Аннотация: Все ждут конца Света, я жду конец Тьмы.
Возвращение деда Максима Рассказ-быль от АВИ
Ави -Андрей Иванов
- Ты ведь помнишь наш первый день? - Тихо, как бы через силу, проговорил дед. - Ведь нас Бог тогда свёл. Если бы не ты, Тонечка, меня бы уже и в живых то не было.
Перед глазами, как наяву, всплыл тот летний, спокойный, не жаркий денёк.
Максим задремал от монотонной езды по пустой просёлочной дороге. Телега не спеша ползла в сторону дома. Он сидел на лавке-перекладине на передке порожней, с соломой на полу, телеги. Управлять кобылкой не было нужды. Старая Матрёна сама прекрасно знала дорогу домой.
Казалось, они с ней задремали на славу. Лошадка сонно и размеренно топала, в такт шагам покачивая головой. День выдался удачный. Максим возвращался с уездного городка, куда дважды в месяц возил муку в мешках с мельницы. Он до обеда успел всё развести по казенным домам. Больницам, приютам, ночлежкам и трактирам...
Теперь он возвращался домой. К старой матушке, в своё родное село. В уезде он немного с устатку выпил самогонки, неплохо закусил в харчевне, и ещё прихватил бутылочку с собой. Дома не баловался спиртным. Не хотел, чтобы старая матушка серчала. Только в обратной дороге позволял себе немножко телесной мужицкой радости.
На душе было мирно, спокойно, хорошо. Вот и задремал ненароком. Птички лесные справа тихонько поют, слева поле колосится. Солнышко не жарит, не парит, а светит тепло и ласково, мир Божий вокруг освещает. Ехать ещё вёрст пятнадцать-двадцать. До темноты успеется вернуться.
- И тут ты, Тонечка, меня окликнула. Сонного, я встрепенулся, как пташка испуганная, помнишь? - Дед Максим улыбнулся дорогому силуэту за шторкой, и боль, показалось ему, даже немного отпустила.
- Каждое твоё словечко помню, родная моя. Ты шла по дороге впереди, а я дремал и не приметил. Узелочек у тебя на палке, а палка то на плече лежит. И сарафан твой бирюзовый почти до земли, не забуду. На голове тогда платочек был беленький с цветочками. А вот на ножках у тебя что обуто было, сейчас уж, прости, не припомню. То ли ботиночки, а может и что-то другое. - Максим задумался, припоминая, умолк на мгновение, и прислушался к себе. И вправду, боль, саднящая сердце не переставаемой мукой, почти ушла.
- А вот тут ты меня и окликнула. Дядечка! Не спи! С телеги ж упадёшь. И засмеялась так заливисто, с хитринкой. А я, сонный дурачина, и не знал спросонья, что ответить тебе, ласточка ты моя. Ведь так было? Помнишь? - Дед снова улыбнулся и волна сладкого трепетного тепла окутала старое сердце, смыв собой остатки боли.
Старик потянулся к приставленной к кровати табуретке, и из литровой банки отхлебнул квасу. Призрачный силуэт за колышущейся шторкой немного пошевелился, будто собрался уходить.
- Подожди, Тоня, не уходи. Побудь ещё. Ты же у меня всю боль своими приходами убираешь, родная. - Попросил дед Максим жену.
Ему было уже за пятьдесят, когда это случилось. Жили они вдвоём с матерью-старушкой. Раньше, когда то очень давно, он был женат, и уже почти не вспоминал об этом. Детей они не нажили. Счастья тоже. Лет десять назад жена сбежала куда-то с проезжавшим мимо их села городским купцом. Максим страдал, даже на неделю ушёл в запой. Но вдогонку за женой не бросился. "Бог дал, Бог забрал" - рассудил он.
Так они и остались жить вдвоём с матерью. В селе женщины на него не заглядывались. Был он не горделивый, неприметный, даже кто-то из местных называл его малахольным. Тихий, почти не пьёт, на гулянки не ходит. В церкви его тоже не видать. Ни рыба, ни мясо. Не богат. Брошенный мужик. Ну кто за такого без крайней нужды пойдёт.
