Он проснулся от холода. Ветер задувал ледяные капли в незастекленные глазницы окон, они долетали до него даже несмотря на то, что он лежал на рулонах пакли у дальней стены.
Голова раскалывалась, как, впрочем, каждое утро на протяжении вот уже пятнадцати лет. Во рту было мерзко, он вытащил костлявую, с грязными, обгрызенными ногтями руку из-под старого, залатанного пальто, которым накрывался с вечера, залез в потертую сумку и, нашарив в ней бутылку, удовлетворенно крякнул. Зубами откупорил горлышко и, морщась от отвращения, дергая выпирающим кадыком, начал жадно пить.
Головная боль отступала, теперь - решить проблему с голодом. Еды не осталось вообще - вчера он съел последний кусок черного хлеба с кровяной колбасой, которую украл у сторожевого пса, рядом со складом на окраине города. Пес рычал на него, брызжа слюной, рвал цепь, чтоб ухватить проклятого вора за глотку, но вор оказался ловчее. Ловкость диктовали голод и предусмотрительность.
Собрав свой нехитрый скарб в сумку, он вышел из заброшенной новостройки и, зябко прячась в воротник, побрел в сторону маленькой, старой деревушки на окраине, которая, очевидно, предназначалась под снос.
Несмотря на начало девяностых, разруху и хаос, кто-то уже начинал сколачивать на строительстве капитал. Старые, покосившиеся от времени дома сносились, а их жильцы получали комнатушки в новых бетонных коробках.
Его звали Николай, Николай Свирчук. В прошлой жизни он был неплохим плотником, но, как и многие, спился, сгулялся, однажды просто ушел из дома, в котором его тихо ненавидели, и назад уже не вернулся. В другой жизни все для него было новым - новые знакомые, такие же неудачники как и он, новые улицы, новые городки, новые ночлежки, новая еда. Раньше он мог выбросить недоеденный за обедом кусок хлеба. Теперь, если бы он увидел такое, то разбил бы за это лицо.
Еда - едой, но главной проблемой был его лучший друг - алкоголь. Он был очень общительным, даже назойливым малым. Если Николай старался надолго забыть про друга, то он напоминал о себе монотонным, тяжелым стуком в висках, нехваткой воздуха, злостью. Николай сжимал зубы и брел выпрашивать мелочь, собирать пустую тару, даже воровать.
Скребя грязными пальцами кустистую щетину, он просяще заглядывал людям в глаза и врал что-то про кусок хлеба. Они брезгливо морщились, и ссыпали на ладонь медяки.
Однажды он неосмотрительно подошел к молодому кругломордому парню и протянул ему ладонь. Парень выбил ему три зуба и сломал ребро, когда Николай свалился на землю. Люди, выходящие из магазина, равнодушно смотрели на это и шли по своим делам.
Ладно, да и черт с ними, с людьми. Бродячие псы - и те добрее. Он шумно высморкался в пожухлую, покрытую каплями дождя, траву, отчего в висках опять застучали молотки.
На самом краю деревушки стоял очень старый, скошенный набок дом. Он весь почернел от времени, бревна ссохлись от солнца и разбухли от влаги, забор был повален набок. За домом Николай увидел такой же старый, но довольно большой сарай. Его дверь была открыта.
Николай внимательно огляделся по сторонам и, пригнувшись, прошмыгнул к черному проему. В сарае можно было бы поживиться картошкой, луком, осенними яблоками, украсть и продать инструменты, в конце концов.
Внутри было темно, пахло сеном и луковой шелухой. Он зажег спичку и начал оглядываться. В углу стояли ящики с картофелем, на веревке, растянутой под потолком, висели снопы засохших ржаных колосьев, на полу валялась куча какого-то старого тряпья. Вообще, ему бросилось в глаза, что сарай был неухожен: когда-то его сделали на славу, но прошло много времени, и его почти забросили.
Там же он нашел старый холщовый мешок и, присев на корточки, начал закидывать в него крупные, очищенные от грязи клубни. Он представил, как испечет их в золе, и у него заурчало в животе с удвоенной силой.
- А хто это там шурует? - вдруг услышал он старческий, дребезжащий голос и вжал голову в плечи.
- Хто это там, говорю? Михална, ты, штоль, опять семенную воруешь?
- Да не, мать, это я... - отозвался Николай, прикидывая, как бы половчее выйти из неудобной ситуации. Вот дурень - не мог по сторонам оглядываться!
- Хто? А-ну, покажися! - потребовал голос. Николай вздохнул и вышел из сарая на свет.
Его взору предстала старенькая, сморщенная, стоптавшаяся бабуля с белыми как первый снег волосами, выбивающимися из-под теплого платка.
- Мать, ты это, ты прости, я тут...
