Ивченко Владислав Валерьевич : другие произведения.

Братство тунгусского метеорита

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Истории, рассказанные в ожидании главного.
   БРАТСТВО ТУНГУССКОГО МЕТЕОРИТА
  
  
  -Чё, настоящий писатель?
  -Настоящий. Вот, даже удостоверение есть, союзом писателей выданное, всё как полагается.
  -И про нас хочешь писать?
  -Про вас, только так, чтоб вы сами рассказали.
  -А чё мы расскажем, живём себе, да и всё?
  -Мне в посёлке сказали, что у вас у каждого историй много есть и очень интересные.
  -Ну, есть.
  -Вы их мне расскажите, я запишу и напечатаю в журнале.
  -Это зачем?
  -Ну, если истории интересные, так их же интересно людям почитать.
  -А вдруг не интересно получится?
  -А я буду отбирать. Где неинтересно, то печатать и не буду, а интересное напечатаю.
  -Не слышал я, чтоб так. Вроде сами должны выдумывать.
  -Конечно, не слышал, потому что это новшество. Это мы придумали, жизненники. Такое новое литературное течение. Исходим из того, что как бы писатель не напрягал воображение, а жизнь его всё равно превзойдёт, что-нибудь этакое предъявит, что и в сравнение никакое не идёт. Поэтому нечего мозги сушить, чепуху всякую выдумывая, а нужно искать людей, которые могли бы рассказать всякие свои интересные истории, случаи из жизни. Мы их собираем, обрабатываем и публикуем. Это новый подход, поэтому и не слышал.
  -И чё, в журнале напечатают?
  -Конечно, напечатают! Я вам обязательно привезу несколько номеров, ну и могарыч, соответственно.
  -Ну, могарыч сделаем.
  -Да не с вас могарыч, а с меня.
  -С тебя?
  -С меня.
  -Слушай, а ты случайно не из ментуры?
  -Здравствуйте, среди ночи. Тебе что удостоверение писательское показать?
  -Так я позавчера дома был, у меня свидетелей полно, все скажут. Зря выведываешь.
  -Ничего я не выведываю! Я ж тебе объяснял, что я писатель, истории интересные собираю, приехал к вам в посёлок, мне на деда твоего и указали.
  -Кто указал?
  -Со станции мужичок, у него ещё трёх пальцев на руке нет. Сказал, что у вас историй уйма.
  -А это дядя Олег, ну он не заложит. Значит писатель?
  -Вот удостоверение.
  -Да ладно, не надо.
  Но в руки взял и внимательно рассмотрел.
  -Пойдем к нам, посидишь, а я пока деда приведу. Только учти, мы про главное рассказывать не будем, только чепуху всякую.
  -Хорошо, лишь бы интересно.
  Зашагали по грязной улочке маленького пристанционного посёлка. Весна, распутица, грязь по колено. Жирная, чернозёмная грязь, хоть пироги из неё лепи.
  Шли, прижимаясь к покосившимся заборам, где ещё оставались островки травы, но больше приходилось топтаться в грязи. Я сразу выпачкал свои туфли и посетовал на недогадливость, надо было одевать ботинки, а то ведь ноги мигом промокнут, а только недавно выздоровел.
  Подошли к большим и ржавым воротам, мой проводник навалился плечом на калитку, скрип и вошли во двор. Та же грязь, только взбитая парой десяткой курей и всполошенной собакой, пару раз гавкнувшей, а потом просто мотающейся на цепи.
  По дорожке из битого кирпича с частыми башенками куриного помёта прошли к деревянному крыльцу возле домика из белого кирпича.
  -Заходи, сейчас я печку затоплю и за дедом сбегаю.
  Внутри дома было бедно и сыровато. Хоть пол не земляной. Присел на шатающийся стул, ждал пока Юра, так звали хозяина, возился около плиты, засовывая в неё хворост и матерился со спичками.
  -Зажигалки нет? Белорусы ёбанные!
  -Я не курю.
  -Правильно. Понаделали, бляди такие.
  Наконец зажёг. Невысокого роста, в спортивных штанах и затёртой курточке, кроссовки, едва проглядывающиеся через толстую корку грязи, копна волос из под кепочки.
  -Всё, через пять минут буду!
  И убежал. Я огляделся. Немытый пол, засаленные занавески на окнах, стол заставлен немытой посудой, в углу с десяток пустых бутылок, пахнет кисленько. Примерно такого и ожидал, меня предупредили, что семейство алкашей, но весёлые. Я, собственно, за этой самой веселостью и приехал, потому что кризис. Раньше как-то получалось живо писать, так что и себе нравилось и людям. А в последнее время всё как-то вымучено и натужно. Это хуже некуда, потому что творчество такая штука, хорошо, когда изливается, потоком прёт, тогда оно. А если сидишь, в голове пусто и выдумываешь что-то, так если и выдумаешь, толку от этого мало. Чепуха выходит, пресная и вымученная.
  Решил в народ идти, ведь корни, они питают. Окунуться в полноту жизни, вздохнуть во все лёгкие воздухом реальности. Кинуть дрожжей жизни в сахар моих мыслей. Примерно так.
  Чтоб в городе не светиться, там меня многие знают, решил сюда приехать. Тем более, что у меня здесь друг работал на железной дороге, рассказывал про семейство чудиков. Какие у них истории и прочее. На станции жизнь скучная, так что говорили про них здесь часто и друг мне рассказывал. Теперь я вспомнил и приехал.
  Надеялся с народной помощью вернуть всё на круга свои. И тем успокоиться. А то ведь нервничал сильно. Потому что писательство, это как наркомания. Подсел и очень трудно спрыгнуть. Нужно ещё и ещё. Написал хорошую вещь, порадовался и она стала прошлым. Снова нужно садиться за клавиатуру и ваять дальше. Иначе беспокойство, как-то тебе не хорошо, начинаешь злиться по пустякам, ощущение проходящего времени. День прошёл, а я и строчки не накропал. Вроде строчка вернёт день. Но нужно.
  Садишься писать, вроде успокаиваешься, но не надолго. Потому что начинает не нравиться то, что пишешь. Понимаешь, что не то. Не то. По-другому надо или о другом. Не то. И хоть целый день перед монитором просидел, а спокойствия нет. И ходишь раздражённым и поругался с женой, ложишься спать пораньше и долго не можешь заснуть, ворочаешься с бока на бок, всё хочешь что-то выдумать эдакое. Чтоб порадовать себя, чтобы понравилось. Но голова пустая, ничего не выдумал, жена просит не ворочаться. Идёшь на балкон курить, самочувствие самое дрянное, со злостью плюёшь за окно.
  Не жизнь, а мука. Я долго боролся, долго старался выпутаться. Чтобы написать, нужно писать. Я поставил себе план и писал по три тысячи слов в выходные и по тысяче в будни. Но выходило говно. Иногда просто глушил по клавишам, набирал неизвестную аброкадабру, потому что не знал, что писать. Иссяк.
  Черт с ним. Плюнуть на эту писанину и забыть. Я ведь не добился с ней ни денег, ни славы. Все говорят, что чистой воды графоманство, хотя кое-что интересное есть. Я долго цеплялся за это что-то. Ведь есть! Потом приятель убил цитатой из Борхеса, что даже у третьесортных писателей есть отличные страницы. Я третьесортный писатель, мне уже 36 лет, меня до сих пор не напечатали, если не считать несколько самиздатовских сборничков городских талантов.
  Я решил бросить. Жена очень обрадовалась. Мы ведь чуть не разводились. Ей хотелось в гости сходить или в кино, а я вечерами сидел у компьютера. Злой стал. На радостях пошли в ресторан, жена пошила вечернее платье, я купил красивый галстук. Сперва даже понравилось. Будто груз с плеч. Приходишь домой и можешь сесть посмотреть телевизор или поговорить с женой. Курить на том же балконе и быть спокойным. Играть на компьютере в преферанс. Я освободился и был в состоянии душевного подъема. Освобождение. Это ж надо быть таким дураком, чтоб прожить пятнадцать лет в рабстве по собственной инициативе. Идиот.
  Меня хватило на месяц. А потом стало очень плохо. Физически плохо. Это очень похоже на наркотики. Я не находил места, я нервничал, снова стал злым. Особенно, когда друзья спрашивали, неужели правда перестал писать? Я ругался матом и лез в драку. Потом отходил и понимал, что это же глупо. Они просто интересуются. А я нервничаю, потому что лишился своей опоры. Это была большая обуза, но она помогала мне жить. Я писал и надеялся, что живу не зря, что ухитряюсь обходить время, что вот-вот или хотя бы когда-нибудь, меня издадут и я добьюсь своего.
  Прекрасно понимал, что ничего не изменится. Ну, напечатают, даже скажут, что хорошо пишу, что дальше? Ну, допустим, стану зарабатывать кое-какие деньги. А потом? Снова нужно будет писать, подтверждать свои сомнительные достижения, бесконечный бег, как у белки в колесе. Ничего хорошего.
  Ну, а если не писать? Чем жить? Я привык, что есть цель, что в будущем всё изменится. Не то, чтобы мне не нравилась моя работа, хорошая работа, отличный коллектив. Но мне было страшно, что я уже больше десяти лет пишу какие-то статейки и буду заниматься этим и дальше. До пенсии. Не то чтобы я ненавидел эти статейки, я уважал их, я старался делать их получше, иногда мне было интересно, но это совсем другие чувства, по сравнению с писательством. Тут кайф. Тут радость, когда эдакое выдумаешь, что носишься по квартире, поёшь, пританцовываешь, звонишь жене на работу, чтоб срочно приезжала, бежишь в магазин. Будто лотерею выиграл. Забыть это нельзя.
  Я снова начал писать, но перед тем многое для себя решил. Это действительно наркотик и вообще-то штука вредная. Но ведь и наркотик можно употреблять по разному. Можно доганяться всякой гадостью, использовать грязные шприцы, увеличивать дозу. А можно аккуратно, только качественным, с одноразовыми шприцами, сушиться время от времени. У меня знакомый кололся уже больше двадцати лет и даже ухитрялся не вылететь с работы. С головой всё надо делать.
  Так же я буду писать. Пусть голова стала пустой и идей нет. Но у меня достаточно набитая рука, я неплохой стилист. Буду находить интересных людей, пусть рассказывают, а я буду записывать. Нормальный выход. Я перестану мучится и буду кайфовать. Поговорил с женой. Объяснил, что писать продолжу, но с минимальным ущербом для наших взаимоотношений. И отправился в эту поездку.
  Источником вдохновения выбрал Тунгусовых, семейство отчаянных врунов и алкашей. Подходящая категория и не предъявят претензий в плагиате. И подход новый, вполне может сойти за постмодернизм, если правильно обернуть. Постмодернизм сейчас в столицах моден, про него известный писатель Шендерович сказал, что последняя стадия культуры. То есть круто.
  Сижу теперь жду. Молодого Тунгусова всё не было. Странная фамилия, тюркская какая-то, хотя младший белявый, типичный славянин. Тунгусовы. И фамилия с выпендрёжем. Хорошая фамилия. У меня, вот, обычная пролетарская фамилия Ивченко. Откроешь телефонный справочник, а там на три страницы с лишком Ивченко. Зато откроешь энциклопедию, а там Ивченко и нет. То есть жить живём, а следа не оставляем. Может мне удастся в энциклопедию попасть. Хотя бы в обзорную статейку.
  Послышались голоса. Молодого и старческий, надтреснутый. Я думал, что такие только в фильмах про бабу Ягу бывают. В хату забежал Юрий, а следом за ним дед. Небольшой, высушенный будто треска, чернявый, с немного еврейским носом.
  -Во, привёл! Это, дед, писатель. Писать про нас будет! Садись дед и рассказывай!
  Дед был явно нетрезв, загадочно улыбался и даже подмигивал.
  -Писатель, блять?
  -Дед, а ну не матерись! А то в журнал не пустят! Не пустят же?
  -Да, желательно без матов.
  -То-то же. Не матерись дед и рассказывай.
  -Чего рассказывать?
  -Истории. Я ж тебе объяснил, что писатель приехал, слышал про наши истории, хочет записать и в журнале напечатать, давай!
  Дед о чём-то задумался. Сидел на шаткой табуретке сгорбленный и смотрел в пол.
  -Давай дед, давай!
  -А по телевизору покажут?
  -Покажут, покажут, если матюкаться не будешь.
  -Только я про главное не расскажу, сразу говорю.
  -Про главное ему и не надо, просит чтоб интересное, это можешь?
  -А чего, блять, могу. Чо рассказывать?
  -Про белый рояль давай, вот это история!
  -Про рояль? Можно и про рояль.
  -Может за стол сядешь, чтоб писать удобно.
  -Нет, спасибо. Я сперва на диктофон, потом буду списывать. Начинайте, дедушка. Как вас зовут?
  -Дед Рома. Давай, рассказуй. И я послушаю. Хоть сто раз слышал, а хороша история!
  Дед приосанился, плюнул на пол, сложил руки на ногах и крякнул.
  -Значит так дело было.
  
   История с белым роялем и прочие военные приключения Деда Ромы
  
  -Я тогда из села упиздовал и пришёл в Конотоп. Стал работу искать. А тут на заводе, "Пищепром-1" назывался, набирать людей стали. Я туда прибежал. Спросили меня за происхождение, самое пролетарское, говорю, происхождение. Взяли и поставили в убойный цех. Там и хорошо, мужики весёлые работали, но тяжело. Так за день намахаешься, что вечером еле ноги тянешь. Пришёл домой и спать. А я ж молодой, я ж на танцы сходить хочу, гармоника у меня есть, бабы так и млеют. Взял я и покалечился чуть. Выписали мне больничный, а я к директору пришел и попросился в самодеятельность, чтоб зря хлеб не есть. Директором тогда был товарищ Хуев.
  -Дед! Не матерись, ясно же сказали!
  -Я и не матерюсь! У него фамилия такая была! Так все и звали, товарищ Хуев!
  -Чего-то ты про него раньше не рассказывал.
  -Тебе, остолопу такому, и без фамилии сгодится, а товарищу писателю в подробностях надо. Попросился, значит. Товарищ Хуев согласился.
  -А чего ты умеешь?
  -На гармонике могу, спеть станцевать.
  -А писать умеешь?
  -Умею, но малограмотный я. Зато рисовать умею. Я в селе, лучший по рисованию был. Хоть корову могу, хоть коня, а хоть собачку улыбающуюся.
  -О, это дело. Возьмись-ка ты плакаты рисовать. Предприятие мы важное, а наглядной агитации нет. И пьянство имеется. Пьянству надо бой дать. Иди.
  Так и пристроился я художником. И плакаты малевал и стенды разные, когда на заводе, а когда товарищ Хуев на день-другой в райком посылал. Работа свободная, паёк тот же, жил припеваючи. Вечером приду, проборчик поправлю, туфельки парусиновые одену, гармонику за плечо и в парк. Танцы-шманцы там, я играю, мне и винца принесут и ночевать приглашают. Утром только приду домой, часок сосну и на работу. Тогда ведь строго было, опаздывать нельзя, а то срок.
  Так и жил, не жил, а барствовал. Когда война. Как сейчас помню, воскресенье было, я собирался на свидание к молодице одной идти, намазал туфли крейдой, когда по радио объявляют, что война. Я даже и обрадовался, что бахнем немца, трофеев заимеем. У нас в селе мужик жил, так он еще в царскую войну в плену у немца был. Рассказывал, как богато живут и сколько там добра набрать можно, если в каждом доме патефон стоит и сервизы всякие. Пойду, думаю, в армию, чтоб и себе урвать.
  Но в армию меня не взяли, потому что важное предприятие, броня на всех. Я трошки расстроился, но потом гляжу, что серьезное дело. Прёт немец и прёт. Осенью бомбить начали Конотоп и всё по заводу целили. Бомба одна в управление попала. Я в актовом зале картину малевал к годовщине Великого Октября, когда как жахнет. Я быстро под стол, а оно стены дрожат и гарью воняет. Выскочил я в коридор, все бегают, кричат, что в директорский кабинет попала. Но товарищу Хуеву повезло, что стол у него дубовый был, принял на себя удар. Так что выжил директор, только раненный очень. Тут приказ эвакуироваться пришёл. Часть оборудования мы раньше железной дорогой отправили, а что осталось погрузили на полуторки и помотали. А фашист то рядом, пушки гремят, наши отступают, как бы, думаю, в окружение не попасть. Страшно в плен, потому что, говорят, что издеваются сильно, по-живому режут, фашисты проклятые.
  Ехал я в полуторке с товарищем Хуевым. Он без сознания был, медсестра с ним рядом и я носилки придерживал, чтоб на ухабе не перевернуло. Дороги то сам знаешь какие, что тогда, что сейчас. Держу я носилки и вдруг директор глаза открыл и спрашивает, где рояль. У нас в актовом зале рояль стоял, здоровенный, белый, ещё с царских времён. Директор любил на нём "Интернационал" играть.
  -Оставили мы рояль, машин не было.
  -Да вы что, блядь! Да как могли!
  -Не было машин, товарищ директор, честное слово не было!
  -А бюст?
  На рояле бюст Сталина стоял. Тут я уж и срыпел. Это ж тогда подсудное дело! Бросили врагу товарища Сталина! Оно понятно, забегались, спешили очень, времени ни хуя, немец прёт, всё разве упомнишь? А товарищ Хуев стонет, просит дать пистолет, желает застрелиться, чтоб не видеть этого позора.
  -На моём передовом заводе, чтоб такое! Не хочу жить, дайте мне пистолет, искуплю кровью!
  А какая у него кровь, если пошматованный весь, несколько дней без сознания был. Гляжу я на него и сердце кровью обливается! Потому что я товарища Хуева очень любил и уважал. Он строгий, не без того, что и в зубы даст, так по делу ж! А так про рабочих заботился, пайки чтоб, художественная самодеятельность, на демонстрации всегда в голове района шли. Всё как полагается. И меня ж он на завод взял, хотя я и без образования и судимость у меня была за драку. Но поверил мне человек, теперь лежит и убивается почём зря. Подскочил я к нему и на колени!
  -Товарищ Хуев, отец родной, я сам искуплю! Вернусь и заберу, только изволь полуторку дать, на горбу же не утащу!
  -Бери полуторки и гони. Всегда я в тебе, Ромка, уверенный был. Мчи!
  Я с начальственной полуторки спрыгнул и следующую остановил.
  -Сваливай всё нахуй, поедешь по заданию товарища Хуева!
  Водитель было заартачился, я у него бабу когда-то отбил, не хотел подчиняться. Так я ему сразу в глаз.
  -К стенке хочешь, зараза такая, за невыполнение приказа!
  Скинули мы с кузова бумажки всякие из отдела кадров да бухгалтерии и поехали.
  -В город, что ли?
  -В город!
  -Так там же немцы!
  -А у меня приказ!
  -Убьют!
  -Мне ради товарища Хуева и помирать не страшно!
  Очень уж хороший человек был, душевный и за счастье всем сердцем.
  Прём значит. Колона наша закончилась, дорога пустая, в городе постреливает.
  -Газуй, газуй!
  Оно то и мне лячно, покрикиваю для бодрости. Въехали в город, по улочкам промчали и к заводоуправлению. А там ворота закрыты.
  -Тарань!
  Ворота аж отлетели. Подскочили мы к актовому залу, вскочил я, бюст хвать, а он, зараза такая, к крышке рояльной прикручен. И так и этак, а курочить же не могу, всё-таки вождь. Тогда покатил я рояль, он то на колёсиках. Разогнал его и дверь. Двери там широкие, чтоб колонной заходить можно. Отлетели они, рояль с разбега и в кузов. Загремел весь, ножки отлетели, но умостился. И товарищ Сталин на нём. Ну, думаю, жох я, жох! Этакое вытворить! И везучий же! А мне всегда везёт, хоть в деньгах, хоть по бабам!
  -Дед, не пизди, у тебя уже сто лет как не стоит!
  -А ну молчать, когда старшие разговаривают! Сцикунота! Мурло такое, только квакни!
  -Ладно дед, давай дальше рассказывай.
  -Не тебе рассказываю, так и заткнись! Иди лучше к жинке своей, там и выебывайся!
  -Ну дед, чё ты. Рассказывай.
  -Блядь такая, войны не видел, а пасть раскрывает! Сучье вымя. Ага, значит, погрузил я бюст с роялем и погнали мы. Едем улицами и слышу я гул какой-то. Вроде трактора идут. Часть какая-то отстала, что ли. Выезжаем на перекрёсток, а там танки. Тигры эти самые. Туча целая, прут прямо на нас.
  -Газуй, дурик!
  Водитель и сам сообразил, что капцы намечаются, как газанёт, чуть я не выпал, за товарища Сталина схватился. Думал, поседею весь, пока за угол не свернули. А фашисты не ожидали видать и стрельнули поздно, так что пронесло нас. И вроде уже из города выехали, дорога свободная, я думаю, дадут орден или не дадут. Экое геройство сотворил, должны дать. Буду его на пиджак вешать и на танцы ходить. Бабы ордена любят. У нас как на танцы офицерики придут, сразу все девки к ним. Хотя там же и не ордена, а значки всякие и то. С орденом совсем лафа.
  Задумался я, как оно хорошо мне будет с орденом, когда слышу свист. Мне бы припасть к роялю и за товарища Сталина крепче взяться, а я, что долбоёб какой, начал в небо смотреть. Там самолёт пролетает и вдруг как жахнет и кидануло меня из кузова наземь. Успел я только увидеть, что машина дальше едет и подумать, что не видать мне ордена, но хоть товарищу Хуеву услужил. И сознание потерял.
  Очухался, вечерело уже. Лежу в лопухах при дороге, голова вся в крови, туман перед глазами. А по дороге машину прут. Хотел пошевелиться, на помощь звать. Когда гляжу, машины то не наши. Немцы! Я и замер. Сейчас найдут, будут на куски резать. Они то и раньше меня видели, но думали, что мёртвый. Подождал я перерыва в движении и отполз в кусты подальше.
  Ощупал себя. Руки-ноги целы, голова болит, ну так это и с бодунов бывало. Соображаю куда мне деваться. В город подался. Была у меня одна баба, сама жила и всегда мне рада. Еле дошёл, шатало меня, а ещё патрули на улицах. Немец то порядок любит, ходят по трое и всех проверяют. Меня б, окровавленного, первым делом замели. Огородами шёл, два раза падал, такое со мной ослабление вышло. Чуть ли не под утро допёрся, бабу разбудил.
  -Принимай, Маня, бойца.
  И упал. Она баба крепкая, затащила меня в хату, обмыла, одежду поменяла и уложила в кровать. Кормила хорошо, самогоночик и за недельку отошёл я, что так вроде и ничего. Но тянет меня на улицу, а боязно. Маня говорит, что ловят подозрительных, особенно если солдатики.
  -В полицию иди, полицию они сейчас собирают. Форму выдают, оружие, деньги обещают платить и паёк. Иди Ромка, не пропадёшь.
  -Никогда, Манька. Чтоб Ромка Тунгусов форму одел и вертухаем стал, никогда такого не будет! Притом немчуре прислуживать.
  -А чего ж ты делать будешь, дома то не усидишь, знаю я тебя.
  -Придумаю чего-нибудь.
  Ещё с неделю пожил, когда прибегает Манька, запыханная вся.
  -А ну быстрей одевайся и тикай!
  -Это чего?
  -Офицера немецкого ко мне поселили, сейчас придёт.
  -Значит на фрица меня сменяла?
  -Дурак! Комендатура расселяет, что сказали, то и выполняй. Быстрей давай, а то увидит ещё!
  Оделся я, взял хлеба с салом и ушёл, не попрощавшись. Стал я на фашиста зол. Мало того, что родину заграбастал, так еще и с хаты выгнал. Захотелось мне выместить. Только у меня то даже оружия нет. Сховался я от дождя под мостком и стал ночи ждать. Решил в село родное подаваться ночью. Там то с патрулями поспокойнее, может и устроюсь. А там видно будет. Может наши скоро вернутся.
  Сижу, жду, когда слышу шаги по мостку. В кованных сапогах кто-то. Стал как раз надо мной и кряхтит, явно облегчится собирается. Потом залопотал что-то по-немецки и струйка. Значит надо мной стоит, сцит да ещё и напевает. Ну, совсем фашисты проклятые обнаглели. Покажу сейчас, как Ромку Тунгусова обижать. Как выскочу из-под моста, хвать немца за елдырину, аж по самые яйца и как дёрну. Немец с моста и давай я его колошматить, а потом горло давил, пока не затих, скотина такая. Затащил я его под мост и стал смотреть, чего полезного. Взял себе пистолет с ремнем, флягу, портсигар, лопатник да сапоги. А плащ не взял, хоть хороший плащ, но опасно.
  С тем и пошёл я к себе в село. До утра и добежал, пристроился у тётки. У неё мужа и двух сыновей забрали на фронт, мужик по хозяйству нужен, она меня и пригрела. Живу, не бедствую, питание хорошее, крыша над головой, только скучно мне. Отвык я от сельской работы, чтоб за свиньями ходить да коровами. Так опротивели мне, что уж обратно в город линять собрался. Когда приехала немчура и забрала всё. Тётка чуть не повесилась, а за мной на следующий день полицаи пришли. Сперва к себе звали, а потом один вспомнил, как его в городе отхайдокал и тут они мне устроили. Чуть не сдох, честное слово, вот даже след остался.
  Дед неожиданно заголил рубаху с пиджаком и показал впадину в рёбрах.
  -Сапогами били, собаки. Побили и бросили. Дурачьё, убивать надо было, потому что я не забуду, я мстить буду. Только ходить смог да подстерёг их на дороге. Ехали пьяные, я их и того. Всех пятерых. Чтоб знали, что Тунгусовых только тронь.
  Пострелял и в город подался, чтоб не нашли. Иду лесом, снег хрустит, вдруг выходят двое и винтовками мне тычут. Ну, думаю, кранты, на других полицаев нарвался.
  -Кто такой?
  Приглядываюсь, что форма то наша, хоть и оборванная.
  -Свои.
  -Какие такие свои?
  -К нашим прорываюсь, от завода отстал и прорываюсь.
  -Глянь, на нём же сапоги немецкие.
  -В расход его.
  -Погоди те братцы, какой в расход? Я ж свой!
  -Какой ты свой!
  -Полицай ты, шкура продажная!
  -Какой я полицай, если я их пристрелил только что!
  Рассказал им всё как было, повели мужики меня к командиру. Тот послал проверить, но на всякий случай сказал петлю делать, что при надобности без задержки повесить меня. Но пришли, подтвердили, так и прибился я к окруженцам. Немного нас было, человек тридцать, семь раненных. Хотели к своим пробиваться, но как узнали, где линия фронта, так и поосели. Куда там зимой столько пройти. Собирались разойтись да ждать лета, может чего будет, когда в соседнем районе мост взорвали с эшелоном. Немец туда сразу полк бросил, провели облаву и постреляли тамошних. Но несколько человек убежало и к нам прибилось. Рассказали, что есть приказ за линию фронта не бежать, а оставаться по лесам и бить фашиста со спины.
  Так сделались мы партизанами. Сперва полицаев коцали, потом засаду сделали на немцев и с десяток их уложили. Сразу из леса ушли аж под Ямполь. Там леса большие хорониться было где. Зиму и проваландались. А весной взяла меня блажь. Изнемог я по землянкам кантоваться, дымом дышать да крупу варёную жрать. Захотелось мне людской жизни, так захотелось, что прямо мочи нет. Стал я думать, как быть. Проще простого в город уйти и там прятаться. Но ведь и поймать там могут. Сейчас, говорят, озверели полицаи, чуть что, сразу вешают. Фигня.
  Сплю раз в землянке, голова от чада аж трещит, рядом раненные стонут, живот колобродит, в общем не жизнь, а рай. Но сниться мне сон, что вроде стою я у дороги, а по ней немчура идёт, без оружия все и с поднятыми руками. Сдаются. И не видно им конца края. Экое, думаю, удивительное действие. Хочу спросить, чего делается, но чудно мне так, что и сказать не могу. Вроде рта у меня нет. Я уж и так и этак, не могу спросить. Всё равно мне радостно, раз немец сдается, победили мы.
  И тут стукнуло мне в голову, что немец сдаётся, потому что Гитлер сдох. Он же у них главарь, а то сдох и посыпалось воинство. Так тебе и надо, падаль усатая, думаю. И так мне радостно стало, что война кончилась, начинается мирная жизнь и прочие радости, проснулся я. В чаду да матах. Обидно мне стало, что вот существую будто мышва и сколько существовать так неведомо. Не слыхать, чтоб наши немца обратно гнали, а будто бы даже наоборот. Командир говорил, что главное на Волге устоять. Если за Волгу отступить, так это надолго, может лет на десять, на двадцать. Всё равно не возьмёт фашист уральских гор да сибирской тайги, покоцают его там. Но это ж десять лет так жить! Совсем мне плохо стало. Изнемог. Я то жилистый, крепкий, но чтоб жить, так люблю хорошо. В баньку хотелось, борща с мясом, чтоб баба приятная под рукой.
  И стала меня мысль гнетить, как бы так извернуться. Вспомнил сон. Вот если бы Гитлера убить, тогда бы война быстренько кончилась и по домам. Стал я думать, как бы это сделать. Чтоб в Берлин ехать, так и не мечтал, не доеду. Вот если бы Гитлер сюда приехал, на покоренные земли смотреть. Тогда бы мы ему устроили. Много раз снилось, как я Гитлера убивал.
  Уже весна во всю буйствовала, когда вспомнил я про Конотоп. Жила недалеко от завода там бабка, приходила иногда, просила крови человеческой продать. Только, чтоб с самых отъявленных контрреволюционеров, какие только на завод прибывали. Ведьма была и колдунья известная. Насколько у нас на заводе товарищ Хуев дисциплину сделал, а и то так её боялись, что кровь выносили, чтоб только не урекла. Такой взгляд был, что зыркнет на человека и начинает он сохнуть и кукожиться до самой смерти. Страшная баба. Ещё могла человека магией сшибить. Лепила из хлебного мякиша фигурку и потом тык гвоздём. Сразу умирал человек. Страшная про неё слава шла и все её боялись.
  А я вот чего удумал.
  Дед закашлялся и стал знаками показывать, что с горлом не в порядке.
  -Горло у деда пересохло, надо бы смочить. Деньги есть?
  -Сколько?
  -А давай червонец, чтоб уж два раза не бегать.
  Внучок побежал, а дед мигом справился с голосовыми связками и продолжил.
  -Значит, удумал я через ту колдунью и Гитлера того. А чего, если любого человека заморить могла, так и Гитлера бы. А он сдохнет и война закончится. Во как хитро! Бегом я к командиру.
  -Дайте мне двоих бойцов в командование, по автомату и сделаем Гитлеру капут!
  Командир мне в морду, чтоб глупостей не болтал и так тошно.
  -Смеешься, что ли! Красная Армия отступает и не может с фашистами справится, а какая-то тёмная ведьма может! Бред!
  Выгнал. Чёрт с тобой. Сам утёрю отсюда, сам ведьму заставлю Гитлера погубить и война закончится. А потом приду в Москву, поведут меня к самому товарищу Сталину и вручит он мне орден. Самый большой и самый огромный.
  Уселся я под деревом думать, какой он будет. Такой, что любую бабу закадрить и ей как счастье! Квартиру мне дадут отдельную, машину с водителем и пенсию пожизненную, чтоб ни в чём себе отказа не знал. Хорошо будет!
  Тут командир меня позвал. Он сам из Ленинграда был, привык по-другому жить и надоели ему тоже эти землянки. Хотелось ему, чтоб в регулярную армию, а не с этим мужичьём малообразованным валандаться. Он же танкист, броня ему нужна. Если Гитлера убить, то вряд ли, чтоб немцы сразу сдались, у них порядок, дисциплина. Но отступить могут. Ему ж главное до линии фронта добраться, чтоб не по землянкам сидеть с тремя патронами на человека, а воевать с полным боекомплектом, бить хвалённые "Тигры". Там и слава будет и достоинство. Поэтому решил послать группу. Что теряет, трёх шаромыжников, а выигрыш большой может быть.
  И пошли мы в Конотоп. Я да двое со мной. Взял хлопцев молодых, чтоб споро дойти, и местных, чтоб не заблудиться. За два дня добежали до Конотопа и тут бы нам на околице остановиться да ждать вечера. Но молодые, горячие, пошли по светлому. Думали огородами пробраться. И чуть только прошли, как патруль. Мы то их положили, но стрельба поднялась, стали немцы с полицаями нас окружать. Мы к речке, надо было под кладку прыгнуть и сидеть тихо, а хлопцы, дурики такие, поплыли. Их и посекли уже на том берегу. Про меня подумали, что утонул. Стоят прямо надо мной и беседуют. Я рот руками держу, чтоб зубами не цокотеть, а то ведь холодно. И собак ещё опасался, собака бы меня лёгко нашла.
  Повезло. Ушли, я ещё с часок посидел, чуть совсем не околел и вылез. Трясёт меня, огни перед глазами, заболел. Нужно мне искать тёплую печь и залегать на ней, чтоб неделю отогреваться, самогончик и внешне и внутренне принимать. Только где ж мне такой курорт взять?
  И тут придумал я прямо к ведьме той идти. Заставлю на Гитлера ворожить, чтоб сдох, скотина такая. Потом пусть лечит. И, блять, честное слово, шёл же мокрый, особо не таился, а ни одного тебе патруля. Меня за километр видно, что партизан и хватать надо, а прошёл. Перелез через забор, старуха то сильно ограждалась, стучусь в дверь. Она спрашивают, кто такой. Я голосу собрал и басовитенько так говорю, что полиция. Чем её ещё пронять? Открыла. Я её в дом затолкал, на засов дверь, еле стою, но грозен.
  -Самогону тебе или что?
  -Какого самогону! А ну колдуй, чтоб Гитлер, тварюка последняя, хамло чёртовое немедля издох! Лепи фигурку да протыкай, чтоб прямо сейчас и сдох, собака!
  -Да врут это всё, сыночек, врут! Не колдунья я, не умею ворожить, уборщица я простая, в сахаротресте полы мыла!
  -А ну не хитрить, бабка! Колдуй! Или ты предателька? Продалась фашисту! Да я тебя!
  В жару я был, перемёрз и буянило организм. Может мне б попросить, сказать чего приятное, я на эти дела мастак, до сих любую девку растоплю. Но ни сил, ни соображения не было. Замахнулся на я на ведьму, она резко как отпрыгнет, что кошка. И давай шептать слова непонятные и порошками в меня метать. Слабость во мне сделалась, упал я сперва на колени, потом на руки, стою раком и потемнело тут в глазах окончательно. Больше ничего не помню, будто провалился куда. И так мне кажется, что вроде долго я в этой темноте пробыл, уж надоело, но сделать ничего не могу. Мысленно существую и всё.
  Очнулся я и вроде стою в кабинете каком-то. Так значит и стою, на коленях и руки выставив. Чего стою, где я, не понять. Пнули меня. Подымаю голову, стоят в форме. Наши! Только с погонами. Я то разбираюсь, не должно быть погон. Хотел спросить, а меня в морду. Упал, кровью харкаюсь, говорят, чтоб признавался. И ногами.
  -В чём признаваться, братишки? Не бейте!
  -В предательстве твоём! Думал войну диваном пересидеть, дезертир засранный. Не хочешь за Родину кровь проливать! Пособник фашистский! Говори!
  И снова давай меня унаваживать. Требуют, чтоб говорил, а что я скажу, если ничего не помню. Мутная голова, еле понимаю, кто сам такой, а меня садят сапожищами. Уж собрался умирать, когда подняли меня за шкирку и потащили. Сказали, что к стенке. Я и не сопротивляюсь. Чёрти что творится, что тут поймёшь. Когда вдруг голос знакомый слышу. Еле глаза открыл - вижу, товарищ Хуев! Тут то я ожил.
  -Товарищ Хуев, выручайте!
  -А ну отпустите его!
  -Нельзя, это враг народа.
  -Да я вам покажу врага, а ну ведите к начальству!
  -А ты кто?
  -Я кто, я товарищ Хуев! Под суд, твари пойдёте!
  Повели его к начальству, а меня на лавочке усадили. Сижу я, тепло, солнце светит, по всему видно, что бабье лето. Чудно. Вспоминаю, что весной к ведьме шёл, а тут осень. И бьют. И к стенке ставить собираются. Ладно бы фашисты, им есть за что. А то наши. И в погонах. Хуй с ним. Сижу, плююсь зубами. И так их не густо было, теперь совсем последние.
  Когда выходит товарищ Хуев.
  -Пойдём боец, поручился я за тебя. Хотели тебя к стенке! Этакого то орла! А я им рассказал, как ты бюст товарища Сталина из-под носа у фашистов увёл! Молодчина! Порадовал ты тогда меня, так бы помер, а так ожил. Так что мы теперь в расчете. А я то думал, что помер ты. Шоферюга хотел на себя всё списать, что вроде он один рояль добывал, но я ему въехал в зубы, всю правду предъявил.
  -А чего со мной было? Ничо не помню.
  -Заколдовала то тебя ведьма. Она хотела в гуся тебя, чтоб на мясо забатовать, но старая была, заклинания попутала и стал ты диваном. Да не простым, а редкой марки, на таких раньше цари сиживали. Немцы то его и забрали.
  -Кого?
  -Диван. Ну, тебя, в смысле. Поставили у себе в комендатуре, там и простоял до сих пор. Когда наши пришли, то командир твой рассказал, что уходило трое к ведьме, а чего с ними сталось неизвестно. Бабку арестовали, она сразу всё и рассказала про тебя. Приказали расколдовать, а она в плачь, говорит, что позабывала всё. Но есть специалисты такие, что и чего не знал, вспомнишь. Она тебя расколдовала. Подумали, что дезертир, раз всю войну под немцем был, а не на фронте и в расход решили. Да я вовремя попался. Идём на завод, разворачиваем предприятие, работы невпроворот. Только отказал я.
  -Сперва немца добью, а потом уж и на завод, есть у меня к фашисту лицевой счет.
  И пошёл воевать до самой победы, а потом ещё с япошками дрался. Вернулся уважаемый еловек, с орденами и медалями. Тогда уж и устроился снова на завод работать. А чего, предприятие хорошее. От и вся история. Так шо, может повечеряем, внучок уже принёс?
  Внучок и вправду прибежал с двумя бутылками мутной жидкости мрачного вида. Видимо самогон.
  -Щас обмоем это дело, а то что ж насухо.
  -Крыши огурцы, олух.
  -А ты дед про верёвку рассказал?
  -Какую верёвку?
  -Да не слушайте вы этого сопляка, мелет что попало!
  -Дед же вешатся тогда собирался!
  -Цыть, подонок!
  -Чего цыть, как правда!
  Дед схватил веник и бросился за внуком. Тот стал отступать за стол, вокруг него и сделали несколько кругов, пока старик упыхался.
  -А всё равно расскажу!
  -Убью, пащенка!
  -Дед то тогда пожил пару дней, а с него давай смеяться, что он вместо воевать, немца на горбу держал.
  -Цыть!
  -А потом ещё придумали, что это ж у него лицо, сидушки были. Так ему немцы задами всю морду измозолили!
  -Убью!
  Дед ринулся на внука, опрокинув стол. Юрка успел подхватить обе бутылки и отскочить в сторону.
  -Дед, не доводи до греха!
  -Убью, тварюку!
  Дед Рома уже плакал.
  -Почему шум в клубе?
  В дом заскочил мужичок лет сорока с лишком, востроносый, светлые волосы с пробором, глазки быстренькие, на нём куротчка ветхая и серый шарф уважительной длинны.
  -Батя, останови деда, а то беда будет!
  -Убью, паскуду! Где топор?
  -Дед, не трожь топор!
  -Голову отрублю и буцать буду!
  -Батяня, ты чего?
  -Опозорил, выблядок такой, на всю жизнь опозорил!
  -Папаша, сколько там тебе жизни? И чем он тебя опозорил?
  -Я про то, как дед фашистские задницы мордой терпел, рассказал!
  -А вот это не хорошо.
  -Так все ведь знают!
  -Не твоего ума дело! Перед чужим человеком деда позорить не смей!
  -Убью, подонка!
  -Батя не ори.
  Человек в упор поглядел на меня. Понял, что надо как-то вступать в разговор, а то неудобно.
  -Дедушка, вы не беспокойтесь. Я про то, что Юра сказал не напишу. Никто не узнает.
  -Не напишешь?
  -Ни в коем случае. Зачем же.
  -А то ведь и так сколько мне стыда была за жизнь, чтоб на старость лет опять позорится. Я ж не виноватый!
  -Конечно, не виноватый! Вы герой, проявили себя, рояль с бюстом спасли.
  
