Я узнал это имя от Хаима Калина, израильтянина, соучастника в литературном конкурсе "Триммера-2012" на Самиздате Библиотеки Мошкова. Он присоединился к просьбе еще одного участника конкурса сообщить ряд подробностей о жизни в Америке, и я воспользовался этим, чтобы узнать через него телефон или e-mail Элиягу Рипса, открывателя кода Торы. Главным образом чтобы предложить при дальнейших исследованиях текста её использовать открытые мной группы, образуемые простыми числами.
Заодно чтобы выяснить возможность предложить что-то из своих вещей "Иерусалимскому журналу", в который Калин пытался посылать свои вещи. В ответе его была и такая фраза: "Да и состав редколлегии впечатляет: Рубина, Маркиш, Тарн, Ким пр". Три имени знакомых, и одно нет: Тарн.
В этом году снова наткнулся в своем архиве на то сообщение, и захотелось выяснить на Интернете, кто же этот Тарн. То, что узнал, немало заинтересовало, и я прочел несколько его эссе и рассказов. Заинтересовало еще более, и тогда стал читать с его сайта "Холмы Самарии" "Протоколы сионских мудрецов". Проглотив помещенную там частичную публикацию, скачал продолжение. Без труда и за смехотворную цену, за которую получил сразу целых 4 романа. И каких!
Сразу увлек литературный его стиль, обильный образными поэтическими метафорами и эпитетами: явный признак, что автор пишет и прозу, и стихи. Но само содержание поначалу глубоко не затронуло. До того самого момента...
До первого пронзительного вопля нескончаемой боли еврейской: гибели во время арабского терракта Кати и Жени - жены и дочери Шломо-Славы. И дальше этой болью, до краев и даже перехлестывая их, были наполнены все четыре романа о Берле, непобедимом борце с теми, кого невозможно назвать людьми.
Он не казался подобием Джемса Бонда, блистательного супермена-профессионала, которому не уступает ни в чем: виделся потомком богатыря-судьи Самсона, противостоящим нынешним филистимлянам. Готовый не задумываясь пожертвовать жизнью в беспощадной борьбе своего народа, наконец-то воссоздавшего собственную страну - единственного места, где мог надеяться обрести безопасность, но которую ему упорно не дают получить.
Образ борца-еврея уже не являлся психологической компенсацией бессилия перед многовековым унижением путем создания героической мифологии наподобие "Песни о Роланде", в которой побитые мужиками-басками франки времен Карла Великого воспели битву якобы с настоящим воинством сарацинов. Нет, жизненность такого образа не вызывает сомнений. Какой еще из народов сумел совершить неповторимую по дерзости блестящую операцию "Энтебе" за тысячи километров от Израиля, освободив захваченных террористами евреев-заложников, братьев своих? Кто разгромил многократно превосходящие по численности арабские армии в Войне за независимость, Шестидневной войне, Войне Судного дня?
А до того, сколько других: борцов, героев? Начиная с Иосифа Трумпельдора, затем героев Нили, Ханы Сенеш и летчика Исаака Пресайзена, чей подвиг приписали Гастелло. Еще великая душа - писатель и педагог Ян Корчак, отвергнувший предложение немецких офицеров спастись, бросив подопечных еврейских детей, отправляемых на уничтожение: оставшийся с ними до самого их и своего последнего момента. Истинный "махатма", в отличие от Мохандаса Карамчанда Ганди - известного всему миру великого лидера ненасильственного сопротивления в борьбе за независимость и права, как оказывается, лишь свои. Почитаемый мной когда-то, пока не прочел письмо к нему Мартина Бубера по поводу заявления, что Палестина принадлежит арабам и потому "неправильно и бесчеловечно навязывать арабам евреев". Так что же тогда истинный "махатма"?
Арабское и прочее зверьё. Что для арабов, вдохновляемых своей бесчеловечной религией, мы, евреи?
Это было известно мне слишком давно по их знаменитой "Тысяче и одной ночи". Еще в школьные годы довелось прочесть не в переработанной для детей редакции, содержащей лишь "Алладин и волшебная лампа", "Синдбад-мореход" и "Али-Баба и сорок разбойников", а академическое издание, где они являлись во всей красе своей психологии. Там в нескольких сказках повторяется один изумительный эпизод.
