мне долго не хотелось ни одну женщину. Это была довольно смазливая продавщица кондитерского отдела булочной, с которой я начал трепаться просто так, от нечего делать, перед самым закрытием магазина на обед, а она неожиданно дала мне свой телефон. Девать мне себя как раз было некуда, и я стоял и дожидался ее на улице: хотел попробовать поехать проводить ее, чтобы убить время - услышал, что она работает только до обеда.
  - Э, это ты! - удивилась она. - Ты чего: сегодня у меня нет времени.
  - Совсем?
  Она посмотрела на часы:
  - Ну, час один у меня есть. Ладно! - Она пошла, не задавая вопросов.
  Магазины уже закрылись, я не мог купить никакого вина - расчет был на остатки водки после последнего визита ко мне Томки: решил и ей предложить грог. Но дома у меня она сразу заявила:
  - Только давай поскорей, а то некогда! - я даже опешил.
  Водочки, правда, она приняла, но ничего лишнего не сняла и не расстегнула даже, а потом сразу натянула трусики и исчезла. Все было слишком быстро и просто. Я даже рассмеялся: такое со мной было впервые - я лишь слышал о подобном от других.
  Но это был тот смех: меня сразу начало трясти - ну и жизнь я веду. Для чего они мне - бабы эти, с которыми можно только спать? Так: в общем-то, и удовольствия часто никакого. А для души совсем ничего. Все - не то. Только чтобы спать более или менее нормально - в буквальном смысле. Господи: выть хочется! Пропади оно все пропадом! Еще счастье, что ни одна из них, та же Тамарочка, не успела наградить меня чем-нибудь почище, чем моя распробывшая.
  Целый месяц после этого я ни с кем из женщин не встречался - не мог, и все. В будни работа днем и вечером кино, книги да пластинки, а в выходные - долгожданное свидание с Маринкой в один из них и в другой - какой-нибудь музей, долгие одинокие прогулки и опять кино. Юрка занимается как проклятый и компанию составить мне не может - а я ему чем-то помочь. Еще спасибо, шеф с Верой один раз куда-то берут меня: смотреть старообрядческие соборы Рогожского кладбища - чудо, о существовании которого в Москве я и не подозревал, разъезжая по другим городам и жадно осматривая их.
  Из-за полноты по Вере еще не видно, что она ждет ребенка, - скорей по шефу, по его постоянному радостному оживлению, ворчливой заботливости, которой он ее окружает. У него все хорошо: это и дает надежду, что когда-нибудь так же может быть и у меня, и где-то все же подчеркивает мое нестерпимое настоящее.
  
  Вспомнилась пятница перед тем днем, той субботой. Я, как обычно, поужинал в пирожковой и пошел в библиотеку, поменять книги. Часа два походил около стеллажей и набрал книг - по большей части научно-популярных: я ведь уже могу читать, не прибегая ни к какому вину. Но дома я почувствовал, что сегодня читать не могу, настроение совсем дурацкое, и не только остаток вечера, но и весь завтрашний день - Маринку я смогу взять в воскресенье - мне деть себя совершенно некуда, и сажусь на телефон.
  Но как нарочно никто почему-то не подходит. Единственное, кому я сам не стал звонить, это Ире, хотя сейчас я был бы рад и ее звонку - насчет какого-нибудь знакомства: не надо было бы думать, как завтра убить целый день.
  А вечер еще не кончился, и я, чтобы только не сидеть дома, иду и иду по улицам, сам не зная куда, останавливаясь, лишь чтобы достать очередную сигарету, и вернулся, когда уже гасли последние огни в окнах домов. День, очередной день накануне выходных, кончился, и ничего, ничего уже не могло меня больше ждать сегодня.
  Надо ложиться. Постараться уснуть. И если повезет, не просыпаться как можно дольше.
  Но утром яркое-яркое солнце ударило прямо в глаза и разбудило меня.
  И в тот же день, от которого я тоже ничего не ждал, я встретил ее - Олю.
  
  17
  
  Наконец-то, мы у нее. Теперь можно будет исчезнуть - чем скорей, тем лучше: только соберу то, что привез с собой из Киева. Надо срочно спрятаться у себя, запереться, чтобы временно ни она, ни кто другой не видели меня: мне осталось подробно вспомнить то - начало всего, самое страшное; я не знаю, какое у меня при этом будет лицо. Я и так, наверняка, произвожу на нее странное впечатление, хоть и говорил и, кажется, даже улыбался - она же видела, что и говорю и улыбаюсь как-то не так. Не как всегда.
  Но уйти не удалось. Когда уже собрал свой портфель - должно быть, слишком быстро, она подошла ко мне сзади и, обняв, прижалась:
  - Я очень огорчила тебя?
  - Нет, Олечка.
  - Почему же рвешься убежать от меня? Насовсем?
  - Ну что ты! Просто, понимаешь, слишком дурное настроение: ты в этом не виновата.
  - Плохо тебе?
  - Ну... - я пожал плечами.
  - Плохо: вижу.
  - Но это пройдет, скоро: мне только нужно побыть одному. Я позвоню, приду.
  - Когда тебе снова будет хорошо?
  - Да.
  - А когда тебе плохо, ты не можешь быть со мной?
  - Поверь, так будет лучше.
  - Тебе?
  - Обоим. Незачем и тебе портить настроение.
  - Я не хочу, чтобы ты был один, когда тебе плохо: хочу, чтобы сейчас был со мной. Не уходи, я прошу! - она крепко держал меня.
  И я не ушел.
  Она вышла из комнаты, плотно закрыв дверь: я знал, что она не войдет, пока я сам не выйду. Я открыл настежь оба окна, чтобы курить. Теперь пора.
  
  ... тебя к телефону: твой папа, - зовет меня шеф, и мне вдруг очень не хочется подходить. Но конечно, иду, беру трубку.
  - Алло! Ты меня слышишь? Я что тебе хочу сказать: бывают на свете подлые люди, но не такие!
  - Что, что?
  - Я только что звонил ее матери: она сама подошла к телефону.
  - Лера?
  - Мать!
  - Она... ?
  - Ничем вообще не больна - это ложь от начала до конца, слышишь? Я ее так и спросил, старуху: разве она не больна раком - ее дочь которую ночь не приходит домой ночевать из-за того, что должна дежурить возле нее в больнице. Знала она или нет, черт ее вместе с ее дочерью знает, мне она ответила: ничего подобного, и разбирайтесь там сами, а я ничего не знаю. И нажала даже, не положила, трубку, чтобы я не мог тут же ей снова позвонить.
  Вот оно: то, что я знал последние дни уже почти наверняка, но еще мысленно боялся произнести, оттягивал самый момент уже существования того страшного, что неотвратимо надвигалось на меня не один год.
  ... Она не явилась домой ночевать и на следующий день сказала, что у матери ее рак: она теперь должна будет дежурить возле нее в больнице. Я сделал вид, что верю, Хотя на самом деле слишком чувствовал, что что-то оно не так: сделал скорей из-за себя даже. А она уже не являлась домой всю неделю.
  Я остался с Маринкой. Утром отводил ее в сад, после работы забирал, кормил ее ужином, читал и показывал ей диафильмы. Спать она забиралась не в свою кровать, а рядом со мной, и не мог отказать в этом ни ей, ни себе; каждый вечер рассказывал ей сказки, пока она не засыпала, и потом не переносил в ее постель - чтобы чувствовать ее рядом; сам не засыпал очень долго. Я более чем осознавал: слишком недолго быть уже вместе - ощущал это.
  Позавчера, в субботу, я был с ней у своих стариков. Она с удовольствием ела бульон - ее не надо было, как обычно, упрашивать, и они позвали меня на минуту на кухню.
  - Она что - уже совсем не является домой?
  - Говорит, что каждую ночь должна дежурить около матери.
  - Ты ей веришь? - спросила мама. Я пожал плечами.
  - Ей же трудно верить. Взять и позвонить матери домой или на работу.
  - Ладно, позвоню.
  - Когда?
  - В понедельник.
  - Почему не сегодня? Или, хотя бы, не завтра?
  - Я хочу на работу: дома ее могут не подозвать.
  Они промолчали, но я видел, что их почти возмущает то, как я себя веду.
  - Лучше я сам позвоню, - сказал папа.
  - Ну, хорошо: позвони ты, - и я сразу же ушел с кухни и, как только появилась возможность, уехал с Маринкой домой.
  А вчера мы пошли на выставку Кустодиева в Зал Академии Художеств. Около часа стояли в очереди на улице, потом я водил ее по залам, увешанным яркими картинами, - она часто убегала от меня.
