Аннотация: "...Простите, если эта рецензия окажется похожа на синопсис. Это сходство, как минимум, не случайно. Прочитав здоровенный (но читающийся на одном дыхании) роман, я представил себе портного, который берет в руки ворох блестящих, переливающихся, прекрасных обрезков, лоскутков, золотых ниточек, прикидывая, что за странную одежду можно пошить из этого, как сформировать образ этой будущей, виртуальной еще одежды. Поверьте, это было не просто: держа в памяти свежие впечатления о романе, такие же расхристанные и завораживающие, искрящиеся и сверкающие, как те лоскуты у того портного (но только еще живые, горячие, влажные и дымящиеся, как кровь на морозе), сказать, хотя бы самому себе, о чем этот роман? В чем же, собственно, проблема? Почему так трудно ответить на этот вопрос? Виной тому структура романа - он похож на фенечку - плетеный браслет из бисера. Он похож на лабиринт, безо всякой, заметьте, Ариадны. Собственно, спасительных нитей много, но в этом то и беда, они так переплетены, что лабиринт, по сути, ими и образован. Автора можно в этом упрекнуть - структура событий в романе сложна - повествование перемещается во времени и пространстве причудливо и прихотливо... "
Намбер ONE или Путь Козла
СОДЕРЖАНИЕ
ПРОЛОГ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I. ВОЗВРАТА НЕТ?
Письма к Ангелу (послание первое)
Глава II. ХРЯСТЬ!
Глава III. ВЕЛИКАЯ ПУСТЫНЯ
Глава IV. ДЕНЬ МОЕГО РОЖДЕНИЯ
Письма к Ангелу (послание второе)
Глава V. ВЫКРУТАСЫ ПРИКЛАДНОЙ ГЕОМЕТРИИ
Глава VI. ВСЁ ПОД КОНТРОЛЕМ!
Глава VII. ОАЗИС
Письма к Ангелу (послание третье)
Глава VIII. ТОЧКА 'ZERO'
Глава IX. БУКАШКА
Глава X. Я, ОНА И МАО
Письма к Ангелу (послание четвёртое)
Глава XI. STATUS QUO
Глава XII. СЛАДКОЕ МЯСО
Глава XIII. МИСТЕРИЯ-БУФФ
Письма к Ангелу (послание пятое)
Глава XIV. ЮНАЯ РЫЖАЯ НИМФА
Глава XV. СМЕРТЬ КРАСИВА!
Письма к Ангелу (послание шестое)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава I. НЕИСПОЛНЕННОЕ ОБЕЩАНИЕ
Письма к Ангелу (послание седьмое)
Глава II. ОРГАЗМ
Глава III. ХОЧУ!
Глава VI. А НЕ ПОШЛИ БЫ ВЫ?!
Письма к Ангелу (послание восьмое)
Глава V. ТАК СКАЗАЛ БО...
Глава VI. PARA BELLUM
Глава VII. КАЗАНОВА, БЛИН...
Письма к Ангелу (послание девятое)
Глава VIII. ИДУЩИЙ НА ЗАПАХ ЖЕНЩИНЫ
Глава IX. ЧЕЛОВЕК-БЕЗ-ЛИЦА
Глава X. СПИРОХЕТЫ ЦВЕТА БЕЛОЙ НОЧИ
Письма к Ангелу (послание десятое)
Глава XI. ПРЕДВКУШЕНИЕ
Глава XII. НЕМЕЦ-ПЕРЕЦ-КОЛБАСА
Глава XIII. АПЕЛЛЯЦИЯ
Письма к Ангелу (послание 1:11)
Глава XIV. ТРОЕ НАД БЕЗДНОЙ
Глава XV. ТЫ ВСЕРЬЁЗ?
Глава XVI. СМЕРТЕЛЬНАЯ СХВАТКА
Письма к Ангелу (послание 1:12)
Глава XVII. КОГДА У ЖЕНЩИНЫ БОЛИТ ГОЛОВА
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава I. Я УСТАЛ БЫТЬ БОГОМ
Письма к Ангелу (послание 1:13)
Глава II. СУИЦИД
Глава III. АПОКАЛИПСИС, ИЛИ 'ГЛАЗА В КОРОБОЧКЕ'
Глава IV. СКАЗ О ЖЕНЩИНЕ И МУЖИКЕ ЕЁ КОЗЛЕ
Письма к Ангелу (послание 1:14)
Глава V. БЕСКОНЕЧНОСТЬ - ЭТО ТАК ПРОСТО...