Поговаривали селяне, что детей в семье Максима не было по его вине. По болезни мужской или по Божьему промыслу. Болтали люди разное. Но и не жаловался никто на мужичка. Мать всё хозяйство по дому вела. А Максим то пастухом, то скотником у соседей подрабатывал. Пару лошадок держал, да пяток кур, плюс ещё два горла - собака Шарик и кошка Жмурка. Вот и всё их немудрёное домашнее хозяйство. Да вот ещё возил частенько мешки с мукой по заявкам уезда с местной мельницы. За это ему тоже приплачивали то овсом для лошадок, а то и деньгами. Летом рыбачил на речке.
Жениться он уже и не думал. Сам ни к кому не сватался. Наверное, Душу обжёг с женой сбежавшей. А сельчанки не хотели идти к ним в дом и жить с его матерью. Как известно, в зрелом возрасте трудно ужиться со старой свекровью.
Так они и жили, тихо, мирно. Не голодали и не барствовали. Добывали себе хлебушек насущный по мере сил крестьянских. Максим не сказать, что был верующим. Не молился показно, на праздники Великие православные из дому не показывался. Но иконы в доме, конечно, были. Кто знает, молился ли кто на эти иконы. Но крестик нательный от с детства носил. Не снимал, даже в бане.
Верней сказать, Душа у него христианка была. Жил по-Божески. Никому зла не творил, никто на него в обиде в селе не был. Спокойный, улыбчивый.
Только подсмеивались иногда соседи. Одинокий закоренелый бобыль. В гости в их дом мало кто захаживал. Если только по редкому делу.
- Антониной меня зовут. - Первой начала знакомиться женщина, переложив палку с узелком на другое плечо . - Смотрю я - задремали вы. Вот и окликнула. Может зря?
- А я Максим. - Хмуро ответил ездок, приглаживая волосы на ушах. - И что ты, Антонина, тут одна на дороге? Куда путь держишь?
- Да с Могилевского хутора я. Домой с уездного базара возвращаюсь. Дома носочки, шапочки, варежки вяжу. А на рынке продаю, как накопятся. Ну ещё с соседскими детишками иногда нянькаюсь, когда позовут. На это вот и живу скромненько.
- Да как же тебя муж то одну отпускает за тридцать вёрст? Неужто не боязно?
- Так кто же меня тронет? Денег с меня не возьмёшь. И красотой не богата, и возраст пятый десяток разменяла. Вдова я и сирота. И кормиться как то нужно. Хоть бездетная и безродная, но кушать то хочется. Я ещё и шью дома. Вот сарафанчик этот на мне. Своими руками сшитый, не покупной.
- Ну так садись на телегу, чего землю то топтать. Довезу, телега всё равно пустая. Нам почти по пути. Я с Мельничного посёлка. Вдвоём то и веселей, и не усну теперь.
И они поехали. У мужичка сон, как рукой сняло. Антонина щебетала без умолку, рассказывая о своём вдовьем житье-бытье. Максим молчал и только с упоением слушал. Изредка поддакивал, понимающе покачивая начинающей седеть головой...
- Самогонку то будешь, Тоня, с домашней закусочкой? Поди проголодалась то с пешей дороги. - Предложил повеселевший Максим, когда попутчица утомилась, рассказывая ему всю свою нехитрую женскую долю, и притихла.
- Не откажусь, если только маленько. Раз сам угощаешь. Вообще то я не пью.
Максим с удовольствием мысленно отметил, что Антонина, незаметно для себя самой, перешла на ТЫ.
Они выпили по паре чарок, аппетитно закусили. Помолчали каждый о своём. Женщина помянула погибшего на валке леса мужа. Он пьянствовал, буянил, обижал её безродную бесприданницу. Оскорблял, что она не может ему родить ребёнка. Никто не мог её защитить, сиротинушку. Бывало и бил. Но идти из дома мужа было некуда. Она терпела. Потом его насмерть придавило спиленной сосной. Однако сейчас, через десять лет вдовьей жизни, вспоминала его добрым словом. О покойниках поминать либо хорошо, либо никак. Так она и осталась жить одна в доме мужа.
