Аннотация: Маленький такой рассказ про пожар, бесов и священника.
СВЯЩЕННИК
Об этом рассказала мне мать, вечер казался нескончаемым, засыпать без сказки я отказывалась наотрез. Будь по-твоему, сказала она, но я устала от выдуманных историй, так что сегодня изволь послушать правдивую. Мне она досталась от твоей прабабки, и я передам ее тебе в таком виде, в каком сумела запомнить.
***
В то время бабушка служила в старом замке. Теперь-то в столице отгрохали дворец, красивый до безобразия, со всеми этими завитушками и ангельскими мордами, а тогда король жил, как ему и пристало, в мрачном и древнем замке с осыпающимися крепостными стенами и летучими мышами, которых и не надеялись истребить. И высокая башня там имелась, и непослушная дочка, все, как полагается. Дочка капризничала, а башня сырела и разрушалась, потому что никому и в голову не приходило поддерживать порядок в этой более непригодной для жизни постройке. Разумеется, в один прекрасный день обнаружилось, что юная принцесса одержима. Ее служанка видела, как она во сне вышагивала по комнате, бормотала себе под нос непонятные слова и до неприличия широко размахивала руками. Тут же нашлось применение высокой башне, а по стране разослали верных людей с наказом расшибиться в лепешку и раздобыть человека, способного изгонять бесов.
Бабушке сравнялось лет двенадцать или тринадцать, она помогала жирной, злобной кухарке, которая гоняла ее как сидорову козу, никогда не упуская случая избить девчонку скалкой или приложить разделочной доской по голове. Волей-неволей бабушка росла ловким и увертливым ребенком, и, кроме всего прочего, умела проникать в разные уголки замка, не доступные большинству обитателей. Вот и в то утро, когда, наконец, привели священника, она наблюдала за его прибытием из какого-то укромного местечка, а разъяренная стряпуха носилась по кухне, подобно адскому вихрю, и срывала зло на всяком, кто подворачивался под руку.
Бабушка говорила, что вид священника ее несказанно разочаровал. О том, что посланцам короля удалось отыскать подходящего человека, мастера в общении с потусторонними силами, судачили уже десять дней, и бабушка изнывала от нетерпения и прожорливого любопытства. Даже королевский лекарь соизволил высказаться о нем, когда заглянул на кухню, чтобы забрать еженедельную порцию загадочной лечебной настойки, рецепт которой старшая кухарка оберегала ревниво и тщательно. Правда, тон лекаря показался бабушке довольно презрительным, он назвал ожидающегося гостя шарлатаном и еще каким-то мудреным словом обругал, а потом прибавил, что суеверные и невежественные люди доведут принцессу до погибели. На это кухарка невозмутимо заметила, что от него самого особой помощи тоже не дождались. Достойный муж высокого ума вспыхнул, испарился, прихватив с собой бутылочку с настойкой, и, как отметила бабушка, на целых три ночи лишил бедную женщину своего в высшей степени приятного общества. Бабушка была вынуждена также отметить, что ее высокая и широкая начальница не испытала видимой скорби по этому печальному поводу.
В общем, замок гудел, бурлил и кипел, как пахучий бульон, и время от времени кто-нибудь снимал пенку с наиболее аппетитных слухов и делился со всеми остальными, так что бабушке перепадали иной раз вкуснейшие подробности.
А священник взял и не оправдал всеобщих ожиданий.
Он оказался высоченным худющим стариком с мерзкими залысинами и огромным носом. Ни тебе глаз горящих, ни боговдохновенного облика, ни хитроумных приспособлений в потайных карманах. Только душа нараспашку да улыбка деревенского идиота. Бабушка была вне себя от того, что ее с такой легкостью обвели вокруг пальца, да и не она одна. Священника моментально невзлюбили.
С самого первого дня он завел подозрительную привычку околачиваться в тех местах, куда его никто и не думал приглашать. Бегая туда-сюда по многочисленным поручениям, бабушка натыкалась на него то в погребе, то на конюшне, то у ледника на пруду; она видела, как он расспрашивает стражников, пажей, гонцов и служанок; кто последним видел принцессу, да как она выглядела, веселой, грустной, подавленной, растерянной, жизнерадостной, и что сказал король, и почему вообще решили, что принцесса одержима, и кому поручили ее охранять; его даже на кухню занесло, где он чуть не у каждого поваренка поинтересовался, каково это -- оставить родные края (так и выразился). Под конец он добрался до лекаря, и уж поглазеть на это представление пришла добрая половина замка; все знали, что лекарь избегает встречи с мастером, но священнику удалось-таки изловить сего выдающегося человека и склонить его к дружеской беседе о различных способах исцеления одержимости. Поначалу лекарь разговаривал с неохотой, слова цедил и проглатывал, яростно дергал себя за бороду, так что бабушка испугалась, как бы он не выдрал с корнем те три волосинки, из которых эта борода состояла. Впрочем, священнику тоже досталось; королевский врач, лицо солидное и высокопоставленное, отнюдь не желал дешево продавать свое расположение, и поэтому осыпал собеседника блестящими и благородными остротами насчет его сомнительного происхождения, презренных занятий, а также величины носа. Священник вежливо смеялся и продолжал гнуть свое: какие травы давали, пускали ли кровь, допускаете ли, что это обычная женская болезнь, как, по-вашему, будет развиваться недуг? Лекарь потихоньку смягчился и начал давать серьезные ответы, после чего смотреть стало не на что, и недовольные зрители потянулись прочь, припомнив, что могут и свои дела найти, если постараться.