Глава VI. ГОЛУБЦЫ С РАЗВЕСИСТЫМ ВАРЕНЬЕМ
Глава VII. И ТЫ, БРУТ!?
Письма к Ангелу (послание 1:15)
Глава VIII. БЕСАМИ МУЧИМ...
Глава IX. КАК СЕРПОМ
Глава X. СКАЗАНИЕ О ЛЮДЯХ НЕБЕСНЫХ
Письма к Ангелу (послание 1:16)
Глава XI. МНОГОТОЧИЕ
ЭПИЛОГ
ЭПИТАФИЯ (НЕМНОГО ОБ АВТОРЕ)
ПРОЛОГ
'Плятть!' - стало первым словом, что довелось мне услышать.
Это произошло в тот роковой миг, когда я, протиснувшись сквозь тесные родовые каналы, с треском вывалился из материнской утробы на холодный мозаичный пол и стукнулся нежной ещё своей, младенческой головкой об угол печки.
- Плятть! - сказала мама и, видимо, не вполне удовлетворённая результатом, скорбно прикрыла уставшие от многочасового напряжения глаза.
- Плятть! - страшным голосом зашипел из-за печи дед, попытавшись было пристроить на место кусок отбитой изразцовой плитки.
- А! - ответил я им назло. - А-а-а-а-а!
***
Так было Вначале...
Мир вокруг меня оставался беспрецедентно плоским, влажным и даже, как водится ещё кое-где в старом Задвиньи, немножко затхлым. До поры он казался мне восхитительно мягким и держался на спинах могучих слонов, словно для смеху обряженных кем-то, обладающим и необъятной властью, и превосходным чувством юмора, в потрёпанные демисезонные пальто и домашние тапочки. Слоны усердно топтали спины трёх здоровенных китов, киты нервничали, тихо поскрипывая меж собою корсетным усом, и испускали из лощёных ноздрей своих густые пыльные струи.
Условно-латентное состояние новой Ойкумены длилось недолго: зёрнышко, энергично суча ножками и пихаясь острыми локотками, сумело отделиться от туго обволакивавших его сырых плевел, алая кровь вдруг открестилась от вселенской грязи, а пуповина - от впалого брюшка. Иконы прослезились этому неожиданному и странному пришествию, с пугливым интересом наблюдая за происходящим со стен, и уж только затем реальность стала постепенно наполняться: вкусом, цветом, формой...
Вкус был не просто хорош, но весьма дивен, и имел удивительнейшую способность: всенепременно и наскоро усыплять меня крепчайшим сном:
- Пей, козличек, пей! Тю-тю, агушеньки! Что ж ты, блин, кусаешься, плятть, ёкарная казарага?! Спи уже, горе моё... - и я упокоённый засыпал...
Цвет поначалу воспринимался мною примерно так: чёрное; белое; розовое. Розовое - нечто налитое и брызжущее. Белое - тёплое, сладкое. Чёрное - ночь.
Форма. Форма была не только идеально округла собою, тяжела, но ещё и восхитительно шелковиста на ощупь. Форма, приближаясь к моему рту, каждый раз приносила сладостное ощущение уюта, сытости и покоя. Как понимаю я лишь теперь, много лет спустя, именно цвет, вкус, а в особенности форма - определили весь мой дальнейший жизненный путь, невероятный путь мальчика-мужчины, до самозабвения влюблённого в прекрасное.
***
Оленька распускалась на редкость милой и пригожей девочкой - нежным бутончиком, аленьким цветочком на фоне детсадовских репок-замухрышек. Смотрелась из себя она, взаправду сказать, ещё довольно-таки бесформенной и кое-где даже угловатенькой, что ли... местами. Немудрено, ведь ей и было-то всего четыре с половиной, а мне - уже целых пять. Помню, я просто с ума сходил по этой маленькой богине. Генка, мой приятель - тоже...
Мы ухлёстывали за красавицей как умели: то с садистическим наслаждением таскали юную страдалицу по лестницам дошкольного учреждения волоком за крысиный хвостик, то вытворяли ей дерзкие подножки во дворе, при каждом удобном случае роняя бедную афродиту личиком в песок. Ну, и, конечно же, периодически отнимали у безвинной жертвы этих, пусть по-мальчишески идиотских, но, поверьте, чисто платонических экспериментов, обеденный компот, а потом, ведомые чувством раскаяния, как бы в компенсацию, по очереди целовали её уродскую куклу. Периодически я поколачивал Генку в углу, за шкафчиками - уже тогда на дух не выносил конкуренции.
