Возвращение домой
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ.
1.
Тормоза заскрипели так резко и пронзительно, словно кому-то пришло в голову водить по рельсам тупым напильником. Поезд остановился, охая и выпуская белые свистящие струйки пара. Молоденькая проводница открыла двери, протерла поручни и легко спрыгнула на перрон, хотя и юбка у нее была чересчур обтягивающая, и туфли на шпильках. Вслед за ней из вагона, как горох из стручка, посыпались пассажиры. Кто-то приехал один, а кто и в компании, одни вовсе без вещей, а другие выгружали на перрон огромные клеенчатые баулы, закрепленные на тележках, дабы не надрывать поджилки, тягая их вручную.
Оказавшись на свежем воздухе, Василюк вскинул спортивную сумку на плечо и быстрым шагом направился к выходу в город. Его никто не встречал, но лишь потому, что он сам не хотел этого, желая сделать домашним сюрприз. Ведь здесь, в родном городе, он не был уже десять лет. Срок немалый и для Василюка, которому совсем недавно стукнуло двадцать семь, и для всякого другого.
Глядя на трехэтажное здание вокзала, белое, под светло-серой крышей, с длинным, пронзающим небо шпилем, мощными колоннами и высокими, причудливой формы окнами, Василюк подумал, что здесь, по крайней мере, ничего за эти десять лет не изменилось. Он с удовольствием дышал, ощущая неповторимый запах вокзала, смотрел на носильщиков, везущих на автокарах груды чемоданов, на торговцев, раскинувших свои лотки перед входом в зал ожидания, на милиционеров в камуфляже, неторопливо прогуливающихся по первой платформе, на многоликую толпу снующих по перронам пассажиров, встречающих и провожающих. Все так же, как и в далекие дни детства.
Влившись в людской поток, Василюк поднялся по асфальтированным, обитым по краям стальными полосками ступеням на длинный пешеходный мост-акведук, ведущий в город. Незадолго до его отъезда в столицу, где он собирался поступать на юридический, мост отреставрировали, полностью поменяли несущие конструкции, но и сейчас Василюку все еще казалось, что он слышит, как тревожно скрипят под его шагами доски старого настила.
Стрелки на часах показывали пятнадцать минут десятого. В июле дни еще длинные, и ночь пока не вступила в свои права, однако о ее неуклонном приближении говорили и свежий ветерок, сменивший нестерпимую послеобеденную жару, и пронзительно синий купол неба, на котором где-то вдалеке четко вырисовывался огромный, стометровый обелиск мемориала, и бледно-желтый серпик молодой луны, слабо мерцающий над верхушками высоких тополей. Через какой-нибудь час стемнеет окончательно, и люди, отложив дела на завтра, сядут перед открытыми окнами пить чай, смотреть телевизор и слушать стрекотанье цикад, крик козодоя и уханье совы где-то в парке.
Спустившись с моста на небольшую площадь, украшенную в центре старым фонтаном, отлитым из чугуна, Василюк подумал, что и у него в Минске остались незавершенные дела, которые пришлось отложить. Однако игнорировать и дальше родительский очаг с его стороны было бы уже непростительной наглостью. С того самого дня, как он стал студентом первого курса университета и поселился в общежитии, Василюк твердо решил добиться полной самостоятельности и закрепиться в столице. Каких только предлогов он не находил, лишь бы не казать носа в провинцию даже на летние каникулы. Впрочем, и некогда было. Ради желанной независимости приходилось подрабатывать. Сначала проводником на линии "Минск-Симферополь", затем - разнорабочим в стройотрядах. Со стройотрядами, кстати, он объездил почти весь бывший Союз. Кемерово, Новосибирск, Нижневартовск... А потом, получив диплом, Василюк стал следователем прокуратуры, и тут уж об отпусках пришлось забыть, по крайней мере, на первое время. Родители часто навещали его, рассказывали о новостях, но он слушал вполуха. Ведь родной дом стал для него уже вчерашним днем. Впереди были новые горизонты, новые достижения, новые люди. Разве могла тихая провинциальная рутина заменить все, что он видел перед собой? Так что, сколько ни плакала мать, сколько ни пытался поговорить с ним отец, на все просьбы приехать хоть на несколько дней у Василюка был лишь один ответ: "Извини, мам, извини, папа, не могу. Дела..." В феврале ему дали-таки служебную квартиру, и ремонт там все никак не мог подойти к концу.
Василюк шел по самому центру города, старательно перешагивая через трещины в асфальте, из которых на свет божий выглядывали мощные корни старых лип, кленов и тополей, что росли по краям тротуаров, обрамляя узенькую, всего в две полосы, проезжую часть. Если не смотреть под ноги, на таких тротуарах можно очень скоро остаться без подошв. Совсем недавно Василюк вернулся из Москвы, куда ездил в командировку, допрашивать насильника, числившегося в розыске уже три года и изловленного, наконец, на Петровско-Разумовском рынке. Так там центральные бульвары давно плиткой выложены, деревья регулярно подрезаются, фасады выкрашены и оштукатурены, как оно и следует, а от машин проходу нет. Кругом неоновая реклама, вывески, модные магазины, солидные отели со швейцарами в униформе, уличные музыканты, толпы вечно спешащих куда-то прохожих, ночные клубы с казино и девочками, где можно гудеть хоть до утра. Цивилизация, одним словом.
Ночь понемногу спускалась на город, прячась до поры в густых кронах тополей и акаций, чьи ветви, касаясь друг друга, заключали улицу в огромную зеленую арку. Сквозь их листву было видно, как в небе по одной зажигаются звезды, и их слабый серебристый свет мягко стелился по крышам двухэтажных, тесно стоящих друг подле друга домишек, легко скользя между кирпичными трубами и нагроможденными в беспорядке антеннами. Воздух наполнился запахом жасмина. Где-то в сквере уже кричал козодой.
На Василюка вдруг волной нахлынули воспоминания. Вот здесь, в угловом доме с мансардой, был когда-то магазин "Детский мир". Сюда, в первый этаж здания напротив, дед, когда еще был жив, всегда водил его стричься. Причем всегда "под бокс", как его самого стригли в детстве. Других причесок дед не признавал. Василюку казалось, что он и сейчас сидит в мягком кресле, парикмахерша споро работает ножницами, а он любуется причудливым узором на листьях клена, ветви которого лезут прямо в открытое окно.
Свернув с Комсомольской на Пушкинскую, Василюк прошел мимо кинотеатра "Мир". Были времена, когда они с друзьями ходили сюда всем двором, смотреть "Четырех мушкетеров" и "Тайну Бургундского двора", занимая почти весь первый ряд. С тех пор здание почти не изменилось, вот только витраж над порталом заменила вывеска с изображением Остапа Бендера, играющего в бильярд. Над головой великого комбинатора сверкала надпись "Командор" - название клуба, открывшегося во втором этаже.
Подходя к дому, Василюк услышал колокольный звон. Сразу за зданием почты перед ним открылся вид на белоснежные башенки костела, возвышающиеся над синими верхушками елей, что росли по периметру площади, которую он сейчас пересекал. Десять лет назад башенок еще не было, костел только начинали реставрировать после того, как верующим удалось вытеснить отсюда краеведческий музей. Пройдя площадь и обогнув костел, Василюк прошел во двор и поневоле остановился. Вот он и дома!
Ему казалось, что в этом маленьком дворике время остановилось в тот самый день, когда он покинул его. Все те же огромные акации, в тени которых стоят скамейки. Все те же клумбы, огороженные штакетником, все те же цветы на них. Огромные пионы и скромные анютины глазки, белые пятна астры, красные огоньки тюльпанов, маленькие, пляшущие в траве фиолетовые лепестки ноготков. Шикарные бутоны роз, благоухание которых смешивается с запахами жасмина и липового цвета. Где-то под листьями подорожника стрекочут кузнечики, а трава серебрится в свете луны. По стене школы, выходящей тыльным фасадом во двор, бежит дикий виноград, и на все это печально смотрят желтые глаза окон родного дома.
На дверях подъезда Василюк увидел надпись: "В морду током". Когда-то, перефразируя на свой детский ум название популярной в те годы группы, он сам нацарапал ее от нечего делать. Как же давно это было! Перед его взором по очереди вставали люди, с которыми он дружил в те времена. Коля Антонюк, Лена Дробязко, Женька-"Паровоз"... Где они теперь? Конечно, что-то рассказывала мать, что-то он узнавал по другим каналам, но все же... Слышать - дело одно, а встретиться с кем-нибудь из старых друзей, посидеть вместе за кружкой пива под тентом летнего кафе, поговорить о былом - совсем другое. Только получится ли? Ведь вырос-то не он один. Все его друзья, все те, кого он знал десять лет назад, - люди уже степенные, у многих семьи. Помнят ли они еще того хрупкого белобрысого мальчугана, того Андрюшу Василюка по кличке "Патока", с которым когда-то играли в прятки и "казаки-разбойники"?
Целый мир остался в прошлом. Мир безмятежного детства, когда каждый день приносил что-то новое, когда все препятствия казались легко преодолимыми, а будущее неясно мелькало где-то далеко за горизонтом. Сцены из прошлого сменяли друг друга перед глазами Василюка, и когда он понял, что все это безвозвратно утеряно и уже никогда не вернется, слезы горечи комом подступили к его горлу.
В подъезде было темно. Кто-то выкрутил лампочки из светильников, но Василюк поднялся на третий этаж, ни разу не споткнувшись. Ноги сами перешагивали через выбоины в каменных ступенях, рука по старой памяти с первого раза нащупала потрескавшиеся деревянные перила. Вот и дверь. В темноте Василюк не мог различить цвета обивки, да и к чему? Как и множество других приятных сердцу мелочей, эта давно стерлась в его памяти.