Наибольшее недоумение, однако, вызывал тот факт, что священник, согласно проверенным источникам, ни разу не навестил ее королевское высочество, да и с самим королем так и не повидался. Конечно, верховный канцлер ходил за ним хвостиком и наверняка обо всех его перемещениях и действиях докладывал, но и здесь крылся подвох, потому как с чего бы правой руке короля самолично следить за вшивым священником, который отказался от хорошей комнаты и предпочел ночевать на сеновале? Эка птица, шнобель свой воротит, ворчала ключница, там и клопов-то, почитай, нет, и крыша самую малость протекает, ну, подумаешь, пол подгнил, а я и простынь перестлала, и девку заставила веником пройтись, а он побрезговал. Тьфу, образина.
Вскоре все сошлись во мнении, что священник -- странный тип, только воду зря мутит. А тут произошло еще одно событие, ужаснувшее народные массы.
Из городской тюрьмы сбежал известный преступник, которого два предыдущих года пытались в нее засадить и, наконец, примерно в то же время, когда принцесса занемогла, преуспели в этом похвальном стремлении. Обвинений против него набралось столько, что иному злоумышленнику и на две жизни бы не хватило: воду колодезную отравлял, посевы жег, девушек насиловал и животы им вспарывал. Поговаривали, что он задушил собственную мать, потому что та его прокляла и грозилась выдать властям как приспешника Сатаны. Вполне возможно, что большей части злодеяний он вовсе не совершал, не приукрашивай -- и жить будет скучно, но страху нагнать умел, и рожа у него была самая что ни на есть разбойничья: глаза косые, кожа темная, изрытая оспой, ухмылка бешеная, повадки дикого зверя. Казалось, он рычит, а не говорит, стражники с большим трудом разбирали его слова, хотя, ясное дело, не был он любителем поболтать. Аккурат перед тем знаменательным утром, в которое его должны были четвертовать, он набросился на охранника, принесшего ужин, отобрал меч, перерезал ему глотку и помчался по тюремным коридорам молчаливой, чудовищной тенью, усеивая свой тернистый путь трупами, с нечеловеческой легкостью пробиваясь сквозь подоспевшие отряды тюремщиков. Потом-то шептались, что большинство доблестных стражей порядка просто-напросто побросали оружие и разбежались по разным местам, но долгое время популярностью пользовалась версия, в которой приспешник Сатаны отращивал когти, крылья и хвосты, взмывал в воздух и обрушивался на парализованных от ужаса людей всей своей дьявольской мощью.
В ту ночь бабушка прогуливалась в поле, раскинувшемся позади замка. С какой радости ее понесло в чистое поле после захода солнца, остается в этой истории неразрешимой загадкой. Все же надо помнить, что ей было тринадцать лет, а юные девушки, как правило, в силу своей юности хороши собой; тем не менее, гуляла она одна или не совсем одна -- это область догадок и предположений, а в действительности произошло следующее. Летние ночи короткие и непроглядные, вдобавок под вечер собрались тучки, поэтому бабушка различила только, что прямо на нее с поразительной скоростью надвигается нечто плотное и громадное. Бабушка также утверждала, что глаза этого создания полыхали алым пламенем, а звук дыхания был сродни ветрам преисподней, но такие описания вряд ли заслуживают доверия. В любом случае, толком она разглядеть ничего не успела, потому что кошмарная жуть отбросила ее в сторону, как пушинку, и понеслась дальше во мрак, едва ли заметив девушку. Вероятно, так бы он в ночи и несся -- воплощение запредельной тьмы -- но что-то заставило его остановиться как вкопанного. Бабушка щурила глаза изо всех сил, так как мигом сообразила, что буквально в двух шагах от нее творится история, которой непременно удастся блеснуть за вечерним чаепитием и посрамить ненавистную начальницу. Беда была в том, что и в двух шагах темнота сгустилась, хоть глаз выколи, колыхались размытые пятна, слышалась тяжелая, смертоносная возня, звяканье клинков, шелест травы, невнятное проклятие, но невозможно было с точностью установить, что происходит. Поэтому бабушка приняла решение, следуя ему, поднялась с земли, отряхнула платье и сломя голову метнулась к замковым укреплениям, истошно вопя на бегу.
На ее берущие за душу крики слетелись полуночные картежники и выпивохи, парочки, занимавшиеся делами романтической направленности, в том числе королевский лекарь в смешном колпаке и старшая кухарка в белых тапочках, те, кто страдал от бессонницы, и те, кто смотрел десятый сон, стражники, поставленные в караул, придворные дамы кое-как набросили на плечи теплые платки, служанки вылезли в помятых чепцах; тюремная стража пришла наконец-то в себя и подняла тревогу, но весь город уже был на ногах благодаря силе и звонкости бабушкиного голоса.
На месте происшествия обнаружилась картина неожиданная и неприглядная. Дрожащий свет факелов выхватил из тьмы вездесущего священника. Он сидел на земле, вытянув ноги, и вид имел окровавленный, сумрачный, усталый. Рядом с ним валялся неукротимый беглец, и делили они одну землю на двоих. Священник пояснил, что он не мертв, всего лишь без сознания. Время приостановилось на минутку, чтобы полюбоваться этим эпичным полотном: ночь, поле, толпа людей в подштанниках безмолвствует, уставившись на худого старика, а он морщится и хватается за плечо, куда его ранил преступник.