Из нас двоих дураку повезло больше: нежный вкус малышки Оли мне довелось познать намного раньше, чем ненавистному другу. Как-то раз, после завтрака, Оленька заманила меня под воспитательский стол и обманом заставила целовать себя в губки. Взамен она посулила мне Золотой Самолётик из настоящего детского золота, клялась, что никогда никому ничего не расскажет, и ласково глядела исподлобья наивными такими, непорочно-голубыми глазёнками.
Ах, как плохо же ещё я знал женщин! Всего через минуту о нашем постыдном акте узнала прекрасная половина группы, а ещё минут через пять, сразу же после тайного совещания девичьего актива, обо всём были оповещены и мальчики. 'Тили-тили-тесто' - вполне предсказуемый, но из этого не менее печальный результат - явилось молниеносным, жёстким и окончательным приговором этих маленьких, глупеньких, слабо искушённых в тонких вопросах любви завистников. Генка же, гад, изгалялся над нами дольше всех...
А уже на следующий день, с утра пораньше, Олина мама - очень уважаемая синелицой публикой 'наливайка' из крохотной пивной с захолустья, нещадно драла меня за уши, грубо потрясая над моею головою необъятными своими, страшенными сиськами, и громко причитала:
- Плятть, зараза этакая! Падайдёшь ещё хоть раз к маей девачьке!
Слава Богу, услыхав вопли не на шутку разъярившейся мамаши, из подсобки выскочила наша отважная нянечка - тётя Зоя, и, рискуя жизнью, вырвала меня из цепких лап злобной мучительницы, а, возможно, даже и потенциальной моей тёщи.
До самого последнего, выпускного дня на радость подруге, но на дикий позор мне, злобные дети обзывались не иначе, как 'жених и невеста', повсюду указывая на нас пальцами и грубо насмехаясь. К чести моей, я не отступился от своей милой соблазнительницы и продолжал любить её всё так же истово, с ужасом, правда, ловя себя порою на том, что со странным интересом поглядываю и на других девочек. Но, поскольку репутация моя, как кавалера, была изрядно подмочена тем стародавним и постыдным инцидентом, особенного успеха у строгих детсадовских дам я так и не снискал, и вынужден был довольствоваться сугубо моногамными отношениями с моей юной пассией. Под стол меня больше так и не приглашали...
У Генки ж от предательства выскочил чирей на заднице, и их обоих (Иудин прыщ и нежный Генкин окорок) резали под наркозом в детской больничке. А вот пообещанный 'мон петит фам' мифический Самолётик я тщетно жду по сей день.
Истинного цвета Оленьки не помню...
***
Наташку я повстречал, когда стал чуть старше и учился аж в четвёртом классе...
Задолго до тех памятных событий я взял у судьбы тайм-аут. В это счастливейшее время я занимался исключительно важнейшими мужскими делами: бесконечной рыбалкой с друзьями на Югльском 'аппендиците', игрой в 'чику' под каштанами и воровством распрекрасных оленей с капотов по-буржуйски вальяжных 'Волг'. На ту пору у меня лет пять уже как был свой собственный папа-моряк с самым настоящим синим мариманским сердцем - важным жизненным органом, наколотым неизвестным виртуозом иглы на батином запястьи, а кроме того: шестилетняя сестрёнка - дура-плакса Олька (назвать её этим, святым для меня именем настоял лично я!), и, конечно же, праздник раз в полгода, когда отчим в обычном подпитии, шатаясь, прибывал 'с морей' домой.
Да-да, как минимум, два раза в год я ощущал себя самым настоящим, совсем не киношным олигархом! Когда, до отказа набив ароматным бубльгамом рот, сжимая в ладони банку вражеской колы, я вальяжно выруливал на школьный двор, меня тут же окружала восхищённая свита из самых крутых парней - верных адептов, готовых убить за своего кумира любого подвернувшегося под руку оппозиционера, а также - нежнейшие косяки писающих кипятком роскошных девиц из начальных классов.
В течение короткой, но неизменно триумфальной недели вся эта пёстрая, шумная камарилья повсюду сопровождала меня - своего надменного калифа, опекала, льстила (снедаемая розовыми надеждами, в сладостном ожидании непременной монаршей милости):
- Какой же ты душечка, Арчи!
- Дай пожевать, а?