Звонок прозвучал коротко и робко, как будто не желая верить, что перед дверью сейчас стоит блудный сын, возвратившийся после десятилетнего отсутствия. Да и самому Василюку все еще казалось, что он грезит, казалось даже тогда, когда на площадку из прихожей брызнул яркий сноп света, и на пороге показалась стройная девичья фигура в узких брючках и обтягивающем свитере. То была Вика, его сестра.
- Андрюха приехал! - взвизгнула она через несколько секунд, как только ее глаза привыкли к темноте, и она разглядела гостя. Бросившись Василюку на шею, Виктория чуть не свалила его с ног, хотя на первый взгляд весу в ней было не больше, чем в любой из ее ненаглядных канареек, чей щебет раздавался из комнаты. Невысокого роста, подвижная, худенькая с пепельного цвета густыми волосами, небрежно собранными в пучок на затылке, Вика всегда казалась копией своего брата, хотя и была моложе его на целых семь лет.
- Мама! Папа! Бабушка! Идите все сюда! Андрей приехал! - оставив брата, она со всех ног бросилась в зал.
Следующие десять минут Василюк, широко улыбаясь, отвечал на радостные приветствия домашних: обнимал плачущих мать и бабушку, пожимал руку отцу, трепал десятилетнего братишку Колю по кудрявой головенке. Брата-то он вообще увидел, можно сказать, в первый раз. В памяти сохранился лишь кричащий сверток, перевязанный голубой лентой, который они в проливной дождь везли из роддома.
Сплошь и рядом случается так, что люди, давно заслужившие как в своих собственных глазах, так и в глазах окружающих репутацию вполне респектабельных и серьезных членов общества, попадая в места своей юности, ведут себя как капризные дети. Вот и Василюку, какой глупой ни казалась ему самому эта мысль, хотелось пойти сейчас на кухню, подергать мать за полу халата и попросить денег на мороженое. А еще больше ему хотелось услышать, как она, погладив его по голове, скажет: "Сейчас, сынок, подожди немного, вот только с тестом закончу". Она никогда ни в чем ему не отказывала.
Впрочем, мать как раз была на кухне и раскатывала тесто. Бабушка и сестра спешно ставили на стол в зале тарелки, рюмки, извлеченную из недр холодильника снедь. Отец вслух рассуждал над сравнительными достоинствами коньяка, водки и домашней наливки, как бы спрашивая совета у всех сразу и ни у кого в отдельности, какой из названных им напитков подойдет лучше. Брат, ошалев от радости, просто носился по квартире, пытаясь помогать, но только зря путался у старших под ногами. В общем, с приездом Василюка, в доме воцарились радость и веселье, и вряд ли даже папа римский, окажись он внезапно на пороге, мог бы рассчитывать на столь радушный прием.
Пока домашние суетились, готовясь к чествованию дорогого гостя, Василюк прошел в бывшую свою комнату, отданную после его отъезда во владение младшего брата. За десять лет к обстановке добавились компьютер с игровой приставкой, рядом с плакатами "Кино" и "Наутилусов" на стене появились "Дискотека "Авария", Андрей Губин и Бритни Спирс. Занавески на окнах, выходящих во двор, сменили жалюзи, а на полках книги, перевезенные Василюком в Минск, уступили место компакт-дискам и видеокассетам. Но стол, за которым некогда первоклассник Андрюша Василюк учился чистописанию, остался на месте, как и двухъярусная кровать-нары, где много лет назад он, забравшись наверх, рассказывал сестре страшные сказки, а она, лежа внизу, пугалась и куталась в одеяло.
Неужели эта кровать и тогда была такой маленькой? И разве так же скрипели под ногами половицы? А ветви акации за окном? А бледно-желтый свет из окон школьного спортзала напротив, что пробивается сквозь густую листву плюща? Василюку не хотелось верить, что прошло целых десять лет с того дня, когда он видел все это в последний раз. Он с грустью и даже с каким-то удовольствием вспоминал давно прошедшие дни, и неожиданно для самого себя обнаружил, что думать ему хочется только о них, а не о том, что в его новой квартире в Минске не закончен ремонт, и не о том, что у него на работе в сейфе лежат пять уголовных дел, к которым скоро придется вернуться. Все это осталось там, далеко, за триста шестьдесят километров отсюда, и не время сейчас отягощать свою память житейскими проблемами. В конце концов, он дома, и здесь он не следователь прокуратуры Василюк, а просто сын, брат, внук, самый дорогой человек на свете, ибо в честь его приезда в зале скоро зазвенят хрустальные бокалы.
Василюк подумал, что надо бы приезжать сюда почаще. Любая работа выматывает, а его работа - в особенности. Ничто так не успокаивает нервы, как тихая, размеренная жизнь в родном городе, где не надо думать о проблемах, где можно просто гулять по узким, утопающим в зелени улицам, любоваться красотой скверов, вдыхать чарующие запахи лета, пить пиво в летнем кафе в тени вековых деревьев. И вспоминать. Вспоминать о том, какой прекрасной была юность, прошедшая на этих улицах. Думать о людях, образы которых сразу встают перед глазами, стоит только выйти во двор или заглянуть в школьный сад по соседству, где они с друзьями часто проводили вечера. Воскрешать в памяти те чувства, что он испытывал в те времена...
Он прошел через зал, где почти все было уже готово, и вышел на балкон. Свежий ночной ветерок ласково погладил его по лицу. Всего одиннадцать часов, а на улице уже ни души. Лишь изредка, сверкнув фарами, по мостовой пронесется машина. И это в центре города! Вот уж действительно, в провинции есть свои преимущества. Ни назлойливо режущей глаза рекламы, ни скопища вечно спешащих куда-то людей, ни пробок на улицах, ни удушливого запаха выхлопных газов. Вековые тополя стройными рядами выстроились вдоль улицы так, что с балкона третьего этажа кажется, что они обнимаются, раскинув свои ветви навстречу друг другу. Из-за их крон едва виден дворик больницы напротив, похожий больше на парк, где даже в этот поздний час в укромных уголках на скамеечках сидят больные в полосатых пижамах. Фонари еще не горят, а светофоры уже не работают, и на улицу из окон домов падает тусклый свет, который смешивается с серебристым мерцанием луны. Воздух напоен душистым запахом жасмина, от которого кружится голова. У кого-то из соседей из открытой форточки доносится музыка. Раймонд Паулс. Ночная симфония. Понятно, Василюк не знал, какое название дал этот композитор своему произведению, но для него эта музыка, чарующее и немного грустное пение черных и белых клавиш, была именно ночной симфонией. В небе, теперь уже бархатно-черном, зажигаются звезды. Одна из них, на западе, сверкает ярче других. Как ее именуют астрономы, Василюку тоже не было известно. Может быть, Альтаир, может быть, Альфа Центавра... Какая разница? В любом случае, это название не могло быть лучше того, которое он придумал сам - Звезда Прекрасной Елены.
Она была моложе его на два года и тоже любила смотреть на звезды. А так как балкон ее квартиры располагался совсем рядом, стоило лишь руку протянуть, они смотрели на них вместе. Она была помешана на мифах о созвездиях и знала все их названия, умела находить их на ночном небе. От нее Василюк узнал и о Пегасе, и о Возничем, и о Персее с Андромедой, и много еще о ком. Да и об этой самой яркой звезде она ему говорила и называла ее... как же... это название стерлось из его памяти. Да и немудрено, потому что втайне он решил назвать эту звезду ее именем, именем девушки, которую полюбил. А звали ее Лена.
Была она высокая, даже немного выше Василюка, великолепно сложенная, с густыми темно-каштановыми волосами и огромными карими глазами. И совсем не кокетка. С Василюком, да и со всеми остальными в их компании Лена вела себя непосредственно, на равных, не отдавая предпочтения никому из парней. Когда она улыбалась, глаза ее, обрамленные длинными пушистыми ресницами, излучали такое необыкновенное тепло, что Василюк, которому в пору их знакомства исполнилось только шестнадцать и который никогда не был избалован женским вниманием, не мог не потерять голову. Каждый вечер он, начиная с десяти часов (родители разрешали Лене гулять только до десяти), регулярно появлялся на балконе и с замиранием сердца ждал, пока за соседней балконной дверью не зажжется свет, и Лена, увидев его, выйдет составить ему компанию.
Им было о чем поговорить. Василюк рассказывал анекдоты, которых знал много, обсуждал последние школьные сплетни, делился впечатлениями от тех или иных книг и фильмов, а Лена рассказывала ему о созвездиях, о легендах, заложенных в названии каждого из них, о людях, сочинявших эти легенды. Случалось, Василюк перелезал через балконные перила и шел с Леной в ее комнату. Там, краснея и смущаясь от столь близкого соседства с девушкой, которой были посвящены все его мечты, он едва способен был произнести две более-менее связные фразы. Но дальше слов дело не шло. Да и что могло произойти, когда ему было всего шестнадцать, а ей - четырнадцать, и за неплотно прикрытой дверью комнаты раздавался шелест шагов ее родителей?
Пару раз он набирался смелости и приглашал Лену в кино. В его понимании это было уже настоящим свиданием. Но она лишь смеялась в ответ. Как кавалера она Василюка никогда не воспринимала. Ей нравились мужчины другого типа - сильные и духом и телом, из тех, у кого уверенность в себе буквально хлещет через край. За одного из таких она потом и вышла замуж, как Василюку рассказывала мать в один из ее приездов в Минск. Свадьбу гуляли одном из лучших ресторанов города, а кортеж, доставивший жениха и невесту к алтарю, состоял сплошь из "Мерседесов" и "Вольво".
