Иванов Сергей Валерьевич. Последний трамвай

ПОСЛЕДНИЙ ТРАМВАЙ.

За окном шел дождь. Небо еще вчера плотно заволокло тучами, и на город обрушился самый настоящий ливень. Уже второй день он не прекращался ни на минуту, и казалось, что сразу после весны должна наступить осень, хотя на календаре был только май месяц.

Павел Шидловский с досадой смотрел, как кипят под струями дождевой воды лужи, принимавшие самые причудливые очертания, скапливаясь в выбоинах дороги, идущей от заправки к прокуратуре. Ветер, разыгравшийся не на шутку, раскачивал деревья так, как будто хотел вырвать их с корнем, и Павел едва удержался от ругательства. Чтобы так откровенно не фартило! И когда? В самый день рождения!

Ибо в этот отнюдь не погожий майский день Паше Шидловскому, помощнику прокурора района по общему надзору, исполнялось двадцать три года. По сложившейся в конторе традиции столь весомый повод обязывал коллектив к торжественному поздравлению именинника с преподнесением ему купленного в складчину сувенира, а самого именинника - к организации банкета, венчавшего официальную часть и частенько выливавшегося в банальную пьянку. Впрочем, в теплое время года банкет старались организовывать на природе. Под свежеиспеченный шашлык и водка принимается организмом легче.

Собственно, до вчерашнего дня в планы Шидловского как раз и входила упомянутая культурная программа. Но небесная канцелярия внесла свои коррективы, и теперь Паша ломал голову над тем, куда ему деть уже замоченное в уксусе мясо, вкупе с лавашом и зеленью приготовленное для предполагаемого выезда на природу.

Думать Шидловскому помогали друзья-коллеги, собравшиеся в его кабинете - Олег Барцук, помощник прокурора по надзору за милицией, и Саша Алисиевич, исполняющий обязанности по надзору за административной практикой, которого за абсолютную безбашенность и бурный темперамент товарищи по оружию наградили соответствующим прозвищем - "Децл". Правда, внешне высокий и светловолосый Алисиевич ничем не напоминал звезду хип-хопа, от которой тащились подростки во всех городах и весях, но стоило ему открыть рот, как все становилось на свои места, и любому, услышавшему хотя бы две фразы из обычного репертуара Александра Антоновича, сразу становилось понятно: кличка прилипла к нему не случайно.

- Может, дождь к вечеру кончится, - высказал робкое предположение Барцук. - Мангал я уже привез.

- Хорошо бы, - без всякой надежды в голосе бросил Шидловский. - Да только вряд ли. Не видишь, что ли, как зарядило? Просвета не видно. Еще пару дней может лить, как из ведра.

- А чо тут думать-то! - Децл, в отличие от коллег, никогда не унывал. Вероятно, потому, что никогда ни о чем не думал. - На кой нам эти шашлыки сдались, а? Нормально сядем в конторе, возьмем водки, чисто реально посидим, и все путем!

Шидловский поморщился. Лексика Децла всегда его раздражала.

- В конторе можете пить без меня, - сказал он. - Еще не хватало нарваться на шефа. Тебя что, Саша, давно не строили?

Децл изобразил на своем лице крайнюю степень возмущения и попытался возразить виновнику торжества. Но его прервал Барцук.

- Паша прав. Пьянка в конторе - последнее дело. Да и с мясом что делать? Не выбрасывать же?

- Так и в конторе..., - начал было Алисиевич.

- А как жарить? Костер посреди коридора разложишь?

Децл заткнулся.

- Надо что-то думать, - сказал Шидловский. - Не придумаем до обеда - значит, пролетаем.

- А если к тебе на дачу? - спросил Барцук.

- Во-первых, там сейчас маман. Во-вторых, после прошлого раза она категорически против наших мероприятий на ее территории.

Барцук и Децл переглянулись. Прошлый визит на дачу, о котором упомянул Шидловский, прошел при их непосредственном участии. Кроме того, именно Децл, упившись до безобразия, устроил тогда дебош с битьем окон и перевертыванием мебели. Заявившуюся на дачу утром мать Шидловского едва не хватил инфаркт. И хотя Децл после этого неоднократно клялся честью полностью возместить причиненный по его милости ущерб (включая моральный) до копеечки, ни гроша с него Шидловский так до сих пор и не получил. Впрочем, этому Паша не удивлялся. Он прекрасно знал, куда уходили те отнюдь не большие деньги, которые у Децла время от времени появлялись. Как правило, они тратили их вместе на пиво, походы на дискотеки, подарки девочкам и мероприятия вроде задумывавшегося на сегодня. Да и для самого Шидловского эта история закончилась благополучно. Мать, у которой он был единственным ребенком, слишком любила его. К тому же, ей пришлось воспитывать его одной, так как с отцом Паши она развелась через три года после свадьбы, которую в свое время они отпраздновали довольно пышно (молодой муж тогда занимал ответственную для своего возраста должность в райкоме комсомола). Так что воспитательные меры по отношению к сыну ограничились лишь его обязательством больше не возить на дачу кого попало.

В кабинете минут на десять воцарилось тягостное молчание, которое лишь пару раз пробовал прервать Децл, рассказавший товарищам парочку бородатых анекдотов, которые Барцук и Шидловский слышали от него уже раз десять. Новых он никогда не запоминал, потому что слушать не умел, и вряд ли его внимание когда-либо сосредотачивалось на чем-либо, кроме собственной персоны.

- Похоже, что вечеринка под большим вопросом, - хмуро протянул Барцук, глядя в окно. Дождь не только не утихал, но и, казалось, полил еще сильнее. Олег почесал затылок и наморщил лоб. Обычно эти жесты свидетельствовали о том, что у него в голове зародилась какая-то идея. Однако поделиться ею с друзьями на сей раз Барцуку помешал заместитель прокурора Клименко, как раз в этот момент открывший дверь кабинета.

- Это ты вчера в процессе у Лесовской был? - обратился он к Шидловскому таким тоном, словно тот совершил особо тяжкое преступление.

- Я, - ответил Паша, и под ложечкой у него заныло. Зам пристально смотрел на него своими маленькими колючими глазками, особенно неприятно выглядевшими на его длинном костистом лице с резкими чертами, и Шидловский поневоле встревожился. Клименко был руководителем жестким и требовательным, а к вопросам поддержания обвинения относился особенно трепетно, так как в свое время сам съел не один пуд соли на этом участке.

- Ну, тогда выбирай! - Клименко швырнул на пашин стол папку с надзорным производством. - Или сам пишешь по этому делу протест, или идешь в суд и договариваешься с судьей, чтобы она приговор переписала. Понятно?

- А в чем дело-то? - спросил Шидловский, не столько для того, чтобы возразить, сколько для того, чтобы показать самому себе и присутствующим Барцуку и Алисиевичу: он, Шидловский, отнюдь не пасует перед замом и готов разговаривать с ним на равных. Хотя, если говорить откровенно, Паша побаивался Клименко. Впрочем, не он один. Зам при его угрюмом и резком характере вообще не пользовался особой любовью в коллективе.

Услышав вопрос, Клименко удивленно приподнял брови. Возражений он не терпел, тем более, от Шидловского, которого недолюбливал, считая бездельником. Впрочем, уловив по выражению пашиного лица, что тот всего лишь форсит и спорить с ним всерьез не собирается, обострять обстановку не стал, хотя и не смог удержаться от резкости:

- В чем дело? Уголовный Кодекс внимательнее надо читать! Сколько раз можно повторять: усиленный режим назначается лицам, которых первый раз направляют на зону, а строгий - тем, кто уже сидел и садится снова, неужели так трудно запомнить! Ты что Лавреновичу попросил? Пять лет усиленного режима? А что он по прежней судимости три года в Орше отбабахал, не в счет, да? Да и Лесовская тоже хороша... Один идиот режим неправильно попросил, другая в приговор его белиберду записала...

- Так у Лавреновича прежняя судимость погашена..., - робко попытался возразить Шидловский, хотя и понимал, что не прав.

- Что-о? - брови Клименко заползли чуть не на макушку. - Ты лучше, чем права качать, беги в суд, понял? Если не понимаешь в уголовном праве ни ... (тут зам в сердцах отпустил непечатное словцо), так лучше и не спорь! Короче! Делай, что хочешь, но чтобы режим по этому делу был назначен правильно. Мне отмена в конце полугодия не нужна. Если через пять минут ты еще будешь здесь..., смотри! Я повторять не буду!

Клименко вышел из кабинета и направился в сторону приемной шефа, бормоча себе под нос что-то вроде: "Наберут в прокуратуру абы кого, а работать некому..."

Как только долговязая фигура зама скрылась за дверями приемной, Децл разразился длинной тирадой, в которой довольно энергично выразил свое отношение к руководству вообще и к Клименко в частности. Мнение Децла об умственных способностях последнего было далеко не лестным, и если бы зам не торопился, он мог узнать о себе много нового. Впрочем, вряд ли Алисиевич вел бы себя так же смело в его присутствии.

Шидловский пожал плечами и положил надзорное производство в кожаную папку, с которой обычно ходил в присутственные места. Натянуто улыбнувшись, он сказал Барцуку:

- Ладно, похоже, мне действительно не мешало бы сбегать в судилище. Лоханулся. Ты позвони мне на мобильный. Может, до конца дня все же чего-нибудь сообразим. О"кей?

- Лады. У меня есть тут кой-какая идейка... Ты это, из суда в контору не торопись, возможно, там и встретимся.

Шидловский отсалютовал приятелям рукой и скрылся за дверью.

Суд размещался в типовом, оштукатуренном в практичный серый цвет, трехэтажном здании, которое находилось во дворах "сталинских" четырехэтажек, чьи украшенные аляповатыми колоннами фасады украшали панораму проспекта. С улицы здание не просматривалось, что создавало иногда неудобства для жаждущих в него попасть граждан, но зато почти вплотную к тыльному фасаду суда подступали старые высокие сосны парка 70-летия Революции. Из окон третьего этажа достаточно было протянуть руку, чтобы сорвать веточку с ближайшего дерева и украсить ею кабинет, а в канун Нового Года сотрудникам суда и вовсе впору было бы благодарить бога и начальство за столь удачный выбор места для конторы.

Летом, когда секретарей и судебных исполнителей совсем одолевала жара, кое-кто из них нет-нет да срывался с работы, чтобы вволю подышать свежим лесным воздухом. Уж этого в парке было вдоволь. Иногда Паша Шидловский, когда один, а когда вместе с Барцуком или Децлом, составлял девушкам компанию. В такие дни судьи, глядя из окон кабинетов на веселую молодежь, с хохотом и прибаутками удалявшуюся в сторону парка, только вздыхали. Несмотря на то, что многие из них сами вышли из секретарей, подобную фамильярность с их подчиненными они воспринимали как вопиющее нарушение субординации.

Спасаясь от дождя, который не только не прекращался, но и еще, как будто, усилился, Шидловский стремительно одолел ступеньки, ведущие на крыльцо здания суда, и, очутившись под бетонным козырьком подъезда, перевел дух и отряхнулся. Любоваться красотами природы ему было некогда, да и не хотелось. Паша вообще никогда не отличался особой сентиментальностью, так что, приведя в порядок свою одежду, он сразу же прошел в вестибюль судебного присутствия.

Кабинет судьи Лесовской находился на втором этаже, и Паша, не теряя ни минуты, поспешил прямо туда. Надо будет, рассуждал он, побыстрее решить вопрос с этим режимом, будь он неладен, а потом заглянуть к секретарям, в двадцать первый кабинет. Обед на носу, может, девчата угостят кофе. А кроме того, Паша хотел продолжить сегодняшний банкет (если он, конечно, состоится) в более интимной обстановке. Если девушки согласятся, то можно пригласить еще Барцука с Децлом, оторваться пораньше от коллектива и отправиться к нему домой, благо, мать сейчас живет на даче, где собирается провести лето. А потом... Паша едва не облизнулся, когда подумал об одной из девушек - Оле Антоновой. Он ухлестывал за ней уже месяц и сам себе удивлялся. Долго ухаживать Паша не любил, у него просто-напросто не хватало на это терпения, и уже после двух-трех встреч он ставил вопрос ребром. Впрочем, в большинстве случаев добиваться своего ему приходилось без особого труда, так как внешность он имел довольно привлекательную, не был лишен известного обаяния, да и квартира, неплохо обставленная на деньги матери, производила на всех его подруг впечатление.

Судья оказалась на месте. Войдя в ее кабинет, Паша включил свою самую ослепительную улыбку и нарочито театральным тоном произнес:

- Здравствуйте, Светлана Петровна! Я прибыл к вам, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие!

Паша цитировал Гоголя. В школе литература считалась его любимым предметом, хотя учился он без охоты. Увидев, что глаза Лесовской округлились, а брови вопросительно приподнялись, Паша поспешил добавить:

- К нам едет ревизор! Шутка, Светлана Петровна, ей-богу, шутка, ха-ха-ха!... Хотя... Из Клименко ревизор хороший получился бы.

Паша имел претензию считать себя остроумным человеком.

Судья предложила ему сесть. Отодвинув стул от тумбочки, на которой стояла печатная машинка, Паша уселся поудобнее, закинул ногу на ногу и, не переставая улыбаться, приступил к изложению цели своего визита.

- Все-таки не угадали мы с режимом! - покачал головой он. - И как это сразу в голову не пришло! Не имеет прошлая судимость значения для решения этого вопроса, это я потом уже понял, после приговора, когда к себе в контору вернулся и кодекс посмотрел. Как чувствовал ведь! Хорошо, Клименко не заметил, а то уже крик поднялся бы такой, что не дай бог...