- А правда, что кока-кола в носу пузырится?
- Плятть! - высокомерно, сквозь оттопыреную губу, отвечал я и, с неохотой вытаскивая из-за щеки тягучую полупрожёванную массу, отщипывал по крохотному кусочку страждующим: - Жуй, мля, дир-р-рёвня!
Наташке всегда доставался больший кус... Она любила меня. Я знаю точно! Женщины любят успешных, так устроен мир.
Страсть наша пахла строберри и пепперминтом, источая ароматы весенней колы и далёких стран, но... нечаянное счастье унеслось вдруг в никуда... внезапно, безвременно... развеялось, как сахарная пудра с шестикопеечной коврижки.
Это случилось аккурат в начале того учебного года, когда наш новый однокашник, приехавший из другого города, (то ли Коля, то ли Алекс звали его - точно не помню) сперва осмелился покуситься, а затем низверг мою, могучую некогда love monopoly и вовсе. Видите ли, папаша зловредного пацана, как скоро выяснилось, был дипломатом не хилого ранга и служил отечеству каким-то там невероятным представителем при ООН - этим всё сказано!
Короче, великолепная моя Лэ Наталь (так называл я её, подчёркнуто щеголяя псевдофранцузским акцентом, имитируя благородство и якобы светскость своего воспитания) практически сразу, всего в два-три подхода, была куплена интриганом 'Колексом'. Да ещё и как гадко! Цену предательства составили: пригоршня подушечек 'Дональдс', жалкая банка консервированных ананасов и солнечные очки из розовой пластмассы! И я ничего, совсем ничего не смог с этим поделать. Бизнес - жестокая штука, love business - вдвойне!
***
Гораздо позже, уже в девятом, предвыпускном классе, у меня случилась Инесса. С этой анорекстической милашкой я заново смог познать уже позабытые мною прелести форм. Я хорошо помню, как впервые жадно целовал её маленькую грудь в парке после школьной дискотеки, а потом охально щупал вспотевшими вдруг ладошками упругие её, пусть и девичьи, но ягодицы. Большего моя дама в то время не дозволяла, сначала тонко ссылаясь, а потом очень даже чётко намекая на то, что для начала мужчина должен бы 'всего этого' добиться.
Я и добивался... Научился 'катать' на подоконниках школьных туалетов петушка и секу (надо признать - успешно), днём приворовывал в магазинах всякое дряньё, а ночами строчил на швейной машинке фирменную брезентуху из натыренных моими юными клиентами ветхих автомобильных чехлов. Но всего этого Инессе постоянно казалось мало... Правда, и я отнюдь не сдавался.
Любовь моя к подающей интересные надежды однокласснице была, в общем-то, столь велика и перманентна, что одним прекрасным утром я занял место в дешёвой плацкарте и рванул на паровозе в столицу, где, после пары дней активных изысканий и трёхчасового 'юноша, вы здесь не стояли!', сумел отхватить для своей возлюбленной здоровенный флакон почти настоящих духов (польских, но немного по типу французских) 'Пани Валевска'. За проявленную в том самоотверженном, диком прорыве кавалеристскую отвагу я был отмечен отчизной сполна и даже... сверх меры: получив в нагрузку из рук нервического типа продавщицы пару банок сайры, увесистую пачку макарон, объятых вощённой бумагой и (вы не поверите!) чудный околокофейный напиток под весёленьким названьем 'Дубок' - генералу Брусилову в гробу, наверно, икалось от зависти...
Сайру и сероватые, если тщательно разглядывать их на просвет, макароны я с превеликой радостью всучил, уезжая, двоюродному братцу Славику, коренному москвичу, который провожал меня домой по настойчивому указанию своей мамы. Поначалу Славик ругался почём зря, обильно обрызгав слюною вокзал, а потом, изрядно обессилев, тихо прошипел мне в след что-то там по поводу 'этих сволочей' (диких и тупых провинциалов, растаскивающих 'на колбасу' его малую родину)...
Старания мои не канули бесследно и тотчас же по возвращению принесли весьма ощутимые и сладкие плоды. Авантюрный подвиг был по достоинству оценен удовлетворённой в кои то веки подружкой, и я был милостиво допущен ею к ощупыванию своих слегка недозревших прелестей, а изрядно дрожащие пальцы мои в тот раз недолго побывали даже... в святая святых (ежели так можно назвать обычные девичьи трусики)!