  - Пап, пап, посмотри! - ткнула она пальцем в "Русскую красавицу". Я сделал ид, что не слишком обращаю внимание на изображение голой пухлой девицы, сидящей на сундуке.
  - Пап, а ты что - не хочешь совсем на нее смотреть? Не хочешь, да? - она довольно лукаво улыбалась. Вот чертенок!
  Я взял ее на руки, сел на скамейку.
  - Посидим немного, а?
  - Ага! - она приткнулась ко мне. Ужасно хотелось плакать.
  Вечером опять смотрели с ней диафильмы, только почти ничего не удалось ее заставить съесть на ужин.
  И вот - все! Уже - никакой возможности, что то, что она говорила - все же, правда. Никакой! Да и так почти наверняка знал, чувствовал это - отец только ускорил дело: наверно, не надолго.
  - Что ты собираешься теперь делать?
  - Сейчас позвоню ей.
  - Что ты ей скажешь?
  - То, что сказал ты.
  - Но она снова будет врать и изворачиваться.
  - Пусть: это уже не поможет.
  - Ты мне позвони потом.
  - Хорошо.
  Шеф смотрел на меня, и я направился к нему.
  - Что?
  Я не сразу ответил: губы мне будто стянуло.
  - Ее мать ничем не больна: папа ей сейчас звонил. Вот так!
  - М-да! По-моему, тебе придется кончать с ней.
  - Само собой. Я пойду, позвоню ей.
  - Да, да, - он хотел еще что-то сказать, но почему-то не стал.
  Я оделся и пошел к уличному автомату.
  - Алло!
  - Я слушаю! А, это ты - ну, что тебе нужно: мне сейчас очень некогда!
  - Ничего!
  - Как ты разговариваешь!
  - А как еще с тобой разговаривать? Мать ведь твоя, оказывается, не больна никаким раком.
  - Почему ты мне не веришь? Я...
  - Ты мне уже больше никто: шлюха моей женой быть не может!
  - Послушай: я тебе все объясню...
  - Поздно! - я брякнул трубку.
  Выходя из будки, увидел в стекле свое отражение: с такими лицом мне не стоило сразу появляться в отделе. Не знаю, сколько сидел на скамейке в каком-то достаточно безлюдном дворе, пока не решил, что, все же, надо идти.
  - Она звонила тебе, - сообщил мне шеф, - уже не один раз. И твой папа.
  И она позвонила снова буквально через минуту.
  - Феликс, наконец-то! Нам нужно обязательно поговорить.
  - О чем еще?
  - Поверь: я не виновата - я объясню тебе все.
  - Излишне.
  - Ну, хорошо, хорошо! Я звонила твоим родителям, они разрешили придти к ним после работы и всем вместе поговорить.
  - Бессмысленно.
  - Феликс, я прошу тебя: я же жена тебе.
  - А пошла ты!!! - чуть не заорал я, но вместо этого положил трубку. Ушел в коридор, но только закурил, как появился шеф:
  - Тебя твой папа.
  - Спасибо! - я бросил начатую сигарету, пошел к телефону.
  - Ты почему мне не звонишь?
  - Не успел.
  - Она звонила: плакала, умоляла, чтобы мы тебя уговорили. Мы ей сказали, что пусть сама с тобой разбирается. Попросила хотя бы тебя уговорить встретиться с ней у нас: мы с мамой считаем, что это надо сделать.
  - Тоже ни к чему.
  - Ладно: послушаем, что она еще скажет - ты же ничем не рискуешь.
  - Не хочу.
  - А мы хотим - и считаем, что надо.
  - Ну, хорошо: пусть будет по-вашему. Да, а ребенок?
  - Ребенка заберет ее мать.
  - Жду от половины седьмого до без четверти ровно наверху у "Маяковской": если вовремя не будет - уезжаю домой.
  Я пошел к себе и сел за стол. Мысли неожиданно сосредоточились на работе, я взял логарифмическую линейку и стал считать. Обедать не ходил, сидел и занимался расчетами, как будто только это для меня и существовало. Лишь бегал чаще, чем обычно, курить, но ни с кем в коридоре не разговаривал, кроме шефа, да и тому только сообщил, что еду после работы к родителям для встречи с ней. Шеф кивнул и ничего не сказал. В расчетах, которые я тогда выполнил, потом не обнаружил ни единой ошибки.
  Она уже ждала меня - возле Зала Чайковского. Я головой сделал ей знак идти и пошел, не оглядываясь, впереди. Она догнала меня, пыталась что-то сказать - я ответил:
  - Здесь я разговаривать с тобой не буду! - и пошел быстрей.
  Защищалась она у моих неуклюже - а что, собственно, она уже могла: что не так совсем, как я думаю - она любит меня и ни с кем мне не изменяла. Просто мы слишком много ругались последнее время, она решила хоть как-нибудь снова что-то пробудить по отношению к ней, хотя бы ревность. Она ночевала все дни у подруги - мы можем сейчас же поехать к ней, она все подтвердит.
  - Ну, еще бы!
  - Не изменяла я - вот честное слово!
  - Да что оно стоит!
  - Я ребенком могу поклясться!
  - Не советую клясться моим ребенком. Мамой своей клянись, которая умирает от рака!
  - Ты должен понять! Я могу поклясться, чем захочешь, что сделаю все, чтобы дальше у нас было хорошо.
  - Я делал это уже слишком много раз. Хватит - я больше тебе уже не верю. Все равно: жизни нормальной не было - ты не тот человек. А то, что ты теперь сделала, я простить не могу. Так что "дальше" у нас не будет. Всё!
  Она еще что-то жалко пыталась лепетать, путаясь и противореча самой же себе: я больше ей не отвечал.
  Наконец, она замолчала и встала. Мама вышла в коридор вместе с ней, я не пошел.
  Хлопнула дверь. Вошла мама, села рядом со мной на краешек тахты.
  - Может быть, простишь ее: ведь есть ребенок? - осторожно сказала она.
  - Нет! Больше не могу - ведь, по сути, у меня давно нет настоящей жены. Мам, я поеду, ладно?
  - Поешь только!
  - Не могу. Я перед сном поем.
  - А ты хоть обедал?
  - Да, - соврал я.
  Дом мой, комната наша - была пуста: не было Маринки. Сколько раз раньше так было: она хватала ребенка и уезжала к матери, не желала слушать, когда я как дурак пытался объясниться с ней по телефону - а потом вдруг сама начинала искать со мной примирения.
  Последний раз это случилось совсем недавно, когда Маринка была на даче с моими стариками, и пока они не уехали с дачи, я ездил туда каждый день, был вместе со своим ребенком. Приближающееся расставание с ним висело неотвратимо, и, несмотря на то, что я дорожил каждой минутой пребывания с Маринкой, они были мучительны. Я отчаянно делал бесчисленные попытки примирения, не понимая абсолютно ничего - почему это вдруг случилось: она ведь устроила это не после какой-то ссоры, совершенно внезапно. Стыдно даже вспомнить, как позволял я себе унижаться перед ней. Потом она снова появилась, сказала, что возвращается ко мне, и я был доволен.
  Но это совсем не напоминало нормальную жизнь: вскоре снова скандалы, бесконечные - никакие уговоры не устраивать их в присутствии ребенка не действовали. Крайне редкая физическая близость, почти всегда через скандал. Ощущение полной отчужденности, и бесконечное ожидание надвигающегося конца. Она слишком часто исчезала допоздна или в выходной к какой-то новой подруге, которую я не знал, или просто задерживалась с работы. Я уже не обращал внимания: забирал из садика Маринку, кормил ее тем, что было дома - готовить она, все-таки, готовила, сразу на несколько дней, и еще, кроме того, прибирала комнату раз в неделю. И был с Маринкой весь вечер: гулял с ней либо читал и показывал диафильмы. А в выходные мы были вместе с дочкой целый день - кроме времени, которое уходило у меня на покупку продуктов на неделю, пока она днем спала.
  Сейчас в комнате тихо. Стоит фильмоскоп, и рядом с ним многочисленные коробочки с лентами, и лежат книжки - ее книжки, и игрушки. Тихо - как в могиле. И под стать - мое настроение: я знаю, лицо у меня сейчас перекошено, и потому почти не высовываюсь из комнаты.
  Я не могу, если на меня смотрят, когда мне плохо, и при этом, реально помочь мне, все равно, никто не в состоянии. Стараюсь тогда спрятаться или уйти туда, где меня никто не видит: когда болели зубы, куда-нибудь на улицу, где нет никого, где никто не видит мои гримасы и выражение лица - хожу там, пока боль не утихнет. То, что сегодня, еще хуже жуткой зубной боли - и все равно, никто ничем мне не поможет: потому-то я поспешил уехать от родителей.