Паша закатил глаза, как будто от страха. При этом он украдкой подмигнул судье, словно давая понять, что ситуацию всерьез принимать не стоит. Просто не надо в разговоре с ним стесняться, он свой, не то, что Клименко, которого и в суде, если говорить откровенно, побаивались. Вероятно потому, что он как раз относился к работе уж чересчур серьезно. По крайней мере, Паша не помнил, чтобы Клименко когда-либо, хоть раз, улыбнулся.

То, что факты в его изложении не совсем правильно отражали действительность, Пашу не тревожило. В самом деле, не говорить же этой по-деревенски простоватой на вид женщине с короткой стрижкой и слегка вытянутым лицом, с подведенными кое-как большими голубыми глазами и довольно плотной фигурой, совсем бесформенной в этой длинной, прямо висящей на плечах мантии (Лесовская как раз вышла из судебного процесса), что он, Паша Шидловский, такой способный и уверенный в себе парень с большим будущим, еще полчаса назад стоял по струнке, словно провинившийся школьник, перед своим непосредственным начальником, который, не особо стесняясь в выражениях, устроил ему самую что ни на есть головомойку. Это какой же удар по имиджу! Паша искренне считал, что для пользы дела будет лучше, если в суде он сумеет прослыть этаким прожженным авантюристом, который в жизни уже многое видел и которому сам черт не брат. То, что со стороны этот его образ иногда представлялся просто смешным, он даже не подозревал.

- Вот так вот... - протянула Лесовская, слегка, только краешками губ улыбнувшись и сложив руки на столе, словно первоклассник за партой на первом в жизни уроке. - И что же делать теперь?

Паша с некоторым удивлением посмотрел на судью. Интересно, она на самом деле так наивна или притворяется? Впрочем, он служил в прокуратуре достаточно давно для того, чтобы знать: наивный судья - явление довольно редкое. А Лесовская проработала судьей уже лет пять, а до этого еще столько же - в качестве секретаря, как и многие другие ее коллеги женского пола. Но раз так, неужели же она сама могла так лохануться с этим режимом, чтоб его... Ведь столько приговоров по таким делам наверняка вынесла...

- А что, приговор не напечатали еще? - осведомился он, глядя при этом на Лесовскую уже несколько настороженно. Поскольку та отрицательно покачала головой, Паша продолжил свою мысль: - Так может быть, тогда переписать его, пока не поздно. Никто жаловаться не будет, а если этот, как его... Лавренович... попытается возбухнуть, так кто его слушать-то станет?

Этому нехитрому трюку Пашу в свое время научил помощник по поддержанию гособвинения Ковалев, который вскорости ушел на повышение. Приговор суда вступает в законную силу спустя десять дней. Стало быть, копию его осужденному встречают только по истечении этого времени. До того и он, да и вообще все участники процесса знакомы с приговором исключительно на слух, кроме, разумеется, судьи, у которого теоретически приговор должен иметься написанным на бумаге (что, кстати говоря, далеко не всегда факт). И, следовательно, если за время, пока приговор ждет вступления в законную силу, слегка его изменить... не совсем в наглую, конечно... так, лишь чуть-чуть... то никто по этому поводу возмущаться особенно не будет.

Услыхав пашино предложение, Лесовская не стала картинно хвататься за голову, фальшиво восклицать что-нибудь вроде: "Что же это вы мне предлагаете?!" или кокетничать каким-либо другим образом. Шидловскому это понравилось, и он тут же подумал, что, скажем, Наталья Бероева, коллега Лесовской, дама довольно представительной наружности и не слишком строгих правил, в этой ситуации повела бы себя именно так. С самой первой встречи с судьей Бероевой Паша обратил внимание, что она положила на него глаз (на такие вещи у него был нюх).

Пока Лесовская искала в сейфе пресловутое дело, Паша от нечего делать рассматривал ее кабинет. Простенько. Обои какого-то буро-коричневого оттенка, от которого за версту несет казенщиной, широкий стол полукругом, вероятно доставшийся Лесовской в наследство с тех незапамятных времен, когда в здании суда размещался исполком, пара самопальных шкафов в цвет обоев, причем, по всей видимости, с износившимися петлями, потому что ручки их были стянуты резинками, старенький насыпной сейф, и еще тумбочка, на которой горой возвышалась пишущая машинка "Ятрань", исправно служившая еще с семидесятых годов. С первого взгляда было понятно, что кабинетом его хозяйка особенно не занимается. Даже у него обстановка получше. Хотя, может быть, все дело в том, что завхоз в суде не на высоте? Порядок-то присутствует. Все чистенько, все на своих местах.

Тем временем судья вернулась за стол и, достав из дела несколько скрепленных листов приговора, стала переписывать один из них. Пауза несколько затянулась, и Паша поневоле перевел взгляд с обстановки кабинета на его хозяйку. Раньше он никогда не воспринимал Лесовскую как женщину. Бесцветная она какая-то. На вид лет тридцать, внешне далеко не фотомодель, преждевременные морщины на висках, а волосы крашены наверняка для того, чтобы скрыть рано появившуюся седину. Работа судьи женщину не красит. Одевалась Светлана Петровна всегда неброско, в строгие деловые костюмы темно-синего или черного цвета, хотя и со вкусом подбирая гардеробы, так, чтобы не бросались в глаза изъяны фигуры. Не то, что Бероева, которая, будучи Лесовской ровесницей, пытается подражать своей восемнадцатилетней секретарше. Впрочем, Паша принадлежал к той категории мужчин, которые, презирая в женщинах вычурность и экстравагантность, клюют именно на это. Скромницы и простушки для него не существовали, да и кроме того... Кроме того, Лесовская старше по крайней мере лет на семь.

Паша даже удивился, когда поймал себя на этой мысли. А впрочем, почему бы и нет? Если присмотреться, она вовсе недурна, особенно ее глаза, большие, глубокие, словно два чистых озера. Да и в конце концов, отчего же не пофлиртовать с этой старой девой, у которой последний роман, судя по наложенной кое-как косметике, имел место в давно позабытом прошлом. Работе это не повредит. Паша по своей натуре был авантюристом, кроме того, он чувствовал, что по существу этот флирт ни к чему его не обязывает.

- Ну вот, все в порядке, - Лесовская передала ему переписанный приговор, и Паша про себя отметил, что она даже не спросила, какой режим нужно было назначать правильно, и, следовательно, знала это с самого начала, так что вовсе она не так наивна, как кажется на первый взгляд. Быстро пробежав глазами приговор, написанный хорошо поставленным секретарским почерком, он улыбнулся и вернул его судье.

- Хотите анекдот? - спросил он. Лесовская тоже улыбнулась, и глаза у нее как-то сразу потеплели. Казалось, она сама предлагала ему вести себя раскованнее, проще, словно он здесь у себя дома.

- Так вот. Вы бывали когда-нибудь в стольном городе Воложине? Нет? Я тоже. Но вот одна моя знакомая адвокатесса вела там как-то процесс по хулиганству. Заурядное, в общем-то, дело, кто-то кому-то набил морду, но суть не в этом. Понимаете, у нас после развала Союза Воложин - как Шушенское для царской России. То есть, туда ссылают всех судей, прокуроров, адвокатов, кто в чем-то провинился. По пьяни, скажем, залетел, или на аморалке попался, или просто начальству не угодил. И вот представьте себе такую картину. Пять минут до начала процесса. Участники: местный судья, местный адвокат и эта моя знакомая адвокатесса, которая работала там по пятьдесят первой старого УПК, то есть, бесплатно. Ну, еще трое оболтусов-подсудимых за решеткой. А прокурора нет. Судья спрашивает у местного адвоката: "Где он?" Тот отвечает, что только что видел прокурора в коридоре. Судья командует: "Приведи его". Минут через пять адвокат возвращается в компании со своим процессуальным оппонентом, которого поддерживает под руку. Прокурор устал. Причем устал настолько, что стоять самостоятельно просто не может и, сознавая это, руку адвоката отпускать отказывается, так что тому пришлось сесть рядом с ним, что, как мы с вами знаем, вообще-то не приветствуется. Оказавшись в сидячем положении, прокурор немедленно погружается в глубокий здоровый сон, который не сопровождается храпом только в силу многолетнего опыта и выработанной привычки спать в процессе. Но тут дело, ни шатко, ни валко, доходит до прений. Адвокат толкает прокурора в бок, тот кое-как поднимается, в руки ему суют обвинительное заключение. Монотонным голосом опытного судебного сидельца прокурор начинает читать, как подсудимые Иванов, Петров и Сидоров, будучи в состоянии алкогольного опьянения, избили случайно подвернувшегося им на пути потерпевшего Смирнова. При этом манера речи и некоторые проскальзывающие в ней междометия не оставляют сомнений в том, что сам прокурор если и не находится в данный момент точно в таком же состоянии, то вне всякого сомнения находился в нем вчера, тем более, что держится он тоже преувеличенно прямо, так что адвокату и секретарю приходится поддерживать его с обеих сторон, чтобы репутация правосудия не пострадала в глазах обывателей, столпившихся в зале как публика. Примерно через полчаса обвинительной речи (из которой примерно двадцать минут приходится на всяческие паузы, вызванные упомянутым состоянием здоровья прокурора) судья не выдерживает и бросает в зал хрестоматийную фразу: "Короче, Склифосовский!" Прокурор, которого и самого речевой процесс довольно сильно утомил, немедленно соглашается и переходит к сути своего выступления: "Понял! Иванову - три, Петрову - три, Сидорову - э-э-э-... два!" После этого тело прокурора, уставшее от длительного вертикального положения, начинает опускаться на скамью, и судья, чтобы не упустить важный вопрос с режимом (видите, как в тему, Светлана Петровна!) торопится спросить, пока обвинитель снова не ушел в астрал: "А режим, режим-то какой?" На что прокурор гордо и с достоинством отвечает: "Прежний!"

Лесовская хохочет. Судя по всему, этой истории она не слышала, хотя Паша рассказывал ее в разных компаниях уже раз десять. Но ему нравится непосредственность судьи, и он переходит к следующему анекдоту, рассказывая его с кавказским акцентом, которому прекрасно умел подражать. Этот анекдот вызывает новую волну веселья, причем Лесовская смеется так заразительно, что Паша поневоле присоединяется к ней. Потом следует парочка историй из собственной практики Паши, которые на самом деле имели место больше в его воображении, но Паша умеет придать вымыслу правдоподобность. Он вообще умеет рассказывать, это то немногое, что он действительно умеет.

- Ну, дела..., - выдохнула Лесовская, на минуту отойдя от сотрясавшего ее хохота. - Давно я так не смеялась. Хотите коньяку?

Паша весело тряхнул головой. Настроение у него заметно поднялось, как бывало с ним всегда, когда он оказывался в центре внимания. Пусть даже и внимания только одного человека. Да и дождь за окном как будто кончился, или ему только так показалось. Во всяком случае, рюмка коньяку сейчас точно не помешает, а то под дождем промок, как цуцик.

Судья снова направилась к сейфу. Лязг ржавой дверцы сменился мелодичным звоном стаканов.

Кайф обломал Барцук, который как раз в этот момент заглянул в кабинет и жестом позвал Пашу на коридор. Паша пригласил было его к столу, но Барцук нетерпеливо затряс головой и исчез за дверью. Шидловскому оставалось только извиниться перед судьей.

- Скажи спасибо, - заявил Барцук сразу же, когда Шидловский вышел в коридор. - Пока ты тут чаи гоняешь, я все устроил. Короче, банкет состоится в любую погоду. Ты знал о том, что здесь, в суде есть подвал?

Пашины брови удивленно приподнялись.

- Ну, знал, конечно. И что с того?

- Так вот, слушай сюда. Я только что от председателя, и он разрешил мне использовать сегодня их подвал в наших низменных целях, понимаешь? Там и камин есть. Но только пришлось пригласить кое-кого из судей, чтобы уж не совсем внагляк. Так что девочки-секретари на сегодня отменяются, сам знаешь, им с начальством вместе бухать не с руки.

Паша пожал плечами. Барцук, как всегда, говорил без обиняков.

- А кого позвал-то? - спросил он. - Кто же сегодня поздравлять-то меня будет?

- Ну, кого... Председателя, конечно, но он не придет, дела какие-то. Но зато будет однокашник мой, Серега Паскевич, ну, тот, что в Афгане служил. Еще Кольцов придет, этому лишь бы нажраться. Да! - Барцук подмигнул Паше, - Бероева будет, она уже про тебя раз десять спрашивала, где, мол, Шидловский, поздравить лично хочет. Каминскую можно пригласить, ну и... Вон, Светлану Петровну пригласи, раз уж ты с ней на короткой ноге. Да наши еще подвалят. Децл, Баранов, Немцевич... Может, следаки приедут. С Василюком я уже разговаривал.

- Ладно. Ты сейчас куда?

- Да процесс тут у меня. Может, сорвется. Но если состоится, ты меня не жди, дуй в контору, там с хлопцами сам все решишь, а где-то к шести будем подвозить жратву. Немец на машине, попросишь его. Лады?

Шидловский пожал ему руку и вернулся в кабинет.

- Послушайте, Светлана Петровна, - Паша отвесил изящный поклон. - Не хотите сегодня вечером разделить нашу скромную мужскую компанию? Про повод говорить не стану, чтобы сохранить интригу. Но сегодня в шесть я буду ждать вас в вашем же, то есть, я хотел сказать, в судейском подвальчике. Обещаю, что будет весело.