А потом усталый старик, облаченный в черное одеяние, вечный странник, растворяющийся во мраке, улыбнулся задорно, похлопал по спине злодея в глубокой отключке и произнес фразу, после которой время подпрыгнуло и поспешило унести ноги, притворяясь, что его тут не стояло. Ну вот, сказал священник, этот подойдет, в него бесов и перекинем. Королевский лекарь сдернул с головы колпак и взвизгнул от негодования.
Из толпы выскользнул верховный канцлер, вцепился священнику в локоть и сладким голосом спросил, не угодно ли многоуважаемому мастеру последовать за ним.
***
И так я встретился с королем. Сразу же по прибытии я уточнил у канцлера, когда мне будет позволено переговорить с его величеством, но он только вскинул брови, растянул узкие губы в ядовитой улыбке и просветил меня:
- Вы можете быть уверены, все, что вы посчитаете нужным сообщить королю, я доведу до его сведения незамедлительно, -- затем вроде бы запнулся и добавил: -- Его величество не испытывает сомнений в том, что вам удастся исцелить принцессу.
Я не выдержал:
- А вы доведете до сведения короля, что раньше я бесноватых по деревням исцелял, а здесь, насколько я понял, речь идет о девушке, подверженной иному недугу? И условия ее жизни, обстановка, в которой она росла, звезды, которые она считала, придворные поэты посвящают ей баллады, ковровые дорожки расстелены там, где она ступает, люстры сверкают в ночи, воздух, напоенный пряными запахами, прямые дорожки посыпаны розовым песком? Я хочу сказать, что я привык спать на соломе, и обычно в местах моего ночлега пахло псиной, вяленым мясом, сушеной травой, иногда отрыжкой, иногда дешевым пивом. Немытыми волосами. Я не могу поручиться, что мои усилия не пропадут втуне.
Этот пугающий человек по-прежнему улыбался:
- Вы хорошо отдаете себе отчет в том, что вас никто ни о чем не просит?
Я вздохнул:
- Я ведь не волен покинуть замок, когда мне вздумается?
- Как вы полагаете?..
Он сделал многозначительную паузу и продолжил:
- Я не способен выразить переполнившую меня радость подобающим образом, настолько она велика. Я надеюсь на плодотворное и эффективное сотрудничество с вами. Вам отведут комнату в помещении для слуг. Завтра увидитесь с принцессой.
Мой вопрос настиг его в дверях:
- Что, если я потерплю неудачу?
Верховный канцлер повернулся ко мне и проговорил, излучая нестерпимое сияние:
- Святой отец, Господь Бог играет на вашей стороне поля. Если же я ошибаюсь на этот счет, самое время переманить его в свою команду. Попробуйте повысить гонорар. Принцесса стоит больше, чем два десятка полудурков, согласны?
Но я все-таки встретился с королем, вот что самое печальное. Я говорил с тем, кто проникает повсюду, чье дыхание отравляет дождевую воду, чьи торжественные выходы сопровождаются крупным градом, на пути его каменеют стены и увядают цветы на обоях, а что делается с людьми, осмелившимися вглядеться в его смуглое морщинистое лицо, лучше даже не думать. Я был убежден, что порою, когда настают самые страшные и ветреные дни, в глазах принцессы мелькает то же выражение, которое хранят каменные глаза короля, поскольку дети отправляются дорогами отцов, расплачиваются за их грехи и наследуют их королевства. Гнилое, неспокойное королевство. Гнилой король с беспокойными мыслями и червивым сердцем.
Если бы я мог, если бы это зависело от меня, я бы попросил у нее прощения. За то, что я должен бы снять с нее это бремя, но пребывание в моем обществе лишь утомляет ее, ни о каком облегчении и отпущении и речи не идет. За то, что девушки в ее возрасте бродят нынче по полям, средь трав пахучих и душистых, срывают цветы, загадывают желания, шепчут имена своих возлюбленных, простирают руки к солнцу, кружатся, привстав на цыпочках, просят у солнца долгих, ленивых, радостных дней. А принцесса, после того, как я покидаю ее покои, не добившись ни малейшего результата, отсчитывает резиновые часы до наступления ночи, ее тень ложится на плиты пола, ползет по стене, взбегает до потолка, замирает, бессильная и неподвижная. И я не могу ни улучшить, ни испортить положение дел, разве что трепыхаться, как рыба, выброшенная на берег.
Верховный канцлер схватил меня за локоть и потащил за собой, пробиваясь через толпу, в которой уже начинались волнения. Я пробовал упираться, но оказалось, что он силен и настойчив.
- Не беспокойтесь об этом мерзавце, -- бросил он мне через плечо, -- с ним теперь и без вас управятся.
- Непохоже, что раньше справлялись... -- нерешительно заметил я.
- Будут осторожнее. Глупцы усваивают только практические уроки.
- Куда вы меня ведете, мне позволено узнать?
- Сами напросились, -- процедил канцлер. -- Вам тоже предстоит усвоить урок, любезный, поскольку вы глупее, чем я надеялся.
Дальше мы шли в молчании. Стоило нам проникнуть в замок, он сбавил шаг, замер перед незаметной дверцей в стенной нише, схватил меня за шиворот (для чего бедняге пришлось встать на цыпочки) и хорошенько тряханул.
- Слушайте, -- зашипел он. -- Видит Бог, я хотел избавить вас от этого, но вы упрямо лезете на рожон. Разбирайтесь теперь, как знаете.