Герой сказки обретает власть над джином и получает с его помощью несметные сокровища. Но тут возникает проблема, как их доставить к нему во дворец. Ну, казалось бы, что стоит этому могучему джину перенести их туда той же волшебной силой своей? Но не тут-то было!
Делает это джин по-арабски - более подходящим для него путем. А именно: переносится за тысячу земель - туда, где еврей ведет караван своих ослов. И дальше уже всё проще: убивает его, а ослов переносит к своему хозяину. Прелесть, чтоб им сдохнуть!
И это не осталось в прошлом: они в массе своей такие до сих пор, якобы кузены наши. Убить еврея, будь даже он стариком, женщиной, ребенком, столь же допустимо, как убить муху. Первыми в истории олимпийских игр, во время которых в древности греки прекращали войны между собой, подняли руку они на её участников - команду Израиля.
Невозможно забыть их гнусную роль в осуществлении Холокоста. Угрозой восстания они заставили англичан ввести ограничение алии в подмандатную Палестину, создать "Белую книгу". Еще тогда, когда Гитлер еще не ставил задачу полного уничтожения евреев, а лишь заставить их всех покинуть Германию, и действовавшие тогда на её территории сионистские организации призывали репатриироваться на свою историческую родину.
И кто-то еще наивно полагает, что можно от них чего-то добиться добром. Нет - только так: "Человеческое общежитие построено на взаимности; отнимите взаимность, и право становится ложью. Тот господин, который в эту минуту проходит за моим окном но улице, имеет право на жизнь лишь потому и лишь постольку, поскольку он признает мое право на жизнь; если же он хочет убить меня, то никакого права на жизнь я за ним не признаю. Это относится и к народам" (Зэев Жаботинский).
Знакомство в живую с ними у меня произошло десять лет назад при первом посещении Эреца. Поразило их чересчур обильное присутствие в Старом городе в Иерусалиме, наполнил горечью вид золотого купола мечети Омара, нагло торчащему на месте, где высились оба наших храма.
Пришлось и самому узнать степень цивилизованности их поведения. В тот день я приехал в Иерусалим из Кирьят-Хаим, чтобы посетить Яд-Вашем, и прежде, чем возвратиться обратно, направлялся под вечер к Западной Стене. По дороге туда увидел в одной из арабских лавок игрушку, которую захотелось купить моей внучке Йонит. Я зашел и взял её, чтобы рассмотреть. Хозяин заломил за неё неё слишком много, и я положил её на место. Тогда он стал уменьшать цену, но вблизи она мне не понравилась, и я направился к выходу из лавки. Неожиданно он схватил меня за лацканы пиджака, не давая выйти. Я ошалел: живя в Соединенных Штатах, успел привыкнуть к уважению неприкосновенности личного пространства каждого, к тому, что любой - белый, афроамериканец, мексиканец или азиат, проходя слишком близко от тебя, непременно сочтет необходимым сказать "Sorry". Поэтому почти инстинктивно схватил за лацканы его и швырнул на кучу каких-то тканей, после чего ушел. Юля, дочь, после сказала, что я рисковал: он мог броситься на меня с ножом.
Нашел у Вас аллюзию на другое высказывание Жаботинского.
"Протоколы сионских мудрецов": "Видите ли, Шломо, вас с детства учили, что слова - шелуха, в лучшем случае описывающая реальность, а в худшем - искажающая её. Но это не так. Слова - это и есть наша реальность. Реальностью названо то, что названо, не более того. Вещи и предметы начали свое отдельное существование с того момента, как Адам дал им первые имена".
Зэев Жаботинский "Самсон Назорей":
"- Правда, - сказал Махбонай бен-Шуни, - правда - это не то, что было или
чего не было в одну ночь из ночей. Правда есть то, что останется в людской
памяти навсегда; и знает ее один человек на свете: я.
Самсон указал на Маноя и тихо спросил:
- От него?
Левит покачал головою.