От воспоминаний Василюка отвлек голос сестры, которая звала его за стол. Все уже было готово к празднованию.
Рука сама собой легла на балконные перила. Тогда, десять лет назад, он давал Лене знать о своем появлении, проводя ладонью по кольцам, которыми веревки для сушки белья крепились к деревянным брускам перил. Прищепки, висящие на веревках, издавали при этом легкое позвякивание, которого было вполне достаточно, чтобы Лена поняла: он ждет ее.
Что ж, кольца и веревки остались на месте, а прищепки и сейчас звенели так же тихо, как и в те далекие дни. Вот только дверь на соседнем балконе была плотно закрыта, и свет в окне не горел. Василюк знал, что после свадьбы Лена переехала к мужу и, тем не менее, подсознательно ожидал чуда.
И вот когда он уже повернулся, было, к выходу, дверь соседского балкона резко распахнулась. Василюк не поверил своим глазам. Лена вновь стояла перед ним, такая же красивая, какой он ее помнил. Так же, как и много лет назад, ее волосы темными волнами падали на плечи, обрамляя тонкие черты лица, так же, как и тогда, смуглые тонкие пальцы беспокойно теребили поясок халата. Но халат, конечно, был другим, новым, из красного шелка, с вышитыми на нем золотыми драконами. Очень дорогой халат.
И не только это было новым в ее облике. Глядя на Василюка, Лена больше не улыбалась. Вокруг ее губ, пухлых и кроваво-красных даже без помады, залегли морщины, а на лбу появилась складка. Под глазами набухли мешки, их Василюк смог разглядеть даже в темноте, а сами глаза смотрели настороженно и с затаенной неприязнью.
- Чего тебе? - голос Лены, раньше такой мелодичный, хотя и низковатый для девушки с ее внешностью, теперь звучал на удивление сухо.
- Привет! - улыбнулся Василюк. - Рад тебя видеть.
На его слова Лена отреагировала более, чем спокойно.
- Я тоже рада, - ответила она все тем же тоном. - И что дальше?
- Дальше? - Василюк немного растерялся. По крайней мере, такого приема он точно не ожидал. - Не знаю... Просто хотел тебя увидеть...
- Увидел? - спросила она, и в ее голосе прозвучало нескрываемое раздражение.
- Что с тобой? - Василюк посмотрел ей в глаза и не увидел ничего, кроме неприкрытой враждебности. - Что-то случилось?
- Ничего.
- Тогда в чем дело? Может, я могу помочь?
- Помочь? - огромные карие глаза, не мигая, пристально смотрели на него. - Чем?
- Ну, не знаю... Может быть... Знаешь, я ведь теперь следователь, следователь прокуратуры, так что, если возникнет какая необходимость по юридической части...
Неловко улыбнувшись, Василюк многозначительно развел руками. Мол, любая помощь, все, что пожелаете.
- Да пошел ты, - презрительно бросила Лена, резким движением запахнув на груди халат. - Мент поганый!
Дверь громко хлопнула за ее спиной.
Если бы Василюку плюнули прямо в лицо, он бы и вполовину так не переживал, как сейчас, услышав эти слова от девушки, которую никогда не смел обидеть даже в мыслях. Не успел он прийти в себя, как на балконе появилась Вика.
- Ну, где ты пропал? - она потянула его за рукав рубашки. - Тебя уже все ждут!
Однако, увидев, какое огорчение написано на лице брата, Вика поинтересовалась, что случилось.
- Да вот... - растерянно произнес Василюк, - Меня только что послали.
Вика бросила быстрый взгляд на соседский балкон. Сердечные пристрастия брата не являлись для нее секретом, хотя десять лет назад она была еще совсем ребенком.
- Кто? - спросила она. - Ленка, что ли?
Василюк кивнул.
- Так это она от злости. Ее понять можно. Не обращай внимания.
- Ничего себе! - возмутился Василюк. - "Не обращай внимания"! А что я-то ей сделал?
Вика внимательно посмотрела на него.
- Ты что, ничего не знаешь? - спросила она.
- А что я должен знать?
- И мама тебе ничего не рассказывала?
- Да что она должна была рассказать? Слушай, ты не темни, лучше объясни толком.
- А что объяснять? - Вика оперлась на перила рядом с братом. - Муж у нее пропал. Месяц назад. Поехал куда-то по делам и не вернулся. Она в милицию обращалась, а те сказали, что ничего, типа, страшного. Погуляет и вернется. Короче, не ищет его никто. Ленку следователь какой-то к себе вызывал, спрашивал про приметы, там, про вещи, которые у мужа были с собой. И все. Короче, ни слуху, ни духу. Так она теперь либо плачет, либо ментов ругает. Поэтому если она тебе что и сказала, не слушай. Сгоряча это. Потом сама извиняться будет... Ну, ладно. Пошли за стол.
Поднимая рюмку с коньяком и натужно улыбаясь, Василюк слушал поздравления вполуха. Ни есть, ни пить ему не хотелось. Жестокие слова, которые он услышал от девушки, которую любил, наверное, любил единственный раз в жизни по-настоящему, в одно мгновение вырвали его из безмятежного мира воспоминаний. Ни радостные улыбки домашних, ни жгучая теплота спиртного, разливающаяся по телу, не могли заставить его забыть о только что услышанном хотя бы на минуту. И он знал, что будет думать о Лене и завтра, и послезавтра, и все те дни, пока ее взгляд, полный горя и ненависти, будет стоять у него перед глазами.
"Вот и отдохнул", - с горечью подумал Василюк. Вся радость от возвращения куда-то исчезла. Посидев немного за столом для приличия, он сослался на усталость и пошел в комнату брата, то есть, в свою бывшую комнату, где мать уже постелила ему на нижнем ярусе кровати. Открыв окно, выглянул во двор. Ночь спустилась на город, окутав своей темнотой каждый уголок. Огни в окнах погасли. Здесь всегда рано ложились спать. Тишину нарушало лишь тоскливое уханье совы откуда-то издалека.
Еще час назад Василюк любовался красотой этой летней ночи. Теперь же он думал только о том, что ему следует предпринять, когда наступит утро. Он сам не знал, что сделает, на что решится, но одно ему было понятно абсолютно ясно: оставить все, как есть, он не сможет. И прежде, чем уехать, он должен сделать так, чтобы огромные карие глаза, которые он так любил, перестали смотреть на него с ненавистью. Иначе он, наверное, уже никогда не сможет вернуться сюда.
Он не заметил, как в комнату вошел и лег спать брат. Он не смотрел на часы, стрелки на которых описывали круг за кругом. И когда небо за зданием школы вдруг порозовело, и над крышами домов начала заниматься заря, Василюк с удивлением понял, что простоял у окна всю ночь.
2.
Доставая из папки бумаги и раскладывая их на столе, Василюк невольно подумал о том, что во всех следственных изоляторах рабочие кабинеты похожи один на другой, как братья-близнецы. Начиная от Бутырки и заканчивая Жодинским СИЗО, во всех подобных помещениях, где ему приходилось побывать, обстановка включала в себя одни и те же три-четыре стула и стол, наглухо привинченные к полу, чтобы подследственному не пришла в голову фантазия зашвырнуть ими в голову следователя, небольшое плотно закрытое окошко, забранное решеткой, звонок с красной кнопкой для экстренного вызова конвоя, дверь с "глазком". Даже стены красят преимущественно в один и тот же болотно-желтый цвет, отнюдь не радующий взгляд. Когда прапорщик на контроле выдал ему жетон и забрал требование о вызове заключенного, Василюку поневоле подумалось, что он и не уезжал из Минска вовсе. Никакой смены обстановки, даже грязно-коричневые потеки на потолке - и здесь они те же самые, что и на Володарке.
А ведь стоит выйти за тяжелую железную дверь, отсекающую от мира всех оказавшихся в этом мрачном помещении, то ли по служебной необходимости, то ли по постановлению следователя, как сразу окажешься в центре города, среди старых каштанов и лип, из-за листьев которых не видно света, возле старой церкви, чьи синие, словно лазурь, купола видны издалека. Звон ее колоколов, хорошо слышный даже в камерах по воскресеньям, - это единственное, что еще может напомнить заключенным, на казенном языке именующимся следственноарестованными, о свежем воздухе, о свободе, о том мире, где нет пятиметровых каменных стен, опутанных колючей проволокой, вышек с неспешно разгуливающими наверху часовыми, злобного лая собак во дворе.
Василюк, правда, не слишком уж сочувствовал обитателям здешних камер. В конце концов, все они не мальчики из воскресной школы. Никто не заставлял их красть, грабить, насиловать, убивать. Жаловаться на злую судьбу любой зэк горазд. Но Василюк никогда не забывал, что зэк арестованный и зэк на свободе - это два совершенно разных человека. Вот и сейчас ему предстояло встретиться с одним из таких, с человеком, взятым под стражу по обвинению в убийстве.
Выпив с утра две чашки крепкого кофе и немного отойдя от бессонной ночи, Василюк решил, что самым здравым решением в сложившейся ситуации будет просто забыть о словах, сказанных ему Леной. Ведь ежу понятно, что все это сделано сгоряча, не подумавши, и уж он-то, по крайней мере, точно не виноват ни в том, что ее муж пропал без вести, ни в том, что его не могут найти. Да и с чего она взяла, что мужа не ищут? Ситуации разные бывают. У него самого в Минске лежит в сейфе безнадежно приостановленное дело о пропаже целой семьи из пяти человек. Накануне они продали каким-то заезжим "черным маклерам" не то из Слуцка, не то из Клецка, свою четырехкомнатную квартиру (которая, правда, была в довольно запущенном состоянии по причине чрезмерной склонности всех членов семьи к употреблению горячительного внутрь), после чего отправились вместе со счастливыми покупателями на природу отмечать событие. С тех пор никого из бывших владельцев жилплощади никто не видел. А квартира в течении рекордных сроков оказалась перепроданной не то дважды, не то трижды, так что вся информация о ее первых приобретателях, как, собственно, и они сами, канула в лету. Василюк не сомневался, что тела злополучных продавцов покоятся где-то на просторах лесополосы в районе Вячи, куда они, по их же собственным словам, отправлялись отдыхать вместе с покупателями, но... Нет трупа - нет убийства. Эта аксиома известна любому, даже начинающему следователю. А весь Минский район и экскаватором в жизнь не перекопаешь.