Она снова улыбнулась ему, и на этот раз в ее улыбке Паша почувствовал что-то новое.

- Такому кавалеру, как вы, я не могу отказать, - в тон ему ответила она.

Вечер удался на славу. К шести часам в камине уже жарко потрескивали дрова, и по помещению сладкой волной разливался божественный запах жареного мяса. Составленные вместе четыре стола ломились от всевозможной снеди. То и дело позвякивали стаканы и поллитровки. К половине восьмого банкет был в самом разгаре.

Паша никогда еще не присутствовал на вечеринках в этом уютном подвальчике, словно специально приспособленном для подобных случаев. Впрочем, возможно, что так оно на самом деле и было. Как уже упоминалось, первоначально в этом здании квартировал райисполком. Ведь надо начальству где-то полноценно отдыхать? Не в пивной же, и не в "Чебуречной", где проходу не дают синие от наколок БОМЖи. Опять же, и камин здесь предусмотрен не просто так. Лампы светят тускло, создавая приятный полумрак, по стенам мечутся тени, багровые языки пламени медью отражаются на жестяном колпаке камина, и от всего этого на душе становится как-то спокойнее, хочется снять галстук и расслабиться, что, собственно, Паша и сделал уже после третьего тоста.

К этому времени официоз, поначалу присутствовавший все-таки за столом в силу разных причин, окончательно стерся. За стаканом все равны. Череду поздравлений имениннику по праву старшего открыл судья Михаил Борисович Кольцов. В трезвом виде он мог еще держаться высокопарно. Теперь же Паша с иронией наблюдал за Михаилом Борисовичем, тихо и мирно прикорнувшим у камина. Кольцову было уже шестьдесят лет, синие прожилки на носу и щеках лучше всяких слов говорили о его слабостях, а радость в жизни у старика осталась только одна, иначе он не стал бы напрашиваться в компанию молодежи. Впрочем, теперь Кольцову хватало и ста пятидесяти грамм, и Паша смутно подозревал, что и тост он начал говорить первым по той простой причине, что боялся не успеть.

Отсутствия Михаила Борисовича особенно никто не заметил. Судья Сергей Паскевич, афганец и, по слухам, даже получивший под Кандагаром звезду Героя Советского Союза, мирно беседовал о чем-то с помощником по гражданским делам Немцевичем. Бероева, сидевшая прямо напротив Шидловского, кокетливо подмигивала ему, склонив при этом голову к лицу полупьяного Децла, который что-то бессвязно шептал ей на ухо. Барцук с сосредоточенным видом ковырялся в дровах каминной кочергой и доводил до ума очередную порцию шашлыка (уж в этом-то он был мастер!), а остальные сгрудились вокруг травящего анекдоты следователя Колосова.

Паша не присоединился к ним. Он сам любил находиться в центре всеобщего внимания, в конце концов, он может рассказывать всевозможные байки ничуть не хуже Колосова, кроме того, он ведь сегодня именинник! К тому же, от Колосова Паша инстинктивно предпочитал держаться подальше. Еще совсем недавно с этим следователем приключилась весьма неприятная история, он даже попал в следственный изолятор, причем совсем не в том качестве, в котором обычно посещал его каждый день. Ему предъявили обвинение в получении взятки. Паша не знал, каким образом Колосову удалось отмазаться, но вскоре дело прекратили за отсутствием события преступления, и Колосов не только вышел на свободу, но и сумел восстановиться на работе, хотя городское начальство согласилось на это со скрипом. Впрочем, эту тему в коллективе старались никогда не обсуждать, да и на манерах Колосова изолятор ничуть не сказался. Он по-прежнему мог появиться на работе навеселе, посреди дня закрыться в кабинете и звенеть стаканами со своими многочисленными друзьями, по-прежнему он имел склонность громко рассказывать плоские анекдоты и первым же ржать над ними. Вот и сейчас, хотя Шидловский и не старался прислушиваться к тому, что рассказывал Колосов собравшимся вокруг него следователям Василюку и Баранкевичу, помощнику прокурора Баранову и судье Каминской, до него все же доносились сальные шутки, на которые следователь был горазд:

- А эту хохму не слышали? Короче, собрались офицеры и решили между собой, что с поручиком Ржевским разговаривать не будут, да и вообще замечать его не станут, уж больно зарвался поручик в последнее время, ни слова без пошлости не скажет, во всех приличных домах господ гусар перестали принимать. Ну, а тут бал очередной у князя Болконского. Музыка там, дамы, графья, князья, все такое... Приходит на бал поручик, как всегда, без приглашения. Офицеры - ноль внимания. Ну, походил поручик, походил по залу и - на выход. Все вздохнули облегченно: пронесло. Но тут поручик возвращается и несет с собой... это... э-э-э... очко. Ну да, белое, кафельное, самое обыкновенное очко. Посреди зала поставил его на пол, снял штаны, сел и начал... ну, вы понимаете. Возмущению нет предела. Полковник вне себя ревет: "Поручик, встать! Вы что себе позволяете!" Тот встает и спокойно так отвечает: "Так ведь нет кругом никого, господин полковник!"

Хохот. Паша слегка поморщился. Таких анекдотов он не любил, но в то же время не хотел казаться в компании снобом и не желал, чтобы какой-нибудь Децл донимал его фразами типа: "Не будьте чистоплюем, граф!" Поэтому он все же стал из-за стола и собрался присоединиться к компании, но тут его взгляд случайно упал на Лесовскую, которая в полном одиночестве потягивала сок из высокого стакана.

Паша даже немного обрадовался. Женское общество всегда ему льстило. Тем более, что Лесовская, заметив, что он смотрит на нее, приветливо улыбнулась и подвинулась на скамейке, как бы приглашая его присесть.

- Скучаете? - Паша сел рядом, несколько фамильярно обняв спинку стула, на котором сидела судья.

- С вами соскучишься! - глаза Лесовской весело блестели. - Давно я так не отдыхала.

- Это вам не какие-нибудь зажравшиеся налоговики! - Паша театрально надул щеки и выпятил грудь. - Это прокуратура!

Скосив взгляд на Лесовскую, он рассмеялся.

- Не хотите присоединиться к компании? - спросил он, кивнув на Колосова и окружавшую его аудиторию.

- А кто это? - спросила в свою очередь Лесовская.

- Это? О-о-о, это наш старшенький. То есть старший следователь Колосов. Вообще-то его Сергеем зовут.

- Как? Тот самый Колосов?

Паша изобразил удивление, когда убедился, что слухи и кривотолки, ходившие о старшем следователе, добрались и до суда.

- Тот самый? О чем вы?

Лесовская заинтересованно посмотрела на него.

- Нет-нет, это я так... Он, я вижу, у вас заводила.

- Ну, не он один. Другие тоже могут байки по два часа, не останавливаясь, травить. Кстати, вспомнил хороший анекдот. Не желаете?

К Колосову и компании павой подплыла Бероева, в своей короткой юбке и розовой блузке с идиотскими рюшами и кружевными манжетами напоминающая колобка на балу.

- Мальчики, я хочу танцевать, где музыка? - сказала она, капризно растягивая слова.

Хотя одной рукой Бероева обняла за шею Колосова, одновременно примостившись у него на коленях, а другой - Василюка, смотрела она все же на Шидловского. Паша, однако, этого не видел, потому что был увлечен анекдотом, который с выражением, время от времени жестикулируя, рассказывал Лесовской. Вскоре кокетливое выражение на лице Бероевой сменилось разочарованным, и она, встав с коленей Колосова, сама подошла к магнитофону и принялась колдовать у клавиш.

Старенький кассетник выдал какую-то старую сладко-итальянскую мелодию, из тех, что были популярны в начале восьмидесятых. Паша улыбнулся. Период господства Тото Кутуньо, Рикардо Фоли и Пупо на всех дискотеках страны он не застал. Его юность прошла под незамысловатые напевы "Ласкового мая". Зато Колосов, Паскевич и Каминская встретили музыку своего детства с восторгом. А Лесовская, которую Паша считал женщиной до скукоты скромной, вдруг резво вскочила со стула и, взяв его за руку, весело воскликнула:

- Пойдемте танцевать!

Они закружились по залу, крепко взяв друг друга за руки. Глаза Лесовской озорно улыбались. Паше казалось, что он смог оторваться от земли и парит в воздухе. И виной тому было не только то, что он снова оказался в центре внимания. Что-то подсказывало Паше, что не будь рядом Лесовской, он испытывал бы совсем другие чувства. А она все время весело болтала, рассказывая, что в старших классах сходила с ума по Аль Бано и Челентано, а уж песни "Picchi e Poveri" и вовсе занимали первые места во всех хит-парадах, которые составляли для себя она и ее подруги.

Какое-то новое чувство, зародившееся независимо от пашиной воли где-то в глубине его души, постепенно овладевало всем его существом. Теперь он не замечал ни морщин на висках Лесовской, ни излишних округлостей ее фигуры, ни простенького делового костюма и неброских туфель на низком каблуке. Все, что он видел, - это ее глаза, которые излучали доброту и веселье, и в которых он видел восхищение, восхищение им самим, Пашей Шидловским, высоким и стройным двадцатитрехлетним юношей с тщательно уложенной густой угольно-черной шевелюрой, смуглой бархатной кожей и ослепительно сверкающими в улыбке идеально белыми зубами.

Одна песня сменялась другой, уже давно вместо сладкоречивых итальянцев на кассетнике крутились композиции Джо Кокера (эту кассету притащил из своего кабинета Паскевич - американский певец казался ему идеальным исполнителем в стиле рок), но Паша и Лесовская, которую он уже, как бы случайно, стал украдкой называть просто по имени - Света, все кружились и кружились в танце. Он с увлечением рассказывал ей о своих юношеских увлечениях музыкой (в школе он даже выступал в составе рок-группы), о разных смешных и не очень историях, случавшихся с ним или его друзьями, а она ему - о своем детстве, прошедшем где-то в деревне, затерявшейся среди лесов и болот Пинского района, о том, как она в семнадцать лет приехала в Минск, и первое время работала диспетчером в трамвайном депо. Они оба от души смеялись над его первыми опытами в области химии, от которых страдала не только его классная руководительница (у нее в каптерке в один прекрасный день произошел взрыв, вызвавший пожар - Паша переборщил с марганцовкой), но и мать, которую периодически вызывали на ковер к директору школы. Они вместе сочувственно вздыхали, когда она рассказывала о своей подруге, забеременевшей от парня, который бросил ее, узнав о грядущих изменениях в жизни, после чего она была вынуждена уйти с работы и покинуть город, вернуться в деревню, к своей родне, где ее ничего, кроме позора, не ожидало. Они столько успели рассказать друг другу, что обоим казалось невероятным, когда они вспоминали, что до сегодняшнего вечера их общение ограничивалось лишь обсуждением квалификации преступлений и размером наказаний, которые следовало за эти преступления назначать. Они бы говорили еще и еще, но тут Бероева, которая не спускала с увлекшейся друг другом парочки ревнивых глаз, подошла к магнитофону и демонстративно щелкнула клавишей. Джо Кокер заткнулся на полуслове.

- Ну, хватит! - Наталья Васильевна старалась говорить все тем же, томно-сюсюкающим тоном, кокетничая одновременно со всеми и ни с кем в отдельности, но получалось у нее не очень. Мешало сознание того факта, что заполучить в свои сети красавчика-именинника ей сегодня не удастся. И было бы из-за кого! Как и Паша, Бероева всегда считала Лесовскую синим чулком.

- Раз-два-три, все за стол! - дурным голосом пропел вдребезги пьяный уже Децл. - Хорош плясать. Шашлык остынет!

Барцук водрузил на стол блюдо с дымящимся мясом, от которого на все помещение исходил дивный аромат. По краям блюдо со знанием дела было украшено зеленью.

Застолье текло своим чередом, но Паша теперь совсем не стремился держаться в центре веселья. Лесовская как раз рассказывала ему, как когда-то, когда еще жила в общежитии, она повздорила с комендантом из-за соседей-вьетнамцев, имеющих милую привычку периодически жарить на общей кухне соленую селедку, и слушать ее Паше было в сто раз интереснее, чем обниматься с пьяным Децлом, ржать над пошлыми шутками Колосова или перемигиваться с Бероевой. Так что, когда Лесовская вдруг засобиралась домой (завтра ей надо рано вставать, хоть и выходной, но часть гражданских дел она взяла на дом, потому что написать решения по ним в рабочее время просто не успела), Паша без всяких раздумий вызвался ее провожать. Однако поскольку ему казалось, что такое ранее (было только часов десять) и внезапное его исчезновение с вечеринки в его же честь покажется коллегам неприличным, он предложил Светлане Петровне уйти минут на десять раньше и подождать его в вестибюле или на улице.

Святая простота! Когда Шидловский откланялся и скрылся за дверью, ведущей на лестницу, Барцук, считавшийся его лучшим другом, тут же разлил всем, еще державшимся на ногах (Децл уже примостился спать на лавочке, и по подвалу разносился его мощный храп), водку и провозгласил следующий тост:

- Господа! Хотя мы пьем и не третью, но все же я предложил бы поднять свои бокалы за любовь! Именно это святое чувство заставляет нас совершать не только подвиги, но и глупости, поэтому выпьем за то, чтобы каждый из нас, как присутствующих за этим столом, так и безвременно покинувших его (красноречивый взгляд на дверь), совершал во имя любви как можно больше подвигов и как можно меньше глупостей!

Тост прошел на ура. Только Бероева, хмыкнув, высвободилась от обнимавшего ее за плечи Колосова и ядовито заметила:

- Вот-вот, глупости. Кроме них, мужики по любви-то ничего не совершают.