С этим неутешительным напутствием он со всей мочи дернул дверную ручку и втолкнул меня в небольшую комнату прямоугольной формы, освещавшуюся одной-единственной свечой и не имевшую окон. Я хотел возмутиться и пожурить его за неучтивое обращение с раненым человеком, но он захлопнул дверь за моей спиной с такой силой, что грохот раскатился, наверное, по всему замку.
В этой-то комнатушке и прятался король; и если правы те, кто полагает, что преисподняя являет собою бесконечное повторение, прячется там и поныне. Он съежился в дальнем углу, притулился к стене, словно пытался с нею слиться. Я почувствовал себя озадаченным. Вероятно, я бы испытал шок, не будь я так измучен схваткой, но запасы моей энергии были почти исчерпаны, и потому я лишь покачнулся на ногах, прислонился к двери и выдавил неразборчивое приветствие. Освещение было скудным, глаза мне заливал пот, но немудрено было разглядеть его чудовищную тушу, сваленную в кресло, как гигантский дорожный мешок.
В голове у меня все мешалось, и мне никак не удавалось отделаться от ощущения, что левый рукав намок от крови куда больше, чем следовало. Соображал я туго. Несмотря на это, я собрался с духом и донес до его величества мысль о том, что принцесса, по моему глубокому убеждению, совершенно здорова.
Он переместил свой вес с одного подлокотника на другой и сухим, трескучим голосом сообщил мне, что мое мнение не представляет для него ни малейшей ценности.
Мне оставалось только проявить недогадливость и вежливо уточнить, а зачем я тогда вообще понадобился королю.
Собственно говоря, не стоило и спрашивать. Как любой одинокий человек, король нуждался в слушателе. Не потребовалось даже проговаривать вводную часть к откровенной беседе. Его прорвало. Поток слов затопил крошечное пространство. Те, что были покрупнее, колотили хвостами, издыхая на полу. Из сострадания мне пришлось добивать самых живучих. Пальцы быстро покрывались слизью, кровью и чешуей. Когда часто выслушиваешь людей, без этого не обойтись. Руки чисты только у того, кто их умыл.
***
Никогда не знаешь, кто придет на твой порог умирать, сказал король, но следует быть готовым к тому, что это произойдет. В особенности, если ты молод, недальновиден, а желание завоевать собственную страну затмевает в твоем сознании прочие побуждения. Объединять земли, расколотые взаимной вековой ненавистью, -- кровавое дело, требующее особой жестокости и бессердечия, не успеешь оглянуться, а швы расходятся, хочешь бросить в землю семена, а земля сочится кровью, стоит помиловать противника, отпустить его с миром -- и целая деревня перебита, пирует воронье. Страна твоя -- бесплодная пустошь. Вот, узрите, грешники: где была вода, стала суша, где цвели бузина и боярышник, ныне прах и пепел кружатся, где разливалось широкое озеро, теперь распростерлась выжженная, изуродованная земля.
Вы должны помнить то время, сказал король.
Священник помнил.
Ты молод, продолжал король, глаза твои застит багряная пелена, ты не идешь, летишь, под тобой убивают коня, ты садишься на следующего, рядом летят твои соратники, гром и гиканье, разоренные города, боевые ранения, солнце летит в небосводе, начинается красный рассвет, банкеты и триумфы, показательные казни, голова дяди летит по ступеням эшафота, младшие братья задушены в постелях, таков мой удел, молодой король молится, бьет челом, испрашивает милосердия и покоя, разбивает лоб, кладя поклоны, годы летят, дышат друг другу в затылок, багряные реки разлились по стране, колосится пшеница, подрастают дети (наследие твое -- бесплодная пустошь!), возносятся благодарственные молитвы. Сколько лет прошло, король не может сказать, он отяжелел, не пускает коня в галоп, военачальники разрабатывают последнюю кампанию, непокоренные северные провинции, ваше величество, к чему рисковать, ваша великолепная армия одержит для вас победу, а королю кажется, что он застрял посреди своего двадцатилетия, дни летят, во главе передового отряда он врывается в мятежный город, солнце стремительно падает за линию горизонта, наступает последняя в жизни ночь, пьяные и озверевшие солдаты короля жгут, грабят, выкрикивают его имя, вино течет по городским улицам, превращается в воду, в мочу, в кровь. Пахнет жареным. Безнадежно старый король заплутал в каких-то трущобах, под ноги ему подворачивается булыжник, он падает в лужу, посылает проклятье во влажный воздух, нужно подняться, та еще задача. Он переводит дыхание, стискивает зубы, встает, опираясь на меч. С противоположной стороны улицы за ним наблюдает чумазая девчонка. Пустынная, тревожная улица, из центральных кварталов несется праздничный гвалт, девчушка в изорванных тряпках сидит на земле, прижимает к себе мертвеца, пустынными и тревожными глазами следит за шатающимся от старости королем. Король смотрит на нее сквозь багряную пелену, во рту его горечь, в сердце бесплодная пустошь, в ушах пожелания долгой жизни, которой ему никогда не видать. Он чует запах молодого, испуганного тела. Рукоять меча выскальзывает из ладоней.
Священник не чувствует своей спины, тихонько переступает с ноги на ногу, поводит плечами. Кровь вроде бы больше не идет. Свеча оплывает. Король говорит.