  Юрка между тем устанавливал стол и подымал огурцы.
  -Пожалуйте к столу! Батя, ты закуски не наколядовал?
  -Да есть немножко.
  Мужик достал из сумочки, которую держал за плечом, кусок сала и полбуханки хлеба.
  -О, так пируем!
  Юрка установил стулья.
  -Ты бы нас представил.
  -А чего представлять! Это писатель, приехал истории записывать. Вот дед ему про рояль рассказал.
  -Зачем ему истории?
  -Да не бойся! Не из милиции. Его дядя Олег прислал.
  -А.
  -Я истории житейские собираю, потом хочу их в журнале опубликовать. Сейчас это модно, чтоб человек из народа рассказать мог о всякой бывальщине. Вот, дедушка Рома отличную историю рассказал, очень мне понравилась. Может и у вас какая история есть?
  -История имеется, только он не расскажет, потому что я её знаю.
  Дед приосанился и многозначительно гламанул огурец.
  -Ага дед, расскажи!
  -Чего ж не рассказать, только учти, подонок такой, ещё раз влезешь, убью!
  -Молчу, дед, молчу.
  -Ага, значит так было.
  
   История чешского мальчика
  
  -После войны я на завод устроился, хоть товарища Хуева там не было, но меня взяли, потому что с боевыми наградами, дважды был ранен, попробуй не возьми. По ранениям определили меня на подготовительный участок. То есть приходит сырьё, мы его готовим к помывке, раздеваем, бреем. Так себе работа. Я больше хотел опять в художники, но после дивана ни хуя не хотели меня брать в идеология.
  -Дед, не ругайся!
  -Ага, не буду. Давай.
  Выпили, самогон был самого противного дрожжевого вкуса, я сказал себе, что после третьей рюмки стоп, иначе завтра голову разорвёт. Ненавижу самогон, но другого коммуникатора в этой ситуации не было.
  -Ну ничо, итак работалось мне нормальненько, даже путёвку два раза давали, ездил я на море и в леса. На реке Степань отдыхал. Леса там, речка, тишина такая. Там как раз два бандита с тюрьмы сбежало.
  -Дед, ты про батю давай!
  -Это ж я подвожу. Работал себе работал, в отпуск собирался, звали меня однополчане из Смоленска, чтоб значит в гости. Конец рабочего дня был, сырья мало, так что маялись, кто козла забивал, кто спал на лавках, вдруг приказ всем собраться. Мы уж подумали, что сам умер, когда генсеки мёрли, собирали нас так. В актовый зал нагнали и директор, тогда был Уёбков, скотина-человек, объявляет, что едем в рабочую командировку. Грузить оборудование в вагоны, самим следом, к полуночи отправление. Домой нельзя, едой будут снабжать, операция тайная, за нарушение дисциплины расстрел на месте. Военное положение. И закрутилось. Давай оборудование снимать да грузить, эшелон целый подогнали, к ночи еле управились. Два пассажирских вагона было, разлеглись по полкам и спать. А поезд едет. Куда, чего, непонятно.
  Утром проснулись, а он всё едет. Окон открывать нельзя, сидим в темноте, будто мыши. Сходимся на том, что война. Или китайцев будем консервировать или немцев западных. Лучше немцев. Уже и рецепты есть и опыт, а к китайцам поди приноровись и ехать далеко. Хотя находились такие, что и поехать интересно, да новые рецептики придумать, как узкоглазых обрабатывать.
  В обед раздали сухой паёк да чаю, а также личное оружие. Точно война. С капиталистами. Хлопцы в щелочку поглядели, что вроде по Западной Украине едем. Я и обрадовался. Бывал уже в Европе, с войны два гостинца чемоданов привёз, прочие удовольствия. И ещё можно. Лежу на верхней полке, сплю, сил набираюсь.
  Ночью подъем, сказали, что приехали и надо предприятие разворачивать. На пивоваренном заводе. Сколько тонн продукту в землю вылили, что и сказать страшно. Опасалось начальство, что нажрёмся. Всё оборудование чужое долой, своё поставили и к утру уже первую партию приняли. Оказалось, что чехи. Лапочут вроде не по нашему, но кое чего похоже. Все такие чистенькие, упитанные, одно удовольствие с ними работать. Привык то уже с уголовниками всякими, что пока не врежешь, никакого толку. А тут сказал и сами раздеваются, под машинками сидят спокойно, когда стригут их. Только на воду жаловались при мытье. Что без подогрева. А какой подогрев, когда полевые условия. Ничего, терпели, им же не долго. Пока до забойного участка доведут. А там бац по голове, кровь спустят и в разделочный. Там уж ни холодно, ни жарко. Хорошее сырьё было, а рецептуру как по немцам применяли.
  Отработали сутки, а народ всё подвозят. Уж иные наши стали и с ног валиться от усталости. Особенно забойщики, им то тяжело кувалдами махать. Да и нам не легче. То сперва испуганное сырьё шло, потом озлобленное появилось, так что сопротивляться пытались, ругались, прочее. Оно то усмиряли, но уж я на что жилистый, а и то круги перед глазами стал видеть. Хорошо хоть вторую смену подвезли и дали нам двенадцать часов отсыпных.
  Я долго спать не могу, семь часов отхрапел и лежу в койке. Дай, думаю, в город схожу. Рядом, вроде, город был. Интересно мне посмотреть, как люди живут. В войну я в Польше был, в Германии, а в Чехии нет. Обошёл я два поста, через забор мотнул и пошёл. Городок и вправду рядом оказался. Танки там наши, солдатики ходят в патрулях. Сразу и меня перецепили. Я наплёл им, что начальство с завода послало в город. Мы тогда в составе КГБ были, уважали нас и отстали.
  Хожу я по улицам и приглядываю магазины. Дело то мутное, можно и грабануть. Походил, выбрал один, где одежда. Плащи там весят, материя любая. Думаю, как бы мне всё устроить. Вдруг баба подбегает. Красивая такая. Чешки, я тебе скажу, бабы предметные, ничем не хуже против полячек. И эта такая в теле, блондиночка, губы бантиком. Я этак приосанился, пиджачок поправил. Улыбаюсь ей, думаю какие уж у неё груди то должны быть. А баба мне пакет тыкает. Просит подержать. Пакет такой не маленький, но лёгкий. Показывает, что ей срочно куда-то надо, на часы показывает, что чуть-чуть ждать. И тут меня попутал неладный. Не могу вот бабе отказать. Взялся подержать, может чего дальше выйдет.
  Баба отдала и убежала. Причём странное дело, что вроде слёзы на глазах. Может показалось. Отошёл в сторонку, сел на лавочку в кустах и жду. Соображаю, куда бы бабу потом отвести, мест то не знаю, а домой не поведет, замужняя, колечко на руке видел. Вдруг вижу, бегут наши, особисты. Я в кустах притих, не шевелюсь. К этим только попади. Да ещё со свертком.
  Прошло с полчаса, а бабы нет. Я как-то переживать начал. Сколько ж ещё ждать? Уже пора и возвращаться, а то заметят. Бабы нет. И, гляжу, свёрток шевельнулся. Я то тверёзый сижу, двое суток как ни в одном глазу, а тут шевелится. Значит правда. Я давай разворачивать, а там ребятёнок. Маленький, может ещё и году нет. Спит. Испугался я. Потому что коли просто свёрток, так мог бы бросить и всё, а тут дитё. Нельзя дитё бросать. И мамаша то хороша. Плакала. И когда отдавала тайком вроде перекрестила. Вроде прощалась. Я ж про другое думал и не сообразил.
  От тут я пересрал здорово. Потому что сам то ладно, а дитё на руках. Куда ж его? Тут едет грузовик, в кузове сидит та баба и мужик какой-то да наши с автоматами. Повезли в сторону завода. На переработку. Я и допетрал, почему мне отдала. Видела, что чужой, но глаза у меня добрые, поверила, что не брошу ребёнка.
  -Не пизди, дед, якие у тебя там глаза! Хуйня, а не глаза!
  -Цыц, зараза такая! Дурик несмышлённый! А чего бы она мне ребёнка своего отдала?
  -Потому что больше некому было, вот и отдала.
  -Мужики, не надо спорить, пусть дедушка рассказывает, оно так даже лучше, что непонятно.
   -Да всё понятно!
  -Давай ещё.
  Накатили. Со второго раза самогон показался не таким страшным, хоть и вонял гадко.
  -И проезжает баба возле меня и все глаза в кусты, высматривает, где ж я. И плачет. Так меня те слёзы проняли, что сказал я себе дитё в обиду не давать. Я такой, что на рожон не лезу, но если уж залупнусь, то своего добьюсь обязательно. То хотел ребёночка подбросить кому-нибудь, а теперь нет. Не брошу, вроде как матери его пообещал, вроде как родной он мне сделался. Пакет обратно завернул, прижал и понёс на завод. Только б думаю не стал кричать хлопец, а то они ж кричать любят.
  Притащил на завод и спрятал у себя в каптёрке. Там ящик был деревянный, куда мы ветошь складывали, так я туда. Как дальше быть, не задумывался, потому что дальше туго выходило. Но я ж везучий, вывернусь. Развернулся пакет, хлопец оказался, белокурый такой, что немец, но чехи они тоже белесые. Справный мальчик, рубашечка на нем и вышито было Густав. Это его так звали. Не имя, а что попало. Я сразу его Юркой прозвал, в честь Гагарина. Он тогда только помер, разбился на самолёте, а какой человек был! Приезжал когда-то на предприятие, выступил, про космос рассказал, как инопланетян видел, потом с начальством и выпили. Он то сильно выпивал, наш человек.
  -Дед, про батю рассказывай!
  -Про батю, про батю. Назвал я его Юркой и поселил в ящике с ветошью. Я то был главный в каморке и никого туда не пускал, чтоб мол инструмент не своровали. Выдам инструмент и запираю. Тогда сразу на смену вышел, работы невпроворот, так что приказали одежду срезать, а не снимать. И жаль же, хорошая одежда, вся импортная, плащи балониевые, пиджаки крепленовые, глядишь на всё это, сердце кровью обливается, а ничего не поделаешь, план есть план. Работаю, заводят новую партию и гляжу я, что баба та. Она меня тоже узнала и хитрым макаром протиснулась, чтоб я её обрабатывал. Раздеваю, она мне сунула в руку что-то и пошла на бритьё. Я спрятал и дальше работаю. Странное ведь дело. Так я до баб ласый выше всякой возможности, но на работе они косяками да голые, а мне совсем спокойно. Потому что понимаю их как сырьё, смотрю, хорошее ли, не костлявое, а чтоб как женщину понимать, так про это даже речи нет.
  Увели бабу в убойный цех, я дальше работаю и настроение паскудное. Оно то привык уже, что людей на колбасу переводим, думаешь, что сырье и всё тут. Но бабу эту жаль было и обидно. И за Юрку тревожно. Не дай бог заплачет малец, это ж капцы мне будут. Разоблачат и по головке не погладят, время то военное. Но не жалею, что взялся. Не люблю я жалеть. Если жалеть, так это ж можно жалеть, что и на свет родился. На хуй надо. По третьей, типа за баб.
  -У-у-х. Хорош самогон, ядрёный. У Семёновны брал?
  -Не, у нас же там долг. У Яковлевны.
  -Всё равно хороший. А ты чего, Юрка, молчишь? Всегда молчун такой с самого малу. Этим и спасся. Лежал тогда в ящике, будто и нет никого. Я даже пугался, уж не помер ли пацанчик. Загляну, а он сопит себе. В пакете я ещё нашёл несколько пелёнок и таблетки. Сообразил, что хлопцу надо давать. Раздобуду чаю, насоложу посильнее, таблетку истолку и пою парня. А кормил хлебом с мясом. Просил с убойного цеха мясца парного, порежу мелко, с хлебом смешаю и кормлю. Молока то недостать. Но этот гаврик и мясо лопал. Нажрётся, чаю бахнет и спит себе. Коли усрётся, я ему тряпочки поменяю и дальше спит. Даже думал, что немой он, потому что ни звуку. Оно и к лучшему. Так в тайне и сохранялся. Мужики то догадывались, но лезть не лезли, потому что слава про меня ходила, будто ёбнутый я, на войне контуженный, в разведке служил и могу нож под ребро лёгко.
  Так и жили. Два месяца в Чехии отработали, потом сказали нам домой собираться. Погрузили в эшелоны и приехали. Тут я уж Юрке документы состряпал, потому что без документов нельзя человеку и стал он мне сыном. Теперь вот говорю, что пущай в Чехию едет да гражданство получает, может и меня туда перетянет. В Чехии, говорят, пенсия хорошая. Так не хочет, упёрся, как бык и никуда. Почтальоном бегает тут, пенсии разносит. Слышь, Юрка, про тебя говорим! Чего в Чехию не едешь!
  -Батя, отстань.
  -Да я то отстану, а что ты сделаешь, когда жизнь пристанет? Знаю я, чего ты здесь сидишь. Нравится тебе пьянствовать, дружки твои все тут, вот и не хочешь уезжать. И ведь хорошей породы, а пьёшь, что шаромыжник!
  -Ты, батя, не меньше пьёшь.
  -При чём тут я! Я ж местный, а ты чешского производства человек! В тебе голова должна быть, чтоб как лучше в жизни пристроиться, а ты самогон глушишь!
  -Дед, кончай, не порть настроение, сидим ведь.
  -А идите вы, потрава, крапивное семя!
  -Дак ведь главное ж дед, сам знаешь.
  -Ну главное, то главное, это главное, да.
  Выпили ещё. Посидели молча. Я на эти закидоны про главное не вёлся. Колхозные болтуны, цену себе набивают, всё хотят , чтоб я начал про главное выведывать. А я не начну, мне и эти истории нравятся. Сжевал огурец и обратился к Юре-старшему, отцу то есть.
  -Может ты, что-нибудь расскажешь? Есть истории?
  -Чего мне рассказывать?
  -Ладно, батя, не прибедняйся! Расскажи лучше, как чудище взорвал нахуй!
  -Да ладно.
  -Расскажи, расскажи! А чего, суперистория, такого и в кино не показывают! Бать, ну, давай!
  -А что за история? Юра, расскажи, пожалуйста.
  -Не мастак я рассказывать.
  -Ты как можешь, а он же писатель, поправит!
  -А чего сынок, расскажи, хорошая история, для семейства нашего гордая. Расскажи.
  -Не буду.
  -Бать, ну чего ты ломаешься, як нова копейка? Хули выёбываться?
  -Не твоего ума дело! Сказал не буду, значит не буду!
  -Ну, как хочешь. Тогда я расскажу. Про главное не буду, я ж сразу тебе писатель сказал, что про главное ни пол слова, а по жизни расскажу. Только давай ещё по одной.
  Отказывать было решительно нельзя, чтобы не прервать наладившийся контакт. И мне же не рукой писать, что надо трезвым быть. Кнопочку нажал и пишет диктофон, только не забывай кассеты менять. А самогон и ничего.
  