Колосов, который казался слишком пьяным, чтобы рассуждать здраво, криво улыбнулся и, отвернувшись от Бероевой к сидевшему с другой стороны от него Паскевичу, прошептал ему на ухо:

- Ревнует, зараза... Гадом буду... А Пашка-то молоток... Шоу должно продолжаться... Я-то уже староват... Давай-ка лучше выпьем!

Паскевич, с явной тоской взглянув на дверь, за которой всего несколько минут назад скрылась Лесовская, молча потянулся за бутылкой. Колосов, насмешливо взглянув на него, отвернулся и уставился на пламя в камине. Огненные блики плясали в его широко открытых глазах, которые, казалось, сами горели, словно у волка.

Тем временем Паша и взявшая его под руку Лесовская медленно шли вверх по склону холма, где рядом с гостиницей находилась остановка трамвая. На бархатно-черном ночном небе бледно-желтым светом горели звезды, молодые, майские звезды, такие же молодые, как и белая кипень на каштанах, что росли вдоль дороги по склону холма. Тихий ночной ветер что-то таинственно шептал, проносясь сквозь их ветви, и деревья покорно внимали ему, шелестя листвой, как будто соглашаясь. Где-то в парке кричал козодой. Изредка внизу, у подножья холма, по ночному проспекту, залитому яркими огнями фонарей, рекламы и печальным светом окон, проносились машины, а время от времени слышно было, как звонко стучит по рельсам трамвай, подъезжающий к остановке.

И хотя и Паша, и его спутница теперь, оказавшись в одиночестве, вдалеке от шумной компании, одно присутствие которой придавало им непосредственности, все больше молчали, не зная, о чем им следует говорить сейчас, когда они совсем одни, их мысли, их чувства, казалось, продолжали эту милую сердцам обоих беседу, но уже более откровенно, о тех вещах, о которых они пока не решались сказать друг другу вслух. "Неужели это все-таки случилось со мной теперь, когда я уже устала ждать?", - спрашивала она. "Да, - отвечал он ей. - Это случилось, наконец, и со мной тоже".

Ибо до этого вечера Паша не знал, что такое любовь. Школьные и университетские увлечения не в счет. Там все казалось простым и понятным. Говорить с теми девушками особо было не о чем, и со временем Паша даже приобрел умение поддерживать разговор на автомате, нисколько не задумываясь над его содержанием. Это было вроде прелюдии перед тем, ради чего, собственно, и происходили такие свидания. Краткий миг наслаждения, а потом... потом - прощание. Никто из девушек, которых знал Паша, не предъявляли ему никаких претензий, ибо ни к чему более-менее серьезному и определенному они не стремились, ну, а он тем паче. В крайнем случае, драматизм расставания скрашивался остротой, когда удачной, а когда и просто циничной. В конце концов, он стал считать, что этим и исчерпываются отношения между мужчиной и женщиной, ведь точно так же вели себя и все его знакомые. Отца своего Паша совсем не помнил и искренне считал, что он просто бросил мать, когда она стала ему неинтересна.

Теперь же он ловил себя на мысли, что ему даже не хочется форсировать события. Хотелось только идти рядом с ней вот так, ощущая тепло ее прикосновения, слушая ее голос, тихий, мягкий, словно журчание воды в роднике. Ему хотелось все время смотреть в ее глаза, самые красивые глаза, которые он когда-либо видел. Конечно же, где-то в глубине пашиного сердца таилось и желание чего-то большего (он не был идеалистом), но теперь что-то внутри подсказывало ему, что здесь нужен такт, что это не может заменить всего, что это не все. Поэтому Паша только смотрел на Светлану, смотрел спокойно, задумчиво, и лишь в самых сокровенных тайниках его взгляда можно было заметить загнанное внутрь затаенное желание. И Светлана видела его, потому что рука ее на пашином локте то и дело сжималась, даря тепло, которого он не знал никогда.

Трамвай подошел к остановке почти одновременно с ними. Ехать было всего ничего, остановки четыре. Они вошли в старенький вагончик, слабо освещенный, почти пустой в этот час (лишь у передних дверей сидели две женщины, да еще какой-то перебравший горячительного гражданин спал на одиночном сидении). Трамвай тронулся. За окном мелькали огни.

- Может, давай на "ты", - это было первое, что он сказал ей после того, как они покинули здание суда.

Она кивнула.

Паша почувствовал острое желание что-то сказать. В конце концов, что она о нем подумает, если всю дорогу он, такой веселый и уверенный в себе парень, будет молчать, как дундук.

- Неплохо все прошло, правда? - собрав в себе силы, спросил он.

Вопрос прозвучал как-то неестественно, но она все же улыбнулась и... и только. Снова молчание. Храп спящего алкаша. Голос вагоновожатой, объявляющей остановку. Стук колес по рельсам. Шум машин за окном. Гладь реки, серебряная в свете луны. И огни, огни спального района, надвигающиеся прямо на них.

Они обменялись еще двумя-тремя ничего не значащими фразами, но разговор их душ не прекращался. К тому времени, когда Светлана подалась вперед, к выходу, потому что трамвай подъезжал к ее остановке, они уже сказали друг другу все, не произнеся ни слова.

Лесовская жила в длинном доме-"корабле", квартир на четыреста, совсем рядом с трамвайными путями. Жила одна. Паша подумал было, что она, возможно, пригласит его на кофе, но когда они подошли к подъезду, Лесовская остановилась и, пожав ему руку, сказала:

- Ну, до свидания. Спасибо за вечер.

- Да какой там вечер! - шутливо ответил он. - Вот если бы..., - он осекся на полуслове.

Она выжидательно смотрела на него. Паша собрался с духом и выпалил:

- Вот если бы ты согласилась пойти со мной в театр...

- С удовольствием! Куда пойдем?

Черт побери! Почему именно в театр? Он же никогда не любил ни оперу, ни балет, ни иные виды драматического искусства. В лучшем случае, мог посмотреть кино. Подруг своих Паша обычно водил на дискотеку или в ресторан гостиницы "Беларусь", где у него работал одноклассник.

- Если ты дашь мне свой телефон, я завтра оглашу тебе весь список, - сказал Шидловский.

Она достала из сумочки блокнот, вырвала листок, написала на нем номер и отдала ему. Потом снова пожала ему руку. Они попрощались, и Паша стоял у подъезда до тех пор, пока через освещенное окно подъезда мог видеть, как она поднимается по лестнице.

Паша смотрел, как порхают по сцене балерины в белых воздушных платьицах и пуантах, и не мог взять в толк, как может нравиться такое искусство. Он не был лишен чувства эстетики, но балет никогда не понимал. Разве музыку послушать. Но его очень любила Светлана, и ради нее Паша стоически выдерживал полтора часа этого действа. То был уже четвертый их поход в театр. С каждой встречей Паша ощущал все большее влечение к Светлане и знал, что и она испытывает сходные чувства. Но до объяснения дело еще не дошло. Ни он, ни она не решались сказать эти слова, как будто подсознательно понимая, что время пока не пришло. Они встречались, гуляли, ходили в театры, иногда заходили в кафе (но не в "Беларуси" - Паша не желал, чтобы тамошняя постоянная клиентура, которую он знал наперечет, обсуждала достоинства его новой знакомой), словом, вели себя так, как обычно ведут себя влюбленные первокурсники. В итоге Паша провожал ее до дома, она приглашала его выпить кофе, но дальше дело не шло. Иногда ему казалось даже, что он заметно поглупел, но на самом деле он просто лишился того циничного апломба, за который его не любил кое-кто из коллег. Впрочем, о них он думал в последнюю очередь. Менять свои привычки и манеры ради кого-то ему вообще было несвойственно, но любовь - страшная сила. Или это не любовь? Тогда что же?

Он не знал, как назвать то чувство, которое безраздельно владело им вот уже почти месяц. Любовь? Паша никогда не придавал глубокого значения этому слову. Любовью он считал простые увлечения, столь же мимолетные, как и те слова, которые он говорил своим девушкам... сколько же их было? Уж над их-то признаниями, чаще всего полными фальши и вычитанной в женских романах мишуры, Паша смеялся еще больше, чем над своими собственными, и на то были причины. Так что до встречи со Светланой он просто не верил в любовь.

Тем больше он удивлялся теперь самому себе. Паша даже не представлял, как бы он жил дальше, не будь рядом с ним Светланы. Он искренне думал, что никто до него никогда не испытывал таких сильных чувств, хотя это случалось уже многие тысячи раз до него, и будет случаться еще и еще.

Время от времени Паша ловил взгляды Светланы, полные искреннего восхищения, и спрашивал себя: а что же она? Что она думает о нем, какие чувства испытывает? Если она любит его так же сильно, как он ее, то почему они до сих пор только гуляют по городу, взявшись за руки? Как всякому мужчине в двадцать три года, Паше было мало платонических чувств, и как множество других, не подозревающих о своей инфантильности молодых людей, он больше подсознательно считал, что инициативу в таких отношениях должна взять на себя женщина. Во всех прошлых своих связях именно он первым говорил нужные слова и предпринимал нужные шаги, но разве все эти мелкие авантюры похоже на то, что творится с ним теперь? Паша припоминал, что именно он говорил в подобных случаях, и как звонко смеялись над этими пошлыми остротами все его подруги, о которых сейчас он уже не мог думать без отвращения. Нет, ничего из того, что он говорил и делал тогда, он просто не сможет повторить теперь. Но как же в таком случае вести себя? Этого Паша просто не знал, и собственная беспомощность временами просто бесила его.

После спектакля они пошли в парк. Светлана очень любила это место. Да и Паше нравилось гулять по узким посыпанным песком аллеям, которые со всех сторон окружали высоченные сосны и темно-зеленые разлапистые ели. Они молча шли по набережной реки, мимо старых тополей, чьи ветви нависали над самой водой, черной, тихой водой, по таинственной глади которой серебристой змейкой струился лунный свет. Где-то впереди, за галереей тополей, едва виднелось белое пятно каменной беседки.

Временами с проспекта доносился шум проносящихся мимо парка автомобилей. Нет-нет да крикнет спрятавшаяся где-то в листве ночная птица. Тишина. Тягостное молчание затянулось.

- Анекдот вспомнил... - хохотнул Паша, чтобы хоть что-нибудь сказать. - Стандартная ситуация: возвращается муж из командировки... Ха-ха, само по себе уже анекдот... Так вот, заходит домой и застает свою жену в неглиже и какого-то кавказца, на котором из одежды - только кепка и усы. Муж смотрит на них и озадаченно спрашивает у кавказца: "Ты кто?" "Кыто-кыто!, - орет тот в ответ во всю глотку. - Идыот! Кэпку-невыдымку за пятсот баксов купыл!"

Светлана улыбнулась.

- Да, Павел Сергеевич, мастер ты всякие истории рассказывать, - сказала она. Остановившись, оперлась обеими руками на ограждение набережной, склонилась над водой. Паша обнял ее за талию, привлек к себе. Он сразу почувствовал, что она дрожит всем телом.

"Всякие истории рассказывать..., - подумал он с досадой. - Это что, намек?"

- Да нет, я не только по части анекдотов, - сказал он вслух. - Но просто не знаю... не знаю, что и не знаю, как тебе сказать...

Она повернулась и посмотрела ему в глаза. В ее взгляде он прочитал немой упрек. И снова, как тогда, в первый вечер, в день его рождения, ему показалось, что он разговаривает с ней, разговаривает молча, не произнося ни одного слова.

"Неужели ты никогда не говорил никому этих слов?", - спрашивала она. "Говорил, и не раз, - отвечал он. - Только теперь это не имеет никакого значения. Тогда все было по-другому. Не так, как с тобой. С тобой... Вот даже эти слова я боюсь произнести." - "Боишься? Разве меня нужно бояться?" - "Еще как! Ты ведь совсем ничего не знаешь обо мне. А я - о тебе. Может быть, мне как раз и стоит тебя бояться." - "Не стоит, нет, совсем не стоит..."

Она положила руки ему на плечи. Летний вечер был теплым, и все же его словно обожгли эти горячие, но вместе с тем мягкие, и даже какие-то родные, совсем по-матерински, ладони. Ночной ветер что-то ласково шептал Паше на ухо, как будто ободряя его. Глаза Светланы нежно смотрели на него, и в этот момент до Паши вдруг окончательно дошло: он все бы отдал только за то, чтобы это мгновение не кончалось никогда, чтобы он мог видеть ее глаза вечно.

Почему-то вспомнился выпускной вечер. Да, конечно, сегодня ведь его годовщина! Небо тогда было такого же бархатно-черного цвета, без единого облачка, усеянное мириадами звезд, свет которых медленно струился, отражаясь серебром в темной, трепещущей листве деревьев. Так же кричал козодой где-то в зарослях, а рядом, как и сегодня, стояла и смотрела Паше прямо в глаза девушка. Но ее взгляда Паша не помнил, вероятно, потому, что всеми силами старался избегать его. Ведь та девушка любила его, он понял это лишь теперь, а тогда, лишь каким-то шестым чувством понимая, для чего она осталась рядом с ним на берегу, когда веселая компания одноклассников с хохотом и песнями направилась дальше, к пляжу, Паша боялся одного: тех слов, которые Лена (так, кажется, ее звали) ждала от него. В тот раз он так и не сказал их, и прежде всего потому, что не хотел. Сегодня же совсем другое дело. Сегодня он сам сгорает от желания произнести то, что ждет от него любимая. Так в чем же дело? Почему же он медлит?