Его находит будущий верховный канцлер. Будущего верховного канцлера охватывает праведное негодование, но, будучи не в пример умнее большинства, он умеет хранить молчание, отворачиваться, пока король надевает штаны, с неподражаемым спокойствием подсаживать своего повелителя в седло, а также не жадничать и бросать монетки жалким созданиям, скорчившимся в грязи. К несчастью, верный молчаливый слуга только вступил на путь бессмертной славы и блистательного положения в обществе, а в начале пути недолго и оступиться. Застав короля в живописных обстоятельствах, он не успевает сдержаться, и с губ его летят слова: "Ваше величество, какого..." Он мгновенно спохватывается, и король, в честь великого дня, справедливо решает не таить на него обиды; но всякие слова страшны и неодолимы.
Священник прекрасно это знает, а вот король тогда не догадывался.
Он возвращается в свой замок; как всегда, по чердакам гоняют летучих мышей, из подвалов никак не выводятся крысы. Страна завоевана, бутылка вина после обеда -- святое дело, придворные затевают разговоры о свадьбе, маршалы тратят награбленное добро дочуркам на платья. Один из них, правда, выпросил отставку и уехал в свое поместье сажать капусту. Или кабачки. Что-то на "к". И дочку ко двору не представил. Кто бы подумал, что такой человек на старости лет с ума сойдет, переживают дамы. И не узнаешь наперед, качают они гладкими пустыми головками. У короля появляется второй подбородок.
В усмиренную страну приходит осень. В окна скребутся ветки, хрустят красные листья, скорбь, тоска, уныние в королевских садах. Кошки прячут носы, служанки укутываются колючими шарфами, огонь потрескивает в каминах. Король поднимает глаза в небо, с неба сыпется омерзительная снежная морось. Он сообщает небу, что ничего другого и не ждал.
Чумазая девчонка с непомерно большим животом приходит умирать на его порог. Она плетется по большаку, лениво тащит одну ногу за другой, в лицо ей швыряет снежную морось, она жмурится, стягивает на груди ветхую шаль, укрощает ненасытные расстояния. Тяжесть в животе пригибает ее вниз, ею движет мысль, которую она неспособна сформулировать, могучий инстинкт велит искать помощи и защиты. Вероятно, когда она уходила из родного города, то яснее представляла себе, что намерена предпринять, но голод, страх и осенние бури окончательно лишили ее рассудка, если он вообще у нее оставался.
Естественно, до порога королевской спальни добраться ей было не суждено, поэтому она умирала у ворот замка, а привратники поглядывали на нее и делали ставки, гадая, через сколько времени она окочурится. Министр финансов пожелал прокатиться верхом, ибо конные прогулки располагали его к плодотворным размышлениям о благе государства. Он выехал из ворот и едва не раздавил и без того полумертвую роженицу. Та лежала на промерзлой земле и стонала почти беззвучно; у нее начинались схватки. Министр осадил лошадь, смачно выругался, скривил губы, вгляделся в девушку, побледнел, покраснел, позеленел, схватился за голову, за грудь, за бока, потому что его организм взбунтовался и разжег пламя революции во всех внутренностях одновременно. Министр финансов проклял судьбу, наделившую его превосходной памятью на лица.
Проще всего сделать вид, что ничего не случилось, так поступают во всех слоях общества, если сталкиваются со сложной задачей. Но министру финансов совершенно необязательно следовать за толпой. Он получает наслаждение, решая сложные задачи. Он вытирает пот со лба и берется за дело.
Ребенок выжил, сказал король, но я не подозревал о его существовании. Так бывает, когда перед тобой встает тысяча четыреста пятьдесят пять насущных вопросов и проблем, которые нужно уладить вчера. Ты видишь много дальше собственного носа, но совершенно не в состоянии разобрать, что творится под ним.
Время шло своим чередом, страна зализывала раны, налоги росли, крестьяне ворчали, ростки мятежей выдирались с корнем, министр финансов стал верховным канцлером, глаза короля постепенно каменели, брюхо выпирало из штанов. Придворные, которые старательно спаивали короля, окончательно спились сами. Некоторых подбирал знаменитый военачальник, оставивший королевскую службу, и пристраивал к себе на работу в теплицах. За несколько лет он создал образцовое хозяйство, и к королевскому столу подавались только те овощи, которые выросли на его полях. Тем не менее, ни в столице, ни в замке он не показывался. Говорили, король дал ему особое разрешение не приезжать ко двору. Королевские фрейлины крутили пальчиками у виска и за обе щеки уплетали салатики.
А потом кто-то начал отрубать собакам хвосты. Король приказал устроить допросы с пристрастием, поскольку охота оставалась одним из его любимых занятий, и подобное издевательство над ценными животными весьма его огорчило. Приняли меры, пару мальчишек забили до смерти, выставили охрану возле псарни, но все было напрасно: слуги упорно отрицали свою вину, несчастные псы один за другим лишались хвостов, а мерзавца так и не удавалось поймать. И замололи языки, и запорхало под низкими потолками эхо детских страшилок о лесных великанах, подземных троллях и воздушных змеях. Более просвещенные поминали Сатану и его подручных.
Король выдержал паузу и продолжил. Ослабевший священник плюнул на приличия и тихонько сполз по двери на пол. Как он и предполагал, король его неучтивости не заметил.