   Банан и Тромбон
  
  -Это года четыре назад было. Приехал в город к другану своему армейскому, Мишке Тромбону. Это у него фамилия такая была и погоняло. Не подумайте, что жид, наш человек, хотя и еврей. Мы с ним в одном призыве были, сначала от дедов отбивались, потом всю роту строили. Мишка боксёр был, а я в школе гимнастикой занимался, потом на карате трохи ходил. Давали пизды всем! Бывало сидим возле казармы и командуем.
  -Духи, делать возвращение домой!
  Они сразу окна начинают изображать, другие бегают с ветками зелеными. Типа, что еду я в поезде, смотрю в окно, а там лес мелькает. Невьебенная была жизнь!
  -Внучок, не матерись!
  -Ага, не буду. Приехал я к Мишке в гости, понятно, что забухали, потому что корефаны, а после армии давно не виделись. Сидим в кабаке, водку жрём, классно!
  -Банан, переезжай сюда, а то скучно мне тут, не люди, а говно.
  Банан это моя кликуха. Я бананы люблю. Батя, так тот на яблоки голодный, а я на них срал и на апельсины срал и на арбузы, только бананы люблю.
  -Ну и дурак.
  -Чо?
  -Внучок, рассказывай, а ты, сынок, не обзывайся. Не позорьте фамилию.
  -Сидим, балдеем. Мишка, говорит, что баб пора снимать. Присматриваем себе тёлок. Я двух только высмотрел, а они уходят. Мы с Мишкой за ними. Только выходим из кабака, подбегает к нам типок один, видно, что богатый.
  -Мужики, спасите, от малолеток!
  Я возьми и ляпни
  -Пятьдесят баксов.
  Он суёт. Я гляжу, а там сто. У меня бабок хуй да нихуя, Мишка тоже косится. Я и взял. Тут вываливает толпа малолеток. Лет по пятнадцать, сцикуны. Хорошо хоть без молотков. Так бы трудно, а то мы сразу нескольких положили, стоим. Вышли их главные, потёрли мы с ними. Мишка в тюрьме сидел, умел по понятиям пиздеть. Они и ушли. Мужик трясётся, благодарит, ещё сотенную дал. Он хотел малолеточку снять, а тут толпа налетела, замочили бы, им это просто.
  -Мужики, а хотите ко мне в охрану поступить. Платить буду хорошо, работа не тяжёлая.
  -Сколько?
  -По пятьсот баксов, но только чтоб всюду со мной. Жить будете у меня на первом этаже и всё время рядом. Месяц мне надо продержатся, а там пойдётё дальше отдыхать.
  -Подумать нам надо.
  Мишка всегда любил повыпендриваться, хоть чо думать, если такие бабки. И нанялись мы. Мужик, оказывается, новый русский. Фирма у него большая, на выборы шёл, депутатом хотел стать. Ездил по районам, с народом встречался, а мы рядом, чтоб ничего не было. А то бывало, что подошлют конкуренты придурков всяких, мы их в сторону отводим и пизды под завязку даём. День поработаем, вечером приезжаем к шефу, там уже жратва на столе, кухарка у него была. Такая жратва, что после того и не ел. Балыки всякие, жаркое, рыба разная, водки хоть залейся и все фирменная, не палево. Пожрёшь, можно помыться, потом телек смотреть, там сто каналов есть, спорт, порнуха, что хочешь. Классная житуха, только запрещено было баб водить.
  -Потерпите хлопчики, потом гульнёте.
  Да и потерпим. Раз вызывает нас, говорит, что надо мужика отмудохать. Только так, чтоб лицо целое.
  -Кандидат это один. Говорил ему не лезть, так он думает, что умнее всех. Припугните, но осторожно.
  Дал адрес, мы и поехали. На такси, всё шеф оплачивал. Сели возле дома, ждём, на фотографию посматриваем. Уже темнеть начало, когда идёт мужик. Вроде похожий и в подъезд нужный зашёл. Мы следом, в лифт запихнули и на последний этаж. Там замок ломиком сбили и на крышу. Поставили у парапета.
  -Летать умеешь?
  -Мужики, да вы что, мужики!
  -Если, блять, завтра кандидатуру не снимешь, полетишь. Ю андестенд?
  Это Мишка по-английски говорил. Я ж тоже умею.
  -Если не снимишь, я тебя факью, понял сан оф бич!
  Мужик дрожит, голову вжал.
  -Пацаны, какая кандидатура, ничего не знаю!
  -А в выборах, кто участвует?
  -Не я, мужики, не я! Я на заводе работаю, в плановом отделе! Я и на выборы совсем не хожу!
  -Как зовут?
  -Павлюченко. Григорий Павлович Палюченко! Мужики, не губите, у меня детей двое, жена болеет!
  Перепутали мы, не тот.
  -Ладно, пиздуй. Только попробуй в милицию позвонить, замочим!
  -Что вы, мужики, что вы! Я ж всё понимаю!
  Отпустили мы его спустились вниз, сидим. А я так глянул на окна.
  -У нашего на каком этаже квартира?
  -На шестом.
  -Вон на шестом не горели окна, а теперь горят.
  -И вправду горят.
  Мы к лифту. Поднялись на этаж. Перед квартирой дверь бронированная. И слышим из-за неё голос. Того мужика. В какую-то газету о нападении рассказывает.
  -Наебал, сука такая!
  -Наебал.
  И дверь же бронированная, не выломаешь. А Мишка взял и позвонил.
  -Милиция?
  -Милиция.
  -Ну слава богу! Поймали этих подонков?
  И дверь открыл. Зашли мы. У кренделя глаза на лоб, сообразил он, что доигрался, но держится.
  -Уходите быстрей, я милицию вызвал!
  -У милиции бензина нет.
  Завалили мы мужика.
  -В ковёр мотай. Быстрее!
  Замотали.
  -Уходим! Наверх!
  Вылезли на крышу, сверху смотрим, бобик ментовский подъехал. Мы крайним подъездом спустились и сразу за дом. Несём. Мандраж есть, потому что, если менты заметят, сразу заподозрят. Но частный сектор начался. Мы по улицам побродили и вышли на пустырь. В кусты залезли и давай по ковру ногами. Чтоб прочувствовал, но в меру. Отходили, потом я нож достал и к горлу.
  -Учти, подонок, завтра мы придём.
  -И замочим, если не снимешься.
  Мужик молчит. Сперепугу и говорить не может. Бросили мы его, а на следующий день шеф приходит довольный, сунул нам по сотне.
  -Снялся! Теперь я депутат!
  Выставил бухло и сам нажрался, но только рано. Как-то там вышло, что когда считали голоса, то проморгал он и остался вторым. Аж с лица сошёл. Мы думали, что скажет мочить первого, но он попустился, выдал все деньги, что обещал.
  -Премию не даю, потому что сами понимаете. Просрал. Ну ничего, может в следующий раз. Если понадобитесь, позвоню.
  Мы ж тогда мобилы себе купили, приоделись, ходим будто блатные. И сразу по кабакам пошли. Засели в одном, тут девки какие-то, мы их к себе за столик, я танцевать попёрся. Мишка говорит, чтоб кошелёк ему оставил.
  -Зачем?
  -Баба-разводяга. Оставляй.
  Я ни хера не понял, но Мишке доверял. Потом уже, когда вышли из кабака, бабы куда-то исчезли, он говорит, что танцевала бы и кошелёк вытащила. Профи. Мишка всё знал, тот ещё жук. Повёл меня в парк.
  -Там кабак есть. Гадюшник гадюшником, но всегда малолетки есть. Снимем парочку, а то хуй уже штаны рвёт.
  -Снимем!
  Пошли мы туда, по дороге сцать захотелось. Тут как раз туалет рядом вижу.
  -Пошли!
  -На хер надо, я и тут посцу.
  А я вот это как-то не могу, чтоб стать на улице и сцать. Пошёл в туалет, тем более, что рядом. Стою перед унитазом, шатаюсь, струя фигарит, хорошо. Тут читаю на стене "Сосу хуй, Нина" и телефончик. Я одной рукой хуй держу, второй достал мобилу и номер выщелкал. Мужичок какой-то отвечает.
  -Алло.
  Я растерялся, пьяный же, соображалка слабая, молчу.
  -Вы по объявлению?
  -Ага.
  -Приезжайте.
  Адрес назвал.
  -Чё, и правду отсосёт?
  -И отсосёт и всё как пожелаете. Полный сервис. Так что, едете?
  -Едем.
  Я матню застегнул и на улицу. Бабки есть, нахер те мокрощелки, поедем к бляди, я там никогда не был. Выскочил, а Мишки нет. Совсем. Звал я его, кричал, кусты все рядом обошёл, может, завалился он, а нет. И мобила его не отзывается. Абонент отключен.
  Не похоже это было на Мишку, чтоб друга бросал. Хотя я тоже не маленький, не пропаду. Покричал ещё, нету Мишки. Может за бабой побежал. Долго мы без этого дела сидели, вот и оголодал. Ничо. Вызвал я такси по мобиле, сказал адрес и поехали. Оказалось на окраине. Что вот тебе дома по десять этажей понатыканы, а дальше поле. Я с водилой расплатился и в лифт. На седьмой этаж. Позвонил. Открывает дверь мужичок. Невысокий такой, но коренастый. Такие в драке самые тяжёлые.
  -Вы по объявлению?
  -Ага, звонил я.
  -Проходите, Нина вас ждёт. Только деньги вперёд.
  И тут я успокоился. Потому что если деньги, так всё в порядке.
  -Сколько?
  -Пятьдесят долларов.
  Я достал кошелёк, считаю десятки и тут мужик как заедет мне. Наверное боксёр был. А я пьяный. По трезвому у меня реакция зашибись. Такая реакция, что когда дерусь, так удивительно мне, кажется, будто стоят все, один я шевелюсь. А тут в кошелёк уставился и пропустил. В челюсть. Лежу, как в тумане, слышу, тащат меня. Пошевелится не могу. И не страшно мне, не больно, чудно только.
  Очнулся когда, то лежу связанный. Руки, ноги, спелёнатый, будто младенец. И крепко, верёвки руки, что ножи режут. Комнатка небольшая, без мебели и обои в брызгах. Тёмных таких. Будто когда кровь застынет. Убивать будут. Ловушка! Бабки заберут, замочат, в лес вывезут и спрячут там. Обидно. Погулять даже не успел! И Мишка обидится, что делся я неизвестно куда. Давая совать я руками, может раздёргаю верёвки.
  -Бесполезно.
  Тихий голос, бабский. Я голову вывернул, вижу сидит к батарее прикованная баба. Морда у неё разбитая, в крови, синяках и голая.
  -Ты кто?
  -Нина я. А ты по объявлению?
  -Ага, откуда знаешь?
  -Четвертый уже. Где прочитал?
  -В парке, в параше.
  -О, оттуда первый был.
  -А где они?
  -Гниют где-то.
  -Чего?
  -Гниют где-то. Он их убил и вывез.
  -Убил?
  -Убил. Сначала трахнет в жопу, потом зарежет и увозит. Следующих ждёт.
  Я типа трезветь стал, и тут скула как заболит и вообще херово.
  -Чего сделает?
  -В жопу трахнет. Это он так мстит. Вы хотели его жену трахнуть, а он вас.
  -А где его жена?
  -Я его жена.
  -Ни хера не пойму!
  -И не надо.
  -Это он тебя?
  -Он.
  -За что?
  -За вас, придурков.
  -За нас?
  -За вас! Вы же лезете, будто тарканы!
  -Так ведь написано.
  -Ну и что, что написано! Идиот какой-то написал, а вы сразу и верите!
  -Так он сам сказал приезжать.
  -Да он давно уже с катушек сорвался, конечно, приглашает теперь и мочит вас.
  -Так ты не блядь?
  -Не блядь.
  -Чего ж он тебя отмудохал?
  -Потому что думает, что блядь.
  -Так ты ему скажи.
  -Что ему скажешь, если он сумасшедший!
  -А зачем он нас, того?
  -Говорю, же что мстит. У него мания, что я всем отсасывала, всем, кто сейчас по объявлению приходит. А он мстит. Он же меня любит. Он всегда очень ревнивый был, теперь совсем повернулся.
  -Давно?
  -Уже дней десять. Какие-то идиоты написали в параше, я даже не знаю кто. Наверное с работы. Клеилось ко мне несколько, я не дала, они и отомстили. А другой придурок позвонил. Лёшка расспросил его, что и как, поехал в параше на Сотне, проверил, точно ли наш номер. Тут у него и полетели клёпки. Он то и раньше нервный был, всё ему казалось, что я ему изменяю. На десять лет старше, думал, что буду я молодого искать. А я его любила. Он хороший. Чудной, но хороший. Я на фирме работала в отделе сбыта, а он случайно зашёл. Потом вызвал меня на минуту и говорит, что хочет на мне жениться.
  -Мне врачи сказали, что если в ближайший год не женюсь, то с ума сойду.
  -Ну, так ещё время есть, ищите.
  -Уже нашёл, ты мне самая подходящая. Я умею людей насквозь видеть и тебя вижу и говорю, что молодец ты. Выходи за меня замуж.
  Мы свадьбу через неделю сыграли. Три года прожили нормально, пока не сорвало его. Твари проклятые. Ладно написать, ума большого не надо, но на кой то звонить! На кой? Ведь в каждой параше такие телефоны и всегда хреня. Пидорам каким-то баба не даст и пишут эти гадости с телефонами. Если по настоящему сосут, так эти объявления в газетах дают, что эротический массаж и прочие. А тут же сразу понятно, что чепуха, но звонят. Кобели трахнутые!
  -А если крикнуть?
  -Зачем?
  -Ну, услышат, милицию вызовут.
  -Не услышат. У нас квартира чётырехкомнатная, стены со звукоизоляцией, хоть тресни кричи.
  -А если окно разбить?
  -Ты до окна не достанешь.
  -Так ты, ты ж рядом!
  -Я?
  -Ты! Тебе что, приятно на цепи сидеть да по морде получать?
  -Нет, я бить окно не буду.
  -Почему?
  -Потому что я его люблю! Он несчастный человек, он больной! А милиция приедет и в тюрьму упечёт. Ему нельзя в тюрьму, он там умрёт.
  -Так он же тебя убить может!
  -Нет, он меня тоже любит. Сколько времени прошло, давно бы мог зарезать. Теперь даже за мордобой извиняется. Он же хороший.
  -Так он же меня убьёт!
  -Нечего было звонить да приезжать! Нашкодил, теперь отвечай.
  Чего ей скажешь? Сидит вся в фингалах, а он ей хороший. Дура. И главное у них тут любовь, а мне сдыхать.
  -Чего лыбишься?
  -А смешно мне. Как ты испугался. Все такие смелые приезжают, а как узнают, что им тут будет, сразу рыпят. Один даже обделался.
  -Он ножом работает?
  -Сперва членом. Положит тебя на топчан, штаны спустит и выебет, чтоб знал ты, как чужих жён портить. Это Лёшка, из криминального чтива почерпнул. Кино такое было, знаменитое. Так то он нормальный, не гомик. Мстит просто.
  -А сейчас он где?
  -Уехал. Перед тобой тут два черножопых приходило, поехал вывозить.
  -Как это он с двумя управился?
  -Он же боксёр. Раз-раз и лежат, коньки откинув. Он сильный.
  Ладно, сильный. Развязал бы мне руки, я бы ему показал. Сильный нашёлся. Пьяного валить. Лежу, соображаю. Ещё с армии научили нас, чтоб не кипешевать, а правильные решения находить. Это я умею.
  -Умеет он, а чего ж ты жинке своей мозгов вправить боишься, а молчишь, будто язык в жопу затянуло!
  -Дед, ладно, дай дорассказать!
  -Что ладно, весь род позоришь!
  -Бать, погоди, пускай сынок рассказывает, товарищу писателю.
  -Да он же спит!
  -Спит, а машинка его работает, вон лампочка горит. Давай Юрка, дальше.
  -Ага, лежу. Веревка от крюка к стене к ногам. Вроде как на привязи. Давай я дёргаться, чтоб до окна, но ни в какую.
  -Не мучайся, даже если разобьешь, так там же балкон застекленный.
  Я это и сам уторопал. Если бы я сам был, то можно притвориться, что без сознания, подпустить его поближе и двумя руками двинуть. Но это дело рискованное. Вдруг не с той стороны зайдёт или не достану. Нельзя мне ошибиться. Снова дёргаю, а верёвки то крепкие. Ни в какую. Уже и до крови растёр запястья, а узлы всё крепкие. Начинает меня мандраж брать. Время то идёт, может он скоро приехать и всё тогда. Капцы.
  -Это точно, если тебя в жопу выебали, я б тебя и в дом не пустил!
  -Дед, да заткнись ты!
  -Батя, не кричи. Сейчас он заснёт, знаешь же деда, нажрётся и будет спать. Давай ещё по одной. Ух, ядрёна же отрава. Ага, лежу я, пот градом, всё пытаюсь выдумать чего-то. И тут вижу труба. Вроде как от батареи идёт. И до трубы я дотянуться могу. Прыганул, схватился руками как мог и давай тащить. Хотел ноги с крюка снять. Чтоб хотя бы прыгать со связанными. Тужусь я, а баба смеётся.
  -Ничего у тебя не выйдет. Никуда ты не денешься. Приедет Лёшка и устроит тебе праздник жизни. Устроит.
  А я сколько сил было собрал и тужусь. Отступать мне некуда и хоть больно ногам, но тяну за трубку. И тут случилось такое, что я и не ожидал. Трубка, видать ржавая была, в общем сорвал я её. И как потечёт горячая вода. Кипяток, не кипяток, но парит и давай комнату заливать. Баба в крик, я тоже пересрал, а потом думаю, что это ж ещё и лучше! Затопит соседей, они сразу прискочат и раскроется всё! Только чтоб до тех пор не свариться. Я червяком полез, на верёвке подтянулся, руки за крюк и вишу. А вода пребывает. Тут баба орать начала. Потому что она ж на полу, прикована к батарее низко, хотела на подоконник запрыгнуть, а цепь не даёт. И вода печёт. Кричит баба.
  -Покричи, покричи! Душегубы чёртовы, раньше кричать надо было!
  Минут через десять стали соседи в дверь ломиться, забежали, милицию вызвали. Начались разбирательства. Я всё рассказал, ничего не утаил, а менты улыбаются.
  -Мы тебя понимаем, что ненавидишь мужика за разбитую морду, но ты глупости брось. Это всё бредни, мы проверяли, никаких улик.
  -А пятна на обоях?
  -После твоего потопа, там штукатурка обвалилась, обоев и следа не осталось.
  -Так баба, Нина, эта самая говорила.
  -Она отрицает, что такое говорила, написала заявление, что муж бил по её желанию, типа мазохистка, адвокатов наняли, судятся.
  -Так вы поищите, может пропал кто?
  -Уже искали, нет никого подходящего. Говорим же, что чепуха это всё.
  -Так она говорила!
  -Может и говорила, чтоб тебя напугать. Мало ли чего баба натрепать может.
  В общем так и отпустили меня ни с чем. Только деньги вернули, которые тот хрен у меня забрал. И мобилу. Выхожу я из милиции, а тут Мишка стоит. С синей мордой.
  -Где это тебя так?
  Оказывается в парке менты его прихватили. Что сцал в общественном месте. Надо было сунуть десятку и до свиданья, а Мишка вылеменчиваться начал, ему ввалили дубинок и в отделение.
  -Все деньги, суки забрали. Твари позорные, ненавижу!
  -Ладно Мишка, не боись. Живы и слава богу, тут такое вытерпел, что чепуха остальное.
  Отдал я ему половину своих, потому что друзья и пошли мы дальше гулять. Неделю кучевряжились, я даже жениться собирался, но отрезвел и передумал. Соскучился за станцией и решил домой ехать. Стоим мы с Мишкой на вокзале, курим, поезд уже рядом, скоро отправление, тут телефон звонит.
  -Алё, да я. Да погоди, не плачь, чё случилось? Чё!
  Мишка изменился в лице и закусил губу. Это у него всегда бывало, когда он нервничал.
  -Где? Бегу!
  Выключил мобильник, засунул его в чехол, смотрит мимо меня.
  -Ты едь. Езжа й, а мне уходить надо.
  -Что случилось?
  -Бетю изнасиловали.
  Это сестра его была, красивая девка, высокая такая, грудастая, волосы, что воронье крыло, кучерявые. Вроде с журналов девка. Супермодель.
  -Поехали.
  -А поезд?
  -А хуй с ним, еще будет, поехали, где она?
  Она в городской больнице была, в реанимации. Припёрлись мы туда, там родители все в слезах, ментов полно крутиться. Рассказали, что нашли её недалеко от дома, в будке. Там троллейбусная подстанция, выломали дверь и затащили. Изнасиловали, потом били, всё лицо в клочья. Специально били. Мишка побледнел, зубы сцепил, молчит. Я поспрашивал, нашли кого, менты говорят, что никого. Парочку человек в камерах пиздят, признания то есть, но доказательств никаких. Тут Мишка слинял куда-то, вроде в туалет. Я за ним. Он через чёрный ход и по коридору. С таким лицом, что никто и не пискнул. Зашёл в палату. Я за уголок стал, жду. Следом не пошёл, это дело личное, зачем лезть. Минут через пять вылетел он.
  -Пойдём.
  -Ну?
  -Она сказала, кто это.
  -Кто?
  -Базарные. Есть тут одна кодла! Давно к Бетьке клинки подбивали, только она их послала. Суки, замочу!
  -Как она?
  -Без лица. Ногами по лицу били. Скоты! Изнасиловали, а потом били!
  -Мы куда?
  -Я знаю где их искать.
  -Может пестики сначала прикупим?
  -Я их голыми руками, скотов!
  Остановили такси и поехали в центр. Мишка сидит, зубами скрипит. Я тоже. Представляю, как мочить их буду, подонков. Ладно бы просто изналисовали, а то ведь ещё били, твари такие. Пиздец им. Всё, допрыгались.
  Приехали к какой-то забегаловке, заходим, Мишка сразу в бок, к двери. Баба какая-то.
  -Туда нельзя, спецзаказ!
  Сама отскочила. Заскакиваем внутрь, там сидит пятеро волков, бухают. Здоровые лбы, может и при стволах, а только нам похуй. Ну и начали мы их валить. Раскидали, что шавок, Мишка схватил одного и давай его мудохать. Наверное главный. Простучал стол его головой, потом об пол, потом повалил, взял нож со стола и стал шею резать. Нож тупучий, считай пилил. Я пока хожу, остальных успокаиваю, чтоб не пискнули. И ещё даже подумал, что стульев шесть возле стола, а бандюков всех пять. Может ушёл кто. Тут заваливает сурло с пистолетом и стреляет. Мишка на бок завалился. Я стулом киданул, выбил пистолет, потом завалил и давай бутылкой из-под шампанского наяривать. До самого, блять, позвоночника добил! И дальше мочу, оборачиваться боюсь. Потому что видел, как Мишка падал. Нехорошо падал.
  Уже и бутылка искрошилась, встал я, подошёл, мёртвый он. Взял его на плечо и ушёл оттуда. Чтоб труп им не оставлять. Занёс в дом ближний, позвонил в дверь, чтоб милицию вызывали и ушёл. А чего я ему помогу? Быстренько сюда смотался и больше в городе не появлялся. Так вот и погуляли.
  -Ты ещё расскажи, что это не они были.
  -Так это потом уже выяснилось. Через год поехал я на сорок дней к могиле. Посидел там, рюмку с хлебцем оставил, всё как полагается. И домой к Мишке зашёл. Бетя меня узнала, а я её нет. Измордовали девку. Сидела теперь дома, никуда не ходила, потому что одни шрамы. Сказала, что вроде, родители документики собирают, чтоб уезжать, операцию ей в Израиле сделают, там врачи могут всю обратно поштопать.
  -А тех вы зря убили.
  -Кого?
  -Ну, тех, с базара. Они не причём. Мишка услышал неправильно. У меня ж рот разбит был, я сказала, что Базаров, а ему послышалось, что с базара.
  -Так это не они тебя?
  -Нет. Это Базаров, сосед наш бывший. Он давно ко мне придалбывался.
  -Блять!
  -А хорошо, что ты не в год приехал. Тебя менты ждали и на кладбище и здесь, думали, что явишься. Мама то успела мишкин дембельский альбом сжечь, так что они и не знают, кто ты да откуда.
  -Где Базаров живёт?
  -Не надо.
  -Как не надо?
  -У него жена, двое детей.
  -И ты что, простила?
  -А что толку? Ну, пойдёшь сейчас, замочишь его, дальше что? Дети сиротами будут, а мне чем легче?
  -Мишка.
  -Ему уже всё равно, не надо.
  -Так неправильно всё получается. Тех ни за что положили, а этот жить будет!
  -Правильнее не сделаешь.
  -Вдруг он к тебе ещё придёт?
  -Кому я теперь такая нужна?
  Напоила меня чаем с пирогами, я и уехал. От и вся история. Давай ещё. Писатель, просыпайся, харэ кунять. Давай. Что, не привычно по-взрослому отдыхать? А ты привыкай! Чего квакаешь?
  -Юрки, выведи его во двор, пусть проблюётся, а то наделает сейчас в хате.
  -И то верно, пошли писатель.
  Внук вывел гостя, держал за пояс, пока тот рыгал и постанывал, потом стоял головой к земле.
  -Ну ладно, продышался и хватит, пойдём. Сейчас накатим и полегчает.
  Завёл писателя в дом.
  -Наливай, батя, сейчас гульнём!
  -Наливать то и нечего.
  -А ты посмотри у него по карманам, писатели должны богатые быть.
  -О, дед и ты проснулся. Сейчас посмотрим. Так, десятку ему на проезд, а две десятки прогуляем! Мы ж ему тут такого понарасказываем, что и в сотню не вложишься!
  -Хорош трепаться, беги до бабы Зины!
  Внучок убежал, дед опять сидя задремал, писатель сжался в калачик и дрых на полу. Батя, тот самый чешский мальчик Густав, воровато присел к диктофону, наклонившись почти к самому черному коробочку с кнопочками, в царапинках и пылинках.
  
   Каменная Майя
  
  -Никому не рассказывал, а тебе расскажу. Только смотри, чтоб не переврал ничего, потому что история мне сердечная. Так было дело. Я раньше на железной дороге работал, в бригаде на Василёвском участке. Хорошо работал. Пил я тогда мало, усердный, что бригадир скажет, то и сделаю. И не просто так, а с умом, с желанием. Чтобы лучше. Я так всегда работаю, по другому и не могу. Мужики сначала на меня скалились, думали, что я выслуживаюсь, а потом поняли, что такая у меня сущность и успокоились. Тем более, что я на них не стучал, мог и денег одолжить. У них всегда денег не хватало, на самогон. С получки долги отдадут, что-то жены выхватят и снова мужики без денег. А выпить охота. Ладно, если удастся пару шпал загнать или скобу всякую, но это редко. Чаще так бывает, что бегали в соседнее село к старушкам в долг брать. Старухи кому давали, а кому и нет. Кто уж совсем задолжает, так тем и никто не давал. Мучились. Остальные свои точки имели, где их знали и могли в долг поверить. Каждый свои точки берёг и никому не показывал, ходили за самогоном всегда по одному.
  Раз и меня погнали. Узнали в отделе кадров, когда у меня день рождения, купили мне петуха китайского с часами за рубль и требуют могарыча. И тут уж лучше уступить, потому что настроились мужики выпить, если не потрафить, значит быть ссоре. И побежал я в село. Где покупать, не спрашиваю, потому что знаю - не расскажут. Не велика хитрость, найду.
  Прибёг я в село в пару хат постучался, всюду меня гонят, когда на третий раз открывает молодка. И такая значит приятная, что я даже растерялся. Стою с червонцем и наблюдаю. Она мне улыбается. Росту среднего, в теле и лицо, что у ангелочка. А я ж человек молодой и сразу телесно сомлел. Стою и нет во мне силы, чтоб даже двинуться. Засмеялась она, что-то спрашивает, а я и не слышу ничего. Только очень мне стыдно стало, что стою, будто дурак. Сорвался я с места, где и силы взялись, убёг. Потом уже из села выбежал, заскочил в посадку, к дереву прислонился, пыхкаю и так мне тоскливо сделалось. Что вот хожу, брожу, жизнь то она идёт, проходит, а вот баба та никогда моей и не будет. Так хреново сделалось, что хотел я даже в общежитие идти, прогул устраивать, но остепенился. Никогда не даю я себя всякой чепухе захомутать. Взял за грудки, трясонул, по щекам бахнул и стал по полочкам раскладывать.
  Чего это я нюни распустил. Заболел или деньги украли или случилось что? Ничего. Жизнь как шла, так и идёт, я при жизни. А что до бабы, так хороша, спору нет, но с чего это я взял, что не быть ей моей? Парень то я видный, с блондинистым чубом, крепок, поглядывали на меня барышни. Так что сопли подобрать и далее существовать уверенно.
  Так я мысленно укрепился, снова в село пошёл, выискал бабку, купил литр самогона да помидоров солёных и пошёл в бригаду. Мужики потом ещё не раз бегали, я работать пошёл. На следующий день стал я узнавать, что за баба и оказалось - учительница. И очень порядочная, имели к ней поползновения и голова и с города приезжали, но она им от ворот поворот, снимала комнатку у строгой старушки, по всему видать, что девушка порядочная. Чтоб ей жизнь не поганить, прямо не пошёл. В селе то всё видно, я может только поговорить приду, а слухи потом пойдут самые похабные.
  Письмо я написал. Что так, дескать и так, имею намерения самые толковые, что сразу вы мне понравились, слышал про вас только хорошее и оттого думаю, что вместе нам будет не без радости. Описал я, что сам за человек, фотографию приложил, где я в пиджаке да при галстуке, будто институт закончил. Она и ответила. Что внимание моё ценит и будет рада встретиться, только в городе. Отписал я ей дату, когда, как раз на Первомай выходило. Принарядился я, расчесался, духами вспрыскнулся, букетик купил и пошёл в центр. Там народу много гуляет, солнышко пригревает, тепло этак, хорошо. Тут и она, Майя её звали. Тоже наряженная и такая уж ладненькая, такая уж милая, что гляжу на неё и кровь играет. Хороша.
  Познакомились мы, скушали по мороженному, ходим, беседуем. Она меня за руку взяла, что мы из парочек не выделялись. Совсем рай.
  -Давайте в парк сходим, там аттракционы работаю и шашлыки жарят.
  -Пойдём.
  Спустились мы в парк, покатались на орбите, потом я по шампуру купил, предложил и сто грамм, но отказалась. Сидим на пеньке таком большом, гляжу, как же она аккуратно мясо кушает. Оно сочненькое, только какая капля нависнет, а Майя её язычком. Красота прямо.
  Потом сели на колесо обозрения. Чуть поднялись, гляжу я по сторонам, в соседних кабинках все целуются. И я, осторожно так, чтоб не подумала будто нахал, придвинулся, обхватил за плечо и прямо, как говорится, в уста. Она не стушевалась и такая приятность началась, что не заметил, как несколько кругов намотали. Тётка внизу стоит и нас не беспокоит, зато когда уходили, так сказала за сколько платить. Может даже и добавила круг другой, но мне тогда всё равно было, потому что словно пьяный. Идём в обнимку, беседуем. Тут она говорит, что отлучится ей надо. Ну, то есть в туалет. Я её отвел куда надо, там целая череда кабинок стоит. Ожидаю. Когда вижу, за кабинкам пацанва какая-то толчётся. Я так, бочком-бочком, гляжу, а они, гадёныши, подглядывают в дыры.
  -А ну, вон отсюда!
  Стоят, улыбаются.
  -Сказал, вон отсюда, шваль!
  Они на меня пошли. Бить хотели. Только железнодорожника голыми руками не возьмёшь. Я так кувалдой намахался, что руки, как железные. Дал я им прикурить, летели и переворачивались. Майя выскочила, встревожилась из-за меня.
  -Не бойся, и не таким по морде давал.
  Пошли мы с ней дальше по парку гулять. Потом на бережок вышли, сидим на парапете, я себе пива купил, ей лимонада, на солнышке беседуем. Гляжу, люди на лодках плавают. Пошли мы на станцию, взяли лодку напрокат, я на весла сел, гребу и чую сколько во мне сил накоплено. Что птица по Пслу метался. Уже далеко за обед было, когда сказала, что пора ей, чтоб на маршрутку успеть.
  Провожаю я её и хорошо мне и ясно, что сошлись мы считай. Будем теперь вместе, потому что подошли друг другу. Хорошо нам вместе и приятно. Вот так Первомай, славный день.
  Уже на выходе из парка, вдруг валит к нам урла. Человек с десять, взрослые все, а с ними парочка тех малолеток, что я от туалетов гнал. Показывают на меня пальцем. Чувствую, что будут неприятности. За себя то не боюсь, а за Майю страшно.
  -Сейчас, я сцеплюся, а ты беги. Вот пятак, метров через триста телефон будет, вызывай милицию.
  -Не побегу.
  -Майя!
  -Не побегу.
  Тут подошли они, наглые, лезут на рожон, всё норовят со спины зайти. Это у них маневр такой, чтоб потом грохнуть по затылку и ногами. К Маей лезут, чуть ли не лапают. Я их знаю, не остановятся. И лебезить перед ними не надо, эти уж как пиявки, вцепятся - не отпустят. А драться, ведь затопчут, скоты такие. Безвыходность полная. Но тут помог мне Бог. Вдруг вижу, бобик милицейский вдали едет. Как закричу, да как одному в морду заеду. И Майа всё поняла, тоже давай кричать. У неё голос сильный. Милиция к нам и свернула. Урла видит, что такое дело и в рассыпную. Только и успели, что нос мне расквасить да Майке ремешок на сумочке порвать. Пошла она со мной в общежитие, чтоб рану мою обработать, а домой не пошла.
  Так и началась у нас любовь. Часто приезжала она ко мне в общагу, приносила на работу обеды, я к осени собирался в обходчики перейти, чтоб в селе и жить. У обходчика домик свой есть, так что заживём. А как же не зажить, если я хороший, а она ещё лучше. Планировал.
  Уже летом раз принесла мне Майя тормозок, я взял у бригадира дрезину, хотел отвезти, чтоб барышне моей по полотну не шастать. Едем, разговариваем и тут взяла меня блажь. Майя сидит в ситцевом платье, будто яблочко наливное, дело ж молодое и славно бы где-нибудь да слюбиться. А тут ветка в сторону. Я то больше года уже работал, а на ветке этой и не бывал. Стояла она ржавая да заросшая, никто её не ремонтировал. Когда-то спрашивал мужиков, куда ведёт, но они намололи с три короба чепухи всякой, потом забыл да так и не дознался. Я спрыгнул, стрелку рванул и дрезину на ветку перевёл.
  -Куда это мы?
  -Покажу тебе красоты природы.
  Вроде говорили, что там холмы да пещеры, добывали там раньше что-то. Не важно, главное места безлюдные никто не помешает. Гляжу, улыбается Майя, понимает куда клоню.
  Батя отшатнулся от диктофона, услышав, как хлопнула дверь. Сынок залетел в комнату с полторалитровой бутылкой самогона.
  -На вот тебе еще червонец, сбегай на станцию за пивом. Писатель сказал, что ему больше самогашки невмоготу, а пивка хряпнет.
  -Та не хочу я бежать.
  -Юрка, гость попросил, надо уважить.
  -Батя, да грязь же!
  -Ничо, не сахарный, давай!
  -Так он же спит!
  -Когда пиво будет, сказал разбудить. Давай, сынку, давай, не расстраивай папу!
  Внучек неохотно ушел, а батя снова наклонился к диктофону, предварительно убедившись, что и дед и писатель дрыхнут, как ни в чём ни бывало.
  -Продолжаю. Едем мы с Майей на дрезине, уже с километр проехали, вокруг лесополоса и какие-то пустыри диковатые, что не поле и не луг, а подзьобанное нечто, камни то там, то здесь валяются, кусты торчат, на мужскую морду похоже, давно не бритую. Хотя нам нравиться, потому что вместе мы и хоть в пустыню нас отправь, будет нам благодать.
  Когда присмотрел я местечко, поляночку с зеленой, свежайшей травой, совсем ещё не выгоревшей. Остановил я дрезину и пошли мы туда. Простелил я свою рабочую куртку чистой подкладкой наверх, Майя прилегла и стали мы любиться. Оно когда просто с бабой спишь, так и то забываешь про многое, но когда с любимой бабой, так вроде как мир от тебя стеной отгораживается и только ты да она.
  Я человек жилистый был, во всех отношениях крепкий, не так, что сунул, плюнул и тикать. Майя подо мной и раз по три откричится, пока я семенем изойду. Значит любимся и как-то замечаю я удивительно, что вроде земля подрагивает. Ну это колеблюсь и кажется мне. Я журнал "Наука и жизнь" за семь лет прочитал и про всякие эффекты и обманчивости был наслышан. Поэтому не распереживался, а любуюсь сахарным Майиным телом и не могу им насытиться. Такое оно, что потреблять и потреблять без удержу и всё равно мало.
  Вдруг закричала она и хоть как-то странно, но списал я это на женское удовольствие, и сам уж чувствую, что близок. Но тут стало мне странное казаться. Что земля трясётся ладно, так ведь ещё и Майя вдруг потвердела. То есть была молочной мягкости, такая, что прижмёшь и рай, а то вдруг крепкая. И на слова не отзывается.
  -Майя, Майя!
  Пригляделся я, а она каменная! То есть, как есть каменная! Где не потрогай, сплошной камень. Холодный такой. Пять минут назад было самое живое тело, а то вдруг камень. И туточки я испугался. Как такое может быть и что ж теперь делать! Метаюсь я возле неё, кричи и прошу, а она каменная. И тяжёлая, даже чуть в землю вгрузла.
  Бился я бился вокруг неё, а потом сел рядом. В голову не укладывается, но жизнь такая штука, что жить надо, хоть укладывается, а хоть насильно заталкивай. Решил про что случилось не думать, а скорее её в село да в больницу. Может лекарство какое есть от окаменения. Хотя ничего про такую болезнь не слышал, но отчаяние в себя пускать нельзя. Взялся я её тащить к полотну, а она тяжела, ну что плита железно-бетонная. Хотел оставить её здесь да съездить за помощью, но страшно мне стало. Показалось, что только уеду я, как пропадёт Майя и навсегда и больше не увижу я её никогда и будет мне не жизнь, а сплошная печаль.
  -Не бойся Маюшка, не кину я тебя, не оставлю! С тобой всегда буду и вместе мы хворь эту вылечим и будешь ты такой же мягкой, как и прежде!
  Пока дотащил её до полотна, так весь измаялся, а как грузил и дрезину, так не рассчитал и уронил её. Треснуло и нога отпала. Я чуть с ума не сошёл, это ж её нога, как же теперь ей, инвалидом что ли жить! Бил даже себя по голове за слабость, что разжались руки, не выдержали тяжести. Но себя хоть до смерти убей, а толку не будет. Погрузил я Майю, ногу приложил рядом и поехали мы в село. Слышу, а сзади вой. Я не оборачиваюсь, гоню. Так быстро ехал, что на стрелке чуть с рельсов не сошёл.
  В село приехал, сбегал за возком, погрузил Майю и отвёз в комнату её. На ключ закрыл и погнал в город. Купил там эбокситки и обратно. Заперся в комнате, давай смесь готовить. Потом подщлифовал ногу на изломе, намастил эбокситкой, приставил и сидел, ждал, пока застыло. К утру вроде и не было ничего, только если приглядеться, так трещинка маленькая.
  Чуть успокоился я, взял на работе за свой счет и давай узнавать, что за несчастье с милой моей приключилось. Фельдшер в селе сказал, что никакой такой болезни нет, чтоб человек окаменел. Тогда я по бабкам пошёл. Те излечивать берутся смело, но что с Майей случилось объяснить не могут. А раз не знают, чего они вылечат. Становилось мне страшно, что вдруг никто и не знает, вдруг случилась напасть единственный раз и ни до, ни после такого не было. Как же тогда быть?
  С месяц без толку бегал, когда услышал, как два пьяных про чудеса беседовали. Я усталый был, судьбою истерзанный и присел рядом послушать их россказни. Много там было интересного и про Дорогу без конца и про Кукурузного человека и про Чёрный лес с обитателями. Беседуют они, вздыхают, дивясь неожиданности здешней жизни.
  -Это всё, мужички, конечно удивительно. Но хоть раз доводилось вам слышать, чтоб жил себе человек жил, а потом враз окаменел и дальше существовал уже в минеральном состоянии?
  -Слышали, это ж дело самое обычное.
  -Как так?
  -А так, это чудовище Каменюк делает. Обитает оно в известковых пещерах около Василёвки. Как глянет на человека, так сразу и в камень обращает. Сказывают, что древняя тварь.
  -Только глянет и в камень?
  -Моментом. Про коммунистах пробовали даже завод с ним построить, чтоб всяких бандитов на камень переводить и мостить ими дороги, но чудовище то несмышлённое, каменило всех подряд, даже партийных работников, поэтому и бросили его. С тех пор так на самотёк и обитает. Кто в его владения забредёт, того в камень и обращает.
  Я как услышал, разволновался, рассказал им нашу с Майей историю.
  -Почему же её окаменило, а меня нет?
  -Потому что ты сверху был.
  -А как ещё?
  -А так, что если бы внизу лежал, а она на тебе игралась, то ты бы в камень превратился. Каменюк то через глаза действует. Достаточно ему глянуть в глаза и каменеет человека. Бабе твоей он в глаза глянул, а тебе в затылок, потому тебе всё нипочем. Непонятно только, как ты не услышал, что оно подходит? Каменюк тяжёл неимоверно, от его поступи земля трясётся.
  И тут я вспомнил, как мне казалось, будто земля ходором ходит.
  -Братцы, выручите, расскажите, как человека из камня вернуть?!
  -Наверное не как.
  -Братцы, поить неделю буду, только подскажите!
  -Да есть вроде бабушка одна, под Ямполем жила. Вроде была у неё мазька, что смажешь и отмякает человек. Но жива ли старушка до сих пор или нет, того не знаем.
  Купил я мужикам ящик плодовоягодного и поехал в Ямполь. Три дня там рыскал, по скирдам ночевал, когда нашёл село Крутеевка, где старуха и жила. Только померла она. Уже как года три померла. Невестка её сказала, что остались бутылочки какие-то, может продать.
  -Мне бы для раскаменения.
  -Это я не знаю, от чего, хотите, посмотрите.
  Отвела меня в подвал и там я до вечера среди бутыльков сидел. Как понять, который тот? Долго я их рассматривал, а они ж без надписей, что там поймёшь. Тогда я придумал к груди их прикладывать. Башка слаба, а сердце всё правильно слышит. Пусть прочувствует и даст мне сигнал. Больше половины бутыльков к себе поприкладывал, аж грудь замёрзла, потому что в подвале же, прохладно, когда вдруг забьётся сердце, гулко так. Я бутылочку в карман и наверх. Расплатился, поблагодарил и домой. Умостил Майю всю, сижу, наблюдаю. Оно сначала ничего, а дня через три и вправду стала милая моя отмякать. Сперва только корочкой наружной, а потом и в глубь.
  За месяц ожила моя Маюшка, рассказал я ей какая беда нас победить хотела, порадовались мы и зажили по-прежнему. Я нарадоваться не мог, что вывернулся из беды. Счастье то человеку один раз даётся и если потерять, так хоть локти до плечь сгрызи, а толку не будет. Радуюсь я радуюсь, а стал замечать не то. Вроде та же Майка, мягенькая да приятная, а только другая. По характеру. То раньше была добрая да ласковая, а то кричать стала, дуется неизвестно на что, в город ей хочется жить, тут скучно. Я её пробовал увещевать, какой город, если здесь договорились жить, если вместе же думали, как лучше и сама она говорила, что в суету городскую не хочет, а здесь жизнь спокойная и дети хорошие. Она только сердится.
  Часто сердиться стала, скандалы устраивать. Я то человек тихий, терпел, терпел, может думаю это окаменения последствия или эбокситка из тела выходит, а оно чем дальше, тем хуже. До того дошло, что огрела меня половником по лбу. Тут уж я разозлился, вещи собрал и ушёл. Думаю, пусть отойдёт, подумает и снова сойдёмся. А она через три дня хахоля себе приняла, рыбные ставки у нас держал бандит. У него в городе семья, дети, а он тут ошивается. Майя его не любила, всегда говорила, что гадостный человек, а то приняла.
  Такое вот чудо, наоборот стала баба. Какая была и наоборот стала. Я переживал очень, потому как любил её. Всё думал, отчего так случилось, что вроде и спас я, а не её. И вот что придумал. Мазь та, старушкина, она то действовала, но до конца. То есть тело размякала, а сердце нет. Сердце раньше было у Майи, как конфета, потом закаменело да так и осталось. Каменное. А с каменным сердцем любви не бывает. Вот от того и посыпалось всё у нас. Сердце каменное.
  Я снова в Ямполь поехал, перемацал остальные бутылки, может, думал и для сердца бутылёк найду, но нету. И врачей спрашивал про размягчители для сердца, тоже не знают. Так и остался я ни с чем, было счастье, а осталась на сердце тяжесть.
  И как-то работал я, забивал костыли в полотно, как подумалось мне, что ведь Каменюк во всём виноват. Эта тварь мне жизнь переломала. Вылезла, Майю окаменила и исчезла. К тому же ведь съесть её хотела. Я позже узнал, что каменило оно людей, тащило к себе в пещеры и там жрало. Живых не могло, живые ему противны, а каменных жрало. Тварюка. И сколько же оно еще может людям жизнь испортить.
  Решил отомстить заразе. Был у меня хлопец знакомый, недавно из армии пришёл. Купил я у него взрывчатки триста грамм да очки, какие при ядерном взрыве одевать нужно. Если ядерный взрыв выдерживают, так взгляд Каменюка точно выдержат и не дадут мне окаменеть. С тем и пошёл я в пещеры. Замочу тварь. Отомщу за себя, других уберегу!
  Спустился, я огляделся.
  Юрий услышал, как хлопнула калитка и заговорил быстро.
  -В общем взорвал я его к хуям, почти и ничего не осталось, одни кусочки. А Майя, Майя умерла. Упала однажды и каменное её сердце проткнуло лёгкие. Хоронили пышно, хахоль её постарался. Так вот.
  
