|
|
||
Как я стал партизаном в пять лет и другие мои приключения в годы войны, и что потом было после 1944 года. "Японские" горы в Ташкенте. Отзовись, Мияго! И другие совершенно не страшные (ну, чуть-чуть)рассказы о детях уже после войны(там тоже "прикольно" было). | ||
ДЕТСТВО ИЗ ПРОШЛОГО ВЕКА
В.Ягольник
КИНДЕР-СЮРПРИЗ 1
РАЙСКИЕ ЯБЛОЧКИ 3
ПАРТИЗАН 5
ЭХ! КИНДЕР, КИНДЕР! 8
ЯПОНСКИЕ ГОРЫ 11
ПООХОТИЛСЯ 13
ВОЛШЕБНЫЙ НОЖИЧЕК 16
КАРУСЕЛЬ 18
В хирургическом отделении завтрак был в 8 часов утра. Женщины, в основном в домашних халатах, и мужчины в тренировочных костюмах, дистанцируясь друг от друга, слегка согнувшись, поддерживая рукой болезненные места, с унылым спокойствием стояли в очереди с мисками и кружками в руках. Никто не спешил, и поэтому перемещались к окошку выдачи мелкими шаркающими шагами. Были и другие - это те, которые помоложе или которых еще не касался скальпель хирурга. Они держались более живо и уверенно. Когда подошла моя очередь, я подставил свою тарелку и мне бросили туда два черпака овсяной каши. Налив в кружку чай из чайника, я стал отходить и краем глаза увидел, что стоявшему за мной больному бросили на кашу еще кусочек сливочного масла. "Наверное, я слишком быстро отошел и мне промахнулись с маслом", - подумал я и вернулся к окошку раздачи.
- Да нет, я про вас не забыла, просто масло выдают инвалидам или участникам войны, - ответила мне женщина на мой вопрос "а почему":
Сел я за стол и смотрю в свою тарелку с отливающей легкой синевой "молочной кашей". 10 граммов масла, а как велика им цена! Этой ценой отмечена судьба тех, кто дожил от той Войны до сегодняшнего дня. От Войны, которая прогремела почти 65 лет тому назад.
-Эх! Вы! Участники Войны! - вздохнул я. И вдруг всколыхнулось что-то во мне и вспомнилось...
Была весна 1943 года. Тогда мы жили на Сумщине в селе Великая Чернещина. Ранняя весна с дождями превратила все вокруг в непролазную грязь. Мама говорила мне тогда, чтоб на улицу я не высовывался, так как пошел я как-то раз и загруз по колено в своих бурках с галошами. Хорошо, что проходил мимо соседский дядя Леша, так он вытащил меня из грязи и принес домой.
- А бурки где? - спросила мать, глядя на мои босые ноги. Пришлось дяде Леше идти на улицу и выуживать из грязи мои бурки.
- Еще раз потеряешь бурки, - прокричала мать, - до лета просидишь на печке!
С тоской я смотрел в окно как хлюпает дождь по лужам и как месят грязь проезжающие иногда по улице машины. Интересно было смотреть, когда загрузнет какая-нибудь и вжикает и дергается туда-сюда. Но это было редко. Колея была накатанная. А была она глубокая, местами выше колен и даже глубже, но я такие места обходил. Но вот, кажется, и дождь перестал, и вроде бы и просохло.
И решил я к Петренкам сбегать. Ненадолго. Они через дорогу жили. А как мне обрадуются Колька и Варька!
И вот пока моя мать с бабой Катей и ее старшей дочерью Марией перебирали пшено, которое они недавно выменяли в соседнем селе на мамины "тряпки", я потихонечку влез в бурки и вышел из хаты. Постоял, послушал - никто не зовет, вышел на улицу и прямиком через дорогу.
Это мне из окна показалось, что грязь подсохла. Она оказалась такая липкая, и я проваливался иногда так глубоко, что еле ноги вытаскивал. А вот и первая колея. Влез я в нее, а она мне почти выше колен. И, так как мне уже шел пятый год, то я не испугался, а задумался:
-А не повернуть ли мне назад по своим следам!"
Но потом решил: "Почти половину прошел, а вдруг Колька или Варька в окно увидят", - и я тогда уверенно пошел ко второй колее. И почти дошел. Но вдруг чувствую, нога поднимается, а бурки нет. Ни на той ноге, ни на этой. Я стал дергаться, раскачиваться и, в конце концов, потеряв равновесие, упал руками в грязь. Еле поднялся. Руки в грязи, сам весь в грязи и ни шагу, ни туда, ни сюда.
И тут я услышал сзади шум. Оглянулся и увидел, что по дороге едут машины. Я опять задергался ногами, но грязь держала меня крепко. Я снова упал, поднялся и, глядя на приближающиеся машины, заревел от страха.
А машины остановились, из первой вышел офицер, и соскочило несколько солдат. Показывая на меня пальцами, они хохотали и шли ко мне. Первым шел офицер. Он улыбался и что-то говорил. Я видел, как на меня надвигается огромная фигура немца, и заревел еще сильнее. А он нагнулся, взял за шкирку и, вытащив меня из грязи, понес к нашему дому. Мои бурки остались на дороге и я, болтая босыми ногами, кричал и показывал руками на них. Я помнил, что мне грозило за их потерю. Офицер, что-то прокричал, и кто-то из солдат, забежав вперед, сфотографировал нас всех на фоне машин, а затем, смеясь, достал из грязи мои бурки и отдал офицеру. Он брезгливо взял их левой рукой и вошел во двор.
На крыльце, испуганно прижимаясь друг к другу, стояли моя мать, баба Катя и Мария. Немец что-то сердито и громко говорил, показывая то на меня, то на них, то на дорогу. Кроме слов "киндер, нихт, матка, яволь, ферштейн" никто ничего не понимал и от этого всем было еще страшней. Мать моя несколько раз пыталась кинуться ко мне, но хлесткое "хальт" останавливало ее, и она только таращилась на меня широко раскрытыми глазами. Я перестал реветь и только водил глазами по всем лицам. Потом немец со словами "киндер, матка, нихт, ферштейн" опустил меня ногами в бурки и отпустил. Я сразу побежал на крыльцо и спрятался за всеми нашими. Немец еще что-то сказал, смеясь, солдаты загоготали, и все ушли.