Старуха сощурилась, разглядывая Николая, а затем неожиданно бросилась к нему и ухватилась за него сухими руками.
- Сашенька, сынок, вернулся!.. Я так тебя ждала!.. Мне говорили: "Не жди, не надейся! Не выжил!", а я верила... Сашенька мой вернулся!.. - взахлеб запричитала она.
- Ты что, мать... - оторопел он, но бабушка цепко схватила его за руку и потащила в дом, приговаривая дрожащим от радости голосом:
- Истощал, устал... Оно-то конечно - столько идти! Полвека считай ждала... Верила...
Она запихнула его в теплые сени, стянула с него пальто и потащила в светлую комнату. Усадив за стол, села рядом и уставилась на него взглядом, которым, вероятно, она посмотрела бы на Бога.
- Сашенька мой, сынок... Меня когда немцы в вагон тогда запихнули, а ты на перроне остался, я тебя видела, кричала так, но вырваться не смогла - столько людей набилось... А ты, бедняжка, стоишь, меня глазами ищешь, ревешь... Я думала сердце выскочит, не доеду думала... Не смирилась, все ждала, пока война закончится, думала, что вернусь обратно, а ты ждешь меня на перрончике на том... Не было тебя... Меня и соседки успокаивали, мол, не жди ты, Пална, война - дело такое, тем более, для мальчонки четырехлетнего, роди ты нового. А мне - хоть кол на голове, как Степочку, папку твоего, убили в сорок втором, так мне никто и не нужен был. И вместо тебя никто не нужен был... Ох, Сашенька, я уж и не чаяла, думала, так и помру не дождавшись... Ой, да что это я? Ты ж с дороги, голодный, видать, холодный. Давай-ка, умываться, а я на стол накрою! - и она выскочила из комнаты.
Николай впервые после того, как попал в дом, осмотрелся. Комната была большой, просторной и очень светлой, но по-старчески бедной. В углу стояла металлическая кровать с высокой периной, которая была прикрыта вышитым покрывалом. На круглом столе, за которым он сидел, тоже лежали вышитые яркими цветами и диковинными узорами салфетки. На стене висели старые черно-белые фотографии. Молодая девушка, держащая на руках грудничка, рядом - стройный, подтянутый мужчина в полевой гимнастерке. Та же девушка, но уже постарше, на руках - тот же ребенок, но уже в малюсенькой курточке и смешных коротких штанишках. Мужчины рядом нет.
Очевидно, старуха приняла его за своего сына. Но это сколько-ж лет-то с войны прошло!? Сорок шесть? Плюс четыре. Николай хмыкнул. Ему было тридцать девять, но образ жизни взял свое - он и правда выглядел на пятьдесят, а то и старше. Ладно. Помыться, поесть, согреться, нормально поспать. Раз уж судьба выкинула такой финт, то пренебрегать этим - глупо в его положении.
Старушка суетясь, накрыла на стол. Было видно, что приготовила она лучшее, что было. От запаха вкусной, горячей еды у Николая закружилась голова. Он чуть ли не с рычанием набросился на тушеную картошку, на свежую зелень, на маринованные грибочки с чесноком. Бабуля села рядом и, подперев голову морщинистой рукой, с любовью смотрела как "сын" ест.
- Мать, а выпить есть? - с напитым ртом пробубнил Николай.
- Ой, вот дуреха-то! - спохватилась она и, шаркая, ушла в сени, а вернулась с бутылью мутного самогона.
Николай запил еду молоком, налитым в граненый стакан, заполнил его алкоголем и сказал:
- Ну, мать, за тебя!
Залпом выпил, занюхал свежим черным хлебом и, сыто отрыгнув, откинулся на спинку стула. По телу разливалось блаженство.
Николай спал весь день, проснулся лишь, когда за окном наступили осенние сумерки. Его разбудил шепот:
- Слава тебе, Господи, сыночек мой вернулся! А ты, Андреевна, не верила!
- А он-ли это, Пална? Столько лет-то прошло... Это ж диво дивное!
- Типун тебе на язык! Конечно он! Он меня как увидал, так сразу мне: "мать"! И я его, сиротинушку, признала!
- Ох, ну, коли так, надо тебе свечку поставить в церквЕ, помолися, да поблагодари Боженьку-то за чудо такое!
- Оно конечно...
Николай потянулся, и старушки засуетились.
- Ладно, Андреевна, Щас проснется, буду ужин подавать, утром уж к тебе зайду. - прошептала "мать", выталкивая соседку за дверь.
Поужинав, Николай опять выпил стакан крепкого самогона, собираясь с духом, и выпалил:
- Не сын я твой, бабушка, ошиблась ты!
Бабуля внимательно посмотрела на него и спокойно сказала:
- Христос с тобой, Сашенька, как же не сын? Сын, он и есть.