Может быть, потому, что в отличие от той, другой девушки, Света уже не молода (для двадцатитрехлетнего Паши тридцать лет казались почти что предпенсионным возрастом) и далеко не так красива, как все, с кем ему доводилось встречаться раньше? Нет! К черту! Паша думал совсем не об этом. В конце концов, все они, те, кто был раньше, остались там, в другой, прошлой жизни. В той жизни и сам он был совсем другим, бойким, но легкомысленным, остроумным, но несерьезным, способным на красное словцо, но отнюдь не на поступок. И именно потому, что сейчас, держа в объятиях женщину, которую он впервые в жизни полюбил, и которая помогла ему разобраться в себе, Паша молчал. Он не хотел теперь бросаться словами, хотя еще месяц назад с легкостью сделал бы это. Те слова, которые Светлана ждет от него, слишком важны для них обоих, они слишком трудны. Ему их не выдержать.

Впрочем, раз они поняли друг друга, к чему слова? Паша увидел, как в глазах Светланы сверкнула какая-то искра, озорная, зовущая, и смелость вновь вернулась к нему. Охватив ее талию крепче, он прижал Светлану к себе и, склонившись к ее лицу, поцеловал. И когда несколько мгновений спустя, которые показались ему вечностью, Паша оторвался от ее губ и услышал, как она шепчет те самые слова: "Я люблю тебя!", ему подумалось, что желать от жизни больше нечего.

Тусклый свет ночника отбрасывал бледно-желтые блики на стены комнаты, оклеенные обоями в кремовые тона. Лунный свет казался гораздо ярче. Отражаясь от зеркала и тонированных стекол секции-"горки", он создавал впечатление какой-то таинственности, недосказанности буквально во всем вокруг, и это впечатление поневоле передавалось Паше, стоявшему у окна с сигаретой в руках. Отдернув шторы, он смотрел на ночную улицу, освещенную необыкновенно яркой сегодня луной и более мягким, матовым светом фонарей. Первый час ночи. Поздновато. Лишь в редких окнах домов напротив горят огни. Улица пуста. Нынче в такое время она небезопасна, хоть район и считается фешенебельным. Почти центр. Только изредка по рельсам, проложенным посередине улицы, прогремит трамвай, направляющийся, наверное, уже в депо. Последний трамвай... Всего два месяца назад в таком же полупустом трамвае, может быть, и последним на маршруте, он ехал вместе со Светой. С того дня начался их роман. Неужели прошло только два месяца?

Паша поплотнее запахнул полы халата. Из ванны слышался шум льющейся воды. Света приводила себя в порядок. Паша посмотрел на разобранный диван, и улыбка слегка скривила его губы. Да, после всего, что произошло между ними на этом диване, привести себя в порядок просто необходимо. Да и не только ей, ему тоже. В любви Света проявляла себя настолько бурно, что Пашу ее страстность даже напугала. Таких чувств к нему никто никогда не испытывал, и тем более, ни одна из его подруг ни разу не брала в таких делах инициативу на себя. Впрочем, Паша думал, что в порядок ему следует привести не только внешность. В его мыслях все эти два месяца тоже творилось черт знает что. И разобраться в них следует именно сейчас, как только Светлана закончит вечерний туалет и уйдет.

Кстати, с чего это она собралась на ночь глядя? Паша несколько раз тщетно просил ее остаться на эту ночь у него. В конце концов, у нее завтра выходной, а он и вовсе уже неделю как в отпуске, куда торопиться-то? Домой, что ли, где никто ее не ждет? Чего ради? И ладно бы, если ей пришлось оставаться у него в первый раз. Но ведь было уже, не раз и не два...

Впрочем, где-то глубоко в подсознании Паша соглашался с ее решением. Кое-какие мысли, из тех, что мучили его эти месяцы, действительно надо серьезно обдумать, хотя он сам не до конца еще понимал, какие именно. Может быть, на него просто повлиял лунный свет, а может быть, какой-то голос внутри него (совесть, или как там еще это называется) говорил Паше, что с недосказанностью в его отношениях со Светой нужно покончить. Хотя бы уже потому, что эта женщина несказанно дорога ему. Она не должна испытывать те муки, которые наверняка испытывали те девушки, которых он мучил, иногда сам того не желая, своим жлобским (теперь-то Паша это понимал!) поведением, не говоря им ни "да", ни "нет". Со Светой надо объясниться сразу.

Объясниться! Легко сказать! Ведь это означает, что он должен жениться на ней. Эта мысль неотступно вертелась у Паши в мозгу с того самого дня, когда Света его впервые поцеловала. Тогда он понял, что отказаться от нее по доброй воле он уже никогда не сможет. Полюби он вместо Светы другую девушку, хотя бы ту же Олю Антонову, предложение выйти за него замуж не заставило бы себя ждать. Но Света... Несмотря на то, что Паша изо дня в день твердил себе, что для него не имеют никакого значения ни ее возраст (как выяснилось, ей исполнился уже тридцать один год, на восемь лет больше, чем ему), ни далеко не яркая внешность (это бы еще куда ни шло), ни мнение родных и знакомых (как только он представлял себе рожи Барцука и Децла, которые они скорчат при подобном известии, ему становилось дурно), все же со всем этим приходилось считаться. А когда Паша думал о том, что рано или поздно ему все же придется рассказать обо всем матери (слава богу, она еще на даче!), какой-то непонятный страх овладевал его существом. Паша достаточно хорошо знал свою мать и заранее уверил себя в том, что такого явного мезальянса она не одобрит. А иногда, чаще всего в те минуты, когда Света покидала их любовное гнездышко, и диван переставал хранить запах ее тела, Паша думал о том, что Барцук уже давно звал его составить ему компанию в поездке на Нарочь вместе с девушками-секретарями. Девушек он помогал уламывать Барцуку лично. Теперь от всего этого следует отказаться. Неужели насовсем?

Когда Света вышла из ванной, от нее веяло такой свежестью, что Паша даже подумал, будто наступило утро. Его всегда поражала способность любимой всегда выглядеть бодро, словно свеженький огурчик, даже после изнурительных любовных утех, когда он сам и дышал-то с трудом. Сквозь ночной полумрак светились лишь ночник и ее улыбка, та самая, которая и заставила Пашу в свое время обратить внимание на эту женщину. И даже улыбка у нее была свежая, бодрая, простая, без всякой скрытой иронии, совсем не такая, как у других.

Света обняла его, приподнявшись на цыпочках, и на какое-то мгновение прильнула к пашиной груди. Когда он провел рукой по ее волосам, какая-то непонятная дрожь пробежала по его телу, словно током ударило. Вероятно, почувствовав это, она подняла глаза.

- Пора..., - прошептал он, улыбнувшись, но только вот улыбка у него получилась какой-то кривой, совсем неестественной.

- Да, - она высвободилась из его объятий, подойдя к зеркалу, поправила прическу. - Не опоздать бы на трамвай. Поздно уже.

- Жаль, что ты уходишь, - слова давались Паше с трудом. Так же, как и те, что он все-таки сказал ей однажды в парке. Вероятно, потому, что эти слова были самыми важными из тех, что ему приходилось говорить в своей жизни.

- Ничего, скоро же увидимся. Когда позвонишь? - она смотрела на него так, словно не замечала тех страстей, что бушевали внутри него. А ведь для этого достаточно было просто взглянуть на его лицо.

- Я... хотел... это..., - Паша чувствовал, что его язык налился свинцом и совсем не желает даже шевелиться. Напрягая все силы, он единым духом выпалил: - Нам нужно поговорить. То есть, я должен тебе кое-что сказать. Кое-что очень важное.

Фу ты, какое облегчение. Хотя ничего особенного он и не сказал, Паша почувствовал, как с души упал не просто камень, но целая скала. Надо же! Его даже пот пробил.

Нет, она, конечно, видела, что с ним творится. Но хотела дать ему выговориться. В конце концов, не ей же делать ему предложение! Поэтому, увидев, что Паша все-таки решился на это, Света только улыбнулась и сказала:

- В чем же дело? Говори...

- Нет, не сегодня, - Паша улыбнулся, подошел к ней и обнял за талию. - Я должен подготовиться. Смокинг надеть и так далее... Шучу. Но все же не хочу говорить такое наобум. Этих слов я еще никому не говорил.

- Так-таки и никому? - она засмеялась и, высвободившись, выпорхнула в коридор. Паша вышел за ней и, опершись на косяк, стал смотреть, как она накрашивает губы.

- Буду ждать тебя во вторник, - сказала Света, пряча помаду в сумочку. - Завтра и в понедельник работы куча. Бероева и Каминская в отпуске, дела надо за троих отписывать. Во вторник вечером приходи. Ужинать будем при свечах.

- Буду ждать с нетерпением. Может, тебя все-таки проводить?

- Да нет, чего там? И здесь, и дома остановка прямо под окнами. Ну, до вторника. Пока!

Дверь за Светланой закрылась. Еще несколько секунд Паша слушал, как стучат ее каблучки по лестнице, потом снова прошел в комнату и выглянул в окно.

Действительно, трамвайные пути совсем рядом. Вот из арки дома выбежала Света и побежала к остановке, куда как раз, звеня и дребезжа всеми своими видавшими виды деталями подъезжал трамвай. Последний трамвай. Теперь-то уж точно последний, почти час ночи.

Двери с лязгом открылись, и Светлана заскочила в салон. Паше какое-то мгновение казалось, что она оглянулась на его окна. Потом трамвай отошел от остановки и, медленно набирая скорость, стал удаляться в сторону центра.

Может быть, стоило все-таки вызвать ей такси, путь-то неблизкий. На улицах нынче неспокойно. И стоило только этой мысли прийти Паше в голову, как он заметил желтую "Волгу" с шашечками на крыше, лихо вырулившую со стороны площади Бангалор. Проскочив на скорости совершенно пустую в это время улицу, такси, ярко сверкнув фарами, свернуло в ту же самую арку, из которой всего несколько минут назад вышла Светлана.

"Кому-то из соседей не спится", - подумал Паша, отпуская занавеску, легкой тенью упавшую на окно. Проезд в арку вел только к его дому, чтобы подъехать к соседскому, следовало свернуть во дворы раньше, за квартал от трамвайных путей.

Стрелки больших настенных часов показывали час пятнадцать. Пора уж и спать ложиться. Но сделать это Паше не дал звонок в дверь. Несколько опешив, он вышел в прихожую, а когда посмотрел в "глазок", то и вовсе пришел в неописуемое удивление. Надо же! Мама решила навестить сына.

Вообще-то, Полина Георгиевна должна была находиться на даче, все-таки сезон в самом разгаре. Паша не представлял себе, что могло заставить его мать, женщину в высшей степени разумную и уравновешенную, срываться с места ни с того, ни с сего, мчаться в город за восемьдесят километров сломя голову, брать такси и среди ночи, когда все порядочные люди видят десятый сон, нагрянуть с визитом прямо на голову любимому отпрыску.

Обо всем этом, собственно говоря, Паша и спросил мать, сразу после того, как открыл ей дверь и впустил в квартиру. Однако удовлетворить его любопытство Полина Георгиевна не спешила. Прямо с порога пройдя в комнату, она медленно обошла ее по периметру, походя заглянув во все углы, зачем-то отдернула занавеску на окне, затем, все так же молча, прошла на кухню, щелкнула выключателем. Яркий свет резал глаза, и Паша на мгновение зажмурился. Не успокоившись на этом, Полина Георгиевна вдруг резко сорвалась с места, и, резко отстранив сына, который стоял в дверях кухни, заглянула сначала в ванную, затем в уборную. Никого не обнаружив, она снова прошла в комнату и, подойдя к окну, открыла форточку, вытащила из сумочки пачку "More", закурила.

- Мама, я не понял! - поведение Полины Георгиевны не просто озадачивало Пашу. Он кожей чувствовал, что назревает разговор, который Паша предпочел бы вести в другое время и в другом месте, если вообще захотел бы его вести. - Это что, обыск? Санкция-то прокурора у тебя есть?

Сострил Паша скорее машинально. В ответ он услышал лишь всхлипы, сначала редкие и тихие, но с каждым мгновением они становились все громче. Через минуту Полина Георгиевна уже не могла скрывать, что плачет, и Паша, подойдя к ней сзади, обнял мать за дрожащие плечи и, наклонившись к ее лицу (Полина Георгиевна была женщиной маленькой и на редкость хрупкого телосложения), тихо сказал, стараясь, чтобы его голос звучал по возможности мягче:

- Ну, что ты, мама, успокойся. Пошутил я, только и всего-то. Скажи, наконец, что случилось. Дача, что ли, сгорела? Так это к лучшему, отдохнешь наконец, здоровье поправишь.

Полина Георгиевна резко высвободилась из объятий сына и, затушив сигарету прямо о подоконник (чего за ней сроду не водилось), коротко и сухо спросила, даже не оглядываясь на Пашу:

- Где она?

Если бы сейчас мать, обернувшись, ударила его, даже тогда Паша был бы огорошен меньше. Растерявшись, он не нашел ничего лучшего, чем глупо улыбнуться и, запинаясь на каждом слоге, ответить:

- О ком ты, мама?

- Не смей врать! - слезы на глазах Полины Георгиевны мгновенно высохли. Теперь, выпрямившись и даже несколько подбоченившись, она смотрела на сына с таким явно читавшимся на лице гневом, а глаза ее горели таким огнем, что Паша, хотя был на две головы выше матери и давно уже считал себя человеком вполне самостоятельным, как-то сразу потупился и поник перед этим живым воплощением решительности и железной воли.