И пока не заурчали машины и не уехали с нашей улицы, все окаменело стояли на крыльце.. Затем моя мать схватила меня и зажав меж колен, начала шлепать по попе. Я заорал. Баба Катя вырвала меня из ее рук и со словами:
- Ты что? Совсем рехнулась!- ушла со мной в другую комнату.
А мать рухнула коленями на пол и, уткнувшись в кровать, громко заголосила, причитая что-то.
- Ничего, ничего поплачь, поплачь, не молчи, - говорила баба Катя, а я только глядел на них и испуганно всхлипывал.
И чего это она ревет?
Прошло много лет. И вспомнив это, я подумал:
- Ладно, напугались мы все тогда здорово, да и мне перепало немало. Но ведь задержал я тогда колонну немцев почти на полчаса. А вдруг в это время где-то шел бой, и немцам нужна была помощь. На войне иногда минуты решают исход боя, а тут опоздали на полчаса. Так кто ж я тогда? Дитя войны или ее участник! А? То-то! Если бы они об этом здесь знали, точно бросили бы мне масло в кашу! Десять грамм!
То, что лямка штанов за кол перехлестнула, я не заметил. А мне мамка штаны недавно сшила с лямкой наискось через плечо на двух железных солдатских пуговицах. И повис я на этой лямке вниз головой. Яблоки из-за пазухи почти все высыпались.
-Да ладно, потом соберу, - подумал я.
Хорошо, что был тын, а не дощатый забор, и я стал руками перебирать ветки лозы и понемногу подниматься. Поднялся немного вверх. Затем одной рукой держусь за тын, а второй пытаюсь снять лямку с кола, и почти снял, но сорвался и опять завис вниз головой. Тогда я снова стал перебирать руками и подниматься вдоль тына. Долез до верха, а ногами уцепился за тын с другой стороны кола, затем взялся за лямку и стал ее поднимать вверх. Но она не поднималась, так как после моих падений защемилась между колом и лозой. Я согнулся, приблизился к колу еще ближе и с силой дернул за лямку. И...снова сорвался и завис.
Вдруг слышу, вроде, ветка в саду хрустнула. Я замер и стал всматриваться в щели между ветками тына. И увидел, что в мою сторону крадется немец с пистолетом в руке. И когда он в сад зашел? Я замер и даже перестал дрыгать ногами, которые торчали над тыном. И вдруг я ни с того, ни с чего как чихну. Я перепугался и заплакал, а вдруг немец пальнет из пистолета. Когда слышу:
- О, майн Гот! "Киндер", - и еще что-то на немецком.
Он подошел, взял меня за ноги и снял с кола. Затем, то, смеясь, то, ругаясь, перешагнул через тын и понес меня к дому. Я только от страха вжал голову в плечи и молчал.
Немец зашел на крыльцо, ногой открыл дверь и зашел в хату. При виде немца с пистолетом в одной руке и моими точащими вверх ногами в другой, баба Катя уронила чугунок на пол, моя мать кинулась ко мне, а потом отскочила и прижалась к печке. Марийка же ухватилась руками за нижнюю челюсть и выпучено глядела на меня. А немец кричал на всех и в промежутке между выкриками "Русиш швайн", "Барбар", Нидрих раса" и другими словами, засунул пистолет в кобуру, поставил меня на ноги и высыпал все яблоки, какие у меня были на пол. Все молчали и я тоже, но чувствовал, что мои глаза вот-вот лопнут от страха. Я ничего не понимал, что он кричал, но четко представлял, что теперь мне здорово попадет. Покричав еще немного, показывая указательным пальцем то на меня, то на остальных, со словами " Диб раса" немец раздавил все яблоки на полу сапогами и ушел из хаты. И пока в хате стояла мертвая тишина, я попытался спрятаться за печку.
Со словами:
- Господи, да за шо ж мэни отакое наказание? - моя мать выхватила меня из-за печки и, продолжая кричать:- Да шоб ты подавывся отымы яблуками! И в кого ж ты тилькы народывся! - начала шлепать меня по заднице.
Я орал, уворачивался и подставлял руки под удары. Но все равно попадало мне чаще, чем я бы хотел. В конце концов, баба Катя не выдержала этого крика и вырвала меня из ее рук. Я ревел от боли и обиды, а баба Катя гладила меня по голове и приговаривала:
- Господи, та шо ж ты з намы делаешь, Вовка! Та так колы-нэбудь пэрэстриляе нас из-за тэбэ якый-нэбудь нимэць. И когда ты тилькы поумнеешь? Ой! Лышенько, ты наше!
После, когда все поутихло, я спросил, а чего это так немец разорялся в хате?
- Так он же учыв нас, шо не можна чужэ брать, не можна до сусида лазыть. Они очень сэрдяться, якщо хто чужое визьмэ. Воны й убить можуть!
- Шо? Из-за десяти яблок отак кричать! Да у нас в саду он хоть ведрами их збырай - собырать не успеваем!
Тут подошла моя мать и тоже давай меня молча гладить. Вот так всегда: отлупцует, а потом гладит. Тут я осмелел и говорю ей:
- А я ж тебе говорил, не пришивай вторую пуговицу, не пришивай! С одной точно бы лямка сорвалась! И ничего бы не было! А ты пришила!
Посмотрела на меня баба Катя с тоской и тихо сказала:
- Вова, ну сколько раз я тебе говорила, шоб ты не лазыв до суседей? Ты чого нас позоришь? Не то шо людям, немцу стыдно в глаза глянуть! Ну, как мы завтра понесем им стираное белье?
- Так мы же отдаем белье не офицеру, а его денщику. А он ничего не знает!- сказал я. Дело было в том, что денщик нам часто приносил белье в стирку, и со словами "матка" "шнель", "шнель", "мить" уходил. А мы должны были на следующий день принести все это постиранное и выглаженное. И никто не хотел почему-то его нести. Мать часто отказывалась, Марийку не пускала баба Катя, и тогда оставалось только мне с ней и идти.
Так было и на следующее утро. Когда мы с бабой Катей пришли, я прокричал как всегда:
- Гутен морген, Фриц!
На что Фриц каждый раз сердился и отвечал
- Гутен морген! Я не есть Фриц, я есть Курт! - и тут я сразу получил подзатыльник от бабы Кати со словами: "Да угомонись ты, ирод!"
Фриц, то есть Курт в это время пересчитал белье и со словами "Гут!", "Зер гут!" унес его, а потом вынес полбуханки черного хлеба, а мне дал кусочек сахара.