Так может быть, и здесь что-то подобное? Ленкин муж был коммерсантом, причем довольно удачливым. Конкурентов и завистников у него хватало. Только это не та публика, что готова расколоться с полуоборота. Сначала, будьте добры, доказательства, а потом разговор. Да и просто случайные могли оказаться люди. Сколько таких дел уже было: остановят водителя на трассе, а потом и водителя, и машину днем с огнем...
И вообще: как сам он будет выглядеть, когда так запросто явится к следователю, который ни о каком Василюке из Минска никогда и слыхом не слыхивал, и за здорово живешь предложит ему поделиться информацией по убийству? На какой ответ следует рассчитывать? Правильно, на такой, который и он сам бы дал в подобной ситуации: извините, мол, дорогой товарищ, но... ничем помочь не могу. Все правильно, все справедливо. Поэтому лучше будет просто сделать вид, что ничего не было, ни Ленки на балконе, ни тех слов. Да и по жизни Ленка - человек не злой. Вика права, потом сама извиняться будет.
И все же что-то, какая-то непонятная ему самому сила заставила Василюка сразу после кофе одеться и отправиться в местную прокуратуру, где он уже через пять минут разговаривал со следователем Смирновым, у которого в производстве находилось дело по исчезновению Михаила Антонюка (эту фамилию теперь носила и Лена, в девичестве Вербицкая). Из рассказа Смирнова, долговязого и сутулого мужика лет тридцати пяти, с ввалившимися щеками и рано поседевшими волосами на висках, Василюк узнал, что те самые "менты поганые", которых ругала Ленка, на самом деле оказались не такими уж раздолбаями и даже задержали человека, вполне обоснованно подозреваемого в безвестном исчезновении Антонюка. Этим человеком оказался ранее судимый за разбой местный житель Дмитрий Шепелев. Его задержали, когда он, превысив скорость, пытался уйти от гаишников, тормознувших его на трассе. Уже потом выяснилось, что "мерс", на котором удирал Шепелев, еще не так давно принадлежал не кому-нибудь, а без вести пропавшему Антонюку. Номер на кузове был перебит весьма топорно, а номер двигателя даже не тронули. То ли не успели, то ли вовсе не собирались. Шепелева тут же взяли под штык, тем более, что на обшивке салона эксперты отыскали капли крови, той же группы, что и у Антонюка. Но Шепелев, будучи человеком бывалым, упорно не желал признаваться ни в каком убийстве. Машину, мол, купил по случаю. На рынке. В Барановичах. У неизвестного. Антонюк? Какой Антонюк? Такого он знать не знает и не видел никогда.
"И ты понимаешь, - с горечью в голосе добавил Смирнов, - ничего с ним сделать нельзя. На допросах талдычит одно и то же, по низам - пусто, опера говорят, что и в камере он только на бытовые темы трепется, а про дело - ни-ни. Мы даже не знаем, как и где он пересекся с потерпевшим, чем убивал, куда дел похищенное. У Антонюка с собой были деньги, баксов пятьсот, часы золотые, цепь, перстень-печатка. Не мог не забрать. А может, и подельник у него был. Знать бы, кто... Но главное, ты понимаешь, неизвестно, где тело. А без тела, без трупа, то есть... Короче, сидит он за нами второй месяц, на третий мой шеф ему стражу продлит, конечно, но потом до области дойдет, а там, ты понимаешь, скандал начнется. Эти теоретики надзирающие черт знает что выдумать могут. Так что, если не признается..."
Смирнов выразительно развел руками.
Василюк попросил у него разрешение на посещение Шепелева в СИЗО. Истинной причины, заставившей его интересоваться этим делом, он, понятно, не назвал. Сказал, что хочет проверить Шепелева на причастность к исчезновению семьи по своему делу. Если Смирнов захочет, пусть проверяет. Впрочем, тот, кажется, ничуть не усомнился в том, что Василюк говорит правду. Такой вариант - дело обычное, и разрешение Смирнов подписал тут же, попутно угостив коллегу из столицы чаем.
Не прошло и часа, как Василюк уже прибыл в СИЗО, и теперь ждал, пока конвой приведет к нему в кабинет Шепелева. Особой надежды на успех он не испытывал, но все же под ложечкой у него противно сосало. Василюк вспомнил, что подобные ощущения он испытывал всегда, когда ему приходилось по той или иной причине делать что-то, чего он ужасно не хотел, но все же вынужден был делать в силу разных обстоятельств. И хотя он сейчас не мог внятно объяснить самому себе, по какой такой веской причине его на отдыхе понесло в СИЗО, допрашивать человека, которого он сто лет не знал и не испытывал ни малейшего желания с ним познакомиться, что-то удерживало его, не давая встать с привинченного к полу стула, хлопнуть дверью кабинета, отменить у разводящего вызов и пойти попить холодного пивка в бар неподалеку. Что это было, Василюк не знал, но как только он порывался выйти из кабинета, перед его глазами тут же вставало смуглое, искаженное горем и гневом лицо с прекрасными карими глазами и длинными пушистыми ресницами, на котором уже в двадцать пять лет появились морщины, а в ушах звучали одни и те же слова, заставлявшие его сжать зубы и оставаться на месте.
Дверь со скрипом открылась, и в кабинет вошел парень, примерно одних лет с Василюком, одетый в спортивный костюм и кроссовки на "липучках". Указав ему на стул, Василюк не мог удержать вздоха разочарования. Он ожидал увидеть этакого тертого живчика, прошедшего огонь и воду, понимающего любой намек с полуслова, не испытывающего никаких иллюзий по поводу своего положения, с которым, если умело построить беседу, вполне можно сторговаться, стоит лишь предложить приемлемые условия. А перед ним стоял типичный "бык" - этакий качок с крутыми плечами и мощными бицепсами, здоровенной шеей и низким лбом, который, к тому же, наполовину закрывали черные курчавые пряди, на вид жесткие, как свиная щетина. По опыту Василюк знал, что убеждать в чем-либо подобных субъектов бесполезно. Доводов разума они не понимают. Мозгов не хватает. Свою правоту им можно доказать, лишь только огрев по голове чем-нибудь тяжелым.
Шепелев неторопливо прошелся по кабинету и сел. Руки он положил на стол, и его короткие толстые пальцы сплелись в замок. Под кожу правой кисти был закачан вазелин. Заметив это, Василюк улыбнулся краем рта. Выражение лица Шепелева не изменилось. Его маленькие черные глазки смотрели на следователя настороженно и даже с некоторым интересом. И то сказать, все, кто приходил к нему до сих пор, Шепелеву успели надоесть до смерти.
"Ну, и о чем с ним говорить? - с досадой думал Василюк, глядя на сидящего перед ним качка в спортивном костюме. - Спросить, не вы ли замочили господина Антонюка? Глупо. А издалека начинать бесполезно. Не поймет. Ведь видно: дуб дубом. Натурально, бык, только кольца в носу не хватает".
- Здравствуйте, Шепелев. Я - следователь Василюк из минской прокуратуры, - сказал он для того, чтобы хоть что-то сказать. В конце концов, представиться-то надо.
Нижняя челюсть Шепелева, тяжелая, словно у бульдога, неторопливо задвигалась, что-то пережевывая. Сплюнув в пепельницу, он лениво спросил:
- И что?
- Я хотел бы побеседовать с вами, - Василюк щелкнул кнопкой авторучки.
Маленькие черные глазки моргнули. Челюсть остановилась.
- Я без адвоката говорить не буду, - все тем же развязным тоном, растягивая слова, ответил Шепелев.
- Ты же отказался от адвоката, - ухмыльнулся Василюк, переходя с арестованным на "ты". В конце концов, перед ним не член Академии Наук.
- Ну, отказался, - безразлично заметил Шепелев. - А теперь хочу. Еще вопросы?
- Не хохми, - Василюк старался перейти на по возможности понятный оппоненту язык. - Ты ж не знаешь, о чем речь пойдет.
Шепелев пожал плечами. В итоге любопытство победило в нем осторожность, и он сказал:
- Ладно, чего там, говори, только быстрее. У меня обед скоро.
- Тебе поголодать полезно. Так вот, Шепелев, у меня в производстве находится дело о безвестном исчезновении мужа и жены Грицкевичей, а также двух их детей и племянника. Я прибыл сюда, чтобы допросить тебя по этому делу.
Василюк и сам не понял, почему он вдруг заговорил с Шепелевым именно о Грицкевичах. Но, во-первых, надо с чего-то начинать, а во-вторых, если он сразу заговорит с этим быком об исчезновении Антонюка, тот еще возомнит, что теперь для его расколки специально людей из Минска будут вызывать. Да и Смирнов может потом ненароком поинтересоваться, о каком убийстве говорил с его клиентом приезжий следователь.
На секунду во взгляде Шепелева зажегся огонек, но он тут же постарался придать своему лицу прежнее равнодушно-ленивое выражение.