Но, несмотря на всю мою змеиную изворотливость, а также проявляемые от раза к разу недюжинную смекалку и чудеса личной инициативы, фортуна в итоге развернулась ко мне задницей, да ещё так подло, что и не описать...
Короче, однажды застукал я свою прелесть под вешалками в гардеробе, лобызающейся с известным всей школе старшеклассником-качком, парнем не только предельно мускулистым, но и необычайно наглым. Схлопотав по факту казуса пару увесистых оплеух и оделённый на прощание презрительным взглядом бывшей возлюбленной, я столь основательно разобиделся на трудно объяснимую женскую ветреность, что на следующий же день подался тренироваться в спортзал. Что-то нашёптывало мне, что для успеха мужчине отнюдь недостаточно быть только верным, богатым и нежным, помимо всего он должен быть и наглым, и сильным и, желательно, самым (от сакраментального - 'самец'),
Закончились мои скороспелые тренировки вполне предсказуемо: приземлением на ногу двухпудовой гири, трещиной в пальце и обширной гематомой лодыжки, но я сумел вынести урок и из этого, казалось бы, не очень удачного эксперимента: 'напрасно корячишься: железо - не выход, думай головой!'
И я, разумеется, думал: слонялся днями напролёт по залитым солнышком рижским улицам, то и дело впадая в меланхолический ступор и облизываясь исподтишка на прплывающие мимо аппетитные попки, - всё думал, думал... Попки мешали соображать адекватно - дразнили, тревожили, но вот беда, без свежих идей к ним не так-то просто было подступиться. Замкнутый круг, да и только!
Каждый божий вечер, возвращаясь к домашнему очагу, я скидывал майку и джинсы, обильно пропитанные слюной, затем укладывался на подростковый диван и до утренней зари занимался вредным для здоровья онанизмом (вы - нет?). Затем мне даже пришлось прикупить у спекулянтов зеркальные очки, чтобы странным видом возбуждённых глаз своих не отталкивать 'прогрессивное человечество'. Более того, с некоторых пор я перестал здороваться с соседями, научился курить, а в итоге отказался принимать пищу, смотреть телевизор и слушаться мамы...
Однажды, порядком утомившись от беспрерывных и тайных любовных изысканий, я, наконец, решил принять ванну: порою даже некоторые желторотые юнцы испытывают такую непреодолимую потребность, уж поверьте! Набрал, помнится, горячей воды до краёв, затем, начхав на стыд и политесы, сорвал с бледного тела трусы, носки, майку и плюхнулся неуклюже, будто тощая прыщавая жаба, в белый эмалированный сосуд... И вот тут...
И вот тут-то меня осенило! Бабахнуло! Прибило ко дну! Как древнего грека Архимеда! Плятть, девочки! А в чём, собственно, проблема? Просто я должен! Должен Стать Козлом!
Да-да, обязан стать! Примером же мне вполне могли послужить и милейший синьор Казанова, и легендарный поручик Ржевский, и даже... сам дядя Валера из третьей квартиры! Пора... пора уже прекращать заниматься ерундой, нужно поскорее сменить амплуа, а для этого всего-то навсего придётся разучить новую роль - гордое, мажорное соло, настоль прекрасное в своей наивной простоте и трагичности, что редкая дура устоит впредь против моих колдовских чар.
Да и вправду, друзья, что ещё может быть более естественным для разумного мужчины (а глупым я себя в то время не считал), чем овладеть древнейшим искусством самообмана? Ведь главное в этом нехитром деле - убедить себя в том, что ты (только ты, никто иной!) совершенно уникален, бесподобен, и тогда ни одна обесцвеченная пергидролем тощая бестия ни за что не посмеет усомниться в твоей твёрдой харизме и крайней степени мужской исключительности.
Ура! Решение, наконец, было принято, Рубикон перейдён! Долой одинокие ночи! Долой позорные мозоли на ладонях! Навсегда!
Я вдруг почувствовал, что стою на пороге новых свершений - весь ладный такой из себя, юный и самоуверенный. Однако... если б я только мог догадываться тогда, насколько же всё-таки он тернист и ухабист -
Путь Настоящего Козла...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
...а Мир покоится на косточках обид.
Не веришь мне?
Спроси у глупой моли,
Что поселилась днесь в твоём подоле
И вечерами вьётся, затмевая вид:
Вид из оконца в переспелый палисадник,
Где коник ладный с крыльями-ушами
Копытом бьёт, дыханьем оглушает,
Но в поводу не конь давно уже, а всадник;
Вид на стога, измятые греховно;
На буйный куст, расхристанный поэтом;
Вид на химер, на ангелов...