- Вот жлоб! Прошлый раз буханку дал, а сейчас половину! Украл, наверное, нашу половину, - сказал я ему с улыбкой и положил сахар за щеку. Идем мы обратно домой, а баба Катя опять мне выговаривать стала. Тогда я запел песенку, которую она не любила:
Синенький скромный платочек,
Дал мине Фриц постирать.
А за этот платочек - хлеба кусочек
И котелок облизать.
Тут я снова получил подзатыльник и затем, уже молча, мы пошли к своей хате.
Я сразу решил отнести флягу в сарай, в свое хранилище, где уже лежали две каски, разные патроны и капсюли, противогаз и ржавый ствол винтовки без приклада. Это все я насобирал с ребятами, когда лазил вместе с ними по оставленным окопам и разбитым блиндажам.
Не успел я дойти до сарая, как слышу, кто-то топает сапогами и по-немецки ругается. Со словами "Русиш швайн", "Барбар" и другими ко мне приближался немецкий денщик Курт. Он подскочил ко мне и, что-то зло выкрикивая, выхватил одной рукой из моих рук флягу, а другой ухватил за ухо. Так он протащил меня к крыльцу, куда уже выскочила баба Катя с Марийкой, что-то крикнул, отбросил меня к ним и, продолжая кричать, ушел со двора. В наступившей тишине были слышны только мои всхлипы.
- Господи! Та шо ж ты наробыв ище? - проговорила баба Катя, приближаясь ко мне. Я снова схватился за ухо и немного отошел.
- Шо то за фляга була у Курта? Чого вин так рэпэтував? Ты шо, флягу украв?
- Та не. Я шов, шов. Дывлюсь фляга высыть на колку. Никого нэ було я й взяв.
- Та скильки ж тоби казать, шоб ты чужого нэ брав!
И только она хотела меня ухватить за другое ухо, как во двор вошел офицер и Курт с флягой в руке. Офицер подошел, взял меня за руку и, показывая рукой на флягу, что-то долго мне говорил. И хоть кроме слов "Нихт", "Найн", "Русиш швайн", "Барбар" я ничего не знал, я понимал, что меня воспитывают, но только по-немецки. Главное, что уши не крутили и по заднице не шлепали. Мне мамка тоже иногда долго говорит. Я понимающе кивал головой и на всякий случай всхлипывал. Наконец, немец кончил говорить, выпрямился и с улыбкой проговаривая "Гут! Гут!", повел меня к сараю. Никто ничего не понимал даже тогда, когда он стал рассматривать старый проржавевший замок, висевший возле двери на гвозде.
Он позвал Катю и спросил, где ключ от замка. Как она его поняла, не знаю, но она быстро сходила в хату и принесла ключ. Со словами "Гут! Гут" офицер показал на часы и, добавив "Зафтра", затолкал меня в сарай и закрыл на ключ.
Я послушал сначала, как голосила Катя, проговаривая "та як же там дытына будэ ночувать", потом начал рассматривать мне давно знакомый сарай. Сквозь щели в досках двери, в крыше и в других местах проникал свет, и в сарае было почти светло. "Подумаешь, закрыли! Ну й шо!"- подумал я и полез в свой угол, где лежали мои сокровища.
Я надел на себя противогаз, а сверху каску и решил так всех напугать, когда меня откроют. Через час мне стало скучно так сидеть перед дверью, и я снял с себя сначала каску, а потом походил немного снял и противогаз. А главное, я только сейчас начал понимать, вспоминая все Катины крики во дворе, что выпустит меня немец только завтра. Ведь ключ то он забрал. Это я точно в щель видел. Я обошел все углы и обшарил все стены. Нигде не было даже намека на лазейку. Тогда я полез наверх. Там в одном месте на балки были набиты перекладины. Это был насест для курей. Насест то был, а курей давно немцы съели. Через крышу лезть я не решился, так как Катя давно говорила, что ее надо починить и вообще она еле дышит. Поэтому, если я ее разорю, когда полезу, то мне попадет больше, чем от десяти Куртов. Время шло, а я все еще никак не находил места, где вылезать.
Уже сереть начало. Я залез на верхние балки и стал разглядывать все сверху. Вон внизу отгороженный угол для поросенка. Его тоже Курты с Фрицами съели. А у поросенка пол был "дощаный". Вон одна доска просела и посередине ее трещина. И тянется доска аж к двери. О! А внизу в двери дырка светится! Это специально ее сделали, чтоб куры через нее проходили со двора или во двор. Проверил дырку - рука в нее пролазит, а голова нет. И вроде куры раньше большие были, а дыра почему-то маленькая. И как они пролазили? А так как они часто лазали туда - сюда, то в земле образовалась выемка. Стал ее разгребать, а там пыли и мусора не на один совок хватит. Выгреб я этот мусор руками - ямка стала глубже и дыра как будто увеличилась. Тогда я в сарае нашел острую палку и начал ковырять ею землю. Наковыряю - выгребу, наковыряю - выгребу и так много раз. Примерился - голова стала пролезать. Только дальше никак. Край ямки мешал.
Так я и не заметил, что в сарае совсем стало темно. Я сел передохнуть и осмотрелся. Чернильной темнотой смотрели на меня стены сарая, а наверху и в углах что-то шуршало. - Наверно мыши,- успокаивал себя, отгоняя страх. Я чувствовал, что глаза мои от напряжения просто вылазят из орбит, чтобы что-то увидеть в этом мраке. Кроме дыры, сереющей в этой темноте, я ничего не видел. И мне казалось, что там, где-то в темноте кто-то есть. И тогда, чтобы отогнать эти страхи я снова и снова кидался к спасительной дыре и лихорадочно ковырял и ковырял землю палкой.
Я рыл теперь в основном в длину. С моей стороны и, сколько доставал, со стороны двора. Наковыряю - выгребу, наковыряю - выгребу. Вскоре получился как бы маленький окопчик. Лег я в него на спину и пролез сначала руками и головой, а затем, качая из стороны в сторону попой и упираясь локтями о край ямы, вылез весь во двор.
- Ура! Я на свободе! - Прокричал я это в уме, чтоб не разбудить кого-нибудь. Затем я за сараем в крапиве спрятал мою спасительницу палку, засыпал почти наполовину лаз землей, свежую землю присыпал пылью и пошел к окошку, где спала Катя. Я потихоньку постучал. Она испугано глянула, зажала рот руками и быстро побежала открывать дверь.
- Вовка, хто ж тебе выпустыв? - спросила она.
- Та я сам выйшов!
- Та там же замок!
- Ну й шо!