- Я спрашиваю тебя, - отчеканила Полина Георгиевна, и в голосе ее звучали стальные нотки, - где эта женщина, с которой ты спутался без ведома матери, и хочу знать, что ты намерен делать дальше?

Паша никогда бы не подумал, что он может бояться свою мать. Она всегда была добра к нему, иногда даже слишком. Ее навязчивость временами выводила его из себя, и в таких случаях он, бывало, повышал на нее голос, но никогда, в каком бы тоне он с ней не разговаривал, никогда она не держалась с ним так, как сегодня.

Поэтому он положительно не знал, что ответить. А Полина Георгиевна, заметив явное замешательство сына, продолжала:

- Ты будешь со мной разговаривать или нет? Стоило мне на дачу уехать, как получите, пожалуйста, сюрприз! Ну, быстро рассказывай, как она тебя подцепила, чем взяла? Ты хоть знаешь, сколько ей лет?

- Знаю. Ты-то откуда знаешь? - Паша немного пришел в себя и решил, что если он будет держаться с ней грубовато, как всегда, когда между ними происходили размолвки, мать поубавит тон. Он ломал себе голову, размышляя над тем, как ей удалось все узнать про Светлану. Про нее и знать-то никто не должен, кроме, разве что, Барцука. Если, конечно, Света сама никому не рассказывала об их связи.

- Откуда я знаю? Да какая, в конце концов, разница! Я что-то не пойму тебя, Павел. С каких пор ты стал гоняться за старухами?

- Знаешь, мама, она вовсе не старуха. Это во-первых. А во-вторых, я тоже тебя что-то не очень понимаю. Чего ты всполошилась? Раньше тебя совсем не интересовало, с кем я встречаюсь и кого домой привожу. Я что-то не припоминаю, чтобы ты хоть раз полюбопытствовала, как зовут хотя бы одну из моих девушек.

- Так это же девушек! А этой-то за тридцать. В ней-то ты что нашел?

И тут Паша, самому себе удивляясь, единым духом выпалил:

- Мама, я люблю ее!

Вздох облегчения вырвался из его груди. Надо же! А ведь сколько ночей он представлял себе, как будет выглядеть эта сцена. Нервничал, переживал, да и что скрывать, бывали и такие минуты, когда он сам себе говорил, что никогда не сможет сообщить матери подобную новость. А оказалось, это совсем легко!

Впрочем, Полина Георгиевна так не считала. Вероятно, она ожидала услышать что-то подобное. Поэтому тут же отпарировала:

- Прекрасно! Дошло уже и до любви. Могу я узнать, что ты намерен делать дальше?

Тут Паша замялся. Потому что теперь он должен сказать матери, что во вторник собирается делать Светлане предложение. А сделать это ему было тем труднее, чем больше он спрашивал самого себя: а действительно ли он решился? Окончательно и бесповоротно? Он ловил себя на мысли, что и тайм-аут до вторника взял только потому, что не знал, как ему поступить, и хотел все еще раз обдумать. И тут на тебе! Мама со своей лекцией о нравственности в отношениях между полами оказалась как никогда некстати.

- Так что, ты что-то ей уже обещал? Ты сделал ей предложение? - Полина Георгиевна явно хотела услышать ответ на свой вопрос.

Паша мучительно думал о том, что к предложению-то он и не готов. Сжав зубы и нервно теребя пояс халата, он заметался из одного угла комнаты в другой. Жениться? Легко сказать. А что будет дальше? На примере матери Паша знал, что семейная жизнь далеко не всегда складывается удачно. Прежде чем принимать такое решение, нужно долго и серьезно его обдумывать. Да только как это сделать, если у тебя над душой стоит разошедшаяся не на шутку мама, которая требует ответа немедленно и даже с мыслями собраться не дает!

Впрочем, он все же сказал:

- А если и сделал? Ты что-то имеешь против?

- Против? Ты еще спрашиваешь? Господи! Ради чего же я билась с тобой всю жизнь? Чтобы ты женился на какой-то деревенской дуре и навсегда остался бы жалким клерком при районном прокуроре? Это что, предел твоих желаний? Так вот, если ты на самом деле решился на такое, ты больше мне не сын, слышишь? Я запрещаю тебе!

Голос матери снова поднялся до истерических высот. Паша чувствовал, что еще немного, и он сорвется, не выдержит. Еще два месяца назад, если бы ссора с матерью зашла так далеко, он просто плюнул бы и постарался успокоить ее. Все-таки никто не сделал для него больше, чем она. Он постарался бы помириться с ней. Но только не сейчас. Первый раз в жизни Паша подсознательно почувствовал, что должен проявить волю, настойчивость, показать матери, что есть вещи, распоряжаться которыми она не вправе.

- Да что же ты говоришь, мама! - наверное, это была самая искренняя, самая честная минута в его жизни. - Ты сама хоть понимаешь, чего ты от меня требуешь? Поверь, сегодня я люблю тебя не меньше, чем вчера, но ведь и ее я люблю тоже! Неужели одно другому мешает? Сама подумай, в какое положение ты меня ставишь? Ведь ты ни разу не видела ту женщину, о которой говоришь. Да, я люблю ее, да, я собираюсь жениться на ней, и я хочу, чтобы ты поняла: я сам хочу решить эту проблему. Сам, понимаешь? До сегодняшнего дня все проблемы решала за меня ты. Я уже взрослый, мама, и в своей жизни я хочу разобраться сам.

Теперь Полина Георгиевна снова заплакала. Закрыв лицо маленькими, сухими ладонями, преждевременно огрубевшими от работы на садовом участке, она не просто плакала, а уже во весь голос ревела, и Паша чувствовал, что с каждым мгновением та уверенность в себе, которую смогла дать ему любовь, куда-то улетучивается. Для того, чтобы упереться насмерть и переспорить мать, настоять на своем, нужна была сильная воля, которой у Паши не имелось. Мать всегда подавляла его своим авторитетом, и самостоятельно он был против нее бессилен. Вот если бы Света оказалась сейчас рядом! Если бы она только могла поддержать его! Он даже непроизвольно оглянулся на дверь, как будто Света могла прямо сейчас войти в квартиру и спасти его. Но нет, чудес не бывает, она давно уехала, и он, совсем ошалев от происходящего, только молча слушал, как мать, то и дело прерывая свою речь рыданиями, требует, чтобы он убил в себе чувство, единственное сильное чувство, которое ему довелось испытать за свою недолгую жизнь.

- Ты говоришь о своем положении, - говорила она, - а как быть со всей моей жизнью, а? Она ведь пошла наперекосяк с того самого дня, как твой папаша исчез с горизонта, и я всем пожертвовала, чтобы только поставить тебя на ноги... Ты что же думаешь, у меня не могло быть карьеры? Но нет, все только для тебя... Ты выучился, в университет поступил, в прокуратуру попал, все только благодаря мне! А что же теперь? Неужели ты не мог ровесницу найти? Может быть, у этой, твоей, и дети есть? Говорила она тебе об этом, или ты все еще думаешь, что она любит тебя так же, как и ты ее? Разве ты не понимаешь, что ты для нее просто находка, последний шанс выскочить замуж? Она же тебе потом никакого хода не даст, всю жизнь заставит сидеть при себе, шагу не сможешь сделать! Неужели так трудно понять? Ты ведь мальчишка еще, так послушай хоть меня, я-то, слава богу, жизнь прожила! Поверь, все еще у тебя будет. И любовь, и семья. Жизнь только начинается, сынок, так зачем же ее губить на самом взлете? Пашенька! Мать, только мать скажет тебе всю правду, только она на самом деле желает тебе добра! Да и женишься ты, где вы жить-то будете? Я же не всю жизнь на даче проведу. Учти, что видеть эту твою, как ее там... я не хочу, слышишь? А содержать ее ты на что собираешься? На те деньги, что тебе платят, ты только гулянки устраивать можешь. Ведь ты еще ничего стоящего на зарплату не купил. Халат твой, и тот за моими кровью и потом... Ты верно сказал, все проблемы в твоей жизни пока что решала я! Но больше этого делать не собираюсь! Подумай сам, какая ждет тебя семейная жизнь! А ну, не сложится, как у нас с отцом? Никогда ты меня не слушал, так послушай же теперь! Помнишь, я с девушкой тебя знакомила, с Леночкой, ты ее даже знать не захотел, а если бы у вас все получилось, кто знает, кем ты сейчас работал, отца-то ее я хорошо знаю, он и сейчас многие вопросы решает... А с этой своей ты как был мальчиком на побегушках, так всю жизнь и пробегаешь...

Она говорила и говорила. С каждым ее словом Паша мрачнел все больше. Сам того не осознавая, понемногу он сдался. Конечно, он мог возразить самому себе, что в словах матери есть свой резон, что ничего конкретного Светлане он не обещал, что этот их роман с самого начала не имел будущего. Но только совесть подсказывала ему, что все это обман, что на самом деле он самым подлейшим образом предает ту, без которой еще час назад не представлял свою жизнь.

- Но ведь я же обещал ей, мама! Во вторник я должен сказать ей все! - в его голосе теперь звучало только отчаяние, ни капли решимости у него больше не осталось.

- До вторника много времени, - увидев, что она и на сей раз одержала верх, Полина Георгиевна успокоилась. - Ты, кажется, говорил, что тебя друзья на Нарочь приглашали? Когда?

- Завтра... - выдавил из себя Паша.

- Вот и поезжай. Денег, если надо, я тебе дам. А за остальное не волнуйся. Поверь, проблема решится сама собой. Договорились?

Даже когда она ушла, Паша еще долго не мог прийти в себя. Спать в эту ночь он так и не лег. Из всех мыслей, которые бешеным хороводом кружились у него в голове, на первый план как-то сама собой выплыла одна: мать права, надо послушать ее. Эта мысль неотвязно преследовала Пашу не только ночь, но и весь следующий день, даже после того, как он, по существу, принял уже решение, позвонив Барцуку и договорившись встретиться с ним на автовокзале. "В конце концов, - говорил Паша самому себе, - ведь еще не поздно. Ну, съезжу, отвлекусь, обдумаю все. Пусть мать успокоится. А то действительно, сама не своя, никогда такого не было. Стоило бы, конечно, сказать Светлане, но что изменит эта поездка? Скажу потом, когда вернусь. Она поймет, все поймет, должна понять... А как же хорошо быть холостым!"

Паша даже зажмурился от облегчения, когда ему пришла в голову последняя мысль. К этому времени он уже трясся в стареньком "ЛАЗике" вместе с Барцуком, который что-то весело рассказывал расположившимся на сидении впереди них Оле Антоновой и Кате Романчук. Децл уехал на озеро двумя днями раньше, чтобы подготовить место дислокации, и сейчас должен быть уже в полной боевой готовности.

А в городе, в пустой квартире Пашу ждала любимая. Она еще не знала, что он не придет ни во вторник, ни в среду, ни через неделю. Впрочем, Светлана всегда считала, что все в жизни происходит только к лучшему, иначе давно бы уже потеряла веру в эту самую жизнь.

В какой-то книжке Паша однажды прочел, что все закаты, как и люди, не похожи друг на друга. Одни медленно и спокойно заполняют вечернее небо, словно апельсиновый сок, льющийся в стакан, другие играют на горизонте яркими огненными бликами, третьи и вовсе какого-то тяжелого, свинцового оттенка, они нависают над головой, словно что-то гнетущее, неотвратимое... Вечер с таким закатом душу не радует.

Словно под стать закату, какое-то странное, мрачное настроение овладело Пашей Шидловским, хотя особых причин к тому вроде бы и не имелось. Он сидел в легком шезлонге на берегу озера, слушал стрекотание цикад в высокой траве и тихий шелест ветра в камышах. За его спиной потрескивал костер, возле которого суетились Децл и Барцук. Поодаль, за пластмассовым столиком Оля Антонова раскладывала по тарелкам лаваш и зелень. Портативный бумбокс с того же столика пел что-то нежное на испанском языке. Наверное, про любовь.

Да, любовь... Паша о многом передумал за эти две недели. Не радовала его и погода, которая выдалась на славу, не доставляла никакого удовольствия холодная водочка под шашлычок, и даже близость неприступной красавицы Оли Антоновой (которая, на поверку, оказалась вовсе не такой уж и неприступной) не возбуждала в нем никаких чувств. А ведь именно эта девушка была пределом его желаний еще два месяца тому назад. Все эти пятнадцать (впрочем, уже почти шестнадцать!) дней Паша выглядел мрачнее тех туч, что сейчас собирались на вечернем небе, возвещая о приближающейся летней грозе.

Паша взял в руки гитару, которую незадолго до этого прислонил к спинке шезлонга. Пальцы медленно пробежали по струнам. Слушая страстную латинскую мелодию, доносившуюся из динамика бумбокса, он старался переложить ее на аккорды, и с удовлетворением отметил, что на его гитаре эта музыка звучит совсем по-другому. Без компьютерной аранжировки, бездушного дискотечного ритма, задаваемого синтезаторами, оставалась лишь тихая, грустная серенада, песня о прекрасной девушке, которую поет влюбленный парень, спрятавшись от посторонних глаз в тени ветвей старых ив, нависающих над самой водой.

Иногда он жалел, что не стал музыкантом. Ведь в свое время ему пришлось окончить музыкальную школу по классу фортепиано. Плюс к этому, он еще отлично играл на гитаре. И хотя разучивать гаммы и аккорды его заставляли, что называется, из-под палки, Паше казалось, что стань он музыкантом, то смог бы чувствовать себя более независимым, чем в теперешнем качестве. Как и всегда, он во всем видел только одну, романтическую сторону. Впрочем, кто и когда, мечтая о чем-нибудь, задумывается о другой, практической, приземленной стороне?