А Максим был благодарен Антонине, что скрасила разговором его скучную дорогу, и за то, что при взгляде на неё у него в Душе рождалось что то жалостливое, тёплое, родное. Слушая попутчицу, он вдруг понял, насколько похожи их судьбы. Сколько у них общего, накопленного за годы, одиночества, скрываемой от чужих глаз печали.
Как часто ему помогала жить поговорка его бабушки: "Пришла радость -
радоваться будем, пришло горе - горевать будем". Всё от Бога. И печаль и радость. Такова жизнь. - Думал Максим. - А значит и встреча эта, нежданная-негаданная, тоже от Бога.
Часам к семи вечера подъехали к Могилевскому хутору.
- Максим, спасибо на добром слове. И храни тебя Господь за помощь мне и твоё доброе сердце. - Начала прощаться Антонина, взяла свою палку с узелком и спрыгнула с телеги. - Я пораньше хутора, тут уж сама дойду. Чтобы соседи не болтали про меня, что меня чужой мужичок не с нашей деревни домой подвозит.
- Понимаю. Ну, иди. - Ответил Максим, кивнул, и вдруг почувствовал в Душе какое-то незнакомое томление, так уныло защемило в сердце. Расставаться совсем не хотелось. Чувствовалась какая-то недосказанность, что ли...
Видимо, и Тоня ощущала что-то похожее. Она смущённо улыбалась и не уходила. Улыбалась только одними губами, а влажные глаза таили грусть.
- Знаешь, Тонь, ты возьми вот это. - Максим наклонился и достал из под лавки мешок с остатками домашних припасов. - Ты одна живёшь, пригодится. А у нас с матерью припасов хватает.
Матрёна стояла смирно и смотрела куда то в бок, словно понимая своим лошадиным умом это человеческое расставание двух немолодых людей. Встретившихся на дороге и на дороге расстающихся.
- Ладно, прощай, Антонина. - Через силу выдавил из себя Максим. - Мне ещё пару часов до дома ехать. Хочу засветло вернуться. Да и мать волнуется. Даст Бог ещё свидимся.
Он отвернулся, дёрнул за вожжи и поехал. Очень хотелось обернуться и провожать Тоню взглядом. И смотреть, смотреть, смотреть на неё не отрываясь. Но он терпел. Змея одиночества снова сдавила ему горло...
Но, странное дело, одновременно с тоской одиночества он вдруг впервые за долгие годы ощутил в себе тонкий лучик Света Надежды.
Этот лучик оживлял и согревал его обманутую Душу. Нет! Он не обернулся. Но он улыбнулся новой, пришедшей с этим Светом Надежды, мысли.
- А ну, пошла шустрей, родимая! Домой приедем - овса получишь, сколько в тебя влезет. - Уже весело подбодрил кобылку Максим. Теперь он уже знал, что хочет и как это сделать... И Бог обязательно поможет ему в этом!
Две недели до новой поездки в уезд тянулись неимоверно. Тонкий лучик Надежды вырос в Максиме, окреп. И теперь жёг его нетерпеливым ожиданием. Мать заметила перемену в сыне. Но, обладая глубокой женской мудростью, ничего не расспрашивала. "Всему своё время" - считала матушка.
И вот он, Могилевский хутор. Аккуратно расспросив селян Максим узнал, что Антонины дома нет. Она ещё вчера отправилась пешком в уезд.
Когда Максим развёз муку по адресам, он заехал на базар. Разглядел среди товарок Тоню, но подошёл не сразу, стоял и любовался со стороны. Женщина осунулась, похудела, будто перенесла на ногах болезнь. Но для Максима она была прекрасна любой.
Возвращались они опять вместе. Когда в дороге выпили по чарке самогоночки, он наконец решился.
- Знаешь, Тоня, переезжай жить ко мне. Твой дом продадим. Места у нас тебе хватит. - Коротко отрезал он. И замолчал, с волнением и тревогой ожидая ответ.
- Максим, ты скучал по мне? - Вместо ответа спросила женщина.
- Значит так! Сегодня прямо и переедешь. Самое необходимое в телегу. И засветло будем у меня.
Без лишних раздумий и сборов вечером того же дня Максим знакомил свою будущую жену с матерью. Мать только покачала головой и сказала:
- Наконец то. Я уже знала и ждала. Ужин готов. Баню я затопила. Антонина, помогай накрывать стол, гулять будем.