- Ой, шо ж тэпэр будэ? Шо нам тэпэр нимэць скажэ?
- Баба Катя, та я спать хочу, а ты мэни шо, да шо!
- Так ты хоть умыйся! Ты ж там як свыня вымазався!
- Так шо? Похрюкать? Чи шо?
- От я тоби хрюкну зараз! Йды вжэ!
На другое утро меня стали расспрашивать, что да как. И что делать дальше. Ключа второго не нашли, чтоб меня в сарай снова посадить и закрыть. Лезть через лаз обратно Катя не пустила. Стали ждать. В положенное время немцы пришли с ключом от сарая и с удивлением посмотрели на меня. Курт стал сразу орать. А офицер остановил его, подошел к двери и долго рассматривал лаз, покачивая головой. При свете дня следы моего побега хорошо просматривались. Затем он бросил ключ на землю, повернулся и пошел. Было так тихо, что было слышно, как мимо бабочка пролетела. Проходя мимо нас, офицер, на миг, задержав шаг, глянул на меня, выкрикнул "партизанен" и ушел.
И хоть меня почти сразу выпороли за эту флягу и сказали, чтоб из хаты ни на шаг ногой, зато потом даже соседи стали называть меня "партизаном".
А шо! Мине ужэ шестой год пошол!
А ближе к полудню ударили немцы из танков и минометов, да на бронетранспортерах как вскочили в село, так и стали партизаны из села уходить. Бой идет, кругом стрельба, взрывы и крики, то наши, то немецкие, а мы сидим в погребе и ждем, когда все это кончится. Слышим, как проехал танк, как по улице бегут и стреляют. А Степанида на две ступеньки от двери вниз стоит и меня за руку держит. Вдруг она как-то напряглась, поставила меня перед собой и двумя руками у пояса держит. И тут дверь погреба распахнулась, и в проеме двери я увидел немца с гранатой в руке. А Степанида подняла меня, тычет ему и кричит: - Киндер! Киндер! Киндер! Тот развернулся, что-то прокричал кому-то и убежал дальше. У Степаниды почему-то подкосились ноги, и она по стенке сползла на пол, а женщины - кто стал голосить, а кто успокаивать кого-то начал. Потом, когда стрельба окончилась, мы стали расходиться по хатам. Пришли мы к себе, а напротив нашей хата горит. Соседи с их стороны тушат, а мы боимся к ним бежать, так как улицы еще простреливаются. А наш дед Павло, как сидел в хате, так и сидит. Он был почти глухой, и уходить при обстрелах отказывался. - На все воля божья! - говорил он.
Так мы и жили.
Потом, когда немцы начали отступать, и фронт настолько приблизился, что снаряды долетали до села, мы снова стали прятаться в погребе. И вот раз сидим так у Степаниды, кругом все взрывается и трещит. Потом поутихло вроде. Затем топот и крики. Кто, где? Ничего не понять! Все головы задрали вверх и прислушиваются. Вдруг Степсанида схватила меня под мышки и когда дверь открылась, сунула вперед и как закричит:
- Киндер! Киндер! Киндер!
А парень стоит перед ней и хохочет: - А ну, Киндеры, вылезайте! Хватит в погребе сидеть! Свои пришли!
Тут еще трое солдат подошло, и все в советской форме!
- Сынки! Родненькие! Та чи надолго вы до нас? - спросила их Степанида.
- Та вы шо, тетя? Гляньте, какая сила идет! Так что - только вперед!
А по улице сплошной колонной грохотали наши танки с солдатами на броне. Все улыбаются, руками машут. Тут уже почти все наши повылазили из погреба и стали радостно кричать им и махать руками.
Фронт ушел громыхать дальше, а у нас началась мирная жизнь. Старшие, что-то ремонтировали, строили, сажали в огородах, а ребятня бегала по улицам, куда хотела. Особенно интересно было бегать за село. Там в блиндажах и окопах чего только не было. Находили винтовки, автоматы, патроны разные и даже гранаты. Но все это больше находили старшие ребята. А таким как я доставались только капсюля, патроны и каски. У каждого из нас был тайник, где мы прятали свое богатство. Я прятал все, что находил, в сарае. Потому что, когда мать нашла за мешками в сенях патроны и полкаски капсюлей, она меня так выпорола, что я решил в хату больше ничего такого не носить. Кое-что у кого-то взрывалось, кого-то покалечило, кого-то из ребят и убило. По неосторожности, наверно, это у них было! Так прошла осень и зима, а потом началась весна.
Из ребят 15-17-ти лет организовали отряд, которым командовал выздоравливающий после ранения сержант-сапер Трошкин Сергей. Он обучал их, как находить мины, как их обезвреживать и рассказывал им об опасностях, которые подстерегают сапера на его опасном пути. Ведь скоро посевная, а как пахать, когда кругом мины. Вот и готовил свой отряд сержант, чтобы вовремя начали сеять. В этот отряд входил и мой двоюродный брат Сашко. Ребята обучались каждый день с утра до вечера. И вот они первый раз вышли на свое поле. Вначале им было страшновато, и дело двигалось медленно, но потом все освоились. Сашко очень гордился своей взрослой работой. А как же! Его хвалили, так как он больше всех разминировал мин и лучше всех понимал их секреты. Да я готов был лопатку саперную за ним носить, но туда никого кроме саперов не пускали. А мины, которые они насобирают за день, свозили в овраг и подрывали. Женщины же в селе в тот момент замирали и крестились со словами:
- Господи, спаси и сохрани!
В тот день я дома был, когда пополудни раздался сильный взрыв. Я туда побежал, но нас, пацанов, сразу отогнали. Слышно только было плач женщин и чьи-то крики: - Кольку и Ваську убило! - и еще что-то про Сашку. Как потом оказалось, Колька и Васька нашли большую и непонятную мину. Они позвали Сашку, чтобы он помог разобраться. А пока он шел, решили сами ее обкопать. Но так как у них лопатки не было, то они попросили ребят из соседней пары, чтоб поднесли. А те размахнулись, бросили и крикнули: - На! Лови-и-и!
Она летела в воздухе, вращалась и приближалась к ребятам. Те отскочили в стороны, а лопатка штыком бац по мине и ...взрыв. Тут и Сашко подошел. Поубивало всех, кто был рядом. Когда его привезли к нашей хате на телеге, все со страхом медленно начали подходить к ней. Баба Катя повисла на руках у соседок и кричит, женщины плачут. Ужас какой-то! Я тоже подошел, глянул и не узнал Сашку. Да его там и не было. Там лежало полтуловища от живота и еще что-то. И подумал я: "Ну, как это можно так миной разорвать человека? Ну, ходят, вон сколько, кто без руки, кто без ноги, а чтобы вот так".