Я сам его нашел. Что-то всколыхнулось во мне, и я ощутил интерес к происходящему, хоть и думал, что позабыл это чувство навсегда. Я закутался в черный плащ, пробрался на псарню и затаился в углу. Причем проделал это с фантастической легкостью; даже когда собаки подняли неистовый радостный лай, никто даже не подумал заглянуть внутрь и выяснить, в чем причина такого переполоха. Я понимал, что для большинства людей миновали годы, они расслабились, они хранят воспоминания на чердаках и никогда не приставляют лестницу к стене, чтобы взобраться наверх, в отличие от меня, от человека, который жил на чердаке, потеряв лестницу. Я провел на псарне два крайне неприятных часа наедине с собой, прежде чем появился он. Мои глаза уже привыкли к полумраку, но все равно разглядеть его было трудно, я только видел, что он невысокий, хрупкого телосложения, двигается плавно и практически неслышно. В принципе, я ожидал, что этот изверг окажется ребенком, но в ту осень еще не все во мне умерло, и когда в его маленькой руке сверкнул нож, на последних нетронутых землях моей души кто-то издал оглушительный болезненный крик. Он держал нож за спиной и подманивал глупых псов кусками сырого мяса. Все глупые животные на свете одинаково реагируют на еду. Я смотрел, как ребенок трясет отбивной перед носом изящной борзой, ее шерсть блестела в лунном свете, она тихо скулила и нерешительно подбиралась все ближе к своему мучителю. Вот она очутилась в пределах досягаемости его ножа, он резко выбросил правую руку вперед, и в тот же момент я крикнул, чтобы отвлечь его внимание, в два прыжка преодолел разделявшее нас расстояние, забыв о своем тучном, неудобном туловище, выбил нож и схватил его за локоть.
Он не сделал попытки вырваться или напасть на меня. Он поднял голову, взглянул мне в глаза, и я остолбенел. Первый раз в жизни мои ноги отказались слушаться. Вокруг стоял невообразимый шум, псы надрывались от лая, где-то раздавались хлопки, стражники перекликались друг с другом, псарня наполнилась гомоном, руганью, смутой, изумлением. Люди толпились в дверях, тянули шеи, пихали соседей, задние ряды теснили тех, кто замер на месте, остановившись в паре шагов от меня. А я не мог пошевелиться. Передо мной стоял грязный, оборванный мальчик лет тринадцати, скалил зубы в какой-то потусторонней, нечеловеческой ухмылке и смотрел на меня моими глазами. Мальчик, похожий на меня, как отражение, смотрел на меня безумными глазами и ухмылялся. Так ухмылялась моя смерть, когда я впервые встретил ее в битве. Его ухмылка источала сладкий запах разложения и упадка. Она стягивала железную сеть на моем сердце. Она превращала меня в человека, которым я более не являлся, бросала меня в застенки сожалений и раскаяния. Я напоролся на нее. Будто на собственный меч.
Я слышал, что ко мне робко обращаются. Я хотел повернуть голову и ответить, но дурное забытье снизошло на меня, и я обрушился вниз, чувствуя каждую кость в своем теле, словно стал лавиной камней.
Священник поднял руку, останавливая короля, и признался, что больше не выдержит. Я вовсе не хочу знать, когда и как вам стало известно, что это ваш сын, почему он сбежал, кто его вообще выпустил, меня интересует единственный вопрос. При чем здесь принцесса? С какой целью вы объявили ее сумасшедшей? Что вы задумали?
Король расхохотался, и священник подавил мгновенное желание зажать уши руками.
Неужто не догадались, святой отец? После всего, что я вам рассказал? Вы не согласны, что грядки следует пропалывать, иначе сорняки поглотят урожай? Вы же сами, святой отец, размахнувшись широко, засеваете каменистые души семенами разума, добра и правды, но вам даже не приходит в голову, что почву необходимо обрабатывать и удобрять перед посевом. Прорастет -- хорошо. Не прорастет -- сам дурак. А ведь вы спасать их должны!
Ни одну душу в мире я не способен спасти, сказал священник.
Не пустословьте, закричал на него король и приподнялся в кресле. Пустословие -- это смертный грех. Нам засчитываются не слова, но поступки.
И как же вы намерены поступить?
Вырвать заразу. Извести ее. Уничтожить самый корень.
Да вы сами сумасшедший, устало произнес священник. Тем более, вы собрались уничтожать не корень, а побеги. Я не могу вам этого позволить.
Когда его поймали и засадили в клетку, я вышел из этой комнаты, чтобы увидеть его еще раз и убедиться, что мои мысли текли в правильном настроении, сказал король. И я убедился. Он не умел изъясниться по-человечески. Он бросался на прутья решетки. Он...ухмылялся. Этот ублюдок, мое порождение, нет, скорее, мое отродье... Все, что он мог узнать, все, чем мог насладиться, пути, на которые мог ступить, люди, которых мог осчастливить, все пропало. Целый безбрежный, уродливый мир исчез для него. Целая жизнь истрачена впустую. Он приносит разрушение и горечь. Он проводник смерти. Он вестник беды. Он проклят.
Это не его вина. Это не вина принцессы. Это не ваша вина.
Не моя? Не говорите, что пытаетесь отпустить мне грехи. Вы понимаете, что поражено все дерево, что листья гниют на верхушке? Бесполезно испрашивать милости. Я виноват в этом. Мой отец виноват в этом. Родоначальник нашей династии, тот, кто отыскал сей изобильный и благодатный прежде край, разделяет бремя вины со своими потомками. Всему моему роду нет прощения.
Вы ошибаетесь. Каждый человек может быть прощен. Да, человек больше себя самого, мы все тащим предков на спинах, но нам необязательно взваливать на себя их тоску и злобу, а вы хотите, чтобы принцесса несла на своих тонких плечах этот смертельный груз? Разве вы не любите свою дочь? Почему вы не хотите простить ее?