  В дом забежал внук с десяткой в руке и восхищёнными глазами.
  -Ну ты батя даёшь! Ты же раньше говорил, что она так камнем и осталась!
  -Что?
  -Я под дверью сидел, всё слышал! Я так и понял, что чего-нибудь расскажешь! У тебя морда такая была, что сейчас расскажешь!
  -Подонок!
  Теперь батя бегал за сынком, грозя догнать и прибить. Тут в хату зашёл дядя Олег. Тот самый мужичок, со станции, который рассказал про Тунгусовых. На правой руке только два пальца, как раз чтобы козу показывать.
  -Чё это у вас за цирк? И где писатель?
  -Спит писатель. Слабак он, уже и рыгал, хотя выпили херню.
  -Это он не привык, чтоб без закуси. Ничо, научим. Истории рассказали свои?
  -Рассказали, а тебе чего?
  -Так и я хочу. Сидел и вспомнил, что и у самого история есть, ещё какая история! Вставай, писатель! Я вот и бутылочку принёс да рыбки сушенной. У вас же, чертей, вечно закуси нет.
  -Только про главное не рассказывай.
  -Что я совсем дурак, про главное молчок. Я про своё, ну давай, вставай.
  Дядя Олег усадил писатель за стол, несколько раз потрепал щёки для приведения в чувство и стал разливать самогон. Отец с сынком к тому времени успокоились и тоже сели за стол, дедушка, услышав журчание выпивки, проснулся и все подняли посудины. Молча накатили и принялись лушить окунцов, тщась выдрать из них питательную сущность.
  -Ну чё, готова машинка твоя, историю записывать?
  Писателю, по всему видно, было плохо, но головой кивнул.
  -Тогда слушай.
  
   Три пальца или инопланетный суд
  
  -Вот это видишь?
  Дядя Олег показал свою правую руку с недостатком пальцем.
  -Это у меня не всегда было. Я долго со всеми пальцами жил, работал на заводе в самом инструментальном цеху, куда просто так не возьмут, туда только спецы. Я туда учеником пришёл, за пять лет до второго токаря по объединению поднялся. Всё что хочешь умел. Там остальные ножи делали или топоры, а я до такого даже не опускался, только чтоб сложная, интересная работа была, делал. Этакую деталь, что никто не возьмётся, а я брался и делал.
  -Чёй-то врёшь, у тебя ж руки дрожат.
  -Это сейчас дрожат, а тогда на микроны разницы чувствовал. В таком почёте был, что раз даже на шабашке директору попался, но не выгнали меня. И начальник цеха и главный инженер сказали, что меня нельзя выгонять. Подобрали мужичка с такой же фамилией, его долой, а директору доложили, что приказание выполнено. Так я и работал.
  За деньгами я не гнался, потому что сам, семьи нет, хватало. А мог тысячи зарабатывать. Много раз предлагали мне всякое. Особенно номера на двигателях переделывать. Всё сделают, привезут коробку, увезут, только сделай. У меня фреза специальная была, что сниму аккуратно старый номер, новый набью, заделаю всё, так что никто и не прикопается. Мне за каждый движок двести баксов чистыми. Час работы и отдыхай. Но я за такое не брался, потому что в тюрьму не хотел, а попасться можно. Пока я работал у нас с цеха троих взяли. За решеткой не хочу, поэтому обходил.
  Только если бы знать про всё, что обходить. А так подошли ко мне мужички, одного я знал, предлагают могарычевое дело.
  -По движкам я не работаю.
  -Мы и не просим. Болваночку нам нужно одну распилить, сто баксов платим.
  -Болванку вам любой дурак за десятку распилит.
  -Болванка с начинкой. Нам нужно так распилить, чтоб не пострадала. Так возьмёшься?
  -Хоть не бомба?
  -Из цветмета, какая бомба.
  А у меня как раз брательнику совершеннолетие было, он очень гитару хотел. Заработаю, куплю.
  -Везите, только если попалят вас, я не причём.
  -О чём речь.
  Через час и привезли они болванку. Размерами эдак с газовый баллон и тяжеленная, что вчетвером ели несли. Точно из цветмета, только не пойму из какого, хоть я в металлах разбирался хорошо, что хочешь знал.
  -Где такую дуру взяли?
  -Да в лесу нашли. Может со спутника или военные бросили.
  -Хоть не радиоактивная, может тут смертельная доза.
  -Не, смотри.
  Показывают мне дозиметр.
  -В норме всё.
  Гляжу, что основательно у них всё обставлено, сколько ж это рассчитывают получить. Тысячами.
  -Что ж это за металл такой?
  -Сплав какой-то. Только он крепкий очень, сможешь распилить?
  -Я что хочешь распилю. Клади на станок.
  Укрепил я болванку, простучал её.
  -Миллиметров пятнадцать тут оболочки.
  -А дальше вроде пустота. Сейчас посмотрим.
  Укрепил резец крепкий и подвожу. Начинаю резать, а оно будто кухонным ножом по кирпичной стене. Елозит, а не режет. Я тогда сразу с алмазным наконечником резец. Они то дорогие, под личную роспись, но у меня парочка была в тумбочке. И давай потихоньку выбирать. Режет, но туго. Такого я ещё сплава не видал по крепости. Броня прямо. Выключил я станок.
  -Триста баксов или забирайте. Чудной сплав, не работал ещё с таким, нужно только алмазами резать, а они дорого стоят.
  Мужики погутарили и дают мне деньги.
  -Режь дальше.
  Чего ж это рассчитывают они там найти? Снова станок включил и режу. Больше часа мудохался, пока дорезал и так чую, что последний проход делаю.
  -Готовьтесь подбирать, чего оно там внутри.
  Они стали кругов, наблюдают. Веду я резец, миллиметр в миллиметр и раз болванка напополам. Мужики к ней внутрь лезут, а там говно какое-то. То есть не говно, а вроде медуз или холодца зараза. Много. Ведра три вылили, поштучно и не считали.
  Стоят, смотрят на добро это, ошалелые.
  -Чего это такое?
  -Сами не знаем.
  -И куда сдадите?
  Молчат. Потом прикопались, чтоб я деньги отдавал, потому что внутри фуфло, а не драгметаллы.
  -Это ваши проблемы, я своё дело сделал.
  Не то чтобы мне жаль денег было, но попросите, я отдам. Они наезжать начали, наездов я не люблю. Отвалили они со скорлупой металлической, а ведра с этим говном оставили. Пришлось мне самому выносить на свалку. Ещё все не вынес, как насбегалось собачни со всей площадки, жрут эту слизь. Я поскорее оттуда, чтоб вопросов не было. А вёдра потом с неделю воняли. Потому что отрава оказалась. Все собаки от неё пропали. Не сразу, но дней через десять ни одной не осталось. Хорошо хоть сам руки помыл после той фигни, а то бы отравился.
  Уже недели две с того случаю прошло, возвращался я вечерком домой, чуть выпивши, но так трезвый. Иду себе, думаю, что лето скоро, на море бы съездить с бабой. Тут стоит что-то на дороге. И странное такое. Вроде как человек, только плоское. Оно бы как тень, но фонарей рядом нет, с чего ж тень. И как-то мне страшно сразу стало, тревожно. Что за чудеса такие? Я давай чуть в сторону брать, а оно ко мне и точно ведь тень. Я бежать.
  -Олег, стой!
  Скрипучим голоском и с акцентом. Вроде иностранец.
  -Что надо?
  -Ты должен пойти со мной!
  -Чего?
  -Ты должен пойти со мной и ответить за всё.
  Тут я успокоился. Потому что тень тенью, а базарит как человек, ответа требует.
  -За что отвечать то?
  -Там всё узнаешь.
  Понял я так, что звал куда-то в подворотню. Только я не лох, знаю я эти дела, что идём выйдем, тут тень, а там десяток лбов ждут.
  -Ладно, пойдём.
  Да как переебу тень, она и легла прямо в грязь. Фига вы меня так возьмёте. Хотя тень, странное дело. Я бегом домой. Взял топорик в руку, к двери стул поставил, рядом телефон. Чуть что, вызову милицию. Жаль, что самопала у меня нет, чтоб шмальнуть если что.
  И вдруг дверь со стулом отлетает, будто не на петлях железных, а на туалетной бумаге держалась. Заходит в квартиру человечек небольшой, тоже на тень похожий.
  -Олег, на сегодня отбой.
  И как провалился я, ничего не помню! Очнулся, что сижу в каком-то аквариуме тесном, а рядом те мужики, которым я болванку работал. Повязали значит. Чистосердечное делать или отпираться, не знаю. И бить же будут, слыхал я как менты раскрываемость держат. Потом доходит до меня, что я в аквариуме в чём мать родила и вялый какой-то, что не шевельнутся.
  Странные менты. Про аквариумы не слыхал, хотя наши пацаны часто по тюрьмам сидели. Может это СБУ. Может та труба с космического корабля, совершенно секретная штука может. Я где-то читал, что когда Гагарин приземлялся, то кто-то из местных парашют его спёр. Пятнадцать лет дали. Может и сейчас строго. Тогда чистосердечное надо и давить, что не знал, по глупости всё и просить снисхождения.
  И не СБУ. Стал я приглядываться вокруг, а совсем не СБУ. Лампочки какие-то, потолок округлый, пол с подсветкой. Вроде как в кино. Про инопланетян. Но я то в них не верил. В Союзе такое ПВО было, что любых бы инопланетян на раз подбили. Мне муж сестры рассказывал, он там служил. Говорит, если б хоть одна тарелка прилетела, сразу бы ей капцы. Сильная страна была.
  Въезжают. Вроде тех, что я вёдрами вывозил, только живые, плещутся в аквариумах на колёсиках. Было б куда, упал бы в обморок, а так просто сознание потерял. Шарахнуло меня что-то, открываю глаза, штук семь слизняков в ряд стали и рядом две тени. Одна вроде та, что я бахнул, а вторая, что меня забрали. Они то и не тени, а люди. Только в голове у них разъёмчик такой. Из него проводок толстый и к стеночке. Вроде как батарейки на подзарядке.
  -Мы провели расследование.
  Тот же голос, что у тени.
  -Четверо виновны в убийстве экипажа, один не виновен. Четверо на разложение, один на свободу, с удержанием процента. Дело окончено.
  И поехали себе куда-то. Вдруг вижу, как те четверо извиваться начали. Струйки к ним в аквариум подпустили. Бьются, бьются и кожа с них пеленой снимается. Потом перестали шевелиться, ещё минуты три и совсем их не стало. Будто сахар в чае растворились. Страшно мне. Это ж так и меня могут того. Хотя, если они четверо, так я тот, который на волю. Пронесло!
  Хотел порадоваться, а не могу, потому что из всего тела одни глаза мне подчиняются. Им вижу и верчу, всё остальное, вроде как не моё. Только я это понял, как поднимается моя рука, вот эта самая, правая и из аквариумы вылазит. Тут ножнички появляются, вроде маникюрных, но с гидравликой. И три пальца мне обстригли. Гляжу на них и хуею. Потому что пальцы то мои, а не больно. Трубочка подскочила, пыхнула чем-то на руку, кровь и не идёт. Потом затуманилось у меня всё и опять провалился куда-то.
  Очнулся дома. Двери на месте стоят, а пальцев нет. Вот эти два остались, а трёх нет. Будто издевательство. Ещё бычок держать могу, а больше ничего. И стыдно как-то, как объяснить, где потерял? Я с завода ушёл, бомжевал даже немного, а потом тут вот, на станции прибился и обитаю. Такая вот история. А если не ясно, так я объясню, что это инопланетяне меня искалечили. В болванке, наверное, экипаж с разбившегося корабля был, а мы их того. То есть я не знал, поэтому на мне вины нет, те ж, видать, догадывались. Их и растворили. А пальцы мне наверное за тень. Что я сразу не пошёл, сопротивлялся. Так ведь сами дураки, скажите, что межпланетный разум, а не бандюки какие-то, я бы и пошёл. А то "пойдём", "ответишь". Хоть и межгалактические, а разговаривать не умеют. И я пострадал. Вот и вся история, что понравилась? Коротко и всё чистая правда, вот с доказательством. А чарку держать могу.
  
  Дядя Олег подхватил стопочку двумя пальцами и опрокинул в рот, потом метнул следом окунька, совсем не чистя, прямо с хвостом и головой. Жевал.
  -Заразы. И никак их не достанешь.
  -Ага. Ладно вот Каменюк тут был, взорвал его и нормально, а эти летают.
  -Так они и сюда летают.
  -Куда, сюда?
  -К ведьме этой, бабе Наташе, ну которая на хуторке живёт.
  -Откуда, внучок, знаешь, что летают?
  -Сам видел! Честное слово и по трезвому делу! С женой мы шли, а они приземляются, тарелочка такая серебрянного цвета, вроде как джипы у крутых. Видел!
  -Так это значит она с ними яшкается?
  -Не чай же попить летают. Всё ж таки далеко.
  -Может она людей им продаёт?
  -Она гной пьёт!
  -Как гной?
  -У неё в ведре прыщ такой здоровый живёт, она его кормит, а он ей гной вырабатывает. Я ж пенсии разношу, видел. И она сама рассказывала, что по стакану в день пьёт и тем здоровье своё сохраняет.
  -Гной?
  -Гной. Сам видел. Воняет так, что чуть меня не вырвало.
  -Тварюка. Прыщ то небось человеческой кровью поит!
  -Ага, красненьким чем-то.
  -Батя, чего ж ты молчал!
  -Так я думал, что то сок томатный.
  -Дурак, какой сок, какой из сока гной выйдет.
  -Ты, сынок, на папу не ругайся!
  -Ага, внучок, повежливей с батей.
  -Спалить её надо!
  -Чего, дядя?
  -Спалить её надо! А то ведь летают к ней, а она покажет на любого из нас и пропадём. Спалить её, стерву продажную, надо!
  -И правильно дядя говорит! Товарищ писатель, ведь нужно ведьм жечь?
  -Он лыка не вяжет, брось его.
  -Так что, пойдём?
  -А и пойдем!
  -Батя, может не надо?
  -Надо, Юрка, надо! Может она нашему ожиданию помеха! Может из-за неё до сих пор и не летит! Мы ждём, ждём, а его всё нету, потому что не хочет из-за этой ведьмы сюда пролетать и забирать нас на Шоколадную!
  -Жечь её к чёрту!
  Мужики окатили писателя водой, дали по щекам и потащили с собой. Уже стемнело, накрапывал дождь, часто падали в грязь.
  -Спички берегите, чтоб было чем поджечь!
  -Ничего, у дяди Олега зажигалка вечная есть!
  -Куда, куда бежим?
  -Ведьму жечь! Не видал такого ещё? И про это напиши! Мы тут ведьм не потерпим!
  -Гной пьёт, стерва!
  -С инопланетянами в сговоре!
  -Главному мешает, стерва!
  За такое и действительно надо жечь. На свежем воздухе и после нескольких падений в лужи, писателю чуть полегчало. И даже хорошо было вот так бежать. В темноте, слыша рядом дыхание товарищей.
  Скоро перешли на шаг, потому что запыхались. И даже страшновато делалось. Ночь вроде, а они к ведьме идут, жечь.
  -Крестики то у всех есть? С ними не одолеет нечистая сила.
  -Главное, чтоб зажглось, а то сыро всё.
  -Зажжём, зажжём! Вон уже и хуторок.
  Минули две брошенные хаты и остановились у третьей.
  -Дверь припереть нужно и трубу закрыть, чтоб не ушла.
  -А трубу то как?
  -Я полезу!
  -Внучок, скользко.
  -Херня!
  Юра-младший резво стал карабкаться лестнице, прислоненной к стене, Юра-старший прилаживал кол к двери, чтобы не смогла открыться, дед с дядей таскали из сарая сено и обкладывали дом. Писатель просто стоял рядом и думал. По всему выходило, что уголовное дело, но сейчас это казалось совсем не страшным и даже весело. Будет, что приятелям в редакции рассказать. Вот так поездка за историями. Ехал слушать, а тут делает историю своими руками. Ногой подбросил к стене отвалившийся клок сена.
  -Поджигай!
  Дядя Олег побежал вдоль стен, пыхкая своей допотопной зажигалкой. Занялось не везде, но скоро огонь разгорелся и вовсю взялся за стены.
  -Теперь будет знать, как с инопланетянами хозяйствовать!
  -Пусть на том свете гной пьёт!
  -Скотина!
  -Внучок, прыгай с крыши, а то с ведьмой сгоришь!
  -Ничего, я ещё посижу, а то вдруг через трубу уйдёт!
  Но скоро соскочил, все отошли и наблюдали, как разгоралась хата. Вдруг внутри её что-то громко завыло и застонало.
  -Помирает!
  -Как бы в животных не обратила!
  -Тикать надо.
  -Куда утечёшь?
  -К батюшке надо, он один нас оградить может!
  -Айда!
  Прочь от горящего дома, снова грязь, снова тёмные улицы, потный восторг совместного бега, пьяное братство, небо, завешенное пеленой мелкого дождя, который кажется бесконечным и невыносимым, позывы мочевого пузыря, предчувствие завтрашней головной боли и градусно-смелое "А пусть!".
  Два раза останавливались, пока, наконец, прибежали к маленькому домику недалеко от путей. Стучали в дверь.
  -Батюшка, открой, это мы, Тунгусовы!
  -Да не стучите, ироды, дверь вышибете, сейчас открою.
  Всей гурьбой ввалились в аккуратную прихожую с ковровыми дорожками.
  -Стой! Далее вам хода нет, а то матушка задаст! Ишь грязные какие, ну что свиньи! Где это лазили? Опять натворили чего?
  -Что вы, батюшка! Мы к вам писателя привели! Из самого города приехал, истории наши записывать. Вот мы и подумали, может отец Александр чего-нибудь расскажет. У нас батюшка мудрец, всё знает и во всяком деле советчик!
  -Ну-ну, ладно то уж хвалы распевать. Садитесь на скамьи, я сейчас чайку подогрею.
  -Батюшка, кагорчику не найдётся.
  -Я вам дам кагорчику! Пьяницы скверные! Говорил и говорю, в своём доме кабака не допущу!
  -Ладно, ладно, батюшка, это внучок по глупости. Мы чаем попьём, а вы пока писателю историю расскажите.
  -Да, будьте добры, святой отец.
  Писатель вытащил из кармана диктофон и не знал куда его деть.
  -Вы что, серьёзно писатель?
  -Да, очень даже серьёзно. Езжу вот по городам и весям, набираюсь жизненных историй. Вы меня простите за вид, это перебрал чуть, не привык я к такому питью, не рассчитал сил, уж извините.
  -Ничего, эти агелы кого хочешь задурят! И взрослые же мужики, а всё бухаете! Когда ж напьётесь?
  -Батюшка, мы ж не просто так, мы ж от тяжести жизни.
  -Мы ж...
  -Ладно, расскажите сейчас, какие вы хорошие. Погодите, чайник поставлю и не шумите, матушка спит.
  Батюшка ушёл. Был он невеликого росточка, худ, чуть сутуловат, с русой бородкой и растрёпанными волосами. Писатель раньше думал, что батюшки все сплошь крупные да розовощёкие, а этот оказался чуть ли не как бомбист из романов про дореволюционные времена. Впрочем, остальные к нему были привыкшие.
  Вскоре он пришёл, волосы прибрал в хвост, облачился в черную одежду.
  -Какие вас истории интересуют?
  -Интересные, он про интересные расспрашивал!
  -Юра, погоди, пусть товарищ писатель скажет.
  -Да он прав. Именно интересные и так, чтоб на самом деле произошли.
  -А как же вы это проверите. Ладно я, лицо духовного звания, а эти ж болтуны такого вам порассказывают, что ни в какие ворота.
  -Зачем же так, батюшка, мы тока правду.
  -И всё-таки.
  -Ну, я надеюсь на совесть рассказчика. И сам проверяю. Ведь я же буду решать, что останется, а что нет. Посчитаю враньём - уберу, покажется, что правда - оставлю.
  -Странный способ писательствования.
  -Сейчас литература в кризисе, поэтому приходиться обращаться порою к самым неожиданным формам.
  -В кризисе, это пишут плохо или читают мало?
  -Однозначно сказать трудно, скорее и то и то. Звучных имён мало, а потому и желающих книги почитать немного. Может, что и есть стоящее, так не доходит до него читатель.
  -Может это и к лучшему?
  -Не знаю, время покажет. Так вы что-нибудь расскажите?
  -Что интересное и на самом деле происшедшее?
  -Да-да, именно вот так.
  -Даже не знаю, что. Хотя вот, есть одна история. Расскажу я вам про моего соседа. Не знаю, как по интересности, но история самая правдивая.
  