  А я-то еще думал, что после предыдущего расставания перенесу то, которое будет уже окончательным, легче. Как бы не так!
  Голова горит самым настоящим образом, даже больно прикоснуться к волосам. Делать абсолютно ничего не могу, придавленный сознанием того, что произошло. Сижу и сижу, не в силах двигаться, и только курю одну за одной. Если бы я хоть мог заплакать.
  Даже вздрогнул, когда кто-то из соседей позвал меня к телефону.
  - Ты еще не лег? - это была мама.
  - Нет.
  - А ты поел?
  - Да, - на самом деле меня мутило от одной мысли о еде.
  - Папу немного прихватило.
  - Сердце?
  - Нет - видимо, поднялось давление. Но сейчас уже лучше - спит. Так что ты не беспокойся. Иди, ложись!
  - Ага. Пока, спокойной ночи!
  Если бы не она, я бы, наверно, не выпил бы и чаю. Съел с ним кусок хлеба: больше ничего в горло не полезло.
  Я лежал с широко открытыми глазами, и ночь казалась бесконечной. Произошедшее кружилось и кружилось в голове непрерывно, и волосы были в пламени. Сердце как будто кто-то сдавил чем-то очень тяжелым - трудно дышать. Несколько раз вставал, шел на лестницу курить - комната проветривалась. Заснул, когда уже начало чуть светать, и проспал лишь час.
  Голова была тяжелая. Заставил себя выпить чаю и пару раз куснуть ломтик хлеба прежде, чем закурил первую сигарету, которой затянулся с жадностью.
  День был похож на ночь: те же жуткие мысли, та же пылающая голова. Несмотря ни на что я, все-таки, как-то работал, но делал это чуть ли не машинально. Никто меня ни о чем не спрашивал; шеф сказал:
  - Потом лучше расскажешь все.
  И я ни с кем не разговаривал; даже не подошел, когда Юра, тогда только неделю как появившийся у нас, подошел к шефу, и они стали о чем-то совещаться.
  В начале обеда они подошли ко мне и потащили в столовую - без них я вряд ли бы пошел. Юра налил мне для аппетита стакан пива, но меня даже от запаха его стало поташнивать.
  Все же съел чего-то: немного супа, полкотлеты, всю жижу из компота. И убежал, поскорей закурил.
  А потом день кончился, и надо было уходить. Я немного подождал, чтобы все ушли, и поплелся на остановку. Так же, не спеша, шел я и к своему дому, слишком хорошо зная, что никто абсолютно не ждет меня, что мне можно ничего не делать, совсем не надо ничего делать, никому не нужно, чтобы я что-то делал: мне нечего делать. Маринку она, а скорей всего сама старуха забрала из сада и увезла к себе.
  Я сразу скрылся в комнате и попытался чем-то заняться: открыл книгу, но глаза машинально скользили по строчкам - захлопнул ее; включил приемник - веселая песня показалась невыносимо идиотской: почти сразу выключил. Ходил по комнате, как цепная собака по проволоке, привязанный своими мыслями.
  Вздрогнул, когда ко мне неожиданно постучали и позвали к телефону.
  - Алло!
  - Извините, вы что - сегодня совсем не собираетесь забирать своего ребенка? Неужели я здесь из-за вас ночевать должна?
  - Ее разве не забрали?
  - По-моему, вы должны это знать не хуже меня.
  - Извините, пожалуйста: я сейчас приду.
  И все моментально изменилось: я мигом оделся и побежал в сад. Маринка сидела в группе одна - всех детей уже давно забрали; правда, еще не плакала.
  Я быстренько одел ее, и мы пошли домой. По дороге купил ей глазированный сырок - ее "мороженое": из-за ее гланд настоящее мы ей не давали.
  Мы вошли в квартиру, подошли к своей двери, и я только стал открывать ее, как появилась Лера и сразу начала выговаривать, почему мы так поздно пришли.
  - Да я ее только что забрал. Трудно было позвонить, что я смогу ее сам взять?
  - А кто обязан вместо тебя забирать ребенка? - она орала довольно громко.
  Я вместо ответа открыл дверь и впустил Маринку в комнату, тогда только сказал ей:
  - Ты: а ну, замолкни немедленно! - и закрыл за собой дверь. Я слышал, как всегда теплый к вечеру Федька сказал, не боясь, что она услышит:
  - Шляется сама где-то - и потом еще орет на него, блядь!
  Я старательно не замечал ее: разогрел ужин, стал кормить Маринку и есть сам - злость, которую вызвал вид этой стервы, пробудил аппетит; тем более что я не желал показать ей, что переживаю. Она, к счастью, не села вместе с нами - куда-то исчезла из комнаты.
  Маринка была немного вялая, ела снова плохо, пришлось ей читать. После ужина вскоре стала зевать, я постелил, чтобы уложить ее, но когда раздевал ее, засомневался, не теплая ли она, и стал ей мерить температуру.
  Тридцать шесть и девять - вроде бы нормальная, хотя и чуть выше обычной. На всякий случай укрыл ее потеплей. Выключил люстру, оставив гореть только бра. Она вскоре заснула без сказки.
  А этой все не было - я хотел, все-таки, сказать ей, что ребенок внушает мне подозрение. Тихонько открыл дверь, вышел в коридор. Она стояла возле двери на кухню, говорила по телефону, прикрыв трубку ладонью. Увидев меня, не перестала разговаривать, повернулась спиной. Я, чтобы не ждать ее, вышел на лестницу курить.
  Когда вернулся, она уже сидела в комнате и ела остывший ужин прямо из кастрюльки. Я сказал ей про Маринку.
  - Ты ей дал что-нибудь на всякий случай?
  - Нет. Температура, все-таки, пока нормальная - нечего ее прежде времени лекарствами пичкать.
  - А если она заболеет - мне возиться снова, сидеть с ней. Не тебе!
  - Могу тебя от нее вообще освободить.
  - Ишь ты, чего захотел! Чтобы совсем опозорить меня? Нет уж - сами вместе с мамой вырастим ее. И без тебя, не бойся!
  - Со мной ей будет лучше.
  - Ничего, и с нами - как будет, так и будет: вырастет!
  - Такой, как ты?
  - А какая я, какая? Подумаешь, все сейчас так: живем один раз. Тебе ведь я тоже предлагала: найди себе еще какую-нибудь женщину - только чтобы я не знала. Жалко, что ли? Да пожалуйста.
  - Эта грязь не для меня.
  - Да ты просто дурак.
  - Еще бы - абсолютно ничего не видеть, не понимать, что ты творила.
  - Ну и вот! - закончила она своим любимым выражением, от которого меня затрясло, и я вышел поскорей, пока не дал ей по физиономии - за эту тварь мне свободно могли влепить два года: шеф особо предупредил меня об этом.
  Покурив, вернулся: она сидела на тахте, раздевалась, собираясь лечь. Взгляд скользил по тому, что мне уже не принадлежало, а потом я сообразил: с какой стати она собирается улечься в мою постель. (Кровать она привезла позже, где-то через месяц).
  - Извини: эта постель моя!
  - Почему это - именно твоя?
  - А потому, что виноват не я, а ты.
  - А мне где прикажешь: на полу?
  - Ставь себе раскладушку.
  - А сам на ней не можешь? Я же, все-таки, женщина.
  - Ты - женщина? Ты то, кем тебя Федька назвал. Могу при всех повторить это, а если спросят почему, то и объяснить. Запомни: если еще раз посмеешь повысить на меня голос, так и сделаю! - И она заткнулась: тихонько ворчала про себя; притащила из коридора раскладушку и улеглась.
  Я подошел, еще потеплей укрыл Маринку, пощупал ей лоб: вроде бы, не теплый. Потом погасил свет, разделся в темноте и тоже лег.
  Едва ли я спал и три часа: несколько раз забывался на короткое мгновение, а потом опять лежал с открытыми глазами и думал, думал. Тихонько похрапывала эта тварь: бессильная злоба душила меня. Без конца вставал и подходил к Маринке, потрогать лоб, укрыть, а потом шел курить: одурманенный никотином, я снова ненадолго забывался дремой.
  Под утро я решил еще раз смерить температуру, не будя. Тридцать семь и четыре - так оно и есть!
  - Я же говорила, - сразу напустилась Лера: я разбудил ее, включив на минуту бра, посмотреть температуру. - Я же тебе говорила: надо было дать ребенку хоть полтаблетки. Ты ведь у нас самый умный!
