Иванов Сергей Иванович. Дафнис и Хлоя

Лонг

ДАФНИС И ХЛОЯ

(пересказ через ОСОЗНАНИЕ)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На Лесбосе есть город Митилена. Он прорезан каналами - в них вливается море - и украшен мостами из белого камня.

От этого города в двухстах стадиях находилось поместье богача. Чудесное - имение: в горах зверь, на полях хлеба, на холмах лоза, на лугах стада, и море, набегая на берег, плещется на песке.

В этом поместье был козопас Ламон. Пася стадо коз, он нашёл ребёнка, одна из коз кормила его. Там рядом была чаща леса, заросшая понизу терном, и повсюду вился плющ, и росла трава, а на ней лежал ребёнок. Сюда коза и ходила, часто исчезая из глаз, и долгое время она оставалась с ребёнком, покидая своего козлёнка. Ламон подметил, что она убегает, и пожалел козлёнка. В полдень он пошёл за ней по следам и увидел, что коза переступает, боясь копытами ребёнку вред причинить, а он тянет молоко, струящееся потоком. Пастух подивился, подошёл ближе и нашёл мальчика, крупного, красивого и в убранстве, для подкидыша чересчур богатом: пурпурное покрывало, золотая застёжка, ножичек с рукояткой из слоновой кости.

И сначала Ламон задумал взять с собой одни лишь эти знаки, ребёнка же оставить здесь. Но затем устыдился, что он - безжалостней козы, и, дождавшись ночи, принёс своей жене Миртале и знаки, и ребёнка, да и козу привёл. Она изумилась: неужели козы стали рождать детей? И он рассказал ей, как нашёл его, как увидел его вскормленным козой, и как стало ему стыдно покинуть ребёнка на смерть. И она согласилась, что правильно он поступил. Затем они вещи, что были оставлены при ребёнке, спрятали, ребёнка своим признали, а его кормление поручили козе. А чтобы имя у мальчика было таким, какое в обычае у пастухов, они его назвали Дафнисом.

С тех пор прошло уже два года, и вот с пастухом Дриасом, пасшим стада на соседних лугах, случилось то же, на такую же находку он напал, такое же диво увидел. Там в скале была пещера нимф, изображения нимф были высечены там из камня: ноги босые, руки нагие, кудри вьются по плечам, пояс на бёдрах, в глазах улыбка, будто они пляшут в хороводе. Вход в пещеру лежал посередине скалы. Тут бил ключ, образуя ручей. Перед пещерой простирался луг, и на нём, питаясь влагой, росла трава. Тут и подойники лежали, и флейты, и свирели, и тростник - обетные дары от пастухов минувших времён.

И в эту пещеру овца, недавно принёсшая ягнёнка, стала так часто ходить, что не раз думали, что она пропала. Желая её наказать и заставить слушаться, Дриас свил из прутьев верёвку, скрутил петлю и пошёл к скале, чтобы поймать овцу. Подойдя, он увидел: овца подставляет соски с молоком, текущим обильно, а ребёнок хватает то за один, то за другой сосок ротиком чистым и свежим, так как овца очищает ему лицо языком, когда он насытится. Это дитя было девочкой, и рядом с ней лежали знаки: головная повязка с золотым шитьём, золочёные туфельки, браслеты из золота.

Сочтя, что эта находка послана ему богами, и овцой наученный жалости к ребёнку и любовному с ним обращению, он поднял на руки младенца, знаки положил в свою суму и помолился нимфам, чтобы они дали ему счастливо вскормить малютку, вручившую себя их покровительству. И когда пришло время гнать стадо домой, он возвратился в свой двор и своей жене рассказал о том, что видел, то, что нашёл, показал, а ей приказал девочку считать своей дочкой, её тайну скрыть ото всех и воспитать как родное дитя. И Напа (так звали жену Дриаса) стала матерью ребёнку, стала его ласкать и любить, боясь уступить овце в нежности. А чтобы все поверили, что это - её дочка, она тоже дала ей пастушеское имя, назвав Хлоей.

Оба эти ребёнка выросли быстро, и заблистали красотой ярче, чем - дети поселян. Дафнису уже было пятнадцать лет, а Хлое столько же, только без двух, когда и Дриас и Ламон в одну ночь увидели такой сон. Привиделось им, что нимфы той пещеры, в которой источник был и где Дриас нашёл ребёнка, Дафниса с Хлоей передают мальчику, бойкому и прелестному: за плечами крылья, лук и стрелки в руках. И, коснувшись одной стрелой обоих, он велел отныне пасти ему стадо коз, а ей стадо овец.

Увидев этот сон, Дриас и Ламон огорчились - неужели придётся этим детям пасти коз и овец? Ведь по их пелёнкам, казалось, что им - предсказана лучшая доля. Потому-то их кормили и пищей более нежной, и грамоте обучали, и всему, что в деревне считалось прекрасным. Но всё же, они подумали, надо богам покориться, раз дело идёт о судьбе детей, спасённых Провидением. Друг другу об этом сне рассказав и принеся жертву в пещере у нимф крылатому мальчику, они послали своих питомцев со стадами, обучив их тому, как нужно пасти до полудня, как выгонять стадо, когда спадёт жар, когда водить к водопою, когда в загон отводить, когда посох в ход пускать, а когда лишь прикрикнуть. Дафнис и Хлоя обрадовались и своих коз и овец полюбили больше, чем было в обычае у пастухов: ведь она пасла овец, виновниц своего спасения, он же пас коз, помня, что его вскормила коза.

То было начало весны, и все цветы расцвели. Воздух был уже полон жужжанием пчёл, пели птицы, прыгали, резвясь, рождённые недавно козлята и ягнята. Барашки скакали по холмам, пчёлы жужжали в лугах, и птицы своим пением оглашали заросли. И так как всё вокруг было охвачено радостью и весельем, Дафнис и Хлоя подражали тому, что слышали и видели: слыша пение птиц, пели, глядя, как прыгают овцы, скакали, подражая пчёлам, собирали цветы и на грудь за одежду себе их кидали или, сплетя веночки, посвящали их в дар нимфам.

И всё они делали вместе, пася стада, неподалёку друг от друга. И часто Дафнис пригонял овец, отбившихся от стада, часто и Хлоя сгоняла с утёсов коз. Бывало и так, что один из них сторожил оба стада, когда другой увлекался игрой. А игры были у них пастушьи, детские. Хлоя на болоте собирала стебли златоцвета, плела из них клетки для цикад и часто, этим занявшись, забывала своих овец. А Дафнис, нарезав тростинок, узлы их колен проколов, одну с другой склеив воском, и до ночи учился играть на свирели. И они пили вместе молоко и вино, а еду, что с собой приносили из дома, делили друг с другом. И можно скорее увидеть, что овцы и козы врозь пасутся, чем встретить порознь Дафниса с Хлоей.

И пока они так веселились, вот что измыслил против них Эрот: неподалёку волчица кормила волчат и из соседних стад похищала добычу. Тогда поселяне, сойдясь ночью, вырыли ямы в сажень шириной, а глубиной в четыре. Большую часть земли они раскидали, убрав далеко от ямы, а над ямой положили ветви и засыпали их остатком земли, чтобы месту придать прежний вид. Если бы даже заяц здесь пробежал, то и тогда бы эти ветви сломались, ведь они были тоньше соломы. Но хоть они и вырыли много таких ям по горам и равнинам, они не поймали волчицу, потому что она учуяла, что тут земле - ловушка, а коз и овец погибло немало, да к тому же чуть не погиб и Дафнис. И вот как это случилось.

Два козла, придя в ярость от ревности, кинувшись друг на друга, вступили в бой. Они столкнулись так, что у одного из них сломался рог. Он, задрожав, пустился бежать, а победитель, гонясь за ним, не давал ему передышки. Дафнису стало жалко, что у козла сломался рог, и, рассердившись на козла, который сломал этот рог, схватил посох и стал преследовать того, кто преследовал сам. И ни убегавший козёл, ни Дафнис, догонявший его, не смотрели себе под ноги, и оба упали в яму - первым козёл, а за ним - и Дафнис. Это Дафниса и спасло: козёл при падении ему послужил опорой. И вот он в слезах ожидает, не придёт ли кто на помощь, чтобы вытащить его наверх. Хлоя увидела, что случилось, помчалась к яме, узнала, что Дафнис - жив, и позвала на помощь пастуха с соседнего луга, сторожившего быков. Придя, он стал искать верёвку, чтобы, ухватившись за неё, Дафнис поднялся из ямы. Но верёвки под рукой не случилось.

Тут Хлоя, развязав свою повязку, дала её пастуху. И вот они, стоя на краю, стали его тащить, и он, перехватывая повязку руками, выбрался наверх. Им удалось вытащить и козла, который сломал оба рога. Козла они подарили пастуху, как дар за спасение, чтобы он его принёс в жертву, а домашним решили сказать неправду, придумав, что напали волки, если кто-то станет спрашивать о нём. Сами же, вернувшись, осмотрели своих овец и коз. И, увидев, что козы и овцы пасутся, они уселись на ствол дуба и стали осматривать - не поранил ли Дафнис себя. Но ни раны, ни крови на нём не было, только волосы и тело были в грязи. И они решили, что Дафнису надо помыться, пока не узнали Ламон и Миртала о том, что случилось.

И, войдя с Хлоей в пещеру нимф, он отдал Хлое свой хитон и сумку, а сам, став у ручья, принялся мыть кудри и тело. Кудри у него были чёрные и густые, тело - загорелое. Хлое, смотревшей на него, Дафнис показался прекрасным, и так как впервые он ей показался прекрасным, то причиной его красоты она сочла купание. Когда же она стала омывать ему спину, то его тело легко поддавалось руке, так что она не раз украдкой к своему прикасалась телу, желая узнать, какое - нежнее. Потом они стада погнали домой - солнце было уже на закате, и Хлоя ничего уже больше с тех пор не желала, кроме как снова увидеть Дафниса купающимся. Утром, когда они пришли на луг, Дафнис, сев под дубом, стал играть на свирели, а вместе с тем присматривал за козами, а они лежали. А Хлоя, сев рядом, следила за стадом овец, но чаще она смотрела на Дафниса.

И, играющий на свирели, он ей показался прекрасным, и она решила, что причина его красоты - прелесть напева, так что, когда он кончил играть, она взялась за свирель, надеясь, что, может, и она станет такой же прекрасной. Она убедила его пойти искупаться, и увидела его во время купания, а, увидев, прикоснулась к нему, и ушла в восхищении, и это восхищение было началом любви. Что с ней случилось, девочка не понимала, ведь она выросла в деревне и ни от кого не слышала даже слова "любовь". Её душа томилась, взоры скользили, и она только и говорила о Дафнисе. Она перестала есть, по ночам не спала, о своём стаде не заботилась, то смеялась, то рыдала, то засыпала, то вскакивала. Лицо у неё, то бледнело, то вспыхивало огнём. И как-то раз, когда она осталась одна, вот какие слова пришли ей на ум:

"Я - больна, но что - за болезнь, не знаю. Я страдаю, но нет на мне раны. Я тоскую, но из овец у меня ни одна не пропала. Я пылаю, даже когда сижу здесь, в тени.

Сколько раз терновник царапал меня, и я не стонала, сколько раз пчёлы меня жалили, а я не отказывалась от еды. Но то, что теперь моё сердце ужалило, - намного сильнее. Дафнис - красив, но красивы и цветы, прекрасно звучит его свирель, но прекрасно поют и соловьи, а ведь о них я не думаю. О, если бы я стала его свирелью, чтобы его дыхание в меня входило, или козочкой, чтобы он пас меня. Злой ручей! Ты Дафниса сделал прекрасным, я же напрасно купалась в тебе. Я гибну, милые нимфы, и даже вы не даёте спасения девушке, вскормленной здесь на ваших глазах! Кто же вас украсит венками, когда не станет меня, кто будет кормить моих ягнят, кто будет ходить за моей болтливой цикадой? Я поймала её, с трудом, чтобы своим пением возле пещеры она усыпляла меня, но Дафнис теперь лишил меня сна, и напрасно поёт цикада".

Так она страдала, так говорила, стараясь найти имя любви.

А пастух Доркон, который вытащил из ямы Дафниса, а с ним и козла, молодой человек, чей подбородок был опушён первой бородкой, познавший любовь и на деле уже, и по имени, с того дня почувствовал влечение к Хлое, и чем больше дней протекало, тем сильней он распалялся сердцем. На Дафниса, как на мальчишку, он даже внимания не обращал, а Хлоей решил овладеть подарками или силой. Сначала он принёс им обоим подарки - ему свирель в девять колен, скреплённых медью, а ей - шкуру лани, одежду вакханок, пятнистую. С тех пор он стал относиться к Дафнису небрежно, а Хлое каждый день приносил или сыра кусок, или венок из цветов, или рано созревший плод яблони. А один раз он принёс ей телёнка-сосунка, чашечку с золотым узором, птенцов горных птиц, а она, не искушённая в приёмах любви, принимая эти подарки, была рада, а ещё больше радовалась тому, что ими может порадовать Дафниса. Но так как и Дафнису пора уже было узнать, какие мучения доставляет любовь, то однажды у него с Дорконом возник спор, кто - красивее, и судьёй была выбрана Хлоя. Наградой же было назначено: кто победит, тот целует Хлою.

Первый говорить стал Доркон: "Милая девушка! Я ростом - выше Дафниса. Я пасу быков, а он - коз, и настолько я - лучше его, насколько быки - лучше козлов. Я - белее молока, и мои кудри - золотисты. Меня вскормила мать, а не зверь. А он - мал, безбород и чёрен. Он пасёт козлов, и от них - отвратительный запах, а беден - настолько, что и пса не прокормит. Если, как говорят, его молоком вскормила коза, то чем же он - лучше козлёнка?"

После Доркона стал говорить Дафнис: "Меня, как и Зевса, вскормила коза. Я пасу козлов, но они - покрупнее быков в его стаде. Запах козлов ко мне не пристал: ну да, и не пахнет же Пан, а ведь он - козёл. Хватает мне сыра с поджаренным хлебом и вина, всё это - достаток богатых крестьян. Я - безбород, но таков - и Дионис. Моя кожа - темна, но тёмен - и цвет гиацинта, а ведь Дионис - повыше сатиров, и гиацинт - лучше лилий. А этот - рыжий, с бородой козлиной и бел.

И если тебе придётся из нас одного целовать, у меня поцелуешь ты губы, у него же - щетину. А затем не забудь, милая девушка: и тебя вскормила овца, а ведь ты - красива".

Хлоя, вспыхнув от радости, слыша его похвалу, да и давно желая Дафниса поцеловать, вскочила и подарила его таким поцелуем, что он смог его душу воспламенить. Огорчённый, Доркон ушёл и стал искать другого пути для своей любви.

Дафнис же стал сумрачным: часто вздрагивал и старался сдержать частые удары сердца. Ему хотелось смотреть на Хлою, а как взглянёт - зальётся краской. Тогда-то в первый раз он увидел, что её кудри отливают золотом и у неё - огромные глаза, а лицо молока его коз - белее. Будто тогда он впервые прозрел, а прежде, будто у него не было глаз, до еды он почти не касался, а пил, если кто предлагал, - разве по принуждению: лишь пригубливал. Молчалив стал тот, кто прежде был болтливее, чем цикады, вялым стал тот, кто раньше был резвее коз. Он перестал смотреть за стадом, и забросил свою свирель. У него пожелтело лицо. Только о Хлое и были его речи. И если оставался один, он так с собой говорил: "Что же это сделал со мной поцелуй Хлои? Её губы - нежнее роз, а её уста - слаще мёда, поцелуй же её пронзил меня больнее жала пчелы. Я часто козлят целовал, и щенят целовал, и телёнка, подарок Доркона, но её поцелуй - что-то новое. У меня захватило дух, сердце выскочить хочет, тает душа, и всё же я опять хочу её поцелуя. О, злосчастная победа, о, небывалая болезнь, даже её имени я назвать не умею! Собираясь меня целовать, не отведала ли Хлоя какого-то зелья? Почему же она не погибла? Как поют соловьи, а свирель моя замолчала! Как скачут козлята, а я сижу недвижим! Как цветы расцвели, а я венков не плету! Вон фиалки, вон гиацинт распустился, а Дафнис увял. Неужели Доркон станет скоро красивее меня?"

Дафнис томился, ведь он впервые вкусил и дел и слов любовных.