Схоронили мы Сашку, и наша баба Катя стала на глазах гаснуть. Она согнулась, почти ни с кем не говорила и глаза у нее какие-то неживые стали. Все говорили, что умрет она скоро. Да так оно, наверно, и было бы. Но в конце лета приехал ее старший сын Василий после госпиталя домой на излечение. Он ушел в первый день войны, и с тех пор так ни одной весточки от него и не приходило. И вот приехал. Тогда-то баба Катя и ожила. Ходит около него все время, руками его трогает да всхлипывает слегка. А тут и Новый 1945 год наступил! А когда Василий как-то после комиссии пришел и сказал, что его списали вчистую, то нашей радости не было конца. А баба Катя стала похожа почти на ту, что была раньше. Василия назначили военруком в нашем селе. Он должен был заниматься призывниками и другими заботами. Василий с ребятами часто ходил на берег Псла. И глядя на окопы и блиндажи, рассказывал нам, за что он получил медали и орден. А служил он в полковой разведке. И вот, однажды, когда они тащили пленного немца через нейтралку, вдруг вспыхнула ракета. Василий сразу накрыл своим телом немца и замер. Несколько раз над ними проносились трассирующие очереди. И одна все-таки зацепила моего брата. Аж две пули попали в него! Он нам показывал куда. Одна попала сбоку по заднице, а другая пониже и левее. Но наши солдаты с передовой помогли пулеметным огнем и всех вытащили. И за это ему дали орден. Кто-то спросил:
- И за простреленную задницу дали орден?
- Нет! Не за задницу! За то, что немца спасли! Очень уж ценный язык для нас оказался!
Вот какой классный у меня брат!
Потом был день Победы! Все радовались, смеялись и обнимались. Слава богу! Хоть теперь убивать перестали! Жаль вот только наш Сашко до этого дня не дожил.
Сразу же после первых уроков в сентябре туда пошли почти все мальчишки из нашего класса. Шли мы вперемешку со старшеклассниками из 4 и 5 классов и с восхищением слушали о том, как они там веселились прошедшей весной. По тому, как мальчишки с веселыми криками, бросая на землю портфели, побежали, я понял, что мы уже дошли туда, где горы. Правда, гор я еще не видел, а видел только, как многие из бежавших впереди ребят, прыгали куда-то вниз и исчезали. Когда я добежал к тому месту, то остановился.
Предо мной лежала глубокая впадина. Она уходила сразу от моих ног сначала круто вниз, потом поположе, а затем далеко вперед и в стороны. Ребята прыгали на песчаный склон и весело хохоча, катились дальше. Некоторые просто, быстро перебирая ногами, спускались вниз вместе со скользящей или скатывающейся кучей песка. Я отошел на 3-4 шага назад, разбежался и прыгнул. Ноги воткнулись в песок почти до колен и, перекувыркнувшись через голову, я покатился дальше. Песок был здесь, как живой. Местами он струился или отваливался пластами и перетекал вместе со мной. Иногда я вставал, но почти сразу падал. Ну, не получалось у меня перебирать ногами, как у других. Но все равно было очень здорово, и я как все кричал что-то и хохотал.
Так мы все оруще-кричащей, веселой толпой скатились вниз, и пошли влево по дну впадины-котлована, отряхиваясь от песка, который сыпался даже с ушей. Впереди я увидел людей, которые что-то делали, что-то носили, некоторые набрасывали лопатами песок в тележки, а другие отвозили их по деревянным настилам дальше. Туда, где виднелись постройки, в которых делали кирпичи. Я и раньше слышал, что где-то там, в японских горах есть кирпичный завод, но никак не ожидал, что он будет вот здесь. Почти рядом.
Пока мы шумно галдящей толпой подходили к месту работ, там уже собралась небольшая кучка людей. Они ждали нас. Когда мы подошли ближе, я увидел, что лица у них были не такие, как у нас. И не такие, как у узбеков. А глаза у них были узкие, узкие, как две щелочки. Я сначала думал, что это оттого, что они смеются. Но потом подумал, что не могут же они все одновременно смеяться. Да они просто всегда были такие. Это были японцы. Военнопленные. Они здесь работали на кирпичном заводе. И хоть они и воевали против нас, но почему-то радовались нашему приходу. К некоторым из них наши ребята подбегали как к старым знакомым. Они о чем-то говорили, размахивали руками, смеялись. А я не знал здесь никого и просто так стоял и смотрел по сторонам. Хотя мне тоже хотелось с кем-нибудь поговорить, так как ребята рассказывали, что им здесь всегда что-нибудь дарят. То ножичек деревянный, то каких-то человечков или зверей из дерева, но чаще из глины. А они тогда угощали "своих япошек" яблоками. Вот почему, когда шли сюда через сады, мы набили яблоками полные карманы.
В это время ко мне подошел японец. Он что-то лопотал на своем языке и, часто кивая головой, улыбался. Я тоже заулыбался в ответ, но ничего не говорил. А что говорить, если он меня не поймет. А он подошел еще ближе, правой рукой погладил меня по голове и опять что-то заговорил быстро, быстро. Он говорил, говорил и заглядывал мне в глаза, часто отводя левую руку в сторону ладошкой вниз, а потом прижимая эту руку к груди. И так несколько раз. И вдруг я понял, что у него тоже где-то там, в Японии есть такой же, как я, пацан. Я понимающе улыбнулся и кивнул головой, глядя на него, а он слегка прижал мою голову к груди. И тут я вспомнил про яблоки, быстро достал их из кармана и отдал их в руки японцу. Он радостно что-то залопотал. Я увидел, как у него заблестели глаза. Затем он достал из кармана две фигурки глиняных дракончиков и вложил их в мои руки, что-то взволнованно рассказывая. Потом он сказал еще что-то, поклонился мне несколько раз и отошел в сторону, потирая глаза.