   Злоключения хлебного человека
  
  -Я тогда жил в городе, в старинном двухэтажном доме возле кладбища. Бабовы жили на первом этаже, ничем ни примечательная пара лет под пятьдесят, он был конструктором на заводе, она технологом на хлебокомбинате. Детей у них не было, родственников, во всяком случае в городе, тоже. Жили они для себя и замкнуто, ни с кем не общались, даже с соседями не здоровались, явно выказывая всем своё пренебрежение.
  Каждый год в конце августа ездили они на море, на время отсутствия поселяя в квартире неизвестную старушку, которая должна была охранять имущество от домушников. Старушка две недели сидела дома, разве что иногда подходила к окну, но ни с кем не разговаривала, а по приезду Бабовых исчезала в ту же неизвестность, откуда и являлась.
  Так они и жили, являясь объектом зависти для соседей, измученных несчастными браками или плохими детьми. Всегда ухоженные, отдохнувшие, выписывавшие сразу несколько газет и даже журнал. Люди жили в своё удовольствие, слесарь из ЖЭКа рассказывал, что внутри двухкомнатной квартиры сплошной евроремонт, новые стиральная машина и холодильник, большой телевизор. Недаром домушников боятся. И мало того, что всё у них так хорошо, так еще жена всегда приносила с работы сумку свежего хлеба, который долго ещё пах в коридоре. Нам же зачастую приходилось довольствоваться черствым, потому что ближайший магазин вечно торговал вчерашним хлебом, а до нормального долго было топать.
  И вдруг однажды утром к Бабовым приехала скорая. Потом пришёл участковый врач. Он и рассказал всем, что у Бабова приключился инсульт и его парализовало на правую сторону. Должно было вскоре отпустить, потому что мужик был крепкий, не пил, иногда видели в окно, как занимался зарядкой.
  Но прошла неделя, другая, а Бабова всё не попускало. У жены заканчивался отпуск, за свой счёт ей не давали, потому, что много желающих работать на хлебзаводе, не можешь, пиши заявление. Работу бросить, на что жить? Не бросить, кто будет ухаживать за лежачим мужем? Нанять нянечку - дорого, тем более, что большая часть денег уходила сейчас на лекарства да врачам. Вот тут впервые и пожалела Бабова, что нет у них детей. Мог быть уже взрослый сын или дочь, которые и помогли бы. А так, одни-однёхоньки. Притом, что она сама мужа и убедила пожить для себя. У неё сестра при родах погибла и панически боялась Бабова родить, думая, что и её ожидает та же участь. Теперь вот хватилась да поздно.
  Успокаивала себя Бабова, что дети сейчас неблагодарные, плюнули бы и не помогли, поэтому и сожалеть нечего. Но делу это не помогало, потому что мужу был нужен уход и на работу обязательно ходить. Вот и выбирай.
  Не знаю как Бабова придумала выход. Может сама, может подсказал кто. Но однажды осталась она работать на ночную смену и сама замесила тесто. Взяла для него самой лучшей муки для крепкого тела, добавила свежих дрожжей для здоровья, сыпнула соли, чтоб не был пуст человек, ванилина для приятного запаха и, в последний момент, добавила рыхлителя для мягкости характера. Сами они с мужем были кремни кремнями, поэтому ужиться с ними мог только человек мягкий, почти тряпка.
  Долго месила, тщательно вымешивала, старалась изо всех сил. Потом выложила тесто на жаровню и стала придавать ему человеческую форму. Вылепила сильные руки, чтобы мог переворачивать парализованного, сделала мощную грудь, чтобы мог таскать тяжести и маленький живот, чтобы ел чуть-чуть. Над лицом не старалась, сделав его несуразным и грубым, чтобы женщины обходили стороной и не могли увести. Гениталии не лепила вовсе. Хотела даже сделать одну ногу короче другой и горб на спине, но подумала, что вид уродства будет мешать им с мужем, привыкшим к красоте и совершенству.
  Когда закончила лепить, задвинула жаровню в печь и смотрела в окошко, как испекается хлебный человек. Следила, чтоб не пригорело тесто, чтоб пропеклось и зарумянилось. Много лет проработала она на хлебзаводе и знала в этом толк. Вынула жаровню, понюхала тесто и толкнула его.
  -Вставай!
  И встал он, еще горячий, оглядывался по сторонам, не понимаю куда попал из жаркой печи. Острым ножом прорезала ему рот и расчистила уши.
  -Знай же, что я твоя госпожа, а ты мой слуга. И любое приказание моё обязан исполнить. А все другие люди враги, они мечтают лишь о том, чтобы съесть тебя, берегись их. Ты понял? Отвечай!
  -Да.
  -Да, госпожа.
  -Да, госпожа.
  -А если будешь плохо себя вести, то пущу тебя на сухари, тебя разрежут и поджарят.
  Хлебный человек задрожал от страха. Ему было холодно и непривычно в этом сумрачном мире.
  -Вот, одевайся.
  Бабова дала человеку одежды своего мужа. Выбрала какую похуже, чтоб не жаль.
  -Иди за мной.
  Хлебный человек послушно пошёл следом. Как всякий хлеб, не имел он в себе стержня воли и потому легко подчинялся чужим приказаниям.
  На проходной их чуть не задержали, потому что хоть и в человеческой одежде, хоть с говорящим ртом, но пахло от него сильно хлебом и только червонец, сунутый Бабовой охраннику, помог уладить дело.
  Шли по улице, было раннее утро, хлебный человек дрожал от непривычного холода и даже начал немного кашлять, на что хозяйка сказала замолчать. И человек замолчал.
  Бабова привела его в дом и познакомила с лежащим мужем.
  -Это наш раб. Он будет служить нам или сделаем из него сухари. Это твой господин. Ты должен ухаживать за ним и помогать ему. Теперь пойдём, я научу тебя домашней работе.
  Оказалось, что из хлебного человека не очень хороший работник. Он не мог мыть пол или посуду, потому что руки его размякали и отпадали. Он плохо чистил картошку и не мог стирать. Зато он был сильный, легко относил парализованного Бабова на унитаз, чем очень облегчил жизнь чувствительной к запахам супруги, ранее терпевшей судно. Ещё хлебный человек научился пылесосить, варить супы, делать чай и даже играть на гитаре, которая осталась у Бабовых ещё со времён мятежной юности.
  Сидел на кухне и тихо перебирал струны. Не исключено, что хлебный человек был романтик. Он часто вздыхал и любил смотреть в окно, где текла страшная и влекущая другая жизнь. Он и хотел и не хотел оказаться там. С одной стороны Бабова говорила, что его сразу съедят, разорвут на куски и съедят, ведь люди всегда голодны и постоянно пребывают в поисках хлеба насущного. Но хлебный человек очень часто смотрел в окно, но не разу не видел, чтобы кого-то разорвали. Закрывал шторку и вздыхал.
  Вздыхал и Бабов. В глубине души он очень сожалел, что жена не сделала в прислугу хлебную женщину. Хоть он был наполовину парализован, но член его работал, супруга не хотел возиться с инвалидом, а гормоны требовали заботы. Вот если бы рядом была хлебная женщина. Пусть даже жена замазала бы её влагалище, но рот то остался. Бабов смачно глотал слюню. Это было бы так хорошо!
  Но сказать жене об этом он не решался. После паралича стал побаиваться, что она просто уйдёт от него. Она была решительная женщина. И Бабов лишь плямкал губами и злился, что так вышло. И с параличом и с рабом. По причине консервативных воззрений Бабов даже подумать не мог о том, чтобы решить свою проблему с помощью хлебного человека. Он презирал гомиков, хотя в этом провинциальном городе они были редки и незаметны.
  Хлебный человек тоже испытывал некие непонятные томления, хотя половых органов и не имел. Особенно волновали его свежеиспечённые булки, которые хозяйка приносила с работы. Так хотелось прижаться к ним и замереть, радостно вслушиваясь в грохот рухнувшего одиночества. Но Бабова была технолог со стажем, все повадки хлебо-булочных изделий знала, а потому закрывала хлебницу на ключ, который всегда носила с собой. И вообще чаще приносила хлеб, утверждая, что он полезней для желудка. Человек этого не знал, тем более, что к хлебу чувств никаких не питал. Булки тонкая штучка. Часами мог стоять у запертой хлебницы и вдыхать источаемый ими аромат. Забывал в это время обо всём, даже о еде.
  Питался хлебный человек мукой да солью. Был по прежнему свеж и мягок. Бабова говорила, что наступит время и он почерствеет, станет твёрдым, хоть гвозди им забивай. Потом покроется плесенью и начнёт гнить. Хлебный человек содрогался таким перспективам, но страх не долго держался в его пористой голове.
  Так и жили. Хлебный человек старательно работал, чтобы не быть пущенными на сухари, Бабову стали сниться медсёстры без трусов, Бабова завела небольшой романчик на стороне и приходила домой поздно, потом ещё долго мылась в ванне. Хлебный человек очень боялся ванны, там вода, там смерть.
  Однажды весной Бабова принесла домой пасху. Хлебный человек зажаривал суп и не сразу услышал прекрасный запах изюмного создания. Когда вбежал в комнату, то её почти съели. Давилась сдобной прелестью хозяйка, скрежетал челюстями муж-паралитик. И маленький кусочек пасхи на столе, как прощальный поцелуй.
  Поцелуи хлебный человек несколько раз видел по телевизору и они казались ему чем-то замечательным, потому что соответствовали его мечтам о том, чтобы прижать к себе булочку и почувствовать, что не один. И теперь этот кусочек.
  -Чего тебе?
  Хлебный человек убежал на кухню и прижался лицом к окну и закрыл глаза от нахлынувшей тоски. Ему почему-то стало плохо, он почувствовал как твердеет и плесень начинает пускать корни по всему телу. Плохо, плохо, плохо! Он открыл глаза, но может даже решился набрать ванну воды и броситься туда, чтобы не мучиться.
  Хлебный человек открыл глаза и увидел вагонетку с пасхами перед самым его окном. Только что сгрузили, подходили люди и брали пасхи, почти всегда по несколько, какой-то крупный мужчина в странной шляпе взял сразу десять.
  Много пасок. Хлебный человек воровито огляделся, хотя ни разу не воровал. Прокрался к комнате. Хозяин смотрел телевизор в своей спальне, хозяйка ушла в свою поспать перед ночной сменой.
  Накинул на себя плащ и пошёл на улицу. В тапочках шлёпал по весенней грязи, не замечая ничего и только радостно предчувствуя. Подошёл к вагонетке, там стояла очередь, но любви неведомы очереди. Хлебный человек сразу заметил её. Небольшую, хорошо пропеченную, с трогательной белой шапочкой глазури, присыпанной чем-то разноцветным. Она стояла одна на полочке, никто не хотел её брать из-за примятого бока. Но хлебный человек видел, что примятый бок совершенная чепуха по сравнению с прекрасным её характером.
  Если бы хлебный человек знал, что такое счастье, он бы непременно подумал, что будет счастлив с пасхой. Но хлебный человек просто взял её и бережно понёс домой. Он не знал про деньги, в его штанах не было даже карманов. Думал, как придёт на кухню, прижмёт пасху к левой части груди и расскажет всё то, что скопилось в нём за недолгую жизнь. Потом выслушает её и они будут вмести и им будет хорошо.
  Сзади поднялся шум, хлебный человек увидел, как за ним бежит мужчина. Хлебный человек не имеет инстинктов самосохранения, поэтому даже не подумал убегать. Пошлёпал к дому, расплываясь в предчувствиях. Его догнали.
  -Отдай!
  Чужие руки тянулись к его любимой. Хлебный человек не понимал почему. Ведь другие брали гораздо больше, он же взят только одну. Она нужна ему! Но мужчина вырывал её. И хлебный человек взбрыкнул. Вдруг ударил нападавшего в живот, вырвался и побежал домой. Он не умел бегать, он был в комнатных тапках без задников. Человек догнал его в подъезде, привычным ударов в голову свалил и стал отбирать пасху. Хлебный человек почти терял сознание, но сцепил руки. Мужик резко дёрнул и оторвал правую. Ошалело посмотрел на чужую руку в своих руках, заматерился и убежал.
  Хлебный человек лежал на грязном полу и стонал. Он бы плакал, но в нём не было жидкости. Он сокрушался не за рукой, он смотрел на крошки и куски, разорванный в борьбе пасочки. Вот треснувшая шапочка глазури, вот тот самый примятый бочок, вот донышко. Хлебный человек подполз к этим остаткам и стал их целовать своими бесчувственными губами. Не вставал, он не хотел больше жить, хотел сам раскрошиться тут же на мелкие куски, даже стал ломать себя уцелевший рукой, но не хватило сил. Ослаб и затих.
  Его нашли соседи, на шум выскочила Бабова, тут же всех разогнала и завела хлебного человека в квартиру.
  -Негодяй! Так ты отплатил за моё добро! Я же говорила, что тебя нельзя выходить на улицу! Неблагодарная тварь!
  Она долго кричала, била хлебного человека по щекам, а он молчал, потрясённый смертью пасхи.
  Бабова отвела его в кухню, замесила немного теста и стала приделывать руку. Она была зла на хлебного человека, но без раба жить не хотела. Подумала только, что в ближайшее время вылепит нового, изменив рецепт в сторону полной покорности.
  Ночью хлебный человек ушёл. Хотя дверь была закрыта ключём, но он знал, как открывать окно на кухне. Вылез и пошёл тёмными улицами неизвестно куда. Рука ещё не приросла и болела, было сыро и холодно, особенно ногам, но он упрямо шёл в неизвестное вперёд, лишь бы не оставаться рядом с тем местом, где погибла его любовь. Хлебный человек чувствовал, что сердце его разбито и что никогда больше не встретить ему ту пасочку. Отчаяние и страх заставляли хлебного человека дрожать и шататься. Большими неуверенными шагами уходил он из города.
  Уже на рассвете рядом с ним остановилась милицейская машина. Это возвращался от любовницы участковый Косой. Опытным взглядом сразу увидел он старый плащ и домашние тапочки на несуразном человеке. Потребовал документы. Хлебный человек даже не знал, что это такое, не знал и о милиции, пробовал уйти, но удар дубинкой и скоро он сидел за решеткой в бобике.
  Косой вёз хлебного человека в своё родное село, где имел большие земельные угодья. К весне свозил он туда бомжей и всяких потерянных людей, которые за самогон и скромную пищу горбатились на земле до самой осени, когда участковый снова вёз их в город. В этом году Косой прибрал к рукам ещё несколько гектаров и теперь заботился о приобретении дополнительных рабов.
  Через несколько часов хлебный человек уже возился с вилами, разбрасывая кучи навоза, ещё с осени вывезенные на поля. С ним работало еще полтора десятка человек, сопящих и задыхающихся от непривычно тяжелой работы. Уже опытные говорили, что нужно подождать и через пару недель втянутся, станет полегче, остальные роптали, что убегут из этого земляного ада.
  Но никто не убежал. Все были наслышаны о том, что делает Косой с беглецами, как он всесилен и сколько у него полезных знакомств и связей. Почти всегда отыскивал он убежавших и не было пределов его гневу. Лучше терпеть, к тому же кормят, по вечерам наливают, есть, где ночевать.
  Хлебный человек в этих рассуждениях не участвовал, равнодушный тянул лямку труда, когда заболел. Мучное его тело не было приспособлено к земляной работе и стало крошиться да отслаиваться. На руке снова появилась трещина и хлебный человек рисковал стать инвалидом. Тогда Косой перевел его на кухню, где работа была не легче, но хоть привычнее. Здесь хлебный человек и прожил до самой осени, когда все работы были закончены, Косой накрыл большой стол, выдал бомжам по десятке на дорогу и сказал приходить весной.
  Было уже холодно и хлебный бы человек простудился, если бы бомжи не подсказали натыкать под плащ газет и картона, а ноги замотать тряпками. Бомжи звали хлебного человека с собой, они хотели иметь запас еды в трудные времена зимы. Хлебного человека им бы хватило на месяц. Но уже по дороге в город их снова остановил Косой. Был заметно взволнован, выбрал троих, в том числе и хлебного, повёз к богатому дому, стоящему возле большого леса. Бомжам сказали бежать туда, а то скоро пустят собак. Бомжи и побежали, наслышаны были об охотах, устраиваемых в поместье здешнего уголовного авторитета Вулфина. Что охотится он непременной на живых людей, а добычу скармливает своим псам.
  Бомжи бежали быстро, надеясь спастись в густоте леса. Хлебный человек быстро отстал, потом ему надоело метаться среди стегающих веток. Залез на дерево и решил отдохнуть. Когда рядом залаяли собаки, то совсем не испугался, откуда ему было знать о смертоносных вулфинских псах. Те тоже не обратили на него внимания, потому что тренированы были на мясных людях, а хлеб им был безынтересен. Потом пробежали мимо. Охотники с большими ружьями тоже прошли не заметив. Хлебный человек переждал на дереве ночь, а с утра пошёл куда глаза глядят.
  Через время его измождённого подобрал в лесу местный крестьянин по имени Михаил, который сразу определил полезные хлебные свойства человека и придумал скормить его своим свиньям, которых у него было целых три. Крестьянин привёз хлебного человека домой и поставил чугун с картошкой, чтоб затолочь его добычей. От хлебного человека своих намерений не таил, соображая, что сколько буханок хлеба скормил, а ни одна не убежала. Только хлебный человек был высший организацией хлеба, а потом испугался и ушёл, через незапертую дверь. Долго ковылял, пока не пришёл в небольшой городок с безвестным именем, знаменитый разве что своим комбикормовым заводом. Хлебного человека чуть не сдали туда, чтобы переработать на корм для скота, но его спасла предпринимательница Элла Лисицына, торговавшая всяческим ширпотребом возле проходной.
  Была она женщина одинокая, несколько раз уже принимала к себе мужчин, но потом выгоняла их за пьянство. А тут такой, что пить не будет. И хоть лицо никудышнее, но так статный и голос приятный. Перед самым измельчительным участком выкупила Элла хлебного человека и отвела к себе домой, надеясь, что теперь то уж будет ей счастье. Правда, стянув с новоприобретенного мужа плащ, не обнаружила половых органов, но была женщина инициативная и с выдумкой. Сразу же заделала тесто, долго умешивала его и потом вылепила огромный половой орган, такой снился ей во время бессонных ночей в холодной постели. Он был испечён и успешно приделан к хлебному человеку, после чего Элла возжелала любви. Но хлебный человек знал только притискивание к груди со стороны сердца, поэтому Лисициной пришлось немало потрудиться, прежде чем получить давно желаемое удовольствие.
  Но дальше пошло легче, у хлебного человека появился навык и хоть самому ему это нравилось, но он привык служить и выполнять приказания, потому старался. Тем более, что жилось ему у Эллы хорошо. Работа по дому ему даже нравилась, можно было смотреть телевизор и никто не кричал за помятые булки. Лисицина даже поменяла хлебному человеку лицо на более миловидное и подработала фигуру, чтоб был похож на культуриста. Очень жалела, что нельзя взять такого статного красавца с собой в общество. Впрочем, рассуждала, что всё равно ведь главной его сорокасантиметровой красоты никто не увидит.
  Элла может даже любила хлебного человека и даже не сразу решилась на аборт, когда забеременела. Думала. Хорошо иметь детей от любимого человека. Представляла, как кормит грудью, носит на руках, первые шаги. Но ей было уже сорок два, а он был хлебный человек. Будут хлебные дети с непременно печальной судьбой. В этом мире даже мясной человек рискует оказаться съеденным хищником, что уж говорить о хлебном человеке, которого съесть может каждый. Этому то повезло, у этого есть она, любящая и заботливая. Но это ведь редкость. Лисицына брала в руки зеркало и рассматривала своё лицо, казавшееся ей моложавым.
  Идиллия их существования разрушилась весной. Перед Воскресением Господним хлебный человек смотрел телевизор и по одной из программ увидел, как нужно готовить пасхи. Он спокойно смотрел, даже записал своим крупным детским почерком рецепт, когда понял, что может создать свою любовь. Он может спечь ту самую пасху, которую, как думал, потерял безвозвратно. Хлебный человек вскочил и долго носился по квартире, вмещаю радость обретения счастья. Ему было хорошо, но теперь станет совсем!
  Он поставил на плиту молоко и достал из холодильника свежие дрожжи. В теплое молоко их и немного муки. Ласково колотил ложкой, поставил в тёплое место для подхода. Жизнь забурлила в будущем тесте и поднялась. Хлебный человек стал щедро добавлять доклад. Домашнюю сметану, яичные желтки, сбитые до пенки, сахар по вкусу, сливочное масло и муку. Всё это он долго умешивал. Пасха любит внимание, пасха любит, чтобы его долго мяли, от этого она надолго будет мягкой. Хлебный человек старался, щедро сдабривая свои руки растопленным маслом и вымешивая. Снова поставил тесто на подход, когда оно выросло, стал раскладывать по формам. На треть в каждую. Когда тесто подошло и стало вырываться из форм, хлебный человек поставил их в духовку и стал трепетно ждать, часто заглядывая в окошко духовки.
  Почти разу определил её. Свою любимую. Пусть другой формы, но какие были у Лисициной, в такие и клал тесто. И не в форме дело, главное содержание! Из белков и сахара готовил милую шляпку для любимой. Вынул из духовки, подождал пока остынет и облил её глазурью. Что-то говорил, но она молчала. Пусть привыкнет к новому миру.
  Остальные пасхи выставил на стол, а её спрятал за шкафом. Иногда заглядывал туда, чаще просто совал руку, чтобы прикоснуться к ней. Был весел и даже шутил, хотя чувства юмора у хлебного человека быть не должно. Напевал самостоятельно придуманную песню "Пасочка моего счастья". Теперь он не один и есть с кем отвести душу.
  Хлебный человек был прост и даже подумать не мог, что грядёт опасность. Он был счастлив и не замечал, как пришедшая Лисицина сначала удивлялась, а потом встревожилась. Она почувствовала соперницу и стала ревновать. Дверь была заперта на несколько замков, её не открыть. Тогда откуда же она могла взяться, та из-за которой этот дурак бегает и поёт?
  Вспомнила про телевизор. Насмотрелся там голых баб и возомнил бог знает что. Дурак и есть дурак. Телевизор включать запретила, но хлебный человек будто не заметил. Всё носился по квартире, протирал пыль, где не было пыли, подметал ковёр, хотя он был пропылесосен. Пустая работа, суета, которой он хотел что-то скрыть. Элла заметила, что он часто бегает на кухню. Притворилась, что спит, а потом прокралась за ним. Увидела, как он достал что-то из-за шкафа и начал шептать. Лисицина различала некоторые слова. Ласка, нежность, любовь. Он никогда ей ничего не говорил. Он почти всегда молчал с ней, мычал, ссылаясь на косноязычность. А тут распелся соловьём! И перед кем?
  Элла включила свет и увидела оторопевшего хлебного человека, прижимавшего к себе пасху. Лисицина подошла и вырвала соперницу.
  -Нет, нет, не убивай её!
  -Заткнись!
  -Не убивай её! Я умру!
  -Подонок! Ты променял меня на паршивую булку!
  -Я люблю её!
  -Ах любишь! Любишь! Ну тогда смотри!
  Разорвала пасху на части и стала топтаться. Хлебный человек страшно закричал и упал без чувств. Лисицина отрезала ему голову и съела, чтобы хоть как-то отомстить.
  Соседи, испугавшись криков, вызвали милицию. Элла впустила их, они бросились к обезглавленному телу.
  -Это хлеб, хотите попробуйте.
  Милиционеры ошалело мяли пальцами сероватый мякиш. Не знали, что делать, но точно нельзя арестовывать за порезку хлеба. Ушли.
  Лисицина хотела посушить хлебного человека на сухари, но потом передумала. Взрезала ему грудь, вынула хлебное сердце и съела. Потом слепила и приделала новую голову, стали жить дальше. Но этого уже другая история, потому хлебный человек погиб вместе со своим сердцем.
  
  -Ну ты, батюшка, даёшь! Вечно как расскажешь этакое, что и страшно. Как же это так жить, что любой тебе откусить может и только ему на пользу? Это ж сразу разорвут, это ж лучше и не жить.
  -А вам товарищ писатель, что понравилось?
  -Да, очень.
  -То-то, у нас батюшка огого! К нему из города приезжают послушать!
  -Да ладно, хватит вам, пойдемте лучше чай пить.
  В комнату зашла миловидная женщина с длинными рыжими волосами по пояс.
  -Здравствуйте, матушка! Просим прощения, что вот разбудили вас среди ночи, только мы не просто так, мы по делу!
  -Всегда у вас дела.
  -Честное слово, матушка! Вот писателя привели, он истории собирает, может и вы чего пожалуете?
  -Идёмте лучше чай пить, только сперва хоть умойтесь, а то грязные, будто в грязи валялись.
  -А и валялись, матушка, валялись! Грязища то такая, что не пройти, страшная грязища!
  -И обувь снимать, у меня дорожки.
  -Знаем, матушка, знаем!
  Вскоре все сидели за столом и пили чай из больших белых чашек. Посреди стояла миска с вареньем, а ещё можно было брать из сахарницу куски рафинада. Красота прямо. Все промерзли в бегах и сейчас радовались, что сидят в тепле-добре и божьем покровительстве, потому как нечистая сила в дом священника никогда не полезет.
  -Так может матушка и расскажешь чего, а то ведь издалека человек приехал.
  -Что рассказать то?
  -А историю, чтоб по интересней и жизненней.
  -У меня и нет таких историй.
  -Тут вы не правы, истории у всякого есть. И необязательно, чтоб интересные. Можно поучительные или таинственные или веселые.
  -Дин, расскажи им про Люсю, хорошая история.
  -Про Люсю?
  -Да, ведь и поучительная и жизненная.
  -Можно и про Люсю.
  
   Мальчик Люся
  
  -Дело ещё в городе было. Я само то городская, в университете училась и на моём потоке парень учился, которого звали Люся.
  -Парень?
  -Парень. И звали Люся. Все когда слышали, удивлялись, переспрашивали, он терпеливо повторял. Привык уже. Люся. Высокий был парень, крепкий, занимался спортом, подкаченный такой, за ним все девчонки упадали. Рассказывали и про имя. Оказалось, что он совсем не виноват, это родители. У них дочь была, любимая, Люсей звали. Родители в ней души не чаяли, а её вдруг машина сбила. Вырвалась на дорогу, водитель и трезвый и тормозил, но ничего поделать не мог. Насмерть. Для родителей страшная трагедия, год не могли отойти, потом решили, что ещё дочь родят и обязательно назовут Люсей.
  Родили, но оказался мальчик. Только родители на это не посмотрели и назвали всё равно Люсей. Их и родственники просили опомниться и в Загсе уговаривали не чудить, потому что как потом ребёнку с таким именем жить, но они на своём стояли. Бывает такое, что перенесут люди вдвоём большое горе и потом уж ни на что не смотрят, будто сминает их воедино горе, сплавляет. Одним они становятся и других не замечают.
  По закону родители имя ребёнку определяют и раз Люся, так Люся, в свидетельство о рождении записали и всё. Пока Люся жил дома, так и ничего, разве когда выводили гулять, так все в него пальцем тыкали, что вот мальчик, а зовут Люся и таких бы родителей да по голове, чтоб знали, как ребёнку жизнь портить. Но Люся этого не понимал, быстро привык, что тыкают в него пальцами и внимания не обращал.
  Труднее стало в садике. Там из соседних групп приходили посмеяться над мальчиком, которого зовут Люся. Но потом дети привыкли и как-то уже не внове это было, вспоминали редко и с каждым годом всё реже, потому что Люся рос мальчиком крепким, чуть что охотно давал тумаков и мог даже укусить. К тому же стал капитаном футбольной команды группы и громил всех противников благодаря умению финтить твердому характеру.
  Когда пришёл он в школу, там тоже смеялись, но только из старших классов да и то на два или три года, потому что остальные побаивались, зная взрывной Люсин характер. К тому же стал он отличником, радовал родителей сплошными пятёрками, а те объясняли, что в этой жизни нужно много и старательно работать, чтобы чего-нибудь добиться. Люся вечерами сидел за учебниками и был первым учеником в классе, опережая даже зубрил отличниц. Только вот на Олимпиады его никогда не посылали. Чтоб вопросов не было, а то пойди потом объясни, почему у ученика женское имя. Педагоги разговаривали с родителями указывая на то, что сколько это имя может принести мальчику бед, но родители стояли на своём. Не имя делает человека, а человек делает судьбу. И хоть Говном назовись, но если стараться и добиваться, то будешь человеком. И наоборот, сколько Владимиров, то есть владеющих миром, роются в помойных ящиках, ища еду и сколько Викторов, то есть победителей, проиграли всё что можно.
  -А олимпиады чепуха.
  Люся своих родителей слушался и поддерживал их позицию. К своему имени уже привык и это имя было он и совсем не казалось женским. А даже если и женским, так ведь был писатель Эрих Мария Ремарк, сколько романов написал, уважаемый человек, так что не в именах дело. Так он в милиции и сказал, когда пришёл получать паспорт. Уж так его гнули, чтоб согласился он на перемену имени.
  -Давай хоть Люсьен и то лучше!
  -Я Люся и имени своего никому не отдам.
  Он много успел подумать об имени и много прочитать. Имя это часть человека, а если разбрасываться на части, так ничего от себя не останется.
  Выдали ему паспорт, на имя Люси Сидельникова и пошёл он поступать в институт. Поступил на финансы, готовился стать банкиром. И стал бы, потому что умён был, целеустремлён, кроме английского изучил ещё и немецкий, освоил компьютер и уже со второго курса подрабатывал в банке. Красивый, спортивный, умный, с деньгами, претенденток на такого жениха была уйма и он погуливал, насколько позволяло время. Про имя его если речь и шла, так только в положительном аспекте, что красивое имя, будто даже иностранное. Романтики добавляло.
  Мы пару раз с ним пересекались на праздниках, могу сказать, что парень не глупый, эрудированный, но совсем без чувства юмора и напряжённый. Будто пружина сжатая. Собеседнику это очень неудобно, потому что только и ожидаешь, когда пружина разожмётся и тут уж не до разговоров, просто отойти в сторонку хочется. Впрочем многим это даже нравилось, дескать волевой. Моя одна подружка так все тетрадки исписала его портретами, как он желваками играл.
  По окончании института Люся женился на девочке со второго курса. Такая тихая барышня, как рассказывали, хорошо готовит, чистюля и в свободное время вяжет. Для институтских барышень это было разочарование, потому что думали, что выйдет он за умную да блистательную, а тут курочку выбрал для гнезда. Вот все мужики одинаковые, им не личность в женщине нужна, а слуга. Пошумели и утихли, тем более, что Люся скоро уехал в Москву и сделал там весьма блистательную карьеру. К тридцати был уже председателем правления достаточно крупного банка. Настойчивый был парень.
  Несколько лет о нём ни слуху, ни духу, подзабывать уже стали, когда звонит мне подруга, та самая, что портреты его множила.
  -Дина ты представляешь!
  Сама чуть не захлёбывается. Она женщина спокойная, а тут просто места не находит. Что ж это случиться должно такое? И рассказывает, что была недавно в Москве. У неё хахоль американец, ездил туда по делам и её взял. Вечером сидели в ресторане и вдруг видит, что за соседним столом Люся сидит. Она сперва и не узнала его, потому что такой он уж роскошный сидел, сразу видно, сколько получает. Миллионер. Стеснялась подходить, но бойкая и подошла.
  -Привет Люся.
  Он её узнал, обрадовался, в гости пригласил. Повёз на лимузине, домой. Рассказал, что в Москве у него квартира, где иногда ночует, а дом за тридцать километров. Приехали туда, а там дворец целый. Этажей непонятно и сколько, подсветка, ну красота сплошная. Встретила их жена, она чуть раздобрела, но это ей даже к лицу пошло.
  Сели за стол, коньяка он достал такого, что двести долларов бутылка, сидели допоздна разговаривали. Захмелели порядочно, вышли на балкон покурить, подруга моя и Люся. Она ему и рассказала, что вот была влюблена, портреты рисовала, тогда в него почти все влюблены были. Он улыбается, спрашивает, хочешь удивлю?
  -Удиви.
  -Я пидарас.
  -В каком смысле?
  -В прямом. Догнало меня имя. Бежал я бежал, старался, а Люся и есть Люся. Имя мягкое, нежное, не мужское имя. Ладно бы Ирой назвали, у меня в Екатеринбурге директор филиала Ирин Иваныч, кряжистый такой мужик, с таким характером, что только задумает кричать, а подчинённые уже в обмороке. Был бы хотя бы Ирой, может тогда по другому, потому что имя волевое, рычащее. А Люся есть Люся. Я сначала себе не признавался, потом к врачам ходил, народным целителям. Даже имя пробовал поменять, стал Петром. Но без толку. Так ничего и не помогло. Хотелось мне не самому сильным быть, а чтоб кто-то сильный, хотелось, чтоб любили меня, чтоб я о ком-то заботился. Здесь это дело обычное, нашёл я себе мужчину и стал счастливым. Раньше то я в беге жил, все к чему-то стремился, догонял, гнался за мечтой. Потому что это единственная возможность у меня была не замечать трещины в своем характере. Меня ведь родители назвали по одному, а учили жить по другому. Долго я от этого убегал, но от самого себя не убежишь. Родители, когда узнали, не поняли. Отец сказал, чтоб я и на глаза не показывался. Я его понимаю, он видел меня другим, он хотел, чтобы я был сильным. Но имя, как быть сильным и волевым Люсей? Я им помогаю через знакомых, живут то на пенсию, скудно.
  -А ты сейчас с женой живёшь?
  -Мы с ней друзья, у неё тоже мужчина есть, а я только иногда приезжаю, с гостями. На работе я по-прежнему тот кем был, иначе нельзя. А так я в квартире живу с любимым. Он у меня в медиа-бизнесе работает. Видишь вот пиджачок, он подарил. А по утрам любит, чтоб сырники с гренками, я ему жарю.
  Поговорили они ещё немного, Люся вызвал им лимузин и отвезли.
  -Представляешь, Динка, какой мужик был и тут на тебе!
  -А что тут удивляться, если имя. Оно ведь не просто так, оно ведь впитывается, сначала вроде бы оболочка, а потом уже и суть. Твоё имя. Люди мало задумываются о своём отношении к собственному имени. Они привыкают к нему и не замечают. Но каждый хоть несколько раз в жизни ловил себя на мысли о своём отношении к имени. Оно родное, оно близкое, оно что-то в нас и одновременно вне нас. И оно влияет на нас. Изменяет нас.
  Так мы поговорили с ней. Не думаю, что она поняла мои объяснения. Я и сама их понимаю нечётко, а так, проблесками. Но имя важная и очень таинственная штука. Тут много всего. Ну, а история заканчивается тем, что Люсе в Москве погиб. Сбила машина.
  -О, товарищ писатель, у меня тоже история про пидарасов есть! Как я в Чечню попал!
  -Батя, ты ж сто раз рассказывал!
  -Вам сто раз, а товарищу писателю в первый!
  -Сынок, на хера писателю про извращенцев всяких, ему про жизнь надо!
  -Если весёлая, так можно и про извращенцев. Тем более, что сейчас политкорректность, нужно говорить, что они такие же люди, как и мы просто другие.
  -Ни хера себе другие! В жопу друг друга штрыкают и другие!
  -Ну, сейчас это считается, что дело личное, кто кого и куда. Главное, чтоб по доброй воле.
  -Это американцы придумали?
  -Они.
  -Так и знал! Они ж там все ёбнутые! Их только фильмы посмотреть! То папа дочку трахает, то пидарасы, то блядство! Хотят, заразы такие, весь мир по себе подровнять!
  -Так, а ну тихо! Сколько раз говорил, чтоб в доме у меня не ругаться!
  -Извини, батюшка, сорвалось, это я так.
  -Дед, дед, помирать скоро, а ты всё срываешься.
  -А что делать, если я характером горяч!
  -Ладно батя, помолчь, давай же я расскажу про этих товарищей.
  
   Генерал-пидарас
  
  Это было, когда я в армии служил. Запихнули меня туда сволочи. Когда батя меня с Чехии привёз, я ж без документов был, так и существовал себе незачисленный. Когда подрос, то кто-то застучал и потащили меня в милицию. Выдали паспорт и сразу в военкомат. Там забрили меня и в Одессу, на черноморский флот. Из-за туманности происхождения на корабли не взяли, оставили на берегу. Сначала на посту я сторожил, но это скучное дело и протекал он. Если дождь, так промокнешь до трусов. Хотел я оттуда когти рвать и тут говорят, что нужен в клуб фотограф. Я то фотоаппарат только раз в руках держал, когда попросили меня сфотографировать в городе. Ладно, смог раз, смогу и ещё!
  -Я фотограф!
  Отвели меня в клуб, дали ключей связку и сделался я там хозяин. Клуб здоровенный, сзади банька пристроена и гараж, где "Волга" командира стоит. И тут я зацаревал! Никто меня не долбёт, хочу сплю, хочу ем, хочу в небо гляжу. Насчет фотографии, так я купил себе книжечку, что она такое, проявление, фиксаж, прочее и давай херячить. До работы я способный и научился быстро. Снимал всех и не жаловались.
  Потом стали меня просить ключи от комнат. В клубе комнат много, а пацаны в самоволку дёрнут, баб приведут, им место надо. Я ж понимаю, дело молодое, им ключик, они мне бутылочку белого мицного или две плодово-ягодного и все довольны. Бывало так, что и мне бабу предлагали, но я до них не жадный и так чтоб блядство не люблю.
  -Дурный ты, Юрка, ой дурный!
  -Батя, просто разные мы, разные. Это вы уж давно со вставной челюстью, а на баб всё клацаете, потому что варвар. А я человек европейский, спокойный.
  -Дед, не перебивай, рассказывай батя.
  -Так я себе и жил, как кот в масле, но осторожность меня подвела. И такое бывает, что вроде и знал и меры принял и соломки подстелил, а как грохнешься, так и пошевельнутся не можешь. Я то кого попало в клуб не пускал, следил, чтоб пацаны ответственные, не начудили. А в гараже работал хлопец из Полтавы, шабуршной, страшное дело, вечно у него приключения, но водитель ас, летал прямо. И он в клуб порывался, но я ему не доверяю, никаких ключей.
  -Да баба вот стоит, ждет!
  -Ну и идите себе в парк, на лавочки, а в клуб не пущу, нет к тебе доверия.
  Даже канистру пива предлагал, а не пустил. И что он утворил, взял да с бабами в генеральской "Волге" стал кувыркаться. Утром генерал в машину садиться, а там весь потолок до железа каблучками продран. Водило был битюг здоровый, бабы и били ногами об потолок. Ладно бы прежний генерал это увидел, он мужик понятливый был смешливый, может дал бы в морду и всё, а то новый приехал, высокомерный такой, ходит, что балерун и вечно платочком утирается. Такой ор поднял, что подумать страшно. Водила испугался, что в дисбат загремит и давай оправдываться.
  -Я бы в машину не полез, если бы Тунгусов мне ключи дал!
  -Какие ключи?
  -От клуба! Всех пускает, а меня нет, я и полез в машину! И говорил суке, чтоб разбулась, блядина! Простите товарищ генерал!
  В общем заложил с потрохами. Вызвал генерал меня, давай допрашивать. Я отпираться не умею, во всём признался.
  -Готов нести ответственность. Виноват.
  А генерал кругами бегает, то кипятился, а то присмирел как-то и всё посматривает на меня, будто вспоминает. Я стою, ни жив, ни мёртв, ведь могут заслать куда-нибудь за Полярный круг и кукуй там с медведями. Страшно.
  -А ты массаж делать умеешь?
  -Кого?
  -Массаж. Ну, как в баньке. Чтоб помять тело для тонуса.
  -Умею, очень даже умею!
  Я ж умелый, мне научится раз плюнуть, руки у меня ко всему быстрые, а банька места не плохое и тёплое.
  -Тогда пойдёшь в баню работать и смотри, чтоб без выкрутасов.
  -Так есть же у нас банщик.
  -Уже нет, я его в хозчасть отправил. Иди, принимай имущество.
  Побежал я в баню, рассказываю прежнему, что вот как хорошо вышло. Вместо Сибири, в баню.
  -А ты хоть знаешь чего так?
  -Повезло.
  -Дурак. Понравился ты генералу.
  -А я всем нравлюсь, я ж дисциплинированный, порядок люблю.
  -Дурачье, генерал то педик, мужиков любит.
  Я про такое и не слыхивал, то есть слово знал, но думал, что пидарасы просто ругань, вроде сволочи. Поэтому посмеялся только, думаю, что завидует мне служивый, что мне в баню, а ему на кухню.
  В первый же вечер пришлось баню затопить, приехала толпа целая генералов, без нашего, но с бабами. Такой разврат утворили, что сразу перехотелось мне в бане работать. Уж лучше бы на кухню. Только увижу генерала, сразу и попрошусь.
  Когда на следующий вечер он и приезжает. Сам. В парилке посидел, потом вышел и массаж требует. Я руки мылом смазал и давай ему спину прорабатывать, позвонок за позвонком. Он лежит и только стонет по-бабски так. Потом говорит, чтоб я разделся.
  -А то я ведь голый, а ты одетый.
  Оно конечно и странно, но генерал же приказывает. Разделся я, тру дальше, а он всё постанывает. Словно баба, когда её того.
  -Ты киликиец?
  -Чего?
  -Ты киликиец?
  -Не, я Тунгусов, рядовой.
  -Дурачок. Ты киликиец, настоящий киликиец, рыжий, остролицый, милый мой киликиец. Вы все красавчики, киликийцы. Возьми меня.
  -Как?
  -Как женщину. Полюби меня, мой ласковый киликиец!
  И ноги раздвигает. Я как чкурнул из парилки, остановился аж на улице, ночь, темно, я в чём мать родила, ещё и ногу об стекляшку порезал. Стою охуевший и не знаю, что и делать.
  -Дурачок, надо было ему в рот дать. В жопу, это пидарасня, это не надо, а хуй бы пусть пососал!
  -Батя, ну что ты такое лепишь!
  -А чего, прав дед, это ж раз в жизни бывает, чтоб генерал тебе минет сделал! А ты, батя, проморгал.
  -Идите вы к чёрту!
  -А ну не черкаться в моём доме!
  -Извини, батюшка, не буду. Только ведь вынуждают, мелят что попало.
  -Давай, что дальше было.
  -А дальше я в баню пришёл и в каптёрке заперся. Генерал долго под дверью стоял, просил выйти. Потом грозиться стал, что зашлёт бог знает куда, если не выйду. А мне и не страшно, я уж и за полярный круг согласен. Постоял он с час и ушёл. А утром меня сразу на губу. В карцер. Вроде пока генерал мылся, я у него с шинели срезал три пуговицы. Они ж редкие, дорогие, теперь могут мне и срок дать. Так, скотина, дело обернул, хоть я ж тех пуговиц и не видел. И вообще в жизни чужого не брал.
  Четыре дня на хлебе и воде просидел, когда вызывает меня генерал к себе в кабинет. Рассказывает, что пуговицы у меня в тумбочке нашли и ещё нож да две бутылки водки.
  -Сидеть тебе в дисбате долго-долго, негодяю.
  Сидит в кресле, ногу за ногу, маленькими такими ножничками ногти на белой ручке остригает.
  -Хочешь жизнь молодую себе испортить?
  -Никак нет.
  -А придётся. Потому что эгоист. Жаль тебе другому приятное сделать, а эгоизм нужно наказывать. Или, может, передумал? Я ведь могу дело и замять.
  На пальчики дует да улыбается, скотина. И ведь засадит, легче-легчего засадит! Как пить дать засадит! И за что? Где справедливость? Что ж это такое делается, что извращенцы всякие нормальными людьми помыкают! В тюрьму садят, да ещё лыбятся!
  -Ну что, сладкий мой киликиец, передумал? Подойди ко мне.
  Я то человек мирный и спокойный, чтоб в драку полезть, так никогда. Пусть лучше и в морду потерплю, лишь бы обошлось. А то затмило меня и такая злость взяла, что подошёл я да как заеду генералу в морду. Кулак у меня небольшой, но если заеду, так мало не покажется. Завалился он с креслом и лежит. Ну, думаю, зашиб. Теперь капцы мне. За генерала непременно вышку дадут. Грустно мне стало, что так вот жизнь свою я просрал. Сел я на стул и плачу от обиды. Что ж за судьба такая мне, думаю, что сплошное невезение. Из родителей колбасу сделали, теперь и меня к стенке в самом юном возрасте. И ни за что, ни про что.
  Когда шевельнулся генерал. Я к нему, а он дышит. Хрипит только. Я на него водой из графинчика, очнулся. Лежит, морда вся в крови, нос я ему сломал. Хотел идти сдаваться, а он шепчет, что сам упал. Хитрый, скотина, испугался. Я потом дошёл, как же он быстро сообразил. Это ж целый скандал, что рядовой генералу нос сломал. Расследовали дело, меня бы не пожалели, но и я бы не молчал. Всё бы рассказал. Может и не поверили бы, но всё равно не захотел генерал огласки. Всем говорил, что упал лицом на пол. Против меня дело закрыли и послали аж в город Грозный, это середина Чечни. Там сейчас воюют, а тогда ничего, спокойно было. Хотя жарко. Я то боялся холода, за Полярный круг чтоб не попасть, а попал в пекло. Особенно летом там тяжело. Ну оно ничего, до дембеля доканителился.
  -А про генерала больше ничего не слышал?
  -Ничего. А что ему будет, дослужил и на пенсию, они у генералов хорошие.
  -Интересно сбила его машина или нет?
  -Какая машина?
  -Да любая. Вдруг пидарасов всегда машина сбивает.
  -Та не, не правда.
  -Неизвестно.
  