Доркон же подстерёг Дриаса, когда тот сажал побеги лозы, подошёл к нему с отборными сырами и преподнёс ему в подарок, так как они были друзьями с тех пор, когда ещё Дриас пас стада. Начав с этого, он перевёл речь на свой брак с Хлоей: если он женится на ней, то сулит много ценных подарков, как подобает тому, кто пасёт быков, - пару волов для пашни, четыре улья молодых пчёл, полсотни яблонь, воловью кожу, чтобы нарезать подошв, и всякий год телёнка, уже не сосунка. Дриас, польстившись на такие дары, чуть не согласился на брак. Но, сообразив, что девушка - достойна лучшего жениха, и боясь нажить беду, когда всё раскроется, не дал согласия на брак, просил прощения и отказался от подарков Доркона.

Вторично потерпев крушение своих надежд, и загубив понапрасну сыры, Доркон решил напасть на Хлою, когда она будет одна. И, выследив, что они по очереди гоняют стада на водопой, один день - Дафнис, другой - девушка, он придумал хитрость, какая к лицу пастуху. Он взял шкуру волка, которого бык запорол рогами, защищая коров, натянул её на себя, спустив по спине до пят. Передними лапами он покрыл свои руки, задними - ноги до ступней, а голову покрыл мордой волка с разинутой пастью. Перерядившись в зверя, он пошёл к ручью, куда после пастьбы шли козы и овцы на водопой. Этот источник был в овраге. Место вокруг него заросло акантом, шиповником, можжевельником, чертополохом и ежевикой. Спрятавшись там, Доркон поджидал, когда наступит пора водопоя, и надеялся, что, испугавшись, Хлоя попадёт в его руки.

Прошло немного времени, и Хлоя погнала стада к ручью, покинув Дафниса,- он резал побеги на корм козлятам. Следом за ней шли собаки, оберегая овец и коз и принюхиваясь. Почуяв Доркона, который шевельнулся в кустах, они с лаем бросились на него и, окружив его, стали рвать шкуру волка. Боясь позора, защищённый покрывавшей его шкурой, он сидел молча в засаде. Когда же Хлоя перепугалась при первом взгляде на него и стала звать Дафниса на помощь, а собаки, стащив с него шкуру волка, впились ему в тело зубами, Доркон, закричав, стал умолять о помощи Хлою и Дафниса, уже прибежавшего сюда. Они, окликнув собак, угомонили их, Доркона повели к ручью - его бёдра и плечи были искусаны. Раны от зубов собак промыли и смазали корой вяза, разжевав её. По своей неопытности в любви, они сочли замысел Доркона со шкурой волка за шутку. Они даже стали его утешать и, взяв под руки, прошли с ним часть пути и лишь тогда отпустили домой.

И вот Доркон, избегнув такой беды и спасшись из пасти собак, стал залечивать раны. А Дафнис с Хлоей до ночи собирали коз и овец. Перепуганные видом шкуры волка, растревоженные лаем собак, одни из них забежали в горы, другие же сбежали к морю. А ведь они были приучены слушаться голоса, подчиняясь звуку свирели, успокаиваться и, как хлопнут в ладоши, - собираться вместе. Но тогда страх заставил их забыть обо всём, и, разыскав их по следам, Дафнис и Хлоя загнали их в загоны.

Только этой ночью они спали крепким сном, и усталость была им лекарством от любовной тоски. Но когда наступил день, они стали всё так же страдать: радовались - встретившись, расставшись - печалились. Чего-то желали, но не знали чего. Они лишь знали одно, что его погубил поцелуй, а её - купание в ручье.

Их разжигала и года пора. Был конец весны и начало лета, и было всё в расцвете. Деревья в плодах, равнины в хлебах, всюду стрекотание цикад, благоухание плодов, блеяние овечьих стад. Можно было подумать, что реки пели, катя воды, а ветры будто играли на флейте, шелестя ветвями сосен. И яблоки, будто в томлении любви, падали с веток на землю. И солнце, любя красоту, всех заставляло снимать одежды. И, распалённый всем этим, Дафнис бросался в реки. Он то окунался, то за рыбами гонялся, игравшими возле него; и часто глотал он холодную воду, будто желая затушить пылавший внутри пожар. Хлоя же, выдоив овец и почти всех коз, немало времени тратила, чтобы заквасить молоко. Очень уж ей мешали мухи и жалили, когда их отгоняли. Затем, вымыв лицо, надевала венок из сосновых веток, и, накинув на бёдра шкуру лани, чашу вином с молоком наполняла, и этот напиток пила с Дафнисом.

Но вот был близок полдень, и время наступало, когда их глаза попадали в плен очарования. Когда Хлоя видела Дафниса нагим, её поражала его краса, и она млела, не замечая и малейшего изъяна в его теле. Он же, видя её одетой в шкуру лани и в сосновом венке, когда она подавала ему чашу, думал, что видит одну из нимф, обитавших в пещере. И он похищал сосновый венок с её головы, сначала его целовал, потом на себя надевал. А она, когда, сняв одежды, он омывался в реке, надевала их на себя, сначала их целуя. Иногда они друг в друга бросали яблоки и голову друг друга украшали, деля волосы пробором: Хлоя говорила, что его волосы - похожи на ягоды мирта, так как они были тёмными, а Дафнис сравнивал её лицо с яблоком, так как оно было и белым и румяным. Он учил её играть на свирели, а когда она начинала играть, то он отбирал у неё свирель и своими губами скользил по тростинкам. С виду казалось, что он учил её, поправляя её ошибку, на деле же через эту свирель он целовал Хлою.

Как-то в полуденную пору, когда он играл на свирели, а их стада лежали в тени, Хлоя заснула. Подметив это, Дафнис отложил свирель и любовался ей: ведь теперь ему нечего было стыдиться. И он про себя говорил: "Как чудесно спят её глаза, как сладко дышат её уста! Ни у яблок, ни у цветущих кустов нет такого аромата! Но я боюсь её целовать. Её поцелуй ранит сердце и, как молодой мёд, ввергает в безумие. Да и боюсь я своим поцелуем её разбудить. Ах, уж эти болтуны-кузнечики! Своим стрекотанием они ей спать не дадут, а вот и козлы стучат рогами, вступив в бой; о, волки, трусливей лисиц! Что вы до сих пор их не похитили?"

Кузнечик, спасаясь от ласточки, вознамерившейся его поймать, вскочил к Хлое на грудь, а ласточка, преследуя его, не смогла схватить, но, гонясь за ним, так близко пролетела, что крыльями задела щёку Хлои. Она же, не понимая, что случилось, пробудилась с криком от сна. Заметив же ласточку, порхавшую близко, и видя, что Дафнис смеётся над её испугом, она успокоилась и стала протирать глаза. Тут кузнечик в складках одежды на груди у Хлои запел. И Хлоя вскрикнула, а Дафнис засмеялся. И под этим предлогом руки на грудь ей положил и вынул кузнечика. А он даже в руке у него петь продолжал. Увидев его, Хлоя обрадовалась, взяла его на ладонь, поцеловала и укрыла у себя на груди, а кузнечик всё пел.

А однажды порадовала их голубка, проворковав в лесу свою пастушью песню. И когда Хлоя захотела узнать, что же такое она говорит, Дафнис рассказал ей сказку: "Она была девой, такой же, как ты, красивой. Она пасла в лесу стадо коров. Она была певуньей, и коровы любили её пение. И, пася, она не била их посохом, не колола заострённым шестом, но, сидя под сосной и надев венок из сосновых ветвей, пела песни в честь Пана и Питии, и, очарованные звуком песен, коровы не отходили от неё далеко. А поблизости пас быков мальчик-пастух. И он был красив и такой же певун, как и девушка. И, заспорив с ней, кто красивее поёт, он своим голосом, сильным и нежным, переманил у неё в своё стадо лучших восемь коров и угнал их. Огорчённая ущербом в стаде и поражением в пении, девушка стала молить богов, чтобы они дали ей лучше птицей обернуться, чем домой вернуться. Боги исполнили её просьбу и обратили её в птицу, как и она, в горах живущую, и такую же, как она, певунью. И доныне она повествует песней о своём несчастье, говоря, что она всё ищет своих коров заблудившихся".

Такие радости им лето давало. Когда же осень была в полном расцвете и грозди винограда созрели, тирийские пираты на карийском судне (чтобы за варваров их не признали) причалили к этим местам. Выйдя на берег, в полупанцирях, с короткими мечами, грабя, забирали они всё, что им попадалось под руку: вино, зерно, мёд в сотах. Угнали и нескольких быков из стада Доркона, захватили и Дафниса, бродившего около моря. Хлоя же позже выгоняла овец Дриаса: девушка боялась озорных пастухов.

Увидев мальчика статного, красивого, более ценного, чем всё, что они награбили на полях, не стали разбойники тратить усилий, загоняя коз или добывая иную добычу с полей, а потащили его на корабль, рыдавшего и звавшего Хлою. Они же, отвязав причальный канат и налёгши на вёсла, уже уходили в море. А Хлоя гнала в это время овец, неся Дафнису в подарок новую свирель. Видя перепуганных коз и слыша, что Дафнис её всё громче кличет, она и овец забыла, и свирель бросила, и кинулась к Доркону, чтобы позвать его на помощь.

Он же лежал, израненный разбойниками, и едва дышал, обливаясь кровью. Он увидел Хлою и, вспыхнув пламенем прежней любви, обратился к ней: "Скоро, Хлоя, уже не будет меня в живых. Эти злодеи-разбойники, когда я сражался за быков, убили меня. Ты же и Дафниса спасёшь, и за меня отомстишь, а их погубишь. Я приучил быков слушаться зова свирели и бежать на её звуки, даже когда они далеко пасутся. Возьми же эту свирель и заиграй на ней тот напев, которому я научил Дафниса, а Дафнис - тебя, а что выйдет - это уж дело моей свирели и быков, - там они, вдалеке. Дарю тебе эту свирель. Я побеждал с ней во многих состязаниях пастухов, а ты, пока я - ещё жив, поцелуй меня, а умру - пролей слезу. И если увидишь другого пастуха, который будет пасти моих быков, вспомяни обо мне".

Доркон поцеловал её, и его душа отлетела вместе с тем поцелуем. Хлоя же, взяв свирель и приложив её к губам, стала играть. И звуки свирели услышали быки и узнали знакомый напев, и все, с мычанием, бросились в море.

Корабль накренился от такого толчка в одну сторону, расступилась глубь моря под тяжестью спрыгнувших в воду быков, корабль перевернулся и погиб в сомкнувшейся пучине. Все бросились в воду, но надежда спастись была не у всех. Ведь разбойники были опоясаны мечами, затянуты в полупанцири, а голени до половины были стиснуты наколенниками. Дафнис же был босой - ведь он пас стадо на лугу, и полунагой - ведь время ещё было жаркое. Недолго пришлось им поплавать, скоро на дно увлекла их тяжесть оружия. А Дафнис скинул одежду, но вначале ему было трудно плыть, так как раньше плавал он только в реках. Но потом нужда научила, что ему делать. Кинувшись вперёд, он оказался между быками, и, схватив двух быков за рога, поехал, будто погоняя упряжку. Ведь бык плавает, как не может плыть человек: лишь водяным птицам да рыбам он ещё уступает. И, плавая, бык не погибнет, да только, промокший насквозь, спадает рог у него с копыт. И даже сегодня много мест на морях правду моих слов подтверждают - те, что зовутся "Боспорами".

Так спасся Дафнис, избегнув сразу двух опасностей: и от разбойников ускользнул, и в море не потонул. Выйдя на берег, он нашёл Хлою: она и смеялась и плакала. Бросившись ей на грудь, он стал спрашивать, с какой целью она на свирели играла? А она ему всё рассказала: как она кинулась к Доркону, к чему были быки приучены, как было велено ей на свирели играть и о том, что Доркон умер. Только о своём поцелуе ничего не сказала. И они решили почтить своего благодетеля: с его родными пошли хоронить Доркона. Они насыпали над ним холм, много растений из своих садов они посадили и начатки от своих трудов каждый в его честь на них повесил. А затем молоко над могилой пролили, грозди раздавили и много свирелей разбили. Здесь было слышно и мычание быков, и можно было увидеть, как в беспорядке, мыча, они метались, и среди пастухов, пасших коз и овец, пошёл разговор, что это был плач быков о своём пастухе.

Хлоя омыла Дафниса, привела его к нимфам и ввела его в пещеру. И впервые тогда обмыла своё тело на глазах у Дафниса, белое, чистое в своей красоте и не нуждавшееся даже в омовении, чтобы быть прекрасным. А затем, собрав цветы, что цвели той порой, они увенчали венками статуи нимф, а свирель Доркона прикрепили к скале в дар богам. А после этого они пошли на своих коз и овец посмотреть. Они лежали, не паслись, не блеяли, но, не видя Дафниса с Хлоей, тосковали о них. Когда же они показались, и раздался их зов, и они заиграли на свирели, овцы поднялись и стали пастись, а козы запрыгали, зафыркали. А вот Дафнис не мог заставить себя быть весёлым, увидев Хлою нагой и её красоту, прежде сокрытую, открытой. Его сердце заболело, будто яд его снедал: то дышал он часто и скоро, будто кто-то гнался за ним, то задыхался, будто все свои силы истощил уже в беге. Казалось, купание в ручье было для него страшнее, чем - крушение в море. Он думал, что его душа всё ещё остаётся во власти разбойников, ведь он был молод и простодушен и ещё не знал, что за разбойник - любовь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Осенняя пора уже достигла расцвета, наступило время сбора винограда, и все в полях принялись за работу: кто точила чинил, кто бочки очищал, а кто корзины плёл. Иной о серпах хлопотал, чтобы срезать грозди, иной - о камне, чтобы давить из гроздей сок, иной рубил сучья, чтобы их можно было ночью зажечь и при огне переносить молодое вино.

Дафнис и Хлоя пришли им на помощь и тоже руки к делу приложили: Дафнис в корзинах таскал грозди, бросая в точила, давил и по бочкам вино разливал. Хлоя готовила пищу тем, кто виноград собирал, им для питья наливала прошлогоднее вино и обрезала низко растущие грозди: ведь на Лесбосе виноград - низкорослый, даже ребёнку, чьи руки от пелёнок только стали свободны, легко до гроздей дотянуться.

Женщины, с окрестных полей приглашённые в помощь, поглядывали на Дафниса и похваливали его красоту, говоря, будто он - подобен Дионису. А из более смелых иная Дафниса и целовала и этим его волновала, Хлою же огорчала.

Мужчины же, на точилах работавшие, заигрывали с Хлоей. Они скакали и клялись, что готовы сделаться овцами, лишь бы она их пасла. И тут уж она веселилась, а Дафнис огорчался. И оба они ждали, чтобы поскорее кончился сбор винограда, и они бы вернулись к привычным местам, и слушали звуки свирели, блеяние коз и овец. Когда же через несколько дней был собран виноград, бочки налиты молодым вином и уже не было больше нужды в таком множестве рук, Дафнис и Хлоя погнали свои стада на луга. Полные радости, они преклонились перед нимфами, принеся им в дар грозди на лозах, сбора начатки. И в прежнее время ни разу не проходили они мимо нимф без внимания: всегда, пастьбу начиная, к ним с мольбой обращались, и, с пастьбы возвращаясь, перед ними они преклонялись. И всегда им что-нибудь в дар приносили: или цветок, или плод, или зелёную ветвь, или совершали возлияние молоком. За это потом они были богинями вознаграждены. Тогда же они прыгали, играли на свирели, распевали песни, бодались с козлами и с баранами.

Когда они так веселились, предстал перед ними старик, одетый в шкуру козы, обутый в грубые сандалии. На боку у него висела сума, да и та была старая. Подсев к ним, он сказал: "Я - старый Филет, дети мои. Я много в прежнее время этим нимфам песен певал, я много на свирели этому Пану играл, и я управлял большим стадом быков песней. Я же к вам пришёл, чтобы рассказать, что видел, передать, что слышал. У меня есть сад: я растил его своими руками с тех пор, как по старости лет перестал пасти стада.

И всё, что приносит каждая года пора, есть у меня в саду: весной - розы, лилии, гиацинты и фиалки, летом - маки, груши и яблоки всякого рода. А теперь - виноград, фиги, гранаты и мирт. С раннего утра в мой сад прилетают стаями птицы. Одни клюют, другие поют. Он - густой, тенистый, его орошают три ручейка, и, если бы убрать загородку из терна, можно подумать, что перед тобой - роща.