А я взял своих дракончиков за хвосты, зашипел сквозь зубы и начал ими вращать вокруг себя и над головой. Затем оглянулся по сторонам и увидел, что почти все ребята были заняты разговорами и обменом подарками. Тогда я пошел в сторону завода. Мимо по доскам звонко тарахтели пустые или, глухо хлопая досками настила, загруженные песком тележки. Их катили японцы. Им было тяжело, они были потные, но все равно они улыбались мне и что-то весело кричали моему японцу, который в 2-3-х шагах шел сзади. Впереди, метрах в 50-ти от меня, я увидел вышку. Там должен был быть наш часовой. Но его не было видно. Наверно он отдыхал где-то. Потом ребята собрались возле одной крутой горки. Там мы лазали, прыгали, кувыркались еще какое-то время, когда раздался звон. Это звенел подвешенный рельс, по которому били железной трубой. Наши японцы сразу оглянулись в ту сторону и начали с нами прощаться. Из всего, что они говорили, я понял, что нас приглашали приходить еще. И как только мы начали уходить "мой японец" догнал меня, взял рукой за плечо, и несколько раз прикладывая к своей груди другую руку, взволнованно проговаривал: "Мияго! Мияго! Мияго!", а потом касался этой рукой моей груди, пытливо-взволнованно вглядываясь в мои глаза. Я понял, что он говорит, как его зовут, и хочет узнать, как зовут меня.
Во-ва! Во-ва! Во-ва!- прокричал я, трижды прикладывая руку к своей груди.
И когда я показал на него рукой и сказал: " Мияго!". Он, показывая на меня рукой, повторил: "Ва-ва! Ва-ва!". Затем Мияго быстро шагнул ко мне, сжал руками мои плечи и радостно засмеялся. Потом повернулся и быстро пошел к своим. А я побежал догонять ребят, которые с криками и хохотом бежали к нашему склону. Вот там я и понял, что такое живой песок. Я лезу вверх, а он вместе со мной спускается вниз. Я вверх, а он вниз. Вначале мне было смешно. Но потом я устал. И не от смеха, а от этой борьбы со склоном. Те ребята, которые были здесь раньше, знали, где и как можно было подниматься. Наконец я забрался наверх и оглянулся. Наши японцы стояли внизу и махали нам руками. Мы им тоже помахали, покричали, а потом забрали свои портфели, и пошли домой. Так закончился мой первый поход на японские горы.
- И только один враг есть в нем для человека - это волк. Особенно зимой. Не приведи господь с ним повстречаться. Разорвет!
Затем он начинал мне рассказывать разные случаи про волков. А рассказывал он так, что я от страха даже дрожал иногда. Правда, дрожать старался незаметно.
На этот раз дядя не долго побыл у нас и начал собираться домой в дорогу.
- Ну, куда ты, на ночь-то глядя, собрался? Остался бы - говорила ему моя мать.
- Да, надобно мне сегодня быть дома. Завтра мы с Егорычем на охоту собрались идти.
Егорыч - это его сосед. Он рядом живет и такой же заядлый охотник.
Как услышал я про охоту, так и начал канючить.
- Дядь! А дядь! Возьми меня с собой! Ну, возьми. Ведь ты же обещал! Все говоришь, что мал, да мал. А мне уже одиннадцатый пошел. Ну, што? Зря обучал меня? А? Ну, возьми!
Так я где скороговоркой, а где со слезой, иногда меняя голос, просил и просил его до тех пор, пока он уже почти в сенях на выходе бросил.
- Ладно! Ежели мать пустит, то поехали!
Я глянул на маму, да так, наверно, жалостливо, что она, улыбаясь, кивнув мне головой, проговорила в след: - Ладно, езжай! Только не застудись!
Я метнулся в сени, накинул полушубок, схватил шапку и рукавицы, запрыгнул в валенки и вылетел из избы. А дядя уже запряг лошадей в сани и поджидал меня, добродушно улыбаясь.
-Ну, што рад, небось! То-то! Только не балуй у меня! Ложись в сани рядом!
А затем он как крикнул: - Но, родимые, до дому возимые! - и щелкнул кнутом в воздухе. Мы быстро проехали село и въехали в лес. Тут дядя наддал кнутом лошадям, прокричал еще, и лошади понеслись. Ух! Только держись. Особенно на поворотах.
А лес полностью проглотил нас. Со всех сторон вплотную к дороге подошли заиндевелые деревья и засыпанные снегом кусты. Они иногда принимали какой-то сказочный вид неведомых мне существ и волновали меня. Какое-то время сбоку над нами летела и трещала сорока. Потом на дорогу вдруг выскочил заяц и под наше улюлюканье бежал, бежал перед нами, а потом прыгнул в сугроб и исчез.
Что-то, вроде, стало мне холодно. Может это оттого, что мы ехали быстро, или, что я в спешке только в тулупе без поддевки выскочил из дома. А дядя, знай себе, улыбается да кнутом пощелкивает. Его ни мороз, ни ветер не берет. Конечно, он привык! А меня уже трясти начало. И как не старался я скрыть это от дяди, все же он заметил.
- Ты што? Дрожишь? И чой-то ты замерз? А ну-ка дай я погляжу. Да ты пошто ж так выскочил? Чуть ли не на голо пузо тулуп накинул! А! Эх! Учил тебя, учил, да, видно, зря. Только и не хватало еще застудиться! А еще возьми на охоту! Возьми! Эх, ты! Охотник!
Приговаривал это он, да приговаривал, а потом привстал, да и лихо как закричит: - Эге-ге-гей! Залетные! Выноси!- и трижды щелкнул кнутом. Лошади рванули еще сильнее.
Я привстал на колени и, раскрыв глаза и рот от изумления, глядел, как летит снег из под копыт, как мимо проносятся деревья, кусты и сугробы и исчезают в снежном вихре. Вдруг на повороте сани дернулись, дядя завалился на бок и как-то резко выпрямил правую ногу, к которой я прижимался. Я так и не понял, как это случилось, что я вылетел из саней и, кувыркаясь, застрял в сугробе. Я вскочил и, отряхиваясь от налипшего снега, побежал по дороге. Сани были уже далеко. Я думал, что дядя сразу остановит сани, но он продолжал гнать лошадей, не оглядываясь.
- Куда же это он? А как же я? А вдруг он совсем уедет!
И тогда я закричал.
- А-А-А! Стой! Остановись! Дя-я-д-я-я-я! А-А-А!
Я бежал и кричал. Бежал, падал, вскакивал и снова бежал. И плакал! А сумерки уже сгустились, и лес как бы придвинулся ближе к дороге холодными силуэтами деревьев и заснеженных кустов. Сквозь удаляющийся шелест полозьев саней слышались какие-то шорохи и вскрики в лесу. Лес уже не казался мне сказочным. Он был страшным, я боялся его. И я бежал, оглядываясь по сторонам, глотая слезы.