Музыкантом он не стал по той же причине, по какой оказался здесь, на Нарочи, в то самое время, когда ему следовало бы сломя голову мчаться в город, к той, которая ждала его. Мать считала, что занятия музыкой полезны для общего развития, а заниматься в жизни мужчине следует чем-нибудь более серьезным. Ну скажите, что это за профессия, прости господи, музыкант? В двадцать, двадцать пять лет еще куда ни шло, а потом? На большую сцену выбиваются единицы, а остальным до седых волос приходится играть блатные шлягеры в ресторанах для толпы пьяных дегенератов.

Правильно, конечно, все правильно. Только почему-то Пашу все больше раздражала эта правота, точнее, то, что мать, пусть и обладая огромным жизненным опытом, постоянно лезла с этим опытом в его жизнь. Раньше он как-то не замечал этого, а говоря по совести, просто не хотел замечать. Ведь, если разобраться, устроился-то он в жизни совсем неплохо, а с годами мог устроиться еще лучше. Надо было только слушаться мать, которая столько уже сделала для него и готова сделать еще больше. Он и слушался, вплоть до сегодняшнего дня. Но сегодня, тихим летним вечером, ничем не отличающимся от других, таких обычных в этих краях, он решил, что больше идти на поводу матери не в состоянии.

Хватит! Надо узнать, когда ближайший автобус на Минск. В конце концов, какого черта! В городе Светлана, наверное, вся уже извелась, а он тут с девчонками развлекается и водку пьянствует! А ведь никто из этих девчонок, да что там, все они вместе взятые, мизинца ее не стоят! По одному тому, что у него не затряслись поджилки при мысли о том, как мать воспримет эту новость, Паша понял, что действительно намерен сделать то, что задумал.

Барцук подошел к шезлонгу, стоявшему у самого берега, присел на одно колено, нагнулся и вытащил из воды сетку с полудюжиной бутылок. Вытащив и поставив на землю две из них, он снова опустил сетку в озеро, закрепив ручки за торчащие из берега корни, чтобы, не дай бог, добро не пропало. Обернувшись к Паше, он несколько секунд ждал, пока с его лица сойдет выражение угрюмой сосредоточенности. Так и не дождавшись, похлопал друга по плечу и, весело улыбнувшись, сказал:

- Чего надулся, композитор? Пошли к столу, девчонки ждут!

Паша отложил гитару, размял пальцы и сухо, сквозь зубы, процедил:

- Нет, хватит уже. Что-то нет у меня настроения.

Барцук вздохнул, снова поставил бутылки на землю, сел на траву.

- Слушай, что-то не пойму я тебя, братан. Настроения у тебя вот уж две недели как нет. В чем проблема-то? Девчонки меня который день спрашивают, что с тобой?

- Им-то какая разница? - мрачно усмехнулся Паша.

- Не скажи. У них свой интерес. Да что я тебе объясняю? Ты думаешь, Оля сюда зачем с нами поперлась? Ради Децла, дурака этого припыленного? Да и вообще, ты своей хандрой весь праздник портишь. Не хотел ехать, настроения не было, чего тогда поперся? А раз поехал, не строй из себя принца Гамлета.

- Да иди ты! Еще ты жизни меня учить будешь! Впрочем, ты прав. Мне нужно уехать. Желательно, сегодня же.

- Сбрендил? Ночь на дворе. И куда ты собрался, позволь спросить? Надо же, шоу в самом разгаре, а он - уехать! Не будь идиотом, никто не оценит.

- Оценит. Я знаю одного человека, который точно это оценит.

- Ты про Лесовскую, что ли? Да-а, далеко тебя занесло, как я погляжу. Ты что, всерьез в нее втрескался?

Паша посмотрел на Барцука так, словно готов был вцепиться ему в горло.

- Я не хотел бы это обсуждать, - сказал он. - Во всяком случае, не с тобой.

- Не хочешь, не надо. Только чудить тоже ни к чему. Мне-то можешь поверить. Все-таки, мой семейный стаж на сегодняшний день составляет ни много, ни мало, два года.

- Да? - улыбнулся Паша. - Глядя на тебя, этого не скажешь. Семья тебе не мешает по девочкам шастать!

Барцук расхохотался, запрокинув назад большую белобрысую голову с явно наметившимися залысинами.

- Это ты верно заметил. Только как ты думаешь, что заставляет меня, женатого человека, который, к тому же, на семь лет тебя старше, искать приключений на свою задницу?

- Какой-нибудь умник на моем месте сказал бы: кризис среднего возраста. Я же скажу просто: по-моему, тут все дело в гормонах.

К удивлению Паши, Барцука не развеселила его шутка, хотя вообще с чувством юмора у него все было в порядке, и пашины остроты он всегда воспринимал на ура.

- Нет, Паша, дело тут не в гормонах, как ты говоришь, - сказал Барцук и вздохнул. - Точнее, не только в них. Вот ты сидишь здесь и страдания сердечные изображаешь. Ладно, не возражай. Допустим, я поверил тебе, и ты действительно влюблен в эту женщину. Прекрасно. Восславим вновь зародившееся светлое чувство и выпьем за молодоженов. Ура! Горько! А задумывался ли ты, дорогой мой Паша, что будет потом? Что ждет тебя в семейной жизни? Кто это там из поэтов писал про вздохи на скамейке и прогулки при луне? Не помнишь? Да какая разница! А ждет тебя, Пашенька, сплошной быт. Магазины, уборки, стирки, пеленки, рассада на дачу, да мало ли! В быту все приедается, и очень быстро, уж ты мне поверь. Я знаю. Мою семейную жизнь все это убило уже через полгода после свадьбы. Когда семью нужно кормить, не до любви. Любовь - стихия возвышенная, а брак - земная. Поэтому моя жена сидит сейчас дома с ребенком и ждет меня из... э-э... командировки. Подумай сам, Паша, оно тебе надо?

Паша встал и, криво улыбнувшись, заметил:

- Какой ты умный, Олег, просто жуть. Прямо как мама моя. Вас послушать, так вы просто сговорились все, как меня спасти. А ты подумал о том, что все это, о чем ты сейчас мне рассказывал, мое, вообще-то, дело? За совет спасибо, но со своими проблемами я разберусь сам.

- Да ради бога! Решай сам, но не во вред другим. Я ничего тебе советовать и не собирался, но все же подумай, ту ли женщину ты выбрал? Вон, Оля вторую неделю облизывается, глядя на тебя, как кошка на сметану. Ты думаешь, чего я ее-то сюда потащил? Мне и Катьки хватает, тем более, она девушка без комплексов. А ты тут нос от всего воротишь. Тоже мне, Ромео! Сам девку охмурял черт знает сколько времени, а теперь и смотреть на нее не хочет. А я, по-твоему, обязан слушать жалобы обиженных тобой баб, так, что ли? Нет, мне это сто лет не надо. Короче, так. Решил ехать, езжай. Но только завтра. Сегодня помогаешь мне развлекать прекрасную половину нашей тусовки. Да и автобус все равно только утром.

Паша пожал плечами. В чем Барцуку нельзя отказать, так это в отсутствии логики. Поехать в Минск он действительно сможет лишь восьмичасовым рейсом. Не ногами же топать? Поэтому, подхватив с земли гитару и изобразив на лице несколько вымученную улыбку, Паша пошел к столу, за которым уже сидели Оля Антонова и Децл, где-то успевший перехватить сто грамм горячительного, если судить по блеску в глазах.

- А вот и мальчики! - капризно протянула Оля, подвинувшись в сторону, чтобы дать место Паше и Барцуку. - Ой, Паша, а что ты там играл у озера? Повторить сможешь? Для меня?

Паша пристроил гитару поудобнее и сыграл несколько аккордов. Теперь та же мелодия звучала в его исполнении живо и весело, так что Оля вскочила из-за стола и пустилась в пляс. Децл, которого не могли оставить равнодушным прелести девушки, довольно откровенно подчеркнутые коротенькой юбочкой и топиком, тоже подорвался со своего места с воплем: "Вот это дело!" Паша и Барцук аж зашлись хохотом, когда увидели, что Децл тоже пытается танцевать. Собственно, то, что он считал танцем, больше напоминало брачные игры бегемотов.

Застолье шло своим чередом. Пашу уже стали понемногу покидать владевшие им все эти дни мрачные мысли (назвать их угрызениями совести он не мог, поскольку ему никогда еще не доводилось эти самые угрызения испытывать), но тут к веселившейся вовсю компании присоединилась Катя Романчук, прибежавшая из расположенного неподалеку санатория, где она каждый день, с шести до половины девятого, болтала по телефону с подругами, чтобы потом довести до сведения всей честной компании последние сплетни.

- Ребята, отпад! - Катя чуть ли не с разбегу прыгнула Барцуку на колени, что вырвало у последнего гомерический взрыв хохота. - Не, серьезно! Я сейчас с Ленкой Павлють говорила, так вот, у нас в конторе праздник конкретный намечается!

- Да? - Оля очень любила чувствовать себя королевой в любой компании и не переносила, когда корона доставалась другой, пусть даже всегда живой и непосредственной Кате. Поэтому в голосе ее чувствовалась ирония. - И что за праздник? Неужели кому-то орден Сутулова вручать будут?

- Да нет, круче! Свадьба! Простава должна быть капитальная, весь суд гулять будет!

- Неужели Бероевой удалось найти себе пару? - ухмыльнулся Децл. - Сколько себя знаю, другой такой же озабоченной бабы вспомнить не могу.

- Да ну тебя! - Катя работала с Бероевой постоянно как ее секретарь и поэтому шутку Децла приняла на свой счет. - Лесовская замуж выходит. И знаете за кого? За Паскевича! Во прикол, а? Вы себе Сергея Александровича в роли жениха представляете? А Светлану Петровну в роли невесты? Короче, свадьба в начале августа, как раз в город вернемся. А что? Праздновать, так праздновать!

Самым удивительным для Паши было то, что он ровно ничего не почувствовал, когда услышал это известие. Возможно, потому, что сначала решил, будто Катя так шутит. От нее всего можно ожидать. Хотя, зачем это ей? Постепенно до него дошло, что все сказанное Катей - самая чистая правда, но и тогда он не почувствовал ни гнева, ни острого приступа ревности. Только какая-то непонятная боль, тупая, ноющая, подкралась к сердцу откуда-то снизу, ноги как будто сами по себе ослабели, и когда Паша захотел подняться, Барцуку пришлось подставить ему плечо. Придерживая Пашу за талию и что-то говоря ему на ухо (слов Паша не слышал, в ушах стоял какой-то непонятный звон), Барцук отвел его к берегу озера и помог сесть в шезлонг, сам примостившись рядом, на земле.

Словно кадры, которые какой-то спятивший оператор крутит почему-то наоборот, с конца фильма на его начало, перед ним проносились их встречи. Вот они стоят, обнявшись, у него в комнате, и он почти решился сделать ей предложение... Почти! Как дорого стоит, оказывается, это короткое слово! Вот теплый, такой же теплый, как и сегодня, июньский вечер в парке. Его признание, первый поцелуй. А вот их первое свидание, которое, собственно, и свиданием-то назвать нельзя. Они едут в трамвае, последнем трамвае на маршруте, и Света улыбается ему, а он что-то увлеченно говорит ей, вот только не может вспомнить, что именно.

Собственно, говорит-то сейчас вовсе не он. До Паши, наконец, дошло, что он слышит голос Барцука.

-...Ну, что ты, братан, успокойся. Воспринимай все проще. Подумай, в конце концов, ты больше выиграл, чем потерял. Будь я на твоем месте... Ей-богу, завидую ему черной завистью, а он в хандру ударился... Не получилось, ну, значит, судьба такая... Да и не вышло бы у вас ничего. Сам прикинь, что ты мог ей дать? Светлана Петровна - женщина серьезная, а ты, Паша, извини, конечно, но... Пацан ты еще. Она старше тебя, ей дом крепкий нужен, тыл, все прочее, а ты, я думаю, и сам понимаешь, через пару месяцев взвыл бы от такой жизни. А Серега Паскевич - дело другое. Я-то его хорошо знаю, учились вместе. Он в Афгане был, жизнь видел, да и ухаживал за Лесовской уже давно. У них бы и раньше все получилось, а тут ты... Увлеклась тобой женщина, бывает, да только несерьезно это все, не по-людски. Не смог бы ты, Паша, не потянул бы. Да ты и сам это понял, поэтому здесь и оказался. Что мать послушал - молодец, она у тебя женщина умная...

Так вот в чем дело! Паша резко обернулся и посмотрел Барцуку в глаза. Тот не выдержал и отвел взгляд.

Надо же! А он ломал голову, кто мог рассказать обо всем матери. Версии строил, варианты просчитывал, кому Светлана могла проболтаться. А оказывается, все так просто! Лучший друг и рассказал. Заботу решил проявить, зараза! Но зачем, зачем?!

В глазах Шидловского так ясно читался этот вопрос, что Барцук не смог не ответить.

- Ты извини, братан, - сказал он, так и не глядя Паше в лицо, - ты мне друг, без базара, но и Серега друг тоже. Учились мы вместе, и выручал он меня не раз. Да и потом... Я же вам обоим как лучше хотел... Со стороны-то виднее... Да не смотри ты на меня волком! Поймешь потом, когда остынешь. Ладно-ладно, не трогаю я тебя, не трогаю. Обдумаешь все на досуге, тогда и решишь, прав я был или нет...