Сегодня в полдень я вошёл в него и вижу: под деревьями граната и мирта с ягодами граната и мирта в руках мальчик, белый, как молоко, златокудрый, как огонь, блестящий, будто он только омылся. Он был нагой и один. Он шалил, обрывая плоды, будто этот сад - его. Я кинулся к нему, чтобы схватить, боясь, как бы этот баловник не сломал моих миртов и гранат. Но он ускользал от меня: то за кустами роз, то в маках прятался. А ведь прежде мне приходилось частенько козлят догонять, не раз до устали гоняться за телком-сосунком. Но это создание было хитрое и неуловимое. Я устал - ведь я уже старик, - опёрся на посох и стал сторожить, как бы он не убежал. И я спросил его, чей - он и зачем чужой сад обирает. Он ничего не ответил, но, встав неподалёку, засмеялся и стал бросать в меня ягодами мирта, и он заворожил меня, так что я уже не мог сердиться. Я стал просить его, чтобы он перестал меня бояться и дался мне в руки, и я клялся своими миртами, что отпущу его, дав ему на дорогу гранат и яблок, что позволю ему всегда рвать плоды и собирать цветы, если он меня хоть раз поцелует.

Тогда он засмеялся, и его голос был такой, какого нет ни у ласточек, ни у соловья, ни у лебедя, даже если лебедь такой же старый, как я.

"Не трудно мне, Филет, поцеловать тебя. Ведь я целоваться хочу больше, чем ты - стать снова юным. Но посмотри, по возрасту ли тебе такой подарок: ведь твоя старость от погони за мной тебя не удержит, стоит лишь тебе получить этот единственный мой поцелуй.

Но меня не поймать ни ястребу, ни орлу, ни другой птице, даже ещё более быстролётной, чем - эти. И я - не мальчик, и если я кажусь с виду мальчиком, то на деле я - старше Кроноса и всех его веков. И я знал уже тебя, когда ты ещё в ранней юности пас вон там, на горе, своё стадо быков. Я был с тобой и тогда, когда ты играл на свирели возле тех дубов, влюблённый в Амариллис. Но ты не видел меня, хоть я и стоял рядом с девушкой. Это я отдал её тебе. И вот выросли у тебя сыновья - отличные пастухи и пахари. А теперь я пасу Дафниса с Хлоей, и когда ранним утром я сведу их вместе, я иду в твой сад, наслаждаюсь цветами, плодами и моюсь в этих ручьях. Потому-то цветы и плоды у тебя - прекрасны: ведь там, где я омываюсь, пьют воду они. Смотри, нет у тебя ни сломанного дерева, ни сорванного плода, ни затоптанного корня цветов, ни замутившегося ручья. И радуйся, что из смертных один ты, на старости лет, узрел такое дитя".

Он вспорхнул на мирты и, с сучка на сучок, сквозь листья добрался до вершины. За плечами у него я увидел крылья, а между плечами и крыльями - лук и колчан. И вот уже нет ничего - ни лука, ни его.

И если не напрасно моя голова побелела и если от старости мой ум ещё - не ослаб, посвящены - вы, дети, Эроту, и Эрот о вас заботу несёт".

Они были очарованы, будто слушали сказку, а не правдивый рассказ. И стали расспрашивать: "Что такое - Эрот? Это - ребёнок или птица и в чём - его сила?"

Филет сказал: "Это - бог Эрот, - юный, прекрасный, крылатый. Потому-то он и радуется юности, за красотой гоняется и души окрыляет. Такова - его мощь, что и Зевсу с ним не сравняться. Он царит над стихиями, над светилами и над такими же, как он, богами, - такой власти вы не имеете даже над своими козами и овцами. Эти цветы - дело рук Эрота. Эти деревья - его создание. По его воле и реки струятся, и ветры шумят. Я видел быка, охваченного страстью, он ревел, видел и козла, в козу влюблённого: всюду он следовал за ней. И я был молод и любил Амариллис. Тогда и о пище я забывал, и питья не принимал, и сна не знал. Страдал душой, сердце трепетало, тело холодело. То стонал, то молчал, то кидался в реки. Я звал на помощь и Пана, - ведь и он был влюблён в Питию, - Эхо прославлял за то, что она вместе со мной имя моей Амариллис повторяла. Я разбивал свои свирели за то, что они чаруют моих коров, а Амариллис ко мне не влекут. Нет от Эрота лекарства ни в питье, ни в еде, ни в заговорах, разве только одно - поцелуи, объятья, да ещё, прижавшись друг к другу нагими телами, лежать".

Филет ушёл, получив в подарок сыры и козлёнка, уже рогатого. Они же, оставшись одни и впервые тогда услышав имя Эрота, опечалились и ночью, вернувшись домой, стали сравнивать то, что слышали, с тем, что они переносят. Страдают влюблённые - и мы страдаем. Забывают о пище - мы уж давно о ней забыли. Не могут спать - это и нам сейчас терпеть приходится. Кажется им, что горят, - и нас пожирает пламя. Хотят друг друга видеть, - потому-то и мы молимся, чтобы поскорее день наступил. Пожалуй, это и есть любовь. И мы, не зная того, любим друг друга. Если это - не любовь и если не любят меня, то чего же мы тогда мучимся, чего друг к другу стремимся? Всё верно сказал Филет. Ведь это дитя из сада явилось во сне нашим отцам и приказало им, чтобы мы пасли стада. Но как его поймать? Ведь он - мал и легко убежит. А как от него убежать? У него есть крылья, и он настигнет. Надо прибегнуть за помощью к нимфам. Но ведь Пан Филету, в Амариллис влюблённому, всё же не помог. Значит, надо прибегнуть к тем лекарствам, что он указал: целоваться, обниматься и нагими вместе лежать на земле. Правда, теперь уже - холодно, но потерпим, - ведь и Филету приходилось терпеть.

Так для них эта ночь стала школой. А когда они, с наступлением дня выгнав стада на пастбища, увидели друг друга, то поцеловались и обнялись, сплетясь руками, но третье средство применить не решились. Слишком уж смелым оно показалось не только девушке, но даже козопасу.

И вновь ночь пришла, с мыслями о том, что сделано, с упрёками за то, чего не исполнили.

"Мы целовались - и без пользы. Обнимались - лучше не стало. Так, значит, лечь вместе - одно лишь лекарство от любви. Испробуем и его: верно, в нём будет что-то посильнее поцелуев".

Думая так, они видели во снах любовные ласки, поцелуи, объятья. И то, чего не выполнили днём, то ночью во сне выполняли: нагие, обняв друг друга, лежали. И всё больше подпадая под власть этого бога, с наступлением дня они вставали и гнали со свистом стада, стремясь к поцелуям. И, увидев друг друга, с улыбкой друг к другу бежали. Были тут поцелуи, а потом и объятья. Они ещё медлили лишь с третьим лекарством. Дафнис не решался сказать о нём, а Хлоя первой начать не хотела. Но случай и это им сделать помог.

Сидя возле пня дуба, прижавшись друг к другу и вкушая сладость поцелуев, они упивались наслажденьем. Были также объятья, дающие крепче устами к устам прижиматься.

И когда средь объятий Дафнис сильнее привлёк к себе Хлою, Хлоя склонилась на бок. И он склоняется следом за ней, не желая потерять её поцелуя. И в этом узнав то, что во сне им являлось, долгое время они вместе лежали, будто их кто-то связал. Но, не зная, что надо делать затем, и считая, что это - предел любовных наслаждений, они, большую часть того дня бесполезно потратив, расстались и погнали свои стада назад, проклиная ночь. И, может, немного спустя они бы совершили, что - надо, если бы вот какое смятение не постигло те края.

Несколько богатых юношей из Метимны, желая провести приятно время сбора винограда и повеселиться за городом. Снарядили кораблик, на место гребцов посадили слуг и поплыли мимо митиленских полей, которые были ближайшими к морю. Здесь берег изобилует заливами, богато украшен зданиями, сплошь идут купальни, сады и рощи. Одно создала природа, другое - искусство людей. Всё же вместе было прекрасным местом для увеселений. Плывя вдоль берега и причаливая то тут, то там, они никому не причиняли зла, а веселились, как могли. То, привязав на тонкой льняной леске к длинным тростникам крючки, со скалы, полого спускавшейся к морю, удили рыб, что водились между камней, то сетями или собаками ловили зайцев, бегущих от шума работ в виноградниках. Они занимались и ловлей птиц и брали силками гусей, уток и дроф. Так что их забавы доставляли им и пользу. Если же чего-то не хватало, брали у местных жителей, платя им больше настоящей цены. А нужны были им только хлеб, вино да ночлег. Осень уже наступала, и они не считали для себя безопасным на море ночь проводить. И свой корабль на берег вытаскивали, боясь ночью бури.

И вот кто-то из местных крестьян, нуждаясь в верёвке, чтобы поднять камень, который грузом лежал на гроздьях, уже растоптанных в точиле (его старая верёвка истёрлась), пробрался на берег моря, подошёл к кораблю, отвязал канат, отнёс домой и на что хотел, на то и использовал его. Утром юноши из Метимны взялись за розыски каната, и так как никто в воровстве не сознался, побранив своих хозяев, поплыли дальше. И, продвинувшись стадий на тридцать, они причалили недалеко от тех лугов, где жили Дафнис и Хлоя. Эта равнина показалась им подходящей для охоты на зайцев. Но верёвки у них не было, чтобы корабль на причал поставить. Тогда они, свив лозу в виде верёвки, привязали корабль за край кормы. Затем, спустив собак, чтобы выследить дичь, они расставили сети на тех тропках, которые им показались для этого подходящими. И вот их собаки, разбежавшись с лаем, перепугали коз, которые, покинув горные луга, побежали к морю. Но здесь, на песке ничего не найдя, чтобы им пощипать, те из них, что были посмелее, подойдя к кораблю, съели лозу, которой был привязан корабль.

А море было неспокойно, так как с гор потянул ветерок. И вот волна за волной, набегая прибоем, подняли корабль, стоявший без привязи, и унесли в море. Когда метимнейские гости заметили это, одни бросились бежать к морю, другие - собирать собак. И так они кричали, что и все, кто был по соседству в полях, услышав, сбежались. Но ничем помочь было нельзя: ветер крепчал, корабль уносило течением. Метимнейцы стали искать, кто же пас этих коз. И, найдя Дафниса, стали его бить и срывать с него одежду. Один из них, взяв собачий поводок, загнул Дафнису за спину руки, будто готовясь его связать. А Дафнис кричал, когда его избивали, молил поселян о защите и звал на помощь Ламона с Дриасом. А они, хоть и старики, но крепкие, с сильными руками, привычными к полевым работам, сумели дать отпор и стали требовать, чтобы разобрались по справедливости в том, что случилось.

Так как этого же хотели и их противники, то судьёй выбрали Филета, пасшего быков: он был старейшим, из находившихся здесь, и славился среди поселян справедливостью. Первыми выступили метимнейцы, с обвинением ясным и кратким - ведь судьёй у них был пастух: "Мы прибыли в эти места поохотиться. Привязав корабль лозой, мы оставили его у берега, а сами пустили собак отыскивать дичь. В это время к морю пришли козы этого человека, сожрали привязь и упустили корабль. Ты видел, как его уносило в море. А сколько на нём, как ты думаешь, было богатств? Сколько одежд пропало, сколько красивых уборов для псов, сколько денег! Все ваши поля можно было бы купить! И, взамен всего этого, мы считаем, что имеем право увести его, так как он - не годный пастух: у берега моря пасёт своих коз, будто он мореход!"

Дафнис же после побоев чувствовал себя скверно, но, видя, что Хлоя находится тут, он всё позабыл и ответил: "Я пасу коз хорошо: никогда и никто из соседних крестьян не жаловался, что хоть одна моя коза его сад потравила или ростки винограда попортила. А вот эти - горе-охотники, и собаки у них обучены плохо: всюду носясь, лая, с гор и полей они согнали к морю всех коз. Говорят, что мои козы лозу сожрали. Конечно, ведь на песке они не нашли ни травы, ни кустов земляники, ни тмина. А корабль погубили ветер и море: это - вина бури, а не моих коз. Говорят, что были на нём дорогие одежды и деньги. Но кто же, имея хоть каплю ума, поверит, что корабль с таким дорогим грузом был привязан лозой?"

Дафнис заплакал и разжалобил всех поселян, так что Филет, судья, поклялся именем Пана и нимф, что ни Дафнис - не повинен, ни козы, а виновны - море и ветер, а над ними судьи - другие. Но Филет не убедил метимнейцев, и они схватили Дафниса и хотели связать.

Но на них набросились поселяне. Они вырвали из их рук Дафниса - да и он отбивался - и, колотя их палками, обратили в бегство. И лишь тогда поселяне отстали от них, когда выгнали из своих пределов.

Хлоя повела Дафниса к нимфам, умыла ему лицо, всё залитое кровью из разбитого носа. Вынув из сумки ломоть хлеба и кусок сыра, дала ему и поцеловала.

Но едва метимнейцы вернулись в город к себе пешком, они созвали на собрание граждан и явились с мольбой, умоляя отомстить за них. Они не сказали ни слова правды, чтобы над ними не стали издеваться за то, что столько позора им пришлось испытать от пастухов. Они обвинили граждан Митилены, что те отняли их корабль и разграбили их добро. Граждане, видя их раны, поверили им и решили отомстить за юношей самых знатных у них домов. Поэтому они решили начать войну с Митиленой и приказали военачальнику спустить на воду десяток судов и, совершив налёт, разграбить всё побережье. Так как приближалась зима, доверить морю больший флот было небезопасно.

С наступлением дня посадив солдат за вёсла, военачальник вышел в море и сделал набег на прибрежные поля митиленцев. И он награбил много скота, много зерна и вина. Немало забрал и людей, которые там над этим трудились. Он подплыл также и к тем местам, где были Хлоя и Дафнис, и, высадившись, стал угонять добычу, какая ему подвернулась.

Дафнис в то время резал в лесу ветки, чтобы зимой кормить козлят. С высоты увидев этот набег, он спрятался в дупле бука, а Хлоя оставалась у своих стад. Спасаясь от погони, она побежала к нимфам, умоляя врагов пощадить её ради богинь и тех, кого она пасёт. Но всё было напрасно. Поиздевавшись над статуями богинь, метимнейцы погнали стада и увели с собой Хлою, подхлёстывая хворостиной.

Наполнив корабли добычей, они пустились в обратный путь, налегая на вёсла, так как не было ветра. А Дафнис, когда кругом стало тихо, пришёл на равнину, где они с Хлоей пасли. Он не увидел ни коз, ни на овец не набрёл, ни Хлои не нашёл, а нашёл лишь молчание и тишь повсюду да сломанную свирель, которой Хлоя любила забавляться. С криком и воплями он кидался то к буку, где они сиживали, то к морю, надеясь увидеть её там, то к нимфам, к которым она прибежала, когда враги гнались за ней. Тут он бросился на землю и стал упрекать нимф за то, что они предали их.

"От ваших статуй похищена Хлоя, и вы могли безучастно на это смотреть? Она, которая вам плела венки, первый удой молока возливала, чья свирель здесь висит, посвящённая вам. Ни одной козы волк у меня не похитил, а враги угнали всё стадо и ту, что вместе со мной пасла. С моих коз сдерут кожу и овец принесут в жертву, а Хлоя теперь останется в городе жить. С какими глазами отцу-матери я покажусь, без коз, без Хлои, бездельником? Ведь мне пасти уже больше нечего! Я не сойду с этого места и буду ждать либо смерти, либо нового набега. Так же ль и ты, Хлоя, страдаешь? Вспоминаешь ли эту равнину, этих нимф и меня? Или тебя утешают овцы и козы, ставшие пленницами вместе с тобой?"

От слёз и от горя его охватил сон. И во сне перед ним предстали три нимфы, три жены высокого роста, полунагие, босые, с распущенными волосами.

Сначала они, казалось, с состраданием взглянули на Дафниса, затем старейшая из них, ободряя его, сказала: "Не сетуй, Дафнис, на нас. Мы о Хлое заботимся больше тебя. Ведь это мы над ней сжалились, над беспомощным младенцем, здесь в пещере лежащую вскормили. Ведь нет у неё ничего общего ни с овцами Дриаса, ни с этими лугами. И сейчас о её судьбе мы уже позаботились: так что она не будет для рабской доли в Метимну доставлена, не станет частью военной добычи. Того Пана, что здесь под сосной поставлен, которого вы не почтили даже приношением цветов, мы упросили прийти на помощь Хлое. Больше, чем мы, он привык к походам и немало повоевал, покидая деревенские поля. И он уже ушёл. И так, ни о чём не печалься. Встав, покажись на глаза Ламону с Мирталой, ведь они на земле, распростёршись от горя, лежат, думая, что и ты стал добычей врагов. Завтра вернётся к тебе Хлоя с козами и овцами, и вы будете пасти стада и на свирели играть. Всё остальное - дело Эрота, он позаботится о вас".

Дафнис вскочил, стряхнув сон, и, заливаясь слезами, перед статуями нимф преклонился и дал обещание, если Хлоя спасётся, лучшую из коз принесёт им в жертву.