- Как? Ну, как это меня одного он оставил в лесу? Снег кругом, такой холод! А волки! Вдруг здесь, где-то волки! Ведь дядя такие страхи о них рассказывал.
И я стал оглядываться по сторонам и назад. Прислушиваться. Пока никого не видать и не слыхать. Неожиданно я споткнулся и упал. И еще сильнее перепугался. Быстро вскочив, я побежал, уже не оглядываясь. Я уже не плакал. Слезы или от страха или от ветра высохли.
Но ведь должны же сани где-то остановиться. Ведь должен же дядя заметить, что меня нет!
Вдруг что-то зашелестело, где-то с боку, и с веток посыпался снег.
Кто его сбросил? А вон вроде блеснуло что-то. Вон еще и еще! А если это волчьи глаза? А вдруг это рысь?
Я посмотрел по сторонам и увидел сломанную ветку на снегу. Схватил ее, обломал ее по руке и, судорожно сжимая, быстро побежал по дороге, втягивая голову в плечи и резко поглядывая по сторонам.
Во! Кто-то вроде впереди бежит, топает! Так это же наши лошади! Они только что скрылись за поворотом и остановились.
Я припустился бежать еще быстрее. Добежав до поворота, я увидел, как сани мелькнули в сумерках и исчезли. Я остановился и снова заплакал. Нет, заревел! От злости на себя, что так запросто вывалился из саней. От страха, что я остался один в этой наползающей темноте страшного леса. Как я его ненавидел! Вдруг что-то треснуло, потом послышались какие-то шорохи и визг.
Волки! Здесь могут быть волки! Это, наверно, они! Но почему они не воют?
И я снова побежал. Я несколько раз падал, ронял шапку, хватал ее и снова бежал. Сердце мое колотилось как голова дятла по дереву. Сквозь заслезившиеся глаза, я видел только дорогу. Я расстегнулся. Мне было жарко. Мне было так жарко, что я не чувствовал холода приближающейся ночи. Я бежал и бежал. Прислушивался к шорохам, к вскрикам, топоту, охам и ахам ночного леса. И еще меня страшили волки.
Только бы они меня не учуяли. Пусть кто угодно, но только не они!
Может быть, поэтому я уже не кричал, а только всхлипывал на бегу, до боли сжимая в руке суковатую палку.
Добежав до следующего поворота, я увидел...стоящие сани и моего дядю, идущего мне навстречу.
- Так, вот, кто вывалился из саней! Потерялся, охотник! Ну, где же ты бегал? Ладно! Давай! Да побыстрее! - прокричал мне дядя.
А у меня ноги стали ватными. Не идут они и все. Когда я подошел ближе, дядя схватил меня за руку, протащил немного и закинул в сани. Затем укутал меня какой-то накидкой и участливо спросил.
- Ну, как? Согрелся?
-А-а-а-а-г-г-г-а-а-! Ж-а-а-рко! -прохрипел я.
- То-то!
И тут меня как прорвало. Я заревел во все горло.
- Ну, ладно уж. Все ведь хорошо! Вот и согрелся! И не застудился! Вот приедем, выспишься, а утром пойдем на охоту.
Я сразу перестал реветь и вытер слезы.
- А вправду возьмешь? Не обманешь?
- Да неужто я тебя когда обманывал? Вместе пойдем! Постреляем!
Я заулыбался. Прижался к нему покрепче и заснул. А кони мчали сквозь ночь.
И только снег летел из под копыт, да шелестели полозья.
Потом через несколько лет дядя сказал мне, что он просто скинул меня с саней, чтобы я согрелся. А то ведь и застудиться бы мог. Тогда уж точно не до охоты бы было.
А ведь и, правда! А?
Уже более чем 50 лет прошло, а я все ту ночь помню. Запомнилась она мне, почему-то.
- Ты что собак боишься?
- Да не боюсь я их. Только когда их много, мне страшно.
- А ты не жди, когда они все сбегутся. Отбивайся и уходи, но только не беги! Понял?
- Понял! Это все потому, что, когда мне было 4 года, я бежал и упал, а через меня собака перепрыгнула. Я тогда сильно испугался.
- А сейчас тебе сколько?
- Уже девять!
- Большой уже! Пора бы тебе и позабыть эти детские страхи.
Так мы шли, шли, разговаривали и почти дошли до моего дома. Повезло мне в этот раз. А то, где бы я ни проходил, всегда на меня собаки набрасывались, и я часто ходил покусанный или с порванными штанами. Ну не любят почему-то меня собаки! И не дразню я их, как другие. И хожу я обычно тихо, тихо. Но все равно они на меня нападают.
Как-то раз бежал я к своему другу Петьке через парк. Так короче. Бежал, бежал и, когда прыгал через канаву, увидел, как будто что-то блеснуло в траве. Я вернулся, осмотрел все и увидел в траве ножичек. Я взял его и залюбовался им. Он был сделан в виде небольшого кортика с наборной ручкой. Такого ножичка ни у кого из наших ребят не было. Я оглянулся по сторонам. Никого не видно. Все! Это теперь мой ножичек! Представляю, как раскроется рот у Петьки, когда он его увидит. Да и остальные ребята тоже завидовать будут. Все! Теперь мне никто не страшен! И я уже представлял себя то грозным пиратом, то еще кем-нибудь, но обязательно спасающим кого-то от волков или бандитов. Вон сколько в кино показывали таких случаев! Я сделал ножны и прицепил их поясу. Мне казалось, что все знают про мой ножичек. И я ходил и гордо смотрел по сторонам, придерживая ножны рукой.
Как-то послали меня письмо бросить в ящик, что возле почты висит. Там чаще письма вынимают да, говорят, так и надежнее будет. Не успел я только войти в знакомый переулок, как из ближайшей подворотни вылезла с лаем собака.
- Эх! - думаю, - знала бы ты, какой у меня ножичек есть, так не тявкала бы на меня!
А собака полаяла, полаяла, остановилась, потом села и с ворчаньем стала чесать за ухом. Через двор выскочили еще две собаки. Одна та, что побольше остановилась почти сразу и как-то лениво залаяла. А вот другая, такая маленькая шавка, она мне как-то раз штаны порвала, с таким противным заливистым лаем наскочила на меня. Но я как крикнул на нее да потом резко нагнулся. Собака с визгом отскочила и убежала в подворотню. Она подумала, что я за камнем нагнулся, а у меня просто шнурок на ботинке развязался.