  Вечные ее полтаблетки, четверть таблетки - как будто антибиотики такая безобидная вещь: сколько врачи предупреждают, что нельзя - ни в коем случае. Но, глядя на опять заболевшего ребенка, я готов был поверить, что надо было, все же, дать - и я виноват, что вовремя это не сделал. И я молчал, когда Лера заявила, что увезет Маринку сейчас к своей матери.
  Сам же отправился за такси, сразу взял машину на стоянке, подогнал ее к дому и поднялся наверх. Они были уже готовы. Я взял на руки Маринку и понес вниз. Она была сонная и вялая. Лера с сумками перлась сзади.
  Она не дала растягивать расставание с Маринкой - очень торопилась; влезла в машину и потребовала:
  - Ладно, давай - нечего! - забрала ребенка и захлопнула дверцу.
  Я поднялся наверх: комната опять была ужасно пустой; быстро побрился, умылся - и убежал, хотя до начала работы было еще очень много времени.
  ... И потянулись дни. Страшные дни - с почти бессонными ночами, жуткими мыслями и ощущением непрекращающегося пожара на голове.
  "Думы мои, думы мои, лихо мэни з вами..." Ой, лихо: я не мог ни на единое мгновение избавиться от них - просто казалось, что готов сойти от этих мыслей с ума. Одно и то же, одно и то же, вечно одно и то же: кружились и кружились в вечно воспаленном мозгу. Как ни странно, это не мешало работать, но и работа тоже не отвлекала от них - вообще ничто не отвлекало меня от них: они были со мной всегда и везде.
  Произошло - да. Это произошло. И я бессилен что-нибудь сделать: не могу абсолютно ничего. Нет у меня больше жены. Забрали у меня моего ребенка.
  Но сожаления, что не простил ее, как предлагала мама, нет: не могу - простить такое. Оказывается - именно так: теперь-то я уже точно знал. А ведь когда-то еще, в одном из КБ, где работал, зашел у нас в коридоре разговор, кто как поступил бы, если бы узнал, что жена ему изменила.
  - Сразу бы ушел от нее, - сказал тогда я, а наш записной остряк Ленька Винник засмеялся:
  - Ты-то? Ты просто поплакал бы - и потом простил ее! - и я с ужасом подумал, что, может быть, он, сволочь, прав.
  И вот - оказалось, что я, все-таки, был способен сделать, как сказал: только радости от этого не было.
  Все же, на работе был человек, который пытался мне как-то помочь и с которым я мог говорить о том, что произошло - мой шеф. Как ни странно, он, а не родители, оказался способным успокаивающе действовать на меня. С родителями говорить было, что с самим собой: все случившееся касалось их так же, как и меня - они думали и говорили то же самое, что я, да еще с тысячей всяких мелочей и подробностей, и только еще более усугубляли мое состояние. Я бывал у них в основном только в случае необходимости, несмотря на то, что мама уговаривала на время переселиться к ним, чтобы поменьше питаться в столовых. Но я и так - то немногое, что мог тогда съесть, впихивал в себя через силу.
  Шеф просто подходил ко мне время от времени и звал:
  - Пошли выйдем, поговорим!
  Я молча шел за ним, мы выходили в коридор, я сразу закуривал, и он тоже иногда просил сигарету.
  - Поверь мне, - чаще всего начинал он, - пройдет время, и ты успокоишься, придешь в себя, - все снова встанет на свои места. - И он рассказывал о себе, о том, как в тридцать восьмом году его арестовали - высшее образование он получил в Германии - и там, в тюрьме, он узнал, что жена ушла от него.
  - Я даже боялся возвращаться с допросов в камеру. На счастье в нашей камере сидели двое, - совсем из-за другого, спекулянты: они за меня по-умному взялись - а то я или свихнулся бы, или очутился на том свете. Когда Ежова арестовали, меня выпустили; я сразу же, прямо у ворот тюрьмы, позвонил маме, и она сказала: "Домой нельзя", а я ответил: "Да, я знаю". И как видишь, все со временем проходит: живу ведь.
  Потом он слушал меня: мы не сразу возвращались в отдел.
  Был еще один человек, с которым я был откровенным: Юра, тогда еще новенький у нас; он был моложе меня, заканчивал вечерний институт. У него не ладилось с женой - он хорошо меня понимал.
  Кончался рабочий день, и надвигалась проблема - чем занять себя, как убить бесконечный вечер. И я шел после с трудом проглоченного ужина в кино - каждый вечер, нередко - сразу на два фильма. Все-таки, волей-неволей смотришь и в это время занят не только одними своими мыслями. Из кинотеатра шел домой не торопясь, спешить было незачем: знал, что, все равно, когда приду, сразу не усну. И даже если приду рано, сразу к себе и почти не высовываюсь: соседи, хоть уже все знают, как-то боятся говорить со мной о Лере, а о другом я сам не в состоянии разговаривать.
  Итак, я у себя: сижу и курю, не бегаю для этого больше ни на какую лестницу. Читать все равно не могу, в лучшем случае включаю приемник - почти не слушаю его, но все-таки какие-то звуки. И так пока не решу, что, все же, надо уже ложиться.
  Начинается очередная ночь - еще длинней и страшней, чем день и вечер. В темноте я уже не видел ничего, кроме своих воспоминаний.
  ... Почему, зачем я женился на ней? Что толкнуло меня на этот шаг? Не хватило духа вовремя уйти от женщины, годившейся быть лишь временной любовницей: это-то она и доказала.
  Нет, предыдущее расставание меньше года тому назад, когда, казалось, я чуть не сошел с ума, ничуть не сделало меня способным спокойней перенести то, что произошло сейчас. Вся разница лишь в том, что тогда ты еще на что-то надеялся и пытался сделать - потому, что не знал главного. Теперь я это знаю: то, что нельзя простить, из-за чего уже сделать нельзя абсолютно ничего. Нет никакой надежды, но нет и смирения перед тем, что произошло: что-то внутри меня яростно сопротивляется, не приемля его - одновременно осознавая все до жути отчетливо и отказываясь, все-таки, поверить. Обида сжимает сердце, не дает свободно вздохнуть, ком стоит в горле; воспаленные глаза широко открыты. Жуткие мысли, все разом, без всякого порядка, жгут мозг. Наверно ад не был придуман: он существует на самом деле - внутри.
  Скорей бы начало сереть небо: тогда я, может быть, наконец, усну.
  Да, удалось, но очень ненадолго: за два часа перед тем, как зазвонит будильник, уже снова не сплю. Лежу и жду, жду, когда, наконец, можно уже встать, начать бриться, умыться, отправиться в соседнее кафе и там, давясь, что-то впихнуть в себя, а потом выскочить и торопливо закурить.
  А потом снова на работу, к привычным делам: туда, где хоть кто-то есть, с кем можно даже помолчать - и то ладно. А после - опять длинный вечер с обязательным кино и бесконечная ночь на раскаленной постели. День за днем, слишком медленно сменявшие друг друга.
  А прихода выходных я боялся панически: нужно было девать себя куда-то на целый день. Вставал я и в выходные неимоверно рано - не спалось и не лежалось, начинал кружение по городу. Музеи и выставки - если очередь, то даже еще лучше: я стоял и час, и два, и больше, не испытывая ни малейшего нетерпения - время как-то ведь шло. Потом кино, даже два, после - хождение по улицам, пока, хочешь не хочешь, а надо домой. К родителям ездил, если кто-нибудь из них опять болел: с ними мне было даже трудней, чем одному.
  Мутило от всего: от вечных мыслей, от бесконечно тянувшегося времени, от сознания своего бессилия. Даже когда я первый раз тогда напился - опьянел я моментально, а потом меня вывернуло наизнанку - чувствовал себя внутри до ужаса трезвым: те же самые мысли, с той же отчетливостью. Даже Юрка - он ночевал у меня после очередного скандала с женой - сказал мне наутро:
  - Тебе лучше пока не стоит - а то мало ли что!
  И действительно, мало ли что - ведь уже приходила мысль, а не покончить ли это все разом: все равно, жизнь - бессмысленный, жуткий кошмар, - как в вещах Кафки, единственной книги, которую я смог тогда читать. У меня еще было достаточно сил справиться с такой мыслью - но если я не буду в состоянии, когда потеряю контроль над собой? Юрка был прав.
  Он, к сожалению, оказался прав и в другом:
  - А ребенка ты не получишь, можешь мне поверить: детей отдают матери. Из-за чего я и тяну со своей.
  Это же вскоре подтвердил и мой родственник, юрист. Собственно, какой он родственник: десятая вода на киселе - двоюродный племянник Ардалиона. Жил он не в Москве - в Ленинграде, виделись мы очень редко. Просто, относились друг к другу очень здорово: интересы были схожие, а главное, понимали друг друга с полуслова. С ним мне было всегда интересно: он был очень и очень содержательным, особенно в отношении искусства. Он ко мне был тоже очень расположен - еще с того момента, как я впервые ездил в Ленинград и жил там целых три недели у его матери. Не видел я его давно; знал, что он несколько лет, как развелся с первой женой, и теперь женат вторично - по словам тети Лизы, очень удачно.