- Да пойми ты, меня вообще Коля зовут, понимаешь? Николай! Я на Украине родился! Мне сорок лет почти!
- Изыди, нечистый, чур! Чур! - запричитала бабка, крестясь, - проверяет меня Диавол сам, никак! Думает, всю жизнь ждала, а сейчас - сдамся! Бог с тобой, сынок, это черт твоими устами молвил!
- Да какой нахрен черт!? - заорал Николай, схватив бутылку, - Да я сам черт! Я алкаш и бомж, понимаешь!?
Он присосался к бутылке и успокоился только когда в его горло стекла последняя капля. Встал, чтобы уйти, но, покачнувшись, ухватился за край стола и плюхнулся обратно.
Старуха прищурившись, посмотрела и, тяжело вздохнув, помогла Николаю лечь.
Проснувшись, Николай сразу болезненно сморщился, готовясь к головной боли и холоду. Но ни того, ни другого не было. Он вспомнил вчерашний день, с недоверием открыл глаза и уперся взглядом во вчерашнюю старушку, сидящую у изголовья кровати.
- Проснулся, сердешный? Вот и хорошо, на-ка вот, рассольчику холодного похлебай, - старушка протянула ему железный черпак, наполненный мутной зеленоватой жидкостью.
Николай вдохнул вкусный, пряный запах и с жадностью выпил черпак до дна.
- Ну-ка, Сашенька, одевайся, в гости пойдем, - повелительно сказала "мать", накидывая на голову вчерашний теплый платок.
Спорить или лезть с расспросами Николаю решительно не хотелось, поэтому он вздохнул, встал с кровати и начал одевать постиранную и заштопанную старухой одежду.
"Мать" привела его к такой же маленькой и старой бабке, как и сама.
- Вот, Махална, пьет, горемычный. Сам признался. - казала она, подтолкнув Николая вперед.
Усадив его на стул посреди комнаты, она взяла из угла веник из осиновых веток, сняла с полки икону и, шепча какие-то непонятные слова, начала ходить вокруг него, помахивая веником и высоко держа икону.
Когда Николаю это порядком надоело и стало раздражать, бабка вдруг треснула его веником по лбу и громко сказала:
- Во имя Отца и Сына и Духа Святого, аминь! Все, Пална, выгнала я хворобу!
Павловна нетерпеливо схватила оторопевшего "сына" за руку и кинулась домой.
Там она усадила его за стол, принесла плошку с солеными огурцами и стакан. Плеснув в него самогона, она протянула стакан Николаю.
- Пей.
Он шумно выдохнул и вылил содержимое в рот, но тут же сморщился и с отвращением выплюнул его на пол.
- Ну как? - подозрительно спросила старуха.
- Ну и гадость, мать! Как же я мог это пить!? - брезгливо вытирая губы рукавом, удивился Николай.
- Слава тебе, Господи! Пойду Михалне картошечки семенной да яичек свежих отнесу! - закрестилась старушка и побежала вон.
Николай проследил за ней взглядом, и когда ей вслед хлопнула входная дверь, налил целый стакан самогона и, не поморщившись, выпил. Закусил хрустящим огурчиком и сказал странно:
- Вот так. Вот так вот, мама.
Он ушел из дома, а вернулся через час, таща за собой толстый, спиленный ствол ели. Бросив его перед домом, он ушел в сарай, а вышел, неся в руках пилу, молоток и рубанок.
- Дом буду чинить, мама. Пока к тебе шел, плотником стал. - объяснил он удивленной старушке.
- Как же я рада-то, Сашенька! Хоть на старости лет ко мне счастье пришло! Теперича и помереть не страшно... - ответила она, вытирая щеки высохшими, заскорузлыми пальцами.
- Да брось ты, мать, какой помереть? Только начинается все! - ответил сын и, улыбнувшись, обнял ее за плечи.
За неделю он укрепил подклет, поменял лаги, перестелил пол в сенях, перекрыл крышу.
Мать смотрела на него с нежной любовью и шептала слова благодарности, адресованные Богу.
Однажды утром он проснулся от необычной тишины. Старушки не было ни в комнате, ни на кухне.
Он зашел в ее спальню. Она лежала на кровати, смежив морщинистые веки. Лицо было белым как полотно, но на нем осталась улыбка.
Кроме Николая, на ее похоронах были несколько верных, старинных подруг, да пьяный, заросший гробовщик.
Николай вернулся в дом с тяжелым сердцем. Он заколотил ставни, нашел в сенях свою сумку, положил в нее полбуханки хлеба, сваренные вчера картошку и яйца, бутылку самогонки.
У порога обернулся и, глядя на опустевший дом, сказал:
- Спасибо тебе, мама. Спасибо.
Дорога странно расплывалась под ногами, но он шел вперед. Опять в никуда.