- То-то, дворняги! Тявкалки лохматые! Стану я с вами связываться, - подумал я, а сам рукой ножны придерживаю.
Потом еще встречали меня собаки. Но все так же полают, полают, поворчат, лапами землю пороют и уходят.
Так я дошел до почты, бросил письмо и той же дорогой вернулся домой. На этот раз только некоторые собаки лениво полаяли, как бы приветствуя меня как старого знакомого. И все это происходило так, потому что со мной был ножичек. Но как собаки могли узнать, что он был у меня? Ведь я им его не показывал и ничего им о нем не говорил! А может быть этот ножичек какой-то волшебный. Потому что с тех пор меня собаки не кусали. Даже если иногда я забывал ножичек дома или отдавал его Петьке поиграть. Нет, лаять они на меня лаяли. Но подбежит, бывало поближе, полает, поворчит и уходит. Нет! Так это просто не бывает! Точно! Этот ножичек был волшебный!
И вот мы уже и мороженое поели и воды попили с пирожным, а у меня в голове главная мысль: как папу с мамой к каруселям подвести. Уже вечерело. А мы ходим, ходим, как вдруг, смотрим, карусели разные вертятся. Я тут же запрыгал от радости и говорю:
- На такой карусели уже катался, на такой вертелся. Во! На такой хочу! - и показываю рукой на высокую карусель.
А от этой карусели крик и визг такой, что хоть не подходи. Вижу, от этого визга мои родители даже притихли как-то. Стоят, молча наблюдают. Потом через какое-то время мама и говорит: "Может, пойдем к другой карусели? Там вон тоже кричат".
- Ой! Давайте здесь останемся! - вскрикнул я.
- Ладно! Только посмотрим, но кататься ты не будешь. Вдруг еще сорвешься, - сказала мама.
А кругом все крутится, кричит, визжит, хохочет.
- Мам! Пап! Может, попробуем? А? Смотрите, такие же дети, как я, катаются и ничего. Один разочек. А?
- Ладно, иди, садись! - сдался мой папа.
- Нет, если разрешаешь, то идите вдвоем, - сказала мама.
- А я причем? - спросил папа.
- Или вдвоем, или никто не пойдет, - сказала мама .- Мне смотреть на это страшно, а если он один пойдет, то я тут же и упаду.
- А мне вдвоем будет не страшно! - сказал я.
- Ну, ладно, пошли, - сказал папа и взял меня за руку.
Залезли мы в капсулу, сели. Нас накрыли какой-то рамой. Понимая, что народ зря визжать так не будет, я уперся ногами в дно, а руками схватился за прутья и трубы капсулы. Сначала было медленное горизонтальное вращение, и все улыбались и махали руками. Как бы прощались. Я помахал рукой маме. Она как-то слабо улыбнулась и тоже помахала. Потом скорость вращения увеличивалась и увеличивалась, а плоскость вращения стала наклоняться все больше и больше. Когда угол наклона к горизонту составил около 45 градусов, раздались первые вскрики и повизгивания. Наклон продолжал увеличиваться, а скорость росла. И вот уже слышно было, как эти одиночные взвизгивания переходят в сплошной визг и крик. Это уже были не крики восторга. Их диапазон был разнообразен, и особенно хорошо воспринимались высокие тона. А мы молчали. Я скосил глаза на папу. Он сосредоточенно, прищурив глаза, смотрел в одну точку, схватившись, как и я, за трубы капсулы. Я смотрел, как с громадной скоростью летел плашмя на бетон, а потом через мгновенье пред глазами было звездное небо. Нас все это время вращало, крутило и на меня то летела земля, то я улетал к звездам, то мелькали огни набережной, то проносился над ближайшими верхушками деревьев.Мы уже вертелись почти в вертикальной плоскости на колесе диаметром метров 15. И тут что-то в нашей капсуле стало противно скрипеть. Вот если оторвется! Если о бетон врежемся, то разобьет. А если на кусты бросит? Не! Не долетим! В песочницу попадем. А где-то рядом слышно, как играет оркестр!
- А на похоронах тоже оркестр играет, - мелькнула мысль. Вроде бы стало даже страшновато. Да и карусель что-то скрипит и скрипит! Вот зараза! И отчего это наши ребята заливались от восторга? Во рту вроде сухо стало, и как бы комок в голе застрял. А может это от мороженого?
А карусель крутится! И все - то небо, то бетон, то луна, то люди. Их не разглядеть, они сливаются в полосу, и не видно: они рады за нас, или просто глядят с любопытством. Вот их бы сюда! Смотрю на папу. Он тоже вжался, уперся ногами в дно капсулы и молчит. Изредка посмотрит на меня, улыбнется и опять молчит. Его левая рука касается моей правой. А все кругом кричат, визжат, а мы вертимся, крутимся, скрипим. Но вот скорость вращения стала уменьшаться и угол наклона тоже. Во, уже почти горизонтально вращаемся! Остановились! Вылезли из капсулы и идем к маме. Смотрим мы друг на друга и улыбаемся.
- Ну, как, тебе не страшно было? - Спросил меня папа.
- Не, не страшно!
- Странно, все так орали кругом, а ты нет!
- А чего кричать! - говорю я и вдруг тихонько так " Хи-Хи-Хи!"
Но какое - то нервное у меня это "Хи - Хи" получилось. Папа вначале даже подумал, что это я так от пижонства хихикаю.
Ой! Папа! Смотри! Луна-то какая!
- Какая такая?
- Ну, она не одна, а их аж три у меня!
- Это как, три?
- Ну, одна посередине, а две по бокам прилепились и как бы из-за нее выглядывают.
- Да одна луна! Что ты выдумываешь?
- Да нет! Ты посмотри! Три!
- Я думала, что ты поумней, будешь и откажешься от этой карусели, - сказала мама папе, когда мы подошли к ней.
- Ты посмотри, до чего ты ребенка довел! У него же мозги совсем перевернулись. Троится все. Тоже мне, летчик!
Через 5 минут число лун у меня уменьшилось до одной, и хихикать я перестал. В общем, все проходит! А в народе эту карусель называют "сепаратором" или " центрифугой". Все зависит, от кого, что вытекает, то так и называют.
Но главное, что на следующий день, когда во дворе кто-то завел разговор о карусели, я так небрежно сказал:
- Да, карусель ничего, только вот колесо маленькое. И, вообще, не столько оно крутится, сколько скрипит!