  Я видел его жену на похоронах Ардалиона - Аркадий по каким-то причинам приехать не смог, и она сопровождала его маму. Очень эффектная женщина она была, его Кира - одетая по последней моде, очень искусно подмазанная; весьма уверенна в себе: она казалась нисколько не моложе Аркаши несмотря на десять лет разницы с ним.
  У меня случился тогда нелепый инцидент: перед самым отъездом в крематорий я случайно второпях открыл незапертую дверь в ванную в квартире тети Лизы (задвижку там еще не успели поставить), чтобы вымыть руки. Она оказалась там раздетая - переодевала лифчик: нисколько не смутилась, просто спокойно прикрыла рукой грудь и вопросительно посмотрела на меня - я покраснел как рак, пробормотал извинение и пулей вылетел оттуда. Мне было потом жутко неудобно, а она, похоже, не придала этому никакого значения.
  Но был поражен, насколько раздетая она проигрывала. Я понял, каким подлинным искусством был ее внешний вид одетой.
  И он тоже, когда приехал, выглядел очень здорово: одет модно, как она, - раньше так никогда не одевался. Он позвонил мне на работу незадолго до конца. Я ему был страшно рад.
  - Ну и вид у тебя! - сказал он. - Пойдем-ка в шашлычную, - и, не слушая мои возражения, потащил меня туда.
  Он заставил меня выпить рюмку коньяка и съесть чего-то, пока мы ждали шашлык.
  - Ну что: расстался со своей? Тетя Лиза нам сообщила.
  Я кивнул.
  - Ну, и ладно: этим все у тебя и должно было кончиться. Как у меня с Альбиной. Жаль, что мы в разных городах живем: я бы тебе с самого начала разобъяснил, стоит ли на таких жениться - может быть, у тебя бы хоть обошлось. Не туда мы с тобой полезли, my dear : ни мы им, ни они нам не подходили. На морды их соблазнились - вот и... Ладно, давай-ка еще тяпнем коньячку.
  - Я лучше пропущу.
  - Пропусти. А я выпью, - он налил себе, выпил жадно: мне вдруг показалось, что у него что-то неблагополучно, несмотря на его блестящий вид.
  - Мы с тобой ослы, а они - коровы, обе наши бывшие - только твоя постройней, моя попышней - телесов поболее.
  - Тебе-то теперь чего вспоминать? У тебя теперь Кира: такую дай Бог каждому.
  - Да? Давай-ка выпьем, все-таки, а? Только закусывай, если так уж окосеть боишься. Ну-ка, давай: за наших бывших жен! - по-моему, его чего-то трясло.
  Так оно и было.
  - Как тетя Ася, спрашиваешь? Мама в порядке, даже более того - при деле: внука растит. Толика.
  - Альбина умерла?
  - Ну да: живет! Со своим этим - быстро снова замуж вышла: может быть, снюхалась с ним, еще когда я с ней жил. А, вот и шашлык несут.
  Он снова опрокинул рюмку и стал жевать мясо. Я тоже ел и молчал.
  - Идет шашлычок? - спросил он, переваливая мне на тарелку половину своего: заметил, что я ел с жадностью - еда впервые не казалась противной. А он ел не очень, только наливал в рюмки, и я постарался поскорей утащить его оттуда, не дав заказать еще коньяку.
  - Ты надолго в Москву?
  - Три дня пробуду, наверно. Как управлюсь с делами в министерстве.
  - Может, у меня поживешь - я сейчас один: они у ее матери. А?
  - Какой вопрос! Тем более мне с Иркой не хочется лишний раз встречаться: слишком напоминаю, что я ее тогда с Феликсом познакомил.
  - Он как?
  - По-моему, весьма неплохо. Главное, жена у него - человек в полном смысле слова. А дочь-то он Ирочкой назвал. Да, дура она, все-таки, Ирка - сама виновата: ведь любил он ее очень.
  - Похоже, она тоже. - У Ирки есть его фотография: не выбросила. Тем более, жизнь ее не удалась, одна - с мамочкой.
  - Вещи ты у них оставил?
  - Нет, все в портфель влезло. Я тебе первому позвонил, им не стал. Может быть, позвоню потом. Давай-ка походим, поговорим - спешить нам некуда.
  И меня прорвало: выложил все, как было.
  - Грустно, - сказал он, когда я, наконец, замолчал. - К сожалению, ничего нового, все слишком типично. Ты не думай, что ты - какое-то исключение из общего правила; просто тебе, к сожалению, не удалось из него выбиться - таких, как мы, чересчур много.
  - Ты-то тут теперь, вообще уже, причем? У тебя это ведь это в прошлом.
  - Не знаю.
  - Ну, Кира...
  - Что - Кира?
  - Она у тебя молодец.
  - Молодец. Даром что много моложе меня: твердо стоит на земле, не витает в облаках, как я. Все знает: что носят, как это достать, что сколько стоит - так и с переплатой. С бюджетом нашим лихо управляется - даже при моих алиментах. Я перед ней в этих делах - как младенец. Еще - она теперь ребенка ждет.
  - Так что же ты еще хочешь? Все ведь замечательно! И сын твой теперь у твоей мамы. Как ты со своей бывшей сумел договориться?
  - Договориться! Толик сам сбежал оттуда. Там та еще обстановочка была: муж ее - веселенький товарищ, очень любит пообщаться под это дело, и ее потихоньку втянул. Вечные пьяные компании, шум, дым - парню уроки делать даже негде. Ухода тоже - нет: даст денег - пойди позавтракай в бутербродной, пообедай в столовой. Мебель ей всю оставил - все-таки сам от нее ушел; не мог с ней больше, хоть и жил с ней только из-за ребенка - у меня и другие женщины были, - мама все время была против, чтобы я ушел от нее: из-за Толика. Да, так о чем я начал: мебель тоже пораспродал этот деятель. Это Толик сейчас нам рассказал, когда к маме приехал и попросил: "Забери меня к себе!": этот гад, когда продавать больше стало нечего, стал к нему придираться, а мать не вступалась. А он-то еще щадил ее, не жаловался никогда, когда я его забирал на день, - он всегда дожидался меня внизу, чтобы я туда не заходил; начнешь его расспрашивать, поневоле - поведешь его в кафе или к маме поедешь, он ест, как будто из голодного края приехал: что ты, папа, просто вкусно. Но учился хорошо, все равно: способный. Читать очень любит.
  - Зато теперь он с вами.
  - Да, у мамы. Эта пыталась его уговорить вернуться, подстерегла, когда он из школы выходил - он заткнул пальцами уши и повторял: "Никогда!", пока мама не подошла и не увела его. Ему ведь только девять, он по закону еще не может решать, с кем из родителей жить.
  - А когда?
  - В тринадцать только. Она и начала грозить маме по телефону, что подаст в суд, чтобы его ей вернули. А мама взяла и поехала туда - одна, без меня - вечером, когда почти все соседи были дома; просила помочь ей спасти ребенка от того, что он имел там: написать совместное заявление в милицию. Соседи, в принципе, и сами давно это сделали бы, но опасались связываться - боялись компаний этого типа. Но он сам ей помог: вышел на кухню, начал орать, махал кулаками, пытался вытолкать ее из квартиры. Тут уж соседи не вытерпели: схватили его за руки и вызвали милицию. Назавтра позвонили маме, что написали заявление в милицию, что ее следует лишить родительских прав. Перед судом по этому делу она маме письмо прислала, слезное, чтобы она не настаивала на этом, и мама спросила меня - может быть, ладно, и того достаточно, что он будет теперь жить не с ней. Но я настоял: не думай, что хотел ей мстить - просто, знал, что такие, забывшие о своих обязанностях, слишком хорошо помнят о правах. Потом, когда он станет взрослым, будет работать, что ей стоит потребовать, даже через суд, чтобы он материально помогал ей: если даже сама не додумается, какая-нибудь подружка подскажет. Зачем тогда ему доказывать где-то, что он получал от нее в детстве?
  - Лишили ее?
  - Да. А маму, с моего письменного согласия, утвердили до его совершеннолетия его опекуншей. Все понятно?
  - Не совсем.