Затем он бросился бегом к сосне: там стояла статуя Пана, козлоногого и рогатого. В одной руке он держал свирель, другой сдерживал козла на скаку. Дафнис и перед ним преклонился, умолял его спасти Хлою и дал обет принести ему в жертву козла. И лишь к закату солнца он перестал молиться и плакать. Ветки, что нарезал, подняв, вернулся домой, разогнал печаль Ламона и его близких и преисполнил их радостью, немного поел и погрузился в сон, но и во сне плакал и молился, чтобы снова ему нимф увидеть, молился, чтобы день скорее наступил, в который ему было обещано возвращение Хлои. Изо всех ночей эта показалась ему самой длинной. А за эту ночь вот что случилось:

Отплыв стадий с десяток, метимнейский вождь решил воинам дать отдохнуть. Заметив мыс, выступавший далеко в море и изогнутый словно серп месяца, за которым воды были спокойнее, чем в любом заливе, он велел причалить сюда, корабли на якорь поставил подальше от берега так, чтобы ни на один с суши не могли напасть поселяне, и разрешил метимнейцам веселиться, будто мир наступил. Награбив всего вдоволь, они стали пить и играть, как бы справляя праздник победы. И только кончился день, и к ночи затихло веселье, как земля будто вспыхнула, послышались удары вёсел, будто подплывал флот. Одни кричали: "К оружию!" - другие звали военачальника, иные считали себя уже ранеными, некоторые лежали замертво: казалось, что идёт ночной бой, но врагов не было видно.

Так для них прошла эта ночь, и день наступил, ещё более страшный. У коз и козлов Дафниса появился плющ на рогах с гроздьями ягод, а бараны и овцы Хлои стали выть по-волчьи, она же в венке из сосновых ветвей явилась взорам. И на море творилось много чудесного. Когда попытались со дна поднять якоря, оказалось, что сдвинуть их нельзя. Рукояти вёсел ломались, когда начинали грести, и, прыгая кверху из моря, дельфины ударами хвостов ослабляли крепления кораблей, а с вершины скалы на мысу был слышен голос свирели. Но он не радовал, как обычно звук свирели, он был страшен, как звук военной трубы. Все пришли в смятение, бросились к оружию, вызывая на бой невидимых врагов, и, наконец, стали молиться, чтобы пришла ночь, надеясь, что тогда наступит передышка. Для всякого было ясно, кто разумно судил о совершавшемся, что эти устрашающие призраки и звуки - дело рук Пана, разгневавшегося за что-то на моряков. Но они не могли понять причины - ведь святилище Пана не было ими разграблено. И вот среди дня в сон был погружён их вождь, и, явившись во сне, Пан сказал ему:

"О преступнейшие, о безбожнейшие люди! На что вы, обезумев, дерзнули? Шумом войны вы наполнили сельскую область, милую мне, вы угнали стада быков, коз и овец, о которых я заботился. Вы оторвали девушку от алтарей, из которой Эрот хочет сказку любви создать, и вы не постыдились ни тех нимф, что смотрели на вас, ни меня. Не видеть вам Метимны, пока вы плывёте с такой добычей. И вы не убежите от моей свирели, приводящей вас в трепет. Но я отдам вас в пищу рыбам, потопив, если ты не вернёшь нимфам Хлою, а также и её коз и овец. Встань же и высади на землю девушку со всем тем, что сказал я. Тогда я укажу тебе по морю путь, её же домой провожу".

Бриаксис был смущён (так звали предводителя). Поднявшись от сна и созвав начальников кораблей, приказал им найти меж пленных Хлою. Они нашли её и привели к нему на глаза: ведь она сидела, увенчанная сосновыми ветвями.

Сочтя это указанием на то, что он видел во сне, он на своём корабле сопроводил Хлою до берега. И едва она ступила на землю, как со скалы раздался звук свирели, уже не воинственный, не страшный, но пастушеский, под который ведут на пастбища стада. И овцы сбежали по сходням судов, скользя своими раздвоенными копытцами, а козы побежали смелей, привыкши лазить по кручам.

Они окружили Хлою, став в круг. Они скакали, блеяли и будто радовались. А козы, овцы и быки других пастухов оставались спокойно на месте в глубине корабля, будто песня свирели их не звала. Когда все, охваченные изумлением, стали славить Пана, тогда и на земле и на море явились ещё большие чудеса. Корабли метимнейцев поплыли раньше, чем успели поднять якоря, корабль же вождя вёл дельфин и скакал перед ним над водой. А коз и овец вёл звук свирели, но того, кто играл на ней, не было видно. Так шли вместе козы и овцы и паслись на ходу, наслаждаясь песнью свирели.

Было время, когда днём вторично гонят стада на пастбища. И Дафнис увидел со скалы стада и Хлою и, воскликнув: "О нимфы и Пан!" - сбежал в долину, схватил Хлою в объятья и упал, потеряв сознание. Хлое едва удалось вернуть его к жизни. Она его и целовала, и объятьями согревала. Потом пошёл Дафнис к знакомому буку и, сев под ним, стал расспрашивать Хлою, как она сумела убежать от стольких врагов. Она же ему всё рассказала, - как плющ у коз рога обвил, как овцы выли по-волчьи, как у неё в волосах из сосновых ветвей венок появился, как пошёл по земле огонь, а по морю шум, как двоякой песнью пела свирель, то войну, то мир возвещая.

О той ночи всё рассказала, и как, не зная дороги, она шла за напевом свирели, ведущим её. Тогда Дафнис понял и сон, посланный ему нимфами, и деяния Пана, и рассказал, что видел, что слышал: как он хотел умереть и как нимфы возвратили ему жизнь. Затем он отослал её, чтобы она привела Дриаса, Ламона и их домочадцев и всё принесла, что нужно для жертвоприношения. А он, выбрав из коз наилучшую и увенчав её венком из плюща, - ведь в таком убранстве перед врагами явилось всё стадо, - и между её рогами свершив возлияние молоком, принёс её в жертву нимфам. Подвесив, содрал с неё шкуру, и этот дар посвятил богиням.

Когда Хлоя пришла со своими спутниками, то Дафнис разжёг огонь и, часть мяса, сварив, часть изжарив, принёс начатки в жертву нимфам, сделал из чаши, полной молодым вином, возлияние, а затем настелил зелени для ложа, и начался пир, и питьё, и веселье. Но в то же время присматривал Дафнис за стадами, как бы волк, напав на них, не сделал того, что хотели сделать враги. Немало песен пелось в честь нимф, старых пастушьих песен.

Когда наступила ночь, все легли спать на поле, а с наступлением дня не забыли Пана почтить и, украсив сосновым венком вожака козьего стада, повели его к сосне. И, сделав возлияние вином, восхвалив бога, они принесли козла в жертву, подвесили и сняли с него шкуру. Мясо, сварив и зажарив, они положили на лужайке на листья. А шкуру с рогами прибили к сосне у статуи Пана - пастуший дар пастушьему богу. Отложили для него и первые куски мяса и из большого кубка совершили ему возлияние. Хлоя пропела песню, Дафнис сыграл на свирели.

А затем они возлегли на ложа и начали пир. К ним подошёл пастух Филет: он принёс Пану веночки и ветвь лозы с гроздьями, листьями и побегами. С ним шёл самый младший из его сыновей, Титир, златокудрый, голубоглазый, белокожий и шаловливый. Он подпрыгивал на ходу, словно козлёнок. Все поднялись и увенчали Пана, грозди лозы прикрепили к кудрявой сосне. Усадив рядом с собой, они пригласили пришедших участвовать в пире.

Когда старики захмелели, стали рассказывать друг другу: как они пасли стада, когда были молоды, скольких разбойничьих набегов избежали. Иной хвалился, что убил волка, другой - что игрой на свирели лишь Пану он уступал. Этим особенно хвастал Филет.

Дафнис и Хлоя стали его умолять, чтобы он поделился с ними этим искусством и сыграл на свирели на празднике бога, который так любит свирель. Филет согласился, жалуясь, правда, на старость, что дух у него отнимает, и взял свирель Дафниса. Но она оказалась мала для его искусства, а пригодна лишь для уст мальчика. Тогда он послал Титира за своей свирелью, а его дом отстоял стадий на десять. Сбросив плащ, нагой, мальчик бросился бежать. А Ламон обещал им рассказать предание о Сиринге - то, что спел ему сицилийский пастух, в уплату свирель и козла получив.

"Некогда эта свирель была не свирелью, орудием песни, а девой с нежным голосом. Она пасла коз, играла с нимфами и пела, как ныне поёт. Раз, когда она пасла стадо, играла и пела, Пан, явившись перед ней, стал её соблазнять, склоняя к тому, чего он хотел, и обещал ей за это, что все её козы будут рожать по паре козлят зараз. Она же смеялась над его страстью, говоря, что она не хочет возлюбленным брать того, кто - ни козёл, ни человек.

Пан бросился в погоню за ней, чтобы, поймав, овладеть ей силой. Сиринга же бегством спасалась от Пана и от его насилья. Но, убегая, устала и спряталась среди тростников и исчезла в болоте. Пан срезал в гневе тростники, девы же не нашёл, беду, что случилась с ней, понял и эту свирель изобрёл, воском слепив неравные тростинки, - подобно тому как неравной была их любовь. И бывшая прежде девой стала свирелью".

Только кончил рассказ Ламон и Филет его похвалил, сказав, что он рассказал сказку, которая - слаще, чем песня, как прибежал Титир и принёс отцу свирель, большую, с длинными тростинками, с воском на скрепах и в медном убранстве. Можно было подумать, что это была та свирель, которую создал Пан. Поднявшись с ложа и сев на сиденье, Филет сначала проверил все тростинки, хорошо ли по ним воздух проходит. А потом, убедившись, что нет для дыхания задержки, начал дуть в свирель полной грудью. И казалось, будто слышишь разом поющих несколько флейт: так играла свирель. Понемногу силу снижая, он перешёл к напевам понежнее. Он показал, как следует пасти стадо под разный напев: как надо играть для стада коров, какие напевы подходят для коз, а под какие овцы пасутся. Нежно играл для овец, громко для стада коров, резко для коз.

Так одна свирель подражала разным свирелям.

Все, наслаждаясь, лежали в молчанье. Тогда встал Дриас, попросил сыграть напев Диониса и стал перед ними плясать пляску виноградарей. И он показал, как грозди срезают, как корзины несут, как сок из гроздей выжимают, как по бочкам его разливают, как, наконец, молодое вино пьют. И всё так пляской Дриас изобразил, что казалось, перед глазами всё это было - лозы, точило и бочки и будто вправду пил Дриас.

Этот третий старик, заслужив похвалу за свою пляску, поцеловал Дафниса с Хлоей. Вскочив, они пляской изобразили всю сказку Ламона. Дафнис представлял Пана роль, Сиринги - Хлоя. Он умолял её, соблазнял, она же смеялась, отвергая его. Он гнался за ней и бежал на кончиках пальцев, - как Пан на копытах. Она же, казалось, от бега уже утомилась. Затем Хлоя сорвалась в лесу, будто в болоте. Дафнис же, взяв свирель Филета, заиграл плачевную песню, словно влюблённый, страстную, словно хотел убедить её, призывную, словно искал он её. И Филет, в восхищении, на ноги поднявшись, стал его целовать и, целуя, ему подарил эту свирель, пожелав, чтобы и Дафнис оставил её преемнику, столь же достойному.

Тогда Дафнис принёс в дар Пану свою свирель. И, поцеловав Хлою, будто он нашёл её после бегства, погнал стадо, играя на новой свирели, - ведь уже надвигалась ночь. Погнала и Хлоя своих овец, собирая их напевом свирели. И козы бежали рядом с овцами, и Дафнис шёл близко от Хлои. И до ночи они наслаждались друг другом, решив с рассветом пораньше выгнать стада. Как сказали они, так и сделали. Только лишь день забрезжил, они пришли на пастбище и тут обратились с приветом - сначала к нимфам, за ними и к Пану, потом же, под дубом усевшись, стали играть на свирели, потом - целовать, обнимать друг друга. Обнявшись, легли, но, ничего не достигнув, поднялись. Захотели поесть и они пили вино, смешав его с молоком.

Разгорячившись всем этим и став смелее, они завели друг с другом спор, любовную ссору, и скоро до клятв в верности дошли. И Дафнис поклялся Паном, подойдя к его сосне, что ни дня не будет жить без Хлои, а Хлоя поклялась Дафнису, - призвав нимф и войдя в их пещеру, - любя его, жить и умереть. И Хлоя, ещё девочка, так была простодушна, что, выйдя из пещеры, решила ещё одну клятву взять с него.

"Дафнис! - сказала она. - Твой Пан - влюбчивый бог и неверный: он любил Питию, он любил Сирингу. Он вечно пристаёт к дриадам, не даёт прохода нимфам, стерегущим стада. Он небрежно относится к клятвам и не подумает тебя наказать, если ты будешь любить многих женщин, - больше чем тростинок на твоей свирели. Ты лучше мне поклянись этим стадом и той козой, что вскормила тебя, что ты не покинешь Хлои, пока она будет верна тебе. Если же она погрешит против тебя, против нимф, беги от неё, ненавидь её и убей".

Дафнис, став среди козьего стада, одной рукой держась за козу, другой за козла, поклялся, что он будет любить Хлою, пока она любит его. Если же другого ему предпочтёт, тогда он убьёт себя, но не её.

Она обрадовалась и поверила ему - ведь она была пастушкой и думала, что козы и овцы для них, пастухов, и есть боги.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда митиленцы узнали о морском набеге десяти кораблей и когда поселяне, пришедшие из деревень, рассказали им о случившихся там грабежах, митиленцы сочли, что подобную дерзость метимнейцев стерпеть невозможно, и решили взяться за оружие: отобрав три тысячи лучших гоплитов и пятьсот всадников, они послали их под начальством Гиппаса по суше, опасаясь морского пути в зимнее время.

Гиппас двинулся в поход, но не стал ни метимнейских полей грабить, ни стада угонять, ни достояние земледельцев и пастухов расхищать, полагая, что всё это приличествует скорее разбойнику, чем военачальнику. Он быстро повёл своё войско против вражеского города, чтобы застать его ворота без охраны и напасть на него врасплох. Когда до города оставалось стадий около ста, войско встретил глашатай, просивший о мире. Метимнейцы узнали от пленных, что митиленцы - неповинны в случившемся, что поселяне и пастухи только наказали кучку зазнавшихся юношей. Тогда в Метимне люди одумались, поняв, что нападение на город соседа было дерзким и неразумным. Вот почему они торопились, вернув всё, что награбили, вновь союз заключить, чтобы встречаться без страха и на земле и на море.

Этого глашатая Гиппас, хоть и был избран полномочным вождём, всё же послал в Митилену, а сам, разбив возле Метимны лагерь, в десяти стадиях, стал ожидать от своих указаний.

Прошло два дня, и вестник с приказом пришёл: что было награблено, отобрать и, не чиня вреда, вернуться домой. Когда митиленцам предложили на выбор войну или мир, они нашли, что мир для них - выгоднее.

Наступила зима, и она была для Дафниса с Хлоей горше войны. Выпал снег, завалил все дороги, а всех поселян запер в домах. Бурно низвергались потоки, покрывшись льдом, замерзала вода, деревья поникли, словно надломленные. Земля скрылась под снегом и была видна только возле ключей и ручьёв. Уже никто не гнал своих стад на пастбища, никто не показывал носа за дверь, но, разведя огонь, лишь запоют петухи, одни начинали прясть лён, другие сучили шерсть коз, иные мастерили для птиц силки. В это время только одна была забота: в ясли подложить мякины на корм быкам, в стойла козам и овцам - веток с листвой, в закуты свиньям - желудей.

Все сидели дома. Землепашцы и пастухи были рады, что хоть на короткое время стали они свободными от трудов: по утрам они хорошо ели, долго и крепко спали, так что зима, на их взгляд, была слаще и лета, и осени, даже и весны. А вот Хлоя и Дафнис, вспоминая, как они целовались, как обнимались, как вместе пили и ели, теперь проводили печально бессонные ночи и ждали весенней поры, как ждут Воскресения из мёртвых. Они огорчались, даже увидя сумку, когда под руку им попадалась: ведь из неё, бывало, вместе они вынимали пищу, или подойник, - ведь из него вместе пили, или свирель, лежащую без внимания, дар любви. Они молились нимфам и Пану - просили избавить их от этих мучений и вновь показать и им, и их стадам горячее солнце. Но, молясь, они старались придумать средство, как бы увидеться друг с другом. Но Хлоя не видела выхода, да и придумать ничего не могла: та, что считалась ей матерью, всегда была с ней, она учила её чесать шерсть, крутить веретена и то и дело напоминала ей о свадьбе. Дафнис же был свободен и на выдумки более ловок, чем девушка. Потому он придумал хитрость, чтобы увидеть Хлою.