И это
Ты нарекаешь Бесом?
Я - духовным!
Наш Мир... запнулся лезвиями слов,
Извечно Слово, спор, увы, извечен.
Взорвались грубо кровотоки снов...
Ты в Божье веришь,
Я - в Человечье...
Глава I
ВОЗВРАТА НЕТ?!
Любовь уходит, как умирает самый близкий человек: навсегда... безо всякой надежды на воскресение. Ты плачешь навзрыд, подвывая в унисон холодному ветру, а неутомимые молоты медленно и тупо вгоняют прощальные гвозди, герметично заколачивая крышку мозга... твоего воспалённого мозга.
Тум... Бум... Тум... Бум... Тум... Бум...
Возврата нет. Ещё несколько ударов... длинные потёртые полотенца, глухой стук о дно, три скорбные горсти, а в завершение - скрежет лопат по закоченелому песку реальности...
Тум... Бум... Тум... Бум...
А ты... ты безутешно хлюпаешь носом, пугаясь посетившего тебя печального озарения, пришедшего вдруг чудовищного понимания - ужаса всей необъятности своего абсолютного бессилия.
Тум... Бум...
Несчастье - это осознание нелюбви. Осень. Боль. Смерть...
***
В то шальное, воистину бесшабашное время я ощущал себя свободным - вольным беспредельно, как перелётная птица. Я будто бы парил в бескрайних просторах, беззаботно поплёвывая на неприятности, и не слишком-то отягощал себя осмыслением бытия.
- Ты типа сопли в полете, придурок! - ехидничала 'бывшая' в моменты особо болезненных приступов своей острейшей нелюбви.
- Ага-ага! При дурах... - парировал я, как умел, её обидные эскапады.
Итог моего затяжного полёта был банален и на диво предсказуем: после многих лет тщетных поисков гармонии я гордо выпорхнул из дома обожаемой тёщи; в драных носках, как говорят, но при галстуке. Запрыгнул в авто, не раздумывая повернул в замке ключ зажигания, трижды плюнул через левое плечо и, очертя голову, рванул прямиком в Счастливое Никуда...
Жилья своего у меня больше не было. Не стало отныне ни телика, ни мягкого дивана, на котором я так любил поваляться вечерами, ни собранной мною по книжице библиотеки. Не осталось под рукой множества других, привычных вещей, разных мелких, на первый взгляд, удобств, ценить которые по-настоящему начинаешь, только их потерявши.
Да! Самое главное: любви во мне не осталось тоже... Ни капельки. Совсем.
Я не стал напрягать свои и так пооббитые уже углами семейного счастья нервы, разматывать нейроны, словно гнилые нитки с катушки, рвать волосы на тощем теле, изводить время в банальной делёжке, бессмысленной злобе и пустопорожних спорах - всё, что имелось, я оставил жене. И мне никогда не пришлось пожалеть об этом.
Но... Предо мною сразу и неотвратимо встала проблема: где жить? Ну, не мог же я ошиваться великовозрастным голодранцем при маминой кухне вечно - большим уже вырос мальчик, однако. Поэтому-то и приходилось мне гостевать по приятелям: ночь у одного, неделю у другого. У кого-то я зависал на долгие месяцы, а у некоторых, особо терпеливых, (спасибо вам, парни!) - даже на целые годы...
Работал в ту пору я много. Тупо и неутомимо. Запоем... как робот. Постоянно пребывая в напряжённом, но осознанно и добровольно выбранном ритме было проще пережить произошедшее жизненное крушение. Ведь нужно же было заполнить пусть чем-то образовавшуюся внутри бесконечную, тягучую пустоту?
Получив редкую по тем временам возможность, я стал мотаться по загранкомандировкам. Объездил, облетал без малого полмира. Моим занятием было демонтировать промышленное оборудование. Небольшой, дружной командой мы снимали, затем грузили 'железо' в фуры и отправляли в путь по новым адресам, а потом и сами отправлялись вслед: принимать подошедший и растаможенный груз, монтировать линии, и снова запускать их в дело. Это происходило каждый раз на новых местах, в самых разных странах.