Слушать его Паша больше не хотел. Резко повернувшись к Барцуку спиной, он пошел прочь, вдоль заросшего камышом берега озера. В тихой воде отражались огромные, свинцово-серые тучи, собравшиеся низко на горизонте, пару раз где-то вдалеке прогремел гром, ярким лучом блеснула молния. Начинающаяся гроза как нельзя лучше отражала то состояние, в котором находилась теперь пашина душа.

Мощные динамики японской стереосистемы разносили звуки модного шлягера во все, даже самые отдаленные, уголки огромного холла гостиничного ресторана. Непонятно было, для кого, собственно, включили музыку, потому что за столиками не насчитывалось и десятка посетителей. Да и те старались уделять больше внимания еде и выпивке и совсем не стремились прорваться к сцене, возле которой в ресторане обычно устраивались танцы.

На стильных, украшенных лепниной настенных часах пробило двенадцать. В это время у столика администратора всегда собиралась стайка девушек-официанток. Работой в такой час они, как правило, не были загружены, потому что ближе к полуночи основная клиентура разбредалась по бильярдным и казино, где имелись свои бары, и к себе в номера. Так что девушкам ничего не оставалось, кроме как оживленно обсуждать свои проблемы, покуривая и ожидая, пока кого-нибудь из них не позовет клиент.

Однако сегодня все внимание официанток сосредоточилось лишь на одном посетителе, занявшем нишу в самом дальнем углу холла, отгороженном ширмой. Удивительным было то, что этот завсегдатай, которого все без исключения девушки отлично знали и который обычно за вечер не выпивал больше двух рюмок, на этот раз в одиночку приканчивал уже вторую бутылку водки.

Паша Шидловский беспробудно пил с того самого дня, как вернулся с озера в Минск. Уже десять дней, как кончился его отпуск, но темпа он не сбавлял. На работе его можно было встретить лишь рано утром, да и то в течение разве что получаса. При этом красные глаза, ввалившиеся щеки и непременный "Дирол" с ксилитом красноречиво говорили о том, где и как Паша провел предыдущую ночь. Начальство пока терпело, хотя Клименко уже начал косо посматривать на него.

Впрочем, Паше на все это было глубоко наплевать. Прямо с работы он ехал или домой, где опустошал недра встроенного в стену бара, или в "Беларусь", чтобы провести весь вечер в ресторане или у стойки в казино за стаканом, пренебрегая при этом какой бы то ни было закуской. Так же, как и сегодня.

Пару раз Барцук и Децл приезжали в ресторан, чтобы вытащить приятеля и привести его в чувство. Но Паша, казалось, даже не замечал их присутствия. На все увещевания коллег он не отвечал ни слова, только смотрел сквозь них стеклянными глазами и наливал в стакан следующие сто грамм. В конце концов, Барцуку это надоело, и, констатировав, что Шидловский "запил с горя", он оставил Пашу в покое.

Впрочем, запил Паша вовсе не с горя, хотя и это тоже отчасти было верно. Горе мешало ему размышлять над всеми сюрпризами, которые свалились на него за эти дни. Как ни странно это звучит, но только в пьяном виде он мог рассуждать трезво. Ревность, гнев, обида, все это постепенно исчезало, уступало расслабляющей силе спиртного, но мысли, к удивлению Паши, не только не затуманивались, но даже становились четче, яснее, приобретая остроту лезвия опасной бритвы.

Сначала он отчаянно жалел о том, что случилось. Ведь стоило ему выполнить свое же обещание, и все могло быть иначе. Сотни, нет, тысячи раз на день он представлял себе Светлану в объятиях другого, десятки тысяч раз повторял про себя все те слова, которые она говорила ему в минуты близости, и от мысли, что те же самые слова она сейчас говорит не ему, на душе становилось так муторно, что рука сама тянулась к стакану.

Потом его охватывала ярость. На себя, на мать, на Барцука, на весь мир. Почему он проявил малодушие? Зачем мать разбила ему жизнь? И чего ради лучший, казалось бы, друг, Олежка Барцук, с которым не одна цистерна водки выпита, помог ей в этом? Ответов Паша не находил, что злило его еще больше. И хотя где-то глубоко внутри него уже созревало ощущение, что не все здесь так просто и однозначно, легче от этого не становилось.

Графин на столике, в который официантка деликатно переливала водку из бутылки, опустел. Уже второй раз за вечер. Это не считая двух коктейлей, которые Паша проглотил в казино, и полуторалитровой бутылки джин-тоника, оприходованной поутру. Надо же! В голове совсем не шумит. Наоборот, ясно так, спокойно, как будто только что из ванной. Так какого черта!

Паша поднял руку, помахал девчатам у администраторского столика. Одна из них тут же порхнула к нему, бесшумным движением убрала графин со стола. В карманчик ее передника Паша опустил купюру, и через минуту графин снова стоял перед ним, наполненный прозрачной, искрящейся в тусклом свете ламп жидкостью.

Еще он думал о том, что не особенно-то его и ждали. И месяца не прошло после того, как он смотал удочки из города, и вот нате, пожалуйста, свадьба! К чему, черт побери, такая спешка? Ведь целых три месяца дается после подачи заявлений в ЗАГС. Нет, конечно, когда обе брачующиеся стороны имеют доступ к органам местной администрации, тогда, конечно, решить такой вопрос - не проблема. Значит, были веские основания этот вопрос решать.

А может быть, это нужно было не ей? Может, это Паскевич торопился? Боялся, что вот, вернется Паша, и все опять пойдет наперекосяк? Барцук, наверное, невесть что ему наплел...

Да, собственно, какая теперь-то разница? Сделанного не воротишь. Завтра у них свадьба, гулять будут в "Туристе" (Паша слышал об этом от секретарей), приглашено дьявол знает сколько народу. Барцук, кстати, тоже приглашен. А он, человек, который должен находиться на месте жениха (блин, из какого же это фильма: "На его месте должен был быть я!"?), весь вечер безуспешно пытается напиться, и если попытка эта снова провалится, продолжит процесс наутро. Смешно? Ни капельки. Во всяком случае, не Паше Шидловскому.

Графин опустел на четверть. А может, хватит? Может, и не стоит так убиваться? Было бы из-за чего! Он еще так молод, а жизнь прекрасна. Все еще впереди.

Но тут же Паша возражал сам себе. Он прекрасно знал, что именно потерял, причем потерял, он совершенно ясно вдруг это понял, из-за собственной слабости и нерешительности. Мать? А что мать? Не силком же она его тащила на Нарочь! Ничего бы не случилось, стоило ему лишь настоять на своем. Рано или поздно, но ей пришлось бы смириться. Да и почему он смотрит на нее как на врага? Она хотела как лучше. Для него. Просто она так понимает его счастье. А он, вместо того, чтобы выполнить задуманное до конца, проявить хоть какое-нибудь мужество, хотя бы раз в жизни, позволил ей опять, словно ему три, а не двадцать три года, помыкать собой и тем самым отказался от самого дорогого, что у него было.

Барцук? И что? С чего это он взял, что Барцук ему друг? Паше подумалось, что настоящих друзей он так и не нажил. Ни в школе, где Паша старался держаться особняком от одноклассников, которые казались ему недалекими, ни в университете, там большинство однокурсников слишком уж сильно напоминали ему одноклассников, и их общества он сторонился. В результате, стоило ему оказаться в прокуратуре, как он сразу же записал себе в друзья тех, кто был всего лишь его собутыльниками. И в самом деле, разве он знает, что связывает в прошлом того же Барцука и Паскевича. Барцук, правда, в Афгане не служил, но сам ведь говорил, что Паскевич несколько раз его выручал. Как выручал? Откуда он знает? И почему тогда решил, что его ценить Барцук будет выше старого друга Паскевича? Кто для него Паша Шидловский? Всего лишь пижон дешевый, который живет на деньги своей матери, никаких забот в жизни не знает, кроме одной: куда деться от всего того бабья, которое постоянно вешается ему на шею?

Паша сплюнул в пепельницу. Самое обидное то, что он, вероятно, действительно пижон и есть. А как иначе все это объяснить? Только пижон повел бы себя так, как он. Жаль, что отец бросил их с матерью. В таком деле он мог бы подсказать что-нибудь дельное. Впрочем, он ли их бросил? Теперь, когда стальной характер матери предстал перед ним во всей красе, он вовсе не был в этом уверен. Паша даже завидовал родительнице. Такой силы воли у него нет и, наверное, уже никогда не будет.

И раз уж Барцук понял, что он из себя представляет, то Светлана поняла и подавно. Потому и не стала его ждать. Да и стоило разве ждать такого, как он? В чем Барцук точно прав, так это в том, что любовь для нее не только томные признания и романтические прогулки при луне. Достойным любви этой женщины может быть только мужчина. Настоящий мужчина. Тот, кто давши слово, обязательно его сдержит. А он... Разве это первое обещание, которое он нарушил? Так что все правильно, все закономерно.

Графин опустел наполовину.

- Паша, может быть, хватит? - медленно подняв голову, Шидловский увидел, как беспокойно смотрит на него официантка. - Нет, я не в претензии, но ты уже почти полтора литра выпил... Завязывай, а?

- Ладно, ладно... - Паша горько усмехнулся. - Я в порядке, Нинок, все путем. Сейчас вот допью и пойду домой.

- А идти-то сможешь? Хочешь, такси вызову?

- Да нет, не стоит... Говорю тебе, я в порядке.

- Ну, как знаешь... - Нина вернулась к подругам.

А ведь она права. Дьявол, что же это происходит! Завтра женщина, которую он любит больше всего на свете, выходит замуж за другого, а он... а что он? Он плачет, как последний слизняк, жалеет себя, любимого, вместо того, чтобы что-то делать. А что делать-то?

Этого Паша не знал. Но понимал одно: времени у него осталось мало, только до утра. Поднимаясь из-за столика, он обнаружил, что дружба с зеленым змием не прошла для него даром. Ноги слушались с трудом. Но когда Нина, которая тут же снова подбежала к нему и придержала за плечо, снова предложила вызвать такси, он наотрез отказался. Хоть что-то сегодня он должен сделать сам! Пусть даже если поступок будет заключаться в том, чтобы просто добраться домой.

Августовские вечера были уже не такими душными, как в июле. Ветерок прохватывал по-осеннему. Под ногами шуршали первые опавшие листья. Ветви могучих каштанов в сквере через дорогу тревожно шумели. Но небо сегодня было чистым. Таким же чистым, как и неким майским вечером, когда он впервые провожал Светлану домой. На последнем трамвае на маршруте. Кстати, ему ведь и сегодня на трамвай.

Что же дальше? Домой и спать? Когда Паша, наконец, осознал всю пошлость, всю ненужность прожитых им лет, ему особенно остро захотелось что-то исправить. О том, возможно ли это, он как-то не задумывался. Направляясь к трамвайной остановке, он решил: сейчас, немедленно, на трамвае, а если они уже не ходят, то на такси, он поедет к Свете домой. Зачем? Он и сам не знал. Не знал, что скажет ей, не знал, как она отнесется к его приходу теперь, спустя месяц. Но знал, что он должен это сделать. Хотя бы для того, чтобы самому себе доказать: он способен не только сбивать с толку женщин и по-свински бросать их.

Трамвай выскочил из-за поворота и, стуча колесами по рельсам, приблизился к остановке. Присмотревшись, Паша заметил номер маршрута. "Тройка! Отлично! И таблички "в депо" нет. Этот трамвай прямо напротив ее дома останавливается". Теперь надо успеть, всего лишь успеть! Паша вприпрыжку бросился вперед.

Салон трамвая был пуст, и на остановке тоже ни души. Поздно уже. И трамвай делает последний рейс по маршруту. Последний трамвай.

Водитель, наверное, торопился. Только чуть пригасив скорость напротив киоска с опущенными на окна жалюзи, трамвай, даже не открыв дверей, стал стремительно удаляться в сторону "Белой вежи". Подбежав к остановке, Паша опоздал всего лишь на несколько секунд.

Опоздал... И в эти самые мгновения до него дошло, что единственное, что он может сделать сегодня действительно дельного - это оставить Светлану в покое. Слишком поздно. Она уже приняла решение. Допустим, он приедет к ней сейчас... И что? С чего он решил, что она дома одна? А почему он думает, что она будет слушать те слова, которые он должен был сказать ей месяц назад? Да и вообще, она может совсем не впустить его в квартиру, особенно, если учесть, в каком он сейчас состоянии.

Да и к чему все это? Она наверняка страдала не меньше, чем он. Так не лучше ли оставить все, как есть, не будоража лишний раз ее душу?

Только теперь, в эту августовскую ночь Паша Шидловский понял, что любовь, это не только счастье того, кто любит, но и счастье того, кого любят, и это счастье ставится по-настоящему любящим человеком превыше всего на свете.

Поняв это, Паша впервые взглянул на вещи как взрослый человек. Что ж, раз Света так решила, он постарается уйти из ее жизни. Зато у него останутся воспоминания, а это не так уж и мало.

Паша смотрел на трамвай, который, звеня и сверкая огнями, убегал по рельсам все дальше и дальше. Он знал, что такой любви, которую ему довелось пережить за эти три месяца, в его жизни больше не будет. Ее увозил с собой трамвай, точно такой же, как и тот, что в мае (как же давно это было!) вез его и Свету навстречу самым счастливым дням... Последний трамвай...

Май 2002 года.

Оставить комментарий © Copyright Иванов Сергей Валерьевич (yellowwolf.1972@gmail.com) Размещен: 15/01/2015, изменен: 15/01/2015. 107k. Статистика. Рассказ: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:

Иванов Сергей Валерьевич : другие произведения.

Последний трамвай