Жили душа в душу. Мать полюбила невестку искренне всем сердцем. Она будто компенсировала женщине её сиротство, стала ей и матерью, и свекровью, и старшей сестрой, и подругой.
Плюс к этому матери было радостно видеть счастливым стареющего сына. Теперь ей было не страшно умирать и оставить его одного.
Через семь лет счастливой жизни матушка отошла ко Господу. Умерла тихо, мирно, со смирением. На удивление хоронить её пришло почти всё село. Селянки вместе с Антониной дружно готовили в доме поминки. Народу пришло много. Столы накрывали во дворе. Говорили мало. Но в глазах соседей Максим впервые видел уважение к себе и искреннее соболезнование к его утрате.
Ещё через пять лет у Антонины начались усиливающиеся боли внизу живота. В уездной больнице Максиму сообщили, что дни его жены сочтены. Поверить в это он не сумел.
Но через три месяца похороны Тони заставили его убедиться в правильности диагноза врачей...
И вновь ему помогала любимая поговорка бабушки - "Придёт радость - радоваться будем, придёт горе - горевать будем"... На всё Воля Божия.
Но горевать не получилось...
От горя дед Максим слёг. Соседи заходили, приносили готовую еду, лекарства. Приезжал с уезда врач. Но больше всего, несмотря на страшные ноющие боли в сердце, старик хотел остаться один. Соседи не понимали этого. Они решили, что Максим просто хочет скорей умереть. Однако, это было не так.
- Вот, Тонюшка моя, каждый раз ты приходишь и я рассказываю тебе нашу историю от начала до конца. А знаешь, вчера перед тобой приходила матушка. Она совсем не состарилась. Вроде бы даже немного помолодела. Улыбалась мне. Молчала.
- Нет, мама не плакала. Я же говорю - улыбалась! Ты ведь тоже не плачешь у меня. А что нам плакать? Мы же видемся. От болей в сердце соседушка мне уколы какие то ставит. Я им всю пенсию отдаю. Зачем мне теперь деньги то?
Старик как то жалостно улыбнулся. Призрачная тень за качающейся шторкой замерла.
- Как тебе там? С мамой видишься часто? Вам там, наверное, так же хорошо, как здесь было, когда мы все вместе, втроём тут жили. Или даже лучше. А я тут только ожиданием наших встреч живу. У меня при вас все боли, даже самые нестерпимые, проходят на время.
Врач приезжал, сказал, что мне сердце беречь нужно. Слабенькое сердечко то стало, прям как тряпочка... А как мне его беречь то? Я же только лежу и вас жду.
- Вы там живёте, а я Шарика похоронил недавно... И Жмурку... Совсем старенькие они были. А лошадок моих, помнишь Матрёну и Тимошку? На мясо купцы забрали. На консервы из конины. Что же поделаешь? Смотреть за ними уже сил нет совсем. Денег дали за них, конечно...
Какой же теперь из меня хозяин, если я только лежать могу и тебя с матушкой ждать. К вам скорей хочу. Уже жду, жду...
Старик протянул вялую руку к банке с квасом. Но слабеющая рука разжалась и банка выпала, квас разлился по полу, осколки заблестели на чисто вымытом полу.
Призрачный силуэт за шторкой стал медленно растворяться.
- Уходишь, ну иди, иди. - Прошептал дед Максим. - Не беспокойся там обо мне, роднулечка моя Тонюшка. Наверное, и не приходи больше. И матушка пусть не приходит. Передай ей. Я скоро... Сам к вам приду... Тут я всё уже закончил. Пора домой... К вам возвращаться. Жди... Сегодня приду... Насовсем... Тонюшка... Больше уже не расстанемся... Тонюшка... Никогда...
Тень ушла. Старик остался один. Только теперь он разрешил себе слезу. Последнюю земную слезу перед уходом. Была ли это слеза радости или печали уже никто не узнает... Я верю, что радости. Ведь дед Максим возвратился к любимым...
![[]](/img/i/iwanow_andrej_witalxewich/dedmaksim/luch.jpg)