- Он об этом не говорил, и я не спрашивал, -сказал он строго, - и не из
расспросов познается настоящая правда. Не допрашивай меня и ты. Пойди в ту
комнату, возьми ее за руку, и это будет правда. Тогда она умрет.
Когда-нибудь и ты умрешь: и умрут все люди, что были сегодня на площади,
даже малые дети; и умрут с ними все их мысли, и слова, и пересуды. Одно
уцелеет навеки, то, что назову правдой я, левит Махбонай.
Самсон смотрел на него пристально, слегка ворочая головою, как всегда,
когда старался понять трудное.
- Ты презираешь меня и мое дело, судья, и всю мою породу, - говорил
левит, - ибо велика, но коротка твоя мудрость. Ты человек могучий, но мера
твоей силы - один день: будет вечер, будет утро, и народятся новые люди, не
знавшие Самсона. А я и порода моя - мы, по твоей мере, червяки: мы бродим из
края в край, мы бормочем заклинания, мы чертим крючки на козьей шкуре. Но
жить будет только то, что я закрепил в молитве и записал на лоскуте кожи:
это и назовут люди правдой, а все остальное - дым".
Увы, так и есть: за правду принимается то, что было написано. Даже если почему-то не в полном соответствии с действительным!
Читать было тяжело. Именно тяжело - не трудно: читал не отрываясь, взахлеб - вещи написаны замечательно. Но содержание их всё время возвращало к собственным воспоминаниям, заставляя поворачивать глаза на висящую справа от деска фотографию моего двоюродного брата Бори Эйдельберга. Как и я, он был единственным у своих родителей, поэтому можно считать, были мы по сути дела родными братьями, живя в одной коммунальной квартире на Васильевской улице в Москве: он старшим братом, самым большим моим авторитетом; я - его младшим, которого он опекал и защищал, если кто-нибудь обижал меня во дворе, катал на велосипеде, вырезал из дерева мечи, брал с собой в кино, покупал мороженое и ириски.
В 41-м году он закончил девятый класс, и ему было семнадцать. А мне было 7, но я уже год проучился в музыкальной школе и на следующий учебный год должен был перейти в школу при московской консерватории в скрипичный класс профессора Торгонского.
А 22-го июня всё оборвалось: началась война. Вскоре наркомат, где работал мой отец, эвакуировали в Сибирь: сначала в Омск, потом в Тюмень. Там и узнали из письма, полученного в конце года от Бориной мамы, тети Фрумы, которую всю жизнь звал Уня, что Бори нашего больше нет.
Когда немцы подходили к Москве, начали собирать московское ополчение. Двоюродная сестра Лена Хает рассказывала, как происходил набор в него старшеклассников: пришли к ним в школу, вызвали на собрание и сказали, что комсомольцы должны встать на защиту своей столицы. А кто не хочет это сделать, пусть положит на стол свой комсомольский билет. И она пошла в ополчение. Боря тоже. Еще дядя Шилим, мамин брат.
Борю ранили, когда бои уж шли под самой Москвой. Потерял много крови, но её не было, чтобы сделать ему вливание, и его отправили в город, в институт Склифосовского. Когда доставили туда, организм уже не принимал кровь, и он умер. Место его захоронения неизвестно: не до того тогда было.
Погиб и дядя Шилим: неизвестно, как. Был убит, а может быть, попал в плен и тогда, конечно, был застрелен немцами: у него была типично еврейская внешность. Сын его, Изя Хассис, провоевал с 42-го года до самого конца войны и вернулся в 46-м: вынужденный долго лечиться от результатов ранений. Умер 72 лет. Рассказывал мне, что не брал немцев в плен.
Погиб еще один мой двоюродный брат, Вова Рейнгеверц, который жил в другом городе: поэтому я никогда не видел его. Был убит за Будапештом.
Вернулась перед самым окончанием войны сестра Лена. Беременная, с обмороженными грудями: была санинструктором, младшим лейтенантом медицинской службы - волокла в бою за Кенигсберг раненого генерала, и пришлось пережидать артобстрел, вжавшись в снег. Когда родила, то кричала от боли, пытаясь прикладывать сына к ним. Уехала потом в Израиль и умерла там.