Перед двором Дриаса, у забора уже давно росли два мирта и плющ: мирты стояли близко один от другого, а между ними вился плющ. Раскинув свои побеги на оба мирта, он создал своей листвой подобие пещеры, и на нём висели ягоды. Потому-то здесь собиралось много зимующих птиц, - ведь пищи им зимой не хватало. Много тут было дроздов, были голуби, были скворцы и прочие птицы, что любят клевать ягоды плюща. Будто ради охоты на этих птиц и пошёл сюда Дафнис, а чтобы всякий ему поверил, набрал в сумку медовых лепёшек и захватил с собой птичий клей и силки. Расстояние было не более стадий десятка, зато снег много труда и препятствий ему доставлял. Но для любви нет непроходимого пути - пусть пролегает он через огонь, или воду, или даже скифские снега.

Добежав до двора Дриаса, стряхнув с ног снег, он расставил силки и намазал клеем длинные ветки. Так он сидел, с волнением и птиц поджидая и Хлою. Что до птиц, то их прилетело множество, и ловить их было легко, так что пришлось ему немало потрудиться, собирая их, убивая и ощипывая перья. А вот со двора не вышел никто, ни мужчина, ни женщина, ни даже домашняя птица, но все сидели дома, так что Дафнис был в затруднении, не зная, что делать, - словно его привели сюда зловещие птицы. Он решил найти повод и толкнуться в двери, и он стал раздумывать, чтобы сказать, чтобы его слова показались правдоподобными. "Я зашёл за угольком". А не было разве других соседей всего в одном стадии от тебя? "Пришёл хлеба взаймы попросить". Но сумка - полна едой. "У меня нет вина". Но только что кончился сбор винограда. "За мной гнался волк" - а где же следы волков? "Пришёл, чтобы поохотиться на птиц" - что же после охоты домой не идёшь? "Я хочу увидеть Хлою", но кто же в этом признается отцу и матери девушки? И как ни кинь, всё клин. И все-то мои предлоги - подозрительны. Лучше помолчать. Весной увижу Хлою, если уж, кажется, не суждено мне зимой увидеть её.

Он собрал добычу и хотел уходить. Но сжалился, видно, над ним Эрот, и вот что случилось.

Дриас с домочадцами сидел за столом. Мясо уже поделили, хлеб на стол положили, чашу вином, разбавив водой, наполнили. И вот одна из собак схватила кусок мяса и бросилась бежать к двери. Дриас рассердился (это была его доля), и, схватив палку, погнался за ней. И, гоняясь за ней, он оказался у плюща и увидел, что Дафнис, взвалив на плечи добычу, подумывает, как бы исчезнуть. Дриас позабыл и о мясе и о собаке и, воскликнув: "Здравствуй, сынок!" - обнял его, расцеловал и, взяв за руку, повёл в дом. Увидев друг друга, Дафнис и Хлоя чуть не упали. Сделав усилие, чтобы удержаться на ногах, они поздоровались, поцеловались и в этом будто опору нашли, чтобы не упасть.

Получив сверх ожидания и поцелуй и свидание с Хлоей, Дафнис подсел к огню. Сняв с плеч, положил на стол голубей и дроздов и стал рассказывать, как, наскучившись дома сидеть, он пошёл на охоту и как наловил одних силками, других клеем, летевших на ягоды мирта и плюща птиц. Его похвалили за то, что он не сидит, сложа руки, и заставили поесть из того, что собака схватить не успела. А Хлое велели разлить вино. Она всем поднесла, Дафнису же после всех: она делала вид, что сердита на него за то, что он хотел, придя сюда, уйти, не повидав её. Но всё же, прежде чем ему поднести, отпила, а затем уже ему подала. Он же, хоть его и томила жажда, стал пить медленно и, медля, усиливал своё наслаждение.

Стол опустел, на нём не осталось ни мяса, ни хлеба. Тогда все, кто сидел за столом, стали расспрашивать, как поживает Миртала с Ламоном. Они называли счастливыми их за то, что судьба им послала такого кормильца на старости лет. И он был рад похвалам. Ведь их слушала Хлоя. Когда же его не пустили домой, сказав, что назавтра хотят принести жертву Дионису, то от радости он их чуть вместо Диониса поклонением не почтил. Он вынул из сумки медовых лепёшек и птиц. Их приготовили к ужину, поставили кратер с вином и разожгли огонь. Наступила ночь, и пошло пированье. А потом стали рассказывать предания, петь песни и, наконец, пошли на покой - Хлоя с матерью, Дафнис с Дриасом. И Хлое не было иной отрады, кроме мысли, что утром она увидит Дафниса. А Дафнис радовал сердце: он счастлив был уже тем, что лежал с отцом Хлои. Он обнимал его, и целовал, в дремоте представляя, что он это делает с Хлоей.

Наступил день. На дворе был мороз, и северный ветер всё леденил. Все встали от сна, в жертву Дионису принесли годовалого барана и, разведя огонь, стали готовить пищу. Пока Напа пекла хлеба, а Дриас жарил барана, Дафнис и Хлоя, улучив момент, выбежали из двора туда, где рос плющ. Поставив силки и намазав клеем ветки, они наловили немало птиц. Для них наслаждением были поцелуи, и сладка им была беседа.

"Ведь для тебя, Хлоя, я пришёл сюда".

"Я знаю, Дафнис".

"Ведь из-за тебя я гублю этих дроздов".

"Что же я сделать должна для тебя?"

"Помнить обо мне!"

"Помню, клянусь нимфами, которыми клялась в нашей пещере. Сей же час мы вернёмся туда, едва только растает снег".

"Но снега так много, Хлоя! Я боюсь, как бы раньше, чем снег, не истаял я".

"Мужайся, Дафнис, солнце уже пригревает сильно".

"О, если бы было оно горячо, как огонь, что сжигает мне сердце".

"Ты всё шутишь и хочешь меня обмануть".

"Нет, никогда, теми козами клянусь, клясться которыми ты меня заставляла".

Так откликалась на речи Дафниса Хлоя. Тут Напа послала за ними, и они прибежали, неся с собой добычу обильней вчерашней. И, совершив возлияние Дионису, они приступили к трапезе, увенчав головы плющом. А когда пришла пора, восхвалив Иакха и восклицая: "Эвоэ!" - они отпустили Дафниса домой, наполнив его сумку мясом и хлебом. Дали ему и голубей и дроздов отнести Ламону с Мирталой, сказав, что они наловят себе других, пока ещё продолжается зима и пока ягод на плюще хватает. И Дафнис ушёл, расцеловав всех, а Хлою последней, чтобы у него на губах остался её поцелуй.

И не раз ещё он ходил к ним этой дорогой, придумывая иные предлоги. Так что и зима не совсем оказалась для них лишённой любви.

Началась весна, и таял снег. Земля стала обнажаться, трава стала пробиваться, и пастухи погнали стада на пастбища, а раньше других Дафнис и Хлоя, - ведь они служили пастырю могущества. И они побежали к нимфам в пещеру, а оттуда к Пану, к сосне, а затем и к дубу.

Сидя под ним, они пасли стада и целовали друг друга. Они стали искать цветы, чтобы украсить венками статуи богов. Цветы едва стали появляться, - их пестовал зефир, а солнце пригревало. Всё же удалось найти и фиалки, и нарциссы, и курослеп, и всё, что ранней весной Земля приносит. Хлоя и Дафнис надоили козьего и овечьего молока и, украсив венками статуи богов, совершили возлияние молоком. И стали играть на свирели, как бы соловьёв вызывая поспорить с ними в пении. А соловьи уже откликались в чаще леса, и скоро всё лучше стала удаваться им песнь об Итисе, словно они вспомнили после долгого молчания свою прежнюю песню.

Овечьи стада заблеяли. Ягнята прыгали, залезая под маток, и тянули их за соски. А за овцами, ещё не рожавшими, гонялись бараны, взбирались на них сзади, каждый выбрав себе одну. И козлы гонялись за козами и наскакивали на них и бились за коз. У каждого были свои, и каждый охранял их, чтобы с ними не связался другой козёл. Даже старых людей, случись им это увидеть, к делам любви побудило бы такое зрелище. А тем более Дафнис и Хлоя, юные, цветущие и давно уже искавшие любовных наслаждений: они распалялись, слыша всё это, млели, видя это, и искали чего-то получше, чем поцелуи и объятья, - особенно Дафнис. За время зимы он возмужал. Поэтому он рвался к поцелуям, и жаждал объятий, и во всём стал смелее и решительнее.

Вот он и стал просить, чтобы Хлоя уступила ему в том, чего он желал: нагой с нагим полежала бы с ним подольше, чем делала раньше.

"Ведь это одно, - сказал он, - осталось, чего мы не исполнили из советов Филета. Ведь здесь единственно, наверно, - то средство, которое нашу любовь успокоит".

Когда же она задавала вопрос, что же есть ещё больше, чем целовать, обнимать и вместе лежать, и что же ещё он делать задумал, если они будут, оба нагие, вместе лежать, он ей ответил: "То же, что бараны - с овцами и козлы - с козами. Разве не видишь, что после того, как дело сделано, овцы и козы от них не бегут, а те не томятся, гоняясь за ними, но, будто взаимно вкусив наслажденья, вместе пасутся. Видимо, это дело - сладостно и побеждает горечь любви".

"Но разве ты не видишь, Дафнис, что и козлы с козами, и бараны с овцами всё это делают стоя, и козы и овцы, тоже стоя, их принимают. Те на них скачут, они же спину им подставляют. А ты хочешь, чтобы я вместе с тобой ложилась, да ещё и нагая. Смотри, ведь их шерсть - плотнее моей одежды".

Дафнис послушался и, улёгшись с ней, долгое время лежал, но, не умея то сделать, к чему стремился, поднял её и, обняв сзади, прижался к ней, подражая козлам. И, ещё больше смутившись, он сел и заплакал: неужели же он - даже глупее баранов в делах любви?

С ним по соседству жил землевладелец Хромис, уже в преклонных годах. Он привёл к себе из города бабёнку, молодую, цветущую, более изящную, чем поселянки. Звали её Ликэнион. Видя, как Дафнис каждое утро гнал коз на пастбище, а к ночи обратно с пастбища, она загорелась желанием сделать его своим любовником, соблазнив подарками. И однажды, подстерёгши его одного, она подарила ему свирель, сотового мёда и сумку из кожи оленя.

Но сказать ему что-либо она опасалась, поняв, что он любит Хлою: заметила - он льнёт к девушке. Сначала она догадалась об этом, видя их взаимные приветствия и улыбки, а потом рано утром, сказавшись мужу, чтобы глаза отвести, будто пойдёт к соседке, которой время рожать наступило, она пошла следом за ними и, спрятавшись в чаще, услышала, о чём они говорят, увидела, что делают. Не ускользнули от её взоров и слёзы Дафниса. Она пожалела этих несчастных и, решив, что ей представился случай сделать сразу два дела, - дать им избавление от мук, своё же удовлетворить вожделение, - такую придумала хитрость.

На следующий день, будто направляясь к той же роженице, Ликэнион идёт к дубу, где сидели Дафнис и Хлоя, и, притворившись, будто она огорчена, сказала: "Дафнис, спаси меня, злополучную! Из моих двадцати гусей самого лучшего утащил орёл. Но он поднял слишком тяжёлую ношу, и, взлетев, он не смог её унести на тот утёс. И опустился здесь, в мелколесье. Ради нимф и этого Пана! Пойди со мной туда, - одна я идти боюсь, - спаси моего гуся, не оставь без внимания ущерба в моём стаде. Может, и орла убьёшь, и он уже не будет у вас таскать ягнят и козлят. Тем временем твоё стадо сторожить будет Хлоя. Твои козы её знают, ведь вы всегда вместе пасёте".

Дафнис встал, взял посох и пошёл следом за Ликэнион. Уведя его возможно дальше от Хлои, когда они оказались в чаще близ ручья, она велела ему присесть и сказала: "Ты любишь Хлою, Дафнис: это я узнала ночью от нимф. Явившись во сне, они мне рассказали о твоих вчерашних слезах и приказали мне спасти тебя, научив любовным делам. А эти дела - не только поцелуи и объятья и не то, что делают козлы и бараны: другие это скачки, и они намного слаще тех, что бывают у них, ведь они даруют наслаждение более длительное. Так вот, если хочешь избавиться от мук и испытать те радости, которых ты ищешь, то отдай себя в мои руки, стань моим учеником. Я же, в угоду нимфам, всему тебя научу".

Дафнис пал к ногам Ликэнион, моля скорее обучить его этому искусству, которое ему поможет с Хлоей совершить то, чего ему так хочется. И, будто готовясь постигнуть нечто великое, ниспосланное ему богами, он обещал подарить ей упитанного козлёнка, сыра из сливок и даже козу. Увидя в нём такое простодушие, какого она не ожидала, вот как Ликэнион стала Дафниса делу любви обучать. Она приказала ему сесть поближе к себе, целовать её такими поцелуями и столько раз, как вошло у него в привычку, а целуя, обнять её и лечь на землю. Когда юноша сел, поцеловал её и лёг с ней рядом, она, увидев, что он уже в силе приступить к делу, и полон желания, приподняв его, легла под него и навела его на ту дорогу, которую он искал. А потом уже всё оказалось простым и понятным: остальному научила природа.

Лишь окончился этот урок, Дафнис стал порываться к Хлое бежать и сделать с ней то, чему здесь научился, будто боясь, что если промедлит, то всё забудет. Но Ликэнион, удержав его, сказала: "Вот что ещё нужно тебе, Дафнис, узнать. Я ведь - женщина, и теперь я от этого не пострадала. Меня уже давно всему научил другой мужчина, а в уплату взял мою невинность. Хлоя же, когда вступит с тобой в эту битву, будет кричать, будет плакать, будет кровью облита, словно убитая. Но ты не бойся той крови, а когда убедишь её отдаться тебе, приведи сюда: здесь, если и будет кричать, никто не услышит, если расплачется, никто не увидит, а если своей кровью замарается, в этом ручье искупается. И помни, что я первая, раньше Хлои, сделала тебя мужчиной".

Ликэнион ушла в другую часть леса, будто продолжая разыскивать гуся. Дафнис задумался над сказанным ей, его первый порыв остыл, он стал сомневаться, следует ли ему Хлое докучать и просить во время объятий большего, чем поцелуи. Он не хотел, чтобы она кричала, будто её схватили враги, или чтобы плакала от боли, или кровью исходила, словно её убивают. Новичок в любви, он боялся крови и думал, что кровь может литься только из раны. И, решив наслаждаться с ней обычными ласками, Дафнис вышел из леса. Придя туда, где сидела Хлоя, плетя из фиалок венок, он обманул её, сказав, что вырвал гуся из когтей орла, и, обняв, стал целовать её, как целовал Ликэнион в миг наслаждения: ведь это можно было делать без опаски. Она же надела на голову Дафниса венок, и целовала его кудри, они ей казались лучше фиалок. И, вынув из сумки кусок лепёшки из сушёных фруктов и несколько хлебцев, дала ему. Когда же он ел, она у него изо рта хватала кусочки и, как птенчик, глотала.

Когда они так угощались, - а больше целовались, чем ели, - показалась рыбачья лодка, плывшая вдоль берега. Не было ветра, на море было затишье, приходилось грести, и рыбаки гребли крепко. Они торопились, чтобы доставить в город к столу богача живую рыбу. То, к чему прибегают всегда моряки, чтобы забыть про усталость, - к тому же прибегли, под взмахи весёл, гребцы. Один из них, старшой, пел морские песни, остальные же все разом откликались на его голос.

Когда они пели так в море, то клики их пропадали - звук голоса исчезал в воздушном просторе. Когда же, объехав мыс, они вошли в залив, изогнутый, словно серп месяца, клики стали слышней, ясней стал доноситься на берег запев. Расщелина прилегала к равнине, и будто полая труба флейты, принимая в себя звук, подражала голосам, на всё откликалась. Были слышны вёсел удары, гребцов голоса. И всё это было для слуха радостью.

Сначала долетал звук с моря, а звук, на земле родившийся, настолько позднее замолкал, насколько позднее возникал.

Дафнис, которому всё это было уже знакомо, своё внимание обратил лишь на море. Он любовался, смотря, как быстрее птицы корабль пролетал, минуя равнину, старался запомнить те песни, чтобы сыграть их потом на свирели. Хлоя же тогда в первый раз услышала то, что эхом зовётся. Она то на море смотрела, когда мореходы песнь запевали, то, к земле обернувшись, искала, кто же им вторит? Когда они мимо проплыли, и тихо стало в расщелине, она спросила у Дафниса, нет ли за мысом другого моря, и не плыл ли там другой корабль, не пели ли другие мореходы такую же песню, а потом разом все замолчали? Дафнис рассмеялся, поцеловал Хлою, а затем, увенчав её венком из фиалок, стал рассказывать предание об Эхо, вперёд попросив у неё как плату за этот рассказ ещё поцелуев десяток.