  - Естественно: почему бабушка, а не отец - мама, а не я? Конечно, так не было бы, если бы я не был женат - или если бы моей женой была другая, - он криво усмехнулся. - Кира ведь в положении: забеременела незадолго до того, и мама моя - она в Кире души не чаяла - обещала переехать к нам, когда ребенок родится, чтобы помогать; на ее мать надежды не было, нездоровая, хоть и много моложе мамы, к тому же человек слишком эгоистичный. Ждет моя супруга ребенка, а тут как снег на голову - Толик, и вариант с маминой помощью летит. Кира нам обоим задает вопрос: "А что же мне теперь делать?" - отнюдь не тихим вежливым тоном. А маму ты мою знаешь...
  - Ну да, прекрасная женщина, но трогать ее нельзя - сумеет ответить.
  - Она и ответила. Точно таким же тоном спросила: "А что ты предлагаешь: не брать ребенка, оставить его там на произвол судьбы?" - "Но его же можно устроить в интернат". - "Ты думаешь там так хорошо? Ты бы своего ребенка стала отправлять в интернат?" В общем, прелестнейшая сцена: выдали друг другу все, что думали, и, похоже, даже более того. Потом еще и ее мама выдала мне: "Все-таки, вы должны были посоветоваться с нами". Как, а? Нравится? Теперь ясно, почему он с мамой - не со мной?
  - Да-а!
  - Знаешь, я ее ведь здорово любил. Даже сколько-то думал, совсем ли права была мама, нельзя ли было как-то помягче с ней: ведь она ждет ребенка, волновать ее сейчас нельзя. - Он сказал именно "любил", в прошедшем времени. - А она: будто мы оба, и сам Толик - смертельно виноваты перед ней. Предложила мне: сделает, пока не поздно, аборт, и мы разойдемся.
  - Весело!
  - Это цветочки еще. Я, конечно, стал ее уговаривать, и все осталось, как есть. Только, понимаешь, через сколько-то дней сам вдруг почувствовал: любви во мне нет - нет, и все - чужая она мне, пусто внутри. Даже страшно стало! Я думал, мало ли что, пройдет, а не прошло. Все хорошее ушло, а уже поправить ничего нельзя: пока я тянул, время было упущено - аборт уже делать нельзя. А мы совсем как чужие: только будущий ребенок связывает. Вот так-то! И никакой уверенности, абсолютно, что опять не кончится все разводом. Ну что, пойдем домой?
  Дома он раскрыл портфель, молча вытащил плоскую бутылку коньяка, налил стопки - мы выпили без тоста.
  Аркадий пробыл у меня три дня. В тот день, когда он уезжал, я спросил его, провожая, как могу я добиться, чтобы ребенка отдали мне: такая мать не может воспитывать его; он должен знать - он же юрист. Но он мне сказал только:
  - Безнадежно. Только лоб себе расшибешь - и ничего не добьешься. Соседи вряд ли пойдут в свидетели, если уж совсем не припрет - связываться не захотят: у всех свои дела и хлопоты. Если бы Толик сам не ушел, у нас тоже едва ли получилось бы.
  Но я и ему не поверил, как не поверил Юрке. Ходил по юридическим консультациям, разговаривал с юристами, с которыми меня свел шеф. Все повторяли то же самое: да, отец и мать формально равны перед законом - фактически, нет; ребенок остается с матерью. Только если она уже совсем такая, что можно ставить вопрос о лишении родительских прав: для этого она должна уже чуть ли не валяться пьяной на улице или иметь приводы в милицию.
  А пока Маринку мне не давали, совсем; даже привозили, когда она выздоровела, в сад попозже и забирали раньше - чтобы я ее не мог видеть там. Я решил обратиться в РОНО, чтобы заставить их давать мне видеться с ребенком. Спросил шефа, не может ли он что-нибудь подсказать на этот счет, и тогда-то он предложил мне как более действенное средство другое: не трогать их совсем. Чтобы они скорей переругались (я ему рассказывал, что у них это происходило регулярно), иначе даже когда заставят, они каждый раз будут находить разные причины не давать.
  Я, хоть не сразу, послушался его тогда: сил воевать, в общем-то, и не было.
  - Тебе надо вначале самому сколько-то очухаться. Найти бы тебе сейчас себе женщину, хоть какую-нибудь!
  А этот совет я принять никак не мог: с трудом смотрел на них - почти на всех. Даже послал к черту Иру, кузину свою, когда она первый раз, позвонив, сунулась с предложением с км-то познакомить. Это уже было потом: женщины, начиная с Фаины и кончая девчонкой из булочной-кондитерской; для тела - только: все это было не то.
  
  18
  
  И все-таки солнце блеснуло мне, прорвав тучи: Олечка!
  Надо уже идти к ней: она там ждет. Только еще посижу, успокоюсь. Может быть все позади, и моя реакция на ее нечаянный вопрос, эти навалившиеся на меня воспоминания - лишь последняя дрожь по спине замерзшего, прижавшего ладони к горячей печке.
  Пора. Надо выйти. Мерзко болит мочевой пузырь. Лицо умыть тоже необходимо. Холодной водой - освежиться: голова тяжелая.
  Услышал еще в коридоре: она задвигалась по кухне. Стол был накрыт белой скатертью, закуска разложена по тарелочкам. Бутылка сухого вина, не допитого там. Только меня замутило - от одного только его вида.
  Оля ничего не сказала мне, молча начала накладывать мне на тарелку. Я попытался есть, но лезло плохо.
  - Может быть, выпьешь водочки?
  - Хочешь увидеть меня пьяным?
  - Лучше, чем таким измученным.
  - Давай, я, все-таки, уйду.
  - Тебе плохо со мной?
  - Нет: мне сейчас плохо с собой. С тобой мне хорошо.
  - Даже сейчас?
  - Да.
  - Я нужна тебе?
  Я молча кивнул.
  - Я это знаю: ты всегда так радуешься, когда видишь меня. Как никто другой: я слишком чувствую это.
  Я снова кивнул: правда - ожил только с ее появлением. Снова мог радоваться; смог временно забывать то, страшное: оно, прошлое, начало отступать, уходить.
  Сегодня оно ворвалось через нее - ее вопрос: "У тебя был ребенок?" Нет: у меня есть - Маринка, дочка моя. Сейчас уже, до отъезда на юг, я мог видеться с ней регулярно, но... Мы живем не вместе; в моей жизни нет непрерывных повседневных дел и забот, связанных с ней - необходимых, чтобы не чувствовать, что без них ты, хочешь не хочешь, все-таки отвыкаешь от собственного ребенка: она существует отдельно от того, чем я живу каждый день. И от радости быть счастливым с тобой, Олечка.
  Я знаю: ты не хотела - ты просто ничего не знала. Но ты мучаешься: я не безразличен тебе, и ты думаешь, это - из-за тебя.
  Ведь все было так замечательно - со вчерашнего дня, когда я заявился с аэродрома и поцеловал тебя, впервые. А потом, уже после ресторана, когда ливень отрезал мне путь домой, и мы сидели, обнявшись, и незаметно уснули. И дивное (неужели сегодняшнее?) утро: я листал книги, ожидая твоего пробуждения; потом ты кормила меня завтраком. Какой необыкновенно красивой показалась ты мне там, на пляже, в купальнике: у меня кружилась голова от желания тебя, счастья, что ты есть у меня, и уверенности, что будешь всегда. Я впервые не помнил ничего, что произошло до тебя. Оно ушло куда-то - не отодвинулось, а будто исчезло: не существовало ничего кроме тебя.
  И вдруг мое отступившее прошлое напомнило о себе через тебя твой вопрос. Ты не хотела, ты даже не могла хотеть причинить мне малейшую боль - просто я вдруг очнулся, почувствовал, что еще не могу уйти от своего прошлого, даже когда ты рядом со мной.
  Оно только затаилось. Ты и оно - твой вопрос, той, которая, казалось, заставило меня начать отделять его от себя: мне страшно, что и ты и оно тут, что оно может существовать вопреки тому, что у меня есть ты - ты во мне еще не победила его. И даже наоборот - счастье быть с тобой заставило меня еще острей почувствовать глубину произошедшего.
  Она то сидит, притихнув, то вдруг начинает что-то делать: ей кажется, что она в силах справиться с моим состоянием. Включает телевизор: я несколько минут смотрю, потом, не заметив как, ухожу курить; когда возвращаюсь, он уже выключен, а она в одной из комнат.
  - Давай, все-таки, выпьем чего-нибудь! - она открывает сервант. Вина, водка, коньяк, ром, джин, виски - бутылки с фирменными наклейками, почти все не тронутое. - Так стоит и стоит: папа любит только молоко, особенно топленое, с румяной пенкой. Это все - презенты в знак благодарности: чаще всего потом дарит другим. - Она хочет достать рюмки - я останавливаю ее. Не выражаю желания и слушать пластинки.