- Ну да, понимаю, - сказал он. - Теперь все нераскрытые мокрухи на меня хотите повесить. А я и так тут второй месяц зря туберкулез ловлю. Не выйдет, командир, ищи другого лоха и на уши ему эту туфту вешай.
- Ты выключай-ка борзометр, Шепелев, - Василюк демонстративно положил перед собой бланк протокола допроса и занес над ним ручку. - Лучше скажи, где ты был пятнадцатого января сего года.
- Я тебе уже сказал, что без адвоката говорить не буду, - ответил Шепелев. - А пятнадцатого января я был у себя дома, Восточная пять, квартира шестнадцать.
- И есть люди, которые могут это подтвердить?
- Ну, так в натуре, есть. Мать моя, муж ейный и сеструха.
Про себя Василюк отметил, что Шепелев даже не спросил, какой это был день. Вряд ли он так хорошо помнил свой распорядок на последние шесть месяцев.
- А если я скажу, что тебя в этот день люди видели на Вяче? - задал Василюк следующий вопрос.
Это был уже чистый блеф. Никакие люди ни Шепелева, ни кого-либо еще пятнадцатого января на Вяче не видели и видеть не могли, так как не в сезон эти места довольно пустынны. Да и спрашивал Василюк просто так, для проформы. Никаких оснований считать, что Шепелев каким-либо образом причастен к исчезновению Грицкевичей, у него не было, а как поудобнее перейти к делу, интересующему его всерьез, Василюк пока просто не знал.
Шепелев внимательно посмотрел на следователя, выдержал небольшую паузу, после чего все так же, как бы нехотя, произнес:
- Не видел меня там никто. Дома я был. На понт берешь, командир.
Василюк хмыкнул. Конечно, на понт. А как еще прикажете действовать? Спросить в лоб: где труп гражданина Антонюка, которого ты, скотина курчавая, из-за тачки его завалил? Так Смирнов, наверное, спрашивал уже. Поэтому он решил поиграть еще немного втемную. Как знать, может Шепелев, хотя и действительно к убийству Грицкевичей непричастный, имеет за душой еще кое-что, о чем вспоминать ему не хотелось бы, и из боязни, как бы дотошный следователь не докопался до других его грешков, шепнет ему, Василюку, пусть и без протокола, где находится Антонюк или... или все, что от него осталось.
Надежды мало, но Василюк решил попробовать.
- Слушай, Шепелев, опознания для тебя - не самый лучший вариант, - заявил он, стараясь, чтобы голос его звучал как можно увереннее. - Ты же опытный человек, понимаешь сам, со следствием лучше не ссориться. Не захочешь сотрудничать - тебе же хуже. Поверь, я постараюсь загрузить твое дело на полную катушку. У тебя, кроме убийства Грицкевичей, еще пара разбоев в Минске, на нескольких квартирных кражах у нас твои пальцы, да и по тому делу, что тебя закрыли, доказательств больше, чем достаточно.
Фантазия Василюка работала на полных оборотах. Еще немного, и он прямо обвинил бы Шепелева в совершении всех нераскрытых преступлений, которые имелись на тот момент в стольном городе Минске. Однако Шепелев отнесся к этой тираде в целом равнодушно, и лишь при упоминании о деле, по которому его арестовали, проявил некоторый интерес к разговору.
- Какие там еще доказательства? - спросил он. - Нету на меня ничего. И вообще, я сказал уже, что без адвоката больше говорить не буду. Все. Кончай, командир. Хочу в камеру.
Но, хотя на словах Шепелев демонстрировал явное пренебрежение к следователю, покидать кабинет ему явно не хотелось, потому что он даже не пошевелился на своем стуле и достал из кармана пачку сигарет. Достав одну из них, он начал для чего-то вертеть ее пальцами, как бы предлагая Василюку продолжать: давай, мол, говори, какие там у тебя доказательства. А мы посмотрим, как нам быть.
Обрадовавшись, что повод перейти к теме, для разговора на которую он, собственно, и пришел в СИЗО, наконец найден, Василюк не заставил себя долго просить.
- Пойми, отрицать очевидное глупо, - сказал он. - Тебя взяли на тачке Антонюка, через два дня после того, как его жена заявила в милицию. В салоне - кровь потерпевшего. У тебя даже документов на этот "мерс" нет. Думаешь, найдется судья, который тебе поверит?
Шепелев снова сплюнул в пепельницу. Ничего нового от Василюка он для себя не услышал.
- Фуфло это все, - ответил он. - "Мерсака" я купил на рынке в Барановичах у какого-то пацана из Литвы. У него и документы все. Я оформить ничего не успел, когда менты меня накрыли. Я как раз в Барановичи ехал, на встречу с продавцом, он обещал доверенность сделать и техпаспорт отдать.
- Из Литвы, говоришь? А почему номера белорусские? А почему номер на кузове перебит?
- Не интересовался. Выходит, кинули меня.
- А как ты связь с продавцом держал?
- По мобильнику.
- Номер?
- Он на бумажке был записан, она в бардачке лежала. А так не помню.
- Не свисти. Тачку сверху донизу обыскали, ничего в бардачке не было.
- Не, а я тут причем? Может, ваши и сперли. Там еще гомонец лежал... ну, кошелек, в смысле. С баксами. Если не вернут - телегу потом на вас накатаю.
Василюк сделал паузу. Внешность часто бывает обманчивой. Вот и Шепелев этот оказался вовсе не таким уж лохом, как он себе представлял. На голом месте не расколешь. Впрочем, зачем же на голом?
- А кровь куда ты денешь? - спросил следователь. - Она той же группы, что и у Антонюка.
- Ой, утомил ты меня, командир, со своими сказками. Ну и что? Только у одного Антонюка, что ли, такая группа? У меня у самого та же группа крови. Может, это я порезался в салоне нечаянно.
- Нет, Шепелев, у тебя как раз кровь совсем другой группы.
- Подумаешь! Что, этот, пропавший, как его там, раньше порезаться не мог? Откуда я знал, что тачка паленая?
Ну и наглец! Василюка трудно было вывести из равновесия, но тут он почувствовал, как все у него внутри вскипает от гнева. В таком тоне с ним еще никто не разговаривал. И самое обидное, что крыть-то нечем. Все свои козыри он уже выложил перед этой сволочью на стол, а тот даже бровью не повел.
- И что, ты на самом деле надеешься, что тебе поверят? - со всем сарказмом, на который он был способен, осведомился Василюк.
- А мне плевать, поверят или нет, - последовал ответ. - Сидеть за чужую мокруху я не буду.
- Ты уже сидишь. Думаешь, тебя выпустят? Кражу в особо крупном уже имеешь. До пятнадцати лет. Да и мокруха эта - твоя, доказать ее - вопрос времени. А если сам дашь расклад, года четыре тебе скостят, обещаю.
- Да кончай ты меня лечить! - презрительно бросил Шепелев. - Ты что, за лохатого меня держишь? Кражу тачки тоже еще доказать надо. Свидетелей у тебя нет, обыска не дали ни фига, так что скоро я уйду отсюда, а ты будешь без толку землю носом рыть. Да и если кражу докажете, это все ж не убийство, а по мокрому признаться - ищи идиота. Ему и песни пой про чистосердечное признание. Короче, командир! Если у тебя все, не тяни резину, отправляй в камеру. Жрать охота, а если вовремя в хате не появлюсь, обед меня ждать не будет.
Василюк сжал зубы. Больше всего сейчас ему хотелось броситься на этого бугая, хотя он и втрое его здоровее, надавать ему пощечин, вцепиться в горло, рвать зубами, топтать ногами, до тех пор, пока не издохнет. Но чем сильнее охватывало его это желание, тем лучше он понимал: он не только не тронет Шепелева и пальцем, но даже слова ему не скажет. А просто встанет, соберет в папку свои бумаги и тихо уйдет. Потом Шепелева навестит Смирнов, который выслушает от него примерно то же самое, после чего также уйдет. А потом уйдет из СИЗО и сам Шепелев, человек, виновный в убийстве. И девушка, которая когда-то была само веселье, а теперь с горя возненавидела весь белый свет, никогда не сможет успокоиться, а у него самого всю оставшуюся жизнь в ушах будет звучать полный гнева и отчаяния упрек, пусть даже не заслуженный им лично.
"Ну, подонок! - подумал Василюк. - Подожди, я тебя еще достану. Все равно скоро на чем-нибудь попадешься, и тогда будь спокоен, раскрутят тебя по полной при всем моем содействии. Рано или поздно, но ты сгниешь в тюрьме, паскуда!"
Но вслух он ничего не сказал, понимая, что злится больше от сознания собственного бессилия. "А чего ты ожидал? - мелькнула в голове еще одна мысль. - Что он тебе так все просто и расскажет? Все правильно, Василюк, иди домой и успокойся. А завтра лучше вообще уехать. Смирнов, правда, просил зайти, рассказать, чем закончилось. К черту! Не пойду никуда. Завтра же с утра пораньше - на вокзал и в Минск. Забыть, забыть все к чертовой матери! Хотя... вряд ли. Но, по крайней мере, на рожу эту поганую смотреть больше не хочу".
Он уже хотел встать и вывести Шепелева из кабинета, но тому вдруг надоело мять сигарету руками. Из кармана спортивных брюк Шепелев вытащил зажигалку и щелкнул колесиком, прикуривая сигарету. Увидев эту зажигалку, Василюк прямо окаменел. И было от чего.