"Много нимф живёт и в ясеннике, и в дубравах, и в болотах. Все они - прекрасны, все - певуньи. У одной из них была дочка Эхо. Она была смертной, так как её отец был смертным, и в красавицу мать - красотой. Её воспитали нимфы, Музы играть на свирели, на флейте её научили, под лиру, под кифару петь песни. И, достигнув расцвета девичьей красоты, она водила с нимфами хороводы, пела с Музами песни. Но она избегала мужчин - и людей и богов, любя свою девичью жизнь. Пан рассердился на девушку, - он завидовал её песням, красота же её была для него недоступна, - и он вверг в безумие пастухов, что пасли коз и овец. Они растерзали её и члены её тела, - а всё ещё пело оно, - разметали по Земле. Но её песни в угоду нимфам скрыла Земля в Своём лоне и сохранила напев. И по воле Муз она подаёт голос, всему подражая, как некогда подражала девушка всем: богам и людям, инструментам, зверям, - и даже Пану, когда он начинал играть на свирели. И он, услышав, вскакивал и бежал по горам, не надеясь поймать, но желая узнать, кто же этот тайный его ученик".

Такое сказание Дафнис поведал ей, и Хлоя без конца целовала его: ведь то же за ним повторяла и Эхо.

С каждым днём солнце становилось теплее: весна кончалась, начиналось лето. И у них летней порой начались новые радости. Он плавал в реках, она купалась в ручьях, он играл на свирели, соревнуясь с песней сосны. Она же вступала в состязание с соловьями. Они гонялись за цикадами, ловили кузнечиков, собирали цветы, трясли деревья, ели плоды. Бывало, лежали нагими вместе, покрывшись козьей шкурой. И Хлоя могла бы стать женщиной, если бы не смущала Дафниса мысль о крови. Однако, боясь, чтобы разумное решение страсти не было сломлено порывом, он не позволял Хлое сильно себя обнажать. Хлоя этому дивилась, но спросить о причине стыдилась.

Этим летом у Хлои было много женихов, и отовсюду много народа ходило к Дриасу с просьбой отдать её замуж. Иные уже приносили подарки, иные же много богатых даров обещали, если заполучат её. Напа, прельстившись надеждой на это, хотела выдать Хлою скорее и не держать дольше в доме взрослую девушку. Ведь, того и гляди (говорила она), пася своё стадо, она себя потеряет и в мужья себе возьмёт пастуха за несколько яблок или роз. Лучше сделать её госпожой в собственном доме, а, получив большие подарки, сохранить их своему родному дитяти - у них недавно родился мальчик.

Случалось, Дриасу такие речи казались заманчивыми, каждый жених сулил подарки лучше, чем можно бы взять за дочь пастуха. Но иной раз он думал, что девушка стоит дороже женихов-землепашцев и что если она вдруг найдёт своих родителей, то она осыплет богатством и его и его жену. Он отлагал свой ответ, тянул время со дня на день, а между тем перепадало ему немало подарков. Хлоя, узнав об этом, грустила и от Дафниса долгое время скрывала, не желая его огорчать. Когда же он стал настаивать, спрашивая, что с ней - такое, и огорчался, не получая ответа, больше, чем если бы всё узнал, она ему рассказала о речах Напы, торопившейся выдать замуж её, сказала о том, что Дриас наотрез никому не отказывает, но своё решение отложил до поры, когда соберут виноград.

От этих рассказов Дафнис стал сам не свой и, сев, заплакал. Он сказал, что умрёт, если Хлоя больше не будет с ним пасти стада. И не только погибнет он, но и овцы, лишившись такой пастушки. Затем, собравшись с мыслями, он ободрился и надеяться стал, что сумеет убедить отца, и себя уже считал в числе женихов, и надеялся, что он всех других победит. Одно смущало его: Ламон не был богат, и это делало шаткой надежду. Однако он решил посвататься, и Хлоя с ним согласилась. Ламону он об этом сказать не решился. Миртале же, набравшись храбрости, поведал о своей любви и завёл речь о браке. Ночью она сказала об этом Ламону. Он принял холодно её слова и стал бранить, что дочку простых пастухов сватать она захотела юноше, чьи знаки сулят счастливую судьбу. Ведь если он найдёт своих родных, то тех, кто призрел его, он и на волю отпустит, и даст им крупнее участки земли.

Миртала, боясь, как бы Дафнис, потеряв надежду на брак, из-за любви не решился бы с собой покончить, привела ему другие причины, почему возражает Ламон: "Мы ведь - бедны, сынок, и нам нужно невесту с приданым побольше. Они же - богаты и богатых хотят себе женихов. Убеди-ка ты Хлою, а она пусть убедит отца, чтобы он не требовал многого и выдал её за тебя. Уж, наверное, она тебя любит, и ясно, ей больше хочется спать с бедным красавцем, чем с богатой обезьяной".

Миртала не надеялась, что Дриас даст согласие, - у него на примете были женихи побогаче. Она полагала, что нашла отличный повод, чтобы покончить с делом о браке. И Дафнис на это не мог возразить ничего. Видя, что он - далёк от цели своих стремлений, он поступил, как поступают в несчастьях все влюблённые: он стал плакать и призывать на помощь нимф. И ночью во сне они явились перед ним в том же виде, как прежде являлись, и старейшая сказала: "Забота о твоём браке и Хлои - дело другого бога. Дары же, которыми ты прельстишь Дриаса, мы дадим тебе. Корабль молодых метимнейцев, привязь которого съели твои козы, ветер в тот день далеко унёс от земли. Ночью же, когда ветер подул с моря, и оно стало бушевать, корабль был выброшен на скалы этого мыса. Корабль и многое из того, что было на нём, погибло, но кошелёк и в нём три тысячи драхм волна выкинула на берег, там он и лежит, прикрытый травой, рядом с трупом дельфина. Никто из прохожих к тому месту не подходит, стараясь уйти поскорее от зловония трупа. Ты же подойди, подойдя же, возьми и, взяв, отдай. Достаточно, если сейчас не будут считать тебя бедняком, а потом ты станешь богатым".

Они исчезли с мраком ночи. Только лишь день начался, как Дафнис вскочил, развесёлый, и свистом погнал коз на пастбище. Поцеловав Хлою, сходив к нимфам, чтобы поклониться им, он пошёл к морю, будто желая омыться. И там по песку, у пены прибоя, он бродил, ища три тысячи драхм. Найти их ему не стоило много труда: в нос ему скоро ударил не приятный запах дельфина, который был выброшен бурей на берег и гнил. И этот-то запах ему послужил провожатым. Он подбежал, разгрёб водоросли и нашёл кошелёк, полный денег. Схватив его и положив к себе в сумку, не прежде ушёл он, чем нимфам и морю воздал благодарность. Хоть и был он пастух, но море теперь он считал для себя милее, чем землю, - оно помогало ему жениться на Хлое.

Став владельцем трёх тысяч драхм, он уже не медлил, считая себя самым богатым человеком на свете - не только что в тамошней сельской округе. Придя к Хлое, рассказал ей свой сон, показал кошелёк, и, поручив постеречь стада, пока он не вернётся, помчался к Дриасу. Он нашёл его на току, молотившим с Напой пшеницу, и начал с ним беседу о браке.

"Отдай мне в жёны Хлою: я - хороший жнец, лозы могу обрезать и деревья сажать, умею и землю пахать, и по ветру веять зерно. Как я пасу стада - свидетель Хлоя. Мне дали полсотни коз, я удвоил их число. Я выкормил больших и красивых козлов, а прежде мы покрывали своих коз чужими козлами. Кроме того, я - молод, ваш сосед, и никто обо мне дурного не скажет. Меня вскормила коза, так же как Хлою - овца. Насколько всех других я - лучше, настолько же и в подарках им уступать не хочу. Они ведь дадут тебе разве что коз и овец, пару быков и зерна столько, что кур не прокормишь. А от меня - вот вам три тысячи драхм. Только пускай никто об этом не знает, даже мой отец, Ламон".

Он отдал ему деньги и, обняв, стал целовать.

Увидев столько денег, сколько им и не снилось, они пообещали отдать за него Хлою и заверили, что добьются согласия Ламона. Напа с Дафнисом продолжала работать, быков подгоняла и волочильной доской выбивала зерно из колосьев, Дриас же, спрятав кошель туда же, где у него хранились знаки Хлои, пошёл к Ламону с Мирталой, чтобы у них небывалое дело - сватать жениха. Он застал их за тем, что они мерили ячмень, только что перед тем провеяв. Ими владело уныние, так как зерна было едва ли не меньше, чем - до посева. Дриас стал их утешать, - на это, мол, жалобы слышны повсюду, - а затем стал их просить дать Дафниса в мужья Хлое, сказав, что хоть и много ему предлагают другие, но с Ламона и Мирталы он ничего не возьмёт. Даже больше того, он даст им кое-что в придачу. Дафнис и Хлоя - молоды, сказал он, выросли вместе, вместе стада пасли и такой связаны дружбой, какую не легко разорвать. Да и возраст у них такой, что пора им и спать уже вместе. Вот что он сказал, да и прочего ещё много всякого. Ведь наградой за то, чтобы он убедил их, он получил три тысячи драхм. Нельзя тут было Ламону сослаться ни на свою бедность, - ведь те перед ним не кичились богатством, - ни на молодость Дафниса, - он был уже крепким юношей. Сказать же причину, что Дафнис, по его мнению, стоит лучшей невесты, он не хотел. И вот, помолчав, он ответил: "Вы поступили правильно, своих соседей предпочтя чужим людям и богатства не ставя выше честной бедности. Пусть за это Пан и нимфы будут к вам благосклонны! Я спешу устроить эту свадьбу. Ведь я был бы лишён рассудка, если бы я, уже старик, которому нужны в работе лишние руки, не счёл бы себе за благо в дружбу вступить с вашим домом. Да и кто не пожелает Хлою? Красивая девушка, в расцвете, всем она - хороша. Но ведь я - раб, и ни над чем не хозяин. Нужно, чтобы мой господин узнал об этом и дал своё согласие. Давай же отложим этот брак до осени. Были у нас из города люди и сказали, что к этому сроку хозяин собирается к нам прибыть. Тогда они станут муж и жена. Теперь же пусть они любят друг друга, как брат и сестра. Только вот что узнай, Дриас: ты добиваешься юноши, родом намного выше нас с тобой".

Он расцеловал Дриаса и предложил ему выпить, так как был полдень. Затем пошёл его провожать, оказав ему знаки почтения и дружбы.

Дриас не пропустил мимо ушей последних слов Ламона и, домой идя, думал: "Кто же такой - Дафнис? Его воспитала коза: значит, о нём пекутся боги. Он - красив, не похож на Ламона, курносого, старого, и на его лысую бабу. У него оказалось сразу три тысячи драхм, а ведь столько и диких груш пастух не найдёт у себя. Не покинули ли и его родители так же, как Хлою? Не нашёл ли Ламон и его так же, как я нашёл Хлою? Не было ли с ним знаков, подобных тем, что найдены были и мной? О, если б так было, владыка Пан и нимфы! Может, он, отыскав своих родных, откроет и тайну Хлои".

Так он думал, заносясь высоко в мечтах, пока не дошёл до гумна. Придя же туда и видя, что Дафнис весь в ожидании того, что услышать ему предстоит, ободрил его, назвав своим зятем, обещал, что свадьбу сыграют осенью. Он протянул ему правую руку в знак того, что Хлоя ничьей не будет женой, кроме Дафниса.

Дафнис помчался к Хлое, ни пив, ни ев, быстрее, чем летят мысли. Он застал её за работой: она доила овец и делала сыр. Он сообщил ей известие о свадьбе и после, уже не скрываясь, целовал её, как жену, и делил с ней труды: он доил в подойники молоко, сыры заквашивал в плетёнках, под маток подкладывал и ягнят и козлят. Устроив всё, они умылись и, утолив голод и жажду, пошли искать созревших плодов. Было много всего: эта пора года - изобильна. Много было груш и в лесу и в садах, много и яблок. Одни уже на землю упали, другие держались на ветках - опавшие более душисты, а те, которые висели на ветках, более цветисты. Эти пахли вином, а те сверкали золотом. На одной из яблонь все яблоки были уже собраны. Она стояла без плодов и без листьев, все ветви были голыми. Но на её вершине осталось одно яблоко, большое, прекрасное, оно затмевало своим чудным цветом другие. Кто плоды собирал, побоялся высоко взобраться и не потрудился снять его. А может, это чудное яблоко уцелело для влюблённого пастуха.

Лишь только это яблоко Дафнис увидел, как решил сорвать его с вершины, не слушая Хлои. И так как он не послушался её, она, рассердившись, пошла к стаду. Дафнис же влез на дерево, сорвал яблоко и подарил его Хлое. Она всё ещё сердилась, и он обратился к ней:

"Милая девушка! Это яблоко родили Горы, и его воспитала яблоня, зрелым сделало Солнце, и Судьба сохранила его для меня. Ведь я - не лишён глаз, и я не мог покинуть его, чтобы оно упало на землю, чтобы стадо, пасясь, затоптало его, чтобы змея своим ядом напитала его или чтобы со временем ссохлось оно, теперь такое прекрасное и завидное. Ведь яблоко было дано Афродите в награду за красоту. И тебе я дарю яблоко в знак твоей победы. Ваши судьи - похожи: тот пас овец, а я пасу коз".

Он положил ей яблоко в складки платья на грудь. Когда он к ней наклонился, она его так целовала, что Дафнис ничуть не жалел, что решился залезть так высоко: он получил поцелуй, что был дороже и золотого яблока.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Из Митилены пришёл раб, принадлежавший тому же хозяину, что и Ламон, и сообщил, что незадолго до сбора винограда хозяин хочет приехать сюда посмотреть, не нанёс ли его полям какого вреда набег метимнейцев. Уже кончалось лето, и приближалась осень, и Ламон готовил своему господину такой приём, чтобы его душа радовалась. Он очищал ручьи, чтобы вода была чистая, вывез навоз со двора, чтобы запах не раздражал хозяина, а за садом ухаживал, чтобы он был прекрасен на вид.

И верно, сад был прекрасен у него и похож - на царский. Он растянулся на стадий, лежал на высоком месте, а шириной был плетра в четыре. Его можно сравнить с лугом. В нём были яблони, мирты, груши, гранаты, фиги, маслины, лозы вились по грушам и яблоням, и зрелые грозди чернели, будто соревнуясь с плодами. Были там и кипарисы и лавры, платаны и сосны, на них вился плющ.

Большие пучки его ягод своим тёмным цветом были похожи на грозди винограда. Плодовые деревья росли в середине сада. А вокруг них стояли деревья, не дающие плодов. Всё это место было обнесено терновой изгородью. Всё было разделено и размерено в точном порядке, и ствол от ствола был на равном расстоянии, а наверху ветви сходились друг с другом, переплетаясь листвой. И то, что сделала природа, казалось, создано было искусством. Здесь были и грядки цветов. Одни цветы рождены землёй, другие - творение искусства, розы, лилии и гиацинты - дело рук человека, а первоцветы, фиалки, нарциссы растила Земля. Летом была здесь тень, весной - цветы, осенью - плоды, и в каждую пору года всё полнилось негой.

Отсюда была видна равнина, и можно было разглядеть пастухов, пасущих стада, были видны и море и мореходы, плывущие мимо. И это тоже придавало саду немало прелести. А в его середине, где его длина и ширина разделялись пополам, был храм Диониса и алтарь, посвящённый ему. Алтарь обвивал плющ, а лозы - храм. Внутри же храма была изображена жизнь бога: рождающая Семела, засыпающая Ариадна, Ликург, закованный в цепи, Пенфей, растерзанный на клочья. Были тут и побеждённые индийцы, и тирренцы, превращённые в рыб. И везде - сатиры, топчущие точила, везде - пляшущие вакханки. И Пан тут сидел на скале, играя на свирели.

Таков был сад, за которым Ламон ухаживал. Он подрезал сухие ветки, лозы поднимал, мрамор Диониса украшал венками, воду ручья провёл на грядки с цветами. Был тут ключ - его отыскал Дафнис, - чтобы цветы орошать. Хоть этот ключ служил цветам, но все его называли "Ключ Дафниса". Ламон советовал Дафнису, чтобы он как можно жирнее своих коз откормил: ведь хозяин захочет посмотреть стадо. Давно он уже здесь не бывал.