  Сидели и дальше разговаривали, внучек предлагал ещё историю рассказать, но как раз опять чайник закипел и все стали пить заваренный на лимонной мяте чай. Дед с дядей Олегом покряхтывали и им принесли вина, чтоб не заболели. Все добавили вина в чашки и даже писатель, мигом согрелись и было всем почему-то хорошо, хотя будь трезвые так могли бы и подумать, что беспокоят хозяев среди ночи. Но дело было под утро, когда и хочется спать, но уже без толку, а лучше ещё посидеть да поговорить.
  А тут в дверь застучали.
  -Кого том среди ночи несёт?
  Батюшка пошёл открывать и вскоре вернулся с крепким кучерявым человеком, которого все радостно приветствовали и называли Вовой. Внучок на ухо шепнул писателю, что это Вовка Звездин местный уголовный авторитет, который держит всю местную сферу досуга и увлечений в виде пристанционного бара и дорожной забегаловки на шоссе Киев-Москва. Его не то чтобы боялись, но явно уважали и он был как с другой планеты, в новых фирмовых джинсах, кожаной курточке и кепке в клеточку.
  Вновь прибывшего усадили за стол и налили чаю, хотя он отказывался, говорил, что спешит.
  -В Киев еду, батюшка, благословение надо.
  -Это зачем?
  -Да у меня там стрелка важная, вроде и ничего, а могут и замочить. Благословите и вот деньги, свеч на них поставьте, чтоб горели. А то боязно.
  -Вова, Вова, говорил же тебе, что в плохих дела помощи у Бога не проси, двойной грех.
  -Да знаю и про кобылу знаю, только ведь надо, батюшка, надо! Если обернусь, так с деньгами на церковь помогу, а то служите в бывшем клубе.
  -А что за кобыла?
  -Юрец, не лезь куда не надо.
  -А чего, интересно ж. Тут и писатель у нас есть, может запишет.
  -Нечего записывать, это известная притча про одного вора.
  -Про Вовку что ли?
  -Я не вор, я крыша!
  -Тише, не кричите. Не про Вовку. Это давно было и тот вор всякий раз, когда не дело шёл, то ставил в церкви свечку перед образом Николая Угодника. А раз не повезло и погнались за вором. Чувствует он, что не уйти, вдруг видит, на дороге лошадь мертвая лежит. Вор к ней в чрево влез и затих. Тут является ему Николай Угодник и спрашивает:
  -Ну что, смердит?
  -Смердит, смердит, Святой Николай, никаких уж сил нет, так смердит.
  -Вот также и свечки мне твои смердят.
  Такая вот поучительная история со смыслом, что просить помощи и заступничества нужно не в грехе, а чтоб преодолеть грех. Вот что понимать надо.
  -Так батюшка, какой грех? Я ж не убивать, ни воровать еду. Поговорю с человеком одним, отдам деньги и нормально. Какой уж тут грех, вроде как на базар сходить.
  -Сам же знаешь, что Господа не обмануть.
  -И не обманываю, крест святой, не обманываю!
  Вова спешно перекрестился и достал из пазухи большой золотой крестик, который сильно поцеловал.
  -Ладно Вовка, поможет тебе батюшка, он у нас сочувственный. Ты лучше скажи, есть ли у тебя история?
  -Какая история?
  -Ну, чтоб интересная или небывалая, тут вот писатель из города приехал, мы ему уже всё рассказали.
  -Хоть не из ментов писатель?
  -Да что ты, наш человек.
  -А нафиг ему истории?
  -Отберет какие лучшие и в журнале напечатает.
  -Хорошо платит?
  -Бесплатно, за что тут платить, если только рассказать.
  -Бесплатно я не хочу.
  -Ну ты Вовка и жид! К батюшке среди ночи за благословением пришёл, потому что нужно, а языком пошевельнуть, так деньги просишь!
  -А сейчас бесплатно никто и в морду не даст.
  -Ну не хочешь, так и иди отсюда, смотреть на тебя противно.
  -А ты дед хвоста то не задирай, не ты тут главный.
  -Чего!
  Все Тунгусовы подскочили с мест и даже дядя Олег собрал в кулак два пальца на руке. Вова понял у кого перевес и мигом объяснил, что не то имел ввиду, дедушку он уважает и ценит, а историю расскажет, как за нефиг.
  
   Невозможная какашка
  
  Это ещё в городе было. Я с одной бабой подгуливал. Позвонила она, что муж уехал и можно приезжать. Я к ней, нормально думаю, потрахаюсь хорошо, ещё и накормит, она в магазине "Океан" работала. Рыбка свежая, пивко всегда есть. Приехал я, первым делом за стол, она знала, что я голодный только матюкаюсь и никакой радости. Покушал я скумбрии жирной, с горячим пюре, пивка бахнули и чувствую я, как силы во мне пребывают. Баба пошла кровать застилать, а я в туалет, чтоб потом не отвлекаться. Сижу, тужусь, оно вроде что-то запора, никак не выходит.
  Тут в дверь позвонили, слышу, она открывает и мужа голос. А у неё муж килограммов сто двадцать буйвол, с такими кулаками, что как моих два. Здоровенный. Баба рассказывала, что как ляжет на неё, так обязательно синяки. А ещё хуй у него, чуть ли не по колено. У здоровых хуи обычно маленькие, а у этого прямо как палка сервелата. Баба потому мой и любила сосать, что у меня хуй, как конфета и рот не дерёт.
  Сижу я на унитазе и представил, что сейчас этот хрен со мной сделает. Замордует. Тем более, что у меня с собой ни волыны, ни пера. Убьёт. И тут я всрался. Чувствую, как пошло говно. Совсем хорошо. Тут бы надо вставать да хоть штаны натянуть, а я сру. Хорошо хоть муж не кричит, значит пока не заподозрил ничего. Может забыл что-то, сейчас возьмёт и уедет.
  -Ботинки сними!
  Это у него мода такая. Толстый же, самому трудно снять, так он жену приспособил. И если снимает ботинки, значит останется, значит пиздец мне. А говно всё идёт. Я давай очко подживать, потому что не время срать. Протопал рядом, на кухню и свет выключил.
  -Чего в туалете свет горит?
  Экономный. Денег до хрена, а рыбу со шкуркой ест. Думаю, как же спасться. Если он на кухни, так можно выскочить резко, до двери, схватить туфли и дёру. Пусть даже и увидит, только б под горячую руку не попасть. Убьёт же, машина, а не человек.
  Тут слышу я холод под жопой. Я поёрзал и тут дошло до меня, что это унитаз уже наполнился. Я вскочил, в темноте бумагу нащупал, давай вытирать, а говно с меня всё лезет. И тут я совсем пересрал. Потому что и раньше хорошо какал, но чтоб полный унитаз! И ведь лезет. Лезет, будто конца края нет. Слышу, стало на пол хлюпать. Я в ванн перелез. А темно ж, задел что-то, упал бутылёк.
  -Кто там?
  -Это я милый, парфум уронила.
  -Как ты, если в ванной?
  И слышу, что идёт сюда. А говно лезет! Штаны на коленях, что делать? Тут свет включился и я чуть в обморок не упал. Потому что полный унитаз говнища, на полу будто серпантин и в ванне уже порядочно. Черное такое говно, воняет! И лезет, лезет, лезет! Я обернулся, гляжу, а оно ну что фонтан прёт из меня. И ладно бы понос, а то густое такое, реальное говно, какашка такая, что без перерывов прёт и прёт! Открывается дверь. Бугай как увидел такое, челюсть у него отвисла, стоит ошалевший. А с меня пердолит, а с меня лезет! Уже полванны набежало, стою по колено в говне, вонь, пиздец полный! Убьёт. Мало того, что рога наставил, так ещё и ванну обосрал, убьёт.
  А он дверь закрыл и ушёл. Я сначала обрадовался, а потом думаю, это ж он за ружьём! У него ружьё было! Я штаны снял, потому что не могу ходить, когда они на коленях. Вылез из ванны, взял таз, набрал говна и выхожу, оно всё лезет с меня. Гляжу, точно идёт бугай, запихивает патроны в ствол. Я на него таз вывалил, прямо в морду, и к двери. Он кричит, матерится, глаза протирает, а я с замком мучаюсь. Дебильный замок с прокрутом, вечно не получалось у меня его открывать. А тут ещё говно с меня лезет, страшно, что пристрелит этот рогоносец, руки дрожат. Замок щёлк и щёлк, не открывается. Я на кухню побежал. Табуретом окно вышиб, вторым края зачистил и выпрыгнул. Хоть и третий этаж, а что делать.
  Грохнулся на газон, хорошо хоть ни на что не напоролся. Завалился на бок, нога левая болит, а говно всё лезет. Та же самая какашка, не прекращаясь! Тут морда в окно вылазит, я вскочил и побежал. Не бежал, а мучался, потом что без штанов, хромаю, в землю вымазанный, а главное, говно с меня лезет и лезет, будто дурное. Я бегу, а за мной полоска говна тянется, будто я связист, а это кабель! Бегу вдоль дома, народ, кто меня видит, отшатывается, будто от чумного. Я ж и не обижаюсь, сам знаю, что страшный. Бегу.
  Когда выстрел. Чуть дробью плечу задело, но я не останавливался, хромаю вперёд, лишь бы за угол уйти, чтоб не застрелил. Еле дошёл, а гавно всё лезет. Я уже и очко сжимал и пальцем пробовал, а оно лезет и лезет, чуть только остановился, сразу куча набежала, воняет, добротное такое говно, густое, пахучее! Я ж техникум заканчивал, я ж знаю, что такого быть не может, а оно есть! Лезет! И тут мне страшно стало. Потому что я физику любил, всегда у меня четыре было и, что закон сохранения или как оно там, ну, в том смысле, что говно просто так браться не может, оно из чего-то берётся. Из еды. Но я как гляну, на полосы говна да кучи, так это будто за несколько месяцев еда выходит. А я ж нормально всё время срал, значит не это.
  Значит это не из еды говно, это из меня говно! Случилось так, может наворожили, что стал на говно переделываться и так могу весь высраться! То есть сперва руки не станет, потом ноги, головы, туловища, потом одна жопа останется и будет говно пулить, пока и сама не исчезнет! Будет кучи говна да полосы, а меня не будет! Их соберут и всё! Я и так жить хотел, а чтоб позорно сдыхать, дак даже подумать не мог!
  А какашка всё лезет и лезет, одинаковая, ничего в ней не меняется! Лезет, лезет, лезет и я обернулся и смотрю и думаю, что это ж выхожу, это ж я гибну!
  Тут на меня линули водой сверху, чтоб не срал под окнами. Спасибо этим людям, потому что вроде проснулся я и сообразил, что слезами делу не поможешь, а спасться нужно. А там рядом поликлиника. Я и побежал туда. Врачи должны знать, что это за беда и как эту какашку остановить!
  Бегу, а оно лезет, лезет! Получается, вроде я шланг прокладываю! И чую, что слабеть стал. Шатаюсь, круги перед глазами, в жар бросило, хоть без штанов то холодно. Ну, главное не остановиться, главное добежать, иначе капец. Понимаю, что и в больнице может быть капец, но без надежды нельзя и я надеюсь, думаю, что пообещаю доктору озолотить. Только бы спас!
  Тут свистки сзади. Оглядываюсь, а там двое ментов за мной гонятся. Прыгают через говно и бегут за мной. Если догонят, так в отделение повезут и тогда уж мне хана, тогда высрусь в камере и всё! Я последние силы собрал и к больнице. Зубы сцепил, лезет с меня, а я бегу. Дверь открыл, припёр стулом поломанным и к регистратуре. Там все в крик, женщины разбегаются, в обморок падают. Я ж без штанов, плечо в крови, воняю и говно с меня лезет и лезет!
  Кричу им, чтоб помогли, что умираю, где врачи! Кто без сознания, кто убежали, а я уже в куче говна стою, менты дверь доламывают. Тут я табличку увидел, где чьи кабинеты. Я к ней, но не знаю кого выбрать! Хирурга или практолога или ещё кого-то. Побежал к лестнице на пятый этаж к хирургу. В лифте ехать испугался, потому что вдруг застряну, могу в собственном говне и утонуть!
  Прыгаю по ступенькам, а какашка за мной, вроде я на верёвочке, волшебная ниточка. И с каждым этажом слабею и уже на пятый, так и руками помогал, хорошо хоть кабинет врача рядом. Чуть ли не заполз, кричу, спасайте, а то сам себя высру, помогите пожалуйста, до конца жизни благодарен буду, только выручите! И упал без сознания.
  Очнулся через несколько часов, лежу на кушетке, рядом врачи столпились, наблюдают.
  -Я буду жить?
  -Будешь, будешь. Кому ж всё то говно убирать. Еще полежи немного, а потом бери ведро и иди мой лестницу да вестибюль, наши уборщицы отказываются.
  -А оно снова не начнётся?
  -Не начнётся. Мы тебе, грубо говоря, жопу заклеили, так что жить будешь.
  -А оно ртом не пойдёт?
  -Не пойдёт.
  -Спасибо доктор!
  Я ему до сих пор на день рождения всегда сто баксов посылаю. Сам в город не езжу, чтоб не позориться, а то ведь меня многие помнят, газеты писали, по телевизору показывали. Посылаю деньги, потому что я благодарный и никогда не забуду, что доктор мне жизнь спас. Вот и вся историю.
  -Погоди, Вовка, так а что оно с тобой было?
  -Испуг. Пересрал я, когда муж пришёл, знал ведь, что убийца. И так пересрал, что открылось во мне говнотечение и чуть я не закончился.
  -И что, до сих с заклеяной жопой ходишь?
  -Нет, конечно. Это когда на стрелку идти или знаю, что волноваться придётся, тогда заклеиваю, чтоб снова не началось. А так с незаклеяной хожу. На всякий случай крепительное с собой таскаю, внутривенное, чтоб быстрее действовало.
  -Мы думали, ты ширяешься?
  -Что я, дурак, что ли.
  -И то правда.
  -Ну ладно, мужички, поговорили да поехал я, мне на стрелку нельзя опаздывать, серьёзное дело.
  -Удачи тебе Вовка.
  -И жопу ту заклей, мало ли.
  -Уже.
  
  Он ушёл, такой крепкий, спортивный. И никто не засмеялся, когда хлопнула дверь, никто не стал сплетничать, что крутой, крутой, а так усрался. Все здесь были люди многоопытные в злоключениях и знали, что живёшь вроде себе, живёшь, а потом находит тебя каверза и только держись. Хорошо хоть до врача добежал, а так бы мог погибнуть, за просто так и позорной смертью. Ужас. Мужички уж хотели погрустить, время было утреннее, после бессонной ночи самое подходящее, но с улицы раздалось пение. Крикливый голосок, явно не в ладах с мотивом, повествовал о сердечных страданиях неизвестного. Сперва хлопнула калитка, потом дверь в дом батюшки, а голос всё не умолкал, заунывно выводя жалостливые слова.
  -Славик пришёл.
  -Сейчас загнёт.
  -Это, товарищ писатель, алкоголик местный. Мы то, положим, пьём, но честь знаем. Этот же сколько лет без просыпа. Форменный алкаш.
  -И только ничего не спрашивайте, потому что такого наплетёт, что ни в какие ворота.
  -Болтун и транда, за жизнь правды не сказал.
  -Ладно, мужички, что это вы напустились на парня, не хуже вас.
  -Как же не хуже, когда пропойца!
  Тут он зашёл. И вправду вид имел самый испитый. В пузырящихся и грязных спортивных брюках, туфлях с подвязанными подошвами, истёртой фуфайке и затасканной кепке, из под которой торчали пряди сальных волос. Роста он был крупного, лицо красное с прожилками, на лбу шрам.
  -Здрасте.
  Он конфузливо поклонился, став похожим на бродячую собаку, которая боится, что её вот-вот выгонят.
  -Здравствуй, только у нас бухла нет, мы чай пьём.
  -Я знаю.
  -Честное слово нет, хоть сам проверь.
  -Так я знаю. Я к писателю.
  -К кому?
  -К писателю.
  -Откуда знаешь?
  -А мне на станции сказали. Приехал писатель, истории собирает, к Тунгусовым пошёл. Я вас ходил искал, еле нашёл.
  -А нету у нас писателя. Был, но уехал уже. Они, писатели, люди то знаешь какие занятые.
  -Уехал?
  -Уехал. С Вовкой Звездиным, он его обещал в город подъехать.
  -Уехал.
  Он и так вид имел достаточно жалкий, а то вовсе сник, осунулся.
  -Не повезло.
  Вздохнул тяжко и вышел, глядя себе под ноги. Все за столом почувствовали некую неловкость, потому что хоть человек и неприятный, но безобидный и как-то нехорошо так его было выпроваживать.
  -Хамло ты внучек, ой хамло! Зачем наврал?
  -Так он же синяк!
  -А чего он тебе плохого сделал?
  -Нехорошо сынок, нехорошо. Я сейчас сбегаю, узнаю чего хотел.
  Батько выбежал из дома и вскоре вернулся с алкашем.
  -Он историю хотел рассказать! Потому и писателя спрашивал. Но писатель уехал, зато вот поэт остался, друг писателя. У него приборчик есть, он всё запишет и писателю расскажет!
  -Правда?
  -Конечно правда! Запишу расскажу, а что за история? Хоть не про главное?
  -Да нет, про несчастную любовь.
  -Ты садись, садись, не стесняйся.
  -Нет, не надо, спасибо.
  -Да ладно, чего ты, садись, кому сказали!
  -Юрка, а ну не шуми, пусть садится где хочет человек.
  Писатель сообразил, что пьяница конфузится кисленького запаха собственного тела, поэтому и не захотел садиться за стол со всеми. Присел в стороне на табуретку, явно волновался, чесал свои длинные руки и шмыгал носом.
  -Ну, рассказывай. Только, чтоб интересно и правду. Выдумать писатель и сам может, в сто раз лучше. Тут правда нужна.
  -Истинная правда, сам ведь всё пережил, истинная правда!
  -Слушаем.
  -Можно?
  -Давай, давай!
  -А машинка?
  Писатель нажал кнопку на диктафоне. Батарейки сели и кассета не крутилась, но это было не важно, главное, чтоб показать человеку.
  
   Любовь в Парамарибо
  
  -Так это, так я начну?
  Все махнули руками, уже даже немного жалея, что дали слово этому болтуну, теперь, как затянет на пару часов вранья, не откараскаешься.
  -Это в 1980 году было. Как сейчас помню. Я тогда на сухогрузе плавал, "Софья Ковалевская" назывался, Софочка. Я в машинном отделении состоял, по двигателям специалист. Я то и мореходки не кончал, но по движкам был ас, меня вся Одесса знала, а тут с "Софки" сразу двое мотристов заболело. Пришёл ко мне второй помощник и предложил на годик в море. У них рейс был в Южную Америку, потом во Вьетнам и через Суэц домой. По деньгам то прилично, но мне пофиг, я на шабашках столько зарабатывал, что только на такси и ездил, а ежели пива бутылку беру, то пятёрку брошу и сдачи не надо. Роскошно жил. Но тоскливо мне как-то сделалось, что вожусь я с движками, в мазуте днями, что чёрт
  -Не черкайся!
  -Ой, извините, батюшка. Простите. И согласился я. Годик поплаваю, на мир погляжу, там может и пройдёт тоска, а то ведь грустно. Пью, а мне грустно, с бабой лежу, а мне грустно, лабухов всех в ряд построю, они мне жарят любую песню на заказ, руки целуют, а мне грустно. И пошёл я на корабль. Справили мне все документы и двинул я в плавание. Развеюсь, может и сбегу где-нибудь. Я то слышал, что жизнь у них веселее и магазины такие, что ходи за день не обойдёшь. Наверно ж там и жить веселей.
  Плыву. Первые недели две ничего было. Хоть работы никакой, но сидит с мужичками, байки травим, козла забиваем. Потом грустно стало. Всё уж порассказали, выпить нечего, сухой закон, движки гудят себе, работы никакой и море надоело. Днями лежу на койке, бока уже болят, а время будто солидол вязкое, еле идёт. Еле дотерпел, пока в Марсель зашли. Думал сразу когти рвать. За себя не боялся, механик нигде не пропадёт, механик всюду нужен.
  Сошли мы на берег и сразу в кабак. На корабле то сухой закон, хоть волком вой. А тут купили мы винища подешевле и сели. Ждал, пока ребята опьянеют и уйти. Утром проснулся, уже в каюте. Опьянел я и отключился, на руках меня тащили. Я вроде и крепкий был в выпивке, но моряки крепче были. Сильно не расстроился, спрашиваю, когда следующий порт, а мне говорят, что через полтора месяца. Идём без остановок до самого Парамарибо, республика Суринам, Южная Америка. Трансатлантический рейс и хочешь куда, так не зайдёшь. Океан.
  Как представил я, сколько мне ещё мучатся на этом сраном корабле, так хоть вешайся. Только я тогда задорный был и так чтоб просто нос повесить, так и не собирался. Побежал в кают-компанию, посмотрел карту и вижу, что должны Гиблартар проходить, а там до берега совсем рядом. Сигану и доплыву, Испания тоже страна ничего. Вроде ненароком выспросил, когда пролив будет и приготовился.
  Днём дело было, гляжу, что пролив проливом, а берег то далековато, жду когда ближе станет. Оно то чуть приблизилось, а потом опять вдаль.
  -И чё ж это весь Гиблартар?
  -Весь, а ты чего канаву ждал, чтоб перепрыгнуть можно.
  Плюнул я смачно, думаю, ничего, не утону. Сколько километров до берега ни есть, а пройду. Разогнался я и за борт. Вынырнул, гребу себе. Мне хорошо, радостно, что вырвался я на волю и теперь уж загуляю. Когда вижу, что наши дурики корабль разворачивают. И тут допираю я, что как не плыви, а догонят. Ведь до берега километров семь, догонят. Я уж и поднажал, но наши две шлюпки спустили и выловили меня, что рыбу. Веслом по голове, затащили на борт и в карцер, чтоб ума набирался.
  То хорошо было, а то совсем. Четыре стены, койка ржавая, матрац и даже окошка нет. Да ещё мужики ходят насмехаются.
  -Дурак, хоть бы подумал, прежде прыгать!
  -В Марселе тикать надо было!
  -И ты ж в Африку плыл, дурень! Зажарили бы тебя, что кабанчика!
  -А теперь в КГБ сдадут!
  -Сидеть тебе, ракушка, лет семь, а то и десять!
  -Дурачок, дурачок, а ещё моторист!
  Трандят под дверью, изводят меня. Но это сначала тяжело было, а потом я так извёлся, что уже и внимания не обращал. Я человек непоседливый, так чтоб лечь и лежать ненавижу. Ходил я. Три шага вперед, разворот, ещё три шага. По десятку километров наматывал, голова от поворотов кружилась. Чуть посижу и снова хожу, как устану - спать. Но не особо я вот так спасался, потому что как подумаю, что дальше будет, так меня отчаяние и берёт. Мало того, что мне теперь год сидеть в этой камере, так потом ещё много лет по лагерям ошиваться. А я ж человек южный, я ж северней Николаева и не бывал, как представлю что там за морозы, в Сибири, так мне и страшно. Вот это попал, из тоски да в погибель. И ничего ж не сделаешь, только ожидать.
  Пытался я повесится, но не на что и шнурок прицепить, а койка к полу привинчена. Пробовал ложиться на живот, петлю к дужке, но сколько не тужился, а не мог повеситься. Пробовал дыхание задерживать, даже алюминиевой ложкой вены скрывал. Только смеялись. Но судьба она такая штука, что ты то смеёшься, но как она посмеётся неизвестно.
  Уже недели три шли, как нагнал нас шторм. Трясло, кидало, а потом слышу, двигатель один закашлял. Я то это дело хорошо знаю, сразу прикинул отчего бы это. И ведь ничего хуже нет, когда при шторме двигатель откажет. Потому что тут корабль нужно выравнивать против волн, держать, а то ведь перевернёт, что корыто.
  Почихал движок и совсем затих, один только остался рабочий. Тут пришёл старпом и просит помочь. Срочно надо двигатель подремонтировать, а то с одним рискуем.
  -Надо, ремонтируйте, а я что, я арестованный.
  -Не гнидничай! Команда просит!
  -Команда тут под дверями каждый день объясняла, какой я дурак. Если такие умные, так пусть сами идут и чинят.
  -Слава, не дело это, не дело!
  -Как же не дело, говорят на десять лет затянет, ничего себе не дело.
  -Если не поможешь, за борт выбросим, к акулам! И скажем, что сам!
  -Выбрасывайте. Только я ж там один не долго буду, потому что второй движок тоже почихивать начал. Заглохнет, перевернёт вас и будем вместе бултыхаться!
  Старпом мне в морду, я ему, подрались чуть-чуть.
  -Ладно, чего хочешь?
  -Хочу, чтоб выпустили меня из этой норы и больше не запирали!
  -Так ведь убежишь ты!
  -Тогда тоните!
  -Ладно, чёрт с тобой! Баба с возу, кобыле легче!
  И пошёл я в машинное отделение. Часа четыре возился, уже и сам успел перепугаться, что утонем. Но когда заработал второй, выровняли Софочку и уже не страшно. Капитан мне пожаловал спирту из запасов врача и потащили меня опять в карцер. Только я ж хитрый был, не просто так. Я себе в носок наборчик сунул, знал то про их благодарность. А с наборчиком тем, дверь мне скрыть было даже очень просто. Но я виду не подаю, сижу днями жалуюсь на подлость, что дескать корабль спас, а мне такая награда. Капитан приходил, обещал рассказать в Одессе о моём подвиге, может пару лет и скостят. Только мне эти скощения до самого одного места. И дня я в тюрьме сидеть не буду, потому что человек вольный.
  После дел моих сделали мне послабление, кормить лучше стали и даже книжки давать из судовой библиотеки. Я то читать не люблю, но тут взял по географии и высматриваю. Шучу, что интересно мне знать, какова она Сибирь-матушка. А сам рассматриваю это самое Парамарибо. Страна пшик, городок тоже вроде фигня, но мне ж там не жить, мне ж там только перекантоваться чуть, а дальше в Бразилию. У меня в Одессе знакомый один там был, показывал журналы, что там делается, когда карнавал. Веселуха на целую неделю. Пляшут все, песни поют, бабы в чём мать родила и перьях. Уж там мне скучно не будет, уж я там развеселюсь.
  Валяюсь днями, думаю, как буду зажигать на карнавалах. Вроде и легче и время быстрее идёт. Так что надоесть не успело мечтать, а уже приплыли. Все сразу на берег, я подождал с полчаса и открыл дверь. Осторожненько к трапу и на берег. Никто и не кинулся.
  А я иду и будто в рай попал. Тогда в Парамарибо цвели пальмы. Светило солнце, небо было чисто, будто кто-то разлил по своду краски голубой. Я шёл и глубоко дышал, был местный воздух сладок. Я думал, что это от свободы, после недель в темницы вышел я под жарко солнце и ветер улыбался мне. Я шёл, смотрел на белые дома в зелёном мареве растений, мне люди улыбались. Были они смуглы, чуть-чуть похожи на цыган, но языком другие. Мне захотелось пить, воды холодной, кисленького кваса, я думал это от жары, от сладких воздухов или волненья, но тут увидел я её. И задохнулся и померк, остолбенел, затих, исчез, я провалился, был накрыт волною нежной красоты. Она! Я сразу понял отчего тоска меня терзала всюду, куда гоним был и зачем и где найти мне утоленье, сердечной жажды. Она! Царица жизни, песнь души, услада сердца, радость глаз, её я встретил и заплакал. Как плачет путник шедший жизнь, успевший многажды разочароваться и снова верить, снова ждать и вот, сквозь тернии и злоключенья, прийти к святыни, пасть на колени и иссушенными губами прикоснуться к вратам, которые годами снились, которые давали силу и гнали прочь сомненья. Она! Мулатка юная с глазами будто море, живыми, тёплыми с волшебной глубиной. Она! С фигурою богини и кудрями, что затмевают целый мир. Она! С походкой лёгкой и воздушной, будто плывущая над пыльною дорогой. Она! Со смехом серебром, спадавшим с губ-цветов.
  Был покорён и зачарован. Пошёл ей вслед, нагнал и рассказал. О том, что долгими годами её искал! О том, что к ней приплыл за сотни километров! Что за неё умру! Она ведь моя жизнь! Всё поняла и улыбнулась, глаза ребёнка, лик луны, тряхнула черным океаном своих волос и утонул я. Скрылся в тёплом счастье любви, когда всё мягко, влажно, тихо, будто на отмели, когда после жары, вода, как молоко, её колышат утомлёны волны. Любовь для человека дар, любовь для человека возвращенье в безмятежность материнска чрева. Там счастье и за ним мы рыскаем по жизни, оно нас гонит, не даёт покоя, зудит клещём, кусает комарами, преследует и днём и ночью, не давая спуску.
  А я достиг. В будто рисованном и жарком городке у океана. Парамарибо, чужое слово стало вдруг родным, наполнилось великим смыслом, созвучно стало счастью.
  Я подхватил её на руки, я целовал её в уста, я нёс её кривыми улицами. Не знал куда иду, но знал, куда пришёл. Шептал на ухо ей признанья, она дышала часто и смотрела мне в глаза. И оторваться я не мог. Подобно пьянице припавшему к бутылке, подобно жаждущему у колодца, я пил нашу любовь. Мы пили.
  Откинувшись лежали на примятом изумруде травы в каком-то парке. Молчали, потому что слова несовершенны, слова грубы и не вмешают чувств, той глубины и тех оттенков, доступных сердцу. Язык для зла, для сплетен, для обид, для лжи. Он поводырь для негодяев. А сердце мост, ворота сердце, чтоб человек не сох в оковах бытия, открыться мог другому, стать единым с ним. Сердце поводырь для человека.
  Я целовал её тугую грудь, губами слышал сотрясанье сердца, мелодию любви оно играло и билось в унисон с моим. Одно и на одних, едино сердце двух влюблённых. Един язык. Язык волнительного счастья, язык сердец, поток восторга. Нежность. Пронзительная, бурная, такая, когда пытаешься объять любовь, прижаться всюду к её коже, ласкать и целовать, пить гречный мёд с приправой песни её стонов. Любимая!
  Был я богатым будто Крез, всё злато мира и алмазы ничто пред ней, сиюминутность и тщета пред вечностью в объятьях. Остановилось время и мир был отодвинут, чертог любви, два тела в основанье и стены нежности и крыша ласки. А внутри лепнина трепетных движений, дуэт сердец, поющих как одно, скамеечки недолгих перерывов, когда уставшие дышали тяжело и кровь бурлила в венах. И мы жильцы и мы чертог, не замечали времени и мира. Блаженство ночью и блаженство днём.
  Однажды утром она ушла в таверну, так в тех краях зовётся магазин. Купить вина и фруктов, я лежал на смятом ложе, когда услышал, что меня зовут. Я вышел, мне улыбнулся капитан и вдруг набросились матросы. Ударили поддых, вязали, я бился словно лев, рычал и отбивался. Но кляп на рот, повязку на глаза, руки за спину и какой-то ящик. На досках бился в кровь, но не было спасенья. Терял сознание и снова бился. И умер бы. Но через пару дней открыли ящик, меня на карцер и дверь заварили, чтоб не ушёл. Матросы говорили, что не хотели. Но нужно сдать меня иначе не получат заветных премий. Я их молил и падал на колени, просил пустить, потом сказать, что умер и погребён в пучине океана. В ответ лишь отводимые глаза.
  И с каждым часом становилась она всё дальше от меня. На километры сотни и десятки сотен. И сердце рвалось и глаза слезились. Сидел с разбитой головой, но хоть убейся не пробить железо. Потом утих, окаменело сердце и слёзы кончились и жизнь ушла. Не ел, не пил, матросы приходили, двое держали, а один пихал еду в прискорбный рот. Им жизнь моя нужна была к отчёту. А мне уж ни к чему.
  Ведь столько раз я видел, как приходит она домой и застаёт пустое ложе, разочарованья боль и ужас раны по-живому. Отчаяние и страх. Ведь человек привычен к грузу одиночества, всё в шрамах сердце, коркою душа покрыта. Хоть не спасён, но защищён. Когда любовь, её цветочно пламя всё размягчает и врачует. Оживает сердце, теплей становиться душа, под дивным панцирем любви сокрытые. Когда же сокрушена любовь предательством, когда ушёл один из одного, то рана. Кровоточаща и больна. Рана предательства. Хладный огонь его под корень рубит любовь.
  И не сказать ей ничего, не объясниться, не рассказать о том, как умираю я в железной клетке. О том, что силой злой был забран, о том что страсть моя ещё сильнее, что едва закрыв глаза её лишь вижу. И тогда течёт слеза по каменевшим щёкам. Кричал, молил пространство передать ей, но между нами океан, глухой и равнодушный. А значит не услышит, значит будет боль её моей больней в стократ. Ведь я то знал, что наше чувство цело, что лишь судьба меня забрала. Она же думает, что в прах пришла любовь, что я коварно бросил и сбежал трусливо. Подобен жалким тем, кто от любви берёт лишь трение, под стол за крохой, не замечая цельный каравай.
  Будет ей боль, дай бог ей силы, чтоб всё перенести, чтоб сердце уцелело, чтоб не погибла от судьбы удара. Ведь что я без неё? Что и зачем? Отведав чашу медового вина не будешь пить помои. Испытав блаженство не захочешь в безнадежии канать. Уж лучше умереть. И если нет мне смерти в клетке, найду в другом, осталось мне лишь ждать. Когда вернёмся мы в Одессу и будет суд и будет срок и лагеря в Сибири. Но не для меня. Погибну раньше. Погиб я для неё и не зачем мне жить.
  Тянулись дни пустые и густые, недели в темноте, я потерял им счёт. Как вдруг стрельба. Я в армии служил и знаю, но мне то всё равно. Лежал и слушал, кричали моряки, кричали кто-то на гортанном языке. Потом открыли дверь, был ослеплён, отвык от солнечного света. Закрыл глаза, когда они привыкли, то увидел людей в лохмотьях, мелких, узкоглазых и с автоматами. Команда вся лежала на палубе. Избитый капитан. Хорошо, но мало. Я подошёл и бил сильнее. Он должен заплатить, что сразу двух убил. Её, меня. Ответить должен. Надменный капитан, ты горд был и велик, божок на корабле, вершил ты судьбы. Теперь вершу тебя и нет тебе спасенья.
  И тут услышал её шепот и понял, что спастись могу. Бежать с пиратами, добраться в порт и плыть в Парамарибо, всё ей сказать и снова вместе быть. Я был не глуп, я знал про реку, в которую единоразов вход. Но если любишь, то не можешь сдаться, не можешь верить в чьи-то изреченьям. Надежда, вера и любовь, а мать их мать их.
  Я бросился к пиратам в лодку, они кричали, гнали прочь, но шёл на автоматы. Погибший раз я не боялся погибнуть снова. Они увидели отчаянье в глазах, не захотели тратить на меня патроны. Уплыл я с ними. Просил, чтоб отвезли меня до порта, но они предательства боялись. Я стал хитёр, я стал идти обходом, прижился с ними, стал чинить моторы, был уважаем. Предлагали дом и жён, по их обычаям их можно несколько. Но у меня одна жена, за тыщи миль в Парамарибо знойном. Её лишь я и гнал прочь женщин и выжидал момент, когда сбежал. На утлой лодке между островов, рассыпанных по океану будто пшеница по двору. Украл я карту, шёл по ней достиг я города и арестован был. Я не сказал кто и откуда, но видели, что европеец и отпустили от греха подальше. Я искал порт побольше, куда бы заходили большие корабли. Добрался я, но был без документов и никто не брал меня на борт. Шли дни за днями, изнывал я, что ни на шаг не приближаюсь к Ней. Тогда устроился я в мастерской работать. Придумал накопить, купить билет на самолёт и в один день приехать к ней. Работал всё, спал несколько часов, ел что давали, деньги носил в кармане возле сердца. Уж было мне недалеко, но был ограблен и избит. Мой самолёт растаял будто сон.
  Но я стал только злее. Скопил ещё, купил голландский паспорт, доставшийся от человека, курившего гашиш в соседнем доме. Был не похож на фотографию, но капитан какого-то корыта не стал сличать. Я денег не просил, лишь койку да еду, преодолеть бы океан, а там уж я её найду. В Парамарибо, где познал я счастье.
  Сомненья были. Время то бежало, фальшивый лекарь человеческой тщеты. Она могла проклясть меня, вырвать из сердца с кровью, уйти к другому, чтоб забыться с ним. Я не винил, я понимал. Ведь так бывает, что невиновны, но должны нести груз тяжкий, расплаты за дела чужие. Мы были вместе, в пламени любовном мы пили чащу счастья единенья. Теперь разлучены, разорваны, попраны. Осколки, пепел, прах, гонимый ветром судьбы, злодействующей на дорогах жизни. Есть ли искра, чтоб снова возгорелось пламя? Не знал. И мучился. Хоть мёртвый был, настолько ослабел, что не отбрасывал почти и тени. Сам тень.
  Дни за днями и каждый всё длиннее. Но их любил я потому, что убивали они мили. Медленно, но каждый миг я становился ближе к цели. Вот океан остался позади, роскошный город Рио-де-Жанейро, его увидел лишь мельком, на каботажном теплоходе спешил я за экватор.
  И вот настал тот день, когда увидел бухту. Видел лишь раз, но сразу вспомнил, она. Как сумасшедший бегал я вдоль борта, секунды нескончаемы, а сердце будто пушка. Сошёл на берег, побежал. Я сотни раз во снах летел по этим белым улицам, вот дом её, стук в дверь, безумья грань, я мог бы умереть от счастья, её увидев. Но женщина с морщинистым лицом, ей что-то говорил я на смеси языков, они лишь отрицательно кивала. Я стал ходить кругами, улица, за улицей, но ни кого не знал, никто меня не знал. Спустился к бухте и зашёл в кабак, спросил у бармена, как мне её найти.
  Он предложил идти в бордель, но я лишь оскорбился и убежал. Снова метался, искал, но не нашёл. Украл в какой-то лавке карандаш и на бумаге листе жёлтом её нарисовал. Я плохо рисовал, я разбирался только в чертежах, но мною двигала любовь, она мне помогла, портрет удался. Он быль далёк от описанья, её красы, но с ним ходил, показывал я людям, надеясь, что найду.
  Уже стемнело, когда вернулся снова в порт, зашёл в кабак, спросил две рюмки питья покрепче. Спать я всё равно не мог, горящий весь от возбужденья, хотел бродить по улицам и чувствовать её. Ко мне подсел бармен, спросил нашёл ли, я ответил нет и показал портрет. Мы говорили сразу на десятках языков, я попытался объяснить, что это солнце моей жизни, весна души, услада сердца, она нужна мне, а не бордель. Но закивал он головой и объяснил как мне идти, по улочке к холму. Там я найду её. Бармен ткнул пальцами в портрет.
  И я вскочил, я побежал, я нёсся будто ураган, я вышиб дверь, поднялся крик, два вышибалы подошли, чтоб выбросить меня долой, но я был учен у судьбы и был готов к любым превратностям. Один упал со вспоротым желудком, другой притих. Я показал ему портрет, а он на лестницу. Бежал, не веря, что найду её, и веря, что буду счастлив! Влетел я в комнату и там была она. С лицом печальным, сединою в кудрях. Какой-то человек, он выпрыгнул в окно, оставив нас. Я подхватил её и плакал. Что говорить, когда я видел, как судьба жестоко нас растоптала. Будто окурки, будто грязь, будто ничто.
  Я виноват. Ведь я покинул, был увезён за тридевять земель, бросив её на растерзание сомненьям. Упал я на колени и целовал ей ноги. Я не просил прощения, я слишком виноват, что слабый был и простодушный. Не угадал судьбы удар, не защитил нас. Но другого, я ничего делать не мог. Рыдал и омывал слезами её ноги. Она спустилася ко мне и подняла мою главу. Тоже заплакала и оба сердца рассказали друг другу боль свою. Про то, сколько всего перенесли, как было страшно, больно и темно, как жизнь окончилась, мучения остались.
  И пепел смоченный слезами, осколок склеенный слезами, прах очищенный слезами вдруг ожил. Ожил, ожил! И поняли мы - есть надежда и поняли мы, что воскресли, случилось чудо, явлен свет, мы снова вместе. И мы стояли на коленях и прижалися друг к другу, уста сомкнулись, чтоб построить чертог новой любви.
  Тут выстрел прозвучал. Холодный, кашляющий выстрел. Я был пронзён и пронзена она. Нелепой, гадкой пулей. И кровь её и кровь моя, слились в один поток. И только крепче сжали мы уста, единым стали, а единому, смерть не страшна, единое не видит мир, есть лишь оно и больше ничего. Мы были вместе с тем и умерли.
  Это я так подумал, что умерли. А оказалось, что умерла только она. Сердце навылет. А у меня ранение лёгкого. Насмешкою судьбы я выжил. Хотя был измождён и болен. Когда очнулся, её уже похоронили. Историю замяли, стрелявший был богатый человек, торговец, владелец многих магазинов. Он выпрыгнул в окно, потом вернулся с пистолетом. Хотел убить меня, убил её. Он слал мне деньги, скрылся в джунглях, боялся мести. Но потеряла она всякий смысл. С Ней умер смысл и жизни пришёл конец.
  Потом уже мне рассказали, что она забеременела, родители выгнали её из дома, называли проституткой, а она ждала меня. Говорила всем, что не верит будто я сбежал, врала, что я предупреждал её, что скоро вернусь и мы женимся. С неё смеялись, ведь проходил месяц за месяцем, а про меня не было ни весточки. Но она ждала, родила ребёнка, ухаживала за ним, назвала, как называла меня - Лади. Однажды в хижину заползла змея и укусила мальчика. В тех краях это не редкость и он умер. Умер у неё на руках, умер раздувшись и посинев. И она не выдержала. Она была слабой женщиной, она и так вынесла столько, что другая сошла бы с ума, но теперь сил у неё не осталось. Она запила и очутилась в борделе. Где я и нашёл её, чтобы снова потерять. Товарищ писатель, поверьте мне, повидавшему и претерпевшему, единственные истории, которые заслуживают того, чтобы быть записанными, это истории о любви. Всё остальное чепуха.
  