Он отлично помнил опись вещей, которые были при себе у пропавших Грицкевичей в тот самый день, когда они уехали на Вячу вместе с теми двумя парнями, которые, вероятнее всего, и были их убийцами. Эту опись опера составили со слов соседей, которым пропавшие не преминули похвастаться легко заработанными деньгами, и Василюк перечитывал ее чуть не каждый день, и в итоге выучил наизусть. К слову, это была не такая уж трудная задача, потому что у Грицкевичей, которые все, без исключения, являлись горькими пьяницами, вещей при себе было не так уж и много. Так, пара сумок, старая корзина, одежда без особых примет, рюкзак, перетянутые кое-как проволокой сломанные очки хозяйки, да еще зажигалка ее мужа. Тот когда-то был на все руки мастер, и зажигалку сделал себе необычную - из гильзы автоматного патрона, на которой собственноручно выгравировал еще буквы "З.К.В.О." - то есть Закавказский военный округ, где когда-то нес службу родине. Такую же зажигалку Грицкевич-старший сделал и своему соседу-собутыльнику, у которого опера ее временно позаимствовали, сделали фотографию и отдали ее Василюку, а тот положил фотографию в дело. До сих пор ни одна из вещей пропавшей семьи на горизонте не появлялась, да и разве могли убийцы, сорвавшие куш в тридцать тысяч долларов, позариться на какие-то трепаные сумки, сломанные очки и зажигалку, которая давно уже не работала из-за отсутствия топлива?
И вот получите сюрприз! Шесть месяцев спустя, за триста шестьдесят километров от места предполагаемого убийства, арестованный совсем по другому делу гражданин Шепелев, который и знать-то о каких-то Грицкевичах, в принципе, не должен, прикуривает сигарету той самой зажигалкой, сработанной из той же гильзы и с той же гравировкой, будь она неладна!
Василюк сразу сообразил, что возможность совпадения здесь практически исключается. Однако и шашкой махать пока рано. Гораздо лучше будет сделать вид, будто следствию все известно. Пусть-ка Шепелев теперь помучается, пусть поломает голову, а то до сих пор получалось так, что Василюк его о чем-то просит.
- Кури, кури, Дима, - ядовито заметил Василюк. - Что ты куришь? А-а... "Marlboro". Не теряешь времени. Это правильно. Скоро тебе придется о куреве забыть.
- Это еще почему? - в недоумении вытаращился на него Шепелев.
- А потому, что покойнику сигареты без надобности.
- Я не понял, командир, ты что, угрожаешь, что ли?
- Я?! Да что ты, Дима, и не думал даже. Я просто говорю, что тебя ждет в ближайшем будущем. Тебе, наверное, тоже интересно, да?
- Ну?
- Вышка тебя ждет, Дима. Вышка за убийство пяти человек. Был бы ты несудимый - может, прошло бы пожизненное, а у тебя в загашнике срок за разбой. Грицкевичи, они, конечно, пьянь тамбовская, но все же люди, божьи твари, так сказать. Поэтому расстреляют тебя, Дима, как пить дать, расстреляют!
- Опять грузишь? - Шепелев уже не просился в камеру и беспокойно заерзал на своем стуле. - Какие еще Грицкевичи? Я же тебе сказал, что знать их не знаю!
- А вот это ты зря, Дима! Ты что, думаешь, я просто так сюда приехал, за жизнь с тобой поговорить? Нет, дорогой, я сюда постанову об этапировании привез. И поедешь ты в столицу на Володарку, а там я к тебе уже не один приду. А с соседями, друзьями да знакомыми пропавших, которым они как на духу рассказали и про вас с подельником твоим, и про тридцать штук баксов. Ты представляешь, какую пьянку вы им обломили? Они тебя опознают, Дима, и ты сам прекрасно это понимаешь, потому что глаза в том дворе ты всем намозолил.
Шепелев затушил сигарету, не докурив ее даже до половины. Почесав бритый затылок, возразил:
- Ладно, знал я этих алкашей. И что дальше? Документу на хату не на меня оформлялись, я только так, подай-принеси, за рулем, в магазин - и все. Вопросы все хозяин решал.
- Какой еще хозяин?
- Какой-какой! Да хрен его знает! Я на мели тогда был, за хату, которую снимал, платить было нечем, ну и прочитал случайно в газете объявление. Типа, работа есть. Недолго и за хорошие бабки. Вот и подрядился. Хозяина Виталиком звать. Мобила у него была. По ней и созванивались.
- Номер не помнишь, конечно?
- Откуда? Полгода прошло. Я их тогда вместе с этими, Грицкевичами, на озеро какое-то завез, да и свалил. Виталик со мной рассчитался и сказал ехать в город на автобусе. Потом я ему на мобилу хотел позвонить, узнать, типа, может еще работа есть, а она отключена. Ну, я и забыл.
- А как трупы вместе со своим Виталиком под лед спускал, тоже забыл?
- Да ты что, командир, какие трупы? - возмутился Шепелев так искренне, что Василюк почти поверил. - Не знаю я ничего. Вон, может, Виталик в курсах, его и ловите. А меня так, на хрен с бубликом, не возьмешь.
Василюк улыбнулся. Процесс пошел. Во всяком случае, можно поторговаться. О том, что тела Грицкевичей находились на дне водохранилища, он, в принципе, догадывался и раньше, хотя по весне водолазы обшарили там все омуты. Но Вяча большая. Знать бы место наверняка.
"Что ж, попытаемся, - подумал он. - Если ты, сволочь, за Ленкиного мужа и не ответишь, будь спокоен, за Грицкевичей тебе точно лоб зеленкой намажут".
- А брать мне, Дима, тебя и не надо, - сказал он. - Ты и так уж наш с потрохами. В Минске подробно поговорим. Я и сюда-то приходить не хотел, так, если только познакомиться. Теперь-то часто видеться будем. Допросы, опознания, очные ставки. А ты сразу в бутылку лезешь. Нехорошо это, Дима. Не по-серьезному. И про чистосердечное признание ты не прав. Оно не мне нужно. Оно тебе нужно. Потому как от того, кто из вас с Виталиком, как ты его называешь, первый на протокол заговорит, многое зависит. Сам понимаешь, не лох. Правда?
Шепелев нервно облизнул губы. Даже сквозь угольно-черные густые кудри было видно, как четко обозначились морщины у него на лбу. Несколько минут он молчал, то и дело порываясь что-то спросить, но тут же осекался, не решаясь. Василюк терпеливо ждал, пока Шепелев, наконец, не выдавил из себя:
- А что, вы этого... Виталика... взяли, что ли?
Если бы Василюк не боялся испортить все дело, он бы прямо сейчас пустился вприпрыжку от радости. Но он сдержался и спокойно сказал:
- Сам-то ты как думаешь? Откуда бы я знал про какого-то Шепелева? Ты ж по делу никак и нигде не проходил. Бумаги на хату оформлялись по липовым документам. И никто тебя в личность не знал, кроме... сам знаешь, кого. Разве я не прав?
Шепелев грубо выругался. Поднявшись из-за стола, он стремительно прошелся по кабинету из угла в угол, заложив руки за спину. "Привычка-то уже выработалась", - насмешливо заметил про себя Василюк. С минуту на широком лице Шепелева отражался мучительный мыслительный процесс, а потом его вдруг прорвало, так что Василюку не пришлось даже направлять его речь в нужное русло.
- Сука! - следующие минуты три Шепелев отводил душу, в основном в нецензурных выражениях. - За мою шкуру соскочить хочет, падла! Слышь, командир, он что, тоже на Володарке? Давай тогда быстрее, этапируй, на ремни курву эту продажную порежу! Я, значит, трупы под лед спускал? Хрен тебе! Его это тема была. Ты учти, командир, меня он на мокруху подписал, я просто кинуть тех лохов предлагал. А он говорил, что, типа, свидетели не нужны, сдадут в ментовку, сидеть потом - не пересидеть. А так - все тихо. Нет трупов - нет и убийства. А найти их невозможно было. Эта б... , ну, подельник мой, он родом с тех мест. Местечко на озере нашел - чистый ил. К весне рыбки должны были скушать, до костей обглодать. Короче, ищи - не ищи... А что, нашли разве?
Шепелев с сомнением взглянул на Василюка. Тот с трудом скрывал свое отвращение. Нет, ему и раньше приходилось видеть, как попавшие в переплет ранее судимые подонки напрочь забывали обо всех принципах и понятиях неписаного воровского кодекса и начинали вламывать друг друга за милую душу. Но чтобы так откровенно и цинично! Речь ведь шла не о каком-нибудь похищенном барахле, а о пяти человеческих душах. Собрав в кулак всю свою волю, Василюк заставил себя улыбнуться и сказать:
- Да нашли, конечно, Дима. Сам подельник твой и показал. А без него точно год бы еще искали.
Шепелев снова выдал непечатную тираду.
- Ведь это же он, сука, топором всех по головам, он, гадом буду! Слышь, командир, ты мне верить должен, не хочу я из-за какого-то мудака на кичу идти!
- А почему я должен верить именно тебе? - возразил Василюк. - Правда, на протокол показания подельник твой еще не дал, так что у тебя есть шанс. Так как, Дима? Паровозом пойдешь?
Шепелев снова сел за стол, обхватил голову руками и задумался. Василюк не мешал ему. В конце концов, и так сказано больше, чем достаточно. А если Шепелев еще и согласится написать чистосердечное... Ведь это будет настоящая удача. Кто бы мог подумать? А Ленке он все объяснит. Обязательно. Хотя теперь, если Шепелев сольет всю вину на компаньона, которого, кстати, надо еще найти, то его, может быть, получится разговорить и на Антонюка...
Шепелев оторвался от своих размышлений первым.
- Слушай, командир, - он испытующе посмотрел на Василюка, - ты про вышку серьезно базарил?
- Это от тебя зависит. Расскажешь все, как было, может и спасешься.
- Да знаю я... Если не вышка - лет двадцать пять точно в загашнике, а то и пожизненное. Ты за пацана-то меня не держи, командир, я на зоне был, хорошо понял за пять лет, что почем.