Дафнис же был уверен, что за коз похвалу он получит: с тех пор как он стал пасти стадо, оно удвоилось. Волк у него ни одной козы не стащил, и козы стали жирнее овец. Но, желая, чтобы охотней на брак его господин согласился, он к стаду приложил всё старание и заботу, выгоняя на пастбища, чуть забрезжит восток, и домой гоня поздно вечером. Дважды в день водил их на водопой, выискивал, где в здешних местах - самое лучшее пастбище. Старался, чтобы чаши для молока у него были новые, подойников чтобы побольше было, а плетёнки для сыра - повместительнее. И до того его заботливость доходила, что он козам рога маслом намазывал и шерсть им расчёсывал. Можно было подумать, что видишь стадо Пана. С ним делила заботы о козах и Хлоя. Своих овец забывая, всё больше о козах пеклась, так что Дафнис думал, что только благодаря её трудам козы стали такими красивыми.

Из города прибыл ещё один вестник, велел скорее собирать виноград и сказал, что он останется здесь, пока из гроздей не сделают молодого вина, затем, когда сбор уже будет закончен, в город вернётся и с собой привезёт господина. Его имя было Эвдром - так называли его потому, что его делом было быстро бегать. Он был принят с почётом, и стали собирать виноград, носить грозди в точила, сливать в бочки сок, самые же зрелые грозди вместе с лозой снимали - чтобы прибывшим из города казалось, будто сбор винограда они воочию видят и вкушают его радости.

Когда Эвдром уже собирался вернуться в город, Дафнис дал ему подарков. Он подарил ему, что пастух может дарить: твёрдых сыров, молодого козлёнка, белую шкуру козы, чтобы зимой в дороге он мог бы накинуть её на себя. Эвдром был доволен, расцеловал Дафниса и обещал замолвить за него перед хозяином слово. Так он уходил, дружески к ним расположенный, а Дафнис, тревожась, продолжал пасти стада с Хлоей. Да и она беспокоилась за него: подросток, привыкший видеть коз да овец, земледельцев и Хлою, - теперь в первый раз должен был увидеть господина, которого прежде знал только по имени. Потому она волновалась за Дафниса - как-то он встретится с господином? Она беспокоилась также о браке, - не напрасно ли они мечтают о нём? Между тем они постоянно целовались и так крепко обнимались, будто хотели друг с другом срастись. Но их поцелуи были пугливы и печальны - объятья, будто прибыл уже господин и они должны скрываться от него в страхе. А в довершение всего прибавился и ещё один повод для тревоги.

Был некто Лампис, пастух, стороживший коров. И он также сватал Хлою у Дриаса и много уже передал подарков ему, торопясь с этим браком. Поняв, что на ней женится Дафнис, если получит согласие хозяина, он стал придумывать, как бы устроить так, чтобы господин разгневался на Дафниса и Ламона. Зная, что хозяин особенно любит сад, Лампис решил, насколько возможно, обезобразить его и испортить. Но если деревья рубить, то услышат стук и поймают его, и он набросился на цветы и решил их уничтожить. Дождавшись ночи и перелезши через ограду, одни из цветов он повырвал, другие сломал, а иные затоптал ногами. И незамеченным скрылся. Утром Ламон вышел в сад, чтобы полить цветы ключевой водой. Увидев всё изгаженным, он понял, что это дело - врага, разорвал на себе хитон и, крича, стал призывать богов, так что Миртала, бросив то, что держала в руках, выбежала из дома, и Дафнис, покинув своих коз, прибежал. И они, увидев, что произошло, стали кричать и лить слёзы.

И необычным делом могло показаться, что так они о цветах горевали. Но они рыдали, боясь гнева хозяина. Да попади сюда и чужой человек, и он бы заплакал вместе с ними. Обезображено было всё место, и осталась лишь грязь. Те же из цветов, что избегли насилия, продолжали цвести, блистая яркими красками, и были прекрасны, даже повергнутые на землю, и всё ещё пчёлы садились на них, жужжа, словно рыдая. А Ламон, горем поражённый, сказал: "Увы, мне! Мои розы поломаны. Увы, мне! Мои фиалки потоптаны. Увы, мне! Мои гиацинты и нарциссы повырваны злодеем. Весна придёт, а они не распустятся. Лето наступит, а они красоваться не будут. А осенней порой никто венков из них не сплетёт.

И владыка Дионис над этими цветами не сжалился! Они росли рядом с тобой, у тебя на глазах, я часто венками из них венчал тебя. Как я покажу этот сад господину?! Что с ним будет, когда он это увидит? Он велит повесить меня, старика, на первой сосне, а может, со мной - и Дафниса, считая, что это сделали его козы".

Они заплакали, и теперь они уже рыдали не об одних цветах, но и о себе. Рыдала и Хлоя над Дафнисом, в страхе, как бы его не повесили, и молилась богам, чтобы не приезжал господин, и пережила тяжкие дни, словно уже видела, как бичуют Дафниса. Уже ночь наступала, когда пришёл к ним Эвдром известить, что хозяин прибудет дня через три, а его сын завтра приедет. Они толковали о том, что случилось, поделились своими страхами с Эвдромом и стали спрашивать его мнения; он, благосклонный к Дафнису, посоветовал всё рассказать сперва молодому хозяину и обещал замолвить перед ним слово: приходясь ему молочным братом, он был у него в чести. И когда день наступил, они так и сделали.

Астил прибыл верхом, а с ним - его парасит, тоже верхом. У Астила был подбородок чуть опушён, а Гнатон - так звали другого - давно уже бороду брил. Ламон, Миртала и Дафнис пали к ногам Астила, прося пожалеть старика и спасти от гнева отца. И затем ему всё рассказали. Астила тронули эти мольбы, он пошёл в сад, увидел гибель цветов и обещал им, что будет просить отца о прощении и свалит вину на своих коней: они-де были здесь привязаны и, разыгравшись, часть цветов поломали, часть потоптали, а потом, сорвавшись с привязи, взрыли землю копытами. За это Ламон и Миртала молили богов послать ему всяких благ, а Дафнис принёс ему в дар козлят, сыров, птиц с птенчиками, грозди винограда на лозах, яблоки на ветках. Среди этих даров было также лесбосское вино, на вкус из всех вин лучшее.

Астил похвалил подарки и отправился на охоту за зайцами. Юноша он был богатый, живший всегда в роскоши, и в деревню он прибыл, чтобы новое развлечение себе доставить. Гнатон же, умевший только есть и пить до беспамятства и, напившись, похабничать, у которого только и было что широкая глотка, да брюхо, да то, что под брюхом, приметил Дафниса, когда тот подносил дары. Он был любителем мальчиков и, найдя красоту, какой и в городе не сыскать, решил приняться за Дафниса и надеялся сладиться с этим пастухом. Приняв такое решение, он пошёл туда, где пас Дафнис, под предлогом, что хочет коз посмотреть, на деле же полюбоваться на Дафниса. Заискивая перед ним, он хвалил его коз, просил сыграть на свирели пастушью песню и сказал, что быстро добьётся для Дафниса воли - ведь он всё может сделать, чего ни захочет.

Считая, что он уже приручил к себе Дафниса, под вечер Гнатон дождался, пока Дафнис погонит с пастбища коз. И, подбежав, сначала стал его целовать, а потом и просить, чтобы тот стал к нему задом, так, как козы к своим козлам. Когда же Дафнис стал говорить, что он знает, как козлы скачут на коз, но не видел, чтобы козёл лез на козла, или баран вместо овцы лез на барана, или петух вместо курицы петуха под себя подбирал, то Гнатон был готов, пустив в ход руки, применить насилие. Но Гнатон был пьян и едва стоял на ногах, и Дафнис толкнул его, повалил на землю и убежал, оставив его там, где он упал. И уже не мальчик, а только мужчина смог бы Гнатона, взяв под руки, домой дотащить. А Дафнис к нему уже никогда близко не подходил и пас своих коз нынче тут, а назавтра там, избегая его, а Хлою охраняя. Да и Гнатон больше к нему уже не лез, увидев, что он - силён. Он выжидал подходящего случая поговорить с Астилом о нём и надеялся, что он получит Дафниса от юноши в подарок, - Астил одаривал его часто и щедро.

В то время сделать было ничего нельзя, так как прибыл Дионисофан с Клеаристой; вьючные животные, рабы, мужчины и женщины подняли шум. Но несколько позже Гнатон составил речь о любви. Дионисофан был высок ростом, красив, уже с проседью. С любым молодым человеком он мог поспорить. Он был богат, как немногие, и благороден душой, как никто. Прибыв сюда, в первый же день он принёс жертвы богам, покровителям полей, Деметре, Дионису, Пану и нимфам. А всем присутствовавшим выставил кратер вина. В следующие дни он стал осматривать плоды трудов Ламона. И видя: поля в бороздах, хорошо вспаханных, виноград в молодых ростках, а сад в полной красе - вину за гибель цветов принял на себя Астил, - он остался доволен, Ламона расхвалил и обещал отпустить его на волю. Затем он пошёл к козьему стаду на коз посмотреть и на их пастуха.

Хлоя, смущённая и напуганная такой толпой, убежала в лес. А Дафнис стоял, выпрямившись: козья шкура обвивала его бёдра, на плече висела новенькая сумка, а в руках он держал - в одной сыр, в другой козляток-сосунков. Он ничего не сказал, но, вспыхнув румянцем, опустил глаза и протянул свои дары. Ламон же сказал: "Господин! Вот - твой новый козопас. Ты велел мне пасти полсотни коз и двух козлов. А теперь у тебя, его трудами, коз уже сотня и десять козлов. Видишь, какие они - жирные, с густой шерстью, и все рога у них - целые. Он приучил их слушаться музыки: они делают всё по звуку свирели, что хочет он".

Клеариста, бывшая тут, захотела его слова испытать и велела Дафнису заиграть для коз на свирели, обещав ему за игру подарить хитон, хламиду и обувь. Тогда, посадив гостей и став под буком, он вынул из сумки свирель. Сначала он заиграл тихую песню - и козы стали, подняв головы кверху, затем заиграл песню для пастьбы - и козы стали пастись, опустив головы, затем заиграл нежно-певучую песню, и козы улеглись, но вот он заиграл пронзительный напев - и козы, будто волк приближается, в лес убежали. Немного спустя он заиграл призывную песню - и, выйдя из леса, они сбежались к нему и собрались у его ног. Даже слуг не увидишь, чтобы так исполняли приказ господина. Все удивлялись, и больше всех Клеариста. Она клялась, что много подарков пришлёт пастуху - такому красавцу, да к тому же и музыканту. Потом они вернулись в дом. Там они сели завтракать и от всего, что ели, Дафнису также много послали. Он ел с Хлоей, наслаждался, пробуя городские кушанья, и надеялся, что, попросив господина, он получит разрешение на свадьбу.

Гнатон, ещё больше распалившись похотью после того, что он видел у стада коз, и считая, что ему жизнь не в жизнь, если он не получит Дафниса, подстерёг Астила, когда тот гулял в саду, и, заведя его в храм Диониса, стал целовать ему руки и ноги. Когда же Астил стал допытываться, чего ради он делает это, велел ему всё рассказать и поклялся, что всё сделает для него, тогда Гнатон сказал: "Гибнет твой Гнатон, господин! Я, который до сих пор любил только твой стол. Я, кто не раз клялся, что нет ничего прельстительнее старых вин. Я, кто твоих поваров ценил выше всех митиленскнх отроков, теперь одного только Дафниса считаю прекрасным. К самой изысканной пище я даже не прикасаюсь, сколько бы каждый день ни готовили мяса ли, рыб или медовых печений. Я, став козой, щипал бы траву и листья, слушая свирель Дафниса, под его надзором пасясь. Спаси своего Гнатона, победи мою любовь, а не то, клянусь тобой, моим богом, что, взяв нож и наевшись, убью себя перед дверью Дафниса. И уже больше не звать тебе меня Гнатончиком, как привык ты меня, шутя, называть".

Когда он заплакал и стал Астилу ноги целовать, юноша не устоял: он был от природы щедрым, да и с любовными муками был знаком. Он обещал, что выпросит Дафниса у отца и возьмёт его с собой в город, себе - рабом, а Гнатону - любовником. Желая, со своей стороны, его привести в весёлое настроение, улыбаясь, стал его расспрашивать, не стыдно ли ему, что он влюбился в сына раба Ламона, что так не терпится ему возлечь с мальчиком, пасущим коз, и делал вид, что чувствует отвращение к козлиной вони.

Гнатон же - ведь за попойками развратников он научился всякой любовной болтовне - вот что сказал о себе и о Дафнисе: "Ни одному влюблённому, господин, до этого нет дела: в каком бы виде он ни нашёл красоту, он попадает к ней в плен. Потому-то и влюбляются в дерево, в реку и в зверя. Впрочем, кто не пожалеет влюблённого, которому надо бояться любимого? Вот и я люблю тело раба, но красоту - свободного. Разве не видишь, что его кудри, как гиацинт, его глаза блещут из-под бровей, как в оправе из золота драгоценные камни? Его лицо заливает румянец, а рот - полон зубов, белых, как слоновая кость. И какой влюблённый не мечтал бы получить с таких уст поцелуй любви? А если я влюбился в того, кто пасёт стадо, то в этом я подражаю богам: пастухом был Анхиз, а им овладела Афродита; пас коз Бранх, а его полюбил Аполлон; был пастушком Ганимед, а его похитил Владыка богов. Не будем же и мы презирать мальчика, которому даже козы повинуются, будто влюблённые. Воздадим благодарность орлам Зевса за то, что они такому красавцу ещё жить на Земле дозволяют".

Астил рассмеялся, особенно над заключением этой речи, и, сказав, что Эрот хоть кого сделает софистом, стал выжидать случая, когда бы он смог с отцом поговорить о Дафнисе. Но Эвдром услышал всё, что было сказано, и, любя Дафниса, которого считал славным юношей, и, негодуя на то, что его красота будет поругана Гнатоном, всё это передал Дафнису и Ламону. Дафнис, потрясённый, уже думал с Хлоей решиться бежать или покончить с собой, и в этом к своей судьбе её приобщив.

Но Ламон, вызвав Мирталу из дома, сказал: "Конец нам, жена! Пришло время раскрыть тайну. Пропали мои козы, да и всё прочее. Но клянусь Паном и нимфами, даже если мне предстоит быть быком в стойле, всё же не смолчу о том, какова - судьба Дафниса, а расскажу, как я нашёл его, как он был вскормлен, и покажу, что при нём нашёл. Пусть же узнает этот Гнатон, кто таков - и кого он посмел полюбить. Вынь-ка мне эти знаки - чтобы они были у меня под рукой".

Порешив так, они возвратились в дом. Астил же, заметив, что отец ничем не занят, подошёл к нему и попросил позволения Дафниса в город с собой увезти, сказав, что он - красив, много лучше тех, что живут в деревне, и что за короткое время Гнатон сможет его научить выполнять все городские работы. Отец дал ему разрешение и велел послать за Ламоном с Мирталой. Желая обрадовать их, он сообщил им, что в дальнейшем Дафнис будет ухаживать за Астилом, а Ламону даст взамен Дафниса двух пастухов.

И вот, когда все слуги сбежались, довольные тем, что сотоварищем по рабству будут иметь такого красавца, Ламон, попросив слова, сказал: "Выслушай, господин, от меня, старика, правдивый рассказ. Клянусь тебе Паном и нимфами, что не скажу ни слова ложного. Я - не отец Дафнису, не дано было счастья Миртале стать матерью. Другие родители его покинули, имея, наверное, уже более взрослых детей и не желая новых иметь. Я же нашёл его покинутым и моей козой вскормленным. И когда она умерла, я её зарыл около сада, ведь я любил её за то, что она была ему матерью. Я нашёл и знаки, положенные рядом с ним, - в этом я, господин, теперь признаюсь, - и их у себя сохраняю. Эти знаки - знаки более высокой судьбы, чем - наша. Чтобы он был Астилу рабом, я не считаю это недостойным делом: красивому и доброму господину - красивый слуга. Но чтобы он стал забавой для Гнатона, этого я снести не могу. Ведь он старается его увезти в Митилену, чтобы чем-то вроде женщины сделать его".

Ламон замолчал и залился слезами. Когда же Гнатон стал его оскорблять и грозился избить, Дионисофан, поражённый рассказом, нахмурившись, велел Гнатону замолчать, а Ламона начал расспрашивать, велел говорить только правду и небылиц не выдумывать, чтобы сына при себе удержать. Но Ламон стоял на своём, клялся всеми богами и отдавал себя на любую пытку, если он лжёт. Тогда Дионисофан, обращаясь к Клеаристе, стал размышлять над тем, что сказал Ламон: "Зачем бы Ламону лгать, раз он мог взамен получить одного или двух пастухов? Да и как поселянин такой рассказ мог бы выдумать? Разве сразу же не показалось странным, что у него, старика, и у невзрачной матери такой красавец сын родился?"