Что мы знаем о любви? Лишь то, что она принимает уродливые и извращенные формы, и подчас неотличима от ненависти. Посмотрите, отец, сказала мне принцесса. Какой счастливой и спокойной выглядит королева в гробу. Словно редкий нежный цветок, распустившийся зимой. Посмотрите же, как она прекрасна. Ей исполнилось десять, когда умерла ее мать. Ответьте мне. Как можно любоваться смертью в десять лет? Она заражена. Это было неизбежно.
В смерти нет ничего ужасного. Для вас смерть превратилась в кошмар, но для принцессы она в порядке вещей, потому что принцесса -- чудное дитя, и в ее глазах жизнь предстает чистой и неискаженной. Для принцессы мир никуда не делся. Как вы не понимаете? Вы собираетесь не искоренить заразу, а распространить по всему королевству! Верно, вы солгали мне о том, что помните войну.
Священник скрипнул зубами и поднялся.
Я не дам вам погубить принцессу. Даже если над ней тяготеет родовое проклятье, даже если она унаследовала ваши каменные глаза, не значит, что ее будущее предопределено.
Это не в вашей власти. Я уже принял решение. Обряд изгнания будет иметь неблагополучный и печальный исход. Как для принцессы, так и для вас. Преступника казнят на рассвете. Медлить не станем.
Вы обезумели, прошептал священник. Король хмыкнул, вылез из кресла, проследовал к двери, тяжело переваливаясь с одной ноги на другую, и трижды стукнул по дереву. Дверь широко распахнулась, на порог ступил верховный канцлер, подхватил обессилевшего священника и скрутил ему руки за спиной.
Пора, молвил король, и втроем они двинулись к башне.
***
На протяжении нашего краткого пути я умолял его опомниться. Но мои беспомощные слова не могли достигнуть человека, чьи решимость и железная воля привели изнемогавшую страну к единству, одного взгляда которого было довольно, чтобы мятежники бросали оружие, не пустив его в ход, кто ограждал и защищал свое королевство, пока непрерывное напряжение, тщеславные люди и беспредельное одиночество не свели его с ума. Никудышный из меня священник получился, подумал я, когда канцлер, подгонявший меня дружескими тычками в раненое плечо, резко остановился перед входом в башню, почтительно пропуская вперед короля. Я почти не сомневался в том, что план по уничтожению членов королевского дома принадлежал авторству канцлера. Только один человек находился рядом с королем долгие годы, изучал его и стал свидетелем его тихого и отчаянного угасания. Он держал бастарда про запас, как вещь, которую жалко выбросить, потому что она может пригодиться в будущем, как собаку, которую брезгают прибить. Я не дослушал историю до конца, но она не представлялась мне запутанной или неясной. Если бы на месте этой змеи оказался преданный друг из тех, с кем король начинал свое опасное, неблагодарное дело! Но он разогнал друзей, наградил соратников пенькой и плахой, оставил при себе ядовитую тварь, прогнил насквозь, кости его погребены под слоями жира, разум затуманен, душа отравлена. И то же самое творится в большинстве людских душ.
Времени на псевдофилософские размышления не оставалось. Мы добрались до покоев принцессы. Пока король доставал ключ, канцлер подтащил меня к бойнице, находившейся напротив двери и, бросив взгляд вниз, я увидел, что во дворе замка поднялась суматоха. Канцлер тоже это заметил и нахмурился. Конечно, все были взбудоражены поимкой преступника, но мы с королем потратили достаточно времени на разговор, чтобы волнение улеглось и люди успели возобновить потревоженный сон. Король не замечал ничего. Как и в давние времена, он устремлялся к цели, не обращая внимания на препятствия.
Дверь отворилась, король вошел в комнату, канцлер потащил меня вслед за ним.
На столике около кровати тускло горела плошка с маслом, еле освещая причудливую сцену перед нашими глазами. Принцесса не спала. Она стояла у окна, прижимая руки к груди, русые волосы, похожие на золотые нити, рассыпались по плечам. Ее сводный брат повернул голову на звук открываемой двери, но меч, который он сжимал, по-прежнему был направлен на принцессу. Король застыл. Не оборачивайся, наставляют нас мудрецы. Не оборачивайся, иначе не сможешь оторвать глаз. Так и будешь видеть, как встает красное солнце и разливаются багряные реки. Так и останешься навеки в разоренной стране. Собственное прошлое обратит тебя в соляной столп. Соль хрустит на зубах короля, бесплодная пустошь простерлась в сердце.
Темнокожий дикий зверь ухмыльнулся, отшвырнул бесполезный клинок и метнулся к королю. С этого момента я мало что осознавал. Воспоминания снова обрели плоть только под вечер следующего дня, когда я очнулся в незнакомом помещении и почувствовал нестерпимую, ужасающую боль в руках. Я помню, что канцлер стоял с выражением растерянности и обиды на желтом лице, словно утратил умение ориентироваться в критических ситуациях и принимать мгновенные решения в самый неподходящий момент. Я видел, как принцесса, не издав ни единого звука, осела на пол. Между мной и принцессой кружили по комнате два призрака. Король сражался за свою жизнь с яростью и безнадежным пониманием того, что жить ему вовсе не хочется. Я рванул вперед, держась стены, опустился на колени возле отброшенного преступником меча и начал торопливо перерезать веревку, благодаря Бога за то, что канцлер не посчитал нужным стянуть ее слишком сильно. Когда я освободился, уже занималось пламя. Язычки его вспыхивали неохотно, как будто проверяли, не очень ли это хлопотное дело -- гореть.