- Дело твое, - пожал плечами Василюк. - Не захочешь разговаривать ты, захочет твой подельник. Тебе же в мизер это пойдет.
Шепелев шумно вздохнул.
- Слушай, - сказал он неожиданно. - Давай договоримся, а?
Теперь пришла очередь удивляться Василюку.
- Ты о чем? - спросил он в недоумении.
- Давай так: я даю тебе полностью расклад по этому, как его, Антонюку. От и до. И место, где закопал, покажу. А ты отмажешь меня от той, минской мокрухи. По рукам?
Василюк чуть не подпрыгнул. Ничего себе! Первой его мыслью было согласиться на предложение Шепелева. В конце концов, ради этого он к нему и пришел. Он уже видел, как морщины на лице Лены разглаживаются, а сквозь слезы пробивается, наконец, лучик надежды. Хотя какая, тут, к черту, надежда. Ну, если только похоронить мужика по-людски.
Но, поразмыслив, он пришел к выводу, что не все здесь так просто. Василюк от природы был человеком рассудительным и никогда не давал чувствам брать верх над доводами разума. Если он договорится с Шепелевым, то оставит без наказания убийцу пяти человек. Пусть его осудят за другое убийство, но все же... Да и как он себе представляет такой договор?
Об этом Василюк и спросил Шепелева.
- А чо представлять-то? - возразил тот. - Проще пареной репы. Я даю тебе на протокол показания по Антонюку. Могу прямо сейчас. Делаем выбытие на место и прочие дела. А ты потом передашь от меня маляву подельнику. Чтобы не сдавал, брал все на себя по тем алкашам. И все.
Василюк усмехнулся. Шепелева призрак "вышки" заставит поверить во что угодно. Но он-то должен, по крайней мере, рассуждать здраво.
- Допустим, - сказал он. - Предположим, я передам твою... просьбу. И что? Почему ты думаешь, что подельник возьмет на себя это убийство, тем более, что он уже начал говорить?
- Возьмет, никуда не денется! - лицо Шепелева искривила злорадная гримаса. - Он же по первому разу на киче, к тому же, чернобылец, вроде, расстрел вряд ли дадут. Вот если я с ним пойду - мне точно кранты. А возьмет он все на себя потому, что я еще про него кое-что знаю. И если заговорю - ему же хуже. Ты пойми меня, командир, жизнь-то, она одна, и прожить ее хочется так... читал, небось? Ну, получу я за Антонюка двадцатку, отсижу половину или даже меньше. У нас же амнистии каждый год, вот срок и убавится помаленьку. Признаваться по Грицкевичам мне нет никакого резона, так что учти: не договоримся - буду стоять до конца. Мне терять нечего. А так - и тебе польза, и мне хоть какой-то выход. Ну, что командир, по рукам?
Василюк молчал. "С одной стороны, конечно, - думал он, - Шепелев - это синица в руках. Но только до тех пор, пока не знает, что вышли-то на него благодаря лишь нелепой случайности. Как только он догадается, что у меня ничего на него нет, то... Зажигалка - это хорошо, но все же слишком мало... Так что он прав - если упрется - ничего не выйдет, придется тогда рано или поздно отпускать его. Впрочем, зачем же отпускать, коль он сам готов признаться по Антонюку?"
Василюк нахмурился. Никогда еще перед ним не вставала такая дилемма. А между тем, за пять лет работы он привык принимать самые неожиданные решения. На его лице появилось выражение суровой решимости, и Шепелев, видя это, пережил далеко не самую лучшую минуту в своей жизни.
"Легко сказать - договориться! - все эти мысли пронеслись в голове Василюка всего за несколько мгновений. - Договориться с кем? С рецидивистом Шепелевым, по которому камера смертников плачет? Довериться ему может только сумасшедший. Нет уж! Толку из этой сделки все равно не выйдет. А если кто о ней узнает... Да, это будет самый настоящий скандал. И если на место Шепелева за такое не посадят, то удостоверение точно придется положить на стол. Черт с ним! Дам-ка лучше информацию Смирнову, пусть сам разбирается. Или нет, его же все равно придется этапировать, раз уж он по Грицкевичам при делах. Что ж, там, на Володарке разговаривать будем. Пускай отказывается. Посмотрим еще, кто кого. А договариваться с ним - себе дороже".
Это последнее соображение уже заставило, было, Василюка послать Шепелева к черту со всеми его предложениями и дать ему совет не дурить голову, а выложить все без всяких условий. И Василюк даже открыл для этой цели рот, но тут его словно током ударило. Что он здесь делает, в конце концов! На минуту ему показалось, что сейчас вместо Шепелева он видит перед собой Лену, и на ее прекрасном смуглом лице сквозь слезы отчаяния показалась улыбка, та самая, что всегда заставляла его сердце биться сильнее. И он понял, что и сегодня эта улыбка ему дороже всего на свете, так же, как и десять лет назад. По сравнению с ней терзания, мучившие его последние полчаса, показались вдруг настолько мелкими и незначительными, что сразу отступили куда-то далеко, в самые отдаленные уголки подсознания, как будто их и в помине никогда не было. Поэтому, открыв рот, следователь Василюк произнес совсем не ту фразу, которую намеревался произнести.
- Держи, - сказал он, протягивая Шепелеву ручку и два листа бумаги. - Здесь напишешь все по Антонюку, а здесь - все, что хочешь подельнику передать.
3.
Тонкая асфальтовая струйка дороги петляла и извивалась среди огородов и усадеб, огибая под самыми немыслимыми углами резные разноцветные заборы, из-за которых на улицу вырывалась буйная зелень яблонь, слив, вишен и груш. Только изредка в просветах листвы мелькала выбеленная стена коттеджа (район считался зажиточным) или кусок крыши, покрытый металлочерепицей, с обязательной спутниковой антенной наверху. Солнце приближалось к зениту, и хотя до самой нестерпимой, обеденной жары было еще далеко, Василюк все же опустил стекло в машине со своей стороны. Не превращаться же в утку, запеченную в духовке!
Старенький "Жигуль"-"шестерка", пыхтя и скрипя всем своим видавшим виды организмом, хоть и медленно, но пока успешно преодолевал все крутые повороты и виражи, что встречались у него на пути, старательно объезжая ямы и выбоины. Смирнов, сидевший за рулем, то и дело матерился, проклиная "буржуев", отгрохавших себе дома по десять комнат и совершенно забывших о дороге, ведущей к этим домам. "Денег им жалко, ты понимаешь, - ворчал он. - А машину, если подвеска полетит, они себе потом новую купят. Правильно, для них новая "бээмвуха", что для нас с тобой - носовой платок".
Василюк молчал. Погода не располагала к оживленной беседе. Он с ужасом думал о том, что через полтора часа ему на поезд, и если это пекло продержится до ужина, в Минск он приедет выжатым, как лимон. Дернул же черт его тянуться на кладбище именно сегодня, с чемоданом под мышкой! Хорошо, Смирнов вызвался подвезти.
Он упрекал себя за то, что не сделал этого раньше. В конце концов, три дня - срок вполне достаточный для того, чтобы выбрать время съездить на могилу деда, пусть и через весь город. Мог бы, конечно, и еще погостить, отпуск только начинается, но вчера вечером, выйдя на крыльцо прокуратуры после окончания следственного эксперимента, на котором Шепелев, как и обещал, в подробностях описал детали убийства Антонюка и указал место захоронения, откуда тело было успешно выкопано, он понял, что здесь ему больше делать нечего. Отдых все равно не задался, и теперь, когда бы ему не пришлось увидеть эти улицы, утопающие в зелени тополей, эти маленькие кафе, где под зонтиками мирно дремлют завсегдатаи за кружками пива, эти дворики с клумбами и беседками, в которых по вечерам мужики играют в карты и домино, он всегда будет вспоминать и дно глубокого оврага, поросшее травой, сладковатый запах прелой земли, яму, выкопанную "суточниками", которых специально взяли с собой для этой цели, пообещав отпустить раньше срока, Шепелева, неторопливо дающего показания на видеокамеру, Смирнова, в нетерпении склонившегося над ямой, двух оперов, что-то весело обсуждающих между собой, и, наконец, тело, точнее то, что от него осталось, то самое тело, которое было когда-то... да еще не так давно!... самым дорогим для той, образ которой он, Василюк, будет помнить всегда, хотя никогда больше ее не увидит. Нет уж, такие воспоминания лучше держать подальше, чтобы они не заставляли вскрикивать и вскакивать с постели по ночам.
Смирнов так не считал. Проведенными вчера допросом и выездом на место он явно гордился. Василюк был уверен, что коллега еще долго будет рассказывать об этом деле каждому встречному и поперечному. Еще никогда за всю свою карьеру Смирнов не сталкивался ни с чем подобным, и неизвестно еще, когда в тихой провинциальной глуши ему вновь представится случай так отличиться. Да черт бы с ним! Лишь бы о нем, следователе Василюке, коллега упоминал пореже.
- Жаль, что ты уезжаешь, - Смирнов сбросил скорость, входя в очередной поворот. - Даже не посидели, как следует.
- А ты приезжай к нам, заходи в гости. И посидим, и сходим куда-нибудь.
- Не, тут, ты понимаешь, вроде как я тебе должен. С меня простава. Так что, будете у нас на Колыме...
- Нет, уж лучше вы к нам, - ухмыльнулся Василюк. - А про долг забудь. Мало ли... Может, и я к тебе когда-нибудь обращусь. Мир, он, знаешь, тесный, да еще вращается постоянно вокруг своей оси. Обстоятельства меняются, а люди остаются.