  - Сыграть тебе? Только я уже давно не садилась за пианино. - Она делает несколько аккордов, но у нее сейчас явно не ладится - опускает крышку.
  - Уже вечер, - говорю ей. - Пойду я.
  - Нет!
  Господи, да ты же все равно мне ничем не поможешь - просто ты первый раз сталкиваешься с этим, и потому думаешь, что сможешь. Бедная: ну что за удовольствие сейчас смотреть на меня; я ведь не могу притвориться настолько, чтобы ты ничего не замечала - ты слишком хорошо видишь меня.
  - Пойми: мне просто необходимо побыть одному. Так будет лучше: оно пройдет. Завтра или послезавтра - позвоню и примчусь к тебе.
  - Нет!!! Когда тебе плохо, я должна быть с тобой. Да - если я нужна тебе не только, чтобы провести время. И ты никуда не уйдешь сегодня от меня. Прошу тебя!
  У меня не хватило сил сопротивляться: чувствовал себя совсем пустым внутри, - даже думать уже не мог.
  Вскоре она постелила мне и пошла принести снотворное. Вошла, когда я уже лежал.
  - Ты знаешь, не нашла его: видимо, мама забрала все с собой. Даже меда нет, дать тебе с теплой водой - хорошо успокаивает перед сном.
  - Ничего, я и так как-нибудь обойдусь, - успокаиваю ее: как будто я не пробовал принимать снотворное в тот страшный период вначале - оно меня все равно не брало.
  - Ты усни, постарайся уснуть. Утро вечера мудренее: проснешься утром - и снова улыбнешься. Будет опять все хорошо: тебе и мне, обоим нам. Спи! - она наклонилась, чтобы поцеловать меня, и вышла, погасив свет.
  Я слышал, как она почти бесшумно двигается по квартире. Потом все затихло. Глаза привыкли к полумраку, и я безошибочно находил пачку с сигаретами и спички: она оставила мне пепельницу и раскрыла окна.
  В конце концов, я почувствовал, что веки начинают тяжелеть. Заснул и сразу увидел сон - яркий, цветной.
  ... Мы сидим на залитой солнцем террасе, куда заглядывают отчетливо зеленые ветки. Мы: я, Оля и Маринка, которая у нее на коленях, и мне необыкновенно хорошо оттого, что они обе со мной - я вижу их обеих и то, как Оля прижимает Маринку к себе, и Маринка тоже - прижалась к ней. Обе они весело улыбаются - и я вместе с ними...
  Больше ничего не было, и весь сон длился, наверно, какое-то мгновение: я проснулся, но все продолжало отчетливо стоять у меня перед глазами, и я не сразу понял, что это был сон. Только через несколько минут я осознал это - и снова вспомнил то, что было до того, как я его увидел.
  Лишь во сне осуществилось то, что помимо сознания желала душа: чтобы обе они одновременно были со мной. Теперь я ясно осознал это. Вспомнил, как последнее время, беря Маринку, ощущал, что непрерывно думаю об Оле, и с ней - тоже чего-то все время очень не хватает мне.
  Но разве возможно то, что я видел в продолжавшем стоять перед глазами сне: обе они со мной. Нет - это невозможно: мы будем жить врозь - я и мой ребенок. По крайней мере, еще очень долго: только в тринадцать лет она получит право сама решать, с кем жить. А пока я буду вечно рваться душой пополам: иного мне не дано, и никакое счастье с другой женщиной не может быть и не будет полным - постоянной тенью станет следовать за мной моя вечная неудовлетворенность этой неизбежной раздвоенностью.
  Что же делать: как быть, жить дальше? Какой можно найти выход? Голова опять пылала, как когда-то, в мучительных поисках его - долгих и безрезультатных. И стало совсем худо: чувство страха и полного бессилия сдавило грудь.
  И вдруг скрипнула дверь: вошла Оля. Я поспешно закрыл глаза.
  - Ты не спишь: я видела, когда вошла.
  - Ты сама почему не спишь?
  - Пришла проверить тебя. А ты так и не заснул.
  - Я уже поспал.
  - Неправда.
  - Я даже сон видел.
  - Какой?
  - Не помню! - Какое право имел рассказать ей то, что помнил, как будто все было наяву. Мало ей, что ли, меня вот такого, неприглядного. И слишком трудно сказать наверняка, как могли бы сложиться отношения с моим, но не ее, ребенком.
  Фаине, той точно он был совершенно не нужен: "Что же теперь переживать: он ведь уже отрезанный ломоть!" - так, кажется, сказала она моей тетке. Отрезанный? По живому? Так ведь Фаина, все-таки, корова. А Оля - умная, тонкая.
  И все же: нужен ли ей будет мой, только мой ребенок - отнюдь не ангел, потому что часто болеет и живет с матерью, которой не до нее, и с бабкой, которая вечно орет. Просто, она моя, и потому мне дороже всех - такая как есть: я был с ней с самого ее рождения, вставал к ней по ночам, чтобы сменить пеленки, потом отводил и забирал из сада, гулял с ней; она любила, чтобы я читал ей или рассказывал о том, что знал, и задавала тысячу вопросов - я пробудил в ней любознательность и знал, что когда она вырастет, ей будет совсем неинтересно с ее матерью.
  С Олей - да, было бы, но нужна ли она сама, такая как есть, со всеми своими достоинствами и недостатками, Оле - даже ради меня, её любви ко мне? Свалился же я ей на голову - непонятно за что - со своими проблемами. Почему досталось ей попасться на моем пути в такой момент?
  Сидит на постели в длинной ночной рубашке, опустив руки, но по ее глазам, по блеску их в полутьме я вижу: напряженно думает - ищет выход; не верит, что сейчас никто не в силах ничего сделать, что остается только ждать, и все остальное пока бесполезно. Она просто еще не знает, что бывают ситуации, которые можно лишь перетерпеть - иначе дала бы мне спокойно уйти и спрятаться ото всех, пока само по себе не пройдет: не вечно же это будет длиться. Может быть, оно скоро и прошло бы, гораздо быстрей, чем сейчас, когда она не прекращает попытки вывести меня из этого состояния.
  Молчим оба: она потому, что не знает, что сказать такое, что оказало бы действие, я - просто не в состоянии сейчас говорить.
  - Все будет хорошо, - тихо заговорила она, - я знаю. Я сделаю все, чтобы так было: хорошо тебе и мне, нам с тобой - ведь я люблю тебя. Очень люблю: мне было так хорошо с тобой - с самого первого момента. Я могла слушать тебя до бесконечности: мне ни с кем не было никогда так интересно. Когда я видела, как ты всегда улыбаешься, глядя на меня - не могла отделить мысленно себя от тебя, и мне казалось, что давно уже твоя: когда ты вернулся вчера и сразу поцеловал меня, я даже не удивилась. Хороший мой, я сделаю все, чтобы тебе никогда не было плохо со мной. Слышишь? - она гладит мое лицо, волосы, руки, а я - лежу как каменный. Но она не сдается: - Мы будем вместе: я стану твоей женой. И, знаешь, мы не будем это откладывать: я стану твоей сейчас. Тебе станет хорошо. И мне тоже: ты сделаешь меня женщиной, твоей совсем. Подвинься, дай мне место рядом с тобой!
  Она лежит рядом, повернув ко мне голову. Я вижу ее дивное девичье тело, доверчиво открытое мне, трогательно чистое и святое. Груди ее зовут положить между ними пылающий мой лоб - и, забыв, отринув свои горести, втянуть жадно в себя запах ее, коснуться губами, покрыть каждую точку бесчисленными поцелуями. И взять ее - навсегда, слиться с ней в неразрывное двуединое целое: для счастья и радости.
  Но я не могу - ничего не могу: даже прикоснуться к ней. В эту минуту, когда самая замечательная девушка на свете, любимая моя, предлагает мне эти мгновения блаженства сейчас и долгое, вечное счастье потом - мне даже еще хуже, страшней, чем было. Сердце колотится бешено, готово выскочить из груди, и дышать настолько тяжело, что я рывком поднимаюсь и сажусь.
  - Про...сти! - выдавливаю я через силу. Вижу ее растерянный взгляд, вижу ее всю, прекрасную, обнаженную - невесту на брачном ложе, на котором рядом с ней я - жалкий, бессильный, раздавленный своими воспоминаниями. - Я... не... могу... быть... счастлив... с... тобой...