  Славик встал и медленно пошёл к выходу. Был как-то уж слишком, прямо таки нарочито жалок, как в мелодраме, но даже писатель, человек образованный и не склонный пускать слюни, и тот почувствовал, как в горле запершило и навернулись слёзы.
  Хлопнула дверь, на улице уже расцвело, так что можно было видеть мельтешение Славы в окнах, хлопнула калитка.
  -Во даёт, синяк, синяк, а такое.
  -Видишь, а ты его хотел с хаты гнать.
  -Молодо-зелено.
  -А может он соврал, может он море только по телевизору видел?
  -А ну цыть, подонок! Я тебе покажу телевизора! Идиот бессердечный!
  Дед утирал слёзы, батько смотрел куда-то в сторону очень печальный, Олежка побежал ставить чайник, батюшка с матушкой не знали, что сказать. Писатель их всех осматривал. Возникла некоторая не совсем нужная тишина, что дальше говорить и делать непонятно, когда под окнами загуркотел мотоцикл.
  -О, участковый приехал.
  Внучок был рад, что нашёл себе занятие, побежал на улицу и скоро вернулся с толстошеим милиционером в форме. Был он громкоголос и весел, раскатисто хохотал.
  -О, вся банда в сборе! Что это вы, батюшка, собрали их, каются?
  -Да нет, сидим, разговариваем.
  -А знает, батюшка, что эти балбесы утворили ночью? Спалили хату бабе Наташе! Которая гной пьёт. Что вы совсем дурные? Она же ведьма! Она же вас в свиней обратит, ещё и денег заработает!
  -Дмитро, не мели чепухи!
  -Так батюшка, честное слово ведьма. Сам видел, как гной пьёт! Я пришёл вроде прописку проверить, а у неё прыщи в банках стоят и она их вроде доит. И тверезый был, ни в одном глазу!
  -Кто, что пьёт, это личное дело. Некоторые, вон, мочу пьют, лечатся, так что ж их ведьмами называть? Если человек этой моче поклоняется и только на неё надеется, так это грех, а если просит у Богу помощи, так и помогает. А себя нечего распалять, от сатаны это всё.
  -Батюшка, а спросить можно?
  -Что?
  -Если личное дело, так что ж вы нас за водку ругаете?
  -Потому ругаю, что у вас это уж не личное дело, а неприличное. Взрослые мужики, а и лба не перекрестите, в церковь не ходите, семьи нет.
  -Чего ж это нет, мы сами себе семья и вон внучек жениться собирается, бабу себе нашёл. Хорошую.
  -Девушка то хорошая, да только какая ей жизнь будет с этим пропойцей?
  -Чего это я пропойца? Я хоть сейчас брошу и работать пойду, деньги зарабатывать буду!
  -Какие деньги, Юрий, какие деньги? Тебя вот сейчас Дмитрий за шишлак и в кутузку, ты ведь затейщик поджога? Где теперь старушке жить?
  -Да она ж ведьма!
  -Это не она ведьма, это ты дурак! Прости господи, вывел из себя разозлил, уйдите демоны!
  Батюшка вскочил и побежал в уголок, где теплилась лампадка, матушка стала убирать со стола. Мужики вышли на двор покурить и как-то страшно стало всем. То есть козней ведьминых не боялись, под покровительством то у батюшки. А вот про уголовную ответственность не подумали в запале праведного гнева. Теперь мялись во дворе, посматривая на участкового.
  -Сядете. Как пить дать сядете. Пять лет с конфискацией, ну разве что деду скостят, он же ветеран.
  -А я инвалид, у меня пальцы не все.
  -Алкоголик ты Олег, а не инвалид.
  -Так это, Дима, а вдруг это не мы?
  -А кто? Если от хаты сюда будто табуном дорога протоптана. Потом канистра ваша рядом валялась да и свидетели есть.
  -Какие свидетели?
  -Товарищ писатель вот, например. Он же явно в этом безобразии не участвовал, так что расскажет, куда это вы бегали.
  Зависла неприятная тишина. Писатель думал, что оно конечно нехорошо закладывать, но садиться в тюрьму не хотел. У него отличные перспективы и портить всё это сроком нельзя. И ведь действительно не виноват, пьяный был и побежал за дураками. Но в поджоге не участвовал. Разве что за недонесение, хотя если показания даст, так может и выкрутится. И пусть все смотрят, пусть смотрят!
  -Так что, товарищ писатель? Да ладно, расслабьтесь! Шучу я. Ведьма то живая, а на пепелище я остатки самогонного аппарата обнаружил. Сказал, чтоб выметалась из села и духу чтоб не было.
  -Так жива стерва?
  -Жива, что ей сделается, только подол чуть обгорел.
  -А как же спаслась, если я трубу то заделал?
  -Пробила, огонь как припёк, так разогналась и пробила, ходит теперь, за голову держится. Ничего, скоро умотает отсюда.
  -И как ты её, Димка, не боишься, ведьма ведь.
  -Никакая ведьма против милиции не пойдёт, потому что тогда ей гаплык будет. Ведьмы властям подчиняются. Ну что, докуривайте, да пойдём, расскажу я писателю и свою историю.
  -А откуда знаешь про писателя?
  -Оттуда, что я тут участковый и должен всё знать. Тем более если приехал и крутиться с такими гавриками. Я то сперва даже подумал, что за соломкой пожаловал.
  -Димка, ты ж знаешь, мы наркоту ни-ни.
  -Знаю, знаю, алкаши чёртовы. Пойдём в хату.
  Зашли, матушка разливала чай, батюшка резал пирог. Руки белые, сразу видно, что непривычные к труду, но батюшка хороший. Вся станция его уважала. Такой, что как начнёт говорить, так заслушаешься, соловей прямо.
  -Ну, садитесь за стол, чаю попьём.
  -Спасибо, батюшка, это можно. А я ведь с ночи мотаюсь, голодный, что волк.
  -А жена что ж?
  -К родителям поехала. Ты, писатель, подожди, сейчас поем и расскажу, история то ого-го и в кино такого не покажут. Только фамилии моей не называй и должности, а то начальство узнает, по шапке даст.
  -Конечно, конечно.
  Участковый сноровисто приступил к трапезе. Первым делом изрядно посолодил чай, потом ухватил солидный кус пирога и обильно сдобрил его маслом, а сверху ещё и мёду, после чего начал всё это есть да покряхтывать. За пару минут управился, тогда как другие и половины не одолели.
  -Ну что, писатель, слушай да запоминай, история высший класс, как деньги получишь, чтоб могарыч был.
  
   По кличке Волк
  
  -Это три года назад было. Подняли нас со всей области и в Сумы, на раскрытие особо тяжкого. Там целую группу захвата положили. Три человека и собака. Из автомата, а у собаки и горло перегрызено. Весь город на ушах, комиссия из Министерства приехала, в расследовании помогать. А нас в усиленные патрули на улицы. Ходим по пять человек, с автоматами, проверяем всё и всех.
  -А помню, меня тогда два раза заметали, что без паспорта.
  -Всех заметали, чуть подозрение, даже самое маленькое, на проверку. Только результатов ноль. Неделю ходим, всех уже перещупали, а ни какой зацепки. С Киева дрючат, раскрытие требуют, а ничего. Хоть землю ешь. Версий куча, а толку нет. А вдобавок ещё два ограбления, все вооруженные. Тут по улицам не пройти от патрулей и грабежи. Генерал долбут, он нас. Уже и батальон внутренних войск пригнали, весь город в милиции, а тут ещё два грабежа и все с убийствами. Как издевательство! До того дошло, что закрепили за каждым по подъезду и стой охраняй. Мне в хрущевке досталось два. Стою, смотрю, кто идёт, документы проверяю, если надо и обыщу. Скукота, но служба есть служба, а привык не халявить, приказано, значит делаю. Из соседних подъездов, так соберутся на лавочке и сидят, а я свои блюду.
  И тут слышу, стрельба. В соседнем. Я туда. И хлопцы подбегают. Оружие на поготове, бежим по лестнице, собака какая-то, что не застрелил, дальше бежим. На четвертом этаж дверь открытая. Мы в квартиру, там лежит мужик с тремя пулевыми и пистолет. Что не сам себя, так это понятно, кто ж себя три раза будет. А кому стрелять, если ни кого нет? Я ж то сразу на пятый этаж, дверь на чердак закрыта, спустился вниз, там уже с соседнего дома ребята набежали, говорят, что никто не выходил.
  Тут понаехало начальство и давать мандюлей давать, что такие сякие, стоим, а бандита мало, что пропустили, так ещё и выпустили. Хлопцы давай врать, что стояли, служили, а тут дедушка выходит, пенсионер, говорит, что раньше в КГБ служил и докладывает, что сидели на лавочке в карты играли, а на подъезды кое-как смотрели, за моим исключением. Хлопцев сразу уволили за халатность, на меня просто наорали и сменили.
  Пошёл я в общагу, где нас поселили. Оно вроде и ничего, пронесло меня, но обидно. Как же эта зараза могла пробраться. Я ж то за всеми подъездами следил, не отвлекался. И ладно, как прошёл, может он там давно сидел, но куда после стрельбы делся! Ведь никого ж не было на лестнице. И тут щёлкнуло у меня в голове про собаку. Оно то собака, как собака, пудель, мохнатый такой, но откуда он взялся и почему без хозяина бегал. И раньше я его не видел, три дня то уже караулил. Ни разу в моё дежурство не выводили. Странное дело.
  И как-то зацепился я за этого пуделя. Не даёт он мне покоя. Хотя вроде и чепуха. Какая разница, что за собака, собака стрелять не может. Только нас в училище учили, что должен всякую мелочь замечать и понимать, тогда и раскроешь преступление. Бандит то следами на разбрасывается, чтоб глянул и всё ясно, бандит он хитрее, поэтому по осколочкам надо картину лепить. Я тогда хотел следователем стать, книги разные читал, криминалистику изучал. И так я человек заводной, стал про этого пуделя кумекать.
  Первым делом пошёл в подъезд, опросил пацанов, которые в другую смену дежурили. Говорят, что нет никакого пуделя и не было, не видели. Я тогда к уволенным. Двое пьянствовало с горя, а один вспомнил, что точно пудель был. Забежал в подъезд днём уже, подумали, что собака умная, сама гуляет.
  -А когда наверх бежали, так пудель навстречу.
  Я быстро к начальству, доложил про пуделя. Обматюкали меня и сказали, чтоб езжал обратно в село, пока крыша у меня не поедет окончательно. У них она у самих ехала, потому что опять ограбление с убийством и дом под охраной и никто ничего не видел. Генерала нашего сняли, назначили нового, он сказал, что за неделю раскроют.
  Я хотел домой ехать, уже и в вагон сел, но не даёт мне пудель покой, ой не даёт. Странный какой-то. Перед стрельбой появился, сразу после убежал, не то что-то. Тут объявляют по вокзалу, что разыскивают меня. Я выбежал, командир меня за шкирку и повёз на совещание, где сам генерал и комиссия министерская. Говорят, чтоб рассказывал. Я и рассказал, что пудель странный, но как связан с преступлениями не знают. После меня докладывают, что в подъезде ни у кого пуделя не было и не слышали про такого, через общество собаководов проверили всех владельцев пуделей, все чистые. Только последнее убийство, так на полу собачьи следы в крови. И на лестнице потом. И тоже видели собаку охранники.
  Что за чудо такое думать не стали, потому что некуда. Велели составлять фоторобот и в тот же день на всех воротах развесили, а вдобавок и бродячих собак стали отлавливать напропалую. Вроде чепуха, но ничего начальству не оставалась, зацепок то нет.
  И тут чудо случилось. Прекратились ограбления. День, два, три, ни слуху, ни духу. Оно и раскрытия нет, но хоть не повторяется. Начали подворный обход делать, всех имеющихся собак проверять. Только если пудель, так независимо от масти на проверку. Ветеринары спрашивают что хоть проверять, но никто ж не знает, проверяйте и всё. Я тоже хожу по квартирам и раз к одной женщине зашли. У неё то собак не было, но была она бабой уголовника местного, по кличке Волк. Его, вроде, свои за отмороженность пристрелили с год назад. Бабу уже несколько проверяли, но надо ж куда-то личный состав применять, нагнали больше двух тысяч, вот и работаем.
  Хожу я по квартире, баба спокойная, открывает все шкафы.
  -Я сначала складывала вещи, а вы ж чуть ли не каждый день ходите, надоело. Ищите, хер вас поймёт, чего ищете. Волка то уже давно в живых нет, а вы всё меня мучаете! Сидит на стуле, слёзы роняет. Но чувствую, что лживые у неё слёзы. Темнит баба. Может просто милицию ненавидит, а может темнит. И принюхался я. Собакой, что ли, пованивает.
  -Что это у тебя здесь псинкой пахнет?
  -Какой псинкой?
  -Обычной. Собака есть?
  -С ума вы все посходили. Итак всех собак переловили, так ещё и мерещится вам. Не было у меня собаки, никогда не было. Волк собак ненавидел, только если б завела, так сразу замочил бы. Собаки!
  С вызовом так сказала, вроде и по делу, а вроде и про нас. Только я ноль внимания, нам в училище так и говорили, что кто спокойней, тот и победит, пусть бандиты нервничают. Походили мы и ушли. Только я недалеко, в соседнем подъезде на этаже стал и наблюдаю. Странно оно мне всё как-то. Точно ведь собачий запах, только чудной. Я снова к той бабе в подъезд, опросил соседей, никто ничего, только бабушка одна сказала, что слышала. Будто недавно кто-то на первом этаже подвывал. Заиграла во мне кровь, ну думаю, близко секрет. А если распутаю, так пусть посылают меня в университет, буду следователем. Знаю, что дело сложное, но любил расследовать. Моё это, моё.
  Спускаюсь по лестнице, а тут мужичок какой-то. И уж слишком спокойный. Народ то нас шугаться стал после осадного положения, а этот будто и не заметил.
  -А ну стой! Документы!
  -Проверил, нормально всё прописка местная, говорит, что к знакомым пришёл. Отпустил я его иду и тут осенило меня, что фамилия то в паспорте была Волков. А может это тот самый Волк, погонялы же часто от фамилии изобретают! Я опять к начальству и снова попал. Он, подлец, он. И по фотографии я его опознал. Сразу круглосуточное наблюдение за квартирой бабы. В соседней квартире людей увезли, группа захвата сидит, телефон на прослушке, никуда гад не денется, только бы пришёл. Ждём. Я при начальстве, мне уже зам по кадрам предложение сделал в город переходить, поступать учиться да в следователи, раз я такой резвый. Сижу, облизываюсь. Когда по рации передают, что открыла баба дверь и кота пустила. Тут я и сообразил, что это котом пахло. Все ж время о собаках думал и не дошло, что кот.
  -Не было у неё никакого кота. Я ж в обыске был, ни кота, ни кормушки, ни блюдца на кухне. И соседи ничего про кота не говорили.
  Странное дело, что кот откуда-то приходит, она его впускает.
  -Может он ей записки носит? От Волка то.
  -Кто он?
  -Кот.
  -Ёбнулись вы что ли, кот от волка записки носит! Это вам что сказка, что ли!
  Начальство злое, лучше не попадайся. Я умолк. Тут прослушка докладывает, что из квартиры бабы мужской голос по телефону говорит. А никто ж к ней не заходил! Генерал сказал штурмовать. Хлопцы выскочили и давай дверь садить, а она, зараза, крепкая, дубовая, хер выломаешь! Минуты через три выкорчевали, заскакивают в квартиру, а там темнота и только баба орёт. Выключатели щёлк, а света нет, баба всё орёт. Мужики нервничают, матюгаются, стрёмно в темноте, тем более что вооруженный же гад.
  Крики, вопли, я на улице стою, в окна наблюдаю. Пистолет наготове, хотя стрелять нельзя, там же своих полно. Смотрю, как фонариками высвечивают. Вдруг из подъезда кот вышмыгивает и со всех ног бежать. На него все ноль внимания, а я как цапну. Хотел за шкирку да поднять, а он будто кабан. Размерами кот, а тяжелющий, что кабан! Вырвался и дальше бежать. Я затвор сдёрнул и с автомата очередь. У меня по стрельбе всегда отлично и снял я его.
  Кувыркнулся он в воздухе и завалился в темноту. Я за ним. Тут уже начальство бежит. Вытскиваю я кота на свет, мне генерал в зубы.
  -Ты что, пидарас, делаешь! Придурок что ли, по котам стрелять!
  -А вы потрогайте этого кота.
  Генерал мне опять в зубы.
  -Под суд пойдёшь, идиот!
  -Да он же килограмм под сто весу!
  Генерал кота схватил, а поднять не может, кряхтит только. Тут все подскочили, а в коте и точно центнер. Размерами кот, а такая масса. Стоим раму собираем, что почем. Тут баба как выскочит, увидела кота, упала и давай плакать, причитать. Волком называет. Её в управление, кота туда же.
  Стали допрашивать. Дала она показания, что кот это Волк. За большие деньги научился он в животных притворятся и чудил. То пуделем, а вот недавно совсем котом стал. Бабу в дурдом для освидетельствования. Она про отвар рассказывает, что если намазаться, то из человека в зверя. Врачи сказали, что мелет херню, но нормальная. Повезли её домой, показала она отвары. Притащили нарика с тюрьмы, помазали и стал он котом. На глазах просто. Уменьшился, шерстью покрылся. А как обратно, баба не знала, пришлось сдать кота на бойню. И Волка сдали.
  Грабежи прекратились, тишина да спокойствие настало. Распустили нас и я сюда вернулся. Не захотело меня начальство в институт направлять, чтоб я следователем был. Обиделись, что грохнул я кота. Им Волк живой нужен был или мёртвый, но в человеческом состоянии. А так закрывать пришлось дело, на кота ж четырнадцать убийств не спишешь. Поэтому даже грамоты не дали, спровадили с глаз долой и сидеть мне теперь тут до скончания века. Но я не в обиде, мне и тут неплохо!
  Такая вот история, товарищ писатель. А про массу то допёр?
  -Что масса?
  -Почему кот такой тяжелый был?
  -Почему?
  -Эх ты, а ещё писатель! Это ж еще в школе проходят, что закон сохранения. Ничто не рождается ниоткуда и не девается никуда. Волк то здоровый мужик был и хоть в кота или пуделя обращался, так это ж только форма. А содержание то, килограммы, все при нём. Вот и получалось, что кот-кот, а весит, как кабан. Так вот!
  
  -Ну, хозяюшка, съемка я ещё кусочек да поеду. Мне ещё дел сегодня, по горло. Ты то как писатель, всех опросил, а то могу на станцию отвезти.
  Писателю чувствовал себя очень усталым, побаливала голова, хотелось принять ванну и спать.
  -Подвези, если можно. Спасибо мужики, за истории, честно скажу, что истории отличные, думаю, что все как одна выйдут. Как только напечатают, сразу привожу и накрываю поляну по всем правилам.
  -Может еще пойдём выпьем, у меня самогон дома, на берёзовых почках.
  -Не, спасибо Олег, у меня бодун.
  -Так и полечись!
  -Не принимает организм.
  -Так надо, чтоб не ты для организма, а организм для тебя!
  -Не мужики, спасибо, не хочу. Тем более я и домашним сказал, что к обеду буду. Надо ехать. Спасибо за гостеприимство, поеду я.
  Ещё минут пять прощались во дворе, договорились, что каждому принесу по экземпляру, жали долго руки и скоро писатель тарахтел в коляске мотоцикла, чувствуя слабость. Поездка его вымотала, а ещё предстояло ехать часа три в переполненной электричке.
  Зато историй нарасказывали вдоволь. Его концепция сработала. Попробуй такого навыдумывать, а тут букет прямо. И главное жизненно, в подробностях всё. Может где и привирали мужики, так ведь это не страшно. Тем более, что жизнь самая неправдоподобная штука.
  Ничего, придет в город, отдохнёт, всё спишет с диктофона. Писатель схватился за карман. Сейчас только сообразил, что ведь ни разу кассету не менял. А проговорили то вечер да ночь. Кассета кончилась и дальше говорилось в воздух. Ругнулся от досады. Во-первых не все истории помнил, особенно вначале, когда быстро опьянел, а во-вторых ведь важен язык. Не только что рассказывается, но и как рассказывается. Язык важен.
  Вот идиот, так всё прошляпить. Плюнул в сторону и стал думать о приятном, о ванне, о том как снимет эту грязную и сырую одежду, отогреется, ляжет в чистую постель.
  -А мужики тебе всё рассказали?
  -Что всё?
  -Ну и про это?
  -Про что?
  -Да ладно, ни про что, это я так.
  -Про главное что ли?
  -Ага, про главное.
  -Нет, про главное не рассказывали, а может говорили с вечера, так я напился быстро, ничего не помню. А что у них главное?
  -Хрен поймёшь, болтают люди всякое.
  Писатель ещё хотел что-то спросить, но уже приехали к станции.
  -О, Лёлька, привет, в город едешь?
  -В город.
  -Так я тебе попутчика привёз. Это писатель, целую ночь с женихом твоим квасил. Эх, Лёлька, Лёлька, и что в нём нашла, алкаш же! А ты девка видная, в городе учишься, нашла бы там себе жениха, чтоб при деньгах, с положением, а то ведь так и будешь из огня да в полымя жить, на хлебе с одой перебиваться!
  -Дядя Дима.
  -Я ж тебе как лучше желаю, из своего жизненного опыта! Что бежать отсюда надо, потому что тут жизни нет.
  -Дядя Дима.
  -От заладила, будто и слов других не знаешь. Ладно, дело твоё, девка взрослая. Ну что, поехал я, до свиданья товарищ писатель, смотри ж ни фамилию мою не поминай, ни должность и с тебя могарыч. Пока Лёлька.
  Газонул и уехал, оставив писателя с невестой внука. Видели они друг друга в первый раз, говорить решительно не о чем, поэтому стали какие-то благоглупости про погоду. Уже когда сидели в поезде на жёсткой скамье, писатель набрался смелости и спросил про главное.
  -Что это такое? А то дурили мне голову, главное, главное, а что это такое так и не рассказали. Что у них главное, если не секрет?
  -Какой секрет, вся станция с них потешается. Метеорит они ждут.
  -Кого?
  -Метеорит, тунгусский.
  -Так это, так он упал, ещё в прошлом веке, то есть в девятнадцатом.
  -Знаю, они нового ждут. Это всё дед придумал. Он то по паспорту Правшов, а сменил фамилию на Тунгусов. Задурил хлопцам голову, что вроде должен прилететь Тунгусский метеорит и забрать достойных. Уже раньше прилетал, так никто его не ждал, он и взорвался. А теперь надо ждать, чтоб второй не взорвался. По карте дед рассчитал, что именно на станцию нашу должен прилететь, на Конкордовку. Вот и ждут. Работать не работают, только водку пьют. И ждут. Дед говорит, что метеорит в любой момент прилетит, поэтому всегда нужно быть готовыми. Так они уже несколько лет со станции ни ногой. Боятся, что отлучатся и без них метеорит улетит. Каждую ночь дежурного выставляют, чтоб за небом следил и докладывал. Уже несколько раз костры на огороде жгли, что путь показать метеориту. Но пока нет.
  -И они на полном серьёзе в метеорит верят?
  -Они ж живут под него, куда серьёзней.
  -А откуда метеорит и почему именно их и куда заберёт?
  -Я всего и не знаю, дед всё не рассказывает. Но так понимаю, что заберёт их на такую планету, что там всё в шоколаде. И будут они там жить припеваючи.
  -В шоколаде?
  -Это у них выражение такое, что значит лучше некуда. А жить припеваючи, так понимаю, что пьянствовать. Хотя говорят, что после метеорита бухать перестанут, потому что незачем. Дед говорит, что сейчас пьют оттого, что на чужбине, ностальгия мучает. Говорит, что они все с Шоколадной планеты и здесь им тяжело. Ждут возвращение на родину.
  -Почти как евреи.
  -Не знаю.
  -А Вы тоже метеорит ждёте?
  -Да нет, я учусь, на юридическом.
  -Не верите в метеорит?
  -Не знаю. Все смеются, но дед то говорит, что правда. Не знаю.
  Поговорили ещё о Тунгусовых да о станции, потом писатель рассказал о своём методе творчества, объяснил, что очень передовой опыт, используют последние достижения постмодернизма, а это, извините меня, не хухры-мухры. Спрашивал и у неё об истории, но оказалось, что историй нет. Это было к лучшему, потому что у диктофона оказались севшие батарейки, а писать на дрожащем поездном столе было неудобно да и люди обедали. На вокзале попрощались, она пошла на остановку, а писатель взял такси, так как не имел сил на передвижение в общественном транспорте.
  Уже дома, когда лежал в ванне, вдруг подумал, что этот сонм историй нужно дополнить и своей. Тоже невыдуманной, жизненной историей. Выбирать долго не пришлось, подобная история была одна. Писатель закрыл глаза и добавил горячей воды, чтоб хорошо выгреться.
  