- Не вопрос! Когда захочешь, по любому поводу, всегда рад помочь. А все-таки... Ты мне вчера так и не объяснил, на что этот урод Шепелев купился?
Василюк едва заметно поморщился. Эту тему он поднимать не хотел.
- Ну и жара нынче, - сказал он, откинувшись на сидение и зевнув. - Слушай, а яблоки в этом году какие? Хотя... наверное, рано еще. Сплошная зелень.
Смирнов хмыкнул. Сообразив, что коллеге по какой-то причине неприятен разговор, который он хотел завязать, спросил:
- А ты что, садовод, что ли?
- Да нет... Просто вспомнил почему-то, как мы с корешами в детстве по садам лазили. Рубашки снимали, засыпали туда слив да алычи, сколько влезет, - и к колонке. Там все это добро помоем, а потом весь двор фруктами объедается.
- А на хозяина с палкой не попадали? - осведомился Смирнов
- Не, обошлось. Хотя дед покойный, ну, тот, к которому сейчас едем, здорово меня ругал за это.
- Суровый мужик был?
- Я бы не сказал. Вот бабушка, та любила покричать, когда была помоложе. А дед вообще держался как-то незаметно. И что удивительно: человек всю войну прошел, а я от него в жизни ни крика, ни слова матерного не слышал.
- Ты ж говорил, он ругал тебя за яблоки.
- Ругал... Да нет, скорее жизни учил.
- Ремнем? - засмеялся Смирнов.
- Я не помню, чтобы он когда-нибудь поднял на кого бы то ни было руку. И говорил он, не повышая голоса. Но так, что не слушать его никто не смог бы.
- И что ж такого он говорил?
- Теперь и не вспомню. Да и какая разница? Я так думаю: в воспитании главное - не слова, а пример. Слова - ветер, они быстро забываются. А дед всегда старался всем помогать. И не делал из этого подвига. Так, каждый день, понемногу, то штакетник во дворе поправит, то бабке соседской клумбу вскопает, то пацанам из нашего подъезда безделушку какую-нибудь смастерит. А медом с его пасеки весь квартал кормился. И всегда при этом держался в тени, на заднем плане. Не любил рекламы. Вот и я ее не уважаю. Все же следователь, а не фотомодель.
Смирнов пожал плечами. Намек он понял.
- Приехали, - сказал он, въезжая на горку, откуда открывался вид на городское кладбище. - С какой стороны заходить будем?
Домики, окруженные садами, вдруг куда-то исчезли, и взору Василюка открылась огромная равнина, тянувшаяся во все стороны, насколько хватало глаз, сплошь покрытая крестами и памятниками, огороженная по периметру каменным забором. Если бы не цветы на могилах, это унылое место больше всего напоминало бы болото. Собственно, здесь раньше и было болото, но люди вырвали у трясины пространство, засыпав его землей и укрепив корнями пирамидальных дубов, то здесь, то там возвышающихся над могильными обелисками. Людям нужна была эта земля, чтобы сохранить память о предках. Да и где найти лучшую, если даже на старых кладбищах в самом центре города еще не так давно густо росла осока и квакали лягушки?
Смирнов затормозил перед входом на участок для бывших военных. Туда вела старая каменная арка с давно облупившейся штукатуркой, так что барельефы, когда-то украшавшие ее аттик и изображавшие героические эпизоды времен Великой Отечественной, выглядели словно после бомбежки. Надгробия над могилами генералов, высокопоставленных начальников, героев войны, от которых некогда за версту несло помпезностью, присущей советскому стилю в скульптуре, теперь утопали в бурьяне, потому что некому уже было за ними ухаживать: потомков старой элиты больше интересовали иные ценности.
Перешагнув через осколки разбитого кем-то памятника, на котором еще можно было прочитать, что покоится под ним прах некоего генерал-лейтенанта, умершего от ран через год после освобождения города от немцев, Василюк остановился перед небольшим, совсем скромным обелиском со звездой на верхушке. В отличие от окружавших это место могил, земля вокруг обелиска была тщательно подметена, а сам памятник украшали еще не увядшие цветы. Те же самые белые астры, пышные красные пионы, пахучие ветви жасмина и скромные анютины глазки, что растут и на бабушкиных клумбах во дворе. Из-за них едва видна фотография деда в военной форме, сделанная еще до войны, когда он только приехал в эти места и познакомился со скромной гимназисткой, ставшей после Победы его женой.
Сердце Василюка вдруг защемила какая-то непонятная боль, и на глаза сами собой набежали слезы.
- Н-да, - задумчиво произнес Смирнов, стоявший рядом. - Так проходит земная слава. Забыл, как это будет по-латыни, а ведь где-то читал. Мои-то похоронены под Калугой, я и сам оттуда родом, но каждый год езжу проведать. Да и за твоим дедом родня следит, зарасти не дает. Но это же все..., - тут он махнул рукой в сторону соседских могил, - ... просто мрак какой-то, ты понимаешь! Они ж все когда-то в тузах ходили, страной правили, а нынче и не помнит-то никто. Дети-то их где, интересно?
- Где-где? - пожал плечами Василюк. - В Москве, наверное, в Питере или в Минске, куда папы с мамами в свое время учиться отправили. Живут, бабки заколачивают. Все ж не из простых семей. Тоже, наверное, определяют политику партии и правительства. А могилы? Недосуг, видимо. Такова жизнь.
Тут Василюк подумал, что тем, кто лежит здесь, пусть и под покосившимися крестами и разбитыми памятниками, все же повезло. По крайней мере, на этих крестах имеются хотя бы таблички да выцветшие от времени фотографии. В голову пришла мысль о том, что Грицкевичи, например, лишены и этого. Их тела, если от них что-то еще осталось, покоятся где-то на дне озера, и он, единственный человек, который еще позавчера мог сделать так, чтобы пять человеческих душ обрели, наконец, свое последнее пристанище, пускай и на кладбище, стоит, словно столб, посреди этого самого кладбища и словом боится обмолвиться о тайне, которая никогда уже не оставит его в покое. А ради чего?
"Правда, зачем? - думал Василюк. - К дьяволу Шепелева со всеми его заморочками. Чтобы только спасти его от вышки, я не пошевелил бы и пальцем. Ради себя? Так мне это сто лет не надо. Если кто прознает, потом век не отпишешься. Смирнов? Ему повезло, конечно, но если бы из-за каждого случайного знакомого я стал разваливать по уголовному делу... Черт! Только ради Ленки. Вряд ли она когда узнает об этом, да и тем лучше. Сколько времени прошло... Неужто я так втрескался? Да ну, глупости! Все, скорее на поезд, домой, забыть!"
Смирнов насвистывал себе под нос какую-то мелодию. Мрачное выражение на лице коллеги он относил на счет естественной скорби по деду, вполне уместной на кладбище.
- Глянь-ка! - вдруг толкнул он Василюка. - Не, какой шик, ты только посмотри! Наверняка братва пацана своего хоронит. Эти-то уж точно могилку без надзора не оставят. Если только их раньше не пересажают.
Василюку поневоле пришлось взглянуть в ту сторону, куда указывал Смирнов. Длиннющая процессия, состоящая из мрачных мужчин спортивного телосложения и рыдающих женщин в черных платках, приближалась к свежевырытой могиле на соседнем участке. Перед гробом, который взвалили на здоровенные плечи шестеро накачанных ребят с лицами, не отягощенными следами интеллекта, несли огромный позолоченный крест и шикарные венки. Впереди всей честной компании важно шествовал поп в парадном облачении. Возле могилы гроб, плотно закрытый тяжелой дубовой крышкой, установили на скамейки, и его тут же окружила толпа родственников, друзей и просто сочувствующих. На Василюка и Смирнова, стоявших всего метрах в сорока, никто не обращал ни малейшего внимания.
- Смотри, смотри! - Смирнов толкнул коллегу еще раз. - Да ведь это же... ей-богу, клянусь мамой...!
Впрочем, Василюку и самому уже показались знакомыми некоторые из женщин, рыдавших над закрытым гробом. Присмотревшись, он узнал в одной из них мать Лены, в другой - ее тетку, которую видел пару раз во дворе, а в третьей... хотя и стоявшей к нему спиной... да, в стройной высокой девушке в черном облегающем платье... Конечно, то была она сама... Лена...
- Что-то быстро... - только и произнес Василюк. В горле у него пересохло.
- Да ничего удивительного, - пожал плечами Смирнов. - И так долго ждали. А эксперты вчера с ним поработали. На редкость оперативно, надо признать. Ну, да ты видишь, что это за народ. Наверняка медикам позолотили ручку.
- Пошли отсюда! - Василюк дернул Смирнова за рукав. - На поезд опоздаем.
- Да брось ты! - отмахнулся тот. - Еще час целый. Пойдем, лучше, посочувствуем. Мне давно компьютер в кабинет нужен. Может, разжалобятся, буржуи, момент надо ловить, пока подходящий. А хочешь, я тебя им представлю? Ведь, если по совести, это твоя заслуга, и благодаря только тебе они сегодня Антонюка по-человечески хоронят. Не возражаешь? Мне чужого не надо.
Василюк резко повернулся к коллеге спиной и быстро пошел к воротам. Сердце бешено колотилось в груди. Скорее! Скорее! Лишь бы не слышать от Лены слов благодарности. Знала бы она, чего ему будет стоить эта благодарность! Вот пусть лучше и не знает. Быстрее, на вокзал!
В эту минуту Василюк понял, что больше никогда не сможет вернуться сюда, в родные места. Теперь они останутся навсегда лишь в его памяти.
- Да погоди ты! - Смирнов побежал за ним. - Не хочешь, не надо! Да погоди, черт бы тебя побрал! Сейчас отвезу, как договаривались!