  Я не смог уже произнести "сейчас", хотя только именно это имел в виду, а она - поняла так, как я сказал: вскочила и села, поджав колени, закрывая руками грудь. И только когда увидел, как дрожат ее губы и слезы на ее глазах, сразу понял, какой страшный смысл имела моя фраза без одного этого не сказанного слова, что я совершил непоправимое. В горле стоял ком, и я даже не мог выдавить, прохрипеть: "Прости: я не сказал еще "сейчас". Понимаешь: сейчас только?" Горло стянуло: я ничего уже не сказал. И она молчала - и почти не смотрела на меня. Я понял: необходимо уходить - немедленно.
  Ну, вот и все: застегнута последняя пуговица. Я беру портфель. Надо хоть сказать "До свидания!" - нет, не "До свидания!", а "Прощай!": я вообще ничего не говорю, выхожу на лестницу, дверь квартиры закрывается за мной.
  И вот я сижу на скамейке, на бульваре где-то недалеко от ее дома. Все произошедшее кажется мне каким-то нереальным, приснившимся мне. Только состояние безнадежности и мерзкий вкус сигареты во рту. Светает.
  Я все сидел, идти никуда не хотелось: все равно, что здесь, где пока еще я совершенно один, что дома, в своей берлоге. Утренняя прохлада освежала меня, остужала воспаленный лоб, а затем стало свободней дышать. Появилась какая-то отрешенность от всего, и стало приходить спокойствие, как будто я снова попал на свою привычную колею.
  А ведь все: я потерял ее - лучшую из всех, кого я встречал в своей жизни. И странно, что я все же чувствую какое-то облегчение. Видимо, рано пошел я навстречу счастью; мне казалось, моя рана почти совсем уже зажила, а оказалось, это всего лишь струпья - как только я сделал движение как здоровый, они лопнули, и она сразу опять закровоточила: тепло, вместо того, чтобы согревать, стало жечь ее. Даже потеря Оли не приводит меня в такое отчаяние: наверно, эта боль еще придет, потом.
  Из-за одного только слова - "сейчас", не досказанного ей! Нет - вообще, все правильно: я не мог быть с ней счастлив - не только сейчас; оно, мое прошлое будет тянуться за мной - в чем-то так и останусь каким-то калекой. Может, и хорошо, что так с ней получилось - для нее, во всяком случае. Даже если мы... Нет, мы с ней больше не встретимся: зачем ей это - видеть, что я только наполовину с ней, вторая половина моей души рвется к ребенку, который не со мной. Даже если получится так когда-нибудь, что Маринка сможет жить со мной вместе, зачем ей неизбежные сложности и переживания: как еще смогут сложиться отношения с моей дочерью, прошедшей руки Леры и ее матери. Она слишком хорошая, чтобы взваливать на нее это.
  Пусть у нее будет все как надо. Пусть будет счастлива - не со мной, конечно; может быть, с тем мальчиком, который позавчера ревновал ее ко мне. Хороший парнишка, но уж очень похож на меня - до того, как я влип: если с Олей у него не получится, и он запросто влипнет.
  А я? Я же Феликс - felix, "счастливый": я должен, обязан тоже быть счастливым. Буду - только когда уже окончательно привыкну к случившимся со мной. Когда уже смогу не терпеть свою боль, а не чувствовать ее, избавиться от нее - она уйдет в прошлое, и тогда сумею, может быть, все же быть счастливым с какой-то женщиной. Лучше всего, с такой же, как я - чтобы мы могли хорошо понимать друг друга. А об Оле должен забыть, совсем.
  Я вытащил из портфеля "Зоркий", и вынул кассету. Бросил засвеченную пленку в урну, взял портфель и пошел.
  Спешить было некуда, но я шел, будто кто-то гнал меня. Обнаружил по пути за углом одного дома кран для поливочного шланга, отвернул его и жадно напился.
  Солнце взошло, но было еще очень тихо. Я старался не шуметь, входя в квартиру, но оказалось, соседка не спала: разбирала что-то в своем столе на кухне.
  - Это вы? - похоже, обрадовалась она. - Только что приехали?
  - Нет, я прилетел. Что это вы не спите в такую рань?
  - Не могу, уже не первую ночь: без вас тут была совсем мертвая тишина - как в могиле. Решила чем-нибудь заняться - а то совсем... Убраться надо: запустила я все. Чай давайте попьем: он у меня только что закипел.
  Я не стал отказываться: не хотелось сразу забираться к себе в комнату.
  - Звонила ваша знакомая: которой вы велели отвечать, что вас нет дома. Попросила передать вам, когда появитесь, просьбу позвонить ей по известному вам делу.
  Фаина: надумала, значит. Это уже неплохо. Только Николая увижу лишь завтра, если только не ушел без меня в отпуск.
  - Еще Юра, вчера. Да: ведь письмо вам, с Юга.
  От Леры. Наконец-то!
  Все нормально: с жильем устроились, хозяйка попалась хорошая, взялась их и кормить, так что можно достаточно долго быть на пляже. Маринка - тьфу, тьфу! - не болеет, немного загорела и есть стала лучше. Появились фрукты, она их покупает для Маринки, потому что они ей совершенно необходимы, " и ты сам знаешь, как любит она их. Но они ужасно дорогие, я беру немного, а надо бы побольше, я вижу, как ей хочется исче. Если можешь, пошли нам сколько-нибудь, это ведь для твоего ребенка, я на себя из них не копейки не потрачу, не думай".
  Конечно, пошлю: сегодня же. Пока полсотни - быстрей опять напишет и сообщит о Маринке.
  - Все в порядке? - спросила соседка.
  Я молча кивнул, потом посмотрел на часы: было еще слишком рано куда-нибудь отправляться.
  - Все-таки, у вас есть, как бы то ни было, ребенок. А у меня его и не было. Да!
  Мы оба замолчали. Потом я почувствовал, что меня начинает клонить в сон.
  - Вы извините, я пойду: хочу прилечь.
  - Идите, конечно: поспите.
  - Если до двенадцати не выйду, разбудите, ладно? Надо отправить деньги: фрукты там не дешевые.
  - Разве в воскресенье почта работает?
  - Нет, наверно. Поеду на Центральный почтамт: должен работать.
  - Скорей всего. Не беспокойтесь: я разбужу.
  Я ушел к себе. Распахнул окно и быстро разделся. Лег. Закрыл глаза, не будучи, все же, до конца уверен, что удастся уснуть, хотя ощущал, как все сильней накатывает дремота. Я был совсем разбит физически и чувствовал себя каким-то совершенно пустым внутри: не было уже ни тоски, ни беспокойства. Все, что так недавно случилось, стало чем-то, что и не могло произойти иначе, и уже далеким.
  Я все-таки засыпал. Последнее, что я помнил - что надо будет проснуться и поехать на почту: послать деньги для Маринки.
  ... Осень уже, но день ясный и солнечный. Трамвай катит по бульварному кольцу, я стою на задней площадке и смотрю в окно на мелькающие мимо деревья в желтой листве. Такие же ярко желтые листья на рельсах и мостовой.
  Справа внезапно вырывается идущий навстречу трамвай. Он проходит мимо, и я вдруг вижу в его заднем окне: Оля! Оля, она: я весь напрягся, прижав лицо к самому стеклу. Вижу, что она тоже увидела меня - глаза ее широко раскрыты, она смотрит на меня, губы ее шевелятся, но я, конечно же, ничего не слышу. Уже в последний момент, когда мы еще видим друг друга, она показывает рукой в сторону бульвара. Я сразу рванул к заднему выходу и выскочил на следующей же остановке.
  Это бульвар, на котором я впервые ее увидел. Пошел туда, к той скамейке, и когда подходил к ней, увидел Олю: она бежала мне навстречу, и побежал тоже.
  И вот, мы крепко держим друг друга. Она прижимает лицо к моей груди, а я все целую ее.
  - Родной мой, как я истосковалась по тебе! - слышу я.
  - Мы все-таки снова вместе: я ведь не верил, что это будет возможно.
  - Вначале и я. Но потом поняла, это неизбежно: я так люблю тебя.
  - И я.
  - Но свою дочь очень любишь тоже: правда? Чтобы быть счастливым, тебе нужно, чтобы мы были обе с тобой. Я поняла это, пытаясь понять, почему ты тогда не мог быть счастлив со мной.
  - Да. Ты все-все понимаешь.
  - Но слишком многого еще не знаю. Расскажи мне все, если можешь.
  - Да, уже могу.
  И мы идем по бульвару, держась за руки; я говорю и говорю, рассказываю о себе, о Маринке, о Лере, а Оля внимательно слушает меня.
  - Я думаю, мы сумеем добиться, чтобы она была с нами: мой папа такой сильный юрист - он поможет нам. А я - постараюсь подружиться с ней, - говорит Оля...
  ... Говорят, сны иногда сбываются..
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"