Возвращаясь в родной город из порою изнуряющих, но всегда интересных поездок, гулял я широко, по-барски. Так же, как и мои друзья-товарищи -денег вполне хватало на разные глупости. Куролесил, короче, по мере своих холостяцких сил и способностей. И хотя до сих пор мне никогда ещё прежде не доводилось запанибратски вести беседы с мудрыми дельфинами, расти под надзором пиратов на тепличной грядке или хранить в холодильнике собственную ногу, я давным-давно был готов в душе к грядущим приключениям. На свою задницу...
Письма к Ангелу (послание первое)
Здравствуй, Ангел!
Знаешь? Сегодня на ужин у нас будут Солнышки Господни! Но при одном лишь ма-а-аленьком условии: я сам должен буду забраться в погреб и достать оттуда банку с вареньем - у бабушки не разгибается спина из-за дурной погоды, а ведь я уже 'совсем большой парень'.
И всё бы ничего, да только вот в погреб этот лезть мне как-то не по себе - страшновато. Знал бы ты, Ангел, как там холодно, темно и сыро. И ещё... ползают пауки, зловеще раскачиваясь на длиннющих ножках, и тайно растут диковинные грибы - странные такие, белёсые грибы на стенах. Хуже, пожалуй, бывает только пятничными вечерами... там, под маминым диваном, где прячутся эти мерзкие чёрные руки, которые так и тянутся к ногам... так и тя-я-янутся!
Но делать нечего, придётся рискнуть: уж очень я люблю Солнышки!
Глава II
ХРЯСТЬ!
Девочка-тётя - в плаще, с маникюром,
С бантиком алым на шляпке бумажной -
К поезду мчится аллюром винтажным,
А на ходу поправляет бюстгальтер
И каблучками ломает улиток...
Вены дождя упираются в крыши,
Гемоглобином пропитаны тучи,
Вьются над рельсами мыши летучие -
Юные рожицы - взоры седые,
Девочку в путь провожают... и что же?
Девочка-тётя спешит, словно кошка,
(Как для неё это важно, представьте!)
Место занять у окошка в плацкарте -
В этот чихающий осенью вторник
Девочка-тётя прощается с миром...
Поезд пустой отправляет с платформы
Строгий кондуктор - глазища из стали,
(Отнял билет для проформы у ляли)
Станция 'Жизнь' до утра отдыхает,
Ветер волочит лузгу по перронам...
Девочка-тётя - в плаще, с маникюром,
С бантиком алым и сердцем отважным
Шмыгает носиком жалобно влажным
И, обагряя оконце помадой,
Девочка-тётя прощает нас... тоже.
Она стояла на краю тротуара: в осенней короткой курточке, под проливным ноябрьским небом. То ли холодные струи дождя, то ли горячие слёзы разметали, расплескали тушь по бледным щекам. Крошечная, трогательная, напоминающая тряпичную куклу, оброненную за кулисами театра жизни...
Наверное, в других обстоятельствах я никогда бы не стал настаивать, чтобы она поехала с нами, но случилось чудо: над улицей вдруг заблистали софиты, залили окружающее пространство ярким, нестерпимым электрическим светом. Один за другим, с короткими интервалами, прозвенели три протяжных звонка, настойчиво приглашая скучающую публику поспешить к началу премьеры. Кто не успел, тот опоздал: тяжёлый занавес медленно воспарил над сценой, переливаясь в свету огней ночным плюшем и теряя из складок накопленную за долгие годы пыль. Маэстро Случай проковылял вдоль скрипучей рампы к дирижёрскому пульту, нервно оглядываясь и раскланиваясь с притихшим в ожидании залом. Замер, коротко, сухо кашлянул, затем отчаянно встряхнул седой шевелюрой и взмахнул дирижёрской палочкой. Оркестр словно очнулся от ленивой спячки и отыграл бурное вступительное аллегро...
Фанфары! Туш! Алле-оп! На шатких подмостках откуда-то из серой, обыденной пустоты с триумфом материализуется Он (Ослепительный Я - Happy Birthday to Me!) в компании сисястой подруги, надменной барыней рассевшейся под боком в пассажирском сиденье:
- Слышь? Постой! Знакомая моя, глянь!
- Где?
- Да, вон же! Вон, у почты стоит! На бордюре. Мелкая такая...
- А кто она?
- Да так, дурочка одна деревенская, - морщится криво Алёнка. - Подберём?
- No problems, кроха, как скажешь! - со свистом притормаживаю, и нехотя заставляю себя покинуть уютный салон 'Джетты'.