***
Да, рассказывала бабушка, пожар был знатный. Лето выдалось знойным, деревянные балки ссыхались и трескались, ближе к вечеру воздух куда-то исчезал, легкие наполняла густая, вязкая масса, трава желтела и никла к земле. Снаружи казалось, что древняя башня вспыхнула, как сухой стог.
Вероятно, на самом деле виднелись только слабые отсветы огня, и клочковатый черный дым полез из окон, но бабушка придерживалась художественной правды, а не реальных событий, и в ее версии башня извергала грозное и злое пламя, подобно вулкану.
В единый миг замок охватила паника. Хотя после окончания последней междоусобной войны времени прошло порядком, кто смог с нее вернуться? Недавние происшествия посеяли в людях тревогу, и неожиданный пожар прекрасно вписался в общую картину. В который раз привычному существованию приходил конец. Те, кто посильнее, могут выдержать это один или два раза, но когда мирный сон жизни прерывается беспрестанно, недолго и голову потерять. Обезумевшие люди метались по двору, своим беспорядочным мельтешением напоминая бабушке ночных жуков. Простоволосая женщина в сорочке стояла на коленях и молилась без всякого выражения в лице и голосе. Кто-то невидимый истерично требовал немедленно открыть ворота и уверял, что если стражники не будут слушаться, он заставит их поплатиться. Судя по визгливости его просьб и уверений, бабушка сильно сомневалась, что он в этом преуспеет. Во двор стекалось все больше народа, но первым человеком, который сумел взять себя в руки и отдать разумные распоряжения оказалась старшая кухарка. В конце концов, она каждый божий день усмиряла пламя. Старшая кухарка отвесила оплеуху молившейся женщине, от чего та пошатнулась и повалилась в пыль, не переставая при этом бормотать. Очистив таким образом рабочее место, эта внушительная особа поймала за уши двух поварят и велела им прикатить пустой бочонок, да поторапливаться. После чего продолжила отлавливать людей испытанным способом, чтобы послать их за водой, ведрами, веревками и прочими необходимыми вещами. Бабушка завороженно следила за действиями своей начальницы, и ей казалось, что она открывает какую-то неслыханную доселе истину о человеческой природе. Сияющая дверь в царство познания добра и зла распахивалась перед ее взором, но тут кухарка заметила бабушку, сгребла ее за шиворот и пинком отправила на помощь остальным, так что дверь захлопнулась, вздыхала бабушка, ой как надолго захлопнулась.
Когда прибыл бочонок, старшая кухарка взгромоздила на него свои величественные телеса, ибо мудрая женщина знала, что руководить с возвышения гораздо проще. Справа от бочки вытянулся в струнку поваренок с факелом в руках. Теперь во всех концах двора видели ее фигуру и слышали ее речи, несущие просветление и утешение.
Идиоты, взревела кухарка. Даже ветра нет! Мы сгорим только потому, что вы стадо тупых баранов!
Служанка, распростертая в пыли, прекратила причитать и недоуменно осмотрелась по сторонам.
С этого момента дело пошло на лад. Двери башни были заперты, и в ход пустили топоры. Когда тяжелые створки раскрылись, волна плотного дыма вынесла в полоумную ночь священника, который обгоревшими руками прижимал к груди принцессу.
Он осторожно опустил свою ношу на землю и тут же сам свалился без чувств.
В верхних покоях обнаружили троих. Короля опознали по перстням на пальцах. Верховный канцлер, вероятно, пытался доползти до окна, но дым положил конец его головокружительной карьере. Личность третьего установить не удалось; стоило попытаться отцепить его черные пальцы от того, что было некогда королем, и он стал горсточкой пепла.
Принцесса взошла на трон, и ее царствование отличалось щедростью и справедливостью. Бабушка подросла, вышла замуж, со временем заняла должность старшей кухарки и царила на кухне так же уверенно, строго и милосердно, как и великая королева на троне. Впрочем, ей было у кого научиться, и кроме того, с характером ей повезло больше, чем предшественнице.
Священника подлатал королевский лекарь. Обожженные руки заживали медленно и неохотно, сказывался возраст, но священник только шутил, мол, не выйдет теперь наложением рук исцелять. Он пробыл в замке еще немного, а затем отправился в путь. Перед уходом он долго беседовал о чем-то с принцессой, но бабушка не смогла подслушать их разговор, потому что старшая кухарка загнала ее в угол и заставила отдраить все кастрюли.
Может, он и поныне бродит по свету и изгоняет бесов, разве что выглядит чуточку иначе, поправился на пару килограмм.
***
Главное, чтобы после истории оставался вкус. Он может быть приятным или противным, кислым или горьким, но, когда история завершается, ты идешь по улице, а кончик языка у тебя горит. Много печали и труда предстоит живущим, тревоги и пожары, нарушенные клятвы, родители отрекаются от детей, корабль терпит крушение у родных берегов, писатель бросает черновики романа в печку; не каждая история заканчивается хорошо, но случается так, что другая осень стучится в двери, другой июль пляшет в белом небе, в далеком мареве мы видим свой покинутый дом, и струйка дыма из кирпичной трубы поднимается вверх. Говорят, спасти душу -- все равно что вернуться домой.
Мама пожелала мне спокойной ночи и ушла разогревать ужин для папы.