Иванов Сергей Иванович : другие произведения.

Метаморфозы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перессказ через осознание

   АПУЛЕЙ
  
   ЗОЛОТОЙ ОСЁЛ
   или
   МЕТАМОРФОЗЫ
   (пересказ через осознание)
  
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  
   Вот я сплету тебе басни, порадую твой слух, если ты соблаговолишь взглянуть на папирус, исписанный остриём тростника. Ты подивишься на превращения человеческих судеб и форм и на их возвращение вспять тем же путём, в прежнее состояние. Я начинаю.
   - Но кто он - такой? - спросишь ты.
   Выслушай в двух словах.
   Аттическая Гиметта, Эфирейский перешеек и Тенара Спартанская - колыбель нашего рода. Здесь я овладел аттическим наречием, и оно было первым завоеванием моего детства. Вслед за тем я прибыл, новичок в науках, в столицу Лациума и, не имея руководителя, одолел язык квиритов.
   Потому я умоляю не оскорбляться, если встретятся в моём стиле чужеземные и простонародные выражения. Но ведь это чередование наречий соответствует искусству мгновенных превращений, а о нём-то я и собираюсь написать. Начинаем басню. Внимай, читатель, будешь доволен.
    Я ехал по делам в Фессалию, так как моя мать - оттуда родом, и наше семейство гордится происхождением от Плутарха через его племянника философа Секста. Я ехал на ослепительно-белой лошади, и когда, миновав кручи гор, спуски в долины, росистые луга, возделанные поля, она притомилась и я, уставший от сидения, спешился. Я отёр листьями пот с лошади, погладил её по ушам, отпустил узду и провожу её шажком, пока она не облегчила усталый желудок. И пока она, наклонив голову набок, искала пищи по лугу, вдоль которого шла, я присоединился к двум путникам, которые шли впереди меня на близком расстоянии, и пока я слушал, о чём идёт разговор, один из них, расхохотавшись, сказал:
   - Уволь от этих басен.
   Услышав это, я, жадный до новостей, сказал:
   - Напротив, продолжай! Разрешите и мне принять участие в вашем разговоре: я - не любопытен, но хочу знать как можно больше, к тому же рассказ облегчит нам этот подъём.
   Кто начал, сказал:
   - Э! Эти выдумки - так же похожи на правду, как если бы кто-то стал уверять, будто магическое нашёптывание заставляет реки бежать вспять, море - застыть, ветер - лишиться дыхания, солнце - остановиться, луну - покрыться пеной, звёзды - сорваться, день - исчезнуть, ночь - продлиться!
   Тогда я сказал:
   - Пожалуйста, ты, кто начал рассказ, доканчивай его, если тебе не лень и не надоело. - Потом к другому. - Ты же, заткнув уши и заупрямившись, отвергаешь то, что может быть правдой. Ты даже не имеешь понятия, что лишь предвзятые мнения заставляют нас считать ложным то, что ново слуху, или непривычно зрению, или кажется превышающим наше понимание. Если же посмотреть повнимательнее, то обнаружишь, что всё это - не только для соображения очевидно, но и для исполнения легко.
    Вот вчера вечером едим мы с товарищами пирог с сыром наперегонки, и я хочу проглотить кусок чуть больше обычного, как кушанье застревает в горле: до того у меня в глотке дыханье спёрло - чуть не умер. А недавно в Афинах, у Пёстрого портика, я видел, как фокусник глотал остриём вниз меч. Вслед за тем он за несколько грошей копьё воткнул себе в кишки. И на окованное железом древко копья, из горла фокусника торчавшего, на его конец вскочил отрок и стал извиваться в пляске, словно был без костей и без жил. Можно было принять всё это за жезл бога врачевания с полуотрубленными сучками, который обвила змея плодородия.
   - Но полно! Докончи, прошу тебя, товарищ, историю, которую начал. Я тебе один за двоих поверю и в первой же гостинице угощу завтраком.
    А он ко мне:
   - Что предлагаешь, считаю справедливым и хорошим, но мне придётся начать свой рассказ снова. Прежде же поклянусь тебе Солнцем, этим всевидящим божеством, что мой рассказ - правдив и достоверен. Да у вас обоих сомнение пропадёт, как только вы достигнете ближайшего города Фессалии: там об этой истории только и разговора, ведь события происходили у всех на глазах. Но наперёд узнайте, откуда - я и кто - таков. Меня зовут Аристомен, и я - родом с Эгины. Послушайте также, чем я себе хлеб добываю: Фессалию, Этолию и Беотию объезжаю с мёдом, сыром или другим товаром для трактирщиков. Узнав, что в Гипате, крупнейшем из городов Фессалии, продаётся по сходной цене отличный на вкус сыр, я поспешил туда, собираясь закупить его весь оптом. Но в недобрый час я отправился, и надежды на барыш меня обманули: накануне всё скупил торговец Луп. Утомлённый поспешностью, я направился с наступлением вечера в бани.
   Вдруг вижу я моего товарища, Сократа! Сидит на земле, изорванный плащ наполовину прикрывает его тело. Почти другим человеком стал: бледность и худоба до неузнаваемости его изменили, и он сделался похож на тех пасынков судьбы, что на перекрёстках просят милостыню. Хоть я его и знал и был с ним дружен, но, видя его в таком состоянии, я усомнился и подошёл поближе.
   - Сократ! Что - с тобой? Что - за вид? Что - за плачевное состояние? А дома тебя уже оплакали и по имени окликали, как покойника! Твоим детям, по приказу верховного судьи провинции, назначены опекуны. Жена, помянув тебя, подурнев от скорби и горя, чуть не выплакав своих глаз, уже слышит от родителей побуждения увеселить дом радостью нового брака. И вдруг ты оказываешься здесь, к нашему позору, загробным выходцем!
   - Аристомен, право же, ты не знаешь уловок судьбы, её милостей и превратностей. - С этими словами своё лицо, давно уже красневшее от стыда, плащом прикрыл, так что оставшуюся часть тела обнажил от пупа до признака мужественности. Я не мог дольше видеть такого зрелища нищеты и, протянув руку, помог ему подняться.
   Но тот, как был с покрытой головой, сказал:
   - Оставь судьбу насладиться досыта трофеем, который она себе воздвигла.
   Я заставляю его идти со мной, прикрываю его наготу одной из двух своих одежд, которую снял с себя, и веду в баню. Там готовлю мази и притирания, соскребаю слой грязи и, вымыв, поддерживая его, веду к себе, грею постелью, ублажаю пищей, подкрепляю чашей, забавляю рассказами.
   Уж он склонился к разговору и шуткам, уж раздавались остроты и злословие, пока ещё робкие, как вдруг, испустив из глубины груди вздох и хлопнув правой рукой по лбу, сказал:
   - О, я - несчастный! Предавшись страсти к гладиаторским зрелищам, уже прославленным, в какие бедствия я впал! Ведь, приехав в Македонию по прибыльному делу, которое задержало меня там месяцев на девять, я отправился обратно с барышом. Я был уже недалеко от Лариссы (по пути я хотел побывать на зрелищах), когда в ущелье на меня напали разбойники. Хоть и обобрали - однако спасся. В таком положении я заворачиваю к старой, но до сих пор ещё видной собой кабатчице Мерое. Я рассказываю ей о причинах долгой отлучки из дома, и страхов на обратном пути, и ограбления. Она меня накормила ужином и вскоре, побуждаемая похотью, пригласила к себе на кровать. Я тотчас делаюсь несчастным, так как, переспав с ней разочек, уже не могу отделаться от этой чумы. Всё в неё всадил: и лохмотья, что разбойники у меня на плечах оставили, и гроши, что я зарабатывал, как грузчик, когда ещё сила была, - пока эта женщина и судьба не довели меня до такого состояния, в каком ты меня увидел.
   - Ну, ты этого заслуживаешь и ещё большего несчастья, раз любострастные ласки и потаскуху детям и дому предпочёл!
   Но он, приложив палец ко рту, сказал:
   - Молчи! - И озирается. - Берегись вещей жены! Как бы язык беды на тебя не накликал!
   - Ещё что! Что же - за женщина эта владычица и царица кабацкая?
   - Ведьма и колдунья: власть имеет небо спустить, землю подвесить, ручьи сделать твёрдыми, горы расплавить, покойников вывести, богов низвести, звёзды загасить, Тартар осветить!
   - Ну, тебя, опусти трагический занавес и сложи эту театральную ширму, говори-ка попросту.
   - Хочешь о тьме её проделок послушать? Воспламенить к себе любовью жителей не только этой страны, но Индии, обеих Эфиопий, даже самых антихтонов - для неё пустяки, детские игрушки! Послушай, однако, что она сделала на глазах у многих.
   Своего любовника, посмевшего полюбить другую женщину, единым словом она обратила в бобра, так как этот зверь, когда ему грозит опасность быть захваченным, спасается от погони, лишая себя детородных органов. Она надеялась, что и с тем случится нечто подобное за то, что свою любовь понёс на сторону. Соседнего кабатчика и, значит, конкурента, обратила в лягушку. И теперь этот старик, плавая в своей винной бочке, своих прежних посетителей из гущи кваканьем приглашает. Судейского, который против неё высказался, в барана обратила, и теперь тот так бараном и ведёт дела. Жена одного из её любовников позлословила как-то о ней, а сама была беременна - на вечную беременность осудила её, заключив чрево и остановив зародыш. Вот уже восемь лет, как эта бедняжечка, отягощена животом.
   Это последнее злодеяние и зло, которое она многим продолжала причинять, наконец, возбудили всеобщее негодование, и было постановлено отомстить ей назавтра, побив камнями, но этот план она расстроила силой заклинаний. Эта кабатчица, совершив над ямой погребальные моления (как мне недавно в пьяном виде сказывала), с помощью тайного насилия над божествами, всех жителей заперла в их домах. Так что они два дня не могли ни замков сбить, ни выломать дверей, ни даже стен пробуравить, пока в один голос не возопили, клянясь, что не только не поднимут на неё руки, но придут к ней на помощь, если кто замыслит иное. На этих условиях она смилостивилась и освободила город. Что же касается зачинщика этой выдумки, то его она в глухую ночь, запертым, как он был, с домом перенесла за сто вёрст, в другой город, расположенный на вершине горы и поэтому лишённый воды. А так как тесно стоявшие жилища не давали места новому пришельцу, то, бросив дом перед городскими воротами, она удалилась.
    - Странные и ужасные вещи, Сократ, ты рассказываешь. Ты вогнал меня в беспокойство, даже в страх, я уже не сомнения ощущаю, а словно удары ножа, как бы та старушонка, воспользовавшись услугами какого-нибудь божества, не узнала нашего разговора. Ляжем-ка спать и, отдохнув, до света ещё уберёмся отсюда как можно дальше! - Я ещё продолжал свои убеждения, а Сократ уже спал и храпел, устав за день и выпив вина. Я же запираю комнату, проверяю засовы, приставляю кровать к дверям, чтобы загородить вход, и ложусь на неё. Сначала от страха я долго не сплю, потом, к третьей страже, глаза начинают смыкаться.
   Только заснул, как двери были взломаны и сорваны с петель. Кровать от напора опрокидывается и меня, вывалившегося и лежащего на полу, собой прикрывает.
   Тут я понял, что некоторым переживаниям от природы свойственно приводить к противоречащим им последствиям. Как частенько слёзы бывают от радости, так и я, превратившись из Аристомена в черепаху, в ужасе не мог удержаться от смеха. Пока, валяясь в грязи под прикрытием кровати, смотрю, что будет дальше, вижу двух пожилых женщин. Одна несёт зажжённую лампу, другая - губку и обнажённый меч, они останавливаются около спящего Сократа. Начала та, что с мечом:
   - Вот, сестра Пантия, Эндимион, мой котик, что ночи и дни моими молодыми годочками наслаждался, кто мою любовь презирал и не только клеветой меня пятнал, но замыслил бегство. А я, значит, буду оплакивать одиночество! - А потом, протянув руку и показывая на меня Пантии, продолжила: - А вот советчик Аристомен, зачинщик бегства, что ни жив, ни мёртв на полу лежит, из-под кровати смотрит на всё это и думает безнаказанным за оскорбления, нанесённые мне, остаться! Но я позабочусь, чтобы он понёс наказание за вчерашнюю болтовню и за сегодняшнее любопытство!
    Я покрылся потом, внутренности затряслись, так что кровать от толчков на моей спине затанцевала. А Пантия сказала:
   - Отчего нам, сестра, прежде не растерзать его, как вакханкам, или, связав по рукам и ногам, не оскопить?
   На это Мероя (я отгадал её имя, так как описания Сократа и к ней подходили) сказала:
   - Нет, его оставим в живых, чтобы было кому горстью земли покрыть тело этого несчастного.
   И, повернув направо голову Сократа, она в левую сторону шеи ему до рукоятки погрузила меч и излившуюся кровь приняла в поднесённый к ране мех, так, чтобы ни одной капли не упало. Я это видел своими глазами. К тому же (для того, думаю, чтобы ничего не опустить в обряде жертвоприношения) Мероя, запустив правую руку до внутренностей в рану и покопавшись там, вынула сердце моего товарища. Его горло было рассечено ударом меча, и из раны вырвался хрип, и он испустил Дух. Затыкая эту рану губкой, Пантия сказала:
   - Ну, ты, губка, бойся, рождённая в море, через реку переправляться!
   После этого, отодвинув кровать и расставя над моим лицом ноги, они принялись мочиться, пока меня всего не залили мочой.
    Лишь только они переступили порог - двери встают в прежнее положение, петли заходили, брусья запоров вошли в косяки, задвижки вернулись на свои места. Я же остался на полу простёртый, залитый мочой.
   - Что будет со мной, когда утром обнаружится этот зарезанный? Кто найдёт мои слова правдоподобными, хоть я и буду говорить правду? "Звал бы, скажут, на помощь, если ты, такой здоровенный, не мог справиться с женщиной! На твоих глазах режут человека, а ты молчишь! Почему же ты не погиб при разбое? Почему жестокость пощадила свидетеля преступления и доносчика? Но хоть ты и избег смерти, теперь присоединишься к товарищу".
   Подобные мысли приходили мне в голову, а ночь близилась к утру. Наилучшим мне показалось до света выбраться и пуститься в путь, хоть ощупью. Беру свою сумку и, вставив в скважину ключ, стараюсь отодвинуть задвижку. Но двери, что ночью сами раскрывались, после долгой возни с ключом с трудом дали мне дорогу.
    Я закричал:
   - Эй, есть тут кто-нибудь? Откройте мне калитку, хочу выйти до света!
   Привратник, позади калитки на земле спавший, сказал спросонья:
   - Разве ты не знаешь, что на дорогах разбойники попадаются! Как же ты ночью в путь пускаешься? Если у тебя такое преступление на совести, что ты умереть хочешь, так у нас-то головы не тыквы, чтобы из-за тебя умирать!
   - Недолго - до света. К тому же что могут отнять разбойники у нищего путника? Разве ты не знаешь, что голого раздеть десяти силачами не удастся?
   На это он, засыпая и повернувшись на другой бок, еле языком ворочая, сказал:
   - Почём я знаю, может, ты зарезал своего товарища, с которым вчера вечером пришёл на ночлег, и думаешь спастись бегством?
   При этих словах мне показалось, что земля до Тартара разверзлась, и пёс Цербер готов растерзать меня. Тогда я понял, что Мероя не из жалости меня пощадила и не зарезала, а от жестокости для креста сохранила.
   И, вернувшись в комнату, я стал раздумывать, каким способом лишить себя жизни. Но так как судьба другого смертоносного орудия, кроме моей кровати, не предоставила, то я начал:
   - Кроватка, дорогая моему сердцу, ты со мной столько несчастий претерпела, ты знаешь, что ночью свершилось, тебя одну я могу на суде назвать свидетельницей моей невиновности. Мне, в преисподнюю стремящемуся, облегчи туда дорогу! - И я отдираю от неё верёвку, которая на ней была натянута. Закинув и прикрепив её за край стропила, который выступал под окном, на другом конце делаю петлю, влезаю на кровать и надеваю петлю, всунув в неё голову. Но когда я оттолкнул ногой опору, верёвка обрывается, и я лечу сверху, обрушиваюсь на Сократа, который около меня лежал, и, падая, качусь с ним на землю.
   В эту минуту врывается привратник, крича:
   - Где же - ты? Тебе приспичило среди ночи уходить, а теперь храпишь, закутавшись?
   Тут Сократ вскочил и сказал:
   - Недаром все постояльцы терпеть не могут трактирщиков! Этот нахал вламывается сюда, наверное, чтобы стащить что-нибудь и будит меня своим ораньем.
   Я поднимаюсь, счастьем переполненный.
   - Вот, привратник, мой товарищ, отец мой и брат. А ты с пьяных глаз болтал ночью, будто я его убил! - Я, обняв Сократа, принялся его целовать. Но вонь от жидкости, которой меня те ламии залили, ударила ему в нос, и он оттолкнул меня.
   - Прочь! Несёт, как из отхожего места!
   И начал меня расспрашивать о причинах этого запаха. А я, отделавшись шуткой, стараюсь перевести его внимание на другой предмет и, обняв его, говорю:
   - Пойдём-ка! Почему бы нам не воспользоваться утренней свежестью для пути? 
   Я беру котомку, и, расплатившись с трактирщиком за постой, мы пускаемся в путь.
   Мы шли уже долго и восходящее солнце всё освещало. Я рассматривал шею своего товарища, то место, куда вонзили, как я видел, меч. И подумал:
   - Безумец, до чего же ты напился, если тебе привиделись такие странности! Вот Сократ - жив, цел и невредим. Где - рана? Где - губка? И где - шрам?"
   Потом, обращаясь к нему, сказал:
   - Недаром врачи сны приписывают обжорству и пьянству! Вчера, к примеру, я не считал кубков, вот и была у меня ночь с ужасными и жестокими сновидениями - мне до сих пор кажется, будто я залит и осквернён человеческой кровью!
   На это он, улыбнувшись, сказал:
   - Не кровью, а мочой! А впрочем, и мне приснилось, будто меня зарезали. И горло болело, и казалось, у меня сердце вырывают: даже теперь дух замирает, колени трясутся, шаг - нетвёрд, и хочется для подкрепления съесть чего-нибудь.
   - Вот тебе - и завтрак! - Я снимаю с плеч сумку и протягиваю ему хлеб с сыром. - Сядем у этого платана.
   Мы уселись, и я принимаюсь за еду вместе с ним. Смотрю на него, как он с жадностью ест, и замечаю, что его черты заостряются, лицо бледнеет, и силы покидают его. Краски в его лице так изменились, что мне показалось, будто приближаются к нам ночные фурии, и от страха кусочек хлеба, который я откусил, застрял у меня в горле и не мог ни вверх подняться, ни вниз опуститься. Видя, как мало на дороге прохожих, я всё больше приходил в ужас. Кто же поверит, что убийство одного из двух путников произошло без участия другого? Сократ, наевшись, стал томиться жаждой. Ведь он сожрал половину сыра. Невдалеке от платана протекала речка, вроде пруда, цветом и блеском похожая на серебро или стекло.
   - Вот, утоли жажду влагой этого источника.
   Он поднимается, находит удобное местечко, на берегу становится на колени и, наклонившись, тянется к воде. Но только он коснулся краями губ поверхности воды, как рана на его шее открывается, губка из неё выпадает, и с ней несколько капель крови. Тело полетело бы в воду, если бы я его, удержав за ногу, не вытянул на берег, где, оплакав спутника, около реки и засыпал землёй. Сам же, трепеща за свою безопасность, окольными путями убегаю и, словно у меня на совести убийство человека, отказываюсь от родины и родимого дома, приняв изгнание. Теперь, снова женившись, живу в Этолии.
   Вот что рассказал Аристомен.
   Но спутник его промолвил:
   - Нет ничего баснословнее этих басен, нелепее этого вранья! - Потом, обратившись ко мне: - И ты, по внешности и манерам образованный человек, веришь таким басням?
   - Я, по крайней мере, ничего не считаю невозможным, и, по-моему, всё, что решено судьбой, со смертными и совершается. И со мной ведь, и с тобой, и со всяким случаются странные и почти невероятные вещи, которым никто не поверит, если рассказать их не испытавшему. Но я этому человеку верю и благодарен за то, что он доставил нам удовольствие, позабавив историей и я скоротал дорогу. Кажется, даже моя лошадь радуется такому благодеянию: ведь до городских ворот я доехал, не утруждая её, скорее на своих ушах, чем на её спине.
   Тут пришёл конец нашему пути и разговорам, потому что оба моих спутника свернули налево, к ближайшей усадебке, а я, войдя в город, подошёл к гостинице и начал расспрашивать старуху-хозяйку.
   - Не Гипата ли - этот город?
   Она подтвердила.
   - Не знаешь ли Милона, одного из первых людей здесь?
   Рассмеялась.
   - И вправду, первейшим гражданином считается здесь Милон: ведь его дом первый по ту сторону городских стен стоит.
   - Шутки в сторону, тётушка, скажи, прошу тебя, что он - за человек и где обитает?
   - Видишь, крайние окна, что на город смотрят, а с другой стороны, рядом, ворота в переулок выходят? Тут Милон и обитает, набит деньгами, богатей, но скуп донельзя и всем известен как человек преподлый и прегрязный. Ростовщичеством занимается, под залог золота и серебра проценты большие дерёт. Одной наживе преданный, заперся в своём домишке и живёт там с женой, разделяющей с ним его страсть. Только одну служаночку держит и ходит, как нищий.
   На это я, рассмеявшись, подумал:
   - Вот так славную дал мне Демея в дорогу рекомендацию. К такому человеку послал, в гостеприимном доме которого нечего бояться ни чада, ни кухонной вони.
   Дом был рядом, приближаюсь к входу и с криком начинаю стучать в дверь. Наконец является девушка.
   - Эй, ты, что барабанишь? Под какой залог взаймы брать хочешь? Ты, что ли, не знаешь, что, кроме золота и серебра, у нас ничего не принимают?
   - Взаймы? Ну, нет, пожелай мне чего-нибудь получше и скажи, застану ли твоего хозяина дома?
   - Конечно, а зачем он тебе нужен?
   - Я принёс ему письмо от Демеи из Коринфа.
   - Сейчас доложу, подожди меня здесь. - Заперла дверь и ушла внутрь. Через несколько минут вернулась и, открыв дверь, говорит: - Просят.
   Вхожу, вижу, что хозяин лежит на диванчике и собирается обедать. В ногах сидит жена и, указав на пустой стол, сказала:
   - Вот, милости просим.
   - Прекрасно, - сказал я и передаю хозяину письмо Демеи.
   Пробежав его, он сказал:
   - Спасибо Демее, какого гостя он мне послал!
   И велит жене уступить мне своё место. Когда же я отказываюсь из скромности, он, схватив меня за полу, сказал:
   - Садись, здесь других стульев у меня нет, боязнь воров не позволяет нам приобретать утварь в достаточном количестве.
   Я исполнил его желание. Тут он сказал:
   - По манере держаться и по этой, почти девической, скромности я заключил бы, что ты благородного корня отпрыск, и, наверное, не ошибся. Да и Демея в письме это же сообщает. И так, прошу, не презирай скудость нашей лачужки. Вот эта комната рядом будет для тебя. Сделай милость - остановись у нас. Честь, которую ты окажешь моему дому, возвеличит его, и тебе будет случай последовать славному примеру: удовольствуясь скромным очагом, ты в добродетели будешь подражать Тезею (тёзке твоего отца), который не пренебрёг гостеприимством старой Гекалы. - И, позвав служаночку, сказал: - Фотида, прими вещи гостя и сложи их в ту комнату. Потом принеси из кладовой масла для натирания, полотенце и всё прочее и своди гостя в бани.
   Слушая распоряжения, я подумал о характере и скупости Милона и, желая с ним сблизиться, сказал:
   - У меня всё есть, что нужно в пути. И бани я найду. Всего важнее, чтобы моя лошадь не осталась голодной. Вот, Фотида, возьми деньжонки и купи овса и сена.
   После этого, когда вещи были сложены в моей комнате, я отправляюсь в бани, но прежде надо о еде позаботиться, и я иду на рынок за продуктами. Вижу, выставлена масса рыбы.
   Стал торговаться - вместо ста нуммов уступили за двадцать денариев. Я уже собирался уходить, как встречаю своего товарища Пифия, с которым учился в Афинах. Сначала он не узнаёт меня, потом бросается ко мне, обнимает и осыпает поцелуями.
   - Луций! Как долго мы не виделись, право, с того времени, как расстались с Клитием, нашим учителем. Что занесло тебя сюда?
   - Завтра узнаешь, но что - это? Тебя можно поздравить? Вот и ликторы и розги - ну, словом, весь чиновный прибор!
   - Продовольствием занимаемся, исполняем обязанности эдила. Если хочешь закупить что-нибудь, могу быть полезен.
   Я отказался, так как уже запасся рыбой на ужин. Пифий, заметив корзинку, стал перетряхивать рыбу, чтобы рассмотреть её, и спрашивает:
   - А у кого купил ты эти отбросы?
    - Насилу уломал рыбака уступить мне за двадцать денариев.
    Услышав это, он схватил меня за правую руку и ведёт на рынок.
   - А у кого ты купил эти отбросы?
   Я указываю на старикашку, котрыйо сидел в углу.
   Он набросился на того и стал его распекать:
   - Так-то вы обращаетесь с нашими друзьями, да и со всеми приезжими! Продаёте паршивую рыбу по такой цене! До того этот город, цвет фессалийской области, доведёте, что он опустеет! Но даром вам это не пройдёт! Узнаешь ты, как поступают с мошенниками! 
   И, высыпав из корзинки рыбу на землю, велел своему помощнику встать на неё и растоптать. Удовольствовавшись такой строгостью, Пифий разрешает мне уйти и говорит:
   - Мне кажется, Луций, для старикашки достаточное наказание такой позор!
   Изумлённый и ошеломлённый этим происшествием, я направляюсь к баням, лишившись благодаря выдумке моего товарища и денег, и ужина. Вымывшись, я возвращаюсь в дом Милона и прохожу в свою комнату.
    Тут Фотида, служанка, говорит:
   - Тебя зовёт хозяин.
   Зная уже умеренность Милона, я извиняюсь, что, мол, усталость скорее сна, чем пищи, требует. Получив такой ответ, он является и, обняв меня, увлекает. Я то отговариваюсь, то упираюсь.
   - Без тебя не выйду. - И клятвой подтвердил эти слова.
   Я повинуюсь его упрямству, и он ведёт меня к своему диванчику и, усадив, начинает:
   - Ну, как поживает Демея? Что - его жена, что - дети, домочадцы?
   Рассказываю обо всех. Расспрашивает о целях моего путешествия. Всё ему сообщаю. Тогда он разузнает о моём родном городе, о его знатных гражданах, а под конец даже о нашем правителе, пока не заметил, что я утомился и засыпаю посреди фразы, бормоча что-то невнятное, и не отпустил меня в спальню. Так избавился я от старика, отягчённый сном, поужинав баснями. И, вернувшись в комнату, я предался покою.
  
   ГЛАВА ВТОРАЯ
  
   Как только ночь рассеялась, и солнце привело день, расстался я со сном и с постелью. И я человек беспокойный и жадный до всего редкостного и чудесного. А теперь при мысли, что я нахожусь в сердце Фессалии, прославленной как родина магического искусства, держа в памяти, что история, рассказанная Аристоменом, начинается с упоминания об этом городе, я оглядывал всё вокруг, возбуждённый желанием, смешанным с нетерпением. Вид любой вещи в городе вызывал у меня подозрения, и не было ни одной, которую я считал бы за то, что она есть. Всё мне казалось обращённым в другой вид нашёптываньями. Так что и камни, по которым я ступал, представлялись мне окаменевшими людьми. И птицы, которым внимал, - тоже людьми, но оперёнными. Деревья вокруг городских стен - подобными же людьми, но покрытыми листьями. И ключевая вода текла, казалось, из человеческих тел. Я уже ждал, что статуи и картины начнут ходить, стены говорить, скот прорицать и с неба, с дневного светила, раздастся предсказание.
   Так всё я обозреваю, поражённый, и только что чувств не лишаюсь от любопытства, но не вижу признака осуществления моих ожиданий. Я брожу от двери к двери и прихожу на рынок. Тут, ускорив шаг, догоняю женщину, окружённую слугами. Золото, которым были оправлены её драгоценности и заткана одежда, выдавало матрону. Бок о бок с ней шёл старик, обременённый годами, который, как только увидел меня, воскликнул:
   - Это - Луций! - поцеловал меня и зашептал что-то на ухо матроне. - Что же, - говорит он мне, - ты не подойдёшь и не поздороваешься со своей родственницей?
   - Я не смею здороваться с женщинами, которых не знаю. 
   И, покраснев, опустил голову и отступил. Но та, остановив на мне взор, начала:
   - Вот она, скромность Сильвии, его матери, да и во всём его облике с ней сходство: соразмерный рост, стройность без худобы, румянец не слишком яркий, светлые, вьющиеся волосы, глаза голубые, но зоркие и блестящие - как у орла, лицо - цветник юности, чарующая и свободная поступь!
   - Я, Луций, - продолжила она, - воспитала тебя вот этими руками. Я не только родственница, я - молочная сестра твоей матери. Обе мы - из рода Плутарха, одна у нас была кормилица, и выросли мы вместе. Разница между нами лишь в положении: она вышла замуж за знатного человека, я - за скромного. Я - та Биррена, имя которой, частенько повторяемое твоими воспитателями, наверное, ты запомнил. Считай мой дом своим.
   Я, перестав краснеть, сказал:
   - Не годится, тётушка, отказываться от гостеприимства Милона без повода. Но я буду посещать тебя так часто, как позволят дела. В другой раз, сколько бы сюда ни приезжал, кроме тебя, ни у кого не остановлюсь. 
   Обмениваясь речами, через несколько шагов мы оказались у дома Биррены.
   В атриуме, в каждом из четырёх его углов, поднималось по колонне, украшенной изображением Богини с пальмовой ветвью. Распустив крылья, Богини оставались неподвижны. Чудилось, что, едва касаясь стопой шара, Они лишь на мгновение застыли на нём и готовы уже подняться в воздух. Середину комнаты занимала Диана из паросского камня превосходной работы, с развевающимися одеждами, в движении навстречу входящим, внушая почтение Своим величием. С обеих сторон Её сопровождают собаки, тоже из камня. Глаза грозят, уши насторожены, ноздри раздуты, зубы оскалены. Если где-нибудь поблизости раздастся лай, подумаешь, что он из каменных глоток исходит. Мастерство скульптора выразилось больше всего в том, что передние лапы у собаки взметнулись в воздух вместе с высоко поднятой грудью и будто бегут, а задние опираются на землю. За спиной Богини высилась скала в виде грота, украшенная мхом, травой, листьями, ветками, тут - виноградом, там - растущим по камням кустарником. Тень, которую бросает статуя внутрь грота, рассеивается от блеска мрамора. По краю скалы яблоки и виноград висели, превосходно сделанные, в изображении которых искусство соперничало с Природой. Подумаешь, их можно будет сорвать для пищи, когда ожелтит их осень в пору сбора винограда. Если наклонишься к ручейку, который, выбегая из-под ног Богини, журчал, поверишь, что этим гроздьям придана и живость движения, будто они свисают с лозы. Среди ветвей - Актеон, высеченный из камня: наполовину уже превращённый в оленя, он смотрит на Богиню, подстерегая, когда Диана начнёт купаться, и его отражение видно и в мраморе грота, и в бассейне.
    Пока я, не отрываясь, гляжу на это, получая наслаждение, Биррена говорит:
   - Всё, что видишь, - твоё. - Она высылает всех, желая поговорить со мной наедине. Когда все ушли, она начинает:
   - Эта Богиня - порука, Луций, тому, как я тревожусь и боюсь за тебя и как хочу, словно родного сына, избавить тебя от опасности. Берегись чар Памфилы, жены Милона. Первой ведьмой считается она и мастерицей заклинать души умерших. Нашепчет на палочку, на камешек, на какой другой пустяк - и весь звёздный свод в Тартар низринет и мир погрузит в хаос. Как только увидит юношу красивой наружности, пленяется его прелестью и приковывается к нему душой и взором. Обольщает его, овладевает его сердцем, связывает узами любви. Если же кто воспротивится и пренебрежёт ей, обращает в камень, в скотину, в любого зверя или же уничтожает. Вот почему я трепещу от страха за тебя и советую тебе остерегаться. Она томится похотью, а ты по возрасту и красоте ей подходишь. 
   Так Биррена со мной беседовала.
   А я, полный любопытства, лишь услышал слова "магическое искусство", как всей душой стал стремиться отдать себя ей под начало, готовый броситься в бездну. Я вырываюсь из рук Биррены и, сказав:
   - Прости! - лечу к дому Милона.
   Ускоряя шаги:
   - Действуй, Луций, - говорю себе, - не зевай и держись! Вот тебе случай, теперь можешь насытиться чудесными сказками! Отбрось страхи, смело и берись за дело, но от объятий твоей хозяйки воздержись и считай священным ложе Милона! Однако надо постараться насчёт служанки Фотиды. Она ведь и лицом - привлекательна, и нравом - резва, и на язык - остра. Вчера вечером, когда ты падал от сна, как она проводила тебя в спальню, уложила на постель, укрыла, поцеловала тебя в лоб и, своим видом показав, с какой неохотой уходит, удалилась, оборачиваясь и оглядываясь! Что же, будь что будет, попытаю счастья с Фотидой!
    Так рассуждая, я достиг дверей Милона, голосуя за своё предложение. Но не нахожу дома ни Милона, ни его жены, только Фотиду. Она готовила хозяевам колбасу, набивая её мелко накрошенной начинкой, и мясо кусочками. Даже издали я слышу носом запах этого кушанья. Она, одетая в полотняную тунику, под груди красным поясом опоясанная, размешивала стряпню в горшке, круговое движение сопровождая вздрагиваниями. Всем членам передавалось плавное движение, бёдра трепетали, спина сотрясалась и волновалась. Поражённый этим зрелищем, я остолбенел и стою, удивляясь. Восстали и мои члены, пребывавшие прежде в покое. Наконец обращаюсь к ней:
   - Как прекрасно, как мило, Фотида, трясёшь ты этой кастрюлькой и ягодицами! Какой медвяный соус готовишь! Счастлив и трижды блажен, кому ты позволишь хоть пальцем прикоснуться к нему?
   Тогда девушка сказала:
   - Уходи, бедняжка, подальше от моего огня! Ведь если моя искра тебя зажжёт, сгоришь дотла. Тогда, кроме меня, никто твоего огня не угасит, я ведь не только кастрюли, но и ложе трясти умею!
   Она посмотрела на меня и рассмеялась. Но я ушёл не раньше, чем осмотрев её. Впрочем, что говорить об остальном, когда интересовали меня лицо и волосы: на них я смотрел сначала при людях, потом у себя в комнате наслаждался ими. Причина моего предпочтения ясна и понятна, ведь они открыты и первыми предстают нашим взорам. И чем для остального тела служат узором одежды, тем же для лица волосы - его природным украшением. Многие женщины, чтобы доказать прелесть своего сложения, всю одежду сбрасывают или платье приподнимают, являя нагую красоту, предпочитая розовый цвет кожи золотому блеску одежды. Но если бы у самых прекраснейших женщин снять с головы волосы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с неба сошедшая, морем рождённая, волнами воспитанная, пусть будет Венерой, хором, граций сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой, своим поясом опоясанной, благоухающей киннамоном, источающей бальзам, - если плешива будет, даже Своему Вулкану понравиться не сможет.
   Что же скажешь, когда у волос приятный цвет, и блестящая гладкость сияет, и под лучами солнца они испускают сверкание или отблеск и меняют свой вид: то пламенея златом, погружаются в медвяную тень, то вороньей чернотой соперничают с тёмно-синим оперением голубиных горлышек? Что скажешь, когда, аравийскими смолами умащённые, зубьями гребня разделённые на пряди и собранные назад, они привлекают взоры любовника, отражая его изображение наподобие зеркала, но милее? Что скажешь, когда, заплетённые во множество кос, они громоздятся на макушке или, волной откинутые, спадают по спине? Причёска имеет такое значение, что в какое бы золотое с драгоценностями платье женщина ни оделась, чем бы ни разукрасилась, если она не привела в порядок волосы, убранной назваться не может.
   Но Фотиде беспорядок волос придавал прелесть, так как её локоны, распущенные и свисающие с затылка, рассыпались вдоль шеи и, завиваясь, лежали на обшивке туники. На концах они были собраны, а на макушке стянуты узлом.
   Дальше я не смог выдержать такой муки вожделения: приникнув к ней в том месте, откуда у неё волосы были зачёсаны на макушку, запечатлел поцелуй. Тут она, отстранившись, обернулась ко мне и, взглянув на меня, сказала:
   - Эй ты, школьник! За кисло-сладкую закуску хватаешься. Смотри, как бы, объевшись мёдом, желчной горечи не нажить!
   - Что - за беда, моя радость, когда я до того дошёл, что за твой поцелуйчик готов изжариться, растянувшись на этом огне!
   И, ещё крепче обняв её, принялся целовать. И вот она уже соревнуется со мной в страсти и равную степень любви по-братски разделяет. Вот уже, судя по дыханию полуоткрытого рта, по ответным ударам языка, упоённая вожделением, готова уже уступить ему.
   - Погибаю, и погиб уже, если ты не сжалишься надо мной.
   На это она, поцеловав меня, сказала:
   - Успокойся. Меня взаимное желание сделало твоей, и наши утехи откладываются ненадолго. Чуть стемнеет, я приду к тебе в спальню. Теперь уходи и соберись с силами, ведь я всю ночь буду с тобой бороться.
    Мы ещё долго обменивались такими словами и, наконец, разошлись. Только наступил полдень, как Биррена прислала мне в гостинец свинку, пяток курочек и кувшин старого вина. Я кликнул Фотиду и сказал:
   - Вот и Либер прибыл, оруженосец и побудитель Венеры. Сегодня же высосем это вино, чтобы оно заставило исчезнуть немощь и придало силу страсти. Ведь на корабле Венеры только такие припасы требуются, чтобы на всю ночь в лампе достаточно было масла, в чаше - вина.
   Остаток дня посвящён был бане и ужину. По приглашению Милона я разделил с ним трапезу и старался, памятуя наставления Биррены, как можно реже попадаться на глаза его супруге, отвращая взгляд от её лица. Но, наблюдая за прислуживающей Фотидой, я приободрился, как Памфила, взглянув на зажжённую лампу, сказала:
   - Какой ливень будет завтра!
   И на вопрос мужа, откуда это ей известно, сказала, что ей предсказала лампа.
   Милон, расхохотавшись, сказал:
   - Мы держим в этой лампе Сивиллу, что с высоты своей подставки наблюдает за небесными делами и за солнцем.
   Тут я вступил в разговор и заявил:
   - Это только первые шаги в подобного рода прорицаниях, и нет ничего удивительного, что этот огонёчек, хоть и скромен, и человеческими руками зажжён, помнит всё же о том небесном огне, как о своём родителе. Ясновидец, он знает, и нам возвещает, что собирается свершить этот огонь. Да вот и теперь у нас в Коринфе гостит проездом халдей, который своими ответами весь город сводит с ума и зарабатывает деньги, открывая кому угодно тайну судьбы: в какой день заключать браки, в какой закладывать постройки, какой для торговых сделок - сподручнее, какой для путешествия посуху - удобнее, какой для плаванья - благоприятнее. Вот и мне, когда я задал ему вопрос, чем окончится моё путешествие, он насказал, что меня ожидает и слава, и приключения, которые и в книги попадут.
    Ухмыльнувшись, Милон сказал:
   - А каков с виду - тот халдей и как его звать?
   - Длинный и черноватенький. Имя его - Диофан.
   - Он! Никто, как он! Он и у нас многим предсказывал за немалые деньги и, больше того, добившись уже отличных доходов, впал, несчастный, в ничтожество. В один прекрасный день, когда народ кольцом обступал его, и он давал предсказания вокруг стоявшим, подошёл к нему купец Кердон, желая узнать день, благоприятный для отплытия. Тот ему уже день указал, уже кошелёк появился на сцену, уже денежки высыпали, уже отсчитали сотню динариев - условленную плату за предсказание, как сзади протискивается молодой человек знатного рода, хватает его за полу, а когда тот обернулся, обнимает и целует. А халдей, ответив на его поцелуй, усадил рядом с собой и, ошеломлённый неожиданностью встречи, забыв о деле, которым был занят в тот момент, сказал ему:
   - Когда же ты прибыл сюда, долгожданный?
   А тот ответил:
   - С наступлением вечера. А теперь расскажи-ка ты, братец, как ты держал путь морем и сушей с тех пор, как отплыл с острова Эвбеи?
    На это Диофан сказал:
   - Нашим врагам и неприятелям пожелал бы я такого странствия! Ведь наш корабль, на котором мы плыли, потрёпанный вихрями и бурями, потерял оба кормила, был прибит к противоположному берегу и, натолкнувшись на скалу, пошёл ко дну, так что мы, потеряв всё, едва выплыли. Что удалось нам сберечь, всё попало в руки разбойников, а мой единственный брат, Аригнот, вздумавший противостоять их наглости, на глазах у меня был зарезан.
   Пока он вёл рассказ, купец Кердон, забрав свои деньги, предназначавшиеся в уплату за предсказание, убежал. И лишь тогда Диофан, опомнившись, понял, какой он дал промах, когда увидел, что мы, кругом стоявшие, разразились хохотом.
   - Но, конечно, тебе, Луций, одному из всех этот халдей сказал правду. Да будешь ты счастлив, и твой путь да будет благополучен!
   Пока Милон разглагольствовал, я томился и злился, что из-за болтовни, по моей вине затянувшейся, я лишусь доброй части вечера и лучших его плодов. Наконец, отложив в сторону робость, я сказал Милону:
   - Предоставим Диофана его судьбе, и пусть он дерёт с людей шкуру, где ему - угодно, на море или на суше. Я же до сих пор ещё не оправился от вчерашней усталости, так что разреши мне пораньше лечь спать.
   Сказано - сделано, я добираюсь до своей комнаты и нахожу там всё приготовленным для пирушки. И слугам были постланы постели как можно дальше от дверей, для того, я полагаю, чтобы удалить на ночь свидетелей нашей возни, и к моей кровати был пододвинут столик, уставленный остатками от ужина, и большие чаши, уже наполовину наполненные вином, только ждали, чтобы в них долили воды, и рядом бутылка с отверстием, прорубленным пошире, чтобы удобнее было зачерпывать.
   Не успел я лечь, как и Фотида, отведя хозяйку на покой, приближается, неся в подоле ворох роз и розовых гирлянд. Расцеловав меня, опутав веночками и осыпав цветами, она схватила чашу и, подлив туда тёплой воды, протянула мне, чтобы я пил, но раньше, чем я осушил её, взяла и, потягивая губками, не сводя с меня глаз, докончила. За первым бокалом последовал другой, третий, и чаша то и дело переходила из рук в руки: тут я, вином разгорячённый, чувствуя беспокойство, весь во власти желания, приоткрыл одежду и, показывая Фотиде, с каким нетерпением жажду любви, сказал:
   - Сжалься, приди мне на помощь! Ведь ты видишь, что, готовый уже к войне, которую ты мне объявила, едва я получил удар стрелы в грудь от Купидона, как тоже натянул свой лук и теперь боюсь, как бы от напряжения не лопнула тетива. Но если ты хочешь угодить мне - распусти косы и подари мне свои объятья под покровом струящихся волной волос.
   Убрав посуду, сняв с себя одежды, распустив волосы, она преобразилась для наслаждения и, приложив к выбритому женскому месту ручку, сказала:
   - На бой, на сильный бой! Я ведь тебе не уступлю и спины не покажу. Если ты муж, с фронта атакуй и нападай с жаром и, нанося удары, будь готов к смерти. Сегодняшняя битва ведётся без пощады! - И она поднимается на кровать и опускается надо мной на корточки. Часто приседая и волнуя свою спину сладострастными движениями, она досыта накормила меня плодами Венеры. Наконец, утомившись телом и обессилев, мы упали в объятья друг другу, запыхавшиеся и изнурённые.
   Мы провели ночь до рассвета в схватках, время от времени прогоняя чашами утомление, возбуждая вожделение и снова предаваясь сладострастью. По примеру этой ночи мы прибавили к ней других подобных немалое количество.
   Случилось как-то, что Биррена попросила меня прийти к ней на ужин; я отказывался, но мои отговорки не были уважены. Пришлось обратиться к Фотиде и спросить у неё совета. Хоть ей и трудно было переносить, чтобы я хоть на шаг от неё удалился, тем не менее, она соблаговолила объявить краткое перемирие в военных действиях любви. Но сказала мне:
   - Послушай, постарайся пораньше уйти с ужина. Есть у нас шайка из знатнейших молодых людей, которая нарушает общественное спокойствие; то и дело посреди улицы находят трупы убитых, а войска наместника - далеко и не могут очистить город от такой заразы. Судьба наделила тебя своими дарами, а как с человеком дорожным, церемониться с тобой не станут, как раз и попадёшь в ловушку.
   - Отбрось тревогу, ведь, кроме того что наши утехи мне дороже чужих ужинов, я и этот твой страх успокою, вернувшись пораньше. Да я и пойду не без провожатых. Опоясавшись мечом, понесу залог своей безопасности.
   Приготовившись, таким образом, отправляюсь на ужин.
   Здесь застаю множество приглашённых - цвет города. Столы блестят туей и слоновой костью, ложа покрыты золотыми тканями, большие чаши, разнообразные в своей красоте, но все драгоценные. Здесь стекло, искусно гранённое, там хрусталь, в одном месте серебро, в другом золото и янтарь, дивно выдолбленный, и драгоценные камни, приспособленные для питья, и даже то, чего быть не может, - всё здесь было. Разрезальщики, роскошно одетые, подносят полные до краёв блюда, завитые мальчики в красивых туниках подают старые вина в бокалах, украшенных самоцветами. Вот уже принесли светильники, беседа оживилась, уже и смех раздаётся, и вольные словечки, и шутки.
   Тут обращается ко мне Биррена:
   - Хорошо ли живётся тебе в наших местах? Насколько я знаю, своими храмами, банями и другими постройками мы далеко превосходим все города. К тому же у нас нет недостатка ни в чём. Кто бы ни приехал к нам, праздный ли человек или деловой, всякий найдёт, что ему - нужно, не хуже, чем в Риме. Скромный же гость обретёт сельский покой, все удовольствия и удобства провинции нашли себе у нас место.
   На это я сказал:
   -  Ты говоришь правильно. Ни в какой другой стране я не чувствовал себя так, как здесь. Но я опасаюсь козней магической науки, которых невозможно избежать. Говорят, что даже в могилах покойники не могут оставаться неприкосновенными, и из костров, из склепов добываются остатки и клочки трупов на гибель живущим. И чародейки в минуты погребальных обрядов успевают предвосхитить новые похороны.
   Вступил в разговор кто-то из присутствующих:
   - Да тут и живым людям спуска не дают. Есть у нас человек, с которым случилась подобная история, - так ему лицо изуродовали, что и не узнать.
   Тут общество разразилось хохотом, причём взоры всех обратились к гостю, возлежавшему в углу. Когда тот, смущённый вниманием окружающих, хотел, проворчав что-то, подняться, Биррена сказала ему:
   - Ну, полно, Телефрон, останься и, будь любезен, расскажи ещё раз свою историю, чтобы и мой сынок, Луций, мог насладиться прелестью твоей речи!
   А он в ответ:
   - Ты-то, госпожа, как всегда, проявляешь свою доброту. Но есть некоторые люди, наглость которых невозможно переносить!
   Так он был возмущён. Но настойчивость Биррены, которая, заклиная его своей жизнью, заставляла рассказывать против воли, достигла своей цели.
   Тогда, образовав из покрывал возвышение, приподнявшись на ложе и опершись на локоть, Телефрон простирает правую руку и, пригнув мизинец и безымянный палец, два других, вытянув вперёд, а большой опустив, начинает:
   - Будучи ещё несовершеннолетним, я отправился из Милета на Олимпийские игры, и так как мне хотелось побывать и в этой части провинции, в ваших краях, то, проехав через всю Фракию, я прибыл в Лариссу. Мои дорожные средства истощились, и я бродил по городу, стараясь придумать, как бы помочь своей бедности. Вдруг вижу посреди площади высокого старика. Он стоял на камне и предлагал тем, кто желал бы наняться караульщиком к покойникам, условиться с ним о цене. Тогда я обращаюсь к прохожему и спрашиваю:
   - Что я слышу? Разве здесь покойники имеют обыкновение убегать?
   - Помолчи, - сказал тот, - ты ещё - слишком молод и человек - приезжий и плохо себе представляешь, что находишься в Фессалии, где колдуньи нередко отгрызают у покойников части лица - это им для магических действий нужно.
   - А в чём состоит обязанность могильного караульщика?
   - Всю ночь нужно бодрствовать и открытыми, не знающими сна глазами смотреть на труп, не отвращая взора и даже на мгновение не отворачиваясь. Ведь эти оборотни, приняв вид животного, стараются проникнуть, так что глаза Солнца могут обмануться. То они обращаются в птиц, то в собак, то в мышей, иногда даже в мух. Тут от чар на караульщиков нападает сон. Никто не может даже перечислить, к каким уловкам прибегают эти женщины ради своей похоти. И за эту работу полагается плата не больше, чем в четыре, шесть золотых. Да, вот ещё, чуть не забыл! В случае если наутро тело будет сдано не в целости, всё, что пропадёт, караульщик обязан возместить, отрезав от собственного лица.
   Узнав всё это, я, подойдя к глашатаю, говорю:
   - Полно кричать! Вот тебе - и караульщик, посмотрим, что - за цена. 
   - Тысяча нуммов тебе полагается. Но послушай, малый, постарайся - это тело сына одного из важнейших граждан, от гарпий труп на совесть береги!
   - Ты мне толкуешь глупости и пустяки. Перед тобой человек, которого сон не берёт, более бдительный, чем Линцей или Аргус.
   Не успел я ещё кончить, как он ведёт меня к дому, ворота которого были заперты, так что он пригласил меня войти через калитку, и, отворив дверь в комнату с закрытыми окнами, указывает на матрону, закутанную в тёмные одежды. Подойдя к ней, он сказал:
   - Вот пришёл человек, который не побоялся наняться в караульщики к твоему мужу.
   Тут она откинула волосы, спадавшие наперёд, и, показав прекрасное, несмотря на скорбь, лицо, сказала, глядя мне в глаза:
   - Смотри, прошу тебя, как можно бдительнее исполни своё дело.
   - Не беспокойся, только награду соответственную приготовь.
    Она поднялась и повела меня в другую комнату. Там, введя семерых свидетелей, она поднимает рукой покровы с тела покойного, долго плачет над ним и, взывая к совести присутствующих, начинает перечислять части лица, показывая на каждую в отдельности, а кто-то заносил ее слова на таблички.
   - Вот - нос в целости, глаза - не тронуты, уши - целы, губы - неприкосновенны, подбородок - в сохранности. Во всём этом вы, квириты, будьте свидетелями.
   К табличкам были приложены печати, и она направилась к выходу.
   А я сказал:
   - Прикажи, госпожа, чтобы всё, что для моего дела требуется, приготовили мне. 
   - А что?
   - Лампу, побольше масла, чтобы до свету света хватило, тёплой воды, пару кувшинчиков винца, чашу да поднос с остатками ужина.
   Тут она покачала головой и сказала:
   - Да ты - в своём ли уме? В доме, где траур, ищешь остатков от ужина, когда у нас, который день и кухня не топится! Ты что же пировать сюда пришёл? Лучше бы ты предавался скорби и слезам под стать окружающему!
   Она взглянула на служанку и сказала:
   - Миррина, принеси лампу и масло, потом запрёшь караульщика в спальне и уходи обратно.
    Оставленный наедине с трупом, я тру глаза, чтобы вооружить их против сна, и для храбрости напеваю песенку, а тем временем наступают сумерки, сгущаются, потом ночь и, наконец, мрак. А у меня страх всё увеличивался, как вдруг вползает ласочка, останавливается передо мной и смотрит на меня так, что я смутился от такой наглости в зверьке. Наконец говорю ей:
   - Пошла прочь, тварь! Убирайся к мышам - они тебе компания, пока не испытала на себе моей силы! Пошла прочь!
   Она повернулась и исчезла из комнаты. Но в ту же минуту сон погрузил меня на дно бездны, так что Дельфиец с трудом угадал бы, какое из нас, двух лежащих тел, - более мертво. Так, ничего не чувствуя и нуждаясь в караульщике, я будто бы и не был в той комнате.
   Тут пение хохлатой команды возвестило, что ночь на исходе, и я проснулся. Охваченный страхом, бегу к трупу. Поднеся светильник и откинув покров с лица, я стал рассматривать каждую чёрточку - всё было на месте, как прежде. Вот и супруга в слезах и в тревоге вместе со вчерашними свидетелями входит и бросается на тело мужа, осыпает его поцелуями, потом при свете лампы убеждается, что всё - в порядке. Тогда, обернувшись, она подзывает своего управляющего Филодеспота и даёт ему распоряжение выдать вознаграждение караульщику. Деньги принесли, и она прибавляет:
   - Мы тебе - признательны, юноша, и за такую службу мы с этой минуты будем считать тебя нашим домочадцем.
   На что я, обрадованный поживой и ошалевший от золотых, которыми я побрякивал в руке, сказал:
   - Госпожа! Считай меня своим слугой, и сколько бы раз тебе ни потребовалась наша служба, приказывай.
   Домочадцы, проклиная предзнаменование и схватив, что под руку попало, набросились на меня, кто кулаком в зубы заехал, кто локтями в спину тычет, кто руками под бока поддаёт, пятками топчут, за волосы таскают, платье рвут. Так был я выгнан из дома.
    И пока на соседней улице я прихожу в себя и, вспоминая всю неосмотрительность и смысл моих слов, сознаюсь, что заслуживаю ещё больших побоев, вот уже покойника, в последний раз оплакав и окликнув, вынесли из дома, и так как хоронили аристократа, то погребальная процессия проходила через форум. Подбегает тут старик в тёмной одежде, скорбный, в слезах, рвёт свои седины и, обняв погребальное ложе, восклицает:
   - Вашим добрым именем заклинаю вас, квириты, и всем, что для вас - свято: заступитесь за убитого гражданина и покарайте невероятное преступление этой женщины. Это она, и никто другой, юношу, сына моей сестры, извела отравой, чтобы угодить любовнику и захватить наследство.
   Так этот старец, то к одному, то к другому обращаясь, разливался в жалобах. Толпа начала волноваться, и правдоподобность случая заставляла верить в преступление. Одни кричат, что надо сжечь её, другие хватаются за камни, мальчишек подговаривают прикончить женщину. А та, обливаясь притворными слезами и клянясь, призывая всех небожителей в свидетели, отпиралась от злодейства.
   Наконец старец сказал:
   - Предоставим Провидению решить, где - правда. Тут находится Затхлас, один из первых египетских пророков, который уже давно за большую цену условился со мной на время вызвать душу из преисподней, а это тело вернуть к жизни. - И выводит на середину юношу в льняной одежде, в пальмовых сандалиях, с гладко выбритой головой. Долго целуя ему руки и даже колен касаясь, он говорит:
   - Сжалься, служитель богов, сжалься ради небесных светил, ради подземных божеств, ради природных стихий, ради ночного безмолвия, ради коптских святилищ, и нильских половодий, и мемфисских тайн, и фаросских систров. Дай на миг воспользоваться сиянием солнца и в сомкнутые навеки глаза влей частицу света. Мы не ропщем и не оспариваем у Земли принадлежащего Ей, но, чтобы утешиться возмездием, просим о кратком возвращении к жизни.
   Пророк, которого тронули эти мольбы, положил травку на уста покойнику, другую - ему на грудь. Затем, повернувшись к востоку, начал молча молиться Солнцу, поднимавшемуся над горизонтом, своим видом во время этой сцены, достойной уважения, подготовив внимание присутствующих к чуду.
    Я вмешиваюсь в толпу и, став на высоком камне позади погребального ложа, слежу за всем. И вот уже начинает вздыматься грудь, вены биться, уже Духом наполняется тело. И мертвец поднялся, и юноша заговорил:
   - Скажите, зачем, вкусившего уже от летейских чаш, уже по стигийским болотам плывшего к делам мимолётной жизни возвращаете? Перестань же, молю, и меня к моему покою отпусти! - Вот что сказал голос, исходивший из тела.
   Но пророк сказал:
   - Что же ты не расскажешь народу всё, отчего не объяснишь тайну твоей смерти? Разве ты не знаешь, что я могу заклинаньями призвать фурий и твои члены предать мучению?
   Тот слушает это с ложа и со вздохом вещает народу:
   - Чарами жены изведённый и обречённый на гибельную чашу, брачное ложе не остывшим ещё уступил я прелюбодею.
   Тут эта жена, обнаглев, задалась мыслью опровергнуть доводы мужа. Народ бушует, мнения разделяются. Одни требовали, чтобы женщина сей же час была погребена заживо с телом мужа, другие говорили, что не следует верить словам трупа.
   Но эти пререкания были прерваны речью юноши, так как, испустив ещё более глубокий вздох, он сказал:
   - Дам вам доказательства своей правоты и открою то, о чём никто, кроме меня, не знает и не догадывается. - И указывает на меня пальцем: - Когда у моего тела этот караульщик стоял на страже, колдуньи, охочие до моей оболочки и принимавшие по этой причине разные образы, многократно пытались обмануть его усердие и наконец, напустив сонного тумана, погрузили его в забытьё. А потом они, не переставая, звали меня по имени, и вот уже мои застывшие связки и похолодевшие члены силятся ответить движениями на приказания магического искусства. Тут этот человек, живой, да только мертвецки сонный, ничего не подозревая, встаёт, откликаясь на своё имя, так как мы с ним называемся одинаково, и идёт вперёд наподобие тени. Хоть двери в комнату и были закрыты, однако там нашлось отверстие, через которое ему сначала отрезали нос, потом оба уха, так что он оказался изувеченным вместо меня. И чтобы замести следы, обманщицы приставляют ему сделанные из воска уши - подобие отрезанных - и нос, похожий на его. Вот он - перед вами, этот несчастный, получивший плату за увечье.
   Я стал ощупывать своё лицо: схватываюсь за нос - остаётся у меня в руке, провожу по ушам - отваливаются. Когда все присутствующие стали указывать на меня пальцами и кивать головой, когда поднялся смех, я, обливаясь потом, ныряю между ног окружавших меня людей и бегу прочь. Но после того как я стал калекой и посмешищем, я не мог уже вернуться к домашнему очагу. Так, расчесав волосы, чтобы они спадали с обеих сторон, я скрыл шрамы от отрезанных ушей, а недостаток носа стараюсь спрятать под этим полотняным платочком, который прижимаю к лицу.
   Когда Телефрон окончил эту историю, собутыльники, разгорячённые вином, разразились хохотом. Пока они требовали, чтобы было совершено возлияние богу Смеха, Биррена обращается ко мне:
   - Завтра наступает день, считающийся с основания нашего города торжественным, потому что в этот день мы чтим весёлыми и радостными обрядами бога Смеха. Своим присутствием ты сделаешь нам этот праздник ещё приятнее. Как было бы хорошо, если бы и ты придумал в честь бога Смеха что-нибудь остроумное и забавное, чтобы мы поклонялись этому божеству ещё более преданно и верно.
   - Отлично, как приказываешь, так и будет. И мне хотелось бы найти что-нибудь такое, что по достоинству и в избытке удовлетворило бы бога.
   После этого, так как мой слуга доложил мне, что наступает ночь, да я уже вдоволь нагрузился вином, я поднимаюсь и, пожелав Биррене всего хорошего, нетвёрдой походкой пускаюсь в обратный путь.
   Но едва лишь мы вышли на улицу, как ветер гасит факел, который освещал нам дорогу, и мы, пробираясь во мраке наступившей ночи, исколов о камни ноги, насилу добрались до дома. Когда мы, держась друг за друга, подходили к дому, видим: трое людей ломятся в нашу дверь, не только не смутившись нашим появлением, но наперебой стараясь ударить посильнее и по чаще, так что мне показались они разбойниками, и притом - свирепыми. Вытаскиваю меч, который я взял с собой и нёс под одеждой. Бросаюсь на разбойников и одного за другим, с кем ни схвачусь, поражаю, всаживая меч, пока, наконец, покрытые множеством ран, они не испускают Дух у моих ног. Окончив битву, я вбегаю, едва переводя дыхание и обливаясь потом, в открытые двери и бросаюсь на кровать и засыпаю.
  
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  
   Едва Аврора пустилась на по небу конях, украшенных фалерами, как меня, у покоя похищенного, ночь передала дню. При воспоминании о вчерашнем преступлении на душу мне пало беспокойство. Скрестив ноги и обвив колени переплетёнными пальцами рук, я сидел, скорчившись, на кровати и плакал, рисуя в своём воображении и городскую площадь, и суд, и приговор, и палача. Разве может мне попасться такой судья, который меня, запятнанного жестокостью тройного убийства, забрызганного кровью стольких граждан, признает невиновным? Так вот какое странствование халдей Диофан мне предсказывал!
   Снова приходили мне в голову эти мысли, и я оплакивал свою судьбу, а между тем раздались удары в двери, и перед входом поднялся крик.
    От натиска распахиваются двери, и дом наполняется чиновниками, их прислужниками и толпой. И двое ликторов по приказанию чиновников наложили на меня руки и повели. И едва мы вступили в переулок, как жители, высыпав на улицу, толпой двинулись за нами. И хоть я и шёл, опустив голову и желая провалиться сквозь землю, однако бросая украдкой взоры по сторонам, замечаю нечто достойное удивления: ибо из стольких тысяч людей, что нас окружали, не было ни одного, который не покатывался бы со смеху. Обойдя все улицы, проводят меня по всем закоулкам, как водят животных, предназначенных для искупительных жертв, когда грозит опасность, предсказанная знамениями, и, наконец, ставят меня перед трибуналом на форуме. На возвышенном месте уже восседали судьи, уже глашатай призывал к молчанию, как все в один голос требуют, чтобы, приняв во внимание многочисленность сборища, которое грозит опасностью давки, разбирательство столь важного дела было перенесено в театр. Народ хлынул толпой. Не прошло и минуты, как все места, отведённые для зрителей, были заняты. Даже проходы и крыша заполнены до отказа, многие ухватились за колонны, другие повисли на статуях, некоторые по пояс высунулись из окон и отверстий в потолке. Тут стража проводит меня, как жертву, через просцениум и ставит посреди орхестры.
   Вот раздаётся голос глашатая, вызывающего обвинителя. Поднимается старик, и, после того как для исчисления продолжительности речи в сосудец с узеньким отверстием была налита вода, вытекавшая оттуда капля за каплей, он обращается к народу:
   - Почтеннейшие квириты, дело идёт о событии, касающемся спокойствия города и которое послужит на будущее примером. Тем более надлежит вам, ради общественного достоинства, каждому в отдельности и всем вместе позаботиться, чтобы учинение убийцей бойни, которую он устроил, погубив так много граждан, не прошло безнаказанным. И не думайте, что я, побуждаемый личной враждой, по своей ненависти проявляю строгость. Я - начальник ночной стражи и полагаю, что до сегодняшнего дня никто не мог упрекнуть моё усердие. Я доложу вам, в чём - суть дела и что произошло в эту ночь. Итак, когда, уже около третьей стражи, я обхожу город, осматривая каждый дом, я замечаю этого юношу. Обнажив меч, он сеет вокруг себя убийство, и уже три жертвы его ярости испускают Дух у его ног, содрогаясь в лужах крови. Он же, встревоженный сознанием такого преступления, пустился бежать и, воспользовавшись темнотой, скрылся в каком-то доме, где и прятался всю ночь. Но благодаря Провидению, Которое не оставляет ни одного злодейства ненаказанным, прождав его до утра, прежде чем он успел улизнуть, я приложил все усилия, чтобы привести его сюда и предоставить решение дела вашему судилищу. И так, перед вами стоит подсудимый, запятнанный столькими убийствами, подсудимый, захваченный на месте преступления, подсудимый - чужестранец. Вынесите же приговор этому чужестранцу, совершившему такое злодеяние, за которое вы и своего согражданина покарали бы строго.
   Смолк голос моего обвинителя. Глашатай обратился ко мне с предложением начать говорить, если я хочу ответить на обвинительную речь. А я мог лишь плакать, думая не столько об этой речи, сколько о моей совести. Наконец Свыше мне было послано мужество, и я сказал:
   - Небезызвестно и мне, как трудно человеку, которого обвиняют в убийстве, стоя перед трупами трёх граждан, убедить такое множество народа в своей невиновности, хоть он и говорил правду или сознавался в содеянном. Но если ваша снисходительность уделит мне немного внимания, я докажу вам, что не по собственной вине я рискую сейчас головой, а негодование, объяснимое и возникшее по случайному поводу, навлекло на меня такую ненависть за преступление, которого не совершал.
   И так, когда я несколько позже обычного возвращался с ужина и был пьян - да, это и есть моё преступление, которого я не стану отрицать, - у дверей дома, где я остановился у вашего согражданина Милона, вижу разбойников, которые пытаются войти, сбивая двери с петель, вытаскивая засовы и уже сговариваясь между собой, как прикончить жителей этого дома. Один из них, к тому же и на руку проворный, и самый коренастый, других подзадоривает:
   - Эй, ребята, нападём на спящих. Прочь из груди медлительность, вялость! Мечи наголо, и пусть гуляет по дому убийство! Кто лежит объятый сном - да погибнет. Кто посмеет противиться - да будет убит. Целыми уйдём, если в доме никто цел не останется.
   При виде таких разбойников, сознавая долг гражданина, да и испытывая страх за своих хозяев и за себя, вооружённый мечом, который был у меня с собой на случай подобного рода опасностей, я решил испугать их и обратить в бегство. Но эти злодеи стали сопротивляться, хоть и видели у меня в руках оружие.
   Начинается сражение. Тут главарь и вожак шайки набросился на меня и, схватив руками за волосы и закинув мне голову назад, хочет размозжить её камнем. Пока он кричал, чтобы ему дали камень, я пронзаю его, и он падает. Вскоре и второго, который кусался, уцепившись мне за ноги, приканчиваю ударом между лопаток, да и третьему, что ринулся на меня, пронзаю грудь. Таким образом, восстановив спокойствие, защитив дом своих хозяев и общественную безопасность, я не только считал себя не виноватым, но даже полагал, что заслуживаю похвалы со стороны граждан, тем более что меня никогда не касалась даже тень обвинения в преступлении, и у себя на родине я считался честным человеком, ставя совесть выше выгоды. Не могу себе представить, почему расправа, учинённая мной над разбойниками, теперь навлекает на меня это обвинение, хоть никто и не может доказать, что между нами до этого была вражда или что я был знаком с этими разбойниками. Нет речи также о поживе, страстью к которой могло бы объясняться подобное злодеяние.
   Я залился слезами и, простирая руки, упрашиваю то тех, то других во имя милосердия. Мне уже начало казаться, что во всех пробудилось сострадание, что все тронуты видом слёз. Я уже призвал в свидетели всевидящие глаза Солнца и Справедливости и течение моего дела собирался предоставить промыслу Бога, как, приподняв голову, я вижу, что толпа надрывается от хохота, и даже мой хозяин Милон хохочет. Тут я подумал: "Вот она, верность! Вот она, совесть! Я стал ради спасения хозяина убийцей, и мне угрожает смертная казнь, а он не только утешения мне не доставляет своим присутствием, но вдобавок над моей бедой хохочет!"
   Через середину театра пробегает молодая женщина, закутанная в чёрные одежды, с малюткой на груди, а за ней старая, в лохмотьях, такая же печальная, в слезах, обе потрясают оливковыми ветвями. Встав по обе стороны ложа, где покоятся прикрытые тела убитых, они поднимают плач, причитая.
   - Заклинаем милосердием и общим для всех правом на сострадание! Сжальтесь над позорно зарезанными юношами и нашему вдовству, нашему одиночеству дайте утешение в возмездии. Придите, по крайней мере, на помощь этому малютке, с младенческих лет уже обездоленному, и кровь этого разбойника пусть будет искупительной жертвой вашим законам и устоям общественной нравственности!
   После этого старейший судья поднялся и обратился к народу:
   - Преступления, заслуживающего серьёзного наказания, даже кто его совершил, отрицать не может. Но нам осталась ещё одна, второстепенная забота - отыскать остальных участников такого злодеяния. Ведь невероятно, чтобы один человек мог справиться с тройкой столь крепких молодых людей. Поэтому придётся вырвать истину пыткой. Слуга, сопровождавший его, скрылся, и обстоятельства так сложились, что только виновный, подвергшись допросу, может указать соучастников своего преступления, дабы с корнем был уничтожен страх перед этой шайкой.
   Приносят, по греческому обычаю, огонь, колесо и всякого рода плети. Моё уныние удваивается: и умереть-то в неприкосновенности мне не будет дано. А старуха, та, что всем собравшимся своими слезами душу перевернула, говорит:
   - Граждане, прежде чем этого разбойника, моих несчастных деток погубителя, к кресту пригвоздите, разрешите открыть тела убитых, чтобы, видя красоту их и молодость, вы, ещё больше проникшись негодованием, проявили бы беспощадность, которой заслуживает это злодеяние.
   Эти слова были встречены рукоплесканьями, и судья приказывает мне открыть тела, покоившиеся на ложе. Так как я долго сопротивляюсь и не соглашаюсь выставлять мертвецов напоказ, чтобы не обновлять этим в памяти вчерашнее событие, за меня, по приказанию суда, берутся ликторы и, в конце концов, оторвав мою руку от бока, заставляют протянуть её к трупам - ей же на погибель. Наконец, побеждённый необходимостью, я покоряюсь и, сняв покрывало, открываю тела. Боги, что - за вид? Что - за чудо? Что - за перемена в моей судьбе? Ведь я уже считал себя собственностью Прозерпины и домочадцем Орка - и вдруг дело принимает другой оборот, и я застываю поражённый. Не могу подыскать подходящих слов, чтобы описать это зрелище, - трупы людей оказались тремя надутыми бурдюками, просечёнными по всем направлениям, с отверстиями, зиявшими на тех местах, куда, насколько я помню вчерашнюю мою битву, я наносил тем разбойникам раны.
    Тут уж и те, кто прежде сдерживался, дали волю хохоту. Одни, вне себя от радости, поздравляли друг друга, другие, схватившись руками за живот, старались унять боль в желудке. И, навеселившись, все уходят из театра, оглядываясь на меня. А я как взял в руки то покрывало, так, закоченев, и продолжал стоять. И не раньше восстал я из мёртвых, чем мой хозяин Милон подошёл ко мне и взял меня за руку. Невзирая на моё сопротивление, на слёзы, вновь хлынувшие, на всхлипыванья, он повлёк меня за собой, употребив дружеское насилие, и, выбрав улицы попустыннее, окольным путём довёл меня до своего дома, стараясь разговорами разогнать свою мрачность и успокоить меня, всё ещё дрожавшего. Однако возмущения от обиды, засевшей в моём сердце, ему смягчить не удалось.
   В наш дом приходят судьи со своими знаками отличия и пытаются умилостивить меня:
   - Нам были известны, господин Луций, твоё высокое положение и древность твоего рода, ибо по всей провинции разносится слава о благородстве вашей семьи. И то, что пришлось тебе перенести и что так огорчает тебя теперь, сделано не для того, чтобы оскорбить тебя. И так, выбрось из головы это огорчение и гони печаль от своей души. Ведь эти игры, которые мы ежегодно справляем в честь бога Смеха, всегда украшаются какой-нибудь выдумкой. Этот бог, благосклонный и к автору, и к исполнителю представления в его честь, везде будет тебе сопутствовать и не допустит, чтобы ты скорбел душой, но твоё лицо постоянно безмятежной прелестью радовать станет. А город за эту услугу присудил тебе высокие почести: ты записан в число его патронов, и постановлено воздвигнуть твоё бронзовое изображение.
   На эту речь я ответил:
   - Моя благодарность тебе, самый блистательный и несравненный среди городов Фессалии, - равна этим великим почестям, но статуи и изображения советую сохранять для людей более достойных и значительных, чем - я.
   После этого ответа я улыбаюсь и, постаравшись принять весёлый вид, прощаюсь с уходящими судьями. Но вбегает слуга и говорит:
   - Тебя зовёт твоя родственница Биррена и напоминает, что уже наступает время пира, на который ты вчера обещал прийти.
   Испугавшись и с ужасом думая о её доме, я ответил:
   - Я охотно исполнил бы желание тётушки, если бы не был связан словом. Мой хозяин Милон заклинал меня божеством - покровителем сегодняшнего дня и заставил дать обещание отобедать сегодня у него. Он и сам никуда не идёт, и мне уходить не разрешает. Так что давайте-ка отложим срок явки на пирушку.
   Милон, взяв меня под свою опеку, повёл в бани, приказав принести туда всё необходимое для мытья. Я шёл, прижавшись к нему, чтобы не быть замеченным, избегая всех взглядов и опасаясь смеха встречных, причиной которого был я. От стыда не помню уж, как мылся, как натирался, как обратно домой вернулся - до такой степени я терялся и впадал в столбняк, когда все указывали на меня глазами, кивками и даже руками.
   Наконец, проглотив закуску Милона и сославшись на головную боль, которая была вызвана плачем, удаляюсь, чтобы лечь спать, на что получаю разрешение, и, бросившись на кровать, вспоминаю всё, что случилось, пока наконец, уложив спать свою госпожу, не является Фотида, хмурая, с морщинами на лбу. И вот, робко и с трудом произнося слова, начинает:
   - Я была причиной твоих неприятностей, - и вытаскивает из-за пазухи ремень и, протягивая его мне, продолжает: - Возьми его и отомсти неверной женщине, больше того - наложи на меня любую, ещё более строгую кару. Но только не думай, что я умышленно причинила тебе эту досаду. Боги да не допустят, чтобы из-за меня тебе хоть чуточку пришлось пострадать! И если что-нибудь будет угрожать тебе, ценой моей крови пусть будешь ты избавлен от опасности! Но то, что я делала, повинуясь чужому приказанию и с иными намереньями, обернулось тебе во вред.
    Тогда я, побуждаемый своим прирождённым любопытством и желая обнаружить причину совершавшегося, начинаю:
   - Этот ремень, предназначавшийся тобой для бичевания, я скорей изрежу и разорву в клочки, чем прикоснусь им к твоей коже. Но расскажи: что за поступок твой превратность судьбы обратила затем мне на гибель? Клянусь тебе твоей драгоценнейшей для меня головой, я не могу поверить никому и даже тебе, - если бы ты стала это утверждать, - будто ты задумала что бы, то ни было мне во вред. К тому же случайность, даже если она оказалась враждебной, не может невинному замыслу придать вины.
   Окончив эту речь, глаза Фотиды, увлажнённые и трепетные, томные от близкого вожделения и готовые уже вот-вот закрыться, я стал осушать поцелуями.
   Тут она, приободрившись, сказала:
   - Позволь, прошу тебя, сначала замкнуть двери в комнату, чтобы не совершить мне большого преступления, если по болтливости какое-нибудь слово вылетит. - Она задвинула засовы, наложила крюки, затем, вернувшись ко мне и обвив мою шею, начала: - Я боюсь и страшусь открыть секреты этого дома и выдать тайны моей хозяйки. Но я надеюсь, на тебя и на твою образованность и верю, что ты, как человек не только достойный по своему благородному происхождению, не только обладающий возвышенным умом, но и посвящённый во многие таинства, умеешь хранить обет молчания. И так, то, что я доверю глубине твоего сердца, навеки запертым, за оградой береги и за искренность моего признания награди меня крепостью твоего безмолвия, потому что любовь, которую я к тебе испытываю, побуждает меня рассказать тебе то, что мне одной известно. Сейчас узнаешь всё, что делается у нас в доме, сейчас узнаешь тайны моей хозяйки - из-за них-то ей повинуются маны, меняют своё течение светила, покоряются боги, несут рабскую службу стихии. Но она никогда не прибегает к этому искусству с большим рвением, чем заглядевшись на хорошенького юношу, что с ней случается часто.
   Вот и теперь она влюблена в молодого беотийца, юношу замечательной красоты, и с жаром пускает в ход всю силу своего искусства, все ухищрения. Я вечером слышала, как она солнцу грозила ввергнуть его в облачный мрак и вечную темноту за то, что солнце, по её мнению, недостаточно быстро спустилось с неба и не поспешило уступить место ночи для исполнения магических обрядов. Вчера, возвращаясь из бани, она увидела, что этот юноша сидит в цирюльне, и велела мне унести его волосы, которые после стрижки валялись на полу. Пока я старалась украдкой подобрать их, меня поймал цирюльник, а так как о нас и без того ходит дурная слава, будто мы занимаемся чародейством, то, схватив меня, он закричал:
   - Ты бросишь когда-нибудь, дрянь ты эдакая, волосы порядочных молодых людей таскать! Если не перестанешь делать эти пакости, я отправлю тебя к властям!
   Запустив мне за пазуху руку и пошарив там, он вытаскивает волосы, спрятанные у меня между грудей. Огорчённая этим и зная нрав своей госпожи, которая при подобного рода неудачах расстраивается и бьёт меня, я подумывала о бегстве, но мысль о тебе заставила меня оставить это намерение.
   Но когда я возвращалась, раздумывая, как бы мне прийти домой не с пустыми руками, замечаю, что какой-то человек стрижёт шерсть на козьих мехах. Видя, что он завязал их, надул и уже развешивает, я уношу с собой изрядное количество рыжеватой козьей шерсти, которая валялась на земле и цветом напоминала волосы того беотийца. Скрыв правду, передаю свою находку госпоже. И так, с наступлением ночи, перед тем как тебе вернуться с ужина, Памфила, вне себя от нетерпения, поднимается на плоскую драночную крышу, которая по ту сторону здания ничем не защищена от ветров и открыта на восток и на остальные стороны света. Это местечко, удобное для её магических занятий, Памфила облюбовала и посещает тайком. Прежде всего, она готовит в заведённом порядке все принадлежности своего дела: ароматы, таблички с непонятными надписями и уцелевшие обломки погибших кораблей, разложенные в большом количестве части оплаканных и даже погребённых покойников. Там - ноздри и пальцы, там - гвозди от крестов с приставшим мясом, в другом месте - кровь, собранная после убийства, и пробитые черепа, вырванные из пасти зверей.
    Тут произнеся заклинания над ещё трепещущими внутренностями, она возливает то ключевую воду, то коровье молоко, то горный мёд, возливает и медовое вино. Затем эти волосы, сплетя их между собой и завязав узлами, она кладёт вместе со множеством ароматов на угли, чтобы сжечь. Тотчас же, тела тех, чьи волосы трепеща дымились, обретают на время душу, и чувствуют, и слышат, и двигаются, и, привлечённые запахом своих палёных останков, приходят сюда, и, вместо того беотийского юноши, желая войти, ломятся в двери. Вдруг являешься ты, полный винных паров, сбитый с толку ночным мраком, и, вооружённый наподобие бесноватого Аякса, обнажаешь свой меч. Да только Аякс, напав на скот, перерезал целое стадо, а ты куда храбрее - ведь под твоими ударами испустили дух три надутых козьих бурдюка, так что у меня в объятьях находится сразивший врагов без единой капли крови бурдюкоубийца.
   Речь Фотиды развеселила меня, и я сказал:
   - Так, значит, и я могу это первое проявление доблести, покрывшее меня славой, считать за один из двенадцати подвигов Геркулеса, сравнивая с трёхтелым Герионом или трёхглавым Герионом или с трёхглавым Цербером такое же число погубленных бурдюков! Но чтобы я простил тебе твой проступок, навлёкший на меня столько неприятностей, исполни моё желание и покажи мне, как твоя хозяйка занимается этой наукой. Я хочу увидеть, как она призывает богов, как, по крайней мере, приготовления делает - до всего, что касается магии, я - охотник. Впрочем, ты мне кажешься в этих делах опытным человеком. Знаю это и чувствую, ведь прежде я презирал женские объятья, а ты меня этими глазками, щёчками, кудрями, поцелуйчиками и грудками забрала в неволю, и держишь в рабстве, хоть и желанном. Я уже к домашнему очагу не стремлюсь, и к отъезду не делаю приготовлений, и такой вот ночи ни на что не променяю.
   - Как я бы хотела, Луций, сделать для тебя то, чего ты желаешь, но, не говоря уже о подозрительном её характере, такого рода вещами занимается она в уединении, недоступная ничьим взорам. Но мне твоя просьба - дороже собственной безопасности, и при первом же удобном случае я постараюсь исполнить её. Однако, ты должен хранить молчание об этом деле.
   Пока мы так щебетали, у обоих проснулось желание. Сбросив одежды, раздевшись догола, мы предались неистовствам. Когда я уже утомился, Фотида наградила меня отроческой надбавкой. Наши глаза от бдения сделались томными, и напавшее забытьё продержало нас до белого дня.
   Немного мы провели ночей в таком же роде, как в один прекрасный день прибегает ко мне Фотида и докладывает, что её госпожа, которой чары до сих пор не оказали помощи в её любовных делах, сегодня ночью будет обращаться в птицу и в таком виде полетит к своему желанному. И так, мне надлежит приготовиться к наблюдению за столь редким делом. И вот около первой стражи ночи она на цыпочках ведёт меня к тому чердаку и велит смотреть через щелку в двери. А происходило всё так. Памфила сбрасывает с себя одежды и, открыв шкатулку, достаёт оттуда множество ящичков, снимает крышку с одного из них и, набрав из него мази, сначала растирает её между ладонями, потом смазывает себе тело от кончиков ногтей до макушки, долгое время шепчется со своей лампой и начинает дрожать всеми членами. И пока они слегка содрогаются, их покрывает пушок, вырастают и перья, нос загибается и твердеет, появляются когти. Памфила обращается в сову. Испустив крик, вот она уже пробует свои силы, подпрыгивая над землёй, а вскоре, поднявшись вверх, распустив крылья, улетает.
   Но она-то силой своего магического искусства, по собственному желанию переменила свой образ, а я, окаменев от удивления перед только что происшедшим, казался себе кем угодно, но не Луцием. Почти лишившись чувств, ошеломлённый до потери рассудка, грезя наяву, я долго протирал глаза, стараясь убедиться, что не сплю. Наконец, придя в себя и вернувшись к действительности, схватываю руку Фотиды и, поднося её к глазам, говорю:
   - Не откажи, умоляю тебя, пока случай нам благоприятствует, дать мне доказательство твоего расположения, и удели мне капельку этой мази. Заклинаю тебя твоими грудками, медовенькая, этим благодеянием навеки рабом своим меня сделай и так устрой, чтобы я стал при тебе, моей Венере, крылатым Купидоном!
   - Скажите, пожалуйста, какой хитрец у меня любовничек, хочет, чтобы я себе ноги топором рубила! И так-то я тебя, беззащитного, с трудом оберегаю от фессалийских девок, а тут станешь птицей, где я найду тебя? Поминай, как звали!
   - Да спасут меня небожители от такого преступления, чтобы я, будь я орлом и облетай всё небо, как вестник или оруженосец Юпитера, всё-таки не прилетел сразу же обратно в своё гнёздышко, удостоившись таких почестей. Клянусь этим завиточком твоих локонов, которым ты мою душу опутала, что нет никого на свете, кого бы я предпочёл Фотиде. Вот ещё что сейчас мне пришло в голову: как только от этой мази я обращусь в подобную птицу, придётся мне держаться подальше от домов. Что за радость матронам от такого красивого, такого весёлого любовника, как сова? Разве не видим мы, как этих ночных птиц, если они залетят в чей-нибудь дом, ловят и пригвождают к дверям, чтобы несчастье, которым грозит семье их полёт, они искупали своими мученьями. Но вот о чём я позабыл спросить: что надо произнести или сделать, чтобы, сбросив это оперение, я снова мог сделаться собой, Луцием?
   - Насчёт этого не беспокойся, мне госпожа показала все средства, которые способны каждое из таких животных снова обратить в человеческий вид. Не думай, что она сделала это из какого-нибудь расположения ко мне, нет, - для того только, чтобы, когда она возвращается домой, я могла оказывать ей помощь. В конце концов, смотри, какими травками достигается такая вещь: кладут в ключевую воду немного укропа с лавровыми листьями и дают для омовения и для питья.
   Повторив это наставление много раз, она бросилась в комнату и вынула из шкатулки ящичек. Схватив его и облобызав, я сначала умолял его даровать мне полёты, а потом сбросил с себя одежды и, запустив руку, набрал мази и натёр ей члены своего тела. И, уже помахивая то одной, то другой рукой, я старался подражать движениям птицы, но ни пушка, ни пёрышка, только мои волосы утолщаются до шерсти, моя кожа грубеет до шкуры, да на моих конечностях пальцы, потеряв разделение, соединяются в копыто, да из конца хребта вырастает хвост. Уже лицо - огромно, рот растягивается, и ноздри расширяются, и губы висят, к тому же и уши увеличиваются и покрываются шерстью. И ничего утешительного в моём превращении я не видел, если не считать того, что моё мужское естество увеличилось, хоть я и был лишён возможности обладать Фотидой.
   И пока я осматриваю части моего тела и вижу себя ослом, хочется мне пожаловаться на поступок Фотиды, но, уже лишённый человеческих движений, как и голоса, я, свесив нижнюю губу и искоса посматривая глазами, всё ещё по-человечески увлажнёнными, молча, взываю к ней. А та, как только увидела меня в таком образе, ударила себя по щекам и воскликнула:
   - Я погибла! Моё волнение и торопливость обманули меня, ввело в заблуждение и сходство коробочек. Хорошо ещё, что средство против такого превращения легко раздобыть. Ведь стоит пожевать тебе розы - и сбросишь ты вид осла, и снова обратишься в Луция. Почему я с вечера, по своему обыкновению, не припасла для нас веночков, - тебе бы и одной ночи не пришлось ждать! Но чуть начнёт светать - тут же будет тебе лекарство.
   Так она горевала, я же, хоть и сделался ослом и из Луция обратился во вьючное животное, тем не менее, сохранял человеческое соображение. И так, я раздумывал, не следует ли мне забить копытами и закусать до смерти эту женщину. Но от этого замысла меня удержало более здравое рассуждение: ведь, покарав Фотиду смертью, я тем лишил бы себя надежды на помощь. И вот встряхиваю я понуренной головой и, молча перенося своё унижение, покорствуя моей беде, отправляюсь к своему коню в конюшню, где нахожу осла, принадлежащего Милону, моему хозяину. И я полагал, что если существуют между бессловесными животными тайные и природные обязательства чести, то мой конь, узнав меня и пожалев, должен будет оказать мне гостеприимство и принять как знатного чужестранца. Но мой носитель вместе с ослом сдвигают морды, сговариваясь погубить меня, и в страхе за свой корм, едва только видят, что я приближаюсь к яслям, прижав уши, принимаются лягать меня. И я был отогнан от ячменя, который вчера собственными руками насыпал этому благодарнейшему из слуг.
    Так-то встреченный и отвергнутый, я остался в одиночестве и отошёл в угол конюшни. Пока я размышляю о наглости моих товарищей и придумываю, как на следующий день, превратившись с помощью роз снова в Луция, отомщу своему коню, вдруг вижу на среднем столбе, который поддерживал балкон конюшни, почти на середине, изображение богини Эпоны, поставленное в нише и украшенное гирляндами из роз. Увидев средство к спасению, окрылённый надеждой, я опёрся, как только мог, вытянутыми передними ногами, встал на задние и, задрав голову, выпятив губы, старался добраться до гирлянд. Но мой слуга, которому поручен был уход за лошадью, заметив мою затею, вскочил возмущённый.
   - Долго ещё мы будем терпеть эту клячу? Только что корм у скота отнимал, а теперь уже за изображение богов принялся. Я тебя, святотатец, так отделаю, что захромаешь у меня, калекой станешь!
   И принялся искать, чем бы меня отколотить. Под руку ему попалась связка поленьев, лежавшая здесь: выбрав дубину покрупнее, покрытую листьями, он до тех пор лупил меня, пока снаружи не поднялся шум, в двери начали стучаться, по соседству раздался крик: "Разбойники!" - и он убежал.
   Шайка разбойников, выломав ворота, всё собой наполняет, всё помещение окружено вооружёнными людьми, и прибегающие с разных сторон на помощь везде наталкиваются на врага. У всех в руках мечи и факела. Оружие и пламя сверкают. Тут кладовую, на запоры закрытую и замкнутую, устроенную в середине дома и наполненную сокровищами Милона, взламывают ударами топоров. Ворвавшись в неё с разных сторон, они вытаскивают всё добро и, завязав узлы, делят между собой поклажу, но её количество превышает число носильщиков. Тут, доведённые до крайности обилием богатства, они выводят из конюшни нас, двух ослов и моего коня, навьючивают на нас узлов потяжелее и палками гонят нас из дома. И, оставив одного из своих товарищей, чтобы он сообщил им о расследовании этого преступления, они, осыпая нас ударами, гонят в горы.
   Я был скорее мёртв, чем жив, от тяжести такой поклажи, от крутизны горы и продолжительности пути. Тут мне хоть и поздно, да зато всерьёз пришло в голову обратиться к помощи гражданских властей и, воспользовавшись именем императора, освободиться от стольких невзгод. Наконец, когда мы шли уже при свете солнца через какое-то село, где по случаю базарного дня было большое скопление народа, я в гуще толпы на языке греков попытался воззвать к имени Цезаря, но возгласил только "о", а остальных букв из имени Цезаря не мог произнести. Разбойникам пришёлся не по душе мой крик, и они так отделали мою шкуру, что она больше не годилась даже на решето. Тем не менее, Юпитер послал мне спасение. Пока мы проезжали мимо, во множестве встречавшихся домишек и поместий я заметил садик, где между других растений цвели розы, влажные от росы. Разинув рот и окрылённый надеждой на избавление, я подошёл поближе и уже тянусь к ним губами, как вдруг меня остановила более здравая мысль: если я сейчас из осла превращусь в Луция, моя гибель от рук разбойников - неизбежна. Так как они или заподозрят во мне колдуна, или обвинят в намерении донести на них. И так, я пока воздержался от роз и, смиряясь с настоящим положением вещей, пощипал, как подобало ослу, травки.
  
   ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
  
    Время приближалось к полудню, и солнце пекло уже неистово, когда мы завернули в деревне к старым людям, водившим с разбойниками знакомство и дружбу. Хоть и был я ослом, мне это сделалось ясным из того, как их встретили, из разговоров и лобзаний. И, сняв с моей спины поклажу, они подарили им её и перешёптыванием, по-видимому, объяснили, что это - их часть в добыче. Вскоре нас освободили от мешков и отпустили пастись на луг. Делить пастбище с ослом или моей лошадью мне не представлялось привлекательным, не привыкшему ещё к тому же завтракать травой. Но, погибая от голода, я отправляюсь в замеченный мной за хлевом огородик, там досыта набиваю желудок овощами и, призвав на помощь богов, начинаю осматриваться и оглядываться по сторонам, не увижу ли где-нибудь в саду куста роз. Уединённость места внушила мне уверенность, что в одиночестве, скрытый кустарником, приняв лекарство, из согбенного положения четвероногого животного, никем не наблюдаемый, я восстану, выпрямившись, человеком.
   И так, пока я плавал в море этих соображений, вижу поодаль долинку с рощей, где среди растений и зелени выделялся алый цвет роз. Я уже считал в своём, ещё не совсем озверевшем, сердце, что Венере и Грациям - посвящена эта чаща, под тенью которой сияет блеск праздничного цветка. Тут, воззвав к Удаче, я пускаюсь галопом, так что почувствовал себя скакуном. Но эта попытка не смогла переспорить мою судьбу. Приблизившись уже к месту, не нахожу роз, от росы и нектара влажных, колючими кустами порождаемых, да и никакой долинки, а вижу край берега реки, поросшего деревьями. Эти деревья, покрытые листьями вроде лавров, украшены будто душистыми цветами, удлинёнными чашечками алого цвета, лишёнными запаха, которые крестьяне называют лавровыми розами и вкушение которых смертельно для животного.
    Измученный такой неудачей, отказавшись от надежды на спасение, я потянулся отведать этих роз. Но пока я не спеша готовлюсь сорвать их, юноша, как мне казалось, огородник, чьи овощи я все уничтожил, узнав о такой потраве, прибежал с палкой и, набросившись на меня, начал дубасить так, что, наверное, заколотил бы до смерти, если бы я не оказал себе помощи. Задрав круп вверх, я стал лягать его задними ногами, и, когда тот, избитый, повалился на косогор, я спасся бегством. Но тут женщина, по-видимому, его жена, едва завидела сверху, что он повержен на землю и еле жив, бросилась к нему с причитаньями, очевидно желая возбудить к себе сострадание, чтобы погубить меня. Все жители деревни, встревоженные её воплями, сзывают собак и науськивают их, чтобы те, разъярившись, бросились на меня и разорвали в клочья. Теперь уж я был уверен, что смерть - недалека, когда увидел выпущенных на меня псов, таких огромных и в таком количестве, что с ними можно было бы на медведей и львов выходить. Ввиду таких обстоятельств я, отбросив мысль о бегстве, рысью возвращаюсь в конюшню, куда нас поставили. Тут они, с трудом удерживая собак, поймали меня и, привязав ремнём к кольцу, избили бы до смерти, если бы мой желудок, сузившийся от болезненных ударов, переполненный овощами и страдающий истечением, не выпустил струёй навоза и не отогнал их от моих уже пострадавших лопаток. Одних - обрызгав отвратительной жидкостью, других - обдав запахом гнили.
    Немного погодя, когда солнце после полудня уже стало склоняться к закату, разбойники, навьючив на нас, особенно на меня, ещё более тяжёлую поклажу, выводят нас из конюшни. Когда была уже пройдена добрая часть пути и, утомлённый продолжительностью перехода, изнемогая под тяжестью груза, усталый от палочных ударов, сбив себе копыта, хромая, шатаясь, я дошёл до речки, как мне пришла в голову мысль воспользоваться случаем, подогнуть колени и опуститься на землю с намерением не вставать и не идти дальше, несмотря на удары. Более того, я даже готов был умереть не только под палками, но и под ударами ножа. Полуживой и слабый, я, конечно, получу отставку как инвалид, и разбойники, отчасти чтобы не задерживаться, отчасти чтобы ускорить своё бегство, переложат поклажу с моей спины на двух других вьючников, а меня, в виде наказания, оставят в добычу волкам и коршунам.
    Но моему плану противостала судьба. Другой осёл, угадав и предвосхитив мою мысль, рухнул наземь и остался лежать как мёртвый, так что чем его ни толкали, палками, погонялками, как ни таскали за хвост, за уши, за ноги, поднять его не могли. Тогда, они поговорили между собой, что не стоит, возясь с мёртвым, точно окаменелым, ослом, терять время, распределяют мешки его между мной и лошадью, а его, надрезав ему поджилки мечом и стащив с дороги, с обрыва в долину, ещё не потерявшего дыхания, низвергают. Пораздумав над участью моего товарища, я решил, отбросив хитрости и обманы, служить хозяевам, как добронравный осёл. Тем более что из их разговоров между собой я понял, что скоро будет нам стоянка и пути конец, так как там находится их местопребывание. Миновав подъём, мы прибыли, наконец, к месту назначения. Там сняли с нас поклажу и спрятали внутрь пещеры, я же, освобождённый от тяжести, принялся кататься по пыли, чтобы отдохнуть от усталости.
    Подходящее время и обстоятельства побуждают меня описать местность и пещеры, где обитали разбойники. Одновременно подвергну испытанию своё умение и вас заставлю почувствовать, был ли я ослом по уму и чувствам. Перед нами находилась гора, одна из самых высоких, поросшая чащобами леса. Её склоны, окружённые острыми и поэтому неприступными скалами, обвиты со всех сторон ущельями с провалами, заросшие кустарником. Берущий своё начало на вершине источник низвергался вниз и, стекая по склону, вздымал серебристые волны. Уже разделённый на множество ручейков, он орошал ущелья эти водами и снова соединял их в некое подобие ограниченной берегами реки. Над пещерой, там, где был пролёт между горами, высилась башня. По обе её стороны тянулся палисад из плетня, удобный для загона овец. Стены против входа примыкали одна к другой, образуя узкий проход. Вот, скажешь, бьюсь об заклад, разбойничий атриум. И кругом никакого жилья, кроме хижины, покрытой тростником, где, как потом я узнал, дозорные из числа разбойников, выбираемые по жребию, караулили по ночам.
    Скорчившись, разбойники пролезли в проход по одному, привязали нас у дверей ремнём и с бранью набросились на скрюченную под бременем лет старуху, на которой одной лежали, по-видимому, заботы об уходе за такой оравой:
   - Ну, ты, непогребённый мертвец, которого земля и не носит, и в себя не берёт, так-то ты нас ублажаешь, сидя дома без дела? После столь великих и опасных трудов, в такой поздний час ты не можешь порадовать нас отдыхом? Только тебе и занятия, что денно и нощно свою утробу неразбавленным вином наливать?
   Дрожа от страха, старуха сказала:
   - Да для вас, мои верные молодчики, мои молоденькие кормильцы, вдоволь наварено всякой снеди, всё - готово: хлеба вволю, вино до краёв в перетёртые чаши налито и горячая вода, как всегда, для мытья приготовлена.
   Они раздеваются и, пропотев голые перед огнём, обмывшись горячей водой и натёршись маслом, садятся за стол, приготовленный для пиршества.
   Только что они расположились, как приходит другая, ещё более многочисленная орава парней, в которых можно было узнать таких же разбойников. И эти тоже приволокли добычу из золотых и серебряных монет, посуды и шёлковых одежд, затканных золотом. И эти, освежившись купанием, занимают места на ложах среди товарищей, а прислуживанье за столом распределяется по жребию. Едят и пьют без всякого толка: кушанье кусками, хлеб краюхами, вино вёдрами. Не забава - крик, не пение - орание, не шутки - сквернословие, и все похожи на лапифов и кентавров. Тут один из них, превосходивший остальных крепостью телосложения, сказал:
   - Здорово мы разнесли дом Милона. Не только множество добра добыли, но и из строя у нас никто не выбыл, а лучше того - даже четырьмя парами ног нас больше стало, как мы домой пришли. А вы, что в города Беотии на промысел ходили, вернулись пощипанными, потеряв нашего атамана, Ламаха, за жизнь которого я отдал бы все тюки, что вы приволокли. Его погубила собственная отвага: среди знаменитых царей и полководцев будет прославлено имя такого мужа. А вам, воришкам, годным на рабские кражи, только бы по баням да старушечьим каморкам шарить.
    Один из тех, что позднее пришли, возразил:
   - Что же, ты один не знаешь, что чем - богаче дом, тем легче его разграбить? Хоть и много там - челяди в покоях, но каждый больше о своём спасенье, чем о хозяйском добре, думает. Экономные же и одинокие люди своё имущество запрятывают далеко, стерегут крепко и с опасностью для жизни защищают. Мои слова могу подтвердить примером. Как только мы пришли в Фивы, сей же час, как по нашему ремеслу полагается, стали разузнавать, есть ли среди жителей богатые люди. Не укрылся от нас меняла Хризерос, обладатель большого богатства, который во избежание налогов и общественных повинностей хитростями своё имущество скрывал. Запершись один в маленьком, но с крепкими запорами домишке, оборванный, грязный, он сидел на своих мешках с золотом. Вот мы и решили на него первого сделать налёт, так как, ни во что не ставя сопротивление одного человека, полагали, что без хлопот завладеем его богатством.
   Как только стемнело, стали мы караулить у его дверей. Снимать их с петель, сдвигать, взламывать было нам не с руки, так как двери были створчатые и стук перебудил бы соседей. И так, наш главарь Ламах, полагаясь на свою доблесть, просовывает руку в отверстие, куда вкладывают ключ, и старается отодвинуть засов. Но Хризерос уже не спал и слышал всё, что происходит. Храня молчание, он подкрался и руку нашего вожака, нанеся удар, приколотил гвоздём к дверной доске. Потом, оставив его как бы в объятьях креста, вылез на крышу своей лачуги, а оттуда начал кликать на помощь соседей, называя каждого по имени, и призывать к защите от общей опасности, распуская слух, что пожар охватил его дом. Тут каждый, испугавшись беды, бежит на подмогу.
    Очутившись тут в двойной опасности - или всем погибнуть, или кинуть товарища, мы с его согласия прибегаем к средству, вызванному обстоятельствами. Ударом посередине связок отрубив руку нашему главарю в том месте, где предплечье соединяется с плечом, и, заткнув рану комком тряпок, чтобы капли крови не выдали наших следов, мы бросаем обрубок, где он был, а то, что осталось от Ламаха, увлекаем за собой. Пока всё кругом трепетало, а мы шума и опасности страшились, этот муж, исполненный доблести, видя, что и следовать в бегстве за нами не может, и оставаться ему небезопасно, убеждает нас, молит, заклиная десницей Марса и верностью слову, освободить товарища по оружию от мук и от плена. Да и как может жить разбойник, лишившись руки, что одна и режет, и грабит? За счастье почёл бы он пасть от руки товарищей. Не будучи в состоянии никого из наших уговорами побудить к отцеубийству, он обнажил оставшейся рукой меч и вонзил себе в середину груди. Тут мы, почтив мужество нашего вождя, закутали останки его тела полотняным плащом и предали на сокрытие морю. Ныне покоится Ламах, погребённый стихией.
    Так он обрёл кончину, достойную своей жизни.
   И Алцим не мог ничего поделать, несмотря на изобретательность, с волей судьбы. Взломав дверь в лачужку, он забрался на верхний этаж, в спальню к спящей старухе, и начал из окна выбрасывать нам её пожитки, одну вещь за другой, чтобы мы подбирали. Побросав все пожитки, он не захотел дать спуску и постели, на которой лежала старушонка. И так, вытряхнув её из кровати и вытащив из-под неё простыни, тем же путём намеревался их отправить, как эта негодница, упав ему в ноги, взмолилась:
   - Что ты, сынок, молю тебя, зачем ты тряпьё и хлам старухи отдаёшь богачам соседям, на чей двор это окно выходит? - Алцим поверил сказанному и высунулся из окна и стал осматриваться. Пока он высматривал, не подозревая беды, эта старуха его спихнула вниз головой. Кроме того, что высота была значительная, падая, он угодил на камень, так что переломал себе рёбра, и, выблёвывая из груди потоки крови, рассказал нам, что произошло, а потом, недолго промучившись, расстался с жизнью. По примеру первого погребения мы послали и его спутником вслед за Ламахом.
   Осиротев от двух этих ударов и не решаясь долее пытать счастья в Фивах, мы направились в соседний город Платею. Там мы услышали много толков о Демохаре, собиравшемся устроить бой гладиаторов. Он был мужем, знатнейшим по происхождению, богатейшим по состоянию, непревзойдённым по щедрости, и старался, чтобы народное развлечение достойно было по своему блеску его богатства. У кого найдётся столько изобретательности, столько красноречия, чтобы в подобающих выражениях описать различные стороны сложных приготовлений? Вот знаменитые по силе гладиаторы, вот и испытанного проворства охотники, а там преступники, осуждённые на смерть, уготованные для откармливания зверей. Сколоченные машины на высоких сваях, башни, построенные из соединённых одна с другой досок наподобие подвижного дома, украшенные живописью, - вместилища для участников предстоящей охоты. К тому же какое множество, какое разнообразие зверей! Он позаботился издалека привезти эти ходячие гробницы для преступников. Но из всех приготовлений к зрелищу больше всего поражало необыкновенное количество медведей, которых он собирал, не жалея затрат, откуда мог. Не считая тех, что захвачены были на его охотах, не считая тех, что он покупал, ещё и друзья ему дарили медведей, и всех он кормил при великолепном уходе.
   Но приготовление к общественному развлечению не укрылось от ока Зависти. Утомлённые заточением, к тому же измученные зноем, вялые от неподвижности и поражённые заразной болезнью, медведи пали, так что почти ни один не уцелел. Чуть ли не на каждой площади можно было увидеть полуживые туши. Тогда народ, нищета которого побуждает, не привередничая в выборе пищи, искать даровых блюд и не брезговать никакой гадостью для подкрепления желудка, сбегается к появляющемуся повсюду провианту. Ввиду таких обстоятельств у меня и Эвбула явился план. Мы уносим к себе в убежище, будто для приготовления пищи, одну из самых больших туш. Очистив шкуру от мяса, сохранив когти и голову зверя оставив нетронутой до начала шеи, кожу выскребаем, чтобы сделать тонкой, и, посыпав золой, вытаскиваем на солнце для сушки. Пока кожа дубится, мы насыщаемся мясом и так распределяем обязанности в предстоящем деле, чтобы один из нас, превосходящий других мужеством, к тому же по доброй воле, покрывшись этой шкурой, уподобился медведице и, будучи принесён нами в дом к Демохару, открыл нам ночью доступ через двери дома.
    Немало нашлось смельчаков из шайки, которых привлекло исполнение этой затеи, но голосованием был предпочтён Фразилеон, ему достался жребий на это предприятие. Вот он скрылся в шкуру, которая сделалась мягкой и гибкой. Тут мы края зашиваем бечёвкой и, чтобы не видно было шва, хоть и без того он был еле заметен, напускаем на него мех со всех сторон. Мы протискиваем голову Фразилеона до горла зверя, туда, где была перерезана шея, и, проделав отверстия для дыхания против ноздрей и против глаз, сажаем нашего товарища, сделавшегося животным, в купленную нами по дешёвке клетку, куда он вскочил. Окончив предварительные приготовления, мы занялись дальнейшим выполнением проделки.
   Отыскав имя Никанора, который, происходя родом из Фракии, был связан узами дружбы с Демохаром, мы состряпали от его имени письмо, будто этот друг посылает первинки своей охоты в подарок для украшения празднества. Дождавшись, чтобы стемнело, под прикрытием мрака мы доставили Демохару клетку с Фразилеоном и наше письмо. Удивлённый величиной зверя и обрадованный щедростью своего товарища, пришедшейся вовремя, он отдаёт приказ отсчитать нам, как он думал, посредникам в столь радостном деле, десять золотых из своей казны. Так как новинка возбуждает в людях желание посмотреть на зрелище, то сбежалось большое количество народа поглазеть на зверя, но Фразилеон угрожающими движениями неоднократно сдерживал их любопытство. Граждане в один голос прославляют счастье и удачу Демохара, который после подобного падежа животных с этим новым пополнением сможет в какой-то степени спорить с судьбой.
   И вот он отдаёт приказ отправить зверя на свои лежавшие под паром земли. Тут я вмешиваюсь:
   - Остерегись господин, усталое от зноя и дальнего пути животное отсылать в стаю к зверям, к тому же, как я слышал, не вполне здоровым. Не лучше ли здесь, около дома, найти для него место, где было бы много воздуху, а ещё лучше по соседству с прудом. Разве ты не знаешь, что эта порода живёт близ рощ, пещер и источников?
   Вспомнив о потерях, Демохар позволил поставить клетку, где нам заблагорассудится.
   - Мы готовы по ночам спать при этой клетке, чтобы усталому от зноя и тряски животному и пищу вовремя, и питьё, к которому он привык, подавать.
   - Для этой службы в вас нет надобности, почти вся прислуга у меня знакома с уходом за медведями.
   Мы откланялись и ушли. Выйдя за городские ворота, мы видим усыпальницу, расположенную в стороне от дороги, в скрытом от глаз месте. Там вскрываем, как вместилище будущей добычи, несколько саркофагов, где покоились в прах обратившиеся тела усопших. Затем, дождавшись того часа ночи, когда не светит луна, когда сон нападает на сердце смертных и овладевает ими, выстраиваем наш отряд перед воротами Демохара. Фразилеон выходит из клетки, убивает всех сторожей мечом, находящихся поблизости и объятых сном, наконец, привратника и, вытащив ключ, распахивает ворота и указывает нам, ворвавшимся и наполнившим дом, на кладовку, куда было спрятано, как он с вечера заприметил, множество денег. Как только её взломали, я отдаю распоряжение, чтобы каждый уносил, сколько может, золота и серебра, прятал его в жилищах покойников и возвращался за следующей порцией. Я же должен был остаться у порога дома и наблюдать, пока те не вернутся. Вид медведицы, снующей между зданиями, казалось, способен был навести страх, если бы кто-то из челяди оказался не спящим. Да и, правда, всякий, будь он и храбр и смел, а, всё же, встретившись с такой громадой, особенно ночью, пустился бы наутёк и заперся бы у себя в каморке.
   Но этим предположениям противостала неудача. Пока я жду возвращения товарищей, какой-то раб вылезает и видит, что зверь расхаживает по помещению взад и вперёд. Этот раб возвращается и всем в доме рассказывает, что он видел. Не прошло и минуты, как дом наполнился челядью. От факелов, ламп, свечей и прочих осветительных приспособлений мрак рассеивается. Эта толпа вышла с кольями, с копьями, с мечами и становятся охранять входы. А для облавы на зверя спустили свору охотничьих собак длинноухих, шерсть дыбом.
    Шум всё усиливается, и я, спрятавшись за дверью, смотрю, как Фразилеон отбивается от собак. Достигший последних пределов жизни, он не забыл ни о себе, ни о нас, ни о прежней своей доблести, но защищался в пасти Цербера. Не покидая роли, взятой на себя добровольно, но, то убегая, то защищаясь поворотами и движениями своего тела, наконец, выскользнул из дома. Но и владея свободой, он не смог в бегстве найти спасенья, так как собаки из переулка присоединяются к охотничьей своре, которая вырвалась из дома и помчалась в погоню. Какое зрелище предстало моим глазам! Фразилеон окружён сворой собак, захвачен и раздираем укусами. Не будучи в состоянии выносить такой скорби, я вмешиваюсь в толпу народа и обращаюсь к начальникам облавы:
   - Какое преступление мы совершим, если погубим такого зверя.
   Но юноше мало принесли пользы мои речи: из дома выбегает верзила и поражает под сердце медведицу копьём, за ним другой, и, наконец, многие, оправившись от страха и подойдя поближе, наносят раны мечом. И так, Фразилеон потерял свою жизнь, не утратив терпения, не нарушив клятвы ни криком, ни воплем, раздираемый зубами, поражённый оружием, он отвечал лишь воем да рычанием и отдал душу року. Однако он нагнал такой страх и такой ужас на это сборище, что добела дня не нашлось такого смельчака, который хоть пальцем дотронулся до зверя, пока не подошёл мясник и, вспоров брюхо зверя, не обнаружил в медведице разбойника. Так был потерян для нас Фразилеон, но не потерян для славы.
   Мы же, увязав добычу, что сохранили для нас покойники, покинули пределы Платеи, и не раз приходила нам в голову мысль: не мудрено, что мы не находим в этой жизни верности, когда она, гнушаясь нашим коварством, перекочевала к душам усопших и к покойникам. Вот, измучившись от тяжести поклажи и трудности пути, потеряв трёх товарищей, приносим мы добычу, которую вы видите.
    В память усопших соратников совершают возлияния из золотых чаш неразбавленным вином, потом, усладив себя песнями в честь Марса, немного успокаиваются. Что касается нас, то старуха, засыпала нам ячменя, не скупясь, свыше меры, так что мой конь, получив эту массу в своё пользование, мог вообразить себя на пиру салиев. Я же, который до сих пор признавал ячмень только размолотым и разваренным, стал шарить по углам, где была свалена куча хлебных корок, оставшихся от трапез разбойников, и пустил в ход свою глотку, уже запёкшуюся от голодовки. Ночью разбойники просыпаются, снимаются с места и, перерядившись, кто, вооружившись мечами, кто, переодевшись в лемуров, удаляются. Я же продолжал есть, так что даже одолевающий меня сон не мог меня оторвать от еды. Прежде, когда я был ещё Луцием, удовлетворившись одним или двумя хлебцами, я вставал из-за стола, теперь же жевал уже третью корзину. День застал меня за этим занятием.
   Наконец-то, руководимый ослиной стыдливостью, но с трудом оторвавшись от своего дела, я утоляю жажду в ручье. Прошло немного времени, как возвращаются разбойники, обеспокоенные и озабоченные, и приволакивают девушку благородного происхождения, судя по чертам лица, по наряду - высшего сословия, девицу, способную даже в таком осле, как я, возбудить желание, горюющую, рвущую на себе волосы и одежды. Как только привели они её в пещеру, стараясь уговорить, чтобы не убивалась так:
   - Твоя жизнь и честь - в безопасности. Потерпи немного, дай нам извлечь свою выгоду. Нищета принуждает нас к такому занятию. А твои родители, как ни привязаны они к своим богатствам, дадут нам выкуп за своё детище.
   Но напрасно пытаются россказнями утишить скорбь девушки. Опустив голову на колени, она плакала без удержу. Тут они кликнули старуху и, поручив ей сесть рядом с девушкой и разговором утешить её, сами отправляются по делам своего ремесла. Но девушка, несмотря на старухины увещевания всё громче причитала. Её тело сотрясалось от рыданий так, что даже меня прошибла слеза. А она так восклицает:
   - О, я, несчастная, из такого дома, такого семейства, лишённая стольких слуг, столь драгоценных родителей, добыча грабежа, пленницей сделавшись, в эту тюрьму, как рабыня, заключённая, с утехами, для которых была рождена, в которых воспитана, разлучённая, не уверенная в жизни, в вертепе, среди толпы разбойников, среди оравы головорезов - как я могу прекратить свои слёзы, да и жить-то как дальше сумею?
   Окончив эти жалобы, истощённая скорбью души, напряжением горла и усталостью тела, она сомкнула глаза и заснула.
   Но ненадолго она смежила глаза, пробуждённая от сна новым припадком скорби, ещё сильнее запричитала и даже начала ударять себя руками в грудь и по лицу наносить удары, а когда старушонка стала расспрашивать, с чего она заново начала убиваться, та, вздохнув, ответила:
   - Ах, теперь уже наверно, теперь уже я погибла бесповоротно, отказалась от надежды на спасение. Остаётся искать мне петли, меча или пропасти.
   На это старуха рассердилась и потребовала, чтобы та объяснила ей, чего это она плачет и ради чего, успокоившись, снова принялась за жалобы.
   - По всему видно, ты решила моих парней выгоды от выкупа за тебя лишить. Будешь так дальше продолжать, так я не погляжу на твои слёзы, которые у разбойников дёшево стоят, живьём тебя сжечь сумею.
   Устрашённая такой речью, девушка осыпает поцелуями её руки и говорит:
   - Пощади, родимая, вспомни о жалости и помоги мне в моей беде. Не совсем же в тебе, дожившей до седин, иссякла жалость. Взгляни же на картину моих бедствий. Есть юноша редкой красоты, меж сверстниками первый, которого город выбрал в приёмные сыновья, к тому же он мне приходится двоюродным братом, только на три годочка старше меня. С младенческих лет он воспитывался и рос вместе со мной, живя в одном доме, даже комната у нас была одна, одно ложе, мы связаны с ним чувством любви, и давно уже он назначен мне в наречённые обручальным обрядом, с соизволения родителей, даже он записан как мой муж. Он уже приносил предсвадебные жертвы, окружённый толпой знакомых и близких, по храмам и общественным местам. Дом украшен лаврами, блестит от факелов, звенит свадебными песнями. Тут мать, прижав меня к груди, украшает венчальным убором и, неоднократно осыпая поцелуями, уже лелеет в думах надежду на будущее потомство, как происходит набег головорезов. И они нападают на нашу спальню. Никто из наших домашних не оказал сопротивления, даже защищаться не осмелился, и меня, лишившуюся от страха чувств, трепещущую от ужаса, похищают, оторвав от лона матери. Так была расстроена и расторгнута свадьба.
    Но вот сон возобновил и усугубил моё несчастье: приснилось мне, будто, отторгнутая из дома, из брачных покоев, из спальни даже, влекомая по пустыням, я зову супруга. А он, так и не изведав моих объятий, но, уже овдовев, ещё влажный от умащений, с венком на голове бежит за мной. Пока он криком сетует на похищение супруги и взывает к народу о помощи, какой-то из разбойников, схватив с земли камень, моего супруга поражает насмерть. При виде такой жестокости я пришла в ужас и пробудилась.
   Тут, на её слёзы ответив вздохами, старуха начала так:
   - Не тревожься и не пугайся призраков сна. Не говоря о том, что образы дневного сна считаются ложными, но и ночные сновидения иногда предвещают обратное. В конце концов, слёзы, побои, иногда и смерть означают удачное и выгодное следствие, а смеяться, сладкими кушаньями желудок набивать или любовной страстью наслаждаться предвещает душевную печаль, телесную слабость и прочие неприятности в будущем. Давай лучше я тебя потешу сказкой, - и начала:
   - Жили царь с царицей. Было у них три дочки-красавицы, но старшие по годам, хоть и были прекрасны на вид, всё же можно было поверить, что найдутся у людей достаточные для них похвалы. Младшая же девушка была такой красоты, что и слов-то в человеческом языке, достаточных для описания и прославления её, не найти. Так что многие из местных граждан и множество иноземцев, которых толпами собирала молва о зрелище, восхищённые и потрясённые красотой, прикрывали рот правой рукой, положив указательный палец на вытянутый большой, словно они творили поклонение богине Венере. И уже по ближайшим городам и смежным областям пошла молва, что Богиня, Которую породила глубина моря и воздвигла влага волн, по Своему соизволению являет повсюду милость, вращается в толпе людей, или же заново из нового семени небесных светил произвела на свет Земля другую Венеру, одарённую цветом девственности.
   Такое мнение со дня на день укреплялось, и растущая слава по ближайшим островам, по материкам, по множествам провинций распространялась. Толпы, не останавливаясь перед дальностью пути, перед пучиной моря, стекались к чуду. Никто не ехал в Пафос, никто не ехал в Книд, даже на Киферу для лицезрения богини Венеры никто не ехал. Жертвоприношения стали реже, храмы заброшены, священные подушки раскиданы, обряды в пренебрежении, не украшаются гирляндами изображения богов и алтари вдовствуют, покрытые золой. К девушке обращаются с мольбами и под смертными чертами чтят величие Богини. Когда поутру дева появляется, ей приносят дары и жертвы во имя отсутствующей Венеры, а когда она проходит по площадям, часто толпа усыпает ей дорогу цветами и венками.
   Перенесение божеских почестей на смертную девушку воспламенило Венеру, и в негодовании, потрясая головой, так Она говорит Себе:
   - Как, Мать Природы! Как, Родоначальница стихий! Как, Родительница мира, Венера, Я терплю такое обращение, что смертная дева делит со Мной царские почести и Моё Имя, утверждённое в Небесах, оскверняется земной нечистотой? Да неужели Я соглашусь делить почести со Своей заместительницей, принимающей под Моим Именем искупительные жертвоприношения, и смертная девушка будет носить Мой образ? Напрасно, что ли, Пастырь, суд и справедливость Которого подтвердил Юпитер, предпочёл меня за несравненную красоту столь прекрасным богиням? Но не на радость себе присвоила та самозванка Мои почести! Я устрою так, что она раскается даже в своей красоте!
   Она призывает Своего крылатого сына, который, в своём злонравии общественным порядком пренебрегая, вооружённый стрелами и факелом, бегает ночью по домам, расторгая супружества, и, совершая такие преступления, хорошего ничего не делает. Его, необузданного от природной испорченности, Она возбуждает ещё и словами, ведёт в тот город и Психею (таково - имя девушки) показывает ему, рассказывает историю о соревновании в красоте. Вздыхая, дрожа от негодования, Она говорит:
   - Заклинаю тебя узами Любви Матери, ранами твоих стрел, ожогами твоего факела, отомсти за свою Родительницу. Полной мерой воздай и отомсти дерзкой красоте, сделай то, чего Мне больше всего хочется: пусть эта дева влюбится в последнего из смертных, которому судьба отказала и в происхождении, и в состоянии, и в безопасности, в такое убожество, что во всём мире не нашлось бы более жалкого.
   Она целует сына и идёт к краю берега омываемого морем. Едва Она ступила розовыми ступнями на поверхность волн, как уже покоится на глади моря, и едва пожелала, как показалась и морская свита: здесь и дочери Нерея, хором поющие, и Портун со всклокоченной синей бородой, и Салация, складки одежды которой полны рыбой, и возница дельфинов Палемон. Вот по морю прыгают тритоны: один в раковину трубит, другой от зноя солнца простирает шёлковое покрывало, третий к глазам Госпожи подносит зеркало, прочие на двухупряжных колесницах плавают. Такая толпа сопровождала Венеру, Которая держала путь к Океану.
   Между тем Психея, при всей своей красоте, прибыли от своей наружности не имела. Все любуются, все прославляют, но никто не является - ни царь, ни царевич, ни хотя бы кто-нибудь из народа, кто бы пожелал просить её руки. Дивятся на неё, как на явление Богини, но все дивятся, как на искусно сделанную статую. Старшие две сестры, об умеренной красоте которых молвы не распространялось в народе, уже были просватаны за женихов из рода царей и заключили уже браки, а Психея, в девах вдовица, сидя дома, оплакивает своё одиночество, недомогая телом, с болью в душе, ненавидя свою красоту, хоть она и всех людей привлекала. Тогда отец девицы, подумав, что это - знак неблаговоления Небес, и страшась гнева богов, вопрошает милетского бога и просит у святыни мольбами и жертвами для девы мужа и брака. Аполлон же, хоть и грек и даже иониец, из уважения к составителю милетского рассказа даёт прорицание на латинском языке:
   Царь, на обрыв поставь обречённую деву
   И в погребальный наряд к свадьбе её обряди.
   Смертного зятя иметь не надейся, родитель:
   Будет он дик и жесток, словно дракон.
   Он на крылах облетает эфир и всех утомляет,
   Раны наносит он всем, пламенем палит.
   Даже Юпитер трепещет пред ним и боги боятся.
   Стиксу внушает он страх, подземной реке.
   Царь пускается в обратный путь и сообщает своей супруге предсказания жребия. Грустят, плачут, убиваются немало дней. Но ничего не поделаешь, приходится исполнять веление судьбы. Идут уже приготовления к погребальной свадьбе девы, уже пламя факелов чернеет от копоти и гаснет от пепла, звук флейты переходит в лидийский лад, и гименеи оканчиваются воплями, а невеста отирает слёзы подвенечной фатой. Город сострадает участи семейства, и по всеобщему согласию издаётся распоряжение об общественном трауре.
   Но необходимость подчиниться указаниям Небес призывает Психею к уготованной муке. И так, когда всё было приготовлено к торжеству погребального бракосочетания, трогается в путь в сопровождении всего народа, при общей скорби, похоронная процессия без покойника, и заплаканную Психею ведут как на собственное погребение. И когда родители, взволнованные такой бедой, медлили совершать преступление, их дочка такими словами подбодряет их:
   - Зачем плачем мучаете свою старость? Зачем ваше дыхание, которое скорее мне, чем вам, принадлежит, утруждаете частыми воплями? Зачем слезами лица, чтимые мной, пятнаете? Зачем темните мой свет в ваших очах? Зачем рвёте седины? Зачем грудь, зачем эти сосцы поражаете ударами? Вот вам за мою красоту награда! Поздно вы опомнились, поражённые ударами зависти. Когда народы и страны оказывали нам Божеские почести, когда в один голос новой Венерой меня провозглашали, тогда скорбеть, тогда слёзы лить, тогда меня, как уже погибшую, оплакивать следовало бы. Чую, вижу, одно название Венеры меня погубило. Ведите меня и ставьте на скалу, к которой приговорил меня рок. Спешу вступить в этот брак, спешу увидеть моего супруга. Зачем мне медлить, оттягивать приход того, кто рождён миру на пагубу?
   Дева умолкла и присоединилась к шествию сопровождавшей её толпы. Идут к указанному обрыву горы, ставят на её вершине девушку, удаляются, оставив брачные факела, освещавшие ей дорогу и тут же угасшие от потока слёз, и, опустив головы, расходятся по домам. А её родители, удручённые такой бедой, запершись в доме, погружённые во мрак, предали себя ночи. Психею же, боящуюся, трепещущую, плачущую на вершине скалы, веяние Зефира, всколыхнув ей полы и вздув одежду, поднимает, дуновением со склона скалы уносит и в долине на лоно цветущего луга, опуская, кладёт.
  
   ГЛАВА ПЯТАЯ
  
   Психея, покоясь на цветущем лугу, на ложе из росистой травы, отдохнув от такой перемены в чувствах, уснула. Подкрепившись сном, она встала. Видит рощу, видит воды источника. В середине рощи, рядом с источником, стоит дворец, созданный божественным искусством. Едва вступишь туда, узнаешь, что перед тобой - пристанище бога. Потолок, сделанный из туи и слоновой кости, поддерживают золотые колонны. Стены выложены чеканным серебром с изображением зверей и животных, словно устремившихся навстречу входящим. О, то был бог, который с искусством художника столько серебра в зверей превратил! Даже пол, составленный из кусочков дорогих камней, образует картины. Блаженны - те, кто ступают по самоцветам и драгоценностям. И прочие части дома, в длину и ширину раскинутого, бесценны по ценности: стены, отягчённые массой золота, сияют таким блеском, что, откажись солнце светить, они бы залили дом светом. Каждая комната, каждая галерея, каждая даже дверная створка пламенеет. Прочее убранство не меньше соответствует величию дома, так что можно подумать, будто Юпитер создал эти Небесные Чертоги для общения со смертными.
   Привлечённая прелестью этих мест, Психея подходит ближе. Расхрабрившись, переступает порог и с восхищением озирает подробности зрелища, осматривая находящиеся по ту сторону дома склады, выстроенные с искусством, куда собраны сокровища. Нет ничего на Земле, чего бы не было там. Но, кроме необычайности стольких богатств, было дивнее то, что сокровища мира ни цепью, ни засовом, ни стражем не охранялись. Пока она смотрела на всё это, вдруг доносится до неё голос.
   - Что, госпожа, дивишься такому богатству? Это всё принадлежит тебе. Иди же в спальню, отдохни на постели. Когда захочешь, прикажу приготовить купание. Мы, чьи голоса ты слышишь, твои рабыни, будем прислуживать тебе, и как только приведёшь себя в порядок, не замедлит явиться стол.
   Психея ощутила блаженство от божественного покровительства и, вняв совету голоса, сначала сном, а затем купанием смывает остаток усталости и, увидев подле себя появившийся полукруглый стол, накрытый, как о том свидетельствовал обеденный прибор, для её трапезы, возлегает за него. И вина, подобные нектару, и множество блюд с разнообразными кушаньями подаются, будто гонимые ветром, а слуг нет. Никого не удалось ей увидеть, лишь слышала, как слова раздавались, и голоса имела к своим услугам. После трапезы вошёл кто-то невидимый и запел, а другой заиграл на кифаре, которой она также не видела. Тут до её слуха доносятся звуки поющих голосов, и, хоть никто из людей и не появлялся, было ясно, что это - хор.
   По окончании развлечений, уступая увещеваниям сумерек, отходит Психея ко сну. В ночи шум долетает до её ушей. Тут, опасаясь за своё девство, она робеет, и ужасается, и боится беды, тем более что она ей - неизвестна. Но вошёл уже таинственный супруг и взошёл на ложе, Психею сделал себе супругой и раньше восхода солнца удалился. Голоса же, дожидавшиеся в спальне, окружают заботами потерявшую невинность новобрачную. Так продолжалось долгое время. И по законам Природы новизна от привычки приобретает для неё приятность, и звук голоса служит ей утешением в одиночестве.
   Меж тем её родители старились в горе и унынии, а распространившаяся молва достигла старших сестёр, которые всё узнали и, покинув свои очаги, поспешили, мрачные и печальные, повидаться и поговорить со своими родителями.
   В ту же ночь с Психеей так заговорил супруг - ведь только для зрения он был недоступен, но не для осязания и слуха:
   - Психея, моя супруга, судьба грозит тебе опасностью, к которой, я полагаю, следует отнестись со вниманием. Твои сёстры, считающие тебя мёртвой и ищущие твоих следов, скоро придут на тот утёс. Если услышишь их жалобы, не отвечай им и не пытайся даже взглянуть на них, иначе причинишь мне скорбь, а себе гибель.
   Она кивнула в знак согласия и обещала следовать советам мужа. Но, как только он исчез с окончанием ночи, бедняжка весь день провела в слезах и стенаниях, повторяя, что теперь-то она уж погибнет, запертая в блаженную темницу, лишённая общения и беседы с людьми, так что даже своим сёстрам, скорбящим о ней, помощи оказать не может и свидания с ними не дождётся. Не прибегая ни к бане, ни к пище, ни к другому подкреплению, плача, она отходит ко сну.
   Не прошло и минуты, как на ложе возлёг супруг, появившийся раньше обыкновенного, и, обняв её, ещё плачущую, так вопрошает её:
   - Это ли обещала ты мне, Психея? Чего же мне, твоему супругу, ждать от тебя, на что надеяться? И день, и ночь, даже в супружеских объятьях, продолжается твоя мука. Ну, делай, как знаешь. Вспомни, когда придёт раскаянье, о моих увещеваниях.
   Тогда она просьбами, угрозами, что иначе она умрёт, добилась от мужа согласия на её желание повидаться с сёстрами, умерить их печаль и поговорить с ними. Так уступил супруг просьбам своей жены. Даже разрешил дать им в подарок, что ей захочется, из золотых украшений или драгоценных камней, предупреждая при этом и подкрепляя свои слова угрозами, что если она, вняв советам сестёр, будет добиваться увидеть своего мужа, то этим любопытством она низвергнет себя с вершины счастья и лишится его объятий. Она поблагодарила мужа и с прояснившимся лицом сказала:
   - Да лучше мне сто раз умереть, чем лишиться твоего супружества! Ведь кто б ты ни был, я люблю тебя и с Купидоном не сравняю. Но, молю тебя, исполни ещё мою просьбу: прикажи твоему слуге Зефиру так же доставить сюда моих сестёр, как он доставил меня. - И, запечатлев поцелуй, ведя нежную речь, прильнув, прибавляет к этим ласкам: - Мой медовенький, мой муженёк!
   Муж уступил силе и власти нашёптывания и дал обещание, что всё исполнит, а как только стал приближаться свет, исчез.
   А сёстры, расспросив, где находится утёс и то место, на котором была покинута Психея, спешат туда и готовы выплакать себе глаза, бьют себя в грудь, так что на их крики скалы и камни откликаются. Свою сестру зовут по имени, пока на вопль их причитаний, доносившихся с горы, Психея вне себя, дрожа, не выбежала из дома и сказала:
   - Что вы убиваете себя воплями? Я - здесь, о ком вы скорбите. Прекратите крики, отрите щёки, мокрые от слёз, раз в вашей воле обнять ту, которую вы оплакиваете.
   Тут, призвав Зефира, передаёт ему приказание мужа. Явившись на зов, он доставляет их. Вот они уже обмениваются объятьями и поцелуями, и слёзы, прекратившиеся, снова текут от счастья.
   - Но войдите с весельем под наш кров, к нашему очагу и утешьте с вашей Психеей души.
   И начинает богатства дома показывать, и обращает внимание их слуха на множество прислуживающих голосов, подкрепляет их силы купанием и роскошью стола, достойного Бессмертных, так что в глубине их душ, насладившихся изобилием богатств Небес, пробуждается зависть. Наконец одна из них принялась расспрашивать, кто же хозяин этих божественных вещей, кто - такой и чем занимается её муж? Но Психея, боясь нарушить наставления супруга, не выдаёт тайны, а придумывает, что он - человек молодой, красивый, щёки которого только покрылись пушком, главным образом занятый охотой по полям и горам. И чтобы при продолжении разговора случайно не нарушить принятого ей решения, нагрузив их золотыми вещами и ожерельями из драгоценных камней, призывает Зефира и передаёт их ему для доставления обратно.
   Когда это приказание было выполнено, сёстры по дороге домой, преисполняясь желчью растущей зависти, много и оживлённо между собой толковали. Наконец одна из них так начала:
   - Вот слепая, жестокая и несправедливая судьба! Нравится тебе, чтобы, рождённым от одного отца, одной матери, столь различный жребий выпал нам на долю! Нас, старших по возрасту, ты предаёшь иноземным мужьям в служанки, отторгаешь от родного очага, от родины, так что вдали от родителей влачим мы жизнь изгнанниц. Она же, младшая, последний плод уже утомлённого чадородия, владеет такими богатствами и божественным мужем, а сама, и пользоваться-то таким изобилием благ не умеет. Ты видела, сестра, сколько в доме находится драгоценностей, какие одежды, какие перлы, сколько под ногами разбросано золота. И если к тому же её муж так красив, как она уверяет, то нет на свете более счастливой женщины. Может быть, как усилится привычка её божественного мужа, укрепится привязанность, он и её сделает богиней. К тому идёт дело! Так она вела себя, так держалась. Да, метит она на Небеса. Богиней держится эта женщина, раз и невидимых служанок имеет, и ветрами повелевает. А мне что досталось на долю? Прежде всего, муж в отцы мне годится, плешивее тыквы, телосложением тщедушнее мальчишки и всё в доме держит на замках и запорах.
   Другая подхватывает:
   - А мне какого мужа терпеть приходится? Скрюченный, сгорбленный от подагры и по этой причине редко в любви со мной находящийся. Большую часть времени растираю его искривлённые, затвердевшие пальцы и обжигаю мои руки пахучими припарками, грязными тряпками, зловонными пластырями, словно я - сиделка, для работы нанятая. Видно, что ты, сестра, переносишь это с терпением. Ну, а что касается до меня, так я не могу больше выдержать, что такая судьба досталась на долю недостойной. Вспомни только, как она вела себя с нами, это хвастовство, неумеренно проявленное, доказывает её надменность. Потом от таких богатств, скрепя сердце, бросила нам крошку и, тяготясь нашим присутствием, приказала удалить нас, выдуть, высвистать. Я перестану дышать, если не свергну её с вершины такого богатства. Если и тебя возмутило это оскорбление, давай посоветуемся и примем решение, что нам делать. Но подарки, которые мы принесли с собой, не будем показывать ни кому, также не будем упоминать, что нам известно что-либо о её спасении. Довольно того, что мы видели, чего бы лучше нам не видеть, а не то чтобы нашим родителям и всему народу разглашать о её благополучии. Не могут быть счастливы те, богатство которых никому не ведомо. Она узнает, что мы - не служанки ей, а старшие сёстры. Теперь же отправимся к супругам и к нашим очагам. Всё, обдумав, мы вернёмся более окрепшими для наказания гордыни.
   По душе пришёлся план двум злодейкам. И так, спрятав подарки, выдирая себе волосы и царапая лицо, они возобновляют плач. Затем, напугав родителей, рана которых снова открылась, полные безумия, отправляются по своим домам, строя преступный замысел против своей сестры.
   Меж тем неведомый Психее супруг снова убеждает её в своих ночных беседах:
   - Видишь ли, какой опасности ты подвергаешься? Судьба издалека начала бой, и если ты не примешь мер предосторожности, скоро лицом к лицу с тобой сразится. Эти девки готовят против тебя козни, и главная их цель - уговорить тебя узнать мои черты, которые увидев, не увидишь больше. И так, если через некоторое время эти ламии, полные злостных планов, придут сюда, - а они придут, - то не говори им ни слова. Если же ты этого сделать не сможешь, то, по крайней мере, не слушай речей про своего мужа и не отвечай на них. Ведь скоро наша семья увеличится, и ещё детское твоё чрево носит в себе божественное дитя для нас, если ты скроешь молчанием нашу тайну, если нарушишь секрет, то смертное.
    Психея при этой вести расцвела и, утешенная божественным отпрыском, захлопала в ладоши, и возвеселилась славе своего будущего плода, и возрадовалась имени матери. В нетерпении считает она, как идут дни и протекают месяцы, дивится грузу и росту чрева от столь кратковременного укола. А те две заразы, две фурии, дыша змеиным ядом, торопились снова пуститься в плаванье. И снова супруг убеждает Психею:
   - Вот пришёл последний день, крайний случай. Враждебный пол и кровный враг взялся за оружие, снялся с лагеря, ряды выстроил, сигнал протрубил. Уже с обнажённым мечом твои сёстры подступают к твоему горлу. Увы, какие бедствия грозят нам. Психея! Пожалей себя, пожалей нас и воздержанностью спаси дом, мужа, себя и нашего младенца от несчастья нависшей гибели. О, если бы тебе не пришлось этих женщин ни слышать, ни видеть, когда они с утёса будут оглашать скалы своими голосами!
   Заглушая речь всхлипываньями, Психея сказала:
   - Ты имел уже время убедиться в моей верности и неразговорчивости. Отдай только приказание Зефиру исполнить его обязанность и, в замену отказанного мне лицезрения твоего лика, позволь мне хоть с сёстрами увидеться. Заклинаю тебя твоими кудрями, твоими ланитами, твоей грудью, наполненной огнём, - да узнаю я хоть в нашем малютке твои черты! - в ответ на просьбы и мольбы доставь мне радость обнять своих сестёр и преданную тебе Психею утешь этим счастьем. Ни слова больше не спрошу я о твоём лице, мрак ночи мне уже не досаждает, так как при мне - твой свет.
   Её супруг, отерев ей слёзы своими волосами, обещал ей всё исполнить и исчез, предупреждая свет наступающего дня.
   А чета сестёр, связанная заговором, не повидав даже родителей, с кораблей направляется к обрыву и, не дождавшись появления переносившего их ветра, бросается в глубину. Но Зефир, памятуя царские приказы, принял их, хоть и против воли, на своё лоно и дуновением опустил на землю. Они, не мешкая, проникают в дом, обнимают свою жертву, прикрываясь именем сестёр, и, под радостным выражением храня в себе тайник обмана, обращаются к ней:
   - Вот, Психея, теперь уже ты - не девочка, скоро будешь матерью. Знаешь ли ты, сколько добра ты носишь для нас в этом мешочке? Какой радостью наше семейство обрадуешь? Для нас-то какое счастье, что будем нянчить это дитятко! Если ребёнок по красоте выйдет в родителей, наверное, ты произведёшь на свет Купидона.
   Как только они отдохнули с дороги на креслах и освежились парами бани, она принялась угощать их в столовой удивительными кушаньями и закусками. Велит кифаре играть - звенит, флейте исполнять - звучит, хору выступить - поёт. Этими мелодиями музыканты смягчали души слушателей. Но преступность женщин не успокоилась и от нежности пения: направляя разговор к заранее обдуманной западне, они принимаются расспрашивать, кто - её муж, откуда - родом, чем занимается. Она же, забыв, что говорила в прошлый раз, заново выдумывает и рассказывает, что её муж - из ближайшей провинции, ведёт торговые дела, человек уже - средних лет, с редкой проседью. И нагружает их подарками и передаёт для отправления ветру.
   Пока, поднятые дуновением Зефира, они возвращаются домой, так переговариваются между собой:
   - Что скажешь, сестрица, о такой лжи этой дурочки? То юноша, щёки которого - покрыты пушком, то человек средних лет, у которого уже пробивается седина. Кто же - он, что в столь короткий промежуток времени успел состариться? Или негодница это всё наврала, или мужа в глаза не видела. Что бы ни было правдой, прежде всего надо низвергнуть её с высоты благополучия. Если она не знает лица своего мужа, - значит, вышла за какого-нибудь бога и готовится произвести на свет бога. А уж если она (да не случится этого!) прослывёт матерью божественного ребёнка, я тут же повешусь. Однако вернёмся к нашим родителям и, как начало тех речей, с которыми к Психее обратимся, сплетём подходящую ложь.
   Так, воспламенённые, поговорив надменно с родителями, усталые от бессонно проведённой ночи, рано утром они летят к утёсу и, оттуда с помощью обычного ветра, снесённые вниз, выжимают из своих глаз слёзы и начинают свою речь к сестре:
   - Счастливая, ты сидишь, не беспокоясь о грозящей тебе опасности, блаженная в неведении такой беды, а мы всю ночь, не смыкая глаз, думали о твоих делах и скорбим о твоих бедствиях. Мы узнали и не можем скрыть от тебя, разделяя скорбь и твоё горе, что с тобой спит по ночам змей, извивающийся множеством петель, шея у которого переполнена ядом и пасть разинута, как бездна. Вспомни предсказания пифийского оракула, что провозвестил тебе брак с чудовищем. К тому же многие крестьяне, охотники, поблизости охотившиеся, множество окрестных жителей видели, как он под вечер возвращался с пастбища и переправлялся вброд через реку.
   Все уверяют, что он будет недолго откармливать тебя, угождая кушаньями, но пожрёт, отягощённую лучшим из плодов. Теперь тебе представляется выбор: или захочешь послушаться твоих сестёр, заботящихся о твоём спасении, и, избежав гибели, жить с нами в безопасности, или же быть тебе погребённой во внутренностях гада. Если тебе нравится уединение этой деревни, наполненной голосами, или тайные соединения любви и объятья змея, - дело твоё, по крайней мере, свой долг сестёр мы исполнили.
   На Психею напал ужас от таких слов: из головы вылетели наставления супруга, забылись и собственные обещания, и, готовая броситься в бездну несчастий, трепеща, покрывшись бледностью, заикаясь, прерывающимся шёпотом она говорит сёстрам:
   - Вы, дражайшие сёстры, исполняете ваш долг, и те, по-видимому, не солгали, кто сообщил вам такие сведения. Ведь я не видала лица своего мужа, не знаю, каков - он. Лишь по ночам я слышу голос супруга, и мне приходится мириться с тем, что при появлении света он обращается в бегство, так что я могу поверить вашим утверждениям, что он - чудовище. Он запрещал мне искать его лицезрения и грозил бедствием, если я полюбопытствую увидеть его внешность. Если вы можете предпринять что-нибудь для спасения вашей сестры, находящейся в опасности, теперь же делайте, иначе дальнейшая беззаботность уничтожит благодеяние предусмотрительности.
   Тогда женщины отбросили всякое прикрытие ухищрений и, обнажив мечи обмана, нападают на воображение девочки.
   Наконец одна из них говорит:
   - Так как кровные узы заставляют нас ради твоего спасения забывать об опасности, мы укажем тебе средство, которое может служить путём к спасению. Возьми бритву, и спрячь её в постели с той стороны, где ты ложишься. Затем лампу, до краёв наполненную маслом, горящую ярким пламенем, прикрой горшочком. Эти приготовления сделай в секрете. Затем, когда он поднимется на ложе, растянется и погрузится в покой, объятый тяжестью первого сна, соскользни с кровати, ступая на цыпочках, освободи лампу от покрова, воспользуйся для совершения твоего подвига помощью света, воздень правую руку с обоюдоострым оружием и отсеки голову змея от туловища. Не будет тебе недостатка и в нашей помощи: как только ты спасёшь себя его убийством, мы поспешим сюда, будем ожидать и, унеся с тобой всё это добро, просватаем тебя, принадлежащую к человеческому роду, за человека.
    А сами покидают сестру, боясь оказаться даже поблизости от подобных несчастий, и, принесённые дуновением ветра на утёс, обращаются в бегство и, сев на корабли, отъезжают.
   Психея, оставшись одна (хоть фурии и тревожили её и не давали покоя), волнуется в скорби. И хоть решение - и принято, всё же, готовясь протянуть руку к преступлению, она ещё колеблется, и противоречивые чувства отвлекают её от злого дела. Спешит, откладывает, дерзает, трепещет, отчаивается, гневается и, наконец, в одном теле ненавидит чудовище и любит мужа. Но вечер уже шёл к ночи, и Психея в поспешности делает приготовления к преступлению. Вот и ночь пришла, супруг пришёл и, предавшись сначала любовному сражению, погрузился в сон.
   Тут Психея слабеет телом, но, подчиняясь судьбе, собирается с силами и, вынув светильник, взяв в руки бритву, решимостью преодолевает женскую робость. Но как только от поднесённого огня осветились тайны постели, она видит лежащего Купидона, при виде которого даже пламя лампы заиграло и заблестело остриё бритвы. А Психея, устрашённая таким зрелищем, не владеет собой, покрывается бледностью и, трепеща, опускается на колени, стараясь спрятать оружие, но - в своей груди. Она бы и сделала это, если бы оружие, от страха перед таким злодейством выпущенное из рук, не упало. Изнемогая, потеряв надежду, чем дольше всматривается она в красоту божественного лица, тем больше собирается с силами. Она видит золотую голову с пышными волосами, пропитанными амброзией, окружающие молочную шею и пурпурные щёки, опустившиеся завитки локонов, одни с затылка, другие со лба свешивающиеся, от блеска которых огонь в светильнике заколебался. За плечами бога белели перья, и, хоть крылья и находились в покое, кончики пёрышек двигались. Остальное тело видит гладким и сияющим. Так что Венера могла не раскаиваться, что произвела его на свет. В ногах кровати лежали лук и колчан со стрелами - оружие бога.
   Психея не сводит глаз с оружия мужа, осматривает и ощупывает его, вынимает из колчана одну стрелу, кончиком пальца пробует остриё, но, сделав более сильное движение дрожащим суставом, колет себя, так что на поверхности кожи выступают капельки крови. Так, не зная того, Психея воспылала Любовью к богу Любви. Разгораясь всё большей страстью к богу страсти, она, полная вожделения, наклонилась к нему и начала осыпать его поцелуями, боясь, как бы не прервался его сон. Но пока она, таким блаженством упоённая, рассудком не владеющая, волнуется, её лампа брызгает с конца фитиля горячим маслом на правое плечо богу. Почувствовав ожог, бог вскочил и, увидев запятнанной и нарушенной клятву, освободился от объятий и поцелуев своей супруги и поднялся в воздух.
   А Психея обеими руками ухватилась за его правую ногу, но наконец, устав долгое время быть висячей спутницей в заоблачных высях, упала на Землю. Бог, взлетев на ближайший кипарис, с его верхушки, взволнованный, так говорит ей:
   - Ведь я, Психея, вопреки повелению моей Матери Венеры, приказавшей внушить тебе страсть к последнему из смертных и обречь тебя убогому браку, предпочёл прилететь к тебе в качестве возлюбленного. Я поступил легкомысленно, но, знаменитый стрелок, я себя своим же оружием ранил и тебя своей супругой сделал для того, значит, чтобы ты сочла меня чудовищем и захотела бритвой отрезать мне голову за то, что в ней находятся эти влюбленные в тебя глаза. Я всегда убеждал тебя остерегаться, всегда уговаривал. Твои советчицы ответят мне за свою выдумку, тебя же я накажу моим исчезновением.
   И устремился на крыльях ввысь.
   А Психея, распростёртая на земле, следя, пока доступно было взору, за полётом мужа, надрывает себя воплями. Когда же всё увеличивающееся расстояние скрыло из глаз её супруга, на крыльях уносившегося, она ринулась к реке и бросилась с берега вниз. Но речка вынесла её на берег, покрытый цветущей зеленью. На береговом гребне сидел бог Пан, обняв богиню Эхо, которую он учил петь на разные голоса. Неподалёку от воды на пастбище резвились козочки, пощипывая травку. Козлиный бог подзывает к себе Психею и, так как её несчастье было известно ему, успокаивает:
   - Милая девушка, я - деревенский житель, пасу стада, но, благодаря своей старости, научен долгим опытом. Так вот, если правильно я сужу, - а это умные люди и называют даром провидения, - то неровная, часто колеблющаяся походка, крайняя бледность тела, частые вздохи, а главное - твои заплаканные глаза говорят, что ты страдаешь от любви. Послушайся же меня и не старайся вперёд погубить себя, снова бросившись в воду или другим способом насильственной смерти. Отложи грусть и брось печаль, а лучше обратись с мольбами к Купидону, величайшему из богов, и так как он - избалованный и капризный юноша, то постарайся предупредительностью расположить его в свою пользу.
   Поклонившись богу, Психея тронулась в путь. Когда она прошла далеко, к вечеру тропинкой она достигла города, где царём был муж одной из её сестёр. Узнав об этом, Психея пожелала сообщить сестре о своём присутствии. Как только её ввели, после взаимных объятий и приветствий, на вопрос о причине её прибытия она начала:
   - Ты помнишь, как вы меня уговаривали, чтобы я чудовище, которое под обманным названием мужа проводило со мной ночи, раньше, чем оно пожрёт меня своей прожорливой глоткой, поразила обоюдоострой бритвой? Но как только, согласно уговору, при свете лампы я взглянула на его лицо, вижу сына богини Венеры, Купидона, сном объятого. И пока, приведённая в восторг видом такой красоты, смущённая таким обилием наслаждений, я страдала от невозможности вкусить от них, в это время лампа брызнула маслом ему на плечо. Проснувшись от боли, как только увидел меня с лампой и оружием в руках, он сказал: "Ты за столь жестокое преступление уходи с моего ложа и забирай свои пожитки, я же с твоей сестрой, - тут он назвал твоё имя, - сочетаюсь браком". И приказал Зефиру, чтобы он выдул меня из его дома.
   Та, воспламенившись порывом вожделения и зависти, обманув мужа, будто получила известие о смерти родителей, взошла на корабль, направилась к обрыву и, хоть дул не тот ветер, всё же она, охваченная надеждой, крикнула:
   - Принимай меня, Купидон, достойную тебя супругу, а ты, Зефир, поддержи свою госпожу! - и бросилась в бездну. Ударяясь о камни скал, её члены разбились и разлетелись в разные стороны, и она погибла, доставив своими внутренностями добычу для птиц и зверей. Психея, пустившись в скитания, дошла до другого города, где была царицей её вторая сестра. И эта также поддалась на приманку сестры, и соперница Психеи поспешила к утёсу на брак, но упала, найдя себе гибель и смерть.
   Пока Психея, занятая поисками Купидона, обходит страны, он, страдая от ожога, лежал и стонал в спальне у своей Матери. Тут чайка, что по морским волнам на крыльях плавает, в недра океана ныряет. Там, представ перед Венерой, докладывает Ей, что Её сын обжёгся, стонет от боли, причиняемой раной, лежит - неизвестно, поправится ли, а у всех народов из уст в уста уже ропот идёт и Венеру с Её роднёй поминают недобрым: сынок на горах занимаясь любовью, а Она, купаясь в океане, от своих дел отстали, а через то ни страсти нет, ни очарования, ни прелести, а всё стало неблаговидно, грубо и дико. Ни супружеских браков, ни дружеских союзов, ни от детей почтения, но всеобщее позорище и от грязных соединений горечь и отвращение. Так эта птица верещала в уши Венеры, пороча имя Её сына. А Венера, придя в гнев, воскликнула:
   - Стало быть, у Моего сынка завелась подруга! Ну, ты, что только одна и служишь Мне от души, скажи, как зовут ту, которая соблазнила мальчика? Может, она - из породы Нимф, или из числа Ор, или из хоровода Муз, или из Граций, Моих прислужниц?
   Птица ответила:
   - Не знаю, Госпожа. Думается, что одной девушкой - если память мне не изменяет. Психеей она называется, - он заинтересован.
   Тут Венера воскликнула:
   - Так он любит Психею, Мою соперницу по красоте, похитительницу Моего Имени? Наверное, этот шалопай даже сводней считает Меня, так как по Моему указанию он узнал эту девушку.
   Она выплывает из глубины моря и устремляется в свою спальню. Найдя там больного сына, Она с порога завопила:
   - Это - прилично и достойно и нашего происхождения, и хорошего твоего поведения, что ты, поправ для начала наставления твоей Матери, даже Госпожи, вместо того, чтобы в виде наказания внушить страсть Моей врагине, заключаешь её в свои объятья, думая, что Я потерплю Своей невесткой ту, которую ненавижу! Или ты считаешь, что ты один можешь наш род продолжать, а Я уже по годам и зачать не могу? Ну, так знай же: другого сына рожу, лучше тебя, или для твоего пущего унижения усыновлю кого-нибудь из рабов и ему передам эти крылья, и факел, и лук, и стрелы, и всё Моё снаряжение, которое Я дала тебе не для такого употребления. Ведь из имущества твоего отца ничто не было истрачено на это вооружение.
   Впрочем, с ранних лет ты плохо воспитан - на руку проворен, старших всегда толкал без почтения, свою Мать, Меня, ты каждый день раздеваешь и ранишь частенько, ни во что не ставя, словно вдову, не боясь своего отчима, силача и вояки. Мало того, ему часто, в ущерб Моей связи с ним, ты взял в обычай то и дело девиц поставлять в наложницы. Но уж Я заставлю тебя пожалеть об этих проказах, увидишь, как тяжело и горько будет твоё супружество! Теперь, после такого издевательства, что Мне делать? Куда деваться? Какими способами этого пройдоху образумить? Что же, Мне обратиться к воздержанности, которую Я часто оскорбляла из-за распутства этого мальчишки? Но толковать с этой деревенской, неотёсанной женщиной - Меня приводит в ужас такая мысль! Однако откуда бы месть ни приходила, пренебрегать ей не следует. Воздержанность мне окажется полезнее всего, чтобы как можно суровее этого пустомелю наказать, колчан забрать, стрел лишить, лук ослабить, факел угасить, да и его обуздать. Тогда Я и сочту Мою обиду заглаженной, когда она кудри его, золото которых Я вот этими руками перебирала, обреет, а крылья, что Я нектарной влагой из Своей груди орошала, обкорнает.
   Она ринулась вон, но ещё не успокоилась желчь Венеры. Навстречу Ей попадаются Церера с Юноной и, увидя Её надутое лицо, спрашивают, почему красоту Её сверкающих глаз омрачают сдвинутые брови. А она:
   - Кстати вы повстречались Мне - исполните желание Моего пылающего сердца. Молю вас, найдите Мне Психею. От вас, конечно, не укрылись происшествия в Моём доме, и это натворил тот, кого Я не могу больше называть сыном.
   На это богини для успокоения гнева Венеры так начинают:
   - А что за преступление, Госпожа, совершил Твой сын, что Ты противишься его счастью и хочешь погубить ту, которую он любит? Что за грех, спрашивается, если он улыбается девушке? Разве Ты не знаешь, что он уже - взрослый юноша, или Ты забыла, сколько ему лет? Или потому, что он выглядит моложе своего возраста, Тебе он до сих пор кажется мальчиком? Ты - Мать и притом рассудительная женщина, а между тем всё время разузнаёшь обо всех шалостях Своего сына, ставишь ему в вину распущенность, препятствуешь в любовных делах и осуждаешь в Своём сыне Свои же ухищрения и удовольствия. Кто же из богов или из смертных допустит, чтобы Ты повсюду сеяла в людях вожделение, если Ты из Своего дома изгоняешь Любовь к Любви и запираешь рассадник женских слабостей?
   Так они, из страха перед стрелами Купидона, старались покровительством угодить ему, хоть и заочно. Но Венера пришла в негодование оттого, что они обращают в шутку причинённые Ей обиды, и, опередив их, направила путь в другую сторону - к морю.
  
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
  
   Психея, переходя с места на место, днём и ночью ища своего мужа, всё сильнее желала если не ласками супруги, то хоть мольбами смягчить его гнев. И вот, увидев храм на вершине горы, подумала: "Как знать, может, здесь местопребывание моего владыки!" И направляет туда свой шаг, которому надежда и желание вернули проворство. Вот уже, поднявшись по склону, она приблизилась к святилищу. Видит перед собой пшеничные колосья, наваленные ворохами и сплетённые в венки, и колосья ячменя. Были там и серпы, и всевозможные орудия жатвы, но всё это лежало в беспорядке и без призора, как случается, когда работники во время зноя всё побросают. Психея всё это разобрала и, разделив, разложила, как полагается, думая, что не следует ей пренебрегать ни храмом, ни обрядами никого из богов, но у всех их искать сострадания.
    За этой работой её застала Церера и воскликнула:
   - Ах, Психея! Венера, неистовствуя, ищет твоих следов, готовит тебе кару, всю Свою Силу направляет на месть тебе, а ты заботишься тут о моих вещах и ничего для своего спасения не предпринимаешь?
   Тут Психея бросилась к её ногам, орошая их слезами, волосами подметает землю и следы богини и просьбами воззвала к её благосклонности:
   - Заклинаю тебя твоей десницей, обрядами жатвы, тайнами корзин, крылатой колесницей драконов, твоих прислужников, бороздой сицилийской почвы, хищной колесницей, цепкой землёй, схождением к браку Прозерпины, возвращением обретённой дочери и прочим, что окружено молчанием в святилище Элевсина, - окажи помощь Психее, прибегающей к твоей защите. Позволь мне схорониться хоть на несколько деньков в этой груде колосьев, пока гнев Богини с течением времени не смягчится или, по крайней мере, пока мои силы не восстановятся.
   Церера сказала:
   - Я тронута твоими мольбами и хочу помочь тебе, но не намерена вызвать недовольство моей Родственницы, с Которой я связана узами дружбы, и к тому же - доброй женщины. Так что уходи из этого помещения и будь довольна, что я не задержала тебя и не взяла под стражу.
   Психея, получив отказ и удручённая двойной скорбью, пускается в путь и видит среди рощи в долине храм, построенный с искусством. Готовая заслужить милость какого угодно бога, она приближается к вратам. Видит и приношения, и полотнища с золотыми надписями, развешанные по веткам деревьев и дверным косякам. С изъявлением благодарности значилось в них и Имя Богини, Которой посвящались дары. Тут, отерев слёзы, она склоняет колени и, охватив руками ещё не остывший алтарь, возносит молитву:
   - Сестра и Супруга Юпитера, находишься ли Ты в святилище Самоса, что славится как свидетель Твоего рождения, младенческого крика и раннего детства. Пребываешь ли Ты в пристанище Карфагена, где чтут Тебя, как Деву, движущуюся по Небу на льве, или вблизи берегов Инаха, который прославляет уже Тебя, как супругу Громовержца и Царицу богинь, охраняешь Ты стены Аргоса, Ты, Которую Восток чтит как Зигию и везде на Западе именуют Луциной, - будь мне в моей нужде покровительницей Юноной и изнемогшую в стольких переживаемых мной мучениях освободи от страха грозящих опасностей! Насколько я знаю, Ты приходишь на помощь беременным женщинам, находящимся в опасности.
   Когда она взывала, ей предстала Юнона и сказала:
   - Я склонилась бы к твоим просьбам, но противодействовать воле Венеры, моей Невестки, Которую я всегда, как дочь, любила, мне не позволяет совесть. Да, кроме того, и законы, запрещающие покровительствовать чужим беглым рабам без согласия их хозяев, меня удерживают от этого.
   Устрашённая крушением своих надежд, Психея, отложив надежду на спасение, предалась такому ходу мыслей:
   - Кто же ещё может попытаться помочь мне в моих бедствиях, кто может оказать мне поддержку, когда никто из богинь, даже при желании, не в силах принести мне пользы? Куда теперь направлю свои стопы, окружённая со всех сторон западнями, и под чьей кровлей, хоть и во мраке притаившись, укроюсь я от взоров Венеры? Вооружись присутствием Духа, откажись от надежды, отдай себя в распоряжение своей Владычице и, может, этой, хоть и запоздалой, покорностью ты смягчишь Её преследование! Кто знает, может и того, кого ты ищешь, ты найдёшь там, в доме Матери?
   И так, готовая покориться, но не надеясь на успех этой попытки, вернее же - к готовая гибели, она обдумывала, с чего начать свою речь.
    А Венера, отказавшись от мысли найти её земными средствами, устремляется на Небо. Она приказывает, чтобы приготовили Ей колесницу, которую золотых дел мастер Вулкан соорудил Ей как свадебный подарок перед совершением брака. Напильником выровняв, он придал ей красоту, и утрата части золота сделала её ещё более драгоценной. Из множества голубок, что ютятся возле покоев Владычицы, отделяются две белоснежные пары, в полёте поворачивая переливчатые шейки, впрягаются в осыпанную драгоценными камнями упряжь и, приняв Госпожу, взлетают. Сопровождая чириканьем колесницу Богини, резвятся воробышки и прочие пташки, оглашая воздух трелями, возвещают прибытие Богини. Облака расступаются, небо открывается перед своей Дочерью, эфир с весельем приемлет Богиню, и певчая свита Венеры ни орлов, ни ястребов не боится.
    Она направляется к палатам Юпитера и заявляет, что Ей необходимо воспользоваться помощью Меркурия. Не выразили отказа брови Юпитера. Тут, торжествуя, в сопровождении Меркурия, Венера опустилась с неба и в волненье сказала:
   - Мой братец Аркадиец, ты ведь знаешь, что никогда Венера, твоя Сестра, ничего тайком от Меркурия не предпринимала. Тебе также известно, сколько уже времени Я не могу отыскать скрывающуюся от Меня служанку. И Мне ничего больше не остаётся, как через твоё глашатайство объявить всенародно, что за указание, где она находится, будет выдана награда. Так вот, поспеши с Моим поручением, причём перечисли приметы, по которым её можно узнать, чтобы провинившийся в укрывательстве не мог отговариваться незнанием.
   Она передаёт ему лист, где обозначено имя Психеи и прочее, после чего удаляется к Себе домой.
   Меркурий, обегая все народы, так провозглашал, исполняя порученное ему дело:
   - Если кто-либо вернёт из бегов или сможет указать место, где скрывается беглянка, царская дочь, служанка Венеры, по имени Психея, да заявит об этом глашатаю Меркурию за муртийскими метами, в виде награды за сообщение тот получит от Венеры семь поцелуев и ещё один с прикосновением языка.
   После такого объявления Меркурия желанность подобного вознаграждения побудила людей приняться за поиски. Всё это заставило Психею отбросить медлительность. Она уже приближалась к воротам своей Владычицы, как вдруг подбежала Привычка, из числа челяди Венеры, и закричала:
   - Наконец-то служанка, ты уразумела, что есть над тобой Госпожа! Неужели по свойственной тебе наглости твоего характера ты начнёшь прикидываться, будто тебе неизвестно, каких трудов стоило отыскивать тебя? Но хорошо, что ты попалась ко мне в руки, так что немедленно понесёшь наказание за свою строптивость.
   И, вцепившись ей в волосы, Привычка потащила её, меж тем как та не оказывала сопротивления.
   Как только Венера увидела, что Психею привели и поставили перед Её лицом, Она разразилась хохотом, затрясла головой, принялась чесать правое ухо и сказала:
   - Наконец-то ты удостоила Свекровь посещением! Или, может, ты пришла проведать мужа, который мучается от нанесённой тобой раны? Но будь спокойна, Я сумею обойтись с тобой, как заслуживает того добрая невестка! Где - тут Забота и Уныние, Мои служанки?
   Им, явившимся на зов, Она передала её на истязание. А те, согласно приказу Хозяйки, избив Психею плетьми и предав другим мучениям, снова привели её перед очи Госпожи. Венера покатилась со смеху и сказала:
   - Наверное, ты рассчитываешь, что во Мне вызовет сострадание зрелище твоего вздутого живота, отродье которого собирается осчастливить Меня званием бабушки? Большая для Меня честь в цвете лет называться бабушкой и слышать, как сына рабыни зовут внуком Венеры. Впрочем, Я напрасно произношу слово "сын", ведь брак был неравен, к тому же, заключённый в загородном помещении, без свидетелей, без согласия отца, он не может считаться действительным, так что от него родится незаконное дитя, если Я позволю тебе доносить его.
   Она налетела на ту, разодрала ей платье, оттаскала за волосы, потрясла её голову и поколотила, затем взяла рожь, ячмень, просо, мак, горох, чечевицу, бобы - всё это перемешала и, насыпав в одну кучу, сказала:
   - Думается Мне, что такая рабыня ничем другим не могла любовникам угодить, как службой. Хочу и Я попытать твоё умение. Разбери эту кучу зерна и, разложив всё, зерно к зерну отдельно, до наступления вечера представь Мне свою работу на одобрение.
   Указав на множество разнообразных зёрен, Она отправляется на брачный пир. Психея даже руки не протянула к этой куче, но, удручённая повелением, молчала и не шевелилась. Вдруг муравьишко, знающий, как трудна подобная работа, сжалившись над сожительницей бога и возмутившись ненавистью Свекрови, принялся бегать туда-сюда, сзывая муравьёв и упрашивая их:
   - Сжальтесь, питомцы Земли, всех питающей, сжальтесь над красавицей, супругой Амура, придите ей, находящейся в беде, на помощь.
   Ринулись волны шестиногих существ, по зёрнышку кучу разбирают и, по сортам распределив и разложив, исчезают с глаз.
   С наступлением ночи прибывает Венера с брачного пира, опьянённая, распространяя благоухания, по телу увитая гирляндами роз, и, видя, как исполнена работа, воскликнула:
   - Не твоих рук эта работа! Тот это сделал, кому, на его и на твоё несчастье, ты понравилась!
   И, бросив ей кусок хлеба, пошла спать. Меж тем Купидон, узник, запертый внутри дома в отдельную комнату, охранялся, отчасти для того, чтобы резвостью рану себе не разбередил, отчасти чтобы со своей желанной не встретился. Так прошла ночь для разделённых и под одной крышей разлучённых любовников.
   Но как только Аврора взошла на колесницу, Венера позвала Психею и сказала ей:
   - Видишь вон там рощу, что тянется вдоль берега речки? Кусты на её краю расположены над соседним источником. Там, пасясь без надзора, бродят овцы, покрытые золотым руном. Я приказываю тебе принести мне клочок этой шерсти, добыв его, каким угодно образом.
   Психея отправляется, чтобы, бросившись с берега в реку, обрести успокоение от своих бед. Но вдруг из реки, кормилица музыки, шелестом ветерка вдохновлённая Свыше, так вещает тростинка:
   - Психея, столько бед испытавшая, не пятнай этих вод своей смертью и смотри не приближайся в этот час к овцам: когда палит их зной солнца, на них нападает бешенство, и они причиняют гибель смертным то рогами, то лбами, а подчас ядовитыми укусами. Когда же после полудня спадёт жар солнца и прохлада реки успокоит стадо, тогда ты можешь спрятаться под тем платаном, что черпает себе влагу из той же реки, что - и я. И как только утихнет бешенство овец и они вернутся в своё обычное состояние, ты найдёшь золотую шерсть, застрявшую среди ветвей, - стоит лишь потрясти листву деревьев.
   Так наставляла тростинка Психею, как избавиться ей от гибели. Она внимала её советам, и раскаиваться ей не пришлось: всё в точности исполнив, она набрала полную пазуху золотисто-жёлтой шерсти и принесла Венере. Однако не вызвало одобрения у Госпожи вторичное исполнение приказа. Нахмурив брови и улыбнувшись, Она сказала:
   - Мне известен и этого подвига свершитель! Но вот Я испытаю, вполне ли ты обладаешь присутствием Духа и благоразумием. Видишь там высящуюся под скалой вершину горы, где из источника истекают тёмные воды? Приблизившись к вместительной, замкнутой со всех сторон котловине, они орошают стигийские болота, и рокочущие волны Коцита питают. Оттуда, из истока родника, зачерпнув ледяной воды, принесёшь её Мне в этой скляночке.
   Она передаёт ей бутылочку из гранёного хрусталя.
   А та, ускорив шаг, устремляется к вершине горы, думая, не найдёт ли хоть там конца своей жизни. Но, добравшись до мест, прилежащих к указанному хребту, она видит трудность этого подвига. Невероятная по своей громадности и безнадёжная по недоступной крутизне скала извергала из теснин приводящие в ужас родники. Выброшенные из жерла наклонного отверстия, они сбегали по круче и, скрывшись в выбитом русле узкого канала, неприметно для глаза стекали в соседнюю долину. Направо и налево из углублений в утёсах выглядывали, вытянув шеи, драконы, глаза которых обречены были на неусыпное бдение и зрачки вечно глядели на свет. К тому же воды, обладающие даром речи и себя охраняя, поминутно восклицают:
   - Назад! Что делаешь? Смотри! Что задумала? Берегись! Беги! Погибнешь!
   Психея окаменела, видя невыполнимость своей задачи, телом была там, но чувствами отсутствовала, и, подавленная тяжестью опасности, она была лишена даже слёз.
   Но не скрылись от взоров Провидения страдания души. Орёл, птица Юпитера, предстал, распростёрши крылья, и, вспомнив свою службу, когда, по наущению Купидона, он похитил для Юпитера фригийского виночерпия, подумал, что, оказав помощь супруге Купидона в её трудах, он почтит бога, и, покинув высоты стезей Юпитера, стал летать над головой девушки и так повёл к ней речь:
   - И ты надеешься, простушка, неопытная к тому же в таких делах, хоть одну каплю достать украдкой или хоть приблизиться к этому источнику? Разве ты не знаешь, что эти стигийские воды - страшны богам и даже Юпитеру, ибо как вы клянётесь обычно волей богов, так небожители - величием Стикса? Но дай мне твою склянку.
   Взяв её в когти и приведя в равновесие громаду колеблющихся крыльев, он спешит, уклоняясь то вправо, то влево, средь ряда драконовых пастей с оскаленными зубами и трёхжалыми извивающимися языками к противящимся водам, кричащим ему, чтобы он удалился, пока цел. Тогда он говорит, что стремится к ним по приказанию Венеры, исполняя Её поручение, и выдумка облегчает ему возможность доступа.
   Так, получив наполненную скляночку, Психея отнесла её Венере. Но даже и теперь не могла она снискать одобрения у Богини. Та с улыбкой, грозящей ещё большими и злейшими бедами, обратилась к ней:
   - Как вижу, ты - колдунья, что исполняешь столь трудные задачи. Но вот что, моя куколка, ты должна будешь для Меня сделать. Возьми эту баночку и отправляйся в преисподнюю, в царство Орка. Там отдашь баночку Прозерпине и скажешь: "Венера просит тебя прислать ей немножечко твоей красоты, хоть на денёк, так как Собственную Она всю извела и истратила, пока ухаживала за больным сыном". Но возвращайся, не мешкая, так как мне нужно умаститься, чтобы пойти на собрание богов.
   Тут Психея почувствовала, что настал её последний час, так как поняла, что её посылают на гибель. Чего же больше? Приказывают ей отправляться в Тартар, к душам усопших, добровольно, на собственных ногах. Она устремилась к башне, собираясь броситься оттуда вниз, так как считала, что таким путём лучше всего можно сойти в преисподнюю. Но башня сказала:
   - Зачем, бедняжка, тебе искать гибели в пропасти? Почему новые опасности и труды так удручают тебя? Ведь раз твой Дух однажды отделится от тела, конечно, ты сойдёшь в Тартар, но назад оттуда не вернёшься. Вот послушай-ка меня.
   Неподалёку отсюда находится Лакедемон, город Ахайи. По соседству с ним отыщи Тенар, скрытый среди безлюдных мест. Там расщелина Дита, и через зияющие врата видна непроходимая дорога. Лишь только ты доверишься ей и переступишь порог, как прямым путём достигнешь царства Орка. Но только вступать в этот сумрак ты должна не с пустыми руками: в каждой держи по ячменной лепёшке, замешанной на меду с вином, а во рту неси две монеты. Пройдя уже значительную часть дороги, ты встретишь хромого осла, нагружённого дровами, и при нём - хромого же погонщика. Он обратится к тебе с просьбой поднять ему несколько полешек, упавших из вязанки, но ты не говори ни слова и иди дальше. Вскоре ты дойдёшь до реки мёртвых, над которой поставлен начальником Харон, тут же требующий пошлины и тогда перевозящий путников на другой берег в утлом челне. Значит, и среди умерших процветает корыстолюбие: даже такой бог, как Харон, сборщик податей у Дита, ничего не делает даром, и умирающий бедняк должен запастись деньгами на дорогу, потому что, если нет у него в наличии меди, никто не позволит ему испустить Дух. Этому старику ты и дашь в уплату за перевоз один из медяков, которые будут у тебя с собой, но так, чтобы он, своей рукой, вынул его у тебя изо рта. Когда будешь ты переправляться через поток, выплывет мёртвый старик на поверхность и, простирая к тебе сгнившую руку, будет просить, чтобы ты втащила его в лодку, но ты не поддавайся жалости.
   Когда, переправившись через реку, ты пройдёшь немного дальше, увидишь старых ткачих, занятых тканием. Они попросят, чтобы ты приложила руку к их работе, но это не должно тебя касаться. Ведь всё это и ещё многое другое будет возникать по коварству Венеры, чтобы ты выпустила из рук хоть одну лепёшку. Не думай, что потерять эти ячменные лепёшки пустое, ничтожное дело: если хоть одну утратишь, не увидишь света белого. Пёс с тремя большими головами, громадный и страшный, извергая громоподобное рычание из своей пасти и пугая мёртвых, которым зла причинить не может, лежит у порога чертогов Прозерпины и охраняет жилище Дита. Дав ему для укрощения в добычу одну из двух лепёшек, ты пройдёшь мимо него и достигнешь Прозерпины, которая примет тебя, предложит мягкое сиденье и попросит отведать пышной трапезы. Но ты сядь на землю и возьми только хлеба, затем доложи, зачем пришла, и, приняв, что тебе дадут, возвращайся обратно. Смягчи ярость собаки оставшейся лепёшкой, заплати лодочнику монетой, которую ты сохранила, и, переправившись через реку, вступишь на прежнюю дорогу и увидишь хоровод небесных светил. Но вот о чём я считаю нужным предупредить тебя: не вздумай открывать баночку, которая будет у тебя в руках, или заглядывать в неё, не проявляй любопытства к скрытым в ней сокровищам.
   Психея направилась к Тенару, взяв монеты и лепёшки, спустиласьпо загробному пути, затем, молча прошла мимо погонщика ослов, дав монету перевозчику за переправу, оставив без внимания просьбы выплывшего покойника, пренебрёгши мольбами ткачих и успокоив ярость пса лепёшкой, проникла в чертоги Прозерпины. Не польстившись на предложенное хозяйкой сиденье мягкое и кушанье сладкое, но сев у её ног и удовольствовавшись хлебом, она передала поручение Венеры. Она запрятала наполненную и закупоренную баночку и, заткнув глотку лаявшему псу лепёшкой, заплатив оставшейся монетой лодочнику, выбралась из преисподней веселее, чем шла туда. Психея увидела белый свет и поклонилась ему. Но, хоть и торопилась она поскорее исполнить поручение, любопытство овладело ей.
   - Какая я глупая, что несу с собой божественную красоту и не беру от неё хоть немножечко для себя, чтобы понравиться моему возлюбленному.
   И открывает баночку. Там ничего нет, никакой красоты, только подземный сон, стигийский, вырвавшийся из-под крышки, на неё находит. По телу разливается облако оцепенения и овладевает ей, упавшей на тропинке. А Купидон, выздоровев от своей раны и не перенеся столь долгого отсутствия Психеи, ускользнул через окно комнаты, где был заключён, и, с удвоенной быстротой полетев на отдохнувших во время бездействия крыльях, мчится к Психее, снимает с неё сон и прячет его в баночку. Психею же разбудил уколом своей стрелы и сказал:
   - Вот ты, бедняжка, опять чуть не погибла, всё из-за твоего любопытства. Но пока что исполни поручение, которое моя Мать дала тебе, а об остальном позабочусь я.
   Возлюбленный вспорхнул на крыльях, а Психея поспешила отнести Венере подарок Прозерпины.
   Меж тем Купидон, снедаемый любовью и боясь суровости своей Матери, принимается за хитрости и, достигнув на крыльях выси Небес, со скорбным лицом обращается с мольбами к Юпитеру и излагает Ему суть дела. Тогда Юпитер, потрепав Купидона по щеке и поднеся к Своему лицу его руку, поцеловал и сказал:
   - Хоть ты, сынок, и не оказывал Мне почтения, присуждённого Мне собранием богов, а наоборот, Мою грудь, где предопределяются Законы стихий и чередования светил, часто поражал ударами и нередко позорил грехами вожделений, так что пятнал Мою честь и доброе Имя, заставляя нарушать Законы, в особенности закон Юлия, и общественную нравственность прелюбодеяньями. Ты заставлял Меня менять Мой лик на вид змеи, огня, зверей, птиц и домашнего скота, - но, всё же, памятуя о Своей снисходительности, а также и о том, что ты вырос на Моих руках, Я исполню твои желания, сумей только уберечься от своих недоброжелателей. А ещё в ответ на это благодеяние ты должен, если на Земле в настоящее время находится какая-нибудь девушка несравненной красоты, отдать её Мне в вознаграждение.
   Он приказал Меркурию созвать всех богов на заседание и объявить, что на того, кто не явится на Небесный совет, будет наложен штраф в десять тысяч нуммов. Небожители наполнили покои, и Юпитер, сидя на возвышенном седалище, возгласил:
   - Боги, внесённые в списки Музами, вы, конечно, знаете этого юношу, который вырос у Меня на руках. Я решил сдержать порывы его молодости. Хватит с него, что его ежедневно порочат рассказами о прелюбодеяниях и всякого рода сквернах. Всякий повод к этому надлежит уничтожить, и связать распущенность брачными путами. Он выбрал девушку и лишил её невинности. Пусть же она останется при нём, пусть он владеет ей и в объятьях Психеи наслаждается любовью. - И, обратясь к Венере, продолжил: - А, Ты, Дочка, отбрось печаль и не бойся, что Твой род и положение пострадают от брака со смертной. Я сделаю так, что союз будет законным.
   Тут Он отдал приказ Меркурию схватить Психею и доставить на Небо и. протянув ей чашу с амброзией, сказал:
   - Прими, Психея, стань бессмертной. Пусть никогда Купидон не отлучается из твоих объятий, и да будет этот союз на веки веков.
   Накрывают свадебный стол. На почётном ложе возлежал новобрачный, прижав к груди Психею. Подобным же образом возлежал и Юпитер с Юноной, а за ними - по порядку и все боги. Чашу с нектаром подавал Юпитеру его кравчий, славный сельский отрок, остальным гостям подносил Либер. Вулкан готовил кушанья, Оры осыпали цветами, Грации окропляли благовониями. Музы оглашали воздух пением. Аполлон пел под кифару, Венера в такт музыке плясала в таком сопровождении: Музы пели хором, Сатир играл на флейте, а Пан дул в свирель. Так была передана во власть Купидона Психея, и, когда пришёл срок, у них родилась дочка, которую мы зовём Наслаждением.
    Так пленной девушке рассказывала выжившая из ума и пьяная старушонка, а я, стоя неподалёку, жалел, что нет при мне табличек и палочки, чтобы записать эту повесть.
   Тут вернулись разбойники с добычей, но некоторые из них - ранены. Этих они оставили дома, а сами поспешили возвратиться за частью добычи, припрятанной, по их словам, в пещере. Проглотили второпях обед и, погоняя дубинками, вывели на дорогу меня с лошадью. Утомлённые перевалами и кручами, к вечеру мы добирались до пещеры. Там на нас навьючили поклажи и, не дав передохнуть, погнали обратно, и так торопились, что я, осыпаемый ударами и толчками, свалился на камень, лежавший при дороге. Опять посыпались на меня удары, чтобы я поднялся, хоть я и повредил себе правую голень и левое копыто.
   И один из разбойников сказал:
   - Долго ли мы будем даром кормить этого осла, который теперь ещё и охромел?
   А другой сказал:
   - Как только этот проклятый завёлся у нас в доме, нам нет удачи, храбрых то ранят, то убивают.
   Ещё другой сказал:
   - Как только он поклажу донесёт, я не я буду, если его вниз головой не сброшу, пускай ястребы им питаются.
   Пока эти люди так между собой о моей смерти переговаривались, мы добрались до дома. От страха у меня на копытах, словно крылья выросли. Тут, свалив с нас груз и перестав заботиться о нашем благополучии, а также о моей смерти, они вызвали остававшихся в пещере раненых товарищей и поспешили назад, чтобы остаток добычи перенести на руках, так как, по их словам, им надоела наша медлительность. Меня же охватило беспокойство при мысли о готовящейся мне смерти. И я так раздумывал:
   - Ну что, Луций, стоишь, чего ещё худшего ждёшь? Смерть - решена тебе на совете разбойников. Привести это в исполнение не стоит труда: видишь, близко скалы, усеянные камнями, которые в тело тебе вонзятся раньше, чем умрёшь, и раздерут тебя на клочки. Ведь эта твоя магия, дав тебе образ и тяготы осла, не ослиной кожей тебя снабдила, а кожицей, как у пиявки. Что же ты не воспрянешь Духом и не подумаешь, пока ещё возможно, о своём спасении? Пока разбойников нет, всё для бегства складывается благоприятным образом. Или ты боишься присмотра старухи? Лягнуть её разок копытом, даже хромой ногой - вот с ней и покончено! Но к кому направить свой бег, и кто окажет мне гостеприимство? Вот - ослиное рассуждение! Да любой прохожий прихватит с собой средство к передвижению.
   Оборвав привязь, которой я был прикреплён, я пустился в бегство. Однако я не смог ускользнуть от глаза старухи. Как только она увидела меня на свободе, то, набравшись дерзости, она ухватилась за привязь и попыталась тащить меня обратно. А я, памятуя о намерении разбойников, не поддаюсь жалости, но, ударив старуху задними ногами, валю на землю. Но она, хоть и распростёртая ниц, всё-таки вцепилась в привязь, так что я протащил её несколько шагов за собой. К тому же она начала звать на подмогу. Но тщетно она поднимала шум, так как никого не было, кто мог бы прийти к ней на помощь, разве только эта пленная девица, которая, прибежав на крики, увидела старушку, повисшую на осле. Тогда она, выхватив у той из рук привязь и сдержав меня щебетаньем, вскочила на меня и побудила к бегу.
   Одушевлённый решением бежать и стремлением освободить девицу, к тому же и убеждаемый ударами, которые меня подбадривали, я с лошадиной скоростью застучал по земле копытами, пытаясь даже отвечать ржанием на обращения девушки. Неоднократно даже, повернув шею, будто чтобы почесать спину, я целовал девичьи ноги. Наконец она, вздыхая и обращая к небу лицо, восклинула:
   - Боги помогите же, наконец, мне в опасности, а ты, судьба, перестань быть ко мне враждебной! Этих мучений - достаточно, чтобы умилостивить тебя. Ты же, опора моей свободы и спасения, если меня невредимой домой приведёшь и вернёшь родителям и моему жениху, уж я тебя своей благодарностью не оставлю, какой почёт доставлю, какие кушанья предоставлю! Прежде всего, твою гриву, расчесав, моими девичьими драгоценностями украшу. Чёлку же, завив, разделю на две пряди. Хвост, свалявшийся оттого, что его долго не мыли, разглажу. Украшенный золотыми шариками, как небесными звёздами, ты заблестишь, приветствуемый криками толпы. Насыпав в шёлковый мешок миндаля и лакомств, каждый день стану кормить тебя до отвала.
   Но, кроме нежной пищи, покоя и блаженства в течение всей жизни, тебе не будет недостатка и в прославлении. Я запечатлею память о моём счастье и Промысле вечным свидетельством и повешу в атриуме дома картину, изображающую моё бегство. И все будут видеть, и в сказках слышать, и палочками учёных в книгах записанную читать историю о том, как "девица царской крови из плена на осле убежала". Ты будешь причислен к древним чудесам, и твой пример заставит поверить и во Фрикса, переплывшего море на баране, и в Дриона, правившего дельфином, и в Европу, возлежавшую на быке. Если правда, что Юпитер мычал, обратившись в быка, может, и в моём осле скрывается лицо человека или лик бога?
   Пока девушка несколько раз это повторяла, и свои обеты прерывала частыми вздохами, мы добрались до перекрёстка, откуда, схватив за недоуздок, она старалась повернуть меня направо, где, по её мнению, шла дорога к её родителям. Но я, зная, что разбойники по ней же пошли за остальной добычей, заупрямился и так в своей душе к ней обратился:
   - Что делаешь, дева? Что творишь? Зачем спешишь к Орку? Зачем стремишься насильно направить мои шаги? Ведь не только к своей гибели, но и к моей ведёшь ты нас!
   Пока мы так тянули в разные стороны и спорили, явились разбойники, нагружённые добычей, и ещё издали, узнав нас при лунном свете, приветствовали смехом.
   Один из их числа так обратился к нам:
   - Что это вы по этой дороге по ночам шляетесь, не убоявшись в полночь манов и злых духов? Или ты, девица, спешишь увидеться со своими родителями? Но в твоём одиночестве мы будем тебе защитой и к твоим родителям кратчайший путь укажем.
   Схватив за привязь, он повернул меня в обратную сторону, не скупясь на удары узловатой палки, которая была у него в руках. Тут я вспомнил, приближаясь к скорой гибели, о боли в копыте и, мотая головой, принялся хромать. Но тот, который меня тащил обратно, воскликнул:
   - Вот как! Снова ты принялся хромать и шататься, и твои гнилые ноги бегать могут, а идти не умеют? А только что ты превосходил быстротой Пегаса!
   Пока мой спутник, потрясая палкой, так со мной пошучивал, мы добрались до первой ограды их жилища. И вот видим: на суку кипариса висит старуха. Её сняли и так, с верёвкой на шее, и бросили в пропасть, затем заключили девицу в оковы и набросились на ужин, посмертный плод заботливости старухи.
   Пока они всё поедали, начали между собой совещаться, какую казнь придумать нам в отмщение за себя. И мнения разделились: один считал, что девицу следует сжечь, другой убеждал отдать её зверям, третий требовал распять её на кресте, четвёртый советовал замучить её пытками. В одном все, так или иначе, сходились, что она должна быть обречена на смерть. Тут один из них, когда стих шум, сказал:
   - Не приличествует ни обычаям нашего товарищества, ни милосердию каждого в отдельности, ни, наконец, моей умеренности, чтобы мы допустили ярость в наказание за проступки и чтобы с помощью зверей, креста, огня, пыток и какой бы то ни было преждевременной смерти, ускорили нисхождение её в царство мрака. И так, последовав моим советам, даруем же девице жизнь, но такую, какой она заслуживает. Из памяти у вас не вылетело, что вы уже раньше решили относительно этого осла, всегда ленивого и к тому же прожорливого, который теперь прикидывается калекой, а между тем оказался посредником и помощником девушки в её бегстве. Лучше всего зарежем его завтра же и, выпотрошив, зашьём ему в середину живота голую девицу, которую он нам предпочёл, так, чтобы только её голова была наружу, а остальное тело скрывалось в звериной шкуре. Затем выставим этого нафаршированного и откормленного осла на какую-нибудь скалу и предоставим лучам солнца.
    Таким образом, оба будут претерпевать всё то, что вы постановили. Осёл подвергнется давно уже заслуженной смерти, а она и зверями будет съедена, так как её тело будут пожирать черви, и огнём будет сожжена, так как жара солнца будет палить брюхо осла, и на кресте будет мучиться, когда собаки и коршуны потянут внутренности наружу. Но прикиньте, сколько и других ещё пыток и мучений предстоит ей: живая, она будет находиться в желудке дохлого животного, мучимая зловонием при усилении зноя, изнуряемая голодом от длительного отсутствия пищи, она даже не сможет себе причинить смерть, так как её руки будут несвободны.
   После такой речи разбойники проголосовали за его предложение. Мне же, слушавшему всё это, оставалось оплакивать себя, который завтра будет падалью?
  
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  
   Едва, разогнав мрак, забрезжил день, и колесница солнца осветила всё кругом, как пришёл человек из числа разбойников (на это указывали приветствия, какими они обменялись друг с другом). Сев у входа в пещеру и переведя дух, он сообщил товарищам:
   - Что касается дома Милона, который мы на днях разграбили, то тут мы можем успокоиться. После того как вы всё имущество растащили и вернулись в наш лагерь, я вмешался в толпу местных жителей и старался узнать, какие меры будут приняты для расследования дела и решат ли они разыскивать разбойников и в какой мере, чтобы обо всём донести вам, как мне и было поручено. На основании соображений толпа единодушно сходится на том, что виновник преступления - Луций, который несколько дней назад с помощью подложных рекомендательных писем выдав себя Милону за порядочного человека, добился того, что ему было оказано гостеприимство и что ввели его в круг домочадцев. Прожив же несколько дней, он вскружил голову служанке Милона, прикинувшись влюблённым, и успел рассмотреть дверные запоры и исследовать все места, где хранилось добро.
   Как на доказательство его злодеяния указывалось на то обстоятельство, что в ту же ночь, за минуту до нападения, он бежал и до сих пор не появляется. К тому же ему легко бы найти и средство на случай побега, чтобы как можно быстрее и подальше скрыться от преследователей, так как с собой он увёл и свою белую лошадь, на которой мог бы удрать. Дома остался его раб, от которого надеялись узнать о преступных замыслах хозяина. По приказанию властей его схватили, заключили в тюрьму. На следующий день, почти до смерти замученный пытками, он, тем не менее, не признался ни в чём подобном. Тогда послали на родину этого Луция уполномоченных, чтобы они нашли виновного, подлежащего наказанию за преступление.
   Пока он это рассказывал, я сравнил прежнее благоденствие Луция и нынешнее положение осла, вздохнул и подумал, что, право же, не без основания мудрецы седой древности считали Фортуну слепой и даже безглазой и такой её и изображали. Она всегда своими дарами осыпает дурных и недостойных и никогда рассудительностью не руководится, выбирая себе баловней среди смертных, и с теми больше всего водится, от которых, если бы была зрячая, должна была бы бежать. А что хуже всего - создаёт превратные и даже противоречащие действительности мнения о нас, так что негодяй увенчан славой порядочного человека, а ни в чём не повинные становятся добычей злоречия.
   Я, в конце концов, которого её натиск обратил в животное и довёл до жребия четвероногого, - участь, способная в самом несправедливом существе возбудить жалость и состраданье, - теперь навлёк на себя обвинение в разбойничьем поступке по отношению к моему хозяину. Пожалуй, вернее было бы назвать такой поступок не разбойничьим, но отцеубийственным. И у меня не было возможности не только защищаться, но даже и возражать. И вот, чтобы моё молчание перед лицом столь гнусного обвинения не было истолковано как знак согласия и примета нечистой совести, я, потеряв терпение, хотел воскликнуть: "Не виновен!" Но издавал лишь первый слог, последующее же не мог выговорить, оставаясь на том же месте и ревя: "Не, не!" - как ни придавал округлости своим отвислым губам. Но что за польза жаловаться на жестокость судьбы, когда она не постыдилась сделать меня ровней и товарищем моего коня, моего слуги, на котором я прежде ездил верхом?
   Среди этих, обуревавших меня, размышлений одна забота давала о себе знать сильнее других: как только я вспоминал, что решением разбойников осужден быть погребальной жертвой девушки, я взглядывал каждый раз на свой живот и, казалось, готов был уже разрешиться от бремени девицей. Меж тем человек, сообщавший перед тем ложные обо мне сведения, вытащил зашитые у него в край платья тысячу золотых, взятые, по его словам, у путников, и пожертвовал их в общую кассу, затем принялся расспрашивать о здоровье своих сотоварищей. Узнав, что иные из них, притом храбрейшие, погибли, он начал уговаривать на время вернуть дорогам безопасность и, соблюдая перемирие, прекратить стычки, а заняться главным образом тем, чтобы подыскать соратников, призвать молодых новобранцев и довести ряды ополчения до прежней численности: сопротивляющихся страхом можно принудить, а добровольцев привлечь наградами. К тому же немало найдётся людей, которые предпочтут унижениям и рабской жизни вступление в шайку, где каждый облечён властью чуть ли не тиранической. Со своей стороны он давно уже нашёл одного человека, и ростом высокого, и возрастом молодого, и телом крепкого, и на руку проворного, которого он убеждал и, в конце концов, убедил, чтобы тот свои руки, ослабевшие от долгой праздности, приложил, наконец, к более достойному делу и, пока есть возможность, воспользовался плодами своей силы. Чтобы он не протягивал свою руку за подаянием, а нашёл ей лучшее применение в добывании золота.
   С его словами все согласились и решили и того принять, который считался как бы уже одобренным, и других искать для пополнения шайки. Тогда говоривший вышел и привёл огромного юношу, с которым вряд ли кто из присутствовавших мог сравниться, - ведь, не говоря уже об общей плотности телосложения, он на голову был выше всех, хоть на его щеках и едва пробивался пушок, - прикрытого еле державшимися на нём лохмотьями, через которые просвечивали грудь и живот.
   Вновь пришедший сказал:
   - Привет вам, клиенты бога Марса, ставшие для меня уже соратниками. Великодушного и пылкого мужа, с радостью к вам приходящего, с радостью и примите. Охотнее я грудь под удары подставляю, чем золото себе грабежом доставляю, и смерть, что других страшит, мне придаёт ещё больше отваги. Не считайте меня нищим или доведённым до отчаянья и не судите о моих достоинствах по этому рубищу. Я был во главе шайки и опустошал Македонию. Я - знаменитый грабитель Гем, чьё имя повергает в трепет все провинции, и отпрыск отца Ферона, знаменитого разбойника, вспоённый человеческой кровью, воспитанный в недрах шайки, наследник и соперник доблести отца.
   Но всё прежнее множество храбрых товарищей, всё богатство в короткий промежуток времени мной утрачены. Случилось так, что я совершил нападение на императорского прокуратора, получавшего оклад в двести тысяч сестерциев, но которого дела потом пошатнулись, так что он впал в ничтожество. Гнев божества скрестил наши пути... впрочем, так как история вам - неизвестна, начну по порядку.
   Был славный муж при дворе Цезаря, известный своим высоким положением, - Цезарь взирал на него милостиво. Его-то, оклеветанного по проискам некоторых лиц, зависть подвергла изгнанию. Супруга его, Плотина, женщина редкой верности и исключительного целомудрия, десятикратно разрешившись от бремени, снабдила крепким основанием дом своего мужа. Презрев и отвергнув услады роскоши столицы, эта спутница в изгнании и подруга в несчастье остригла волосы, сменила свои одежды на мужские, надела на себя пояса со спрятанными в них ожерельями и золотыми монетами и среди стражи и мечей, разделяя все опасности, в заботе о спасении супруга выносила бедствия, как мужчина. Претерпев в пути много невзгод на море и на суше, они приближались к Закинфу, где жребий назначил прокуратору временное пребывание.
   Но как только достигли они актийского побережья (где в то время, перекочевав из Македонии, мы рыскали) и с приближением ночи, опасаясь морской качки, расположились на ночь в прибрежной харчевне вблизи своего корабля, - мы напали на них и всё разграбили. Однако нельзя сказать, чтобы мы ушли, отделавшись незначительным риском. Лишь только матрона услышала, как заскрипела дверь, она принялась бегать по комнате и криком всех переполошила, зовя стражников и своих слуг поимённо, сзывая соседей на помощь, так что, не попрячься они кто куда, трепеща за свою безопасность, не уйти бы нам безнаказанно. Но эта женщина, заслужившая своими замечательными качествами милость Цезаря, обратилась к нему с прошением и добилась возвращения из ссылки для своего мужа и отмщения за нападение. Как только пожелал Цезарь, чтобы не существовало братства разбойника Гема, - его и не стало. Такую власть имеет одно мановение императора. Шайка, выслеженная отрядами вексиллариев, была рассеяна и перебита, лишь я, скрывшись, избег пасти Орка.
   Надев женское платье, спадавшее складками, покрыв голову тканой повязкой, обувшись в белые женские туфли и укрывшись и спрятавшись под личиной слабого пола, я сел на осла, нагружённого ячменными колосьями, и проехал через середину вражеского отряда. Солдаты приняли меня за погонщицу ослов и пропустили. Я тогда был безбородым, и мои щёки блистали отроческой свежестью. Но при этом я не посрамил ни славы отца, ни своей доблести: хоть и пришлось натерпеться мне страха, видя перед собой мечи, всё же, скрывшись под чужой одеждой, я в одиночку нападал на усадьбы и сёла и сумел сколотить себе деньжонок на дорогу. - И, приоткрыв свои лохмотья, он выложил оттуда две тысячи золотых. - Вот - моё приданое, а также предлагаю вам себя, если вы ничего не имеете против, в атаманы, причём ручаюсь, что пройдёт немного времени, и это ваше каменное жилище я обращу в золотое.
    Разбойники единогласно выбрали его предводителем и принесли нарядное платье, которое он и надел, сбросив свои лохмотья. Преобразившись, таким образом, он со всеми перецеловался, возлёг во главе стола, и его избрание было отпраздновано ужином и выпивкой.
   Тут, узнав из разговоров разбойников между собой о попытке девушки убежать, о моём пособничестве и о смерти, назначенной нам обоим, он спросил, в каком помещении она находится. Когда его привели туда, и он увидел, что она - в оковах, он сморщил нос, вернулся и сказал:
   - Я, разумеется, не настолько невоспитан и дерзок, чтобы удерживать вас от исполнения вашего решения, но считал бы бессовестным, оставаясь при своём мнении, скрыть от вас то, что мне кажется правильным. Прежде всего, прошу верить, что меня побуждает лишь забота о вашей пользе, к тому же, если моё мнение вам не понравится, вы можете снова вернуться к вопросу об осле. Ведь я полагаю, что для разбойников, кто понимает своё дело, выше всего должна стоять прибыль, даже выше, чем желание мести, осуществление которой часто связано с убытком. Если же вы уморите эту девушку в этом осле, то всего-навсего удовлетворите своё чувство негодования без иного возмещения. Потому я считаю, что её нужно отвести в какой-нибудь город и там продать. Девушка в её возрасте не может пойти по низкой цене. У меня, когда я ещё водился со сводниками, был знакомый, который немало талантов, полагаю, дал бы за такую девушку, сообразно её происхождению. Чтобы приспособить её к ремеслу потаскушки. От него бы она уже не убежала, а ваша жажда мщения была бы в какой-то мере удовлетворена, раз она попала бы в публичный дом. Я вам высказываю соображения, которые мне пришли в голову как выгодные. Вы же - вольны в своих мнениях и поступках.
   Так этот рачитель о разбойничьей прибыли защищал и наше дело - спаситель осла и девицы. Остальные, по долгом обсуждении - причём продолжительность этого совещания истерзала мне все внутренности и даже мою душу, - присоединились к мнению разбойника-новичка и освободили деву от оков. А та, едва увидела этого юношу и услышала упоминание про потаскушек да сводников, так начала смеяться, что мне пришло в голову подвергнуть осуждению весь женский пол: ведь на моих глазах эта девушка разыграла любовь к жениху и стремление к браку - и при упоминании о публичном доме приходит в восторг. Так что в тот момент вся женская порода и их нравы зависели от суждения осла. А молодой человек обратился с речью к разбойникам:
   - Почему бы не устроить нам молебствия Марсу, чтобы он помог нам и девицу продать, и товарищей набрать? Да, как вижу, у нас и никакого животного, потребного для жертвоприношения, нет, ни вина в достаточном количестве, чтобы пить вволю. Дайте-ка мне десяток спутников, я отправлюсь в ближайшую усадьбу и оттуда приволоку вам провизии на салийское пиршество.
   Он отправился, а оставшиеся разводят костёр и из дерна сооружают жертвенник богу Марсу.
   Вскоре и ушедшие возвращаются, неся меха с вином и гоня перед собой стадо скота. Выбрав большого козла, старого, косматого, принесли его в жертву Марсу. Готовят пир. А пришелецсказал:
   - Вы должны убедиться, что ваш атаман - проворен не только в вылазках и захвате добычи, но и в ваших наслаждениях. - И, взявшись за дело, всё искусно приготовляет. Метёт, накрывает, варит, колбасу поджаривает, на стол подаёт красиво, а главным образом - накачивает их огромными чашами вина.
   Тем временем, делая вид, будто нужно ещё что-то принести, он часто заходит к девушке: то даст ей взятые со стола кушанья, то поднесёт ей выпить, пригубив из той же чаши. Девушка всё это с жадностью принимает, и случилось, что, когда тот хотел её поцеловать, она предупредила поцелуями его желание. Такое поведение мне не нравилось.
   Ах, девушка, как могла ты забыть свой брак и своего возлюбленного, как могла ты предпочесть едва успевшему стать твоим супругом жениху, с которым сочетали тебя твои родители, этого бродягу и убийцу? Неужели в тебе молчит совесть, а нравится тебе, поправ чувство, предаваться блуду среди этих мечей и копий? А что если другие разбойники об этом пронюхают? Опять к ослу прибегнешь, опять под смертельный удар меня подведёшь? Отыгрываешься ты на чужой спине.
   Пока я, клевеща на неё, с негодованием приписываю ей низкие побуждения, узнаю по их намёкам, что это - не Гем, а Тлеполем, жених этой девушки. И в ходе разговора он начинает высказываться понятнее, не обращая внимания на моё присутствие.
   - Будь покойна, Харита, скоро все эти враги окажутся твоими пленниками, - и, удвоив свою настойчивость, потчует, не переставая, осовевших и от пьяного дурмана ослабевших разбойников уже не разбавленным, лишь слегка на пару подогретым вином, а сам не пьёт.
   И у меня явилось подозрение, что он им в чаши подмешал снотворного снадобья. Наконец все до одного от вина свалились с ног. Тут он их связал, верёвками по своему усмотрению стянул и, посадив мне на спину девушку, направился к своему городу.
   Едва мы подъехали к дому, город высыпал поглядеть на зрелище. Выбежали родители, родственники, клиенты, воспитанники, слуги - с весёлыми лицами, вне себя от радости. Для всякого пола и возраста картина была небывалая и достопамятная - как дева въезжает верхом на осле. Я в меру моих сил повеселел и, чтобы не сочли, что я в этом деле - ни при чём, навострил уши, раздул ноздри и заревел, огласив всё кругом громовым криком. Родители приняли девушку в брачный покой, окружив её лаской и заботами, меня же Тлеполем в сопровождении вьючного скота и сограждан повернул обратно. Я ничего не имел против этого, так как отличался любопытством, и теперь хотел стать очевидцем поимки разбойников. Мы застали их связанными больше вином, чем верёвками. Отыскав и вытащив из пещеры всё имущество и нагрузив нас золотом, серебром и прочим добром, их, как были связанными, подкатив к обрыву, кинули в пропасть, остальных же, убитых их мечами, бросили на месте.
   Радуясь такому мщению, мы возвращаемся в город. Богатства разбойников были помещены в общественное казнохранилище, а девица передана по закону Тлеполему.
   С этой минуты матрона, объявив меня своим спасителем, начала проявлять заботу обо мне и в день свадьбы отдаёт приказание до краёв насыпать мне в ясли ячменя и давать столько сена, что хватило бы и на верблюда. Но какие проклятия я посылал Фотиде, обратившей меня в осла, а не в собаку, когда видел, как псы до отвала наедаются остатками трапезы, похищенными или полученными в виде подачки!
   После первой ночи и начатков Венеры новобрачная не переставала с благодарностью напоминать обо мне своим родителям и супругу, пока те не обещали ей, что мне будут оказаны почести. Был собран совет из наиболее уважаемых друзей, чтобы обсудить, каким способом лучше отблагодарить меня. Одному из них казалось подходящим оставить меня при доме и, не утруждая работой, откармливать ячменём, бобами и викой. Но одержало верх мнение другого, который, заботясь о моей свободе, советовал лучше отпустить меня резвиться среди табунов на лугах, чтобы хозяева кобылиц от моего покрытия имели приплод в виде мулов.
   И так, призывается табунщик, и с предварительными наставлениями ему поручают увести меня. Вне себя от радости я побежал вперёд, решив не иметь уже больше дела ни с тюками, ни с другой какой поклажей и рассчитывая, что с получением свободы теперь, в начале весны, мне, наверное, удастся на лугах найти розы. Мне приходило в голову и следующее соображение: уж если мне в ослином образе оказываются такие знаки благодарности и почести, то, став человеком, я буду удостоен ещё бoльших благодеяний. Но как скоро мы с пастухом очутились далеко за городом, оказалось, что не только удовольствия, но даже намёка на свободу меня там не ожидало. Потому что его жена приспособила меня вертеть жёрнов и, взбадривая меня то и дело палкой со свежими ещё листьями, за счёт моей шкуры приготовляла хлеб на себя и свою семью. Не довольствуясь тем, что, припасая пищу себе, так меня изнуряет, она ещё моими трудами молола за плату зерно соседям, а меня после такой работы лишала даже положенного мне корма. Ячмень, предназначенный мне, она тоже пускала в помол и, смолотый моими усилиями, продавала крестьянам, мне же после дня такой работы лишь под вечер давала отрубей, сдобренных песком.
   На удручённого такими бедами судьба обрушила новые мучения - для того, конечно, чтобы я и дома, и на стороне мог прославиться подвигами. Случилось так, что мой пастух, исполняя с опозданием хозяйский приказ, надумал пустить меня в табун кобыл. И вот я, подпрыгивая и томным шагом выступая, уже принялся выбирать, которые из кобыл подходящие для случки. Но самцы, которых долго и обильной пищей откармливают для службы Венере, и страшные, да к тому же - более сильные, чем любой осёл, опасаясь моего соперничества и не желая разводить ублюдков, пренебрегая заветами Зевса и взбесившись, стали меня преследовать. Тот, вздыбив ввысь грудь, подняв голову, вытянув шею, брыкал меня передними ногами, другой, повернувшись ко мне крупом, наносил удары задними копытами, третий, грозя ржанием, прижав уши, оскалив два ряда зубов, всего меня искусал. Всё это напоминало читанную мной историю о царе Фракии, который своих гостей бросал на растерзание и пожрание диким лошадям: до того этот тиран скуп был на ячмень, что голод кобылиц утолял человеческим мясом.
   Подобным же образом и я был истерзан ударами и укусами этих жеребцов и помышлял, как бы вернуться к своим жерновам. Но Фортуна, не насытившаяся ещё этими моими мученьями, приготовила мне ещё наказание. Меня выбрали возить дрова с горы и приставили ко мне погонщиком мальчишку, самого скверного из всех мальчишек. Он не только заставлял меня взбираться на гору по крутому подъёму и от такого пути по камням копыта сбивать, но к тому же ещё обрабатывал меня дубинкой так, что боль от этих ран проникала до мозга костей. Причём он всегда попадал мне по правому бедру и, норовя угодить в одно место, разодрал мне шкуру, и болячка, делаясь всё шире, обратилась из отверстия в дыру и даже в окно. И всё же он не переставал колотить по этой ране, несмотря на то, что она сочилась кровью. А дров так много на меня нагружал, что можно было подумать, будто вязанки приготовлены для слона. Вдобавок всякий раз как поклажа на одном боку перевешивала, чтобы уравновесить его, он привязывал камни к более лёгкому боку, так думая возместить отсутствие равновесия.
   Не довольствуясь моими муками под этим грузом, когда мы переправлялись через речку, встречавшуюся по пути, он, беспокоясь, как бы от воды не попортилась обувь, вскочив мне на спину, усаживался - этакий незначительный - не правда ли? - привесок к общей тяжести. Когда же случилось мне упасть, поскользнувшись на краю илистого берега, он, начиная с головы, как раз с ушей, принимался меня лупить по всему телу дубиной, пока это средство не заставляло меня подняться. А ещё скрутит колючки с ядовитыми иглами в пучок и привяжет мне к хвосту в виде висячего орудия пытки, так что, приведённые в движение, они ранили меня при ходьбе своими шипами.
   Таким образом, я страдал от двойной беды, потому что, пущусь ли во весь опор, избегая его нападений, - тем сильнее ранят меня болтающиеся колючки. Остановлюсь ли на мгновение, чтобы убавить боль, - удары бежать заставляют. Оставалось полагать, что этот мальчишка решил меня извести, чем он мне неоднократно и грозил.
   И, правда, случилось однажды дело, побудившее его злокозненность к худшим ещё выдумкам. Как-то раз, когда его наглость истощила моё терпение, я лягнул его копытами. Тогда он вот какую каверзу против меня измыслил. Навалив на меня гору пакли и связав её верёвками, он погнал меня вперёд, а сам в усадебке стащил тлеющий уголь и положил его в середину поклажи. И вот уже огонь, найдя для себя в волоконцах пищу, разгорелся, усилился, наконец, обратился в пламя. Всего меня объял зной, и не было видно прибежища в этой беде, ни надежды на спасение - такой пожар не допускал проволочки, и выбил у меня из головы способность соображать.
   Но в бедствиях Фортуна мне улыбнулась - может, чтобы сохранить меня для будущих опасностей, но, во всяком случае, спасая меня от смерти уже предрешённой и стоявшей перед глазами. Увидев оставшуюся после вчерашнего ливня лужу, я несусь сломя голову и погружаюсь в неё и, загасив, наконец, пламя, освободясь и от груза, и от гибели избавясь, выхожу обратно. Но и тут этот мальчишка свой поступок свалил на меня и сумел уверить пастухов, будто, проходя нетвёрдой поступью мимо костров, я поскользнулся и зажёгся об них, и со смехом прибавил:
   - До каких же пор мы зря будем кормить этого огненосца?
   Немного дней спустя он придумал, мне на горе, новую хитрость. Продав в первой попавшейся избушке дрова, которые я вёз, и, пригнав меня пустым, начал говорить, что не может справиться с моим нравом, отказывается от службы при мне, и свои жалобы сочинил в таком виде:
   - Полюбуйтесь на этого лентяя, дважды осла. Кроме всех прочих провинностей, теперь он новыми выходками вздумал допекать меня. Как только завидит прохожих, сбросив поклажу, иногда и попону, пустится догонять людей, повалит их на землю, набросившись на них, пытается удовлетворить свою похоть и, желая дать выход страстям, делает попытки соития. Желая воспроизвести поцелуй, он тычет мордой и кусается. Из-за таких дел возникнут у нас тяжбы и ссоры, а может случиться и преступление. Вот и теперь: увидев по дороге молодую женщину, он сбросил дрова, которые вёз, раскидал их по сторонам, сам же напал на неё и хотел на глазах у всех влезть на женщину, распростёртую на земле в грязи. И если бы на вопли и рыдания не сбежались прохожие, чтобы оказать помощь, и не освободили её, вырвав из объятий осла, несчастная претерпела бы, будучи растоптанной и растерзанной, кончину, а нам пришлось бы ответить головой перед законом.
   Присоединяя к этим вракам другие речи, чтобы ещё сильнее унизить меня с моей безмолвной скромностью, он возбудил всех пастухов против меня. Наконец один из них воскликнул:
   - Почему же не принести в жертву этого прелюбодея, опасного для каждого? - И добавил: - Эй ты, мальчик, отруби ему голову, кишки нашим собакам брось, что останется мяса, прибереги на обед работникам, а шкуру, посыпав золой, чтобы высохла, отнесём к хозяевам, свалив его смерть на волка.
   Мой обвинитель, он же и исполнитель пастушеского решения, издеваясь над моим несчастьем и не забыв, как я его лягал, принялся точить нож на оселке.
   Но тут один из этой компании сказал:
   - Не годится такого осла зря губить из-за того, что ему ставят в вину мужскую силу и любовную разнузданность. Лишаться такого работника, когда стоит лишь выхолостить его, и он не только не сможет возбуждаться, и вы будете освобождены от страха подвергнуться опасности, но и сам сделается жирнее и глаже. Знавал я не то что вялых ослов, а диких и чрезмерной похотью страдавших жеребцов, и даже они после холощения делались ручными, кроткими, способными к перевозке грузов и годными на другую работу. И так, если вы ничего не имеете против моего предложения, подождите немного: мне нужно сходить в соседнее село на рынок, а потом я заверну домой за инструментами, необходимыми для этой операции, вернусь к вам и, раздвинув ляжки этому волоките, оскоплю его, так что он сделается тише барашка.
   Такое решение вырвало меня из рук Орка, но с тем лишь, чтобы сберечь для худшего наказания. Я загрустил и потерю крайней части тела оплакивал, как свою погибель. Я обдумывал, как бы голодовкой или прыжком в бездну найти себе смерть: я и в этом случае умру, конечно, но умру, не подвергаясь при жизни увечью. Пока я занимался выбором способа смерти, ранним утром тот мальчишка, погнал меня в горы. Привязав меня к ветке дуба, он прошёл дальше, чтобы нарубить дров, которые ему нужно было везти. Вдруг из пещеры высунула сначала голову, а потом и вся вылезла медведица. Как только я увидел её, в страхе и в ужасе от такого зрелища, осел на задние ноги, голову задрал как можно выше и, оборвав ремень, которым был привязан, бросился бежать, не только ноги пустив в ход, но и всем телом скатываясь по кручам. И, наконец, оказавшись на расстилающихся под горой полях, несусь, стараясь ускользнуть не только от медведицы, но и от мальчишки.
   Тут прохожий, видя, что я бегу один, поймал меня и, вскочив мне на спину, палкой, что была у него в руках, погнал меня. Я прибавил шага, удаляясь от ножа, грозившего мне лишением мужественности. Что же касается ударов, то они не особенно тревожили меня, уже успевшего, по своей должности, привыкнуть к палкам.
   Но Фортуна, преследовавшая меня, быстро обернула мне во вред случай к спасению и принялась строить новые козни. У моих пастухов пропала телушка, и они, в поисках её, обходя окрестности, попались нам навстречу. Узнали меня и, схватив за узду, начали тащить за собой. Но мой седок возражал, призывая людей и богов в свидетели:
   - Что хватаете меня? Чего на меня нападаете?
   - А, так мы с тобой невежливо обращаемся, когда ты, украв у нас осла, уводишь его? Лучше скажи, куда ты запрятал мальчика, его погонщика, которого ты, очевидно, убил? - Они стащили его на землю, принялись бить кулаками, пинать ногами, а он клянётся, что не видел погонщика, но, встретив меня нестреноженного и без присмотра, хотел, в надежде на вознаграждение, вернуть меня владельцу.
   - Ах, если бы осёл, которого мне лучше бы и не встречать, обладал человеческим голосом! Он бы подтвердил мою невиновность, и вам стало бы стыдно за ваше обращение со мной.
   Но его уверения делу не помогли. Пастухи набросили ему петлю на шею и повели в рощу к той горе, откуда мальчик привозил дрова.
   Нигде его не нашли, а заметили разбросанные повсюду части его тела. Я понимал, что это - дело зубов той медведицы, и сказал бы всё, что знал, будь у меня дар слова. Но я одно мог делать - радоваться возмездию, хоть и запоздалому. Наконец, все части трупа были найдены и преданы земле, а моего Беллерофонта, конокрадство которого не вызывало сомнений и которого к тому же обвиняли в убийстве, пастухи повели связанным к своим хижинам, чтобы завтра утром отвести к властям для наказания.
   Пока родители мальчика горевали, рыдая и плача, пришёл крестьянин и потребовал, чтобы надо мной была совершена операция, на которую меня обрекли. Кто-то ему ответил:
   - Нет, сегодня постигло нас другое горе, и осёл тут ни при чём. А вот завтра - сколько угодно: можешь не только мужское естество, а и голову этому проклятому отрезать. В помощниках у тебя недостатка не будет.
   И нанесение увечья мне отложили до следующего дня. И я был благодарен мальчику за то, что он хоть своей смертью на денёчек отсрочил моё мучение. Но даже такого промежутка, чтобы порадоваться и отдохнуть, мне не было дано. Мать отрока, оплакивая смерть сына, обливаясь слезами, одетая в траурные одежды, раздирая руками покрытые пеплом седины, с рыданьями, переходящими в крики, поражая ударами свою грудь, ворвалась в моё стойло и начала:
   - А этот, полюбуйтесь, уткнулся в ясли и свою прожорливость ублажает, только и знает, что набивать свою утробу жратвой, ни моим бедам не посочувствует, ни о несчастье со своим покойным хозяином не вспомнит! Нет, он, конечно, презирает и знать не желает мою старость и убожество и полагает, что даром пройдёт ему такое злодеяние! Как бы там ни было, а он уже заранее считает себя не повинным: ведь преступникам свойственно после самых злодейских покушений, невзирая на упрёки совести, надеяться на безнаказанность. Призываю богов в свидетели, скотина, хоть бы и обрёл ты на время дар речи, какого дурака сумеешь ты убедить, что ты ни при чём в этом деле, когда ты и копытами мог защитить мальчика, и укусами врага отогнать. Ты мог его частенько лягать, а от смерти уберечь с таким же жаром не мог? Конечно, ты должен был бы взять его себе на спину и унести, вырвав из рук этого разбойника. Ты не смел, наконец, покинув и бросив своего товарища, наставника, спутника, пастыря, убегать один. Разве тебе не известно, что те, кто даже умирающим в помощи отказывают, подлежат наказанию, как преступившие добрые нравы? Но недолго, убийца, ты будешь радоваться моим бедам. Скоро я дам тебе почувствовать, какой силой наделяет природа страдальцев.
   Она распустила повязку под грудью и, связав ей мои ноги, схватила кол, которым подпиралась дверь в стойле. И принялась колотить меня, пока её силы не иссякли и палка не выпала у неё из рук. Тогда, жалея, что так быстро ослабели её пальцы, она подбежала к очагу и, вытащив оттуда головню, стала совать её мне в пах, пока я не пустил ей в лицо и глаза струю кала. Почти ослепнув и задыхаясь от вони, эта язва убежала от меня, а то погиб бы ослиный Мелеагр от головни безумствующей Алфеи.
  
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  
   На рассвете, с первыми петухами, пришёл юноша из ближайшего города, как мне показалось, один из слуг Хариты, той девушки, что со мной у разбойников терпела беды. Он принёс вести о кончине Хариты и о несчастье, постигшем семейство. Подсев к огню, окружённый товарищами, он начал:
   - Конюхи, овчары и вы, волопасы, нет у нас больше Хариты, погибла бедняжка, и не без спутников отправилась в царство теней. Но чтобы вам всё стало известно, начну сначала, а случай - таков, что узнай о нём люди более учёные, которых судьба наградила даром писателя, те могли бы в виде повести передать это всё бумаге.
   В соседнем городе жил молодой человек благородного происхождения, богатство которого не уступало его знатности, но привыкший к кабацкой распущенности, разврату и попойкам среди бела дня. Поэтому не удивительно, что он связался с шайкой разбойников и даже обагрил руки человеческой кровью. Звали его Тразилл. Каков он был, такова о нём была и слава.
   Как только Харита созрела для брака, он оказался в числе самых настойчивых искателей её руки и с большим рвением добивался своего, но, хоть он и оставлял далеко за собой своих соперников и богатыми подарками старался склонить родителей к соглашению, дурная слава о нём помешала делу, и он получил отказ. Когда же хозяйская дочка вышла за Тлеполема, Тразилл задумал преступление. Найдя, в конце концов, случай проникнуть в дом, он приступил к исполнению плана, давно уже им обдуманного. В тот день, когда девушка благодаря ловкости и доблести своего жениха была освобождена от ножей разбойников, Тразилл, изъявлениями восторга обращая на себя всеобщее внимание, вмешался в толпу поздравляющих. Как бы радуясь благополучию и будущему потомству новобрачных и помещённый из уважения к его роду в ряды почётных гостей, он, скрыв свой замысел, делал вид, будто одушевлён дружественными чувствами. Уже постоянные разговоры и частые беседы, а иногда даже участие в трапезах и пирушках делали его всё более близким другом семьи, и незаметно для себя он падал в любовную бездну. И в самом деле, разве пламя любви не услаждает нас своим первым теплом, потом же, когда знакомство, доставляя лишь временное облегчение, раздует его, разве не до конца оно сжигает нас?
   Уже много времени потратил Тразилл на размышления, не зная, что предпринять. Случай для разговора наедине ему не представлялся: всё менее казалось ему возможным получить доступ к прелюбодеянию, и, видя на своём пути многочисленную стражу, он не находил способа расторгнуть узы свежего и всё крепнущего чувства. Да и неискушённость новобрачной, если бы она даже была согласна на то, на что согласиться она не могла, служила бы помехой к нарушению супружеской верности. И всё же с упорством стремился он к невозможному, будто это было возможным. Ведь если страсть с каждым днём овладевает нами всё сильнее, то всё, что в обычное время мы считали трудным делом, тут кажется нам легко исполнимым. И так, обратите внимание, прошу вас, со всей тщательностью выслушайте, на какие крайности оказалось способным иступлённое чувство.
   Однажды Тлеполем, взяв с собой Тразилла, отправился на охоту в надежде выследить дичину - если только могут быть названы дикими серны. Но дело - в том, что Харита не разрешала своему мужу гоняться за зверьми, вооружёнными клыками или рогами. И вот они - уже у подножья лесистого холма, где в тени переплетавшихся ветвей скрывались от взоров охотников серны. И, чтобы поднять зверя из логова, выпускают охотничьих собак специально предназначенной для облав породы. Они, помня выучку, разбиваются на своры и занимают кругом все выходы, вначале ограничиваясь рычанием, потом по знаку оглашают воздух лаем. Но показывается не серна, а кабан, с мускулами, горой вздувающимися под шкурой, косматый от вставших дыбом на коже волос, колючий от поднявшейся по хребту щетины, скрежещущий покрытыми пеной зубами, извергающий пламя из глаз и рёв из разинутой пасти, как молния в своём порыве. Прежде всего, он вспорол ударами клыков направо и налево животы собакам, которые следовали за ним по пятам, и они издохли. Ззатем растоптал наши сеточки и побежал дальше в том же направлении, куда бросился сначала.
   Мы же, поражённые ужасом, с непривычки к таким охотам и вдобавок безоружные и ничем не защищённые, прячемся под прикрытие листвы и стволов деревьев, меж тем как Тразилл, видя в своём распоряжении столь удобную ловушку, обратился к Тлеполему:
   - Как! Мы, по примеру этой челяди, поддадимся страху и испугу и упустим из рук такую добычу? Мы ведь - не бабы! Почему бы нам не вскочить на коней и не пуститься в погоню? Ну-ка, бери рогатину, а я захвачу копьё.
   И вот они уже сели на коней и пустились преследовать зверя. Но тот оборачивается и, стиснув зубы, останавливается, оглядываясь и не зная, на кого первого наброситься. Первый Тлеполем своё оружие всадил в спину зверя, но Тразилл, минуя кабана, копьём подрезает поджилки задних ног у лошади, на которой ехал Тлеполем. Истекая кровью, животное опрокинулось и рухнуло, сбросив седока. Вепрь, ринувшись на лежащего, сначала разодрал ему одежду, а когда тот хотел приподняться, - нанёс ему клыком рану. Но друга не смутило это начало. Напротив, ему казалось, даже такое положение не может насытить его жестокость, и когда Тлеполем, стараясь защитить от ударов свои израненные ноги, взывал к нему о помощи, он поразил его копьём в правое бедро, уверенный в сходстве ран от оружия со следами звериных клыков. Затем прикончил и вепря.
    Так он разделался с юношей, а тут и мы, домочадцы, сбежались, выйдя каждый из своего убежища. Тразилл же, хоть и радовался, что исполнил своё желание и ниспроверг врага, не дал веселью выступить на своём лице, но наморщил лоб, принял печальный вид и, обняв тело того, кого лишил жизни, подражал действиям удручённого горем человека, вот только слёзы не слушались и не показывались на его глазах. Напустив на себя горестный вид и уподобившись нам, горевавшим, он свалил вину своих рук на зверя.
   Не поспело ещё злодеяние свершиться, как уже молва о нём распространяется, прежде всего, направляя свой путь к дому Тлеполема, и достигает слуха супруги. Как только она услышала эту весть, ужаснее которой не суждено ей было ничего в жизни услышать, она пустилась бежать по улицам, по полям, крича о несчастье своего мужа. К ней стекаются толпы граждан, встречные присоединяются, разделяя её скорбь, город пустует от охватившего всех желания видеть, в чём - дело. И вот она подбегает к трупу мужа, валится на тело и едва-едва на месте не отдала покойному супругу душу, которую уже давно ему посвятила. С трудом поднимают её родные, и она против воли остаётся в живых, и погребальная процессия в сопровождении всего народа направляется к усыпальнице.
   А Тразилл не переставал вопить, рыдал, проливая слёзы, которые в первые минуты печали отказывались появляться, а теперь - от возрастающей радости - потекли, и богиню Истину обманывал, осыпая ласкательными именами покойного. Он называл его и другом, и сверстником, и товарищем, и даже братом. А тем временем рукам Хариты, бьющей себя в грудь, старался помешать, успокаивал печаль, удерживал от воплей, ласковыми словами смягчал жало горя, плетя утешения, приводя многочисленные примеры несчастий, но не упускал случая прикоснуться к женщине. Как только окончились погребальные обряды, молодая женщина начала думать, как бы вслед за мужем сойти в могилу, и, перебрав все способы, остановилась на не требующем орудий, но подобном успокоению, она отказалась от пищи, перестала о себе заботиться и, распростившись с дневным светом, удалилась в тёмный покой. Но Тразилл, с упорством и настойчивостью, отчасти собственными убеждениями, отчасти через домочадцев и родственников и, наконец, через родителей молодой женщины, достиг того, что она согласилась своё тело, уже побледневшее и покрытое грязью, освежить баней и подкрепить пищей силы. Она же, всегда почитавшая своих родителей, подчинилась, хоть и против воли, необходимости, и с лицом не весёлым, но уже несколько более ясным, возвращается, как от неё требовали, к жизненным привычкам. Но в груди - нет! - скорее в сокровенной глубине сердца таились у неё печаль и скорбь, дни и ночи снедала её тоска, и, соорудив статуи, изображавшие покойного в виде бога Либера, она в неустанном служении воздавала ему божеские почести, этой отрадой терзая себя.
   Меж тем Тразилл, не дождавшись, чтобы печаль насытилась слезами, успокоилось безумие в поражённом рассудке, чтобы чрезмерность горя ослабела, и оно бы изжило себя, заговорил о браке с женщиной, всё ещё продолжавшей оплакивать мужа, раздирать одежды, рвать на себе волосы. Он выдал тайны своей души и коварство. При этих словах на Хариту находит ужас и отвращение, она падает, лишившись чувств. Придя в себя, она испустила несколько раз вой и, теперь уже представляя себе всю подлость Тразилла, попросила отложить ответ на его просьбу, пока её не обдумает.
   Меж тем во время сна явилась тень Тлеполема, с лицом, обезображенным бледностью и покрытым сукровицей, и обратилась к жене:
   - Супруга, пусть никому другому не будет дано называть тебя этим именем. Но если в твоей груди память обо мне уже исчезла или если моя смерть разрушила любовный союз, - с кем угодно сочетайся браком, только не доставайся в руки Тразилла, не обменивайся с ним речами, не разделяй с ним трапезы, не покойся с ним на ложе. Беги десницы моего погубителя, воздержись заключать брак с убийцей. Те раны, кровь на которых твои слёзы омыли, - не все от клыков, копьё Тразилла разлучило меня с тобой.
   И, добавляя к этим словам другие, рассказал, как совершилось преступление.
   А она, уткнувшись лицом в подушку, не просыпаясь, щёки увлажняет слезами и, будто терпя муку от усилившегося горя, испускает стоны, рубашку раздирает и по плечам бьёт ладонями. Скрыв всё, что ей стало известно о злодеянии, решила и убийцу наказать, и себя избавить от бедственной жизни. Вот снова является искатель удовольствий, утруждая её не желавшие слушать уши разговорами о бракосочетании. Но она, прервав речь Тразилла, сказала:
   - Всё еще стоит перед моими глазами образ твоего брата и моего супруга, всё ещё мои ноздри обоняют дух киннамона от его тела, всё ещё Тлеполем живёт в моём сердце. Ты поступишь хорошо и рассудительно, если предоставишь женщине время для горя: пусть протекут оставшиеся месяцы, завершая годичный срок, что не только будет соответствовать моему целомудрию, но и для твоего спокойствия будет полезно, чтобы преждевременным браком не поднять нам из гроба, тебе на погибель, тень моего мужа, объятую негодованием.
   Но такие слова не отрезвили Тразилла, и даже обещание, которое должно было вскоре исполниться, не удовлетворило его. Снова и снова из его уст вылетали нашёптывания, пока Харита, сделав вид, что он убедил её, не сказала:
   - Хоть в одном тебе придётся уступить моим просьбам, Тразилл: необходимо, чтобы, пока не истекут остальные дни до годичного срока, мы сходились на свидания, так чтобы никому из домашних не было ничего известно.
   Убеждённый обещаниями женщины, Тразилл поддался на них и согласился на тайное сожительство. Он уже мечтает о ночи и об окутывающем землю мраке, одно стремление ставя выше всего остального - обладание.
   - Но слушай, - сказала Харита, - закутайся плотнее в плащ, без спутников, молча, в первую стражу ночи приходи к моим дверям, свистни один раз и жди моей кормилицы, которая будет караулить тебя у входа. Но и впустив тебя внутрь, она не зажжёт огня, а в темноте проведёт тебя в мою спальню.
   Тразиллу понравилась такая обстановка будущих свиданий. Не подозревая ничего дурного, волнуемый ожиданием, он досадовал, что так долго тянется день и медлит наступить вечер. Но вот, наконец, свет солнца уступил место темноте ночи, и, одевшись, как приказала ему Харита, и, попавшись в силки старухи, уже стоявшей на страже, он проникает в спальню. Тут старуха, исполняя наставления хозяйки, окружает его заботами и, вытащив чаши и сосуд с вином, к которому было подмешано снотворное зелье, объясняя отсутствие госпожи тем, что та задержалась у больного отца, потчует гостя. А он опоражняет чашу за чашей, так что сон валит его с ног. Вот он уже лежит навзничь. На зов входит Харита и с криком останавливается над убийцей.
   - Вот он, спутник моего мужа, вот охотник, вот супруг! Вот десница, мою кровь пролившая, вот грудь, где на мою погибель замышлялись козни, вот глаза, которым в недобрый час я приглянулась и которые, предчувствуя тот мрак, что их ожидает, уже теперь вкушают будущие муки. Спокойно почивай, счастливых снов! Ни мечом, ни железом тебя не трону. Да не будет того, чтобы одинаковой смертью с моим мужем ты сравнился! Твои глаза умрут у тебя живого, и, кроме как во сне, ничего не будешь ты больше видеть. Так сделаю, что смерть своего врага сочтёшь счастливее своей жизни. Света дня не будешь видеть, в руке поводыря нуждаться будешь, Хариты не будешь обнимать, браком не насладишься, в покой смерти не погрузишься и радостной жизнью не усладишься, но будешь тенью блуждать между царством Орка и солнцем. Будешь долго искать руку, которая тебя лишила глаз, и, что тяжелее всего, не узнаешь даже, кто - твой обидчик. Я же кровью из твоих глаз на гробнице моего Тлеполема совершу возлияние и его душе посвящу твои глаза. Но зачем пользуешься ты отсрочкой казни, заслуженной тобой, и, быть может, грезишь о моих объятьях! Оставь сумрак сна и проснись для мрака возмездия. Подними своё незрячее лицо, узнай отмщение, пойми своё бедствие, сочти свои беды! Так твои глаза понравились целомудренной женщине, так брачные факела осветили твой свадебный чертог! Мстительницы будут у тебя свадебными подружками, а товарищем - слепота и угрызения совести.
    Она вытаскивает из волос шпильку и наносит уколы Тразиллу в глаза, затем, оставив его лишённым зрения, пока тот, страдая от боли, стряхивает с себя хмель и сон, она схватывает меч, который Тлеполем носил у пояса, пускается бежать по городу и направляется к гробнице мужа. И мы, и весь народ, покинув свои дела, поспешили за ней, чтобы вырвать оружие из её рук. Но Харита, встав рядом с гробом Тлеполема и заставя мечом всех расступиться, как увидела, что все плачут и отовсюду раздаются вопли, сказала:
   - Оставьте ваши слёзы, оставьте горе, недостойное моей доблести. Я отомстила убийце моего мужа, казнила похитителя моего счастья. Настаёт время, когда этим мечом я найду дорогу в загробный мир к моему Тлеполему.
   И, рассказав всё, о чём во сне известил её муж, и, в какую западню завлёкши, она покарала Тразилла, вонзив себе меч под правую грудь, рухнула, обливаясь кровью, и, пробормотав напоследок какие-то слова, испустила Дух. Обмыв тело Хариты, домочадцы погребли её в той усыпальнице, возвращая мужу его супругу.
   А Тразилл, узнав обо всём происшедшем и не в силах найти казни, которая искупила бы это бедствие, но уверенный, что смерть от меча недостаточна для такого преступления, приказал принести себя туда же, к той же гробнице и, воскликнув:
   - Вот вам, зловещие тени, - добровольная жертва! - велел закрыть за собой двери в гробницу, избирая голод средством к уничтожению жизни, осужденный собственным приговором.
   Вот что поведал юноша поселянам, прерывая неоднократно свой рассказ вздохами и слезами. Те, опасаясь за свою участь при переходе в руки новых владельцев и оплакивая несчастье в доме хозяев, собираются бежать. А старший конюх, попечениям которого я был поручен с таким многозначительным наказом, собирает всё ценное, что было припрятано у него в домишке, взваливает на спину мне и другим вьючным животным и покидает своё жилище. Мы везли на себе ребятишек и женщин, кур, козлят, щенят и всё, что не могло быстро идти и служило помехой в бегстве, передвигалось посредством наших ног. Я не чувствовал тяжести груза, хоть он и был громаден, до такой степени я был рад, что убегаю и оставляю позади себя оскопителя моей мужественности.
   Перевалив через поросшую лесом гору и спустившись на пространство полей, когда дорога в сумерках уже начала темнеть, мы достигли укреплённого посёлка, многолюдного и богатого, жители которого отговаривали нас продолжать путь ночью и даже рано утром, так как окрестности наполнены стаями волков, отличающихся яростью и уже привыкших к нападениям и грабежам. Они набрасывались на прохожих и, неистовствуя от голода, совершают набеги на усадьбы. К тому же о предстоящей нам дороге говорили, что она усеяна недоеденными трупами, вокруг белеют обглоданные кости, так что нам пускаться в путь надо с осторожностью. Прежде всего, опасаясь засад, которые могут подстерегать нас на каждом шагу, нам следует подождать, пока станет светло, часть дня уже успеет пройти и солнце поднимется высоко, так как свет дня сдерживает ярость нападений зверей. Притом советовали нам идти сомкнутым строем, пока не минуем этих мест.
   Но беглецы, наши вожаки, в поспешности и страхе перед предполагаемой погоней, пренебрегли советами и, не дождавшись рассвета, около третьей стражи ночи навьючили нас и погнали к дороге. Страшась опасностей, о которых нам говорили, я держался в середине толпы, прячась за другими вьючными животными, и оберегал свой круп от нападения зверей. Все начали уже удивляться моей прыти, так как я обгонял остальных ослов и лошадей. Но это проворство указывало на мой испуг. По этому поводу мне пришло в голову, что, может, и Пегас от страха сделался летучим и за это прозван крылатым: прыгая в вышину и взлетая до неба, он уклонялся от укусов Химеры. Да и пастухи, которые подгоняли нас, в предвидении схватки, запаслись оружием: у кого копьё, у кого рогатина, один нёс дротик, другой - дубину, и каждый не забыл набрать камней, которыми снабжала нас дорога. Были и такие, которые вооружились заострёнными кольями, но большинство несло зажжённые факела, чтобы отпугивать зверей. Не хватало сигнальной трубы, а то был бы готовый к бою отряд. Но, отделавшись в этом отношении страхом, мы попали в худшую беду.
   Волки не предпринимали на нас нападения и даже не показывались поблизости.
   Но обитатели усадьбы, мимо которой пришлось нам проходить, приняв нас за толпу разбойников, перепугались и, опасаясь за целостность своего имущества, выпустили на нас псов, выдрессированных для сторожевой службы, науськивая их улюлюканьем и криками. Собаки напали на нас и, окружив наш отряд, набросились и принялись терзать вьючный скот и людей и многих сбили с ног. Одни собаки сворами хватали убегающих, другие нападали на остановившихся, третьи набрасывались на свалившихся и по всему нашему отряду прошлись зубами. И вот к такой-то опасности присоединяется другая, худшая. Деревенские жители принялись со своих крыш и с соседнего пригорка бросать в нас камнями, так что мы уже и не знали, какой беды раньше остерегаться: вблизи собаки рвут, издали камни летят. Один из камней попал в голову женщине, сидевшей у меня на спине. От боли она начала плакать и звать на помощь своего мужа, того пастуха, который за мной присматривал.
   Он стал призывать богов в свидетели, отирать кровь с лица у жены и кричать ещё громче её:
   - Что нападаете на страдальцев-путников, с такой жестокостью? Что притесняете нас? Какой надо вам наживы, за какие проступки мстите нам? Ведь не в пещерах или трущобах живёте вы, чтобы радоваться пролитию крови.
   Только он это сказал, как прекратился град камней, и утихла, по команде, поднятая собаками буря. Тут один из крестьян с верхушки кипариса сказал:
   - Мы разбойничали из желания свои пожитки от ваших рук защитить. Теперь же с миром и ничего не опасаясь, можете продолжать ваш путь.
   И мы тронулись дальше, пострадавшие - кто от камней, кто от собак, но целым никто не остался. Пройдя некоторое расстояние, мы достигли рощи, украшенной лужайками, где нашим погонщикам захотелось остановиться, чтобы взяться за лечение своих пострадавших тел. И вот, растянувшись на земле, немного оправившись от усталости, спешат оказать ранам помощь: тот обмывает кровь водой из ручья, один к опухоли смоченные уксусом губки прикладывает, другой обвязывает бинтом раны.
   Так каждый по-своему заботился о своей поправке.
   Между тем с вершины холма на нас смотрел старик, который пас скот. Около него щипали траву козы. Кто-то из наших спросил его, нет ли у него для продажи молока или сыра. Но он долго качал головой и, наконец, сказал:
   - И вы ещё о еде и питье или о каком-то отдыхе думаете! Неужели вы не знаете, в каком месте находитесь?
   И собрал своих овечек и пошёл прочь. Эта речь и его бегство нагнали на наших пастухов страх. Пока они стараются догадаться, каким свойством обладает эта местность, и никого не находят, у кого бы спросить, приближается по дороге другой старик, высокий, обременённый годами, опираясь на палку, еле волоча ноги и обливаясь слезами. Увидев нас, он ещё сильнее заплакал и, касаясь колен молодых людей по очереди, взмолился:
   - Заклинаю вас Фортуной и вашими гениями-хранителями, да доживёте вы в веселье и здоровье до моего возраста, помогите старцу дряхлому и моего малютку, преисподней похищенного, верните моим сединам! Мой внучек и спутник в этом путешествии захотел поймать воробышка, чирикавшего на заборе, и свалился в ров, заросший сверху кустарником. Его жизнь - в опасности, так как по его стонам и по тому, как он поминутно зовёт дедушку на помощь, я слышу, что он - ещё жив, но по слабости моего тела помочь не могу. Вам же, одарённым молодостью и силой, легко оказать поддержку старцу и доставить мне живым и здоровым самого младшего из моих потомков и единственного отпрыска.
   Всех охватила жалость при виде того, как он молил, раздирая седины. А один из пастухов, и храбрее, и летами моложе, и телом крепче, к тому же единственный вышедший без увечья из предыдущей схватки, встал и, спросив, в каком месте упал мальчик, пошёл за стариком к кустарнику, на который он указал ему пальцем. Тем временем все отдохнули, залечили раны, нас накормили и, собрав пожитки, начали готовиться в дорогу. Сначала долго зовут по имени того юношу, наконец, обеспокоившись его отсутствием, послали человека отыскать товарища, напомнить ему, что пора - в путь, и привести с собой. Через некоторое время вернулся посланный, бледный, и дрожжа всем телом рассказал про своего товарища, что тот лежит навзничь, почти весь съеденный, а над ним - дракон, грызущий его тело, старика же и след пропал. Сравнив рассказ посланного со словами пастуха, наши вожаки поняли, что дракон и есть тот обитатель этих мест, о котором их предупреждали, и, покинув местность, пустились в бегство, погоняя нас ударами палки.
   Пройдя как можно скорее значительное расстояние, мы достигли, наконец, селения, где и отдыхали всю ночь. Там произошёл случай, достойный упоминания, и о нём я хочу рассказать.
   Раб, который по поручению господина ведал его хозяйством и был к тому же управляющим поместья - того, где мы остановились, - проживал здесь, женатый на рабыне из того же дома, но сгорал страстью к свободной женщине на стороне. Его жена, оскорблённая изменой, сожгла все его расчётные книги и всё, что хранилось в амбаре. Но, не чувствуя себя удовлетворённой и считая, что такой убыток - недостаточная месть за оскорбление её брачного ложа, она обратила свой гнев против собственной плоти и крови и, вдев голову в петлю, привязав малютку, давно уже рождённого ей от того мужа, к той же верёвке, бросилась с младенцем в колодец. Хозяин разгневался, узнав об этой смерти, и, схватив раба, доведшего жену до такого преступления, велел раздеть его, обмазать мёдом и привязать к фиговому дереву. А в дупле этого дерева был муравейник, кишмя кишевший насекомыми. Как только они учуяли запах мёда, шедший от тела, то, впиваясь, хоть и мелкими, но бесчисленными и беспрерывными укусами, долго терзали, так что, съев мясо и внутренности, начисто обглодали кости, и к дереву оказался привязанным сверкающий белизной скелет.
   Покинув и это место нашей стоянки, мы поехали дальше и, проведя весь день в пути по равнинам, уже усталые, достигли города. Здесь пастухи решили обосноваться, рассчитывая найти убежище от преследований и привлекаемые молвой об изобилии продовольствия. Вьючным животным дали три дня на восстановление сил, чтобы наш вид был получше и нас было легче продать. Потом нас вывели на базар, и, после того как глашатай назвал цену каждого в отдельности, лошади и другие ослы были приобретены богатыми покупателями. А мимо меня, оставшегося в одиночестве, большей частью проходили с пренебрежением. Мне уже надоели все эти прикосновения покупателей, которые по зубам хотели узнать мой возраст, так что, когда кто-то пальцами уже в который раз принялся ощупывать мои дёсны, я схватил руку зубами и раздробил её. Последнее обстоятельство оттолкнуло окружавших нас людей от покупки, так как они сочли меня за дикое животное. Тогда глашатай, надорвав горло и охрипнув, принялся за прибаутки, прославляя мои достоинства:
   - Долго ли нам ещё без толку выводить на продажу такого мерина, старого, ослабевшего, с разбитыми ногами, безобразного от хвори и всё же, несмотря на тупость и лень, норовистого, годного только разве что на решето для щебёнки? Даже если бы даром его кому-нибудь отдать, так корма на него жалко.
   Такими причитаниями глашатай вызывал хохот у присутствующих. Но моя судьба, от которой я не смог убежать, куда бы ни бежал, и гнева которой не смог смягчить перенесёнными уже бедствиями, снова обратила на меня свои глаза и послала покупателя, подходящего для моих испытаний. Судите сами: старого развратника, плешивого, но украшенного седеющими висячими локонами, одного из тех отбросов толпы, которые, ударяя в систры и кастаньеты, нищенствуют по городам и сёлам, возя с собой изображение Сирийской богини. Воспылав жаждой купить меня, он спросил глашатая, откуда я - родом. Тот сообщил, что я родом - из Каппадокии и достаточно крепенький. Тот дальше стал справляться о моём возрасте. Оценщик сказал:
   - Астролог, составлявший его гороскоп, выдавал его за пятилетнего. Впрочем, лучше всех, конечно, знает об этом он - по записям, сделанным его родителями в списках граждан. Хоть я и рискую погрешить против закона Корнелия, если продам тебе вместо раба гражданина Рима, но ты купишь верного и усердного слугу, который и в дороге, и дома может пригодиться тебе.
   Но тут покупатель принялся задавать вопрос за вопросом и, наконец, осведомился, смирный ли я.
   А глашатай сказал:
   - Овечка - перед тобой, а не осёл, любую работу исполняет спокойно, не кусается, не лягается - ну, можно сказать, скромный человек в ослиной шкуре. Это и проверить нетрудно. Всунь лицо ему между ляжек - узнаешь, сколь великое он окажет терпение.
   Так глашатай издевался над этим развратником, но тот, поняв, что над ним насмехаются, вознегодовал:
   - А тебя, падаль, пусть сделают слепым, глухим и полоумным крикуном Сирийская богиня, святой Сабадий, Беллона, и Идейская мать, и Владычица Венера вместе с Адонисом за то, что столько времени пристаёшь ко мне со своими шутками! Что же ты, глупец, думаешь, будто я могу вверить богиню непокорному вьючному животному, чтобы он толчком сбросил изображение богини, а я, несчастный, принуждён был бегать с растрёпанными волосами и искать лекаря для поверженной наземь богини?
   Мне пришло в голову прыгнуть, чтобы меня приняли за непокорного и дикого и торг не состоялся. Но мой замысел предупредил покупатель, поспешивший уплатить семнадцать денариев. Желавший отделаться от меня хозяин принял деньги и, взяв меня за узду, сплетённую из альфы, передал Филебу, моему новому владельцу.
    Тот повёл меня к своему дому и, едва ступил на порог, закричал:
   - Девушки, я вам с рынка раба привёл!
   А эти девушки оказались толпой развратников, которые возликовали, думая, что для их услуг припасён невольник. Но, увидя, что не дева подменена ланью, а мужчина - ослом, они сморщили носы и стали издеваться над своим наставником, говоря, что он купил не раба, а мужа - для себя.
   - Смотри один не слопай такого цыплёночка, дай и нам, твоим голубкам, иногда попользоваться.
   Болтая между собой, они привязали меня к яслям возле дома. Был среди них юноша, плотного телосложения, искуснейший в игре на флейте, купленный ими на рынке на те пожертвования, что они собирали, который, когда они носили по окрестностям статую богини, ходил с ними, играя на трубе, а дома служил любовником. Как только он увидел меня в доме, засыпал мне корма и сказал:
   - Наконец-то явился заместитель в моих трудах! Только живи подольше и угоди хозяевам, чтобы отдохнули мои уставшие бока.
   Я призадумался об ожидающих меня невзгодах.
   На следующий день, надев пёстрые одежды и размалевав лица краской грязно-бурого цвета, подведя глаза, они выступили, украсившись женскими повязками и шафрановыми платьями из полотна и шёлка. На некоторых были белые туники, поддерживаемые поясами, разрисованные пурпурными полосками, напоминавшими копья в полёте, ноги обуты в жёлтые туфли. А изображение богини, закутанное в шёлковый покров, они водрузили на меня. Сами же, обнажив руки до плеч, несли мечи и секиры и с криками прыгали, возбуждаемые звуками флейты, в священном танце. Они миновали немало хижин и, наконец, достигли дома зажиточного хозяина. Как только они вступили в него, воздух огласился воплями, и они принялись носиться, опустив голову, стремительными движениями поворачивая шею, так что свисающие волосы развевались, образуя круг. Некоторые на бегу кусали свои плечи и, наконец, двусторонними ножами, которые были при них, начали полосовать себе руки. Один из них особенно старался: из глубины груди вырывалось у него прерывистое дыхание, и он изображал исступление, словно на него снизошёл Дух Бога, будто присутствие Бога, вместо того чтобы совершенствовать человека, делает его немощным и больным.
   Он начал громогласным вещанием поносить себя и обвинять в том, будто он преступил законы религии. Потом закричал, что должен от собственных рук получить возмездие. Наконец схватил бич - своего рода оружие этих полумужчин, одним им свойственное, - сплетённый из полосок лохматой шерсти с длинной бахромой и овечьими косточками на концах, и принялся наносить себе этими узелками удары. Можно было видеть, как от порезов мечом и от ударов бичом земля увлажнилась кровью этих скопцов. Это обстоятельство возбудило во мне тревогу. При виде такого количества крови, вытекавшей из ран, я подумал: "А вдруг случится так, что желудок странствующей богини пожелает ослиной крови, как некоторые люди бывают охочи до ослиного молока?" Наконец, они прекратили кровопролитие и стали собирать и складывать за пазуху медные и даже серебряные деньги, которые протягивали им жертвователи. Кроме того, им дали бочку вина, молока, сыра, немного муки разных сортов, а некоторые подали и ячменя для носителя богини. Всё это они забрали и, запихав в приготовленные для подобной милостыни мешки, взвалили мне на спину, так что, выступая под тяжестью двойной поклажи, я был одновременно и храмом, и амбаром.
   Таким образом, переходя с места на место, они обирали все окрестности. Придя, наконец, в селение, на радостях по случаю хорошей поживы они решили устроить пиршество. Посредством предсказания они выманили у крестьянина самого жирного барана, чтобы удовлетворить этой жертвой Сирийскую богиню, и, приготовив всё к ужину, пошли в баню. Помывшись, они привели с собой как сотрапезника здоровенного мужика, наделённого силой бёдер и паха. Не поспели они закусить овощами, как, не выходя из-за стола, эти скоты почувствовали позывы к крайним выражениям похоти, окружили толпой парня, раздели, повалили и принялись осквернять своими губами. Мои глаза не могли выносить долго такого беззакония, и я попытался воскликнуть:
   На помощь, квириты!
   Но ни звуков, ни слогов у меня не вышло, кроме ослиного "о". Раздалось же оно не ко времени, потому что из соседнего села прошлой ночью украли ослёнка, и несколько парней отправились его искать, обшаривая каждый закуток. Услышав мой рёв в закрытом помещении и полагая, что в доме прячут похищенное у них животное, они гурьбой ввалились в комнату, и их глазам предстала пакость. Они созвали соседей и всем рассказали про зрелище, подняв на смех целомудрие священнослужителей.
   Удручённые таким позором, молва о котором, распространившись, сделала их для всех отвратительными и ненавистными, они около полуночи, забрав свои пожитки, покинули селение. Проделав добрую часть пути до зари и уже при свете солнца достигнув безлюдного места в стороне от дороги, они долго совещались, а затем, решив предать меня смерти, сняли с меня изображение богини и положили её на землю, освободили меня от сбруи, привязали к дубу и бичом с бараньими косточками так отхлестали, что я едва не испустил Дух. Среди них был один, который грозился своей секирой подрезать мне поджилки за то, что я будто бы попрал его целомудрие, на котором не было, разумеется, ни пятнышка, но остальные, думая не столько о моём спасении, сколько о лежащей на земле статуе, сочли за лучшее оставить меня в живых. И так, снова нагрузив меня и угрожая ударами мечей плашмя, они доезжают до города. Одно из первых лиц города, и человек благочестивый, но особенно чтивший нашу богиню, заслышав бряцанье кимвалов и тимпанов и звуки фригийских мелодий, выбежал навстречу и, по данному им когда-то обету, предложил богине гостеприимство, нас разместил внутри ограды своего дома, божество же старался умилостивить знаками почитания и жертвами.
   Здесь моя жизнь подверглась величайшей опасности. Крестьянин послал в подарок своему господину, у которого мы остановились, часть своей охотничьей добычи - олений окорок. Его повесили возле кухонных дверей не высоко, так что его стащила собака и утащила подальше. Обнаружив пропажу и коря себя за небрежность, повар долгое время проливал слёзы, а потом, удручённый тем, что хозяин, того и гляди, потребует обеда, и перепуганный, простился со своим малолетним сыном и, взяв верёвку, собрался повеситься. Несчастный случай с мужем не ускользнул от глаз его жены. Ухватившись руками за петлю, она сказала:
   - Неужели ты так перетрусил из-за этого несчастья, что лишился ума и не видишь выхода, который посылает тебе Промысел? Если в этом смятении, воздвигнутом судьбой, ты сохранил хоть каплю здравого смысла, выслушай меня: отведи этого осла в скрытое место и там зарежь, отдели его окорок так, чтобы он напоминал пропавший, приготовь его с подливой и подай хозяину вместо оленьего.
   Плут, похвалив свою подругу за находчивость, принялся точить ножи для живодёрства, которое считал уже решённым делом.
  
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
  
   Я же почёл за лучшее избавиться бегством от гибели и, оборвав верёвку, которой был привязан, пустился удирать, для пущей безопасности поминутно лягаясь. Пробежав ближайший портик, я ворвался в столовую, где хозяин дома давал пир жрецам богини, и в своём беге разбил и опрокинул немало столовой посуды и даже столов. Недовольный таким разгромом, хозяин отдал приказание меня, как животное резвое и норовистое, увести и запереть в надёжном месте, чтобы я вторичным появлением не нарушил трапезы. Защитив себя такой выдумкой и вырвавшись из рук палача, я радовался заточению.
   Но Фортуна не позволяет человеку, родившемуся в несчастливый час, сделаться удачником, и предначертание Промысла невозможно отвратить или изменить ни благоразумным решением, ни мерами предосторожности. Так и в моём деле: та выдумка, что на минуту, казалось, обеспечила мне спасение, подвергла меня опасности и, больше того, чуть не довела до гибели.
   В то время как слуги перешёптывались, в столовую вбежал мальчик и доложил хозяину, что бешеная собака ворвалась из соседнего переулка к ним во двор через заднюю калитку и набросилась на охотничьих собак, а потом кинулась в ближайшие конюшни и там напала на вьючный скот, и даже людей не пощадила: Миртила погонщика мулов, Гефестиона повара, Гипатея спальника, Аполлония лекаря, да и других слуг, которые пытались её прогнать, перекусала и изранила. Некоторые животные, поражённые её укусами, проявляют признаки бешенства. Это известие всех взволновало, так как они решили, что и я буйствовал по той же причине. И вот, вооружившись, они погнались за мной, сами, скорее, страдая безумием. Они бы на куски искрошили меня копьями, рогатинами, а в особенности двусторонними топорами, которые могли бы подать им слуги, если бы я, приняв во внимание опасность этой минуты, не бросился в комнату, где расположились мои хозяева. Тогда меня обложили осадой, затворив снаружи двери, чтобы, не подвергаясь опасности схватки со мной, дождаться, пока я постепенно испущу Дух во власти бешенства. Таким образом, мне предоставлена была, наконец, свобода, и, получив возможность остаться в одиночестве, я бросился на приготовленную постель и заснул, как не спал уже долгое время.
   Было уже светло, когда я, отдохнув на постели, вскакиваю и слышу, как те, что провели ночь без сна на посту, карауля меня, переговариваются о моей судьбе:
   - Неужели ещё до сих пор этот осёл не сбросил с себя бремени бешенства?
   - Наоборот, силой припадка истощился яд болезни.
   Чтобы положить конец таким разногласиям, они решили исследовать дело и, заглянув в щелку, видят, что я стою, здоров и невредим. Тогда уже, открыв дверь пошире, они хотят испытать, и в самом ли деле я стал ручным. Тут один из них, Небом ниспосланный мне спаситель, предлагает остальным такой способ проверки моего здоровья: чтобы дали мне для питья полное ведро воды. Если я буду пить, не проявляя неудовольствия, значит, я - здоров и хворь прошла. Если же я буду избегать вида и прикосновения влаги, тогда бешенство продолжается. Такой способ передан нам ещё стародавними книгами и пользуется широким употреблением.
   Предложение это понравилось, и огромный сосуд наполняют водой из ближайшего источника и, всё ещё в нерешительности, приносят ко мне. Я иду навстречу и, томясь жаждой, наклоняюсь, погружаю в сосуд голову и выпиваю. Я терплю и похлопыванье рукой, и поглаживание по ушам, и подёргиванье за уздечку, и другие испытания, пока не доказал своё послушание.
   Избегнув, таким образом, двойной опасности, на следующий день, нагружённый священными пожитками, с кастаньетами и кимвалами, я пускаюсь в путь. Обойдя немало хижин и усадеб, мы заворачиваем в селение, построенное, как говорили старожилы, на развалинах богатого города, и, пристав в гостинице, узнаём там историю о любовном приключении в семье бедняка, которой я хочу поделиться с вами.
   Ремесленник жил в бедности, снискивая пропитание своим заработком. Была у него жёнка, у которой за душой тоже ничего не было, но которая пользовалась, однако, известностью за своё распутство. В один прекрасный день, выходит он утром на работу, как в дом к нему пробирается любовник. И пока они предаются распутству, возвращается муж, ничего не знавший о таких делах, даже не подозревавший ничего подобного. Найдя вход запертым, он ещё похвалил осторожность жены, постучал в дверь и даже посвистел, чтобы дать знать о своём присутствии. Тут баба, ловкая в таких проделках, выпустив любовника из объятий, спрятала его в бочку, которая стояла в углу, наполовину зарытая в землю, но пустая. Потом она отворила дверь, и не поспел муж переступить порог, как она набросилась на него с руганью:
   - Чего же ты праздно слоняешься, сложив руки? Чего не идёшь, как обычно, на работу? О нашей жизни не радеешь? О пропитании не заботишься? А я день и ночь свои силы надрываю за пряжей, чтобы хоть лампа в нашей конуре светила! Насколько счастливее меня соседка Дафна, которая с утра, наевшись досыта и напившись допьяна, валяется с любовниками!
   Муж, сбитый с толку подобным приёмом, сказал:
   - В чём - дело? Хозяин, у которого мы работаем, занят в суде и нас распустил. Но всё-таки, как нам пообедать сегодня, я промыслил. Видишь эту бочку? Она - всегда пустая, только место занимает, и пользы от неё нет, только в доме от неё теснота. Ну, вот я и продал её за пять денариев одному человеку, он уже здесь, сейчас расплатится и свою собственность унесёт. Так что ты подоткнись и помоги мне - надо вытащить её из земли, чтобы отдать покупателю.
   Обманщица, сообразив, как воспользоваться подобным обстоятельством, со смехом сказала:
   - Вот муженёк мне достался! Бойкий торговец: вещь, которую я, баба, сидя дома, когда ещё за семь денариев продала, за пять спустил!
   Обрадовавшись надбавке, муж спросил:
   - Кто это тебе столько дал?
   Она ответила:
   - Да он давно уже в бочку залез, чтобы посмотреть, крепкая ли - она.
   Любовник, высунувшись, сказал:
   - Хочешь правду знать, хозяйка? Бочка у тебя чересчур стара и много трещин дала, - затем, обратясь к мужу и, будто не узнавая его, добавил: - Дай-ка мне сюда, любезный, лампу, чтобы я, соскоблив грязь внутри, мог увидеть, годится ли она на что-нибудь - ведь деньги-то у меня не краденые.
   Супруг зажёг лампу и сказал:
   - Вылезай-ка, брат, и постой, пока я тебе её вычищу. - Скинув платье и забрав с собой светильник, принимается он отскребать корку грязи с гнилой посудины. А любовник нагнул его жену к бочке и, пристроившись сверху, обрабатывает. Да к тому же эта пройдоха просунула голову в бочку и, издеваясь над мужем, пальцем ему указывает, где скрести, пока не пришли оба дела к концу, и, получив семь денариев, ремесленник был принуждён на своей спине тащить бочку на дом к любовнику своей жены.
   Священнослужители, пробыв там несколько дней, откормившись за счёт общественной щедрости и набив кошельки данью за свои предсказания, придумали новый способ добывать деньги. Установив одно общее прорицание на различные случаи жизни, таким манером они дурачили многих людей, спрашивавших у них совета по разным поводам. Прорицание гласило следующее:
   Быки в запряжке пашут землю,
   Чтобы посевам впредь привольно зеленеть.
   Случалось ли, что желающие вступить в брак спрашивали совета, они уверяли, что ответ попадёт как раз в цель: сопряжённые супружеством произведут многочисленное потомство. Если запрашивал их человек, собирающийся приобрести имение, то оракул правильно говорил о быках, запряжке и полях с цветущими посевами. Хотел ли кто-то получить указание, беспокоясь насчёт предстоящего путешествия, - вот уже готова ему упряжка самых смирных четвероногих, а посев сулит барыш. Добивался ли кто-то ответа, удачно ли окончится предстоящее сражение или преследование шайки разбойников, они утверждали, что прорицание благоприятно и знаменует победу, так как головы врагов склонятся под ярмо и будет захвачена добыча.
   Этим прорицанием они вытянули немало денег.
   Но так как от слишком частых обращений за советами толкования их истощались, они пустились в дорогу, хуже той, которой шли мы как-то ночью. Она была вся перерыта канавами, частью залита водой, в других местах - скользкая от грязи. То и дело, ушибаясь и падая, я искалечил себе все ноги и выбрался, наконец, на ровную дорогу, как сзади нас нагнал отряд всадников, вооружённых дротиками. Сдержав разгорячённых скакунов, они набросились на Филеба и прочих спутников и, схватив их за горло, принялись избивать, называя святотатцами. Всем надели ручные кандалы, и насели на них, осыпая угрозами:
   - Подавайте-ка лучше сюда золотую чашу, которая соблазнила вас и толкнула на преступление! Под предлогом богослужения вы стянули её со священных подушек Матери Богов и сразу же, будто можно избежать кары за такое злодеяние, едва забрезжил рассвет, покинули стены города.
   Человек стал шарить у меня на спине и, запустив руку под одежды богини, которую я нёс, нашёл и вынул золотую чашу. Но даже столь гнусное преступление не смогло смутить или испугать эту шайку. Со смехом они стали придумывать отговорки:
   - Что за странное и недостойное дело! Как часто подвергаются опасностям невинные люди! Из-за какой-то чашечки, которую Мать Богов преподнесла в подарок своей сестре, Сирийской богине, возводить уголовное обвинение на служителей божества!
   Но они напрасно несли этот вздор: крестьяне повернули их обратно и, связав, бросили в Туллианум, чашу же и изображение богини, которое я возил, поместили в храмовую сокровищницу как пожертвование. А меня на следующий день вывели на базар и, воспользовавшись услугами глашатая, продали на семь нуммов дороже той цены, за которую прежде меня купил Филеб, мельнику из ближайшего местечка. Он нагрузил меня тут же купленным зерном и по тяжёлой дороге, заваленной камнями и заросшей корнями, погнал к мельнице, где он работал.
   Там непрерывно ходило по нескольким кругам множество вьючного скота, приводя вращением в движение жернова. Машины вертелись безостановочно, не зная отдыха, и размалывали зерно на муку не только день, но и ночь. Но меня новый хозяин поместил, как знатного иностранца.
   Первый день он позволил мне провести в праздности и в ясли обильно засыпал корм. На следующий день с утра меня поставили к самому большому на вид жёрнову и погнали с завязанными глазами по дну кривой, извилистой борозды, чтобы, описывая бесконечное количество раз один и тот же круг, я не сбивался с проторённого пути. Я притворился непонятливым к своей новой задаче. Хоть в бытность свою человеком я и видел не раз, как приводятся в движение подобные машины, однако прикинулся, будто остолбенел, ничего не зная и не понимая: я рассчитывал, что меня признают неспособным и бесполезным к таким занятиям и отошлют на более лёгкую работу или оставят в покое и будут кормить. Но напрасно я выдумал эту хитрость. Так как глаза у меня были завязаны, то я не подозревал, что окружён толпой, вооружённой палками, и по знаку с криком все стали наносить мне удары. И до того я был перепуган их воплем, что, отбросив рассуждения, налёг на лямку, сплетённую из альфы, и пустился со всех ног по кругу. Такая перемена образа мыслей вызвала хохот у присутствующих.
   Когда бoльшая часть дня уже прошла и я выбился из сил, меня освободили от постромок, отвязали от жёрнова и отвели к яслям. Хоть я и падал от усталости, нуждался в восстановлении сил и умирал от голода, однако любопытство тревожило меня и не давало покоя, так что я, не притронувшись к корму, в изобилии мне предоставленному, принялся рассматривать устройство заведения. Что за жалкий люд меня окружал! Кожа у всех была испещрена синяками, лохмотья скорее бросали тень на исполосованные спины, чем прикрывали их. У некоторых одежонка едва доходила до паха, туники у всех - такие, что тело через тряпьё сквозит, лбы клеймёные, полголовы обрито, на ногах цепи, лица землистые, веки разъедены дымом и паром, все подслеповаты, к тому же на всех - мучная пыль.
   Что же я скажу, какими красками опишу моих сотоварищей по стойлам? Что - за старые мулы, что - за разбитые клячи! Столпившись вокруг яслей и засунув туда морды, они пережёвывали кучи мякины. Шеи, покрытые гнойными болячками, были раздуты, ноздри расширены от постоянных приступов кашля, груди изранены от постоянного трения лямки из альфы, непрерывные удары бича по бокам обнажили рёбра, копыта расплющены вечным кружением по одной и той же дороге, и их шкура покрыта коростой. Испуганный зловещим примером такой компании, я вспомнил былую судьбу Луция и, дойдя до границ отчаянья, поник головой и загрустил. И в моей жизни одно осталось мне утешение: развлекаться по врождённому мне любопытству, глядя на людей, которые, не считаясь с моим присутствием, говорили и действовали, как хотели. Не без основания творец древней поэзии у греков, желая показать нам мужа благоразумия, воспел человека, приобретшего полноту добродетели в путешествиях по многим странам и в изучении разных народов. Я вспоминаю своё существование в ослином виде с благодарностью, так как под прикрытием этой шкуры, испытав превратности судьбы, я сделался многоопытным. Вот, например, история, забавная, лучше прочих, которую я решил довести до вашего слуха.
   Мельнику, который приобрёл меня в собственность, человеку хорошему и скромному, досталась на долю жена до такой степени нарушавшая законы брачного ложа и семейного очага, что даже я не раз вздыхал о хозяине. Не было такого порока, с которым не зналась бы эта женщина, но все гнусности в неё стекались, словно в выгребную яму. Презирая и попирая Законы небожителей, исполняя вместо этого обряды какой-то ложной и святотатственной религии и утверждая, что чтит единого бога, всех вводила она в обман, с утра предаваясь пьянству и постоянным блудом оскверняя своё тело.
   Эта женщина, чуть свет, ещё лёжа в постели, кричала, чтобы привязывали к жёрнову недавно купленного осла. Не поспеет выйти из спальни, как сразу же приказывает, чтобы в её присутствии мне досталось как можно больше ударов. Когда настанет время кормёжки и прочие вьючные животные отдыхают, отдаёт приказание, чтобы меня не подпускали к яслям. Такой жестокостью она ещё больше усилила моё природное любопытство, направив его на неё и на её характер. Я слышал, что часто к ней в спальню ходит молодой человек, и мне хотелось увидеть его в лицо, но повязка на моих глазах лишала их свободы действия. Если бы не эта повязка, уж у меня хватило бы хитрости разоблачить преступления этой женщины. Ежедневно с утра при ней находилась старуха, посредница в её прелюбодеяниях, посыльная её любовников. Сначала они с ней позавтракают, затем, потчуя друг друга неразбавленным вином, подзадоривая друг друга, начинают замышлять планы насчёт того, как бы обманами погубить мужа. И я, хоть и негодовал на ошибку Фотиды, которая меня вместо птицы обратила в осла, утешался в моём превращении тем, что благодаря огромным ушам всё слышал, даже если говорили далеко от меня.
   В один прекрасный день до моих ушей донеслись такие речи этой старушонки:
   - Ну уж суди хозяюшка, сама, какой, без моих-то советов, достался тебе дружок - ленивый да трусливый, стоит твоему мужу нахмурить брови, у того и душа в пятки. Он терзает через то твою любовную жажду своей робостью. Насколько лучше Филезитер: и молод, и хорош, и щедр, устали не знает, а уж как ловко мужей обходит - все их меры предосторожности бесполезны! Он - единственный, кто достоин пользоваться благосклонностью всех женщин и кого следует увенчать золотым венком, хоть за ту проделку, что на днях он устроил с одним ревнивым супругом. Да вот послушай и сравни, все ли любовники - одинаковы.
    Ты знаешь Барбара, декуриона нашего города, которого народ за язвительность и жестокость называет Скорпионом? Свою жену благородного происхождения и одарённую красотой он оберегает так, что из дому почти не выпускает.
   Тут мельничиха прервала её:
   - Как же, знаю. Ты имеешь в виду Арету, мы с ней в школе вместе учились!
   - Значит, ты и её историю с Филезитером знаешь?
   - Ничего подобного, но сгораю желанием узнать её и молю тебя, матушка, расскажи.
   Болтунья начала так:
   -  Этому Барбару пришлось отправиться в дорогу, и желал он целомудрие своей супруги оградить от опасностей как можно лучше. Он призывает раба Мирмекса, известного своей преданностью, и поручает ему присмотр за хозяйкой. Пригрозив тюрьмой, пожизненными оковами и, наконец, позорной смертью, если какой-либо мужчина даже мимоходом хоть пальцем дотронется до неё, свои слова он подкрепляет клятвой, вспоминая всех богов. Оставив Мирмекса провожатым при хозяйке, он отправился в путь. Запомнив наставления, Мирмекс не позволял никуда и шагу ступить своей хозяйке. Займётся ли она домашней пряжей - он сидит тут же, необходимо ли ей на ночь пойти помыться - лишь тогда и выходила она из дома, - он идёт за ней, держась рукой за край её платья. С таким рвением он исполнял порученное ему дело.
   Но от зоркости Филезитера не могла укрыться красота этой женщины. Возбуждённый и воспламенённый в особенности молвой о её целомудрии и бдительностью надзора, он, готовый что угодно сделать, чему угодно подвергнуться, решил пустить в ход все средства, чтобы завоевать этот дом с его порядками. Уверенный в хрупкости человеческой верности и зная, что деньги прокладывают себе дорогу через все трудности и что даже стальные двери могут быть сломлены золотом, он нашёл случай встретить Мирмекса наедине, открылся ему в своей любви и умолял оказать помощь ему в его мучениях. Он говорил, что для него решена близкая смерть, если он не добьётся своего в скором времени, а раб не должен ничего опасаться в таком деле: вечером, без спутников, под покровом мрака он может пробраться в дом и через короткое время выйти обратно. К этим и подобного рода просьбам он добавил клин, способный своим натиском расщепить непоколебимость раба: он протянул руку и показал золотые, из которых двадцать предназначались молодой женщине, а десять он предлагал ему.
   Мирмекс, придя в ужас от преступного замысла, заткнул уши и убежал. Но перед его глазами стоял блеск золота. Хоть он и был уже далеко и быстрым шагом дошёл до дома, ему всё чудилось сияние монет, и добыча, которой он в своём воображении уже владел, привела ум его в расстройство. Мысли у бедняги разбежались в разные стороны и разрывали его на части: там - верность, тут - нажива, там - муки, тут - наслаждение. Наконец страх смерти был побеждён золотом. Страсть его к монетам не уменьшилась с течением времени, но даже во сне мысли были наполнены алчностью, и хоть угрозы хозяина и не позволяли ему отлучаться из дома, золото звало его за двери. Тут, поборов стыдливость и отбросив нерешительность, он передал предложение хозяйке. Та не отступила от женского легкомыслия и обменяла своё целомудрие на презренный металл. Исполненный радости, Мирмекс спешит погубить свою верность, мечтая даже не получить, но хоть прикоснуться к тем деньгам, которые увидел себе на горе. Он извещает Филезитера, что его стараниями желание юноши исполнено, и требует обещанной платы, и вот золотые монеты - у него в руке, которая и медных-то не знавала.
   Когда смерклось, он провёл любовника с закутанной головой к дому, а потом и в спальню хозяйки. Только начали они чествовать объятьями новорожденную любовь, только, обнажённые ратоборцы, они начали свою службу под знамёнами Венеры, как, воспользовавшись мраком ночи, у дверей появляется муж. И вот он стучал, кричал, бросал камни в ворота, и так как промедление кажется ему всё более подозрительным, грозил Мирмексу расправой. А тот, перепуганный и в трепете потеряв последнее соображение, ничего не мог придумать лучшего, как сослаться на то, что он запрятал куда-то ключ и в темноте не может его найти. Меж тем Филезитер, услышав шум, накинул тунику и, забыв обуться, босиком выбежал из спальни. Наконец Мирмекс вложил ключ в скважину, открыл двери и впустил изрыгающего проклятья хозяина. Тот бросился в спальню, а Мирмекс тем временем выпустил Филезитера. Почувствовав себя в безопасности, после того как юноша переступил порог, он запер двери и пошёл спать.
   Барбар же вышел чуть свет из своей комнаты и увидел под кроватью чужие сандалии. Догадываясь по этой улике, в чём - дело, он взял эти сандалии и спрятал за пазуху. Только приказал рабам связать Мирмекса и вывести на базарную площадь, и сам, подавляя рычания, не раз рвавшиеся из его груди, поспешил туда же, будучи уверен, что по этим сандалиям он сможет напасть на след прелюбодея. Они идут по улице, Барбар в гневе, с раздражённым лицом, нахмуренными бровями, и позади него связанный Мирмекс, который, не будучи пойман с поличным, но мучимый угрызениями совести, заливается слезами и старается жалобами вызвать к себе сострадание. Навстречу им попался Филезитер, шедший по другому делу. Он вспомнил, какую совершил оплошность, сообразил возможные последствия и, растолкав рабов, с криком набросился на Мирмекса и стал бить его кулаком по лицу (но не больно), приговаривая:
   - Ах ты, негодная душа, ах ты, мошенник! Пусть твой хозяин и все боги, которых ты ложными клятвами оскорбляешь, погубят тебя, подлого, подлой смертью! Ты ведь вчера в бане сандалии у меня украл! Ты заслужил того, чтобы и эти верёвки на тебе сгнили, и ты в темнице света не видел.
   С помощью этой лжи Барбар был обманут, больше того - утешен и снова полон доверия. Удалившись восвояси, он дома подозвал Мирмекса и, отдав ему сандалии, сказал, что прощает его и что украденную вещь надо вернуть владельцу.
   Старушонка продолжала ещё болтать, как женщина её прервала:
   - Счастье - той, у кого - такой крепкий и бесстрашный приятель, а мне, несчастной, на долю достался дружок, что всего боится, жёрнов ли зашумит, осёл ли этот морду покажет.
   Старуха на это сказала:
   - Уж доставлю я тебе такого любовника, надёжного, да отважного, да неутомимого! - И выходит из комнаты, сговорившись, что к вечеру придёт.
   А супруга принялась готовить ужин, дорогие вина процеживать, свежими соусами колбасы приправлять. Наконец, уставив стол, начала ждать прихода любовника. Кстати, и муж отлучился из дома на ужин к соседу-сукновалу. Когда время приближалось к урочному сроку, я был, наконец, освобождён от лямки и получил возможность подкрепиться, но я радовался не столько освобождению от трудов, сколько тому, что теперь, без повязки, могу наблюдать за всеми проделками этой женщины. Солнце, уже погрузившись в океан, освещало подземные области мира, как является старуха с любовником, ещё не вышедшим почти из отроческого возраста. Его безбородое лицо было столь миловидно, что он бы мог ещё составить усладу любовникам. Женщина, встретив его поцелуями, пригласила сесть за накрытый стол.
   Но не успел юноша пригубить первой чаши и узнать, какой вкус у вина, как пришёл муж. Тут супруга, послав мужу проклятия и пожелав ему ноги себе переломать, спрятала любовника под находившийся здесь деревянный чан, в котором очищали зерно. Затем, сделала спокойное лицо и спросила у мужа, почему и зачем он раньше времени ушёл с ужина от своего приятеля. Тот, не переставая вздыхать, сказал:
   - Не мог я вынести преступления этой женщины и обратился в бегство! Боги! Какая почтенная матрона, какая верная, какая воздержанная - и каким срамом запятнала себя! Такая женщина!.. Нет, я даже теперь не верю своим глазам!
   Заинтересовавшись словами мужа и желая узнать, в чём - дело, эта нахалка до тех пор не отставала, пока не добилась, чтобы ей рассказали историю с начала. Муж, уступая её желанию, так начал повесть о бедствиях чужой семьи:
   - Жена моего приятеля, сукновала, женщина, как казалось до сих пор, безупречного целомудрия и, по общим отзывам, хранительница домашнего очага, предалась страсти с любовником. Свидания у них бывали постоянно, и даже в ту минуту, когда мы после бани явились к ужину, она с этим молодым человеком упражнялась в любострастии. Потревоженная нашим появлением, следуя первой пришедшей в голову мысли, она своего любовника сажает под корзину, сплетённую из прутьев, увешанную со всех сторон материей, которую отбеливал выходивший из-под корзины серный дым. Считая, что юноша спрятан надёжно, она села с нами за ужин. Меж тем молодой человек, нанюхавшись серы, запах которой окружал его, с трудом уже переводил дыхание и, по свойству этого вещества, принялся чихать.
   Когда муж в первый раз услышал звук чихания, донёсшийся со стороны жены, из-за её спины, он подумал, что этот звук издала она, и сказал:
   - Будь здорова! - но чихание повторилось и затем стало раздаваться всё чаще, пока такой насморк не показался ему подозрительным и он не стал догадываться, в чём - дело. Он оттолкнул стол, приподнял плетёнку и обнаружил мужчину, уже едва дышавшего. Воспламенившись негодованием, он потребовал меч, собираясь убить этого умирающего. Я насилу удержал его для предотвращения общей опасности от порыва, выставив на вид то обстоятельство, что его враг всё равно скоро погибнет от действия серы, не подвергая ни меня, ни его риску. Смягчившись в силу обстоятельств, он вынес полуживого любовника в переулок. Тут я стал убеждать и, наконец, убедил его жену на время удалиться и уйти из дома к знакомой женщине, чтобы остыл жар её мужа, так как не могло быть сомнения, что он, распалённый такой яростью, задумал зло себе и своей жене. Покинув с отвращением подобный дружеский ужин, я вернулся восвояси.
   Слушая рассказ мельника, его жена, уже давно погрязшая в наглости и бесстыдстве, принялась ругать жену сукновала: и коварная-то - она, и бессовестная, поношение для всего женского пола! Забыв стыд и нарушив узы супружеского ложа, запятнала очаг своего мужа славой притона! Погубила достоинство законной жены, чтобы получить имя продажной твари!
   - Таких женщин следует живьём сжигать! - прибавила она.
   Но всё же муки совести не давали ей покоя, и, чтобы освободить из заточения своего соблазнителя, она несколько раз принималась уговаривать мужа пойти спать. Но тот, уйдя из гостей не поев и чувствуя голод, заявил ей, что он с охотой оказал бы честь ужину. Жена подала на стол, хоть и не охотно, так как кушанья были приготовлены для другого. Меня же возмущали и недавнее злодеяние, и теперешнее упорство этой женщины, и я ломал себе голову, как бы изловчиться и разоблачить обман, оказать помощь моему хозяину, и, опрокинув чан, выставить на всеобщее обозрение того, кто скрывался под ним.
   На эти мои муки из-за хозяйской обиды Провидение, наконец, обратило внимание. Наступило урочное время, когда хромой старик, которому поручен был присмотр за всеми вьючными животными, повёл нас табуном на водопой к пруду. Это обстоятельство доставило мне случай к отмщению. Проходя мимо чана, я заметил, что концы пальцев у любовника высовываются из-под края. Шагнув в сторону, я наступил копытом на его пальцы и раздробил их. Издав от боли стон, он оттолкнул и сбросил с себя чан и, обнаружив себя, выдал козни женщины. Но мельник ласково, с доброжелательным выражением лица, обратился к дрожащему и бледному отроку:
   - Не бойся, сынок, для себя зла с моей стороны. Я - не варвар и не такая уж деревенщина, чтобы изводить тебя, по примеру сукновала, дымом серы или обрушивать на голову такого мальчика кару закона о прелюбодеянии, нет, я произведу делёж с женой. Я прибегну не к разделу имущества, а к форме общего владения, чтобы без спора и препирательств, все втроём мы поместились в одной постели. Да я и всегда жил с женой в таком согласии, что у нас, как у благоразумных людей, вкусы постоянно сходились. Но справедливость не допускает, чтобы жена имела преимущества перед мужем.
   С подобными шуточками он повёл отрока к ложу. Тот не охотно, но следовал за ним. Затем, заперев супругу, он лёг с молодым человеком и воспользовался наиболее приятным способом отмщения за попранные супружеские права. Но как только колесница солнца привела с собой рассвет, мельник позвал двух работников и, приказав им поднять отрока как можно выше, отстегал его розгой по ягодицам, приговаривая:
   - Ах ты! Ещё мальчишка, нежный да молоденький, а любовников цвета своей юности лишаешь и за бабами бегаешь, да к тому же - за свободными гражданками, нарушая законы супружества и преждевременно стараясь присвоить себе звание прелюбодея.
   Осрамив его такими речами, да и наказав побоями, он выбросил его за дверь. И этот образец бесстрашного любовника, выйдя из опасности невредимым, если не считать белоснежных ягодиц, пострадавших и ночью, и поутру, поспешил удалиться. Тем не менее, мельник сообщил своей жене о разводе и выгнал её из дома.
   Она, раздосадованная обидой, принимается за старое и, прибегнув к женским козням, отыскивает старую ведьму, про которую шла молва, будто наговорами и чарами она может сделать, что - угодно. Осаждая её мольбами и осыпая подарками, она просит одного из двух: или чтобы муж, смягчившись, помирился с ней, или, если это - невозможно, причинить ему насильственную смерть, напустив на него выходца из преисподней или злого духа. Тогда эта колдунья сначала пускает в ход первые приёмы своей науки и старается смягчить дух оскорблённого мужа и направить его к любви. Но когда дело оборачивается не так, как она ожидала, она вознегодовала на богов и, не только рассчитывая на обещанную плату, но и в виде возмездия за пренебрежение к себе, замышляет уже гибель мужа и для этой цели насылает на него тень умершей насильственной смертью женщины.
   Но, может быть, придирчивый читатель, ты прервёшь мой рассказ и возразишь:
   - Откуда же, ослик, не выходя за пределы мельницы, ты мог проведать, что втайне, как ты утверждаешь, замышляли женщины?
   Ну так послушай, каким образом, и под личиной животного оставаясь человеком, я узнал, чтo готовится на пагубу моему мельнику.
   Почти в полдень на мельнице появилась женщина, полуприкрытая рубищем, с босыми ногами, изжелта-бледная, исхудалая, с лицом, почти закрытым распущенными, свисающими наперёд волосами, полуседыми, грязными от пепла, которым они были осыпаны. Её черты были искажены следами преступления и скорбью. Явившись в таком виде, она положила руку на плечо мельнику, увела его в спальню и, заперев дверь, осталась там долгое время. Между тем работники смололи всё зерно, что было у них под рукой, и, так как нужно было получить ещё, пошли к хозяйской комнате и стали его кликать, прося выдачи зерна. Не раз они его звали - хозяин ничего не ответил. Тогда принялись стучаться в двери - они заперты изнутри. Подозревая беду, они поднажали и, выломав дверь, проложили себе путь. Как ни искали, женщины там не оказалось, а на одной из балок висит хозяин с петлёй на шее, уже без дыхания. Они сняли его, вынув из петли, с плачем и рыданьями омыли тело и, исполнив погребальные обряды, в сопровождении толпы похоронили.
   На следующий день прибыла его дочь из соседнего селения, куда она недавно была выдана замуж, вся в трауре, терзая распущенные волосы, от времени до времени ударяла себя кулаками в грудь. Ей было всё известно о домашнем несчастье, хоть никто её и не извещал. Но во время сна предстала ей тень её отца, всё ещё с петлёй на шее, и открыла все злодейства мачехи: рассказала и о прелюбодеянии, и о злых чарах, и о том, как, погубленный привидением, он низошёл в преисподнюю. Она рыдала и убивалась, пока домочадцы не уговорили её положить предел скорби. Исполнив у могилы на девятый день обряды, она пустила с молотка наследство: рабов, домашнюю утварь и вьючный скот. Таким-то образом случайность открытой продажи разбросала в разные стороны хозяйство. Меня купил огородник за пятьдесят нуммов. По его словам, для него это была большая сумма, но с моей помощью он надеялся добывать себе средства к жизни.
   Ход рассказа, думается, требует, чтобы я сообщил, в чём состояли мои новые обязанности.
   Каждое утро хозяин нагружал меня овощами и гнал в соседнее село, затем, оставив товар продавцам, садился мне на спину и возвращался в огород. Пока он, то копал, то поливал и гнул спину над остальной работой, я отдыхал и наслаждался покоем. Но вот, вместе с правильным течением светил, чередованием дней и месяцев, и год, свершая свой круг, после вином обильной, радостной осени склонялся к зимнему инею Козерога. Всё время дождь, по ночам росы, и, находясь под открытым небом в стойле без крыши, я мучился от холода, так как у моего хозяина не только для меня, для себя не было ни подстилки, ни покрышки, а обходился он защитой шалаша из веток. К тому же по утрам мне приходилось ногами месить холодную грязь, наступая на кусочки льда, да и свой желудок я не мог наполнять привычной ему пищей. И у меня, и у хозяина стол был один и тот же: старый и невкусный латук, что оставлен был на семена и из-за своего чрезмерного возраста стал похож на метлу, с горьким, грязным и гнилым соком.
   Случилось однажды, что почтенный человек из соседнего селенья, застигнутый темнотой безлунной ночи и промокший от ливня, к тому же сбившийся с дороги, повернул усталую лошадь к нашему огороду. Будучи гостеприимно встречен и получив не слишком роскошный, но необходимый ему отдых, он пожелал отблагодарить хозяина, и обещал дать ему зерна, масла из своих угодий и даже два бочонка вина. Мой-то, не медля, забирает с собой мешок и пустые меха и, сев на меня без седла, пускается в путь за шестьдесят стадий. Проделав это расстояние, мы прибыли к указанному нам имению, где владелец приглашает моего хозяина к завтраку. Уже чаши переходили у них из рук в руки, как случилось чудо: по двору бегала курица, отбившись от остальных, и кудахтала, чтобы оповестить о том, что она сейчас снесёт яйцо. Посмотрев на неё, хозяин сказал:
   - Верная ты - служанка, а какая плодовитая! Сколько времени уж ты каждодневными родами доставляешь нам продовольствие! И теперь, как видно, готовишь нам закусочку. Эй, малый, поставь в уголок корзинку для наседки.
   Слуга исполнил приказание, но курица, пренебрёгши гнездом, у ног хозяина снесла цыплёнка с перьями, когтями, глазами, который уже умел пищать и принялся бегать за матерью.
   Вслед за этим случается ещё большая диковинка, которая всех испугала: под столом, на котором стояли ещё остатки завтрака, разверзлась земля, и забила ключом кровь, так что брызги, летевших кверху, покрыли кровавыми пятнами стол. Когда все, остолбенев от ужаса, трепетали и дивились предзнаменованиям, прибежал кто-то из винного погреба и доложил, что всё вино, давно уже разлитое по бочкам, нагрелось, заклокотало и начало кипеть. Заметили также и ласочку, вышедшую на улицу, держащую в зубах издохшую уже змею. У сторожевой собаки изо рта выскочил лягушонок, а на собаку набросился стоявший поблизости баран и, вцепившись ей в глотку, задушил. Хозяина и его домашних повергли в замешательство столько знамений: что сначала делать, что потом? Кого из небожителей умилостивлять больше, кого меньше, чтобы отвратить их угрозы? Сколько жертв и какие надо приносить?
   Пока все, скованные ужасом, находились в ожидании самого страшного несчастья, прибежал раб и доложил о бедствиях, обрушившихся на владельца имения.
   Гордость его жизни составляли трое уже взрослых сыновей, получивших образование и украшенных скромностью. Эти юноши были связаны дружбой с бедным человеком, владельцем хижины. Эта хижина соприкасалась с владениями влиятельного и богатого молодого соседа, который, злоупотребляя древностью своего рода, имел множество сторонников и делал в городе всё, что хотел. К своему соседу он относился враждебно и разорял его усадьбу: мелкий скот избивал, быков угонял, травил хлеб, ещё не созревший. Когда же он лишил его всех достатков, то решил согнать бедняка с его участка и, затеяв тяжбу о межевании, потребовал всю землю себе. Крестьянин был человек скромный, но, видя, что алчность богача лишила его имущества, и, желая удержать за собой хотя бы место для могилы в родном поле, призвал многих из своих друзей в свидетели по этому делу о поземельных границах. В числе других пришли и эти три брата, чтобы хоть чем-нибудь помочь своему другу в его бедственном положении.
   Но тот сумасброд не испугался и даже не смутился от присутствия стольких граждан и не то, что от намерений отказаться - языка своего обуздать не пожелал. Когда те изложили свои пожелания и ласковой речью старались смягчить его нрав, он, призывая всех богов, клялся своим спасением и жизнью дорогих ему людей и заявил, что ему дела нет до присутствия стольких посредников, а соседушку этого велит своим рабам взять за уши и вышвырнуть из его хижины, да подальше. Эти слова возмутили всех присутствующих. Тогда один из трёх братьев сказал, что напрасно тот, надеясь на свои богатства, угрожает с такой спесью, меж тем, как и бедняки от наглости богачей находят защиту в законах. Масло для пламени, сера для огня, бич для фурии - вот чем были для ярости этого человека подобные слова. Дойдя до крайней степени безумия, он закричал, что на виселицу пошлёт и всех собравшихся, и законы, и отдал приказание, чтобы спустили с цепи овчарок, питавшихся падалью, выбрасываемой на поля, даже нападавших иной раз на проходящих путников, и велел науськать их на собравшихся. Как только услышали псы улюлюканье пастухов, воспламенившись и разъярившись, впав в бешенство, с лаем кинулись на людей и, набросившись, терзали и рвали их на части, нанося раны, не щадя даже тех, кто искал спасения в бегстве, наоборот - тем яростнее их преследовали.
   Тут, в гуще толпы, младший из трёх братьев, споткнувшись о камень и повредив себе пальцы ног, упал наземь, доставляя трапезу собакам: увидев лежащую перед ними добычу, они растерзали юношу. Когда остальные братья услышали его предсмертный вопль, они поспешили ему на помощь и, обернув левую руку полой плаща, пытались градом камней отбить брата у собак и разогнать их. Однако не удалось им ни смягчить ярость псов, ни отогнать их, и юноша, воскликнув напоследок, чтобы они отомстили этому злодею за смерть своего младшего брата, умер. Оставшиеся в живых братья бросились на богача и принялись осыпать его камнями. Но этот разбойник, и раньше совершавший немало подобных преступлений, ударив одного копьём в середину груди, пронзил его насквозь. Однако поражённый и испустивший Дух юноша не упал на землю, так как копьё, пронзив его и почти всё, выйдя из спины, впилось в землю и, зашатавшись, поддерживало тело в воздухе. Раб пришёл убийце на помощь и, размахнувшись, запустил в третьего юношу камнем, целясь в правую руку, но не рассчитал силы броска, и камень задел край пальцев и упал, не причинив вреда.
   Но этот случай даровал молодому человеку надежду на мщение. Сделав вид, будто рука у него повреждена, он так обратился к тому юноше:
   - Наслаждайся гибелью нашего семейства, насыщай свою жестокость кровью трёх братьев, покрывайся славой, убив стольких своих сограждан, - всё равно увидишь, что, сколько бы ни отбирал ты имений у бедняков, до каких бы пределов ни расширял своих владений, какой-нибудь сосед у тебя найдётся. О, если бы эта рука не выбыла из строя, уж она снесла бы тебе голову!
   Разбойник, выведенный из себя этими словами, схватив меч, набросился на юношу, но попал на противника не слабее себя. Молодой человек оказал сопротивление, которого тот не мог предвидеть: стиснув его правую руку и с силой взмахивая его мечом, он быстрыми и частыми ударами заставил богача расстаться с жизнью, а сам, чтобы не попасться в руки подоспевшим уже слугам, перерезал себе горло ещё обагрённым вражеской кровью лезвием.
   Вот что предзнаменовали чудеса, вот что объявлено было хозяину. Но старец, на которого обрушилось столько бедствий, не произнёс ни слова, не пролил даже слезы: схватив нож, которым разрезал для своих сотрапезников сыр и прочие кушанья за завтраком, он нанёс множество ран себе в шею, пока, упав ничком на стол, не смыл обагрявшие стол зловещие пятна потоком крови.
   Расстроенный гибелью целого дома в одну минуту и вздыхая о своей неудаче, огородник, отблагодарив за завтрак слезами и всплёскивая руками, сел на меня и пустился в обратный путь по той же дороге, по которой мы прибыли. Но возвращение не обошлось без неприятностей. Нам встретился верзила, судя по платью и по внешности - солдат-легионер, и спросил:
   - Куда ведёшь осла без поклажи?
   А мой-то, ещё от горя не успокоившись, да и латинского языка не понимая, едет дальше, ничего не ответив. Тогда солдат, приняв его молчание за оскорбление и не сдержав солдатского нахальства, стукнул хозяина жезлом из лозы, что был у него в руках, и согнал с моей спины. Огородник оправдывался тем, что по незнанию языка не может понять, о чём тот говорит. Тогда солдат по-гречески повторил:
   - Куда ведёшь этого осла?
   Огородник сказал, что направляется в соседний город.
   - А мне требуется его помощь. Нужно, чтобы он с прочим вьючным скотом перевёз из соседней крепости вещи нашего командира, - и схватывает меня за повод, на котором меня водили, и потащил за собой. Но огородник, утёрши с лица кровь из раны, оставшейся у него на голове после удара, стал упрашивать служивого быть поласковее и помягче, заклиная его при этом надеждами на счастливую судьбу.
   - Ведь этот ослишко, еле ходит да к тому же от болезни падает то и дело и даже из соседнего огорода едва несколько охапок овощей дотаскивает, чуть не задохнувшись от усталости, а уж чтобы потяжелее что-нибудь свезти - и думать нечего.
   Но, заметив, что ему грозит ещё большая опасность, потому что солдат рассвирепел и, повернув жезл толстым концом вперёд, того и гляди раскроит ему череп, огородник, сделав вид, что хочет коснуться его колен, присел, нагнулся, схватил его за ноги, поднял их вверх - и солдат шлёпнулся наземь. И мой хозяин принялся колотить его по лицу, по рукам, по бокам, работая кулаками, и локтями, и зубами да подхватив ещё камень с дороги. Тот, едва очутился на земле, не мог ни отбиваться, ни защищаться, но лишь, не переставая, грозился, что как только поднимется, то изрубит его мечом. Огородник не пропустил этого мимо ушей: отняв и отбросив его меч, напал на него и колотил ещё сильнее. Тот, лёжа на спине и уже обессилев от ран, не видит другого способа спастись, как прикинуться мёртвым, - одно это ему и оставалось. Тогда огородник, вскочив на меня и забрав с собой меч, направился в город, не заезжая даже проведать свой огород, и остановился у своего приятеля. Рассказав свою историю, он умолял, чтобы тот оказал ему помощь в столь опасных обстоятельствах и спрятал на некоторое время его и осла, чтобы пробыть в затворе дня два-три, пока не пройдёт опасность судебного преследования, угрожающего ему смертной казнью. Тот не забыл старой дружбы и согласился ему помочь. Мне подогнули ноги и втащили по лестнице на второй этаж, а огородник внизу, в лачужке, заполз в корзинку и спрятался там, закрыв её сверху крышкой.
   Между тем солдат, как я потом узнал, поднялся и, пошатываясь и опираясь на палку, отправился в город. Стыдясь своей немощи и непредприимчивости, он никому в городе не рассказал о случившемся и, только встретив своих товарищей, сообщил им о постигшей его беде. Было решено, что некоторое время пострадавший будет скрываться в казармах, так как, кроме личного оскорбления, он боялся ещё, потеряв меч, ответственности за бесчестье, причинённое Гению, которому приносил воинскую присягу, а его товарищи, узнав наши приметы, прилагали все усилия, чтобы отыскать нас и расквитаться. Среди соседей нашёлся предатель, который нас выдал и указал, где мы скрываемся. Тогда товарищи солдата призвали властей и сделали заявление, будто в дороге они потеряли дорогой серебряный сосудец своего начальника, какой-то огородник его нашёл, и не хочет возвращать, а скрывается у одного своего знакомого. Чиновники, наведя справки об убытке и о том, как зовут начальника, пришли к воротам нашего убежища и стали требовать от хозяина, чтобы он нас, тех, что скрывает у себя, - и это вернее верного! - выдал, а в противном случае вина падёт на его голову. Но тот, не испугавшись и стараясь о спасении того, кто ему доверился, не признался и заявил, что вот уже сколько дней он этого огородника и в глаза-то не видывал. Солдаты, наоборот, утверждали, что виновный скрывается здесь. Наконец власти решили произвести у отпиравшегося человека обыск. Отправленным с этой целью ликторам и другим служителям был отдан приказ, чтобы они обшарили все уголки. Но те доложили после обыска, что ни одной живой души и даже осла в доме не обнаружено.
   Тут спор с обеих сторон разгорелся ещё жарче: солдаты настаивали, что мы тут - это им известно, - и к имени Цезаря неоднократно взывали, а тот, призывая богов в свидетели, всё отрицал. Услышав этот спор, шум и крик, я, как осёл любопытный, беспокойный и назойливый, вытянув и склонив набок шею, стараюсь в окошечко посмотреть, что означает этот галдёж. Как один из солдат бросил взор в сторону моей тени и призвал всех взглянуть на неё. Поднялся крик, и, взобравшись по лестнице, какие-то люди взяли меня и потащили вниз. Тут, отложив проволочки, ещё тщательнее осмотрели каждую щелку, открыли ту корзину и обнаружили огородника. Его вывели, передали в руки властей и повели в тюрьму. Над моим же появлением в качестве наблюдателя не переставали хохотать и издеваться. Отсюда и пошла поговорка о взгляде и тени осла.
  
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  
   Не знаю, что сталось с моим хозяином-огородником на следующий день, меня же этот солдат, поплатившийся за своё слабосилие, забрал из стойла и привёл к своей казарме (как мне, по крайней мере, казалось) и, нагрузив своими пожитками, вооружив меня и разукрасив, погнал в дорогу. Я нёс и шлем, блеском сияющий, и щит, сверкавший ещё ярче, и в довершение всего копьё с предлинным древком, бросавшимся в глаза, - всё это он выложил на видное место, поверх всей поклажи, для устрашения прохожих. Дорога шла полем, и, проделав не слишком трудный путь, мы добираемся до городка и останавливаемся в доме одного декуриона. Меня солдат сдал на руки слуге, а сам отправился к своему начальнику, у которого под командой находилась тысяча вооружённых воинов.
   Через несколько дней в этой местности произошло злодеяние. Оно осталось у меня в памяти, и я заношу его в книгу, чтобы и вы могли прочитать о нём.
   У домохозяина был сын, воспитанный, а потому почтительный и скромный. Его мать уже давно умерла, и отец вновь связал себя узами брака. Женившись на другой, он родил и другого сына, которому к этому времени шёл тринадцатый год. Мачеха главенствовала в доме скорее вследствие своей наружности, чем в силу своих добрых правил, и вот она обратила свои глаза на пасынка. Эта женщина, пока первой своей пищей питался ещё крошка Купидон, могла противостоять его слабым силам, подавляя в молчании лёгкий огонь. Когда же Амур начал сжигать её внутренности, наполнив их пламенем, она покорилась божеству и, чтобы скрыть душевную рану, сделала вид, будто занемогла. Всякому известно, что резкие перемены во внешности и состоянии здоровья у больных и влюблённых совпадают: бледность, усталые глаза, слабость в коленях, тревожный сон и вздохи, тем более мучительные, что они лишь с трудом вырываются из груди. Можно было подумать, что и этой женщине не даёт покоя только горячечный жар, - если бы не её слёзы. Как невежественны - врачи, не ведающие, что это значит, когда у человека учащённый пульс, цвет лица то и дело меняется, дыхание затруднено и больной ворочается с боку на бок, не находя себе места! Зачем быть искусным доктором? Достаточно иметь хоть некоторое представление о любви, чтобы понять, что происходит с человеком, который пылает, не будучи в жару.
   Наконец, доведённая страстью до ужасного возбуждения, она нарушила молчание, что хранила до сих пор, и велела позвать к себе сына, как бы охотно она лишила его этого имени, чтобы не приходилось краснеть, вспоминая о позоре! Молодой человек, по-стариковски наморщив лоб, пошёл в её спальню, оказывая повиновение супруге своего отца и матери своего брата. Та же, измучившись от долгого молчания, и теперь медлит, как бы сев на мель сомнения, и не умолкшая ещё стыдливость не позволяет ей произнести ни слова из тех, которые она считала наиболее подходящими для начала этой речи. А юноша, не подозревающий ничего дурного, потупив взор, осведомился о причинах её болезни. Тогда, воспользовавшись случайностью, оставившей их с глазу на глаз, она набралась храбрости и, заливаясь слезами, закрыв лицо полой платья, сказала:
   - Вся причина, весь источник моих страданий и в то же время лекарство и единственное моё спасение - это ты! Твои глаза проникли в мои глаза до глубины души и разожгли в моём сердце пожар. Сжалься над той, которая гибнет из-за тебя! Да не смущает тебя уважение к отцу - ты сохранишь ему жизнь супруги, решившейся умереть. В твоих чертах признав его образ, я по праву люблю тебя. Доверься! Мы - одни, и времени для необходимого действия достаточно. Ведь того, о чём никто не знает, почти и не существует.
   Молодого человека привела в смятение беда, но, хоть в первую минуту он и пришёл в ужас от такого поступка, однако решил лучше не доводить мачеху до отчаянья отказом, а образумить её предложением отсрочки. И так, он даёт ей обещание, но уговаривает её собраться с духом, поправиться, окрепнуть, пока отлучка отца не предоставит им свободу для удовлетворения своей страсти. А сам удаляется. Считая, что такое семейное бедствие заслуживает обсуждения, он направляется к своему воспитателю, человеку испытанному и достойному. По долгом размышлении они пришли к выводу, что всего спасительнее будет для него бежать от грозы, воздвигнутой роком. Но женщина, не будучи в состоянии вынести даже малейшую отсрочку, выдумав повод, начала уговаривать мужа отправиться в свои отдалённые поместья. После этого, опьянённая близившейся к осуществлению надеждой, онапо требовала, чтобы юноша явился и дал доказательства своей страсти, как обещал. Молодой человек то под тем, то под другим предлогом уклонялся от этого свидания. Тогда она из его ответов увидела, что не получит обещанного, и сменила любовь ненавистью. Она взяла в сообщники раба, который когда-то был дан за ней в приданое, готового на всякое грязное дело, и сообщила ему свои планы. Они не нашли ничего лучшего, как извести юношу. И так, этот подлец был послан раздобыть сильно действующего яда и, подлив отраву в вино, готовил гибель пасынку.
   Пока злодеи совещались, когда удобней поднести отраву, случилось, что младший мальчик, сын этой женщины, вернувшись домой после утренних занятий и, позавтракав уже, захотел пить. Он нашёл бокал с вином, в котором был заключён яд, и, не подозревая о таящейся там отраве, выпил его. Как только он выпил снадобья, приготовленного для брата, упал бездыханным наземь, а дядька, поражённый смертью мальчика, принялся вопить, сзывая мать и домочадцев. И вот сообразили уже, что мальчик умер от яда, и каждый из присутствующих принялся строить догадки, кто бы мог совершить это преступление. Но эта женщина не тронулась ни смертью сына, ни своей нечистой совестью, ни несчастьем всего дома, ни скорбью супруга, ни хотя бы горестью похорон, а воспользовалась семейной бедой, как удобным случаем для мести. Она послала вестника вдогонку за мужем, который был в дороге, чтобы сообщить ему о беде, ворвавшейся в их дом, и не поспел он вернуться, как она, вооружившись наглостью, принялась обвинять пасынка в том, что он отравил её сына. В этом утверждении была доля правды, так как мальчик предупредил своей гибелью ту смерть, на которую был уже обречён молодой человек, но она-то уверяла, будто пасынок потому пошёл на преступление и погубил младшего брата, что она не согласилась на сожительство, к которому он хотел её принудить. Не довольствуясь такой ложью, она добавила, что он и ей угрожал мечом за то, что она раскрыла его преступления. Муж, удручённый гибелью обоих сыновей, был подавлен тяжестью обрушившихся на него бедствий. Он видел на погребальном одре тело младшего сына и, наверное, знал, что смертная казнь угрожает старшему за кровосмешение и убийство. К тому же вопли любимой супруги возбуждали в нём ненависть к собственному детищу.
   Едва закончилось погребальное шествие и обряды над телом его сына, от могилы мальчика старик со слезами, ещё не высохшими на щеках, и, посыпая свои седины пеплом, направился на городскую площадь. Не зная об обмане своей жены, он плакал, молил, припадал даже к коленям декурионов, требуя осуждения оставшегося в живых сына, осквернителя ложа отца, убийцы собственного брата, злодея, покушавшегося на жизнь своей мачехи. В своей скорби он возбудил такое сострадание и негодование в сенате и даже в толпе, что все присутствовавшие высказались за то, чтобы, отбросив судейскую волокиту, пренебрёгши доказательствами обвинения и заранее подготовленными уловками защиты, на месте всем обществом побить камнями эту общественную заразу.
   Между тем власти, сообразив, какая опасность грозит им, если искры негодования вызовут крушение общественного порядка и мятеж, применяют меры увещевания к декурионам, по отношению же к толпе - насильственные меры. Чтобы судопроизводство происходило должным образом и по обычаям предков, чтобы приговор был вынесен юридически правильно, после того как будут выслушаны обе стороны, и чтобы ни один человек не мог быть осужден невыслушанным.
   Благоразумное мнение одержало верх, и было отдано приказание глашатаю, чтобы он созвал сенаторов в курию. Когда они заняли свои места, раздался зов глашатая, и первым выступил обвинитель. Только тут вызвали и ввели обвиняемого, и глашатай объявил защитникам, чтобы они воздержались от вступлений и не взывали к милосердию. О том, как это происходило, я узнал из разговоров, которые вели между собой люди. Но в каких выражениях нападал обвинитель, что говорил в своё оправдание обвиняемый и каковы были прения сторон, я сведений не имею, так как не присутствовал там, а стоял в стойле. После того, как кончилось судоговорение, было решено, что справедливость обвинения должна быть подтверждена доказательствами и что недопустимо основывать решение такой важности на одних подозрениях. Поэтому надлежит вызвать главного свидетеля, того раба, который, по-видимому, один и знает, как всё происходило. Этот висельник не был смущён ни сомнениями в исходе такого дела, ни видом сената, ни хотя бы упрёками совести, а начал плести свои выдумки, будто правду. По его словам, его позвал к себе молодой человек, возмущённый неприступностью своей мачехи, и, чтобы отомстить за оскорбление, поручил ему убить её сына, обещая заплатить за молчание, а в случае отказа грозил смертью. Что юноша передал ему собственноручно приготовленную отраву, но затем взял обратно, боясь, как бы он, не исполнив поручения, не сохранил кубок как вещественное доказательство, и сам потом дал яд мальчику. Всё, что говорил этот негодяй, было похоже на правду, и после его показаний судебное разбирательство окончилось.
   Не было никого из декурионов, кто продолжал бы относиться благожелательно к молодому человеку. Было очевидно, что в преступлении он - уличён и приговор ему - один: быть зашитым в мешок. Уже сенаторам предстояло опустить в бронзовую урну свои решения - все одинаковые, так как каждый написал одно и то же. А раз голоса собраны, участь подсудимого - решена, ничего нельзя уже изменить, и власть над его жизнью передаётся в руки палача. Вдруг один из старейших сенаторов, врач, человек испытанной честности, пользующийся большим влиянием, закрыл рукой отверстие урны, чтобы кто не подал своего мнения, и обратился к сенату:
   - Гордый тем, что в течение всей своей жизни я снискивал ваше одобрение, я не могу допустить, чтобы, осудив оклеветанного подсудимого, мы совершили убийство и чтобы вы, связанные клятвой судить справедливо, будучи введены в обман рабом, оказались клятвопреступниками. И я, произнеся ошибочное суждение, попрал бы своё уважение к богам и погрешил бы против моей совести. И так, узнайте от меня, как было дело.
   Не так давно этот мерзавец пришёл ко мне, чтобы купить сильнодействующего яда, и предлагал мне плату в сто золотых. Он объяснял, что яд нужен для больного, изнемогающего от тяжёлой и неисцелимой болезни, который хочет избавиться от мучительного существования. Болтовня этого негодяя и объяснения внушили мне подозрения, и, в уверенности, что замышляется преступление, я дать-то отраву дал, но, предвидя в будущем возможность допроса, предлагаемую плату не тотчас принял, а так ему сказал:
   - Чтобы среди тех золотых, которые ты мне предлагаешь, не оказалось негодных или фальшивых, положи их в этот мешочек и запечатай своим перстнем, а завтра мы их проверим в присутствии менялы. Он согласился и запечатал деньги. Как только его привели в суд, я послал одного из своих слуг на лошади к себе домой за этими деньгами. Теперь их принесли, и я могу представить их вашему вниманию. Пусть он посмотрит и признает свою печать. Каким образом можно приписывать брату приготовление отравы, которую покупал этот раб?
   Тут на этого негодяя напал трепет, естественный цвет лица сменился бледностью, по телу выступил пот, то он переступал с ноги на ногу, то затылок, то лоб почесал, сквозь зубы бормотал какие-то слова, так что ни у кого не осталось сомнения, что он - причастен к преступлению. Но скоро снова в нём заговорила хитрость, и он принялся от всего отпираться и уверять, что показания врача - ложны. Тот, видя, как попирается достоинство правосудия, да и пятнается его честность, с усердием стал опровергать мерзавца, пока, наконец, по приказу властей, служители, осмотрев руки раба и отобрав у него перстень, не сличили его с печаткой на мешочке. И это сравнение укрепило прежнее подозрение. Он не избежал, по греческим обычаям, ни колеса, ни дыбы, но, вооружившись упорством, выдержал все удары и даже пытку огнём.
    Тогда врач сказал:
   - Не допущу, чтобы, вопреки божеским установлениям, вы подвергли наказанию этого не повинного юношу, как и того, чтобы раб, издевавшийся над нашим судопроизводством, избегнул кары за своё преступление. Сейчас я представлю вам доказательство по поводу настоящего дела. Когда этот подлец старался купить у меня яда, я считал, что несовместимо с правилами моей профессии причинять кому бы то ни было гибель, так как медицина призвана спасать людей. Но, боясь, в случае если я не соглашусь исполнить его просьбу, как бы я не открыл отказом путь преступлению, как бы кто-то другой не продал ему смертоносного напитка или он не прибег бы к мечу или другому орудию для совершения задуманного злодеяния, я дал ему снотворное, мандрагору, вызывающую сон, подобный смерти. Нет ничего удивительного в том, что, доведённый до пределов отчаянья этот разбойник выдерживает пытки, которые представляются ему более лёгкими, чем угрожающая ему казнь. Но если мальчик выпил напиток, приготовленный моими руками, он - жив, отдыхает, спит и скоро, стряхнув оцепенение, вернётся к белому свету. Если же он погиб, если унесён смертью, то причины его гибели вам следует искать в другом месте.
   Всем эта речь старца показалась убедительной, и тут же отправляются к усыпальнице, где было положено тело отрока. Не было ни одного человека из сенаторов, ни одного из знати, ни одного даже из народа, кто не устремился бы к тому месту. Отец открыл крышку гроба в ту минуту, когда сын, стряхнув с себя оцепенение, возвратился из царства мёртвых. Обнимая мальчика, отец вывел его к согражданам. Как был отрок ещё увит и обмотан погребальными пеленами, так и понесли его в судилище. Преступление раба и женщины было изобличено, истина во всей своей наготе предстала, и мачеху осуждили на изгнание, а раба пригвоздили к кресту. Деньги же по единодушному решению оставили у врача (как плата за снотворное снадобье). Такой-то конец обрела эта история старика, который в малый промежуток времени, испытав опасность остаться бездетным, оказался отцом двух юношей.
   А меня меж тем вот как бросали волны судьбы. Тот солдат, который, не спросив продавца, присвоил меня без платы, по приказу своего трибуна, исполняя долг службы, должен был отвезти письма к начальнику в Рим и продал меня за одиннадцать денариев соседям, двум братьям, находившимся в рабстве у богатого господина. Один из них был кондитером, выпекавшим хлеб и печенья на меду, другой - поваром, тушившим мясные блюда с вкусными приправами. Жили они вместе, вели общее хозяйство, а меня предназначили для перевозки посуды, которая была необходима их хозяину в его путешествиях. Так что я вступил третьим в товарищество к этим двум братьям, и никогда до сих пор не была ко мне судьба так благосклонна. Мои хозяева имели обыкновение каждый вечер приносить в свою каморку множество остатков от пиршеств. Один приносил куски свинины, курятины, рыбы и других кушаний того же рода. Другой - хлеб, пирожки, блинчики, булочки, печенье и множество сладостей на меду. Заперев своё помещение, они отправлялись в баню освежиться, а я наедался свалившимися с неба явствами, потому что я не был так уж глуп и не такой осёл, чтобы, не притронувшись к этим лакомствам, ужинать сеном.
   Долгое время эти проделки мне удавались, так как я брал ещё робко и притом незначительную часть из запасов, да и хозяева не могли заподозрить осла в таких поступках. Но вот, уверенный в невозможности разоблачения, я принялся увеличивать свою порцию, выбирать всё лучшее, пожирая куски пожирнее и лакомясь сладостями, так что братьев стало тревожить подозрение. И хоть им всё ещё и не приходило в голову, чтобы я был способен на что-либо подобное, тем не менее, они старались выследить виновника пропаж.
   Наконец они стали обвинять один другого в воровстве, усилили слежку, удвоили бдительность и даже пересчитывали куски. В конце концов, один из них перестал стесняться и сказал другому:
   - С твоей стороны это справедливо и человеколюбиво так поступать - лучшие части каждый день красть и, продав их, прикапливать денежки, а потом требовать, чтобы остаток делили поровну. Если тебе не нравится вести общее хозяйство, можно в этом пункте разделиться, а в остальном сохранить братские отношения. Потому что, как я посмотрю, если мы будем так долго дуться друг на друга из-за пропаж, то можем и поссориться.
   Другой сказал:
   - Мне нравится такая наглость: ты у меня изо рта выхватил эти жалобы на ежедневные покражи. Хоть я и был огорчён, но молчал всё это время, потому что мне стыдно было обвинять брата в воровстве. Отлично, мы оба высказались, теперь нужно искать, как помочь беде, чтобы наша безмолвная вражда не довела нас до боёв Этеокла с Полиником.
   Обменявшись упрёками, оба заявили, что не совершали обмана, кражи, и решили соединёнными усилиями найти разбойника, причиняющего им убытки. Казалось невозможным, чтобы осёл, который один оставался дома, мог питаться такими кушаньями, или чтобы в их каморку залетали мухи величиной с гарпий, похищавших некогда яства Финея, а между тем лучшие части не переставали пропадать.
   Тем временем, вкушая от трапез и досыта наедаясь людскими кушаньями, моё тело раздобрело, кожа от жира стала мягкой, шерсть залоснилась. Обратив внимание на ширину моей спины, и замечая, что сено каждый день остаётся нетронутым, они стали за мной следить. Они заперли двери и сделали вид, будто идут в бани, сами же через дырочку принялись наблюдать, и, увидя, как я набросился на стоявшие кушанья, они, забыв о своих убытках, разразились смехом. Зовут одного, другого, наконец, собрали толпу товарищей-рабов полюбоваться прожорливостью вьючного скота. Такой на всех напал хохот, что он достиг даже ушей проходившего невдалеке хозяина.
   Заинтересовавшись, над чем смеётся челядь, и узнав, в чём - дело, он, взглянув в дырку, смеялся так долго, что у него нутро заболело, а потом, открыв дверь, вошёл в комнату, чтобы посмотреть поближе. Я же, видя, что судьба улыбается мне ласковее, чем прежде, - весёлое настроение окружающих внушало мне доверие, - не смутившись, продолжал есть, пока хозяин, развеселившись от такого зрелища, не отдал приказ вести меня в дом, больше того - собственноручно ввёл меня в столовую и, когда стол был накрыт, велел поставить передо мной блюда кушаний, к которым никто ещё не прикасался. Хоть я уже и порядочно подзакусил, но, желая заслужить его внимание и расположение, набрасываюсь на еду. Тогда начинают ломать голову, придумывая, какие блюда меньше всего могут быть по вкусу ослу, и для испытания, насколько я послушен и кроток, предлагают мне мяса с пряностями, наперчённую птицу, изысканно приготовленную рыбу. По всему залу раздаётся хохот. Наконец какой-то шутник закричал:
   - Дайте же нашему сотрапезнику выпить чего-нибудь!
   Хозяин поддержал:
   - Шутка - не так глупа, мошенник. Может статься, что наш гость не откажется осушить чашу вина на меду. Эй, малый! Вымой этот золотой бокал, наполни его медовым вином и поднеси моему нахлебнику. Да передай заодно, что я первым выпил за его здоровье.
   Ожидание сотрапезников дошло до крайнего напряжения. Я же, не испугавшись, подобрал нижнюю губу, сложив её наподобие языка, и осушил чашу. Поднимается крик, и все желают мне доброго здоровья.
   Хозяин остался доволен, позвал своих рабов, купивших меня, и, приказав заплатить им вчетверо, передал меня своему вольноотпущеннику, человеку зажиточному, и поручил ему со вниманием ухаживать за мной. Тот обращался со мной ласково, кормил свойственной людям пищей и, чтобы ещё больше угодить патрону, обучал меня лежать за столом, опершись на локоть, затем бороться и даже танцевать, встав на задние ноги, наконец, отвечать кивками на вопросы, наклоняя голову вперёд в случае моего желания, откидывая её назад в противном случае. Если же мне хотелось пить, я смотрел на виночерпия и, подмигивая ему, то одним, то другим глазом, требовал чашу. Конечно, научиться всему этому мне было нетрудно, даже если бы никто мне не показывал. Но я боялся, как бы в случае, если бы я без учителя усвоил себе повадки человека, большую часть моих поступков не сочли за дурное предзнаменование и, изрубив на куски, как какое-то чудовищное знамение, не выбросили на поживу ястребам. Повсюду обо мне пошла молва, так что мои способности приносили честь и славу моему хозяину.
   - Вот, - говорили про него, - владелец осла, разделяющего с ним трапезу, осла борющегося, осла танцующего, осла, понимающего человеческую речь и выражающего свои чувства знаками.
   Моего хозяина звали Тиазом, и свой род он вёл из Коринфа, столицы ахайской провинции. Соответственно своему происхождению и высокому положению он переходил от должности к должности и, наконец, был облечён магистратурой на пятилетие и для достойного принятия столь блестящей должности обещал устроить трёхдневные игры гладиаторов, собираясь особенно широко проявить свою щедрость. Заботясь о своей славе и популярности, он отправился в Фессалию закупить самых лучших зверей и знаменитых гладиаторов, и теперь, выбрав всё по своему вкусу и расплатившись, собирался в обратный путь. Он не воспользовался своими колесницами, пренебрёг красивыми повозками, которые тащились в конце обоза пустыми, не захотел даже ехать на фессалийских лошадях и на галльских скакунах, а украсив меня золотыми фалерами, цветным чепраком, пурпуровой попоной, серебряной уздечкой, вышитой подпругой и бубенчиками, сел на меня, приговаривая, что больше всего доставляет ему удовольствия то обстоятельство, что я могу и везти его, и трапезу с ним разделять.
   Когда мы прибыли в Коринф, то толпы граждан начали стекаться из желания посмотреть на меня. Вплоть до этих мест такая обо мне распространилась молва, что я оказался для своего надсмотрщика источником дохода. Как только он заметил, что множество людей желает полюбоваться на мои штучки, сейчас же двери на запор и впускал их поодиночке за плату, ежедневно загребая хорошенькую сумму.
   Случилось, что в толпе была матрона. Заплатив за вход и налюбовавшись на мои проказы, она от изумления перешла к вожделению и, не находя исцеления своему недугу, желала моих объятий. За вознаграждение она сговорилась с моим сторожем и получила разрешение провести со мной ночь. Тот, не заботясь о том, какое она может от меня такое удовольствие получить, и, думая лишь о барыше, согласился.
   Отобедав, мы перешли из хозяйской столовой в моё помещение, где застали уже дожидавшуюся меня матрону. Как чудны, как прекрасны были приготовления! Четверо евнухов для нашего ложа по полу раскладывают множество подушечек из пуха, расстилают золотое покрывало, разукрашенное тирским пурпуром, а поверх него разбрасывают другие подушечки, очень маленькие, но в огромном количестве и мягкие, те, что женщины любят подкладывать себе под щёку и под затылок. Не желая задерживать час наслаждения госпожи, они запирают двери в комнату и удаляются. Внутри же свет свечей разгонял для нас мрак.
   Тогда она, сбросив одежды, распустив даже ленту, что поддерживала груди, становится поближе к свету и из оловянной баночки натирается благовонным маслом, потом и меня оттуда же умастила по всем местам, даже ноздри мои натёрла. Тут меня поцеловала, приговаривая:
   - Люблю, хочу, один ты мил мне, без тебя жить не могу, - и прочее, чем женщины выражают чувства и в других возбуждают страсть. Затем, взяв меня за узду, заставляет лечь, как я уже был приучен: я не думал, что мне придётся делать что-либо трудное или непривычное, тем более при встрече, после столь долгого воздержания, с такой красивой и жаждущей любви женщиной. К тому же и вино, выпитое в огромном количестве, ударило мне в голову, и возбуждала сладострастие мазь.
   Но на меня напал страх при мысли, каким образом с такими ножищами я могу взобраться на матрону, как заключу своими копытами в объятья тело, сотворённое как бы из молока и мёда, как губки, розовеющие душистой росой, я буду целовать огромным ртом и безобразными зубами и, наконец, каким манером женщина, как бы ни сжигало её любострастие, может принять детородный орган таких размеров. Горе мне! Придётся, видно, за увечье, причинённое благородной гражданке, быть мне отданным на растерзание зверям и, таким образом, участвовать в празднике моего хозяина. Меж тем она осыпает меня ласкательными именами, целует, щебечет, пожирая меня взорами, и заключает всё восклицанием:
   - Держу тебя, мой голубок, мой воробышек.
   И доказывает мне, как несостоятельны были мои рассуждения и нелеп страх. Прижавшись ко мне, она приняла меня, всего без остатка. И даже когда, щадя её, я отстранялся, она в порыве ко мне приближалась и, обхватив мою спину, теснее сплеталась, так что мне начало казаться, что у меня чего-то не хватает для удовлетворения её страсти. Так всю ночь, без сна мы провели в трудах. А на рассвете женщина удалилась, сговорившись по такой же цене о следующей ночи.
   Мой воспитатель, ничего не имея против её желания продолжить эти занятия - отчасти из-за барыша, который он получал с них, отчасти из желания приготовить своему хозяину новое зрелище, раскрывает перед ним картину нашей любви. А тот, наградив вольноотпущенника, предназначает меня для публичного представления. Но так как достоинство моей супруги не позволяло ей принимать в нём участие, а другой ни за какие деньги найти нельзя было, то отыскали преступницу, осужденную по приговору наместника на съедение зверям, которая и должна была вместе со мной появиться в театре на глазах у всех зрителей. Я узнал, что проступок её заключался в следующем.
   У неё был муж, отец которого, некогда отправляясь в путешествие и оставляя свою жену, мать этого молодого человека, беременной, велел ей, в случае если она разрешится ребёнком женского пола, этот приплод уничтожить. Родив в отсутствие мужа девочку, движимая чувством матери, она преступила наказ мужа и отдала ребёнка соседям на воспитание. Когда же муж вернулся, она сообщила ему, что дочь убита. Но вот девушка достигла цветущего возраста, когда её нужно выдавать замуж. Тут мать, понимая, что ни о чём не подозревающий муж не может дать приданого, которое соответствовало бы их происхождению, открыла эту тайну своему сыну. К тому же она опасалась, как бы случайно, исполненный юношеского жара, он не совершил ошибки и, при обоюдном неведении, не стал бы бегать за собственной сестрой. Юноша, как примерный, почтительный сын, чтит и долг повиновения матери, и обязанности брата по отношению к сестре. Сохраняя тайну семьи, делая вид, что одушевлён лишь милосердием, он выполняет обязательства кровного родства, приняв под свою защиту соседку, сиротку, и в скором времени выдаёт её замуж за своего друга, наделив приданым из собственных средств.
   Но это дело, выполненное с богобоязненностью, не укрылось от воли судьбы, по наущению которой вскоре в дом юноши вошёл Раздор. Через некоторое время его жена, та, что теперь за это преступление осуждена на съедение зверями, принялась сначала подозревать девушку как свою соперницу и наложницу мужа, потом возненавидела и, наконец, стала готовить ей гибель, прибегнув к козням. Вот какое злодейство она придумывает.
   Стащив у мужа перстень и уехав за город, она посылает раба, своего верного слугу и уже в силу верности готового на всё худшее, чтобы он известил молодую женщину, будто юноша, уехав в усадьбу, зовёт её к себе, прибавив, что пусть она приходит одна, без спутников и скорее. И для подтверждения этих слов, чтобы она явилась без задержки, передаёт перстень, похищенный у мужа. Та, послушная наказу брата - она одна знала, что может называть его этим именем, - и, взглянув также на его печать, которая была показана ей, пустилась в дорогу без провожатых. Но, обманутая, она не заметила ловушки и попалась в сети коварства. Тут эта супруга, охваченная ревностью, обнажила сестру своего мужа и стала её бичевать. Затем, когда та с воплями объяснила, как обстоит дело, и, без конца повторяя имя брата, уверила, что золовка негодует и кипятится из-за мнимого прелюбодеяния, - эта женщина, не веря ни одному её слову и считая всё выдумкой, всунув несчастной между бёдер горящую головню, предала её мучительной смерти.
   Узнав от вестников об этой смерти, прибежали брат и муж умершей и, оплакав её, с рыданьями тело женщины предали погребению. Но молодой человек не мог перенести гибели своей сестры. Потрясённый горем, он заболел разлитием желчи, горел в лихорадке так, что по всем признакам нуждался в помощи. Его супруга сговорилась с одним лекарем, известным своим вероломством, который уже стяжал себе славу многочисленными победами в смертельных боях и мог бы составить длинный список своих жертв, посулила ему пятьдесят тысяч сестерциев, чтобы он продал ей быстродействующего яда, и купила смерть для своего мужа. Столковавшись, они сделали вид, будто приготовляют питьё для облегчения боли в груди и удаления желчи, которое у людей учёных носит название "священного", но вместо него подсунули другое - священное разве только в глазах Прозерпины. Уже домочадцы собрались, некоторые из друзей и близких, и врач, размешав снадобье, протянул чашу больному.
   Но женщина, желая и от свидетеля своего преступления освободиться, и обещанные деньги оставить при себе, видя чашу уже протянутой, сказала:
   - Не прежде, доктор, ты дашь моему мужу это питьё, чем сам отопьёшь изрядную его часть. Почём я знаю, может, там подмешана отрава? Такого мужа не может оскорбить, что я, как любящая жена, тревожась о своём супруге, проявляю заботу о его спасении.
   Такая беззастенчивость женщины была для врача неожиданностью, и он, потеряв соображение и лишённый от недостатка времени возможности обдумать свои действия, боясь, что дрожь или колебание могут дать пищу подозрениям, сделал глоток из чаши. Последовав этому примеру, молодой человек взял поднесённую ему чашу и выпил. Видя, какой оборот принимает дело, врач хотел уйти домой, чтобы успеть принять противоядия и обезвредить отраву. Но женщина, стараясь довести до конца раз начатое дело, его не отпускала от себя.
   - Прежде следует увидеть целебное действие этого снадобья. - Насилу уж, когда он надоел ей мольбами и просьбами, она разрешила ему уйти. Меж тем притаившаяся смерть, опаляя все внутренности, всё глубже проникала и подбиралась к сердцу. Больной и уже одолеваемый сонливостью, еле добрёл он до дома. Едва успел он обо всём рассказать жене, поручив ей, чтобы, по крайней мере, обещанную плату за эту двойную смерть она вытребовала, - и испускает Дух.
   Молодой человек тоже оставался в живых не дольше и, сопровождаемый плачем жены, умирает в мученьях. После его похорон, выждав несколько дней, необходимых для исполнения заупокойных обрядов, явилась жена лекаря и стала требовать платы за двойное убийство. Женщина осталась верной себе, попирая законы честности и сохраняя её видимость. Она ответила ласково, дала обещания, уверяет, что выплатит условленную сумму, но добавила, что ей хотелось бы получить ещё немножко этого питья, чтобы завершить начатое дело. Жена лекаря, запутавшись в сетях коварства, согласилась и, желая угодить женщине, отправилась домой и вручила ей всю шкатулочку с ядом. Она же, получив такое средство для совершения злодеяний, далеко простёрла свои руки.
   От недавно убитого ей мужа у неё была дочка. Трудно ей было переносить, что, по законам, часть состояния отца переходит к младенцу, и, позарившись на всё наследство, она решила посягнуть и на жизнь дочери. Будучи осведомлена, что после смерти детей им наследуют и матери, эта родительница устраивает завтрак, на который пригласила жену лекаря, и её вместе с собственной дочкой погубила отравой. С малюткой, у которой и дыхание было слабее, и внутренности нежные и не окрепшие, яд справлился быстро, но жена лекаря, как только почувствовала, что ужасный напиток расходится по лёгким, поднимая в них бурю, догадалась, в чём - дело. Когда же, чуть позже, затруднённое дыхание подтвердило её подозрение, она направилась к дому наместника и с криком, взывая к нему о защите, окружённая толпой, обещала раскрыть преступления и добилась того, что перед ней открылись и двери дома, и слух наместника. Она сначала уже успела рассказать обо всех жестокостях женщины, как в глазах у неё потемнело, губы сомкнулись, издали скрежет зубы, и она рухнула к ногам наместника. Этот муж, человек бывалый, не мог допустить проволочки в наказании столь многочисленных злодеяний этой ехидны. Схватив прислужниц этой женщины, он пытками вырвал у них признание, и её приговорили к растерзанию зверями - не потому, чтобы это представлялось достаточным наказанием, а потому, что другой, более достойной её проступков, кары он не в силах был выдумать.
   Будучи обречён публично сочетаться браком с подобной женщиной, я с тревогой ожидал начала празднества, не раз испытывая желание лучше покончить с собой, чем запятнать себя прикосновением к такой преступнице и быть выставленным на позор перед всем народом. Но, лишённый рук, лишённый пальцев, культяпками своих копыт я не мог обнажить меч. В пучине бедствий ещё светила мне надежда, что весна, которая теперь начинается, всё, разукрашивая бутонами цветов, одевает уже луга, и скоро, прорвав свою покрытую шипами кору, источая благовонное дыхание, покажутся розы, которые обратят меня в прежнего Луция.
   Вот и наступил день, назначенный для открытия игр. Меня ведут под рукоплескания толпы, следовавшей за нами, до цирка. В ожидании, пока кончится первый номер программы, заключавшийся в хоровой пляске, меня поставили у ограды, и я щипал травку, росшую перед входом, то и дело бросая взоры в открытую дверь и наслаждаясь зрелищем.
   Юноши и девушки, блистая первым цветом молодости, прекрасные по внешности, в нарядных костюмах, с красивыми жестами двигались взад и вперёд, исполняя греческий пиррический танец. То хороводами они сплетались в круг, то сходились извилистой лентой, то квадратом соединялись, то группами рассыпались. Но раздался звук трубы и положил конец этим сочетаниям сближений и расхождений. Опустился занавес, были сложены ширмы, и сцена открывается перед глазами зрителей.
   На сцене была сооружена деревянная гора. Она была усажена деревьями. Источник, устроенный на вершине руками строителей, ручьями стекал по склонам, несколько козочек щипали травку, и юноша, одетый на фригийский манер в красивую тунику и азиатский плащ, который складками ниспадал по его плечам, с золотой тиарой на голове изображал пастуха, присматривающего за стадом. Вот показался отрок, на котором, кроме хламиды эфебов на левом плече, другой одежды нет, золотистые волосы - всем на загляденье, и сквозь кудри пробивается у него пара золотых крылышек. Кадуцей указывает на то, что это - Меркурий. Он приблизился, танцуя, протянул тому, кто изображает Париса, позолочённое яблоко, которое держал в правой руке, знаками передал волю Юпитера и, повернувшись, исчез. Затем появилась девушка благородной внешности, подобная богине Юноне: её голову окружала светлая диадема, и она держала скипетр. Вошла и другая, которую можно принять за Минерву: на голове - блестящий шлем, обвитый оливковым венком. Она несла щит и потрясала копьём - как та богиня в бою.
   Вслед за ними выступила другая, блистая красотой, чудным и божественным обликом своим указуя, что она - Венера, такая, какой Она ещё была девственной, являя совершенную прелесть обнажённого тела, непокрытого, если не считать шёлковой материи, скрывавшей признак женственности. Да и этот лоскуток ветер резвясь, то приподнимал, так что виден был раздвоенный цветок юности, то, дуя сильнее, прижимал, обрисовывая формы. Краски в облике богини были различны: белое тело - спускается с облаков, лазурное покрывало - возвращается в море. За каждой девой, изображающей богиню, идёт своя свита: за Юноной - Кастор и Поллукс, головы которых покрыты яйцевидными шлемами, сверху украшенными звёздами. Под звуки мелодий, исполнявшихся на флейте в ионийском ладу, девушка приблизилась и благородными жестами дала понять пастуху, что, если он присудит ей награду за красоту, она отдаст ему владычество над Азией. С той же, которую воинственный наряд превратил в Минерву, была стража - двое отроков, оруженосцев богини, Страх и Ужас. Они пританцовывали, держа в руках обнажённые мечи. У неё за спиной - флейтист, исполнявший дорийский боевой напев, и, перемежая гудение низких звуков со свистом высоких тонов, своей игрой подражал трубе, возбуждая желание к пляске. Встряхивая головой, она жестами, резкими и стремительными, показала Парису, что если он сделает её победительницей в этом состязании красавиц, то станет героем и завоевателем.
   Но вот Венера, сопровождаемая криками толпы, окружённая роем резвящихся малюток, улыбаясь, остановилась посередине сцены. Можно было подумать, что эти мальчуганы только что появились с неба или из моря: и крылышками, и стрелками, и своим видом они напоминали купидонов. У них в руках горели факела, словно они своей госпоже освещали дорогу на свадебный пир. Тут стекаются вереницы девушек, отсюда - Грации, оттуда - Оры, - бросают цветы и гирлянды, в угоду своей Богине сплетают хоровод, чествуя Госпожу услад первинами весны. Уже звучат флейты лидийскими напевами. От них растрогались сердца зрителей, а Венера начинает двигаться, шаг задерживает, спиной поводит и, покачивая головой, звукам флейты начинает вторить жестами и поводить глазами, то полузакрытыми, то открытыми, так что временами только глаза и продолжали танец. Едва лишь очутилась Она перед лицом судьи, движением рук, по-видимому, обещала, что если Парис отдаст Ей преимущество перед остальными богинями, то получит в жёны женщину, похожую на Неё. Тогда фригийский юноша, что держал в руках золотое яблоко, как бы голосуя за Её победу, передал девушке.
   Чего же вы дивитесь коршуны в тогах, что теперь судьи торгуют своими решениями, когда в начале мира, в деле, возникшем между людьми и богами, замешано было лицеприятие, и самое первое решение судья, выбранный по совету Юпитера, пастух, прельстившись наслаждениями, продал, обрекая свой род на гибель? Не иначе и впоследствии бывало: возьмите хоть судилище ахейских вождей - тогда ли, когда они по наветам обвинили в измене Паламеда, или когда в вопросе о воинской доблести Аяксу предпочли Улисса. А что вы скажете о том решении, принятом афинянами, людьми тонкими, наставниками в знании? Разве старец, которого дельфийский бог провозгласил мудрейшим из смертных, по наветам шайки не подвергался преследованию как развратитель того юношества, которое он удерживал от излишеств? Разве не был он погублен соком ядовитой травы, оставив несмываемое пятно на своих согражданах? А ведь теперь даже самые выдающиеся философы приняли его учение и клянутся его именем в своём стремлении к Блаженству. Но чтобы кто-нибудь не упрекнул меня за порыв негодования, подумав: вот теперь ещё философствующего осла мы должны выслушать, вернусь к тому месту рассказа, на котором мы остановились.
   После того как окончился суд Париса, Юнона с Минервой, печальные и разгневанные, уходят со сцены, выражая жестами негодование за то, что их отвергли. Венера же, в радости и веселье, Своё ликование изображает пляской с хороводом. Тут через потаённую трубку с вершины горы в воздух ударяет струя вина, смешанного с шафраном, и, разлившись, орошает пасущихся коз, пока, окропив их, не превращает белую от природы шерсть в золотисто-жёлтую. Когда театр наполнился сладким ароматом, деревянная гора провалилась сквозь землю.
   Но вот солдат выбегает на улицу и направляется к городской тюрьме, чтобы от имени народа потребовать привести в театр ту женщину, о которой я уже рассказывал, - за многочисленные преступления осужденную на съедение зверям и предназначенную к бракосочетанию со мной. Уже начали готовить для нас брачное ложе, блистающее черепахой, вздымающее груды пуховиков, расцветающее шёлковыми покрывалами. Мне же было не только стыдно при всех совершить соитие, не только мне было противно прикасаться к этой женщине, но и страх смерти мучил меня. "А что если, - рассуждал я с собой, - во время наших любовных объятий выпущен будет зверь, из тех, на съедение которым осуждена эта преступница? Ведь нельзя рассчитывать, что зверь будет так от природы сообразителен, или так искусно выучен, или отличается такой воздержанностью и умеренностью, чтобы женщину, лежавшую рядом со мной, растерзать, а меня, как неосужденного и невинного, оставить нетронутым".
   Я заботился уже не столько о своей стыдливости, сколько о спасении жизни. Между тем мой наставник погрузился в хлопоты о том, чтобы должным образом устроить ложе, прочая челядь - кто занялся приготовлениями к охоте, кто глазел на зрелище. Мне были предоставлены все возможности осуществить свои планы: ведь никому и в голову не приходило, что за таким ручным ослом требуется присмотр. Тогда я крадусь к ближайшей двери, достигнув которой, пускаюсь во весь опор и, так промчавшись шесть миль, достигаю Кенхрея, который считается лучшей коринфской колонией и омывается Эгейским и Сароническим морями. Его гавань - одно из надёжнейших пристанищ для кораблей и всегда - полна народа. Но я избегаю многолюдства и, выбрав уединённое место на берегу у воды, распростёрши своё тело на лоне песка, подкрепляю свои силы. Колесница солнца уже обогнула последний столб на ипподроме дня, и в тишине вечера меня охватил сон.
  
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  
   Пробудившись около первой ночной стражи, я вижу полный диск луны, поднимающийся из волн моря. Посвящённый в тайны ночи, зная, что владычество Верховной Богини простирается далеко и нашим миром правит Её промысел, что веления этого светила приводят в движение всё и на земле, и на небе, и на море, то, сообразно Её возрастанию, увеличиваются, то, Её убыванию, уменьшаются, полагая, что судьба, уже насытившись моими бедствиями, даёт мне надежду на спасение, хоть и запоздалое, я решил обратиться с молитвой к лику Богини, стоявшему перед моими глазами. Я вскакиваю и, желая подвергнуться очищению, семикратно погружаю свою голову в море, так как это число было признано ещё Пифагором наиболее подходящим для религиозных обрядов. Затем, обратив к Богине орошённое слезами лицо, начинаю так:
   - Владычица Небес, будь Ты Церерой, Матерью злаков, Которая, вновь обретя дочь, на радостях упразднила жёлуди - древний корм, - указав людям нежну и, приятную пищу, ныне Ты обитаешь в земле Элевсина. Будь Ты Венерой, Которая рождением Амура в начале веков соединила два пола и, вечным плодородием род человеческий умножая, ныне на Пафосе, морем омываемом, получаешь почёт. Будь Сестрой Феба, Которая приходит с помощью во время родов и, столько племён взрастившая, ныне чтишься в святилище Эфеса. Будь Прозерпиной, ночными завываниями ужас наводящей, Которая своим триликим образом натиск злых духов смиряешь и над подземными темницами властвуешь, по рощам бродишь, поклонения принимая. О, Прозерпина, Своим сиянием каждый дом освещающая, влажными лучами питающая посевы и, когда скрывается солнце, Свой свет нам проливающая. Как бы Ты ни именовалась, каким бы обрядом, в каком бы обличье ни надлежало Тебя чтить, - ныне приди мне на помощь в моих невзгодах, шаткую судьбу поддержи, прекрати беды, пошли мне отдохновение и покой. Достаточно было страданий, достаточно было скитаний! Совлеки с меня образ четвероногого животного, верни меня взорам моих близких, возврати меня моему Луцию! Если же гонит меня какое-нибудь божество, оскорблённое мной, пусть мне хоть смерть будет дана, если жить не дано.
   Излив душу в молитве, сопровождаемой воплями, я опускаюсь на прежнее место, и мою душу обнимает сон. Но не успел я сомкнуть глаза, как из средины моря поднимается лик Богини, внушающий почтение богам. А затем, выйдя из пучины, изображение всего тела предстало моим взорам. Густые длинные волосы, на пряди разобранные, рассыпались по шее. Макушку окружает венок из пёстрых цветов, а посередине, надо лбом, круглая пластинка излучает свет - признак богини Луны. Слева и справа круг завершают извивающиеся, тянущиеся вверх змеи, а также хлебные колосья, надо всем приподнимавшиеся, многоцветные, из виссона, то белизной сверкающая, то золотисто-жёлтая, то пылающая. Но что больше всего поразило моё зрение, так это чёрный плащ, отливавший тёмным блеском. Обвившись вокруг тела и переходя на спине с правого бедра на левое плечо, он свешивается складками, а края обшиты бахромой.
   Вдоль каймы и по всей поверхности плаща здесь и там вытканы мерцающие звёзды, а среди них полная луна излучает сияние. Там же, где волнами ниспадало это покрывало, со всех сторон вышита гирлянда из всех цветов и плодов, какие существуют. И в руках у Неё - предметы, один с другим несхожие. В правой Она держит медный погремок, основа которого, выгнутая в кольцо, пересекалась тремя палочками, и они при встряхивании издают звон. На левой же руке висит золотая чаша в виде лодочки, на ручке которой, с лицевой стороны, поднимает голову аспид со вздутой шеей. Стопы обуты в сандалии, сделанные из пальмовых листьев. В таком-то виде, в таком убранстве, дыша ароматами Аравии, Она удостоила меня вещанием:
   - Вот Я - перед тобой, Луций, тронутая твоими мольбами, Мать Природы, Госпожа стихий, Порождение времён, Высшее из божеств, Владычица душ усопших, Первая среди небожителей, Единый Образ всех богов и богинь, мановению Которой - подвластны свод небес, дуновения моря, безмолвие преисподней. Единую Владычицу, чтит Меня под многообразными видами, различными обрядами, под разными именами Вселенная. Там фригийцы, первенцы человечества, зовут Меня Пессинунтской Матерью богов, тут обитатели Аттики - Кекропической Минервой, здесь кипряне, морем омываемые, - Пафийской Венерой, критские стрелки - Диктинской Дианой, трёхъязычные сицилийцы - Стигийской Прозерпиной, элевсинцы - Церерой, одни - Юноной, другие - Беллоной, те - Гекатой, эти - Рамнузией, а эфиопы, которых озаряют первые лучи восходящего солнца, арии и египтяне почитают меня так, как должно, называя Моим настоящим именем, - Изидой. Вот Я - перед тобой, твоим бедам сострадая, вот Я, благожелательная и милосердная. Оставь плач и жалобы, гони прочь тоску - по Моему промыслу уже занимается для тебя день спасения. Слушай же Мои наказы. День, что родится из этой ночи, издавна Мне посвящается. Зимние непогоды успокаиваются, волны стихают, море делается доступным для плаванья, и Мои жрецы, спуская на воду судно, ещё не знавшее влаги, посвящают его Мне, как первину мореходства. Этого обряда ожидай спокойно и благочестиво.
   По Моему наставлению, во время шествия у жреца в правой руке будет вместе с систром венок из роз. И так, не медли ни минуты, но, раздвинув толпу, присоединяйся к процессии, полагаясь на Моё соизволение, и, подойдя близко, осторожно, будто ты хочешь поцеловать руку у жреца, сорви розы и сбрось с себя эту звериную шкуру. Мои наставления исполнить будет нетрудно. Ведь в эту же минуту, что Я явилась к тебе, Я нахожусь и в другом месте, подле Моего жреца, во сне предупреждаю его о том, что случится, и указываю, как нужно действовать. По Моему повелению толпа расступится и даст тебе дорогу, твоя внешность никого не смутит во время шествия и праздничных зрелищ, а твоё превращение не внушит никому подозрения и неприязни. Но запомни и навсегда сохрани в своём сердце: весь остаток своей жизни, вплоть до последнего вздоха, ты посвятишь Мне. Справедливость требует, чтобы Той, Чьё благодеяние снова вернёт тебя людям, принадлежала и твоя жизнь. Ты будешь жить счастливо и со славой под Моим покровительством. И когда, совершив свой жизненный путь, ты сойдёшь в царство мёртвых, то, как видишь Меня сегодня здесь, так и там, в этом подземном полукружии, ты найдёшь Меня просветляющей мрак Ахеронта, царствующей над стигийскими тайниками и, обитая в Елисейских полях, будешь поклоняться Мне, милостивой к тебе. Если же послушанием, исполнением обрядов, целомудрием ты угодишь нашей Божественной воле, знай, что только в Моей власти продлить твою жизнь сверх установленного судьбой срока.
   Доведя до конца Своё предсказание, Богиня исчезла. Вместе со сном меня покинул и страх, и я вскакиваю в такой радости, что даже пот ручьями льётся по мне. Потрясённый присутствием Богини, я погружаюсь в морскую влагу и, чтобы не забыть Её повелений, возобновляю по порядку в памяти всё, что Она мне внушала. Вскоре исчез туман ночи, вышло солнце, и вот уже улицы наполнили толпы, ликующие, как во время триумфального шествия. Не говоря уже о приподнятости моего духа, мне казалось, что и всё вокруг как-то особенно весело. Животные, каждый дом и день мне кажутся исполненным радости. После вчерашнего холода настала солнечная погода, зазвучали хоры прельщённых весенним теплом птичек, трелями прославляющих Мать звёзд, Родительницу времён года, Владычицу мира. Даже деревья, и плодоносные, приносящие обильный урожай, и бесплодные, довольствующиеся тем, что дают тень, под дыханием южного ветра поблёскивают листочками, качают ветками, издавая шелест. Утих шум бурь, улеглись волны, море набегает на берег, разошлись тучи, и небо, безоблачное и ясное, сияет лазурью.
   Вот появились первые участники процессии, каждый разодетый по своему вкусу и выбору. Тот с военным поясом изображает солдата. Этого подобранный кверху плащ, сандалии и рогатина превратили в охотника. Другой в позолоченных туфлях, в шёлковом платье, драгоценных уборах, с заплетёнными в косы волосами походкой подражает женщине. Дальше в поножах, в шлеме, со щитом и мечом кто-то выступает, будто пришёл с состязания гладиаторов. Был и такой, что, в пурпурной одежде, с ликторскими связками, играет роль должностного лица, и такой, что корчит из себя философа в широком плаще, плетёных сандалиях, с посохом и козлиной бородкой. Были здесь и птицелов и рыбак - оба с тростинками: у одного они смазаны клеем, у другого с крючками на конце. Тут же и медведицу, на носилках сидевшую, несут, как матрону, и обезьяна в матерчатом колпаке и фригийском платье шафранового цвета, протягивая золотой кубок, изображает пастуха Ганимеда. Идёт и осёл с приклеенными крыльями рядом с дряхлым стариком: сразу скажешь - вот Беллерофонт, а вот - Пегас, впрочем, оба возбуждали хохот.
   В то время как эти маски переходили с места на место, развлекая народ, уже двинулось и шествие Богини-Спасительницы. Женщины, блистая белоснежными одеждами, радуя взгляд уборами, украшенные венками, одни из подола цветочками усыпали путь, по которому шествовала процессия, у других за спинами повешены зеркала, чтобы подвигающейся Богине был виден весь поезд позади Неё. Некоторые, держа гребни из слоновой кости, движением рук и сгибанием пальцев делали вид, будто расчёсывают и прибирают волосы Владычице. Были и такие, что бальзамом и другими благовониями окропляли улицы. Тут же толпа людей обоего пола с фонарями, факелами, свечами и всякого рода светильниками в руках прославляла Источник сияния звёзд. Свирели и флейты, звуча, создавали очаровательную музыку. За музыкантами - хор избранных юношей в сверкающих белизной одеждах повторял строфы прекрасной песни, слова и мелодию которой сочинил Камен. Это песнопение заключало в себе зачин более величественного гимна с молитвами и обетами. Шли и флейтисты, посвящённые Серапису, и на своих изогнутых трубах, поднимавшихся вверх, к правому уху, исполняли по нескольку раз напевы, принятые в храме их бога. Затем шло множество прислужников, возвещавших, что надо очистить путь для шествия.
   Тут движется толпа посвящённых в таинства - мужчины и женщины всякого положения и возраста, одетые в сверкающие льняные одежды белого цвета. У женщин умащённые волосы покрыты прозрачными покрывалами, у мужчин блестят выбритые головы. Земные светила религии, они потрясают медными, серебряными и даже золотыми систрами, извлекая из них звон. Наконец - высшие служители таинств. В своих узких белых льняных одеждах, подпоясанных у груди и ниспадающих до пят, они несут знаки достоинства божеств. Первый держал лампу, горевшую ярким светом и не похожую на наши лампы, что зажигают на вечерних трапезах. Это была золотая лодка с отверстием посередине, через которое выходил широкий язык пламени. Второй был одет так же, как первый, но в каждой руке он нёс по алтарю, называемому "помощником", - это имя дал им быстро приходящий на помощь промысел Верховной Богини. За ним шёл третий, неся пальмовую ветвь с тонко сделанными из золота листьями, а также кадуцей Меркурия. Четвёртый показывал символ справедливости в виде левой руки с протянутой ладонью, - она слаба от природы, ни хитростью, ни ловкостью не одарена и потому скорее, чем правая, может олицетворять справедливость: он же нёс и закруглявшийся, наподобие сосца, золотой сосудик, из которого совершал возлияние молоком. У пятого - золотая веялка, наполненная лавровыми веточками. Последний нёс амфору.
   Показалась и процессия богов, соблаговоливших воспользоваться человеческими ногами для передвижения. Вот наводящий ужас посредник между небесным и подземным миром, с величественным ликом, то тёмным, то золотым, высоко возносит свою пёсью голову Анубис, в левой руке держа кадуцей, правой потрясая зелёной пальмовой ветвью. Сразу же вслед за ним - корова, ставшая на дыбы, воплощённое плодородие Всеродительницы Богини. Неся её на плечах, один из священнослужителей легко и красиво выступал под ношей. Другой нёс закрытый ларец, заключающий в себе тайну учения. Третий на своё лоно принял изображение Верховного Божества. Оно было сделано из золота следующим образом: это была искусно выгнутая урна с круглым дном, снаружи украшенная египетскими изображениями. Над её отверстием поднималось не очень высокое горлышко с длинным, далеко выступавшим носиком, а с другой стороны была приделана широкая ручка, на которой свернулась в клубок змея, раздувая поднятую вверх чешуйчатую шею, покрытую морщинами.
   И вот подходит миг свершения обещанных мне Богиней благодеяний, приближается жрец, несущий мне назначенное судьбой спасение, держа в правой руке, как гласило обещание Богини, систр для Богини и для меня венок - венок заслуженный. Ведь, вытерпев столько страданий, подвергнувшись стольким опасностям, я теперь, с соизволения Великой Богини, в борьбе с судьбой выходил победителем. Но, несмотря на охватившую меня радость, я не бросаюсь со всех ног, но тихо, медленно, подражая человеческой походке, бочком пробираюсь через расступившуюся толпу.
   Жрец же, предупреждённый, как мог я убедиться на деле, ночным откровением и удивлённый, как всё совпадает с поручением, которое он получил, остановился и, протянув правую руку, к моему рту поднёс венок. Тут я, трепеща, с сильно бьющимся сердцем, венок, сверкающий вплетёнными в него розами, хватаю губами и пожираю. С меня спадает личина животного: прежде всего исчезает шерсть, шкура становится тоньше, живот уменьшается, на ступнях ног копыта разделяются на пальцы, руки перестают быть ногами, но поднимаются для исполнения своих обязанностей, шея укорачивается, пасть и голова округляются, уши принимают прежние размеры, зубы делаются небольшими, как у людей, и хвост, который доставлял мне больше всего мучений, исчезает! Народ удивляется, люди преклоняются при столь очевидном доказательстве могущества Верховной Богини, подобном чудесному сновидению, и при виде быстрого превращения, воздев руки к небу, свидетельствуют об этой милости Богини.
   А я, остолбенев от изумления, стоял неподвижно и молча, не зная, от переполнившей мою душу радости, с чего лучше начать, откуда подступить к звукам, сделавшимся мне непривычными, как удачнее всего воспользоваться первинами возвращённого мне дара речи, какими словами и выражениями возблагодарить Богиню за Её благодеяние. Но жрец, очевидно, извещённый Свыше обо всех моих несчастьях с начала, хоть и был потрясён чудом, знаком приказывает, чтобы мне дали льняную одежду для прикрытия, потому что, как спала с меня оболочка осла, так я и стоял, сжав бёдра и сплетёнными руками скрывая, насколько мог, свою наготу. Один из почитателей святыни снял с себя верхнюю тунику и набросил на меня. Тогда жрец, глядя на меня и проникнутый изумлением, начал так:
   - Вот, Луций, после стольких страданий, после гроз, воздвигнутых Судьбой, пережив бури, ты, наконец, достиг пристани Отдохновения, алтарей Милосердия. Не впрок пошло тебе ни происхождение, ни положение, ни даже образованность, которая тебя отличает, потому что, сделавшись по страстности своего молодого возраста рабом сластолюбия, ты получил возмездие за своё любопытство. Но всё же Судьба, терзая тебя и подвергая опасностям, привела тебя к блаженству. Пусть же она идёт и пышет яростью, ей придётся искать для своей жестокости другой жертвы. Ведь над теми, кого величие нашей Богини призвало посвятить жизнь служению Ей, не имеет власти случайность. Разбойники, звери, рабство, пути и скитания без конца, ежедневное ожидание смерти - чего достигла всем этим незрячая Судьба? Вот тебя приняла под своё покровительство другая Судьба, но уже зрячая, свет сияния Которой озаряет даже остальных богов. Пусть же радость отразится на твоём лице в соответствии с этой праздничной одеждой. Ликуя, присоедини свой шаг к шествию Богини-Спасительницы. Пусть видят безбожники, пусть видят и сознают своё заблуждение: вот избавленный от прежних невзгод, радующийся промыслу Изиды Луций празднует победу над своей судьбой! Но чтобы защититься ещё надёжнее и крепче, запишись в это воинство (веление принять такую присягу и прозвучало для тебя недавно), посвяти себя уже отныне нашему служению и наложи на себя ярмо добровольного подчинения. Начав служить Богине, ты насладишься в полной мере плодом своей свободы.
    Провещав, жрец, с трудом переводя дыхание, умолк. Я же, присоединившись к рядам, двинулся вслед за святыней. Я стал известен всем гражданам, сделался предметом всеобщего внимания, на меня указывали пальцами, кивали головой, и народ переговаривался:
   - Вон тот, кого воля Всемогущей Богини сегодня вернула к человеческому образу. Он - счастлив и трижды блажен: незапятнанностью предшествовавшей жизни и верой он заслужил такое покровительство Свыше, так после второго рождения он вступает на путь служения.
   Среди подобных восклицаний, среди праздничных пожеланий и молитв толпы подвигаясь, мы приближаемся к берегу моря и доходим до того места, где накануне я лежал в виде осла. Там расставили в должном порядке изображения богов, и верховный жрец, произнеся молитвы, горящим факелом, яйцом и серой очистил корабль, искусно сделанный и со всех сторон расписанный рисунками на египетский лад, и посвятил этот дар Богине. На сверкающем парусе судна были вытканы золотом буквы, которые складывались в пожелание удачных плаваний в пору новых выходов в море. Мачтой была сосна, блестящая, с превосходным топом, так что смотреть было приятно. Корма, выгнутая в виде гусиной шеи и покрытая листовым золотом, блестела, и корпус, весь из светлой, полированной туи, радовал взор. Тут толпа, как посвящённые, так и непосвящённые, поднесли корзины с ароматными травами и другими дарами в таком же роде, над водами совершили возлияния молочной похлёбкой. Наконец, когда корабль был наполнен щедрыми приношениями и сулящими счастье пожертвованиями, обрезали канаты и, предоставив судно ветру, пустили в море. Когда оно было уже на таком расстоянии, что почти скрылось из глаз, носильщики взяли священные предметы, которые они принесли, и, по-прежнему образуя процессию, все возвратились к храму.
   Когда мы уже приблизились к храму, великий жрец, носильщики священных изображений и те, которые ранее уже были посвящены в таинства, войдя в святилище Богини, расположили там, в должном порядке изображения. Тут один из них, которого все называли писцом, стоя против дверей, созвал пастофоров - так именовалась эта коллегия - как бы на собрание. И, взойдя на возвышение подле тех же дверей, стал читать по книге написанные в ней молитвы о благоденствии императора, сената, всадников и всего римского народа, о кораблях и корабельщиках, обо всём, что - подвластно нашей державе, закончив чтение возгласом. В ответ раздались крики народа, выражавшие пожелание, чтобы эти слова всем принесли удачу. Исполненные радости граждане, держа в руках ветви священных деревьев и веночки, поцеловав ступни серебряной статуи Богини, стоявшей на храмовой лестнице, отправились по домам. Я же не мог решиться отойти от этого места и, не спуская глаз с изображения Богини, перебирал в памяти испытанные мной бедствия.
   Молва меж тем не ленилась и не давала отдыха своим крыльям, и у меня на родине пошли разговоры о милости ко мне Промысла и о моей судьбе. И мои друзья, рабы и те, кто был связан со мной узами родства, отложив скорбь, в которую их погрузило известие о моей смерти, во власти радости поспешили ко мне с подарками, чтобы взглянуть на вернувшегося к свету дня из преисподней. Я уже потерял надежду их увидеть, а потому очень обрадовался им и с удовольствием принимал их подношения: ведь мои близкие позаботились снабдить меня всем необходимым для безбедного существования.
   Поговорив с каждым из них и рассказав всё о прежних моих бедствиях и теперешней радости, я всё своё внимание устремляю на Богиню. Наняв внутри храмовой ограды помещение, устраиваю себе временное жилище, посещаю богослужения, пока ещё - низшего разряда, не разлучаюсь со жрецами, почитатель Великой Богини. Ни одна ночь, ни один сон у меня не проходил без того, чтобы я не лицезрел Богини и не получал от Неё наставлений. Частыми повелениями Она убеждала меня принять, наконец, посвящение в Её таинства, к которым я давно уже был предназначен. Хоть я и пылал желанием подчиниться этим приказам, но меня удерживал трепет, так как я находил трудным делом беспрекословное подчинение святыне, и нелёгкой казалось мне задачей соблюдение обета целомудрия и воздержания - ведь жизнь исполнена случайностей, она требует осторожности и осмотрительности. Обдумывая всё это вновь и вновь, я, хоть и стремился поскорее принять посвящение, всё как-то откладывал исполнение своего решения.
   Однажды ночью мне приснилось, что приходит ко мне верховный жрец, неся что-то в полном до краёв подоле, и на мой вопрос, что - это и откуда, отвечает, что это - моя доля из Фессалии, а также что оттуда вернулся мой раб Кандид. Проснувшись, я долго думал об этом сновидении, размышляя, что у меня не было раба с таким именем. Но всё-таки я полагал, что присланная доля, во всяком случае, обозначает прибыль. Обеспокоенный и встревоженный надеждой на удачу и доход, я ожидал утреннего открытия храма. Когда раздвинулись белоснежные завесы, мы обратились с мольбами к изображению Богини. Жрец обошёл все алтари, совершая богослужение и произнося молитвы, наконец, зачерпнув из сокровенного источника воды, совершил возлияние из чаши. Исполнив всё по обряду, служители Богини, приветствуя восходящее солнце, криком возвестили о первом часе дня. И в этот момент явились узнавшие о моих приключениях слуги - из Гипаты, где я их оставил, ещё когда Фотида уловила меня в сети, и привели с собой даже мою лошадь, которая неоднократно уже переходила из рук в руки и была наконец отыскана по отметине на спине. Вещему смыслу моего сновидения я тем более дивился, что, кроме в точности выполненного обещания касательно прибыли, рабу Кандиду соответствовал возвращённый мне конь, который был белой масти.
   После этого случая я ещё усерднее принялся за исполнение религиозных обязанностей, так как надежда на будущее поддерживалась во мне сегодняшними благодеяниями. Со дня на день всё более проникало в меня желание принять посвящение, и я не отставал от верховного жреца со своими просьбами, чтобы он посвятил меня, наконец, в таинства священной ночи. Он же, муж степенный и известный строгим соблюдением религиозных обрядов, кротко и ласково отклонял мою настойчивость, утешая и успокаивая меня в моём смятении надеждами.
   - Ведь и день, в который данное лицо можно посвящать, указывается знамением, и жрец, которому придётся совершать таинство, избирается Промыслом, даже необходимые издержки на церемонию устанавливаются таким же образом. - Ввиду всего этого он полагал, что мне нужно вооружиться терпением, остерегаясь жадности и заносчивости, и стараться избегать обеих крайностей: будучи призванным - медлить и без зова - торопиться. Да и едва ли найдётся из числа жрецов человек, столь лишённый рассудка и, больше того, готовый себя обречь на погибель, который осмелился бы без приказания Богини совершить столь дерзостное и святотатственное дело и подвергнуть себя смертельной опасности: ведь и ключи от преисподней, и оплот спасения - в руках у Богини. Да и этот обычай установлен в уподобление добровольной смерти и дарованного из милости спасения, так как Богиня имеет обыкновение намечать Своих избранников из тех, которые, уже окончив путь жизни и стоя на пороге последнего дыхания, тем лучше могут хранить в молчании тайну учения: Её промыслом вторично рождённые обретают возможность ещё раз начать путь к спасению. Вот так же и мне следует ждать знамения, хоть и ясно, что суждением Великой Богиния давно уже призван и предназначен к служению. Тем не менее, я должен уже теперь наряду с остальными служителями храма воздерживаться от недозволенной и нечистой пищи, чтобы тем скорее достигнуть тайн веры.
   Таковы были слова жреца, и моё послушание уже не нарушалось нетерпением, но, погружённый в покой и молчаливость, ежедневными поклонениями я воздавал почитание святыне. И мои ожидания не обманула благость Богини: в одну из ночей Она открыла мне, что для меня настаёт долгожданный день, когда Она осуществит величайшее из моих желаний. И сколько я должен потратить на искупительное молебствие, и что для исполнения обрядов назначается тот Митра, Её верховный жрец, которого связывает со мной сродство светил.
   Возрадовавшись от этих сообщений Верховной Богини, я при первом свете зари, стряхнув с себя сон, направляюсь к жилищу жреца и, встретив его на пороге, - он уже выходил из дома, - приветствую и следую за ним. Я уже намеревался настойчивее, чем все прошлые разы, требовать у него посвящения, но он, едва увидел меня, воскликнул:
   - Луций, счастлив - ты и блажен, - какой милости удостоила тебя Владычица Небес! Что же ты теперь стоишь праздно, что же теперь ты медлишь? Вот наступает для тебя давно желанный день, в который, по повелению многоимённой Богини, я своими руками введу тебя в тайны служения!
   Тут старец, положив правую руку мне на плечо, ведёт меня к зданию. Там, по совершении обряда открытия дверей, исполнив утреннее богослужение, он вынес из недр святилища книги, написанные непонятными буквами. Эти знаки, то изображением животных сокращённо передавая слова текстов, то узлами переплетаясь и наподобие колеса изгибаясь, смысл чтения скрывали от любопытства. Из этих книг он прочёл мне о приготовлениях, необходимых для посвящения.
   Закупается всё, что требовалось для обряда,  частью мной, частью моими друзьями. Наконец жрец объявляет, что час настал, и ведёт меня, окружённого священным воинством, в ближайшие бани. Там после омовения, призвав милость богов, он очищает меня окроплением и приводит к храму. Две трети дня были уже позади, когда он, поставив меня у ног Богини и прошептав мне на ухо наставления, значение которых нельзя выразить словами, перед свидетелями наказал мне воздержаться от чревоугодия, десять дней подряд не вкушать животной пищи, а также не прикасаться к вину. Исполняю этот наказ о воздержании, а между тем наступил уже и день посвящения, и солнце, склоняясь к закату, привело на землю вечер. Тут со всех сторон стеклись толпы народа, и каждый принёс мне в знак почтения подарок. Но вот жрец, удалив непосвящённых, облачил меня в плащ из грубого холста и, взяв за руку, ввёл в сокровенные недра храма.
   Я достиг рубежей смерти, переступил порог Прозерпины и вспять вернулся, пройдя через все стихии. В полночь я видел солнце в сияющем блеске, предстал перед богами подземными и небесными и вблизи поклонился им.
   Настало утро, и по окончании богослужения я тронулся в путь, облачённый в двенадцать священных стол. И, повинуясь приказанию, я поднялся на деревянное возвышение в середине храма, против статуи Богини, привлекая взоры своей одеждой - виссоновой, но ярко расписанной. С плеч за спину до пят у меня спускался плащ, и со всех сторон, откуда ни взгляни, был я украшен изображениями животных: тут индийские драконы, там гиперборейские грифоны, порождённые другим миром и подобные крылатым птицам. Эта стола у посвящённых называется олимпийской. В правой руке я держал горящий факел. Мою голову окружал венок из листьев пальмы, расходившихся в виде лучей. Вдруг завеса отдёрнулась, и, разукрашенный наподобие Солнца, я оказался перед взорами народа. После этого я отпраздновал день своего рождения в Духе, устроив пиршество. Третий день был отмечен повторением тех же обрядов, и трапеза была завершением моего посвящения. Я пробыл там ещё несколько дней, вкушая сладость созерцания священного изображения, связанный чувством благодарности за милость. Наконец, по указанию Богини, воздав Ей благодарность, соответствующую моим силам, я начал готовиться к возвращению домой, столь запоздалому, с трудом расторгая узы стремлений. И вот, повергнувшись ниц перед Богиней и прижимаясь лицом к Её стопам, обливаясь слезами, голосом, прерываемым рыданьями, глотая слова, я начал так:
   - Святейшая, Избавительница человеческого рода, Заступница смертных, что являешь Себя несчастным в бедах Матерью! Ни день, ни ночь, ни даже минута не протекает, лишённая Твоих благодеяний: на море и на суше Ты покровительствуешь людям, простираешь Свою десницу в бурях жизни, которой распускаешь пряжу рока, смиряешь ярость Судьбы, укрощаешь течение светил. Тебя чтут вышние боги, и боги подземных теней поклоняются Тебе. Ты вращаешь круг мира, зажигаешь Солнце, управляешь Вселенной, попираешь Тартар. На Твой зов откликаются звёзды, Ты - Источник чередования времён, Радость небожителей, Госпожа стихий. Твоим мановением разгорается огонь, сгущаются тучи, всходят посевы, поднимаются всходы. Твоей силы страшатся птицы, летающие в небе, звери, блуждающие в горах, змеи, скрывающиеся в земле, чудовища, плывущие по волнам. Но я для воздания похвал Тебе - нищ умом, для жертв - беден имуществом. И всей полноты речи не хватает, чтобы выразить чувства, Твоим величием во мне рождённые, и тысячи уст не хватило бы, тысячи языков и неиссякаемого потока красноречия! Что же, постараюсь выполнить то, что доступно благочестивому человеку, но неимущему: Твой лик и божественность в глубине моего сердца на веки вечные запечатлею и сберегу.
   Помолившись Верховной Богине, я бросаюсь на шею жрецу Митре, ставшему для меня вторым отцом, и, осыпая его поцелуями, прошу прощения, что не могу отблагодарить его как следует за его благодеяния.
   Я долго и пространно изливал ему свою благодарность, наконец, расстался с ним и пустился в путь, чтобы увидеть отеческий дом после столь долгого отсутствия. Но я остаюсь там всего несколько дней, потому что, по внушению Великой Богини, поспешно собрав пожитки, сажусь на корабль и отправляюсь в Рим. Благополучно, при попутном ветре, я достигаю Августовой гавани. Пересев там в повозку, лечу дальше и к вечеру, накануне декабрьских ид, прибываю в этот город. С тех пор главным моим занятием стали ежедневные молитвы Верховной Богине, Владычице Изиде, Которую там с благоговением чтили под названием Полевой - по местоположению Её храма. Я был усердным Её почитателем - в этом храме хоть и пришелец, но в учении свой человек.
   Вот Солнце, пройдя весь круг зодиака, уже завершило свой годовой путь, как вдруг неусыпная забота Богини снова прерывает мой покой, снова напоминает мне о посвящении, снова - о таинствах. Я удивился: в чём - дело, что предвещают слова Богини? Да и как не изумляться! Ведь я уже давно считал себя посвящённым.
   Пока я эти сомнения отчасти своим умом разбирал, отчасти подвергал рассмотрению служителей святыни, я узнаю, что я был посвящён лишь в таинства Богини, но обрядами Озириса, Великого Бога и Родителя богов, просвещён не был, и что хоть этих сущности Божеств и Их учений и соприкасаются между собой и даже едины, но в посвящениях имеются отличия. Поэтому мне должно быть понятно, что я призван сделаться служителем и этого Великого Бога. Дело недолго оставалось в неопределённости. В ближайшую же ночь я увидел жреца в полотняном одеянии. В руках у него тирсы, плющ и ещё нечто, чего я не имею права называть. Всё это он кладёт перед моими ларами, а сам, заняв моё сиденье, говорит мне, чтобы я приготовлял обильную священную трапезу. И для того, разумеется, чтобы я мог узнать его, он отличался одной особенностью, а именно: левая пятка у него была искривлена, так что при ходьбе в его поступи была заметна неуверенность. После такого выражения Божественной воли тень неопределённости исчезла, и я после утренних молитв Богине стал со вниманием наблюдать за каждым жрецом, нет ли у кого такой походки, как та, что я видел во сне. Мои ожидания оправдались. Вскоре я заметил одного из пастофоров, у которого не только походка, но вдобавок и осанка и внешность совпадали с моим ночным видением. Его звали, как я потом узнал, Азинием Марцеллом - имя, не чуждое моим превращениям. Я подошёл к нему. Он уже знал о предстоящем разговоре, так как уже был предупреждён Свыше, что речь пойдёт о посвящении в таинства. Накануне ночью ему приснилось, что когда он возлагал венки на статую Великого Бога, и из Его уст услышал, что к нему будет послан уроженец Мадавры, человек - бедный, над которым нужно свершить священные обряды, так как и посвящаемый прославится своими подвигами, и посвятитель получит высокое вознаграждение.
   Предназначенный, таким образом, к посвящению, я медлил, вопреки своему желанию, из-за недостатка средств. Крохи моего наследства были истрачены на путешествие, да и столичные издержки превышали расходы тех дней, когда я жил в провинции. Так как бедность стояла у меня на пути, а внушения Божества всё настойчивее меня торопили, то я очутился между молотом и наковальней. Всё чаще, побуждаемый Божеством, я терял спокойствие, наконец, убеждения перешли в приказания. Тогда я, распродав свой запас одежды, наскрёб требуемую небольшую сумму. На это мне было увещевание.
   - Неужели ты пожалел бы о своих платьях, если бы дело шло о предстоящем удовольствии? Теперь же, на пороге таких церемоний, ты не решаешься предаться нищете, в которой не будешь раскаиваться?
   И так, всё было приготовлено в достаточном количестве. Я десять дней не вкушал животной пищи, даже голову выбрил вдобавок, и, наконец, просвещённый ночными бдениями, со всей доверчивостью предался обрядам этой родственной религии. Она не только служила мне большим утешением в моём положении чужеземца, но даже доставила мне значительные средства к пропитанию. Кем как не Удачей был ниспослан мне тот заработок адвоката, что я получил, ведя дела на латинском языке?
   И вот прошло несколько дней, как раздаётся зов Свыше, приказывающий мне в третий раз подвергнуться посвящению. Я задумался: куда клонится это намерение небожителей? Что ещё осталось неисполненным, хоть я и подвергался дважды посвящению?
   - Ну конечно, - говорил я себе, - и тот и другой жрецы допустили какую-нибудь ошибку или чего-нибудь недоделали.
   И я начал уже сомневаться в их добросовестности. Видение вещанием ночью вывело меня из этих мыслей, напоминавших рассуждения безумца.
   - Нечего тебе опасаться многочисленных посвящений и думать, что в предыдущих было что-нибудь опущено. Этим доказательством Божественной милости к тебе ликуй, что трижды назначено тебе то, чего другие едва единожды удостаиваются. Ты же из числа посвящений должен почерпнуть уверенность в своём вечном Блаженстве. Впрочем, предстоящее тебе посвящение вызвано крайней необходимостью. Вспомни только, что облачение Богини, которое ты возложил на свои плечи в провинции, там, в храме и осталось лежать, и в Риме ты не сможешь ни участвовать в торжественных богослужениях, когда требуется это одеяние, ни украсить себя той ризой, если получишь такое приказание. И так, с радостной душой приступай по воле великих Богов к новому посвящению, и да будет оно тебе на благо, счастье и спасение!
   Затем видение - мой увещеватель - возвестило мне обо всём, что необходимо сделать. Сразу же после этого, не откладывая и не затягивая дела, я сообщил своему жрецу обо всём виденном, принял на себя ярмо воздержания от мясной пищи, увеличив десятидневный срок поста, предписанный Законом, и, не жалея издержек, готовлюсь к посвящению, более руководствуясь рвением, чем необходимой мерой. И я не пожалел о хлопотах и издержках: по промыслу Богов, выступления в суде стали приносить мне изрядный доход. Наконец, через несколько деньков Бог среди богов, среди могучих Могущественнейший, среди верховных Высший, среди высших Величайший, среди величайших Владыка, - Озирис, в своём Божественном виде удостоил и почтил меня Своим явлением. Он сказал мне, чтобы я продолжал свои занятия в суде, не боясь сплетен недоброжелателей, которые вызваны отличающими меня трудолюбием и учёностью. А чтобы я, не смешиваясь с толпой остальных посвящённых, мог ему служить, избрал меня в коллегию своих пастофоров, назначив даже одним из пятилетних декурионов. Обрив голову, я вступил в эту коллегию, основанную ещё во времена Суллы, и хожу теперь, ничем не осеняя и не покрывая своей плешивости, радостно смотря в лица встречных.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

1

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"