Маленький мокрый Пингвинчик (чёрная куртка, белая шапочка) плачет не по-детски - солёные тёплые капли смешались коктейлем с дождём:
- Что случилось, малыш? Ну, чего ревёшь? Полезай в тачку, рассказывай! Помогу, коли смогу... - герой, блин! А как же (ха, ха)!
Так всё началось.
Потом Пингвинчик стал Лисичкой.
Лисичка превратилась в Львицу.
А Львица разорвала мне сердце...
***
Так уж сложилось, что в тот давнишний вечер мы заглянули друг другу в глаза, сумели одолеть злую шпану и даже вывести на чистую воду Сисястую Дуру. В тот роковой вечер судьба Пингвинчика крепко-накрепко уцепилась за мою. Перехлестнулась кругом в три оборота и завязалась маленьким плотным узелком. Наверное, именно так всё изначально и было задумано... Фатум? План? Гордиев узел? А знаете? Называйте теперь это как хотите...
Трудно с определённостью сказать, что же всё-таки произошло: то ли всемогущий 'кто-то' решил предоставить мне ещё один, последний шанс, то ли таинственному 'некто' попросту в очередной раз захотелось посмеяться. Не знаю... На самом деле я даже и не пытался задумываться о происходящем всерьёз. Более того, мне вообще не хотелось ни о чём размышлять. Но тогда, сознаться, я ощущал себя самым настоящим Бэтмэном - гордым и бесстрашным, спасающим Маленьких Пингвинят оптом и в розницу. Да что говорить, я и был Им! Для меня это и сегодня так же непреложно, как и любая математическая аксиома. Поверьте, это бесспорный факт! Тридцать три - возраст Христа, уж как тут ни крути...
А я ведь не сразу полюбил её. О, нет! Поначалу я долго и с упоением восторгался собой - таким во всех отношениях чудным и неотразимым парнем. Да и помогал я тогда совсем не ей, отнюдь. Теперь-то я понимаю, что просто-напросто самым примитивным образом спасался от накатившей на меня депрессии, от опостылевшего до чёртиков одиночества, от серой овощной тоски и бредовой простоты собственного существования... Fuck me... В любом мужчине умирает Мужчина, если у него нет Настоящей Женщины... Сисястые Дуры - не в счет!
***
Обшарпанная лестничная площадка седьмого этажа 'китайской стены', квартира двадцать восемь (или тридцать восемь? - не помню, да и какая, собственно, разница...)
Обшарпана - мягко сказано, если уж на то пошло, похоже, сам хан Мамай здесь прошёлся: Будто монгольской конницей пожёванные окурки раскиданы на ступеньках, на изрезанных перочинными ножичками подоконниках, гроздьями воткнуты в узкие щелочки электрощита. Пользованный одноразовый шприц брошен на пол и раздавлен чьим-то каблуком прямо у разрисованной корявыми граффити стены. Прорезиненный коврик небрежно отдыхает на бетонной плите, едва подсохшие плевки - на стенах, воздух пропитан кислой пивной вонью - тоскливый антураж тоскливого дня.
Со злостью давлю на кнопку звонка: раз, другой, третий... Наконец, дверь с пронзительно-жалобным скрипом отворяется. На пороге - пьяная старуха в голубых пластмассовых бигуди, вкривь-вкось накрученных поверх жиденькой сединки.
"...Простите, если эта рецензия окажется похожа на синопсис. Это сходство, как минимум, не случайно. Прочитав здоровенный (но читающийся на одном дыхании) роман, я представил себе портного, который берет в руки ворох блестящих, переливающихся, прекрасных обрезков, лоскутков, золотых ниточек, прикидывая, что за странную одежду можно пошить из этого, как сформировать образ этой будущей, виртуальной еще одежды. Поверьте, это было не просто: держа в памяти свежие впечатления о романе, такие же расхристанные и завораживающие, искрящиеся и сверкающие, как те лоскуты у того портного (но только еще живые, горячие, влажные и дымящиеся, как кровь на морозе), сказать, хотя бы самому себе, о чем этот роман? В чем же, собственно, проблема? Почему так трудно ответить на этот вопрос? Виной тому структура романа - он похож на фенечку - плетеный браслет из бисера. Он похож на лабиринт, безо всякой, заметьте, Ариадны. Собственно, спасительных нитей много, но в этом то и беда, они так переплетены, что лабиринт, по сути, ими и образован. Автора можно в этом упрекнуть - структура событий в романе сложна - повествование перемещается во времени и пространстве причудливо и прихотливо... "