Яковлев Максим Леонидович : другие произведения.

Слово о Филофее, который

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О святителе Тобольском Филофее времён Петра Великого...


МАКСИМ ЯКОВЛЕВ

  

СЛОВО

О СВЯТИТЕЛЕ

ФИЛОФЕЕ,

КОТОРЫЙ

СИБИРЬ КРЕСТИЛ

  

ПУТИ ГОСПОДНИ

  
   Метельной декабрьской ночью 1701 года, у стен Киево-Печерской Лавры, на западном въезде, появился всадник: черный заснеженный плащ с треуголкой едва различался в колючей тьме на фоне тяжёлых кованых врат.
   В нише стены под иконой преподобных Антония и Феодосия мирно мигал язычок лампадки.
   Тихо в святой обители, редкий вздох, шёпоток молитвы, да певучая трель сверчка...
   Тишина разлетелась в одно мгновение. Грохот в дубовые створы ворот подкинул от сна монашка вратарника: вскочил, уронил со стола недопитый ковш...
   Кто стучит? Кого принесло в такую глухую пору? Шляхта нагрянула? или казак разгульный? Непонятное злое время...
   - Государева служба! - гремел человек за воротами. - Отворяй, просвирные души!..
   Через минуту в келью игумена постучали. На пороге стоял монашек вратарник, показывая куда-то за спину:
   - Вестовой от государя!.. К владыке нашему...
   Не зная, что думать, игумен вышел в сени к фельдъегерю. Объяснил, что митрополит пятый день как в Батурине, и в Лавре обещался быть не раньше Сочельника.
   - Велено доставить лично персоне, - заявил нарушитель спокойствия.
   В тот же час царский курьер выехал по указанной игуменом ближайшей дороге.
   Переполох покатился в Батурин...
  
   В Батурине, в жарко натопленной трапезной Киевский митрополит Варлаам принял от фельдъегеря синий пакет. Встревоженный, сломал печати и, разогнул гербовый лист. Сразу узнал размашистый нетерпеливый бег царского почерка...Почему встревоженный объяснится чуть позже, а пока он читал государев именной рескрипт, почти дословно повторявший предыдущую царскую грамоту от 18 июня 1700 года, в которой поручалось "поискать из архимандритов и игуменов или других иноков доброго и учёного, благонепорочного жития, которому бы в Тобольску быть митрополитом, и мог бы Божией милостью исподволь в Китае и в Сибири в слепоте идолослужения и других невежествах закоснелых человек приводить в познание и служение и поклонение истинного живого Бога"... Тогда выбор митрополита, едва ли не тот час, пал на архимандрита Димитрия, уже известного в ту пору жизнеописателя святых отцов, его знаменитые Четьи-Минеи читались и распространялись по всей Руси.
   В 1684 году Варлаам Ясинский, будучи архимандритом Киево-Печерской Лавры, предложил тридцатитрёхлетнему игумену и проповеднику Батуринского Крупницкого монастыря, Димитрию, взять на себя этот огромный труд: собрать и составить заново все дотоле известные "Жития святых", по другому названию "Четьи-Минеи" - жизнеописания святых по месяцам года.
   Казалось бы, Димитрий, как никто другой, подходил для намеченного Петром миссионерского дела. В начале 1701 года он был посвящён в Москве в митрополита Тобольского и Сибирского... И вот, опять поступает запрос государя прислать годного кандидата на посвящение в тот же чин и на ту же Сибирскую митрополию. Что-то случилось...
   Государь заканчивал письмо словами о том, что посвящённый Димитрий по расстройству телесного здравия своего оставлен ради проповеди слова Божьего и писательских трудов в Москве.
   Варлаам отложил письмо. Слышно было как ветер стегал метелью по окнам...
   Чьи имена перебирал он в эти минуты? На ком-то теперь остановит свой выбор?
   Митрополит устало прикрыл глаза, понимал, времени ему отпущено крайне мало; государь торопится. И ошибиться нельзя. Предстояло назвать государю достойнейшего...
   Но кто он?
  