И они решили не гадать, но рассмотреть знаки, правда ли, что это - знаки более славной судьбы. Миртала пошла, чтобы принести то, что берегла в старой сумке. Когда она их принесла, Дионисофан первым стал рассматривать их, и, увидев пурпурную рубашонку, золотую чеканную пряжку, ножик с ручкой из слоновой кости, то воскликнул: "Владыка Зевс!" - и позвал жену, чтобы она посмотрела. Она же, увидев, вскрикнула: "О, благие Мойры! Не те ли это вещи, что мы положили с нашим сыном? Не в эти ли места мы послали Софросину отнести его! Да, это - те знаки! Мой милый муж, это - наше дитя: Дафнис - твой сын, и он пас коз отца!"

Дионисофан целовал знаки и от избытка радости плакал, Астил, поняв, что он - брат Дафнису, сбросив плащ, побежал через сад, желая расцеловать Дафниса. А Дафнис, увидев, что он бежит, а за ним толпа, и кричит: "Дафнис!" - подумал, что он хочет его схватить, бросил сумку и свирель и помчался к берегу моря, чтобы кинуться с утёса вниз. И было бы странным решение судьбы, если бы, только что обретённый, Дафнис погиб. Но Астил понял, что он хочет сделать, и закричал: "Стой, Дафнис! Не бойся, я тебе - брат, а родители - те, кто были до этого дня твоими господами. Сейчас нам Ламон рассказал о козе и показал твои знаки. Обернись, посмотри: весёлые, с радостным смехом идут все сюда. Но первым меня поцелуй. Клянусь нимфами, что не лгу".

Насилу удалось Дафниса удержать такой клятвой. Остановившись, он ожидал Астила, а когда тот подбежал, он обнял его, целуя. И, пока он его целовал, примчалась толпа, и служанки, и слуги, подошёл отец, а с ним - и мать. Все стали его обнимать, целовать, плача от радости. А он был ласков к отцу, и к матери - больше, чем - ко всем другим. И будто их знал уже давно, он прижимался к их груди и не хотел покидать их объятий: так быстро заставляет поверить себе голос природы. На краткое время он забыл даже Хлою. И, вернувшись в дом, он надел дорогую одежду, и, сев рядом с родным отцом, он услышал от него: "Я рано женился, дети, и вскоре стал, как думал, счастливым отцом. Первым у меня родился сын, затем дочь, и третьим Астил. И я подумал, что довольно уже детей у меня, и этого ребёнка, появившегося последним на свет, я решился покинуть, положив с ним эти вещи, - не как знаки, а скорее как погребальные дары. Но судьба решила иначе. Мой старший сын и дочь в один день погибли от одной и той же болезни. Тебя же мне Промысел сохранил, чтобы у нас была не одна в старости опора. Не суди меня за то, что я покинул тебя. Я решился на это с не лёгким сердцем. А ты, Астил, не печалься, что лишь половину получишь, а не всё моё состояние. Для благоразумных людей нет приобретения лучше, чем - брат. Любите друг друга, а что касается богатства, то вы можете поспорить с царями. Я оставлю вам много земли, много искусных рабов, золота, серебра, много всего другого, что есть у богатых людей. Вот только это поместье я отдаю особо Дафнису. С Ламоном, Мирталой и теми козами, которых он пас".

Дафнис, вскочив, сказал: "Вовремя ты мне напомнил, отец, я сейчас пойду отвести коз к водопою: они теперь хотят пить и ждут моей свирели, а я всё ещё тут сижу".

Все засмеялись - став господином, он всё ещё хочет быть козопасом. Другого послали, чтобы он позаботился о козах, а сами, жертву принёсши Зевсу, для всех устроили пир. На этот пир не пришёл лишь Гнатон, но, полный страха, он провёл в храме Диониса весь день и ночь, моля бога о защите. По всей округе разнеслась молва, что Дионисофан нашёл сына, что Дафнис-козопас оказался владельцем здешних мест. И с утра все отовсюду стали сбегаться, радуясь за юношу, принося отцу дары. В числе их первым был Дриас, который вырастил Хлою.

Дионисофан всех оставлял у себя, приглашая свидетелей этого события принять также участие и в празднике. Было заготовлено много вина, много хлеба, болотных птиц, молочных поросяток, медовых печений. Местным богам были принесены обильные жертвы. Тут Дафнис, собрав всё своё пастушье достояние, посвятил его богам. Дионису он посвятил сумку и козью шкуру, Пану - свирель и флейту, нимфам же - свой посох и подойники: он их сделал своими руками. Всё своё, привычное, насколько оно - милее неведомого ещё богатства! И вот, расставаясь с каждой из своих вещей, Дафнис плакал. Он посвятил свои подойники не раньше, чем в последний раз подоил, и свою козью шкуру в последний раз надел на себя, и на своей свирели, перед тем как посвятить её, сыграл песню. Все эти вещи он перецеловал, попрощался со своими козами и каждого козла по имени назвал. И он попил из того ручья, из которого пил с Хлоей. В своей же любви он признаться ещё не решался, выжидая удобного случая.

Хлоя сидела одна, плакала, пася овец, и говорила: "Дафнис меня забыл! Он мечтает о богатых невестах. Зачем я велела ему вместо нимф клясться козами? Он покинул их так же, как покинул и Хлою. Даже когда он приносил жертву Пану и нимфам, он не пожелал увидеть Хлою. Наверно, он нашёл у матери лучших прислужниц, чем - я. Пусть будет он счастлив! А мне больше не жить".

А в это время пастух Лампис, пасший коров, явился сюда с кучкой поселян и похитил её, думая, что Дафнис на ней теперь уже не женится и что Дриас будет к нему, Лампису, благосклонен. Она шла следом за ним с криком. Кто-то из тех, кто это видел, дал знать Напе, а та Дриасу. Дриас же - Дафнису. Он чуть с ума не сошёл: и сказать отцу не осмеливаясь и сил не имея вынести горя, он ушёл в сад, стонал и так говорил: "Горе мне, что узнали меня! Насколько же лучше было мне пастухом оставаться! Насколько я был счастливее, пока был рабом! Тогда я смотрел на Хлою. Теперь же Лампис похитил её и уводит с собой. А наступит ночь, и он ляжет с ней. Я же пью, наслаждаюсь. И напрасно я Паном, и козами, и нимфами клялся".

Эти речи услышал Гнатон, скрывавшийся в парке. Решив, что сейчас ему представляется случай помириться с Дафнисом, он взял с собой нескольких молодых слуг Астила, кинулся следом за Дриасом и, велев ему указывать путь к жилищу Ламписа, бросился в погоню. Он захватил его, когда он вводил Хлою в свой дом. Он вырвал у него девушку из рук, а бывших с ним поселян избил. Он хотел связать Ламписа и увести его с собой, но тот убежал. Дионисофана он застал уже спящим, а Дафнис, глаз не сомкнув, плакал в саду. Он привёл к нему Хлою, отдал ему, и рассказал всё, как было. Попросил не помнить зла, а его, Гнатона, взять к себе рабом, не лишать своего стола, без которого он умрёт с голоду.

Увидев Хлою и держа её в объятьях, Дафнис примирился с ним, ведь столь большую услугу он оказал ему, а её умолял простить за невнимание.

Посоветовавшись между собой, они решили свои мысли о свадьбе пока скрыть, спрятать Хлою где-нибудь здесь и признаться в своей любви только матери. Но с этим был не согласен Дриас. Он требовал, чтобы обо всём сказали отцу, и обещал, что сумеет его убедить дать согласие на свадьбу. Когда день наступил, он, неся в сумке знаки Хлои, пришёл к Дионисофану и Клеаристе, сидевшим в саду. Тут же был и Астил и Дафнис. Когда водворилось молчание, он сказал: "Такая же нужда, как и у Ламона, заставляет меня говорить о том, что до сих пор я скрывал. Эту Хлою родил не я, и не я вскормил. Её родили - другие, а овца её, лежавшую в пещере нимф, вскормила. Я, увидев это, изумился, а изумившись, воспитал. Свидетелем мне и её красота, - ведь она на нас - не похожа. Свидетели - и знаки, слишком дорогие для пастухов. Взгляните на них и найдите родных для этой девушки. Может, и она окажется достойной Дафниса".

И Дионисофан, услышав эти слова, без внимания не оставил. Но, взглянув на Дафниса, видя, как он побледнел и тайком утирал слёзы, догадался о его любви. И, конечно, больше заботясь о своём сыне, чем о чужой ему девушке, стал проверять слова Дриаса. Когда же он увидел и знаки - Дриас их с собой принёс, - золочёные туфельки, браслеты, головную повязку, то, позвав к себе Хлою, велел ей не падать духом, сказав, что муж у неё уже есть, а скоро она найдёт и отца с матерью. И Клеариста, приняв её, стала украшать её, будто жену сына, а Дионисофан, оставив с собой Дафниса с глазу на глаз, спросил его, осталась ли Хлоя девушкой? И когда Дафнис заверил его, что, кроме поцелуев и клятв верности, ничего между ними не было, Дионисофан посмеялся над их клятвами и велел им возлечь за столом.

И тут-то можно было понять, что такое - красота, если её приукрасить. Богато одетая, с волосами, красиво причёсанными, с умытым лицом, Хлоя всем показалась настолько красивее, чем - прежде, что даже Дафнис едва её узнал. И всякий, даже и без знаков, поклялся бы, что Дриас ей не был отцом. Тем не менее, вместе с другими, и он был с Напой на пиру, и они пировали, возлежа с Ламоном и Мирталой. И в последующие дни приносились жертвы, и чаши с вином ставились на стол. В свою очередь, Хлоя богам посвятила свои вещи - свирель, сумку, шкуру овечью, подойники. Она совершила возлияние вином тому ручью, что - в пещере, ведь она была вскормлена рядом с ним и часто в нём омывалась. И она убрала венками могилу овцы, что вскормила её, - место указал Дриас. И она сыграла на свирели своим овечкам, а сыграв, помолилась богиням, чтобы найти ей тех, кто покинул её, и чтобы они оказались достойны её брака с Дафнисом.

Когда они уже насладились сельскими праздниками, то решили вернуться в город, чтобы начать родителей Хлои разыскивать там и с браком не медлить. Утром, собравшись в дорогу, они подарили Дриасу три тысячи драхм, Ламону же дали пол-урожая с полей и виноградников, отдали коз с козопасами, подарили четыре упряжки быков, одежды на зиму и дали свободу ему и жене. После чего они, кто верхом, а кто в колесницах, вернулись в Митилену. Тогда граждане не заметили их прибытия, потому что они приехали ночью. Когда же наступил день, у них собралась дома толпа мужчин и женщин. Мужчины поздравляли Дионисофана, что он нашёл сына, и ещё горячее поздравлять стали, когда увидели красоту Дафниса. Женщины же радовались с Клеаристой, что сразу и сына с собой привезла и невестку. Хлоя поразила их своей красотой: весь город пришёл в смятение из-за юноши с девушкой, уже сулили им счастливый брак и желали, чтобы Хлоя нашла родителей, достойных её красоты, и многие богатые женщины молились богам, чтобы они были признаны матерями такой красавицы дочки.

Вот какой сон увидел Дионисофан, когда, после долгих размышлений, он заснул. Ему привиделось, будто нимфы просят Эрота, чтобы он устроил, наконец, брак Дафниса с Хлоей, и будто, ослабив свой лук и отложив колчан, он приказал Дионисофану пригласить на пир всех знатнейших граждан Митилены и, когда будет наполнена последняя чаша, тогда показать каждому гостю знаки Хлои, а затем спеть свадебный гимн. Увидев такой сон, услышав такой приказ, Дионисофан, встав утром, велел приготовить пир, ничего не жалея из того, что земля производит, моря, болота и реки. И на пир пригласил виднейших граждан Митилены. Когда же наступила ночь и была наполнена чаша, из коей обычно творят возлияние Гермесу, один из слуг на серебряном блюде принёс знаки и, обходя гостей слева направо, всем их показывал.

Никто не признал их, только Мегакл, возлежавший на верхнем конце стола, - ибо он был стар, - как только их увидел, узнал и воскликнул: "Что я вижу? Что-то с тобой сталось, дочка моя? Неужели и ты - цела или только эти вещи какой-то пастух унёс? Умоляю тебя, Дионисофан, скажи, откуда попали к тебе знаки моей дочки? Не будь завистлив и, найдя Дафниса, дай и мне что-то найти!"

Тогда Дионисофан предложил ему сначала рассказать, как он покинул ребёнка, и Мегакл рассказал: "Я был беден в прежнее время. Всё, что имел, я истратил тогда на устройство празднеств народу, на постройку военных судов. Так было дело, когда дочка у меня родилась. Боясь воспитать её в бедности, я покинул её, украсив этими знаками: ведь я знал, что многие хотя бы и так стать отцами желают. И я покинул ребёнка в пещере нимф, поручив его богиням. Ко мне с той поры что ни день, то богатство плыло, а наследника у меня уже не было. Не пришлось мне стать снова отцом хотя бы другой дочки. А боги, будто смеясь надо мной, по ночам посылали мне сны, возвещая, что снова отцом меня сделает овца".

Дионисофан вскрикнул, ещё громче Мегакла, вскочил с ложа и ввёл сюда Хлою в чудесном наряде. И сказал: "Это дитя ты покинул, Мегакл! Эту девушку промыслом богинь вскормила тебе овца, как коза вскормила мне Дафниса. Возьми же себе свои знаки и дочь. А взяв, отдай её в жёны Дафнису. Обоих мы покинули, обоих мы нашли, об обоих заботились Пан и нимфы с Эротом".

Мегакл одобрил его речи, послал за своей женой Родой и прижал к груди Хлою. Ночевать они остались здесь - Дафнис поклялся, что теперь уже он ни с кем не отпустит Хлою, даже с её отцом.

С наступлением дня они, договорившись между собой, вернулись в деревню: очень уж об этом просили Дафнис и Хлоя - они не могли вынести жизни в городе. И их родители решили устроить им пастушью свадьбу. Прибыв к Ламону, они привели Дриаса к Мегаклу, а Роду познакомили с Напой и стали готовиться к празднеству. И здесь отец поручил Хлою нимфам, и в числе многих других приношений он посвятил им её знаки, а Дриасу добавил, чего ему не хватало до десяти тысяч драхм.

Погода стояла чудесная, и Дионисофан велел устроить ложа для пира из листвы тут же, перед пещерой, и, пригласив на пир окрестных поселян, угостил их. Были тут Ламон и Миртала, Дриас и Напа, родные Доркона, Филет и его сыновья, Хромис и Ликэнион. Был тут даже и Лампис, получивший прощение. И всё было здесь так, как бывает на подобных пирах, по-простому, по-деревенскому.

Один пел, как поют жнецы, другой отпускал шутки, словно давил виноград на точилах. Филет играл на свирели, Лампис на флейте, Дриас с Ламоном плясали, Дафнис и Хлоя целовались, а козы паслись рядом, словно и они принимали участие в празднестве. Городским гостям это не очень-то нравилось, зато Дафнис иных коз звал по имени, давал им ветки и, схватив за рога, целовал.

И так они проводили время не только в тот день, - большую часть своей жизни они прожили по-пастушески: чтили богов - нимф, Пана и Эрота, приобрели большие стада овец и коз и самой вкусной пищей считали плоды с молоком. Когда родился у них сын, они дали его вскормить козе, а когда родилась дочь, они подложили её к сосцам овцы. И сына они назвали Филопеменом, а дочку Агелой. Так они и прожили по-пастушески до старости, пещеру украсили, картины поставили там и воздвигли алтарь в честь Эрота Пастыря, а для Пана устроили жилище в храме и назвали тот храм храмом Пана Воителя.

Но всё это они устроили и такие названия дали после. А в тот день, с наступлением сумерек, все их проводили до брачной комнаты, на свирелях, на флейтах играя, неся перед ними факела. Когда же провожатые к дверям приблизились, они запели голосами скрипучими, грубыми, будто вилами землю дробили, а не брачную песнь пели.

А Дафнис и Хлоя легли на ложе нагие, друг друга обняли, целовались и бессонную ночь провели, - меньше спали, чем - совы. И Дафнис всё совершил, чему научила его Ликэнион. И лишь тогда впервые поняла Хлоя, что всё, чем они в лесу занимались, были лишь пастушьи шутки.

Оставить комментарий © Copyright Иванов Сергей Иванович (providenie66@bk.ru) Размещен: 09/06/2017, изменен: 09/06/2017. 125k. Статистика. Рассказ: Религия Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Перессказ книги Дафнис и Хлоя. ( О Душе и теле)

Иванов Сергей Иванович : другие произведения.

Дафнис и Хлоя