   Слепая судьба
  
  Он тогда работал в Киеве. Рванул в столицу после одного из творческих кризисов, когда открыто признался, что дело которым он занимается бесперспективное. Время литературы, а вместе с ней и писателей ушло. Какие-то отзвуки есть, но это лишь крохи былого. Взять даже мейнстримщиков, ваяющих бесконечные боевики или женские романы. Слава их сомнительна, а деньги если и есть, то не весьма роскошные. и самый забойный книжный боевик далеко уступает в тиражах книги поваренного устройства или светам как ремонтировать квартиру. Людям сейчас не нужны выдумки, людей интересует прагматика. Это раньше, когда жизнь была медленной, человек мог себе позволить полежать на диване и прочесть чужие сублимирования. Сейчас жизнь стала гораздо быстрее, сейчас нет времени на эту лёжку, сейчас человек хочет, чтобы всё приносило ему пользу. Нет пользы, значит это не нужно, пусть читают книги бездельники.
  Остается досуг, ведь человек сейчас много развлекается. Но здесь книга безнадежно вытеснена другими развлечениями. Музыкой, телевизором, кино, клубной жизнью, туризмом и еще множеством возможностей провести время. Книга здесь на переферии, а книга художественная, книга-выдумка и вовсе в загоне.
  Отсюда вывод, что проводя часы за пишущей машинкой он просто глупо тратил свою жизнь. Это как делать телеги в эпоху автомобилей. Можно, но ничего кроме заметки в рубрике чудаки это не принесёт. А он был настроен на успех. Он был настроен на то, что будет много и упорно трудиться, но в итоге получит деньги и славу. Без этого всё теряло смысл.
  Он продал пишущую машинку, хорошую, на электроприводе и поехал в столицу. Там совсем другие возможности, а следовательно и деньги. Там всё иначе. И слава и деньги там значительно ближе, только ухватись. Особенно на телевидении. Газеты уходят, интернет ещё не пришёл, сейчас золотая пора телевидения. Устроиться там и делать карьеру.
  Хоть и был слегка диковат в столичном обществе, но быстро взяли на один из центральных каналов. Пусть должность неопределенная, некий прими-подай, но он понимал, есть ступени, что по ним нужно идти, повышать профессионализм, набираться опыта, учиться и стараться. Всё на пользу, пусть денег едва хватало на комнатку в комуналке и на еду. До работы было полтора часа пешком и ходил, чтобы спасти свой бюджет. Пусть трудно, но потом станет легче.
  Только прошёл месяц, потом второй, третий, а о зачислении его в штат речь не поднималась. И хотя он примелькался и притёрся, но чувствовал, что в любой момент могут ему указать на дверь. Начал подыскивать работу на стороне, но как-то всё не выходило, он стал паниковать и злиться, когда вдруг вызвал начальник информационной службы.
  -Владислав (фамилии он не помнил), ты же из Сум?
  Не знал, что отвечать. Начальник был человек юморной и мог на положительный ответ сказать, что и езжай себе туда, нечего столицу засорять.
  -Из Сум, отлично! Будет тебе задание. Тут пришла статистика из Минздрава, вот талмуд целый. Моя жена от нечего делать листала и нашла интересную штуку, что есть у вас на Сумщине село Ястребиное, где две трети жителей слепые. Мы позвонили в министерство, так сказали, что ошибка, но как-то странно сказали. Сначало объясняли что-то о неблагополучной экологии, потом что всё нормально. Есть у меня подозрение, что врут. Так ты съезди, проверь. Целую съемочную группу посылать нерентабельно, возьмёшь в бухгалтерии сотню и в путь. Обыдёнкой разведай, что и как, если и вправду столько слепых, позвонишь, вызовешь группу. Счастливо, езжай.
  Он вышел из кабинета и стал уговаривать себя воспользоваться преимуществами позитивного взгляда на жизнь. Стакан наполовину полон и это просто отлично. Ему дали первое задание, это значит, что есть шанс здесь закрепиться. Он будет землю есть и сделает всё в лучшем виде. Конечно, сотня на дорогу, это ехать в плацкарте, постели не брать и кушать станционные батон с молоком. Ну и что, не надо сосредотачиваться на том, что сейчас, это мелочи. Главное, что будет потом. Ведь это его шанс.
  Ехал даже не в плацкарте, а в общем, среди такого социального среза, что как начали рассказывать про свои беды, то вышел в тамбур и там несколько часов стоял, чтобы не слышать все эти плачи. Приехал в Сумы, ни к кому не заходил, а побежал сразу на автовокзал, час подождал автобуса и отбыл.
  Раньше, когда у него случались свободные минуты, то сидел и выдумывал сюжеты, героев, образы. Если что-то удавалось, записывал. Теперь же, когда с литературой было покончено, занимался планированием. Что будет делать, когда приедет в это Ястребиное, как себя вести, как расспрашивать аборигенов. Придумал такой выверт, что село Ястребиное, то есть подразумевает зоркость, а тут столько слепых. Могло оказаться, что слепых и вовсе нет, какая-то ошибка, но думать про это не хотел.
  Облегченное вздохнул, когда по выходу из автобуса, сразу же заметил несколько человек в черных очках и с тросточками. Медленно шли, подняв головы.
  -Не подскажите, где здесь сельсовет?
  -Сельсовет в Речках, уже три года как перенесли. А тут нету.
  Слепые пошли дальше, он остановился. Первая ступенька его плана обрушилась. Он планировал взять комментарий властей, а оказалось, что брать не у кого. Огляделся. Большой пустырь возле дороги, жара, ленивые куры, купающиеся в пыли, где-то замычала корова, дедушка смачно кашляющий на завалинке. С первого взгляда понятно, что жизнь в здешних местах остановилась. Или прекратилась, это точнее, потому что жизнь или есть или нет, а чтобы остановится так не бывает.
  Одернул себя, что хватит тратиться на общие места и пошёл. Дальше стоять было глупо, как дурак. Пойдёт, а там разберётся.
  Сельцо было крупные, во всяком случае раньше. Сейчас же между хатами часто бурлили пустыри, заросшие кленовой порослью. Клены хорошо растут на месте, где стояли дома. Зарастают человека. Лет через пятьдесят и всё это село укроется клёнами. Ну и пусть, ему то какое дело. Хотя деревья у него вызывали некоторый страх. Он вспоминал о дубе недалеко от дома. Дубу было лет пятьдесят, дед еще помнил, когда его не было. В книге прочитал, что дуб может расти до сотни лет. Представил его через сотни лет, как всё вокруг изменится, а дуб будет стоять. И тут подумал, что ведь его уже через сто лет точно не будет. Город будет, дуб будет, а его нет. Какие-то чужие люди живут, а о нём и памяти никакой. Будто и не было. Через двести лет точное забвение. Страшно.
  Тогда он любил подумать о всяких благоглупостях, не понимал, что не думать нужно, а жить. Человеку дано немного и нужно успеть. Не рассуждать про то, что будет через 200 лет, а сейчас добиться всего, чего желаешь. Он желал славы и денег. Он считал себя достойным их, считал, что сможет достичь. Конечно, слава мимолетна, а деньги прах, только никто ж не заставляет. Не хочешь славы, гний дальше у себя в паршивом городишке, да посматривай с завистью на проходящую жизнь. А он хотел достичь успеха. Неудачники жалки, от них тошнит. Он хотел быть удачником. Боролся за удачу и был уверен, что победит.
  Встретил по дороге двух слепых старушек. И точно что-то тут нечисто! Будет дело. Сообщит руководству, останется до приезда съемочной группы, им поможет. Нужно, чтобы его заметили и оценили. Село внезапно кончилось. Ещё пара дворов и желтое море пшеничного поля. Где-то через километр виднелся ещё хуторок, но туда идти не имело смысла.
  Остановился. Если власти нет, то нужно было идти в народ. Для маскировки придумал назваться дачником. Хочет устроиться на пару недель, пожить на природе. Поэтому и расспрашивает о селе подробно.
  Выбрал хату по приличней и зашёл во двор.
  -Хозяйка, хозяйка!
  Читал, что мужики в селе от тяжелой работы и пьянства рано мрут, поэтому часто женщины одиноко живут. Но неожиданно из хаты выскочил дед, худой, загорелый, с длинными седыми усами и в соломенной шляпе. Если бы ещё обряжен был в полотняные штаны и рубаху, так и вовсе, как из кино про украинские стародавности. Но дедушка был в спортивных штанах с лампасами и футболке с витиеватой надписью иероглифами.
  -Здравствуй, отец.
  -Здрасьте.
  -Не подскажите, где тут можно хату снять на пару недель?
  -Чего сделать?
  -Хату снять на пару недель. Хочу пожить в сельской местности, тут у вас тихо, воздух чистый, здоровье подкрепить.
  -Так купи хату.
  -Мне она только для отпуска нужна, недели на две, ну на месяц, не больше.
  -Так у нас хаты дешевые. Можно рублей и за пятьсот найти. Сколько их стоит заброшенных. Купи, а потом хоть спалишь для удовольствия. У нас один деятель из города приезжает, художник. Так он каждый год весной хату купит, лето рисует, а как морозы начинаются, приглашает друзей, пьянствуют они и хату сжигают. Хепининь это у них называется. Про них даже телевидение показывало, из самой Москвы приезжали! Я им тут объяснил про всё и показывали меня! У нас то тут каналов московских нет, сын приезжал, рассказывал. Меня ещё по молодости показывали в телевизоре, когда я поле от пожара спас. Поле загорелось, а я давай тушить. Обгорел, хуже черта сделался, но мне премию, путевку потом дали в Болгарию и по телевизору показали.
  Дед еще бы чего-нибудь рассказал, но был прерван и возвращен в прежнее русло беседы.
  -Экология то у вас как?
  -Хорошо у нас тут, хорошо! А хочешь я тебе комнату сдам? У меня дом на три комнаты, одна отдельная, так и живи себе. Я много не возьму и тебе веселее будет, а то народу то у нас негусто.
  -Подумаю. Только меня вот что волнует. Чего это у вас слепых так много?
  -Сам хоть не ослепну?
  -От тебя зависит.
  -То есть?
  -К Степановым не пойдешь и не ослепнешь. А пойдёшь, будешь в темноте до конца жизни ходить.
  -А кто такие Степановы?
  -Да живут тут одни, на хуторе, недалеко.
  -И что к ним ходить нельзя?
  -Почему нельзя, ходи сколько влезешь.
  -Так ты ж говоришь, что ослепнуть можно?
  -Обязательно ослепнешь.
  -Отчего?
  -А чего это ты все расспрашиваешь?
  -Так поселится хочу, беспокоюсь. А то вместо того, чтобы укрепить здоровье угроблю. Зачем мне оно нужно?
  -Я ж тебе говорю, не ходи туда и не опасайся. А у нас пруд есть, там сторожу бутылку сунуть и лови себе. Там карпы во!
  Дед расставил руки, потом несколько сузил, но всё равно оставил большие сомнения в правдоподобности таких карпов.
  -Еще лес есть, малина скоро поспеет, я тебе места покажу.
  -Что-то ты дед хитришь. Я тебя спрашиваю, почему люди слепнут, а ты про малину.
  -Хитрю?
  -Хитришь.
  -Ну и дурак! Уходи, не хочу я с тобой разговаривать! Я ж почеловечески, а оно мне тут хамит! Уходи!
  Дед брызгал слюнёй, напирал грудью и пришлось уйти, чтобы не доводить дела до большего скандала. Не расстраивался, итак кое-что успел узнать, теперь хоть будет знать о чём расспрашивать.
  Но на хутор не пошёл, решил ещё расспросить. Вспомнил слова одного опытного журналиста. Что в селе нужно идти к магазину, там всё знают. Идти пришлось недолго. Магазинчик представлял собой киоск, покрашенный в патриотические цвета и с витриной, больше похожей на амбразуру. За ней виднелась крупная женщина с веером из газеты и рыжим котом на руках.
  -Здравствуйте, пиво есть?
  -Есть, только теплое.
  -А холодного нет?
  -Ты что дурак?
  Он не знал что делать, когда его оскорбляли. Ладно бы мужик, можно было бы выступить по мачу, подраться. Хотя никогда так не делал.
  Ушёл. Всё как-то не выходило, настроение портилось и позитивного образа мышления в таких условиях надолго могло не хватить. Срочные и успешные действия. Тут он увидел молодую женщину. Сразу определил её как учительницу и устремился в надежде обнаружить интеллигентную собеседницу.
  -Здравствуйте, извините, не подскажите, где Степановы живут?
  -А вот по дороге идите, километр и будет хутор, там третий двор.
  Пошла дальше. Окликнул её.
  -А вы не знаете, что там говорят про слепоту?
  -Что говорят?
  -Что если пойти к ним, так можно ослепнуть.
  -Можно. Сколько народу уже пострадало.
  И снова пошла. Главное же явно никуда не торопиться, идёт медленно, а поговорить не хочет. Подбежал за ней.
  -Так что там происходит?
  -Где?
  -Ну, у Степановых у этих.
  -Ничего, живут люди.
  -А отчего ж слепнут?
  -От любопытства. И знают, что нельзя, а лезут. Вы извините, не идете за мной, а то у меня муж ревнивый, неприятности могут быть.
  И ушла. Он плюнул в пыль. Да что ж такое, неудача за неудачей! И захотелось побыстрее уехать. Прямо сейчас бросить всё, побежать на остановку и даже автобуса не ждать, оставить попутку и подальше отсюда. Сжал кулаки, как всегда делал, когда сидел у зубника. Стоять. Чего он достигнет, если будет бегать от каждой трудности. Он должен быть профессионалом. Плевать на препятствия, он сделает свое дело. Как древнегреческие герои, которые знали, что подвластны судьбе, но делали подвиги. Нужно сделать всё что можешь, а там будь что будет.
  Идти на хутор. Только не хотелось. И даже опасно. Он же не знает отчего там слепнут. И ведь слепнут, вот еще мужичок с тросточкой пошёл. Ему слепнуть нельзя, у него даже пенсии нет. Хотя платят по инвалидности, но он не хотел. Лучше всё разузнать и тогда уж идти.
  Отошёл в тень и стал ждать, чтобы кто-то ещё прошёл, чтобы расспросить. Сам уже побаивался искать, чтобы опять не нарваться. Пусть судьба сама кого-нибудь на него выведет.
  Простоял час и только тогда пошёл, едва сдерживая бурлившую ярость. Ведь должна быть белая полоса. Черная, белая, так должно быть. А тут будто черный континент какой-то. Уговаривал себя успокоиться и дожидаться белой, которая будет очень большой, вплоть до попадания в штат.
  Увидел старушку, вынесшую миску еды для квочки и выводка цыплят, маленьких, величиной с воробья.
  -Женщина, извините, а как пройти к Степановым?
  -Прямо иди, не прошибёшь.
  -А далеко?
  -Молодой, дойдёшь.
  -А что за люди?
  -Чего?
  -Что за люди, эти Степановы?
  -А ты кто такой?
  -Я из города.
  -Я тоже, сорок лет в Харькове прожила, а на старость лет в это говно приехала. Кыш, противные! Я ж интеллигентная женщина, всю жизнь начальником смены в ресторане проработала, каждый вечер в театр ходила и на концерт в консерваторию! А тут телевизор и тот не показывает, газет нет, живём будто на острове. Дикарями. Разве я когда подумала, что буду куриц кормить да за свиньёй говно прибирать? Спросишь, чего ж ты дура такая сюда приехала, если жалуешься? Так скажу, что комнату сынок забрал. У него жена, детей двое, жить негде. Меня с работы на пенсию отправили, думаю, чего это я буду куковать, поеду в село, тут питание дешевые. Теперь вот маюсь!
  -А Степановы?
  -Прямо, прямо иди.
  Бабушка чуть подвинула ногой миску и пошла к фортке. Он решил брать, как говориться, быка за рога.
  -Бабушка, отчего там люди слепнут?
  -Да кто тебе такую глупость сказал?
  Она обернулась с таким удивленным лицом, будто услышала что-то несусветное.
  -Вон Николай Фомич, он все знает.
  Бабушка показала рукой за спину, пока оглядывался, тщась узреть этого самого Николая Фомича, заскочила за калитку и щёлкнула щеколдой.
  -Ходят тут всякие, расспрашивают, а потом куры пропадают!
  Улица была пуста, хотел лезть через забор, чтобы показать бабке вредность обманов, но поверх забора протянута была колючая проволока, грозившая не только одежде, но и коже. Пошёл дальше, но сколько ни ходил, а никого не выходил. Жара, аборигены сидели по домам, скорее всего спали. Знал, что в сёлах встают рано, чтобы успеть поработать по утренней прохладе, а в обед отдыхают в прохладных хатах с окнами, завешенными марлей от докучливых мух.
  Напился из колодца и пошёл на хутор. Там ведь несколько домов, пойдёт не к Степановым этим, а к соседям, может разговорчивей окажутся. Хотя уже понимал, что неспроста местное население прикидывается дурачками и рассказывать отказывается. Что-то скрывают. Непонятно только что скрывать этим жукам навозным? И что это за дело с ослеплением. Он был человек впечатлительный и сразу представил некий кровавый культ, чудом оставшийся в этом глухом куту Слобожанщины ещё с языческих времён. Главный жрец, он же председатель сельсовета приносит в жертву кровожадному Дажьбогу глаза своих последователей. Умащивает ими деревянный истукан, хранящийся в особом чулане за сельсоветом.
  Он даже начал бояться, не приносят ли здесь в жертву чужих, но вовремя вспомнил, что третье тысячелетие на дворе. И село. Ладно бы в цивилизованном Берлине или Лондоне, там действительно могут любые культы существовать, а тут же под железной пятой тоталитарного государства, тут и люди с трудом существуют, куда уж тайным культам. Чепуха.
  Вытирал обильный пот с лица и шёл по дороге, с лужицами смолы, растопленными солнцем и маревом дрожащего воздуха. Вот бы поплавать. У него вполне пристойными семейные трусы, которые в здешней дикости вполне могут сойти за фешенебельные плавки. Но сначала дело. Он не должен расслабляться и тогда достигнет успеха.
  Подумал как-то дежурно, почти для отвода глаз. И стал представлять, как ныряет в прохладной траве, кушает сочный арбуз. Благодать.
  Приятными мыслями скрасил себе путь, остановился у первого же двора. Калитка была заперта, а в этакой-то тишине кричать не хотелось. Следующая хата была заброшена, а в следующий двор зашёл. Кашлянул, чтобы обозначить свое присутствие. Никто не откликнулся. Прошёл ко двери и постучал. Как в остросюжетных фильмах дверь приоткрылась вовнутрь да ещё со скрипом. Чуть потоптался и вошёл. Темный пятак коридора, постучал ещё в одну дверь. Её открыл и зашёл, судя по всему в кухню. Газовый баллон, плитка на две конфорки, обтянутый дурацкой клеенкой стол. На нем сахарница и немного помытой посуды.
  -Есть кто дома?
  -Кто здесь?
  Ему ответил девичий голос. Такой девичий голос, что вмиг затосковал неведомо о чём.
  -Кто здесь?
  -Не бойтесь, это я, я хочу хату снять, не подскажите где можно?
  -В село идите, там много хат.
  -Я здесь хочу, очень уж мне ваш хутор понравился.
  -Ничего в нём хорошего нет, уходите!
  -Я вас чем-то обидел?
  -Нет. Но всё равно уходите.
  -А вы кто?
  -Какое вам дело?
  -У вас такой красивый голос. Я никогда ничего подобного не слышал. За таким голосом можно идти на край света, за такой голос можно сражаться с чудовищами, этот голос придает силы и переполняет нежностью.
  Она молчала, а он неожиданно поймал себя на мысли, что забыл про то, ради чего пришёл сюда. Плевать ему на каких-то Степановых, он был очарован этим голосом, заколдован и опьянён.
  -Ваш голос настоящая драгоценность, ваш голос утренняя свежесть и весенняя красота. Я, я поражён, я восхищён, мне кажется, будто я в раю, когда я слышу ваш голос.
  Если бы он всегда так разговаривал, то женился бы на дочке директора завода, а не маялся по столицам, но он был безвольный человек, а потому спонтанен. Выдавать конвейерно, когда надо и сколько надо не мог.
  -Как вас зовут?
  Он прошёл уже больше половины кухни, впереди виднелась дверь комнату, где темнота рождалась из прикрытых ставень.
  -Стойте!
  -Никогда не слышал ничего подобного!
  -Я прошу вас, стойте! Я умоляю!
  -Не могу!
  -Если вы меня увидите, я умру!
  -Что?
  -Если вы зайдете в комнату я умру!
  -Почему?
  -Это так, верьте мне и не спрашивайте!
  -Во мне нет ничего смертоносного!
  -Я знаю, это во мне, точнее снаружи меня.
  -Да что вы такое говорите!
  -Я прошу вас, не задавайте вопросов, а лишь слушайте меня!
  -Хорошо, слушаю.
  -Сейчас же уходите и никогда больше не возвращайтесь!
  -Почему?
  -Так будет лучше для меня и для вас!
  -Чем лучше?
  -Верьте мне!
  -Я чем-то обидел вас?
  -Вы разбили мне сердце! Никто, никто и никогда не говорил мне того, что сказали вы! Никто. И теперь я буду вспоминать ваши слова и плакать до конца жизни!
  -Почему? Что я такого сказал?
  -Уходите, прошу вас, уходите!
  -Вы плачете?
  -Я умоляю вас, уходите!
  -Вы плачете! Я не хочу оставить вас в слезах!
  -Уходите, немедленно уходите!
  -Я не могу уйти! Я очарован, ваш голос, ваш голос покорил меня, мне больше ничего не нужно, только слушать вас!
  -О господи!
  Она рыдала, она так рыдала, что закружилась голова и он присел на широкую лавку под которой стоял чугун с варенноё картошкой для свиней.
  -Ну почему же вы плачете?
  -Потому что я несчастлива!
  -Кто причина вашего несчастья, я готов сразиться с ним!
  -Я причина.
  -Как это?
  -Так. Я причина собственного несчастья, несчастья своих родителей и ещё многих людей. Прошу вас, уходите.
  -Чем больше вы говорите, тем больше я убеждаюсь, что я никуда не уйду. Не могу уйти.
  -Уходите, так будет лучше для вас!
  -Я люблю вас!
  -Что?
  -Я люблю вас! Я никому в жизни не говорил эти слова, может я даже не верил, что есть любовь! Привычка, неизбежность, похоть, что-то другое, а любви нет. Но сейчас я с полной уверенностью говорю вам, я люблю вас! Я не могу жить без вас!
  Она заплакала еще сильнее.
  -Почему вы плачете?
  -Я ждала этот день, надеялась, что он не наступит и знала, что наступит. Это мой крест. И мне нести его до конца жизни.
  -Ваш крест? Что вы говорите, я вас не понимаю!
  -Вы знаете, кто я?
  -Вы царица, вы, вы, вы, вы моя любовь.
  -Я Маша Степанова.
  -Я Владислав Ивченко.
  -Вы не слышали обо мне?
  -Нет. А зачем, самое важное, ваш голос, я услышал, а остальное чепуха. Маша, я люблю вас!
  -Люди слепнут от меня.
  -От вас?
  -От меня. Каждый. кто хоть раз увидит меня вмиг слепнет. Его глаза превращаются в пепел, который тихо струится сквозь ничего не понимающие ресницы.
  -Так не бывает.
  -А бывает, что вы ещё пять минут даже не слышали обо мне, а сейчас признались в любви?
  -Это особый случай.
  -Я страшный случай. Это началось с самого моего рождения. Ослеп фельдшер, который принимал рода, ослепли старухи, которые меня купали, ослепла мамина сестра, приехавшая из города посмотреть на племянницу. Меня повезли к докторам, повезли в деревянной колыбели, оббитой изнутри войлоком. Ослепло несколько врачей и остальные в панике убегали от моих родителей. Меня привезли обратно в село, надеялись, что я перерасту. Но шли годы и всякий, кто видел меня безвозвратно слеп. Каждый. Люди стали бояться меня и обходить десятой дорогой. Уже несколько лет в наш дом никто не заходит кроме родителей. Я свыклась с одиночеством, я привыкла проживать время, я знала, что мне жить в одиночестве, а теперь пришёл ты и сказал то, что сказал. Не знаю, как мне теперь жить. Я ведь много думала про любовь, я верила, что она есть, но думала, что я проклята и никто не сможет меня полюбить. Это тяжело чувствовать, но ещё тяжелей знать, что тебя любят, а ты не можешь быть с любимым человеком. Скорбь. Моя жизнь была грустна, а теперь переполнится скорбью. Плакать и стонать. Вот мой удел. Не плачь. Просто встань, уйди и никогда не возвращайся. Злая судьба свела нас. Моё наказание усугублено, на твоём сердце шрам. Мы ничего не в силах изменить, нам остаётся лишь терпеть. Как говорит мама, если болят зубы, ты можешь только терпеть.
  -Но можно сходить к стоматологу.
  -Стоматолог судеб на небесах. У тебя есть крылья, чтобы добраться до него?
  -Я не уйду.
  -Другого выхода нет.
  -Но ведь твои родители живут и с тобой и ничего!
  -Вот именно ничего. Они ни разу не смотрели на меня. Мать, когда рожала, потеряла сознание, отец был на уборочной. Ослепли другие, а они вынуждены жить со мной закрывая глаза. Ты знаешь как это жить с родным дитём, не открывая глаз? Они ни разу не видели меня! Ни разу. Когда я выхожу на кухню, стучу в дверь и они закрывают глаза. И так уже сколько лет. Мне часто не хочется жить, но они ведь столько мучались, ухаживая за мной, я не могу их предать.
  -Я тоже буду закрывать глаза!
  -Тогда с кем ты будешь? С закрытыми глазами ты можешь быть и с другой, разве по-людски это, жить с человеком не открывая глаз?
  -Тогда что же делать?
  -Уходи. Каждую минуту оставаясь здесь, ты только увеличиваешь мои муки. Уходи.
  -И ты будешь вечно одна?
  -А что остаётся мне, выжигающей глаза?
  -Может это просто совпадение, что те люди ослепли?
  -Ты ходил по Ястребином? Ты видел десятки слепцов на улицах? Это те кто не верил, кто говорил, что не может быть! Они приходили и смотрели на меня, уверенные, что ничего не будет. Потом кричали, погрузившись в страшную неведомую тьму. Разве могут быть десятки совпадений?
  -Хорошо, а как же живут слепые? Те кто лишён зрения с детства? Они ведь живут не вида друг друга?
  -Ты готов стать слепым?
  -Ради тебя да.
  -Сейчас мне хочется, очень хочется крикнуть: -Тогда заходи! Заходи! - чтобы проверить твои слова, но я не кричу, потому что я не имею права. Сейчас ты можешь решиться, зайдёшь, откроешь глаза, увидишь меня, не успеешь даже рассмотреть и ослепнешь. Пройдет время, может секунда, а может год и ты спросишь почему я не остановила меня, почему лишила зрения, лишила света и красок жизни. И ты будешь ненавидеть меня, будешь кричать и обижаться, будешь прав. Поэтому я говорю тебе - уходи.
  -Разве можно бросить любовь?
  -Разве достать руками луну? Человек делает то, что может, делай и ты, уходи.
  -А как же ты?
  -Мне даны судьбой слёзы в одиночестве.
  -И ничего не сделать?
  -Когда умирает человек, что ты сделаешь?
  Они сидели в тишине, может быть несколько минут, а может быть долго.
  -Уходи. Скоро придут родители, не надо их печалить, уходи.
  -У тебя такой голос.
  -Не береди раны наших сердец, уходи.
  -Почему так, почему я впервые встретил любовь и не могу остаться с тобой?
  -У судьбы нет ответов, у судьбы лишь одни наказания. Иди и постарайся забыть меня. Наше единственное облегчение в забвении друг друга. Уходи, я прошу тебя. Уходи и больше не возвращайся, умоляю!
  Он встал.
  -Прощай!
  -Прощай.
  Вышел, долго куда шёл до вечера, потом ночью, запутывался в кустах и падал, вставал и снова шёл, к утру вышел к какому-то селу, уехал на автобусе неизвестно куда, колесил, пока не кончились деньги. Потом вернулся в Сумы. Пробовал запить, но дело кончилось блевотой и головными болями. Валялся на диване и смотрел на серое небо. Начались дожди, воздаяние за месяцы жары.
  Через неделю он решил и побежал на околицу. Попутками добрался до Ястребиного, бегом на хутор, стучал в калитку. Вышла женщина в траурном платке. Молча посмотрела. Он хотел спросить, но вдруг перехватило горло. Стал понимать, но не верил.
  -Маша?
  -Вон, за оврагом.
  Он пошёл за овраг, прямо по стерне. На небольшом холмики несколько десятков могил, одна свежая. Наверное её портрет, кусок отпечатанной засвеченной плёнки. Техника тоже не выдерживала её. Он посидел на мокрой траве, мял пальцами жирную землю с могильного холмика, смотрел на дубовый крест. Ушёл под вечер.
  Уже позже услышал про то как ослепла вся съёмочная группа, всё-таки приехавшая с канала. Про то, что она последнюю неделю много плакала, а потом отрезала косу и сделал из неё петлю. Она умерла, но милиционеры, следователь прокуратуры и паталогоанатом ослепли. Тело отдали родителям в забитом гробу. На похороны пришло совсем немного людей, боялись, что пробьёт и сквозь доски.
  Он должен был догадаться почему она умерла, он должен был корить себя, что решился слишком поздно. Но он просто не сделал нужных выводов, отвернулся, не заметил и продолжил жить. В столицу больше не совался, тихо обитал в Сумах, иногда выпивая по вечерам и даже женился, чтоб было кому стирать. Сочинять бросил, потому что убедился в том, что он маратель бумаги по сравнению с жизнью. Радовал себя тем, что собирал разные истории, записывал их и перечитывал. Больше никому не давал, потому что все были в жизненных бегах и не до того.
  
  Вздохнул. Только сейчас почувствовал, что вода в ванне остыла и он снова замёрз. Быстро вылез, вытерся полотенцем, напялил тапочки и побежал в постель. Укрылся сразу двумя одеялами да ещё сверху кожух, быстро угрелся и заснул.
  Ему приснилась большая шоколадная планета, где всё в шоколаде и шоколадно. И там она, он точно слышал её голос. Где ж ей ещё быть, как не на шоколадной планете, ослепительной красавице Маше Степановой. Ему нужно срочно туда. Проснулся и стал одеваться, то бежать за билетом. Только когда натянул штаны, сообразил, что ночь на дворе, а билеты на Шоколадную планету и днём нигде не продаются. Разве что ждать и дождаться.
  Он хотел подумать, решить для себя, но боялся снова проворонить судьбу. Через день уже стучал в дверь к Тунгусовым.
  -О, писатель, ты чего?
  -К вам. Будем ждать вместе, мне тоже надо на Шоколадную. Когда метеорит прилетит, а дед?
  -Мы сейчас дрова собираем, чтоб костер разжечь. Уже вроде бы должен, а нет, может с курса сбился, так надо помочь. Айда на огород.
  Вскоре запылал большой костер и много человеческих лиц повернулись к небу, высматривая движение в космических далях.
  Она непременно должна быть на Шоколадной, а он плакал смотря в небо.
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"