   На зимней дороге ветер, ветер злой, ледяной, жалит, пронизывает до костей. Тусклым пустынным утром на заметённом просёлке можно было увидеть чернеца верхового, выехавшего из Батурина с грамотой от Киевского митрополита. Путь его лежал сквозь сумрачные заснеженные леса в сторону древнего Брянска.
   На исходе третьего дня митрополичий вестник, гонимый, то ли свистом разбойным, то ли царскою волей, появился перед надвратной башней Брянского Свенского монастыря.
   Грамота предназначалась наместнику монастыря, архимандриту Филофею Лещинскому, исполнявшему, вместе с тем, и обязанности эконома Киево-Печерской Лавры. Сообщалось о настоятельной просьбе прибыть в Лавру не позднее 11-го числа. Больше ни слова. Филофей ещё раз пробежал глазами скупые строчки. Велел позвать к нему келаря, сказал ему, чтобы остаток старого воска из нижней клети свезли весь на двор купца Кривошеина, да взяли бы у него две подводы на вывозку леса, и послали бы в Данилову пустошь. Спустился к амбарам, где разбирали ветхий просевший под снегом навес. Зашёл в ризницу...
   Чем всё-таки вызвана такая срочность приезда в Лавру? Тем более, что он сам намеревался вскоре быть там за неделю до Рождества и владыка... не мог он не знать об этом.
   Лавра встретила его мягкой оттепельной погодкой; капало со всех карнизов и крыш. Над куполами, с лающим гарканьем, носилась стая ворон, будто раскиданная чьей-то невидимою рукой...
   Варлаам встретил Брянского архимандрита в архиерейских покоях. Улыбнулся, чуть дольше обычного глядя ему в глаза. Спросил о здоровье, о монастырских делах. Взял со стола письмо государя и протянул Филофею.
   - Как вы, должно быть, догадываетесь, отче, сия кандидатура, испрашиваемая государем, на столь высокое служение относится именно к вам, - произнёс Варлаам, дождавшись, когда прочитанное письмо было возвращено ему архимандритом.
   - Страшится слух, владыка, - сказал Филофей. - С того дня, как пришёл я под эти стены, с тех пор не искал ничего, кроме одной монашеской кельи. Но братия избирает меня экономом Лавры, на должность столь хлопотную, где без числа искушений. Едва я, грешный, как-то сладил с этим, как вы, владыка, ставите меня наместником Брянского монастыря, на восстановление и строительство той обители. Как могу исполняю послушания ваши в надежде провести остаток дней - лета мои уж сединой побиты - в любимой Лавре, у святых гробов Печерских. Иного не жаждет душа...
   - Знаю, - ответил митрополит, - и должен сказать, весьма доволен вами. Хозяйство Лавры приведено в порядок, и в Брянском дела налаживаются... Потому и называю вас, дорогой, государю. И не хочу скрывать, мне будет трудно расставаться. Не отдал бы, не будь на то важнейшая причина... Всё лучшее - для государя и России. А выбирают тех, кому под силу.
   Филофей молчал.
   - Благословляю и поздравляю, брат... - митрополит обнял его. - Что касаемо молитвенного покоя, моя душа того же жаждет... да, видно, не велит Бог. А всё же думка есть, что не минует нас милость Отца Небесного, что даст Господь закончить наши дни в мирной тишине молитвы...
   - Уж больно край неведомый, владыка.
   Но Варлаам откликнулся почти восторженно:
   - Сибирь! Подумать только, вся Сибирь пред вами! Ждёт слова Божьего ... В неверстве одичала под игом идолов и тёмных суеверий... Не я, служитель грешный, но Бог избрал вас.
   - Помолитесь обо мне, владыка.
   - Молюсь и буду помнить. А теперь в Москву, там государь вам всё расскажет в подробностях...
  
   К Москве подъезжали в пёстрой гуще сотен больших и малых возков и саней; стекались в столицу с уездов и волостей, всяк по своим делам.
   Москва уж больше не походила на место стрелецких казней, зато при всех московских воротах и въездах стояли посты из трёх целовальников под начальством бурмистров, во исполнение указа Петра: с каждого идущего или едущего, одетого в русское платье, брали пени. Пеший платил по 13 алтын и 4 деньги; конный - по 2 рубля. Налог не брался с пашенных крестьян и лиц духовного звания. А в скором времени царь установит годовой налог на бороду: с простых людей - 30 рублей; с посадских, торговых и служащих - 60 рублей; с богатых торговцев по 100 рублей. За исключением, опять же, духовных лиц и крестьян.
   В архиерейской палате Высоко-Петровского монастыря ожидало Филофея радостное целование Стефана Яворского, Рязанского митрополита. Они знали друг друга ещё по годам учёбы в Киево-Могилёвской коллегии. Ныне Стефан всё равно, что первосвященник: волей Петра утверждён Экзархом святейшего патриаршего престола блюстителем и администратором, чего совершенно не искал и не добивался, как не хотел и архиерейского посвящения. Писал царю в своей последней надежде: "изощрённый завистью язык многие досады и поклёпы на меня говорил: иные рекли, будто я купил себе архиерейство за 3000 червонных золотых; иные именовали меня еретиком... Не дано мне сроку, чтоб я мог приготовиться на такую высокую архиерейства степень очищением совести своея и чтением книг богодухновенных..."
   Земляки малороссы засиделись за беседами и воспоминаниями чуть не до самой полуночи. Но с первыми московскими петухами оба были уже на ногах, готовясь к отъезду в Преображенское - на представление государю.
  
   Село Преображенское, получившее своё название от древней первоначальной шатровой церкви, стояло широко и ухватисто по левому дубравному берегу Яузы. Едва ли не половину строений его занимали царские службы, вместе с хозяйством, наводящего ужас, Преображенского Приказа. Двухэтажный дворец Петра с большими высокими окнами, на голландский манер, находился в конце липовой, похожей на выстроенных во фрунт преображенцев, аллее. Два фонарных столба перед тщательно выметенным крыльцом, да чья-то стоящая у ступеней зимняя карета с витиеватым вензелем на вишнёвой дверце... Всё остальное пространство с постройками и службами Приказа, с казармами, конюшенными дворами и прочим, ещё только угадывалось в утренних сумерках.
   Филофей, пройдя за Стефаном несколько комнат в сопровождении офицеров преображенцев, уже подходил к дверям петровского кабинета...
   Вот он, триумф царской воли, сказано - сделано: на порог к государю ступала нога человека, присланного к нему в кандидаты на Сибирское святительское служение. И всё же, никто не взялся бы предсказать, чем закончится для Брянского архимандрита предстоящая аудиенция.
   С улицы отчётливо раздался удар церковного колокола... Разбуженный воздух, погудев низкой медью, снова затянулся тревожным морозным безмолвием. Снова тишина, в которую всё ещё трудно было поверить, ибо много, слишком много потрясений пережито за последние годы, чтобы можно было поверить в эту, наступившую, почти невероятную тишину...
   Так, летом 1698 года, во время своего первого "ученического" путешествия в Европу, будучи в Вене, Пётр получает известие о новом стрелецком бунте. 19 июля он немедленно покидает дворец австрийского императора, и возвращается в Россию, в Москву. Разразились стрелецкие казни... Всем велено резать бороды и переодеться в европейское платье. Именно с этого начинаются его реформы. Патриарх Адриан, предавший анафеме брадобритиё, явился с иконою Богородицы просить о помиловании, но изгнан прочь от лица царского гнева: "Скорей уходи и поставь икону на место! Знай, что я не меньше твоего чту Бога и Его Пречистую Матерь, но мой долг и истинное благочестие обязывают меня заботиться о народе и карать злодеяния, ведущие к общей погибели. И думаю, что для Бога нет более приятной жертвы, как кровь беззаконников!" Отныне, казнить или миловать, будет решать только он - царь Пётр. Он носитель сокровенного высшего права и дозволения, недоступного прочим смертным. Он - перст Божий! Жена, Евдокия, 23 сентября отправлена в Суздальский монастырь, - как нелюбимая и ненавистница иноземцев. Пётр - вседержитель.. В Воронеже осматривает новопостроенные корабли первого русского флота. Казни продолжаются. В Москве изучает карту Сибири, исполненную на лощёной бязи размером 4х6 аршин, представленную тобольским дворянином Семёном Ремезовым. Даёт ему новое задание по картографии сибирских городов, а также по внедрению "каменного городского строения". Тогда же, привезён в Преображенский Приказ и брошен под пытки "за слова" против казней, курения и брадобрития Тобольский митрополит Игнатий. С 30 января 1699 года вводятся новые формы государственного управления: бурмистерская палата, ратуши и так далее. В феврале - последняя массовая казнь стрельцов. 2 марта умирает Лефорт и Пётр бьётся в рыданиях над гробом своего любимца. 10 марта учреждает высший российский орден Андрея Первозванного и награждает им графа Головина - за государственные заслуги и строительство флота. Снова едет в Воронеж, спускается с эскадрой до Керченского пролива, сопровождая своего посланника, думного дьяка Емельяна Украинцева, плывущего в Константинополь: добиваться мира с Турцией на выгодных для России условиях. Всё лето Москва гудит от его попоек. На ассамблеях и прочих гуляниях открыто появляется с любовницей Анной Монс. Встречается с польским королём Августом II и заключает тайный договор против Швеции. В декабре 1699 года - как гром среди неба - объявлено: летоисчисление вести не от сотворения мира, а от Рождества Христова, а начало нового года - с 1 января 1700 года. Всю рождественскую седмицу гуляли-плясали под сосновыми и еловыми ветками, катались с гор и голосили под залпы пушек и фейерверки... Народ роптал: "это мироед, а не царь! Весь мир перевёл, переводит добрые головы, а на его кутилку и перевода нет!" За любое такое слово бросали в Преображенский Приказ, подвергая страшным бесчеловечным мукам. С февраля будет введён запрет на продажу остроконечных ножей. А вскоре последует и указ о введении медных денег: полушек и полуполушек. Приказано искать повсеместно металлическую руду. В виду смерти от пыток Тобольского митрополита осталась вдовствующей Сибирская епархия. Отдаётся приказ о подыскании в Малороссии подходящей на вакантное место кандидатуры. 15 июля велено бить кнутом и ссылать на каторжные работы в Азов всех злостных неплательщиков и должников. Полным ходом идёт подготовка к войне со Швецией: приказано хватать всех праздношатающихся и определять в солдаты. Срочно организуется провиантская служба для снабжения войск припасами. Пойман книгописец Григорий Талицкий за то, что доказывал, будто Пётр - антихрист; с ним же брошен под пытки митрополит Тамбовский Игнатий, князь Хованский и прочие: кто сослан, кто колесован, кто умучен или казнён. В Москве открыта школа: математическая и навигаторская. 18 августа 1700 года заключён на выгодных для России условиях мирный договор с Турцией. И тут же объявлена война королевству Швеции. Пётр рвётся к Балтийскому морю. Начинается неумелая продолжительная осада Нарвы. 16 октября умирает Патриарх Адриан. В ноябре шведский король Карл XII атакует слишком растянутый вражеский лагерь над Нарвой, используя бьющий русским в лицо снежный шквал, обращает их панику в бегство, и не считая более Россию за достойного противника, поворачивает войска на перепуганную Польшу. Потери огромные: вся артиллерия вместе со штабом достались шведам. Спасаясь бегством, на пути к Новгороду, погибло от голода и мороза 6000 русских солдат, в большинстве новобранцев. Но Пётр только выругался. Приказано повысить уровень подготовки и обучения новобранцев, жестоко наказывать за любое неповиновение и волокиту, вешать взяточников и расхитителей. На стройку пограничных укреплений брошено всё местное население, включая женщин, священников и монахов. Приказано снимать колокола и переплавлять на пушки. Лишён сана Нижегородский митрополит Исаия: потворствовал у себя раскольникам и говорил, что ужасы шведской войны - суть Божий гнев на заведение новых порядков. Петр решает: патриархов пока не избирать, но быть Экзарху патриаршего престола. 16 декабря 1700 года уничтожен Патриарший Приказ. Дом патриарха и все архиерейские и монастырские дела отданы боярину Ивану Мусину-Пушкину, в его Монастырский Приказ. Начинается подробная перепись всех монастырей и монастырских вотчин; почти все доходы изымаются в пользу казны. Всем монашествующим предписано быть при своих монастырях неисходно, дабы прекратить шатания по обителям и неподобающее поведение. В марте следует посвящение архимандрита Димитрия в митрополита Тобольского. Идёт повсеместное сокращение монастырей. И было объявление нового рекрутского набора - небывалого по размаху. Был оставлен в Москве митрополит Димитрий. Была очередная победа Карла XII над саксонскими войсками Августа - короля Польского. Был пятидневный загул "всешутейшего и всепьянейшего собора" со всевозможными выходками и непотребствами... И было вступление русского войска в Ливонию, покинутую опрометчивым Карлом: он решил наступать в Курляндии. Было много чего ещё, что занимало своей неотложностью русского государя, пока, наконец, не дошли его руки до всё ещё не решённого вопроса по Тобольской Сибирской епархии.
  
   Филофей, шагнув из приёмной канцелярии, вступил в рабочий кабинет царя, сильно освещённый от канделябров. Петр в тёмно-зелёном камзоле поднялся навстречу. Скользнул внимательным взглядом...
   - Честные отцы, прошу садиться, - жестом пригласил к столу, покрытому картами сибирских земель. - Разговор зело велик...
   Филофей отыскал глазами лампадку, мерцавшую в углу перед иконою Одигитрии.
   По другую сторону стола сидел человек с неподвижным мясистым лицом в высоком напудренном парике. Пальцы его сверкали дорогими камнями.
   Петр сходу приступил к разговору, испытуя вопросами нового претендента на Сибирскую митрополию: "Что думаешь о состоянии православия в Малороссии? О состоянии духовных школ и учёности пастырей нынешних? О подлинном устроении монастырском? Что ответишь раскольнику на крамолу, что будто пришли уже времена антихристовы, а Москва есть Вавилон, судимый Богом?.. Что знаешь сам о Сибири, и какую видишь пользу и славу её для России? Или не будет в ней проку, а только лишнее бремя да тяготы?"
   Филофей говорил, едва заметно перебирая чётки, не уклоняясь от блёстких пристальных глаз государя.
   - Изрядно наслышан был о тебе, - сказал Пётр, - и рад подтвердить похвальное.
   Лицо его беспрестанно подёргивалось. Он взглянул на Стефана:
   - Что скажешь, отче? Аксиос?
   - Аксиос, - ответил Стефан.
   - Достоин, - качнул париком человек с мясистым лицом.
   Петр вдруг рассмеялся. Довольный встал на ноги:
   - Ну, теперь о делах сибирских! Давай-ка, Фёдор Алексеич, вступай ты первым. Ты у нас более всех о Сибири ведаешь.
   Над столом поднялся, деловито придвинув карту, первый министр и наместник Сибирский, граф Головин...
  
   Через день в Успенском Кремлёвском соборе над гробами первых святителей Московских, архимандрит Филофей Лещинский в присутствии монарха Российского был посвящён в митрополиты Тобольские и Сибирские. "И совершишася вся о нем"...
   Впереди была дорога: большая, долгая, трудная, по зиме. Не прямая, окольная, круговёрстая. Через сорок рек, да по талой весне, с перевалами, с переправами, переходами, перемогами, перетолками. Со всем дорожным множеством приключений, встреч, разговоров... Со всеми видами русской жизни, вековое течение которой уже пронизывали, прошивали, простёгивали по живому, новые, жёсткие черты петровской эпохи. Эти новые ритмы жизни, эти новые люди... литые бритые лица, парики, треуголки, плюмажи, ботфорты, плащи, барабаны и флейты... Эти дымные табачные трубки, эти каркающие по-немецки слова и названия... Заводы, мануфактуры, кумпанства... Эти, из своих же, вчерашних, и вдруг - расчётливые, изворотистые и находчивые дельцы и купцы...Эти люди, эти энергии нового времени, объявлялись то тут, то там, пробивали своими токами тело медленного русского бытия, заставляя вздрагивать, напрягаться, поворачиваться с болью и кровью на встречу неведомому, невиданному ужасу - грядущей сверхновой цивилизации...
  
   В Тобольск въехали в третьем часу пополудни 4 апреля 1702 года. Сюда же, с Филофеем вместе, в одном с ним архиерейском возке, подбитом медвежьими шкурами, прибыли и спутники его, разделившие с ним все перемены и впечатления дорожной жизни: архимандриты Мартиниан и Варлаам (Косовский). Его будущие первейшие сподвижники и помощники на этом громадном неоглядном миссионерском поприще под названьем Сибирь.
   В число приехавших с новым митрополитом входило несколько иноков и выпускников Московской славяно-латинской академии, а кроме них лекарь, пятеро офицеров гарнизонной службы, и несколько семей из ссыльных переселенцев.
   На первых порах Филофею со своими людьми пришлось разместиться в доме Тобольского воеводы Андрея Фёдоровича Нарышкина,- прошлым летом, во время пожара, пустовавшие два года архиерейские палаты совершенно выгорели. Но совсем скоро, как раз к Троице, будет отстроен новый архиерейский дом, невдалеке от соборной алтарной стены святой Софии. На первом этаже, по плану самого Филофея, устроят канцелярию и трапезную; на втором - рабочий кабинет и личные покои митрополита. Во дворе, помимо конюшни, хозяйственных служб и амбаров пристроят по осени и странноприимный дом-гостиницу.
  
  

СИБИРСКИЕ БУДНИ

  
   - Ирод ты-ы! Отродье сатанинское! Изувечу, тля!..
   Слышался мужицкий хрип и рычанье вперемежку с крепкими ударами кулаков... Скоро увидели за деревьями дерущихся мужиков. Стояли бабы, показывая на кого-то из них подвывая и вскидывая руками. С горки, от серенькой церкви, сыпалась на зрелище ребятня...
   - И тут не слава Богу...- лодка с Филофеем и шестью казаками ткнулась бортом к низким мосткам портомойни; это было уже третье их за день селение.
   Филофей, опершись на руки казаков шагнул на берег.
   - Изувечу! Убью эту гниду!.. - неслось с поляны.
   Трещали с хряском удары. Томило душу...
   - Это кто ж его месит так? - сказал кто-то из казаков.
   Один из дерущихся, мужчина в изодранной до пупа рубахе, явно брал верх над другим, и вот уже погнал его к отверстому настежь сараю...
   - Так то ж поп ихний, - сказал урядник, - Ярыжка-поп, знаю его, гулеван каких мало.
   Ярыжка-поп наддал ещё пару раз стоявшему на четвереньках мосластому мужику и запер его в сарае на еловую жердь-щеколду.
   Появление на краю поляны владыки митрополита в сопровождении казаков произвело впечатление. Его окружили полуиспуганно-полурадостно, кланялись, просили благословения... Уже спешил к ним со всех ног кем-то извещённый староста.
   Филофей, не упуская из вида попа драчуна, сказал о себе крестьянам, что он их новый архиерей, Тобольский митрополит, поставленный вместо почившего владыки Игнатия. Спросил, когда была у них последняя служба.
   - На Велик день была, куличи святили, - отвечала старуха,- до той на родительскую вроде была, на Крещенье не припомню...
   - Когда же служить-то ему?- заговорил однорукий крестьянин.- У нас, поди, сам ведаешь, то сеять, то покос, то муксун пошёл или хариус, то убирать надо, а там и охота - пора соболей, дичину всякую бить. И оброк, хоть умри, но дай. И то он, попросишь, всегда свечёной водой покропит, прочитает, а то и сам пройдёт везде с водичкой. Хороший поп-то.
   - Хороший, хороший, - подтвердили другие. - Всяко бывает. Ему бы фелонь да поручи поновее, а так ничего, хороший поп...
   Подбежал староста, Ульяном назвался. Подключился уловив последнее слово:
   - Поп-то наш? Мужик незлобный, неряшливый, но откосился уже со своими. А так, на оброке, пасеку держит, да ловлю рыбную. Пятый год как у нас, вон он, с Марьюшкой, сношкой своей... отирает его...
   Все обратились в сторону попа-Ярыжки. Он стоял в шагах двадцати, омываясь из кадки. Молодая крестьянка прикладывала к ране его смоченное полотенце...
   - Так он, небось, и живёт с ней, - буркнул в усы урядник.
   Подойдя к Филофею, поп-Ярыжка бухнулся на колени.
   - За что ты избил человека и запер его? - спросил Филофей.
   - Изжени, отродье гадючье! Изжени, великий владыко! - гаркнул поп.
   Дохнуло таким винным залпом, что будь искра какая, попалил бы всех вместе с лесом.
   Выяснилось, что дрался он с Гаврюхой-раскольником, а побил и запер в сарае за то, что тот народ православный мутит, уводит в свою избу, что на том берегу в Зарубах, и учит там "истинной вере по древнему уставу, с двемя персты, аки святые Никола и Сергий с апостолы заповедали, сия-то есть щит спасения от церкви антихристовой", и что последние времена настали и конец света, - такую ересь несёт. Поносит православных, обзывает "московлянами" и "щепотниками, они, мол, щепотью крестятся"...
   Ярыжку подняли на ноги. Он мотал головой, широко крестясь:
   - Истинный крест, владыко... Истинный крест!..
   С разбитого до кости запястья капала кровь.
   - Вот он Ирод-то подлинно! - сказал кто-то вдруг молодым баском. - От него-то и побегли в Зарубы. Какой он поп-то? Служит два раза в год, а и то пол обедни пропустит. Покойника отпеть по чину и того не может. Свечи пропил, лучины жгут, весь храм закоптили. Блудить горазд, орать непотребно... "Хорош, поп"!..
   Говорил среднего роста парень с жёстким худым лицом. Филофея привлекла его твёрдость. Что-то он не приметил этого паренька раньше. Может, потом подошёл...
   - Это наш с хутора, Серёга Решет, - пояснил староста. - Хозяйство держит, на промысле, один братьёв и сестёр поднимает, заместо им отца-матери. Набожный шибко...
   Филофей повернулся к парню:
   - Сам-то ходил Зарубы?
   - Нет. Мы их сказки страшные ни во что ставим, и с мужиками их дел не имеем. Они - по себе, мы - по себе...
   - Ваши-то где мужики? Не видать что-то, - спросил Филофей у старосты.
   - Да кто где. Кто на покосе ещё, а кто на пруду копает; заладили мы пруд завести себе...
   Раздался грохот: кто-то молотил изнутри в дверь сарая. Казаки посмотрели на Филофея.
   - Приведите его.
   Двое казаков подвели Гаврюху-раскольника. Увидав ещё издали архиерея, он было заартачился, но потом что-то выкрикнул, и пошёл как на казнь. Лицо его от уха до подбородка распухло от кровоточин...
   Поп-Ярыжка стоял за спинами, менял примочки, следил за каждым его движением.
   - Дайте кто-нибудь воды ему, - сказал Филофей.
   Сбегали, поднесли в чепце воды, да напрасно: оттолкнул от себя, оплескав святителя. Казаки тычков надавали...
   - Оставьте его, - сказал им.- Что же ты народ баламутишь,- спросил его.
   Гаврила-раскольник словно того и ждал.
   - Мы ваших митрополитов не признаём, и Церкви вашей - она за тридцать серебряник куплена! Царь ваш ходит дым изрыгает, с немкой блудит, да бороды режет под ваше купленное "аллилуйя"... Нет у вас благодати-то! Нету!.. - выкрикнул разом.
   Селяне молчали.
   Хоть бы слово кто проронил. Молчат ведь, слушают и молчат.
   - Куличи они святили, а Христа-то и нету! Водичкой святой побрызгали, а они поплеснели все... Что, не правда? Спроси их, - он уже открыто смеялся над ними. - Нет благодати-то, не дал вам! Не дал! Не дал!..
   Внезапно он переменился в лице.
   Что с ним? Отчего его так ломает? Господи, не ведает, что говорит...
   - Знаю тебя, кто ты есть! ви-ижу-у!.. Не мучь, не мучь меня, святый Божий! - Гаврюха-раскольник корчился словно от боли, пытаясь освободиться от казаков.
   В глазах Филофея стояли слёзы...
   Казаки, державшие раскольника никак не могли с ним сладить: взялась в нём такая сила, что пришлось навалиться на него всем шестерым. Он вдруг резко выпрямился, стряхнул с себя казаков - так, что они попадали друг на друга, и в несколько прыжков оказался у самой воды. Прыгнул в реку и поплыл к другому берегу, быстро вскидывая руками ...
   Казаки кое-как повскакивав на ноги, бросились, было за ним, но куда там...
   - Оставьте его, - сказал тихо.
   - Ушёл! ушёл, Ирод! - раздался голос попа-Ярыжки. - Говорил же!.. Теперь жди беды.
  
   Подошли к церкви. Филофей подозвал к себе Сергия Решета, спросил, научен ли грамоте?
   - Слова-то разбираю, по-книжному, - ответил парень,- а боле на память чту.
   Вошли в храм. Святитель прошёл в алтарь, осмотрел престол и сосуды. Потом беседовал наедине с Ярыжкой ... Тот вышел потом раскрасневшимся, почти вдохновенным, с каким-то не объяснимым самому себе чувством.
   Стали служить молебен ангелу храма - Михаилу Архангелу. Бабы уже стояли в нарядных платках. Подошли мужики с работ...
   В конце молебна влетел молодой крестьянин:
   - В Зарубах беда! Аввакумцы с Гаврюхой в избе закрылися, и наши там с ними!..
   Поднялся вой. Бабы выбежали на улицу, заметались. Мужики побежали к лодкам. Наскоро похватав топоры с баграми, уже отплывали к противоположному берегу.
   Филофей стоял в лодке, вглядывался в противоположный берег, туда, где проглядывала за купами старых ив раскольничья деревенька... Кто-то уже кричал им оттуда, махали руками, бегали, усиливая и без того охватившую всех тревогу. Миновав середину реки они заметили над Зарубами дым. Скоро он стал подниматься над лесом и повалил густым белым облаком...
   Казаки налегли на вёсла. Более лёгкие крестьянские лодки уже утыкались в прибрежную отмель, из них выскакивали мужики и все бежали в сторону разгоравшегося пожара...
   Лодка с Филофеем пристала чуть позже, не успели высадиться, как вовсю заполыхал над берегом алый яростный столп огня.
   Горел, пылая неимоверным жаром, непривычно высокий сруб с редкими узкими оконцами под самой крышей. Дом стоял на отшибе за высоким отёсанным тыном. Слышался торопливый и громкий стук: прорубались в запертые ворота. Прорвались во двор. Кинулись к срубу. Зарево, гул... кто-то орал: "Васяня! Васяня-а!!". Смешалось всё: рёв пламени, нечеловеческий вой, треск и грохот, крики отчаянья и проклятий...обгоревшие руки и лица, дым, сажа и гарь, плач и бессилие...
   Удалось спасти двух детишек: чьи-то руки успели вытолкнуть их из оконца. Но взломать двери не удалось. Сруб рухнул, взметнув последним вздохом волну огня и залп сверкающих искр. Спасать больше было некого.
   Слышали будто колокол... Но откуда он здесь, в глуши?..
  
   Начинало смеркаться, когда отплыли в следующее селение, в котором предполагали заночевать. Там должен дожидаться приезда Тобольского митрополита один из остяцких князьков, приехавший со своими людьми. Плыли по течению. Молча.
   В лодке с Филофеем плыла молодая татарка, он взял её с собой, убедившись в её неотступном желании принять святое крещение. Но сколько ни спрашивали: откуда она? Что толкнуло на этот шаг? - упорно отмалчивалась.
   Незаметно надвинулись тучи; сырость пропитывала одежду.
   Он читал про себя вечернее правило...
   С правого берега кто-то прошуршал листвой. Татарка вскрикнула. Чиркнуло нескольких стрел, одна скользнула по посоху Филофея. Казаки вскинули ружья. Урядник выстрелил первым, за ним пальнули ещё два раза, потом ещё...
   Филофей протянул руку к раненой и наткнулся на жёсткий стержень стрелы. Показалось, она о чём-то хотела сказать ему... Урядник повернул её на спину, деловито нагнулся к ней...
   - Готова, - сказал сердито. - Под сердце всадил.
   Казаки сняли шапки.
   - Свои её, как пить дать, - добавил урядник.
   Лодку качнуло.
   Филофей, переполненный всем случившимся за день, осел на скамью. Сидел, уставившись в одну точку...
   В селение прибыли затемно, вымокшие до нитки, перенесши напоследок всю щедрую мощь ко всем безучастного ливня.
   В таких ближних и дальних поездках по селеньям, по городкам, по монастырям прошли всё лето и осень.
  
   Падал снег. Иртыш, ещё не покрытый льдом, темнел тяжёлой обнажённой жилой, такой же тугой и обильной, как жилы других великих сибирских рек, - они же служат и основными дорогами, соединяя собой разрозненные редкие горстки людей, затерянных в этом гигантском лесном океане.
   Филофей, вернувшись с поездок, сидел в Тобольске, разбирал дела и бумаги, доставшиеся от предшественника: всё больше челобитные и прошения от местных священников и игуменов; жалобы от посадских людей и монастырских крестьян; доношения, ведомости, ходатайства, а также иные: о наказаниях, о недоимках, о запрещениях к служению, о перекрытии церковных крыш, о принудительных отправках в монастырские труды, о назначениях и перемещениях, о ревизии церковного имущества, о переписании старых икон, об оброках, пошлинах, сборах... Он привык во всём разбираться сам.
   Через месяц по первопутку, словно сговорившись, вернулись с дальних поездок своих архимандриты Варлаам и Мартиниан. Один с Байкала и предгорьев Алтая, другой с берегов Колымы и Лены. Вместе сидели потом за долгим не радостным разговором... Положение везде было схожим. Духовенство почти повсеместно притесняется воеводами, комиссарами, и разного рода начальством. Также вопиёт повсюду одна и та же беда: безграмотность и невежество, как священства так и самих мирян. Никто не учит, не проповедует, да и книг почти нет, а те что есть так неряшливо и с такими ошибками печатаны, что лучше бы их и не было вовсе. Народ охладевает к вере, церковь и святыни церковные в небрежении, окрещённые из туземцев обращаются вновь к язычеству. Лихоимство властей, постоянная злая нужда, набеги татар и иных враждебных племён довершают общую картину...
   Но правда и то, что подобное состояние православия того времени характерно не только для сибирской глубинки. Духовная карта России конца XVII - начала XVIII веков зияла едва ли не повсеместно прорехами маловерия и невежества. Современник Филофея Димитрий Ростовский говорил в своих проповедях: "Окаянное наше время! Окаянное время, в которое так пренебреженно сеяние слова Божия, и не знаю кого прежде надобно винить - сеятелей или землю: священников или сердца человеческие, или тех и других вместе? Сеятель не сеет, а земля не принимает; иереи небрегут, а люди заблуждаются; иереи не учат, а люди невежествуют; иереи слова Божия не проповедуют, а люди не слушают и слушать не хотят. С обеих сторон худо: иереи глупы, а люди неразумны, иерейские жёны многие никогда не причащаются, иерейские сыновья приходят ставиться на отцовские места: