Здание драмтеатра с внушительной белой колоннадой у входа трепетало в залитом жарким июньским солнцем мареве, словно нарисованное на огромном невидимом полотнище. Построенный сразу после войны в стиле "сталинского барокко", театр резко выделялся на фоне окружавших его древних, еще довоенных двух- и трехэтажных домишек, выкрашенных в одинаковый, горчично-желтый цвет и крытых листами ржавого железа. Во всяком случае, изучать тонкости мастерства советских архитекторов было куда приятнее, чем глазеть на зэков из хозобслуги, которые под отрывистые и преимущественно матерные команды толстого краснолицего прапорщика перетаскивали по тюремному двору какие-то баки и бочонки. От бочек нестерпимо воняло солидолом, а сами зэки, одетые в одинаковые черные робы и такие же брюки, больше всего напоминали стаю громко галдящих и мечущихся в беспорядке ворон.
Следователь Василюк утер пот со лба и отошел от распахнутого настежь окна кабинета. Жара стояла несусветная, вторую неделю - ни дождика, ни ветерка. Выйдешь на улицу и чувствуешь себя как в крематории. Хорошо хоть, что начальство изолятора разрешило вдруг окна в следственных кабинетах пооткрывать. Обычно-то они всегда наглухо задраены, да еще и стекла замазаны чем-то непрозрачно-зеленым. Не дай бог, зэки начнут общаться между собой через открытые окна. Хотя... Бесполезно все это. Кому надо, тот и так найдет способ передать маляву подельнику в камеру либо на волю.
Василюк сел на привинченный к дощатому полу табурет, оперся спиной на шершавую, выкрашенную почти до потолка в болотно-зеленый цвет бетонную стену и, скрестив руки на груди, принялся наблюдать за дочитывавшим последние листы своего дела обвиняемым Олейником, который сидел на другом табурете, через стол, прямо напротив следователя. Третий табурет занимала адвокатесса - молодая, довольно привлекательная блондинка, только недавно прошедшая стажировку. Судя по милой улыбке и кокетливому взгляду миндалевидных зеленых глаз, время от времени игриво скользившему по стройной фигуре Василюка, внешность следователя интересовала ее куда больше, чем материалы дела.
Глядя на Олейника, тщедушного мужичонку с испитым лицом, одетого в мешковатое трико от спортивного костюма и желтую потасканную майку, в двух местах прожженную пеплом от сигарет, Василюк вдруг подумал о том, что обвиняемый чем-то напоминает ему деда. Тот, выучившись грамоте уже в пятьдесят и изрядно подпортив себе за этим занятием зрение, читал так же медленно, водя пальцем по строкам и осмысливая каждое слово, каждый слог, многократно прогоняя их в уме, пока до его сознания не доходил их смысл. Только между дедом и Олейником все же была разница. Дед за свою жизнь, хотя на годы его молодости пришлось военное лихолетье, не обидел и мухи, а Олейник, которому в этом году стукнуло всего сорок пять, имел в загашнике уже четыре судимости за кражи, а три месяца назад, вернувшись из ЛТП, зарезал жену и дочь.
С самого начала он во всем признался и на вопросы следователя о причине, заставившей его взять в руки нож (изъятый, кстати, на месте происшествия, то есть на кухне замызганной трехкомнатки, рядом с трупом мадам Олейник), твердил одно и то же слово: "Довели". В принципе, у Василюка не было оснований ему не верить. Он с самого первого допроса уяснил себе, что основой натуры Олейника была хроническая лень, которая, собственно, и приводила его каждый раз на скамью подсудимых. Работать Олейник категорически отказывался, а общество, как писали в свое время классики, не желало, чтобы он жил за его счет. Кроме того, Олейник был не просто лентяем, но лентяем, любящим выпить. Это и определило его дальнейший жизненный путь. Понятное дело, не каждая женщина будет ждать своего благоверного из тюрьмы, тем более четыре раза, а уж Екатерина Олейник и вовсе не подходила на роль декабристки. Выпить она любила не меньше мужа и к сорока годам спилась окончательно, чему способствовало появившееся за время последней мужниной отсидки обилие знакомых мужского пола, в любой момент готовых понять и посочувствовать несчастной женщине и за столом, и в постели. Может быть, Олейник, вернувшись из мест не столь отдаленных, и свыкся бы с мыслью о том, что муж он, собственно, только по паспорту, но его тоже, как писал другой классик, испортил квартирный вопрос. Жить-то приходилось под одной крышей. А жена и подросшая дочь, тоже начинавшая, как говорится, водить дружбу с зеленым змием, не желали делить эту самую крышу с дорогим супругом и папенькой. Олейник не раз показывал Василюку следы от укусов овчарки, которую натравливала на него жена, и шрамы, причиненные дочерью, однажды оприходовавшей батяню бутылкой по голове.
Капля, как известно, и камень точит, а уж гранитная твердость характера вовсе не входила в число достоинств Олейника. Когда жена с дочерью спровадили его на год в ЛТП, он решил, что с него хватит. Вернувшись домой, он не стал выслушивать претензий домашних, а просто прошел на кухню, взял первый попавшийся под руку нож и нанес им по одному удару жене и дочери. Этого хватило. Не очень-то и метил Олейник, но тут сразу попал в десятку. То бишь, в сердце. Обоим. Осмыслив происшедшее, поутру он явился в дежурную часть РУВД и сдался властям.
Трудно передать те чувства, которые испытывал Василюк к Олейнику. Вернее всего будет сказать, что вообще никаких. С одной стороны, ему совсем не было жаль Олейника - тот явно не относился к числу людей, пострадавших за правду, а с другой - Василюк не чувствовал к нему ни ненависти, ни отвращения. Ведь Олейник не киллер и не маньяк какой-нибудь. Так, обычный алкоголик, на месте которого мог оказаться кто угодно. Да и вообще, Василюк твердо помнил правило, которое ему накрепко вдолбили в голову еще в университете: следователь должен быть объективным. А это означает, что он не должен позволять своим эмоциям выходить из-под контроля, а по возможности - вообще не испытывать к подопечным каких-либо эмоций. Идеализм, конечно, но Василюк по мере сил старался ему соответствовать. В отличие, например, от Колосова, старшего следователя прокуратуры, соседа Василюка по кабинету. Тот отработал уже лет шесть и каждое преступление в отношении кого бы то ни было воспринимал как личное для себя оскорбление. На взгляд Василюка, такое понимание вещей больше подходило оперу, чем следователю, но, впрочем, с операми у Колосова были самые прекрасные отношения.
Олейник прочитал последний лист, перевернул картонную обложку уголовного дела и вопросительно воззрился на следователя.
- Ходатайства какие-нибудь будут? - Василюк обращался не столько к Олейнику, сколько к его адвокату, потому что знал умственные способности обвиняемого и вовсе не был уверен в том, что ему полностью понятен смысл слова "ходатайство".
- Нет, никаких, - быстро ответила адвокатесса, кокетливо подмигнув Василюку. - Нам все понятно, позиция согласована, так что остается только ждать суда... Ведь верно, Николай Адамович? - повернулась она к Олейнику.
Тот молча кивнул. Адвокатесса быстро подписала протокол и передала его клиенту, продиктовав фразу, которую тот должен был написать, и указав место, где ему следовало поставить свою подпись.
- Когда дело назначат к слушанию, я зайду к вам, Николай Адамович, - адвокатесса говорила быстро, заученным тоном, то и дело поглядывая на маленькие золотые часики, тонкий браслет которых подчеркивал изящество ее миниатюрной загорелой кисти. - Или... Вам же все понятно, добавить нечего, не так ли? Тогда, может быть, в суде и увидимся, как вы думаете?
Олейник пожал плечами. Ему явно было все равно. Несмотря на четыре судимости, разбираться во всех тонкостях уголовного процесса он так и не научился.
Адвокатесса встала и поправила прическу.
- Ну, тогда до свидания. Андрей Петрович, вы идете? - обратилась она к Василюку.
- Да-да, сейчас, - Василюк тоже встал и стал укладывать дело в дипломат. Олейник по-прежнему сидел, понурив голову, и молчал.
- Вставай, Адамович, - Василюк похлопал его по плечу. - Тебе в камеру пора. Я с тобой прощаюсь, свою работу я сделал, теперь жди суда, последнее слово за ним. Хотя... Что я тебе объясняю, у тебя же опыт ого-го! Ладно, пойдем, а то времени у меня нет. Дела, понимаешь, ждут.
Олейник вдруг поднял голову и неожиданно спросил:
- Гражданин следователь, скажите прямо, меня расстреляют?
Василюк аж оторопел. Ничего себе вопросик! Надо же, всю дорогу молчал, открывал рот, можно сказать, только по команде, протоколы подписывал, практически не читая, за все следствие ни одного вопроса не задал, а тут на тебе! Василюк хотел было съязвить, но увидев, как жалостно, словно затравленный зверь, смотрит на него Олейник, впервые почувствовал к нему что-то вроде участия.
- Темнить не буду, Адамович, - ответил он Олейнику. - Получишь ты лет двадцать, хотя я, конечно, не судья и стопроцентной гарантии дать не могу. Но за два года работы на следствии таких, как ты, я видел немало. Что касается расстрела, то вряд ли тебе это грозит, если, конечно, будешь вести себя на суде нормально и расскажешь все, как было. Учти, судьи не любят, когда подсудимый начинает финтить, да ты и сам это знаешь. В твоем случае доказательств и без признания выше крыши, так что мой тебе совет: говори правду, тем более, что оно и проще - выдумывать ничего не надо, и тогда все будет в полном порядке. Усвоил?
- Да что тут говорить! - Олейник махнул рукой. - Мне-то теперь скрывать нечего. Расстреляют - не расстреляют, мне все одно, мать только жалко. Не переживет она этого. А любой срок, хоть пожизненный, ей все же легче, ждать будет... Вас можно попросить, гражданин следователь?
- Давай, только быстро.
- Свидание с матерью дадите?
- Дам. Пусть придет ко мне с паспортом. Вот, адвокат ей все передаст.
Адвокатесса кивнула и снова посмотрела на часы.
- Еще вопросы есть? - спросил Василюк Олейника.
- Нет. Спасибо, гражданин следователь! - в мутных глазах Олейника вдруг сверкнула какая-то искра, и весь он сразу как-то подтянулся, повеселел. - Спасибо, будьте здоровы!
На этот раз Василюк пожал плечами. Вел он себя обычно и никаких преимуществ Олейнику перед другими обвиняемыми не давал, просто сказал все, как есть, так чему же этот осел радуется? Впрочем, если уже то, что с ним обращаются по-человечески, для него в диковинку, тогда... Да, тяжелый случай.
Уже когда они шли по извилистому темному коридору следственного изолятора, адвокатесса спросила у него:
- А серьезно, Андрей, как ты думаешь, сколько ему дадут?
- Так ведь я же сказал, Наташа, лет двадцать. Могут, конечно, пятерик скинуть, учитывая обстановку в семье.
Адвокатесса хихикнула и хитро прищурилась.
- А по твоим делам уже расстрельные приговоры были? - спросила она.
- Нет, не было еще.
- А у меня уже был один такой клиент. Ему суд вышку выписал, почти по такому же делу. Только он жене ударов сорок нанес. Топором. Достали уже, алкаши проклятые, никакого от них толку, ни жить нормально не могут, ни убить по-человечески! Даже адвокату не могут заплатить. Что у нас за район! Кругом сплошные дебилы. Жрут водку, потом режут друг друга. Жуть! Лично мне их не жалко. Этот Олейник все равно жену свою рано или поздно зарезал бы. Или она его. Как думаешь, Андрей?
- Да никак. Я в эти вопросы стараюсь не влазить никогда. Я - следователь, не философ. Если каждый случай в голову брать, через месяц к психиатру на прием надо записываться.
- Слушай, ты прав, не надо о работе, у меня уже голова заболела. Знаешь, у меня же в воскресенье день рождения!
- Серьезно? - улыбнулся Василюк. - Поздравляю!
- Мои друзья в шесть соберутся. Я тебя приглашаю. Придешь? - Наташа как бы невзначай коснулась Василюка бедром, едва прикрытым коротенькой кожаной юбочкой.
- Всенепременно! Ну, прошу вас, мадемуазель! - Василюк, приоткрыв зарешеченную дверь, отделявшую их от внешнего мира, галантно пропустил даму вперед.
2.
Губы у старушки мелко дрожали. Только они, да еще тонкие заскорузлые пальцы, нервно теребившие видавший виды платок, выдавали сильное волнение, хотя она изо всех сил старалась держать себя в руках. Василюк смотрел на женщину с нескрываемой жалостью. Воистину материнская любовь слепа. Другая бы уже давно рукой махнула на непутевое чадо, покатившееся по наклонной плоскости еще с несовершеннолетнего возраста и к сорока пяти годам заслужившее стойкую репутацию алкаша и рецидивиста. Другая, но не эта. Наверное, она единственная на этом свете, кто еще помнит Колю Олейника улыбчивым и ласковым мальчуганом, которому она каждый день гладила рубашки и готовила завтраки, вставая ни свет, ни заря. Только когда это было? Сам-то Коленька вряд ли помнит те времена.
А Мария Антоновна продолжала с увлечением рассказывать, каким хорошим мальчиком был ее сын, когда учился в начальной школе. Василюк слушал ее, не перебивая. Разрешение на свидание он выписал еще час назад, но попросить Марию Антоновну уйти у него не поворачивался язык. "Интересно, - думал Василюк, - а что говорила бы обо мне моя мать, окажись я в подобной ситуации?" Впрочем, он знал, что ему такое никогда не грозит. Ему повезло: его воспитывала не только слепо любящая мама, но и отец, которого Василюк и теперь, в двадцать пять лет, воспринимал как идеал настоящего мужчины. Отец же Олейника сгинул в неизвестном направлении сразу после того, как узнал, что Коленьке предстоит появиться на свет.
За окном тихо шелестела яблоневая листва и щебетали птицы. Сразу за стенами прокуратуры начинался частный сектор с его разноцветными от плодов садами, маленькими уютными домиками, утопающими в зелени, ярко раскрашенными низенькими заборами и той неповторимой умиротворяющей тишиной, которую можно встретить только в деревне. В хорошую погоду Василюк любил гулять по здешним узким заасфальтированным улицам. Глядя на всю эту красоту, трудно было представить, что всего в двухстах метрах отсюда город пересекает шумный, забитый транспортом проспект, а еще ближе, через пустырь, что начинался от главного фасада двухэтажного здания прокуратуры, над землей возвышаются угрюмые серые корпуса и вечно дымящие трубы ТЭЦ.
- Ведь не всегда же он пил, - как бы оправдываясь говорила Мария Антоновна, то и дело утирая набегавшую слезу. - До сих пор поверить не могу. Он же трусоват по натуре, и отец его таким был. Как он мог решиться, ума не приложу. О Катьке, конечно, люди всякое говорили, но чтобы убить... Да еще и дочку... Нет, не знаю, что и думать.
- Успокойтесь, не ваша это вина, - сказал Василюк. - Теперь остается только ждать. Обманывать вас не стану. Срок ему дадут большой, может, лет двадцать, а может быть и больше. Так что крепитесь. Если сможете, постарайтесь отвлечься хоть немного. У вас ведь еще дочь есть и внуки...
- Да-да, конечно, - Мария Антоновна кивнула седой головой. - Только не думать-то об этом я не могу. Сын все же. Уж не доживу, видно, до того дня, когда он на волю выйдет. Да и выйдет ли... Мне, вон, соседи все твердят, что расстреляют его. Может, и правы они, может, и следовало бы, а, Андрей Петрович?
Она подняла голову, и Василюк увидел в ее глазах страх. Не тот кратковременный испуг, который проходит так же быстро, как и появляется, а страх настоящий, застарелый, который с каждым днем все больше овладевает человеческой душой и в конце концов становится привычным, обыденным ее состоянием. Когда до Василюка дошло, что с этим страхом сидящая напротив него женщина живет уже три месяца и будет жить еще месяц-другой, пока не состоится суд, ему стало не по себе.
- Успокойтесь, - сказал он, желая хоть чем-то помочь ей. - Полагаю, что этого бояться вам не стоит. Учитывая, как вели себя покойные, а особенно, учитывая тот факт, что Николай сам пришел в милицию и честно все рассказал... в общем, не думаю, что вам следует опасаться худшего. Срок, повторю, ему дадут большой, но расстрел... нет, не тот случай. Хотите воды?
Мария Антоновна отрицательно покачала головой. И в очередной раз поднесла платок к глазам.
Скрипнула несмазанная дверь, и в кабинет заглянуло худощавое, со сломанным носом, лицо старшего следователя Колосова.
- Андрей, ты занят? - в его тоне чувствовалось нетерпение.
- Ага. Скоро освобожусь, - махнул ему рукой Василюк.
- Ну ладно, давай быстрее. Мы будем ждать тебя у Паши, - лицо Колосова, чем-то неуловимо напоминавшее молодого Жан-Поля Бельмондо, исчезло за дверью.
Василюк поймал себя на мысли, что он совсем забыл о предстоящем торжестве. На завтра приходился профессиональный, так сказать, праздник - День прокурорского работника. Но поскольку завтрашний день по капризу календаря оказался субботой, торжество было решено провести заранее. Собственно, и торжеством назвать предстоящее событие было сложно. Сотрудники просто скинулись с зарплаты и собирались распить купленную за эти деньги водку в кабинете у Паши Шидловского, помощника по общему надзору, поскольку именно этот кабинет, не считая, конечно, прокурорского, был самым просторным в здании. Вот уже полчаса, как Василюк тоже должен был там находиться.
Это почувствовала и Мария Антоновна. Она так проворно вскочила со стула, словно ее пружиной подбросило, и не успел Василюк предложить ей снова присесть, как она принесла ему свои извинения и открыла дверь кабинета. Но на пороге вдруг остановилась и, обернувшись, спросила:
- Скажите, Андрей Петрович, могу я ему чем-то помочь?
- Да нет, Мария Антоновна, это вряд ли. Хотя можете. Но только морально.
- А я тут, знаете, адвоката Николаю наняла. Как вы думаете, это поможет?
- Так у него, вроде, есть уже адвокат.
Мария Антоновна махнула рукой.
- Да ну ее, девчонку эту! Вертихвостка какая-то. Не поймешь, что у нее на уме. Хоть рассказала бы, как там Николай, может, передать чего надо. Так нет, все ей некогда, все недосуг. А мне знакомая юриста хорошего посоветовала. Этот хоть мужик, может, он моего-то быстрее поймет. Да и грамотный вроде, шустрый. Он, кстати, к вам еще не приходил? Обещал, что зайдет.
- Нет, Мария Антоновна, не заходил пока. Собственно, я-то уже работать с Николаем закончил, так что мне все равно, какой у него будет адвокат. А в суде... В любом случае, хуже от этого не станет, если юрист действительно грамотный.
Мария Антоновна вздохнула.
- Ну, спасибо вам, Андрей Петрович, - сказала она. - Хоть успокоили старую. А то ведь не знала, куда и деваться. Побольше бы таких, как вы. Спасибо.
- Да не за что, Мария Антоновна, до свидания.
Когда за матерью Олейника закрылась дверь, Василюк встал, собрал со стола бумаги и кинул их в сейф. Затем подошел к зеркалу, поправил свою пышную пепельную шевелюру и вышел в коридор. Как говорится, делу - время, а теперь - потехи час. Подойдя к лестнице, он стал подниматься на второй этаж, однако не успел пройти и четырех ступенек, как услышал за спиной знакомый голос:
- Здорово, Андрюха!
Василюк обернулся.
В вестибюле первого этажа, почти у самой входной двери, рядом с не успевшей покинуть стены прокуратуры Марией Антоновной стоял Шура Метлицкий, которого Василюк знал с незапамятных времен, когда они вместе строили крепости в песочнице. С тех самых пор по жизни Василюк и Метлицкий шли бок о бок - учились в одном классе, после школы вместе приехали в Минск и поступили на юридический, затем пять лет грызли гранит науки на одном курсе и жили в соседних комнатах общежития. И только после выпускных экзаменов Василюк пошел работать в прокуратуру, а Метлицкий, подключив родительские связи, подался на вольные адвокатские хлеба. Причем, судя по лучезарной улыбке Марии Антоновны, Шура и был тем самым грамотным юристом, которого ей посоветовала знакомая.
Василюк вернулся на первый этаж и сухо поздоровался с Метлицким. Ему не нравилась нарочитая фамильярность, которая буквально выпирала у Шуры изо всех щелей. Наверняка он успел навесить клиентке на уши столько лапши по поводу своей дружбы со следователем, что теперь Марие Антоновне голодная смерть не грозила при любом раскладе.
- Слушай, сколько же мы не виделись, а? - Шура явно отрабатывал гонорар, потому что в последнее время навестить приятеля он как-то забывал. - Ты на родине когда был в последний раз?
- Я? Да и не помню уже. Давно.
- Во, и я все никак не выберусь. Дела не дают. Кстати, о делах. Я понял так, что нам поработать вместе придется, верно?
- Не совсем. Я это дело уже в суд направлять собираюсь, двухсотку вчера выполнил. Обвинительное, правда, пока не готово.
- Слушай, у меня к тебе пара вопросов по этому делу имеется. Пойдем пошепчемся, а? - Шура многозначительно подмигнул.
- Ладно, пошли ко мне.
- Нет, - ухмыльнулся Метлицкий. - Не люблю я весь этот официоз, особенно между друзьями. Может, на нейтральной территории?
- Хорошо. Пойдем, знаю я тут одно местечко... Мария Антоновна, еще раз до свидания, - Василюк открыл массивную входную дверь в здание прокуратуры, пропуская старушку вперед.
Метлицкий радостно отсалютовал клиентке рукой.
Местечком, о котором упомянул Василюк, было кафе на лукойловской автозаправке, которую построили около года назад на пустыре, отделявшем прокуратуру от территории ТЭЦ. Дежурившая за стойкой миловидная барменша, только завидев Василюка, поставила перед ним и его товарищем два высоких стакана с апельсиновым соком. Вкусы всех сотрудников прокуратуры она знала наизусть, так как они в основном и составляли клиентуру заведения.
- А что, Андрюха, может по пятьдесят грамм? - предложил Метлицкий. - У тебя же праздник завтра. Или просто так, за встречу. Я ставлю.
Спустя несколько секунд на стойке появились две рюмки с водкой.
- Ребята тебе привет передают, - Шура решил продолжить светскую беседу, опрокинув свою порцию залпом. - Ты с кем из наших видишься?
- Да в основном с Мишей Ласковичем, он тоже в конторе работает. Так что у тебя за вопросы? - Василюк решил побыстрее перевести разговор на деловые рельсы. Колосов со товарищи наверняка его заждались.
- Ну, во-первых, разрешение хотел у тебя взять на посещение клиента в СИЗО.
- Ладно, сделаю.
- Ну и вообще... Дело-то, как я понял, яйца выеденного не стоит. А все же: что там к чему? Мать мне в общих чертах рассказала, но ты же сам понимаешь: она - лицо заинтересованное.
- Да ничего особенного. Мокруха как мокруха. Мужик долго терпел, да не вытерпел. Жена с дочерью из хаты его выживали. Сам он, конечно, тоже не апостол Павел, за воротник принять любил, но все-таки... Короче, когда он с последней отсидки вернулся, жена его перед фактом поставила: я, мол, с другим сейчас живу, а тебя знать не желаю, так что катись куда подальше. А подальше - это куда? Квартиру-то он в свое время получал. Дочь, понятное дело, на стороне матери. Ну, и он тоже на принцип пошел. Скандал, другой скандал, потом участковый его в ЛТП отправил, а когда он оттуда вернулся... Черт его знает, может, просто терпеть надоело, а может, перемкнуло в башке. Короче, два трупа. Ударов тоже два, так что особой жестокости нет. Но все равно соточка - за двух человек. Тебе-то здесь и делать особо ничего не надо, все в деле есть, только судью в нужные бумаги носом ткнуть. Мать-то боится, что сыну ее лоб зеленкой намажут. Понимаешь?
- Да ну, ерунда, кому он нужен, пьянь тамбовская! Короче, Андрюха, дело ясное. Опять бытовуха. Затрахала она меня вконец!
- Так чего брался-то?
- А гонорар? Он на дороге не валяется. Хотя... Фигня все это. Завидую я тебе, Василюк, ей-богу, завидую черной завистью! У вас в конторе, часом, вакансий свободых нет?
Василюк удивленно воззрился на приятеля.
- Ты чего, с дуба упал? Тут зарплата такая, что и я потихоньку начинаю место подыскивать. Хотя, конечно, пока вопрос квартирный не решится, отсюда ни ногой. Но у тебя-то с этим порядок.
Метлицкий криво улыбнулся. Он женился еще на втором курсе и теперь жил вместе с женой в трехкомнатной квартире. Тесть с тещей построили себе дом в Ратомке.
- А я бы с тобой поменялся, - сказал он. - Ты хоть и получаешь немного, но возможности большие имеешь. Нет, я не в смысле взяток. Вот нам с тобой обоим по двадцать пять, но кто такой Андрюха Василюк? Целый следователь прокуратуры, "гражданин начальник"! А кто такой Шура Метлицкий? Так, "подай-принеси", у мэтров на подхвате. Ты со временем сможешь стать кем угодно, хоть прокурором республики. А я? Я буду вечно защищать алкашей вроде этого Олейника. Дерьмо!
Метлицкий стукнул кулаком по стойке так, что задребезжали бутылки на стеллажах. Его наигранная веселость исчезла, словно ее ветром сдуло.
- Слушай, может еще по одной? - предложил он. - Да ладно, не ломайся, я же не первый год с тобой знаком!
- Черт с тобой, наливай, - Василюк махнул рукой. Своим выступлением Шура его огорошил. Он всегда считал Метлицкого парнем, который своего не упустит, да Шура, наверное, и был таким. Однако, жизнь - штука жестокая. Даже баловням судьбы вроде Метлицкого она может создать серьезные проблемы.
Вторая рюмка еще больше расположила Шуру к откровенности.
- Ведь я как думал? - продолжал он свою исповедь. - Надеялся, идиот, что Иркины родители клиентов хороших мне подводить будут. А что? Ты же знаешь, Андрей, я не дурак, сумел бы не хуже любого другого. Так черта с два! Эти евреи общаются только в своем кругу, дела денежные тасуют исключительно между собой. Я думаю, они дочери своей до сих пор простить не могут, что сглупила, за меня вышла замуж... Тебе я как старому другу, откровенно скажу: для адвоката ведь что главное? Сделать себе имя! Только это и ничего больше! Твоя компетентность интересует клиента в последнюю очередь. Есть имя - ты на коне, нет - значит, в заднице! Тут недавно по ящику одного адвоката московского показывали, из знаменитых. Так ты думаешь, он грамотнее нас с тобой? Фиг вам! У него есть имя, поэтому он может рекламировать свою физиономию по ти-ви и загребать бабки! А в процессе за него негры будут работать... вроде меня... Эй, девушка! Куда вы пропали? Налейте-ка нам с Андрюхой еще по одной! Что-то нынче душа у меня разболелась.
- Ладно, Шура, это последняя, - сказал Василюк. Этот разговор все больше становился ему неприятен. Он терпеть не мог, когда молодой и здоровый мужик начинал жаловаться на весь белый свет. - Меня ребята ждут. Сам знаешь, праздник у нас.
- А-а... Да-да, - протянул Метлицкий, тупо уставившись на свою рюмку. Потом залпом опрокинул очередную порцию и как ни в чем ни бывало улыбнулся. - Ну, пойдем, выпишешь мне разрешение. На родину-то когда собираешься? Можем вместе поехать.
3.
Бабье лето было в самом разгаре. Желто-малиновым цветом горела листва на деревьях. Громко кричали птицы, начинавшие отправляться на зимовку в теплые края. В свежем по-осеннему воздухе, залитом теплыми еще лучами яркого сентябрьского солнца, витала какая-то грусть, заставляющая склонных к меланхолии людей задумываться о чем-нибудь вечном.
Следователь Василюк не был склонен к меланхолии и задумываться о чем-то, пусть даже и вечном, ему было некогда. Вот уже третий час, как он, обложившись со всех сторон бумагами, составлял постановление о привлечении в качестве обвиняемого очередного клиента - двадцатилетнего отморозка, который на второй день после возвращения из армии застрелил из самодельного револьвера троих приятелей по гражданке, по каким-то причинам не пожелавших слушать бредни новоиспеченного дембеля о своих армейских подвигах. Обвинение давалось Василюку трудно, и его корзина для бумаг была уже полна порванными и скомканными черновиками. Написать хотелось правильно, так, чтобы не придралось начальство, потому что в прошлый раз зональный из прокуратуры города здорово наорал на него, обвинив в некомпетентности, и заставил переделывать постановление полностью, потому что ему не понравились две фразы, которыми Василюк описал в обвинении суть хулиганских мотивов при совершении убийства.
Пиджак Василюк давно снял и повесил на спинку стула, а его носовой платок так пропитался потом, что стал похож на половую тряпку. На шестом предложении он окончательно зашел в тупик. В постановлении следовало указать слишком многое: описать со скурпулезной точностью место и время преступления, действия обвиняемого, указать все телесные повреждения, причиненные им каждому из троих потерпевших, подробно изложить его мотивы. Причем все это следовало написать теми сложными и заумными фразами, которые так любит использовать Верховный Суд, когда берется толковать суть того или иного закона. Кроме того, обвинение нужно еще связать в более или менее удобоваримую композицию, чтобы зональный не обвинил еще и в неграмотности. В сердцах бросив ручку на стол, Василюк решил, что самое время прерваться, как тут же, словно чувствуя его настроение, в кабинет метеором влетел Колосов.
- Слушай, Серега, как лучше описать хулиганский мотив: указывать в обвинении про грубое нарушение общественного порядка или просто переписать, как в пленуме изложено? - поспешил обратиться с вопросом к коллеге Василюк, потому что по виду Колосова чувствовал: если позволить ему начать разговор первым, то потом он и слова не даст вставить.
- Чего? А-а... - протянул Колосов, у которого голова была забита явно другими мыслями. - Так чего ты голову ломаешь? Умнее Верховного Суда хочешь быть? Зря. Перепиши пленум - и точка.
- Ага, я в прошлый раз так и сделал. Так Борисенко потом всю постанову перечеркал и переделывать заставил. Сам и диктовал, как писать надо.
- Да? Тогда тем более не мучайся. Напиши, как зональный велел. Если он возникать начнет, в его же слова сможешь носом ткнуть. А самое лучшее - скажи ему, чтобы шел он в...
Длинная непечатная тирада довольно точно указывала путь, по которому Колосов советовал отправить зонального.
- Работать не дают, козлы! Цепляются к каждой запятой! - высказал свое отношение к руководяще-направляющим органам старший следователь. - Да Борисенко этот следаком и дня не проработал, а туда же, указания строчит, волчара позорный! Да и хрен с ним. Я к тебе, Андрюха, по другому делу зашел. Соточку потянешь?
Судя по запаху, исходившему от Колосова, и его красным горящим глазам, он лично уже успел потянуть как минимум полторы соточки.
- По поводу? - спросил Василюк. Пить ему совсем не хотелось, но прямой отказ мог обидеть коллегу. Колосов принадлежал к той категории людей, для которых классический довод "Ты меня уважаешь?" еще не потерял своей актуальности.
- Тебе повод нужен? - удивленно округлил брови Колосов. - Сегодня, например, День таможенника, вчера был День мира, послезавтра - день рождения Майкла Фарадея, а в воскресенье - День машиностроителя. Ты что, Майкла Фарадея не уважаешь?
- Да нет, - рассмеялся Василюк. Уважать или не уважать Майкла Фарадея он не мог, потому что о том, кто это такой, имел самое приблизительное понятие. - Просто занят пока. Вот освобожусь, тогда зайду.
- Лады. Как соберешься, позвони ко мне в кабинет, - Колосов исчез так же стремительно, как и появился. Через минуту из его кабинета, расположенного за стеной, послышался мелодичный звон стаканов.
Василюк посмотрел на часы. Полдень. Сегодня среда, середина недели. Стаканы в кабинете у Колосова звенели уже с понедельника. Такое с Серегой случалось периодически. Время от времени его ловил с поличным прокурор, который каждый раз объявлял Колосову последнее китайское предупреждение. Но из конторы не выгонял. И так работать некому.
Василюк старался на рабочем месте не употреблять. Отчасти потому, что зарекомендовать себя как следователь, в отличие от того же Колосова, тянувшего на себе самые сложные дела, он еще не сумел. Но в основном потому, что хорошо помнил напутствие отца, которое тот дал ему на вокзале, восемь лет назад, отправляя в Минск на учебу: "Помни, жить будешь в общаге, что это такое, я знаю по себе. Начнешь квасить - домой лучше не возвращайся, не пущу. И так слишком много хороших людей водка погубила на моей памяти. Не хватало еще, чтобы родной сын спился". Больше на эту тему отец с ним не заговаривал никогда, но Василюк знал, что он все прекрасно помнит и обещание свое непременно выполнит.
Усевшись поудобнее, он снова принялся колдовать над обвинением, но тут дверь в кабинет вновь открылась, и Василюку пришлось приветствовать нового гостя.
Гостем этим оказался Игорь Ковалев по прозвищу Джекки Чан, работавший в уголовно-судебном отделе прокуратуры города. Невысокий, коренастый, темноволосый, подвижный, с раскосыми по-азиатски глазами, он и в самом деле внешне напоминал гонконгскую кинозвезду. Два года назад, когда Василюк только пришел в районную прокуратуру, Ковалев уже работал там помощником по УСО и в свое время он успел дать начинающему следователю немало добрых советов. У руководства Ковалев был на хорошем счету и вскоре ушел на повышение. Тем не менее, отношения с бывшими коллегами он сохранил самые теплые.
- Как поживает следственный отдел? Как настроение? - бодрым начальственным тоном начал разговор Ковалев.
- Боевое! - с улыбкой ответил Василюк. - Так и хочется сделать что-нибудь полезное для души и для общества. В смысле: сажать, сажать и еще раз сажать!
Ковалев обошел стол, оперся локтем на подоконник и закурил. Василюк достал из ящика стола пепельницу и подвинул ее поближе к гостю. Пепельницу в кабинете он держал на всякий случай, так как сам не курил.
- Обвинение пишешь? - кивнул Ковалев на разбросанные в беспорядке по столу следователя бумаги.
- Ага. Задолбался совсем. И все из-за какого-то придурка, которому в армии последние мозги пулей отстрелило. Трех человек положил практически ни за что. Один из потерпевших его козлом, видите ли, обозвал. Чего обижаться-то? Ведь на самом деле он козел и есть. Чуть что - сразу за револьвер. А я разбираться с ним должен. Урод!
- Тут ты прав. Козлов нынче развелось целое стадо. Кстати, тут приговор недавно по твоему делу вынесли, я участвовал. Олейник. Припоминаешь?
- Олейник? - Василюк наморщил лоб. В последние месяцы на район обрушился криминальный вал, по два-три убийства в неделю, так что в фамилиях следователи начали потихоньку путаться.
- Ну, душегуб, который жену и дочь на тот свет отправил!
- А-а, этот... Как же, помню, помню. Так сколько лет ему дали на покаяние?
- Нисколько. Покаянием там и не пахло. Дали вышку. Пусть свои грехи на страшном суде замаливает.
Василюк вдруг почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось и противно заныло. Он, было, подумал, что Ковалев пошутил, но тот, заметив перемену в лице следователя, тут же разубедил его:
- Ты что, удивлен? А чего ты ждал, интересно? Пятая подряд судимость, да еще за убийство двух человек. Его что за это - по головке погладить?
- Там же по делу было видно, как потерпевшие с ним себя вели, - осмысливая услышанное, Василюк с трудом ворочал языком. - Да и не мокрушник он по жизни. Ты же опытный человек, Игорь! Ведь Олейник сам в ментовку пришел и все рассказал!
- Да? А теперь в отказ пошел.
- То есть как - в отказ?
- Да вот так! Взял и пошел. Не убивал я - и все тут.
Василюк обхватил голову руками.
- Идиот! - почти простонал он.
- Что идиот - это точно! - согласился Ковалев. - Ты бы сам его в суде послушал. Его, мол, в тот день вообще дома не было, причем объяснить, где ночевал, он так и не смог. А в хату якобы заявился только утром, когда жена и дочь уже мертвые лежали. Я ему: "Ты их трогал?" "Нет", - отвечает. "А откуда кровь на твоей одежде?" Молчит. Ему начинаешь говорить, что отрицать все в его положении глупо, а он молчит. Понимаешь? Просто молчит, как чурка дубовая, и все тут. Я пробую с другой стороны подойти. "К следствию есть претензии?" - спрашиваю. Он мне: "Нет". Я ему: "Протоколы своих допросов читал?" - "Читал". - "С твоих слов написано?" - "Да". - "Так, значит, свою вину признаешь?" - "Нет". И на все дальнейшие вопросы - ноль эмоций. Ну и чего ты от меня хочешь? Он же не только меня, он и судью своим бредом на белого коня посадил!
Ковалев сделал длинную затяжку и перевел дух.
- Не мне объяснять тебе, Андрей, что значит для суда чистосердечное признание, - продолжал он. - Оно хоть и дает срок, но все же смягчает вину! В смысле, наказание. Если некуда деваться, значит, надо признаваться, ха-ха! Он же, Олейник этот, не уркаган какой-нибудь в законе, которым признание на зоне в западло ставят. Если бы он дал такие же показания, как на следствии, вину свою признал и честно все рассказал, получил бы свою двадцатку и, глядишь, уже летел бы в дом родной белым лебедем! А тут мне судья в кабинете заявляет, что при любом раскладе козла этого в расход пустит. И что мне оставалось делать, Андрей? Если Олейник идиот, то у меня с головой пока еще все в порядке, и перед судом я придурком безбашенным выглядеть не хочу. Потому и попросил ему вышку. А он сам виноват, в конце концов. Судьи ведь почему по признанке мягче наказание дают? Вовсе не по доброте душевной. Им так приговор писать легче, доводы подсудимого опровергать не надо. Обвинительное на свой бланк передрал - и вперед!
Кровь бухала в виски Василюку, словно кувалдой.
- А адвокат? - спросил он.
- Адвокат! Это отдельная история. Кстати, я слышал, что этот Метлицкий - твой однокурсник. Ты его хорошо знаешь?
- Неплохо.
- Как ты с ним на следствии работал, не представляю. Он же совсем отмороженный!
- На следствии у Олейника другой адвокат был.
- А-а, да-да. В этом, наверное, и все дело. Наверняка эта сволочь идиоту твоему в ушко напела в отказ идти. Ты бы этого адвоката послушал! Он же целое выступление устроил, на публику, точно он не в суде, а в Совете Безопасности ООН! Все мы, мол, деляги, карьеристы, которые ради лишней звездочки на погоны готовы человека невиновного осудить. Не, ты прикинь, Андрей, он судье такое говорит! - Ковалев покрутил пальцем у виска. - И ладно, если бы по существу хоть что-нибудь сказал. Так нет же - демагогия одна. А говорить было что, для адвоката такое дело - широкое поле деятельности. Так он вместо этого: сатрапы мы, мол, и палачи. Витебское дело зачем-то приплел. Мудак! Интересно, кто этому Олейнику такого адвоката подсуетил?
- Мать, - еле слышно выдавил из себя Василюк. В глазах у него потемнело.
- Так она его после процесса чуть не растерзала! Ну, понять-то ее можно - и сына в расход, и денежки тю-тю!
"Спасибо вам, Андрей Петрович, хоть успокоили старую", - шептал Василюку на ухо до боли знакомый голос. Ковалев продолжал что-то увлеченно рассказывать, сопровождая свою речь отчаянной жестикуляцией, но его слова едва долетали до слуха Василюка, точно уши следователя кто-то заложил ватой.
- ...И у него еще наглости хватает интервью раздавать! - продолжал Ковалев. Он вытащил из внутреннего кармана куртки сложенную вчетверо газету и швырнул ее на стол. - Вот, прочти на досуге... Ладно, пора мне, заболтался я тут с тобой.
Дверь за Ковалевым с треском захлопнулась.
Страх! Он снова видел его, теперь уже навсегда поселившимся в широко открытых глазах почти незнакомой женщины, матери осужденного на смерть. Он опустил голову, потому что не мог смотреть в эти глаза, глядевшие на него прямо с нелепо пестрых обоев, которыми были оклеены стены кабинета. Чтобы хоть как-то отвлечься, Василюк взял в руки газету, которую оставил ему Ковалев, и начал читать.
"Сегодня гость нашей рубрики - адвокат Александр Метлицкий, - статья была подписана фамилией довольно известного оппозиционного журналиста. - В последнее время господин Метлицкий получил известность как правозащитник, который бескомпромиссно, не желая идти ни на какие уступки режиму, отстаивает интересы своих клиентов. Недавно городским судом вынесен приговор по делу подзащитного господина Метлицкого. Этот человек обвинен в умышленном убийстве и приговорен к высшей мере наказания. Мы хотели бы попросить Александра Константиновича прокомментировать этот приговор..."
Василюку казалось, что он слышит горький от зависти голос Шурки Метлицкого: "Сделать себе имя! Только это и ничего больше!"
"... Приговор явно незаконный, мы уже подали кассационную жалобу. Скажу прямо, надежды на ее удовлетворение мало. Вы сами знаете, что наши суды, будучи на службе у режима, закрывают глаза на самые чудовищные беззакония! Смертный приговор моему подзащитному Олейнику является еще одним примером расправы государства над своим гражданином, не вставшим перед режимом на колени. Но недалек тот день, когда власти придется ответить и за осуждение Олейника, и за осуждение других невиновных!..."
Дочитывать статью Василюк не стал. Скомкав газету, он швырнул ее в мусорное ведро, потом встал и решительным шагом направился в кабинет Колосова. Самое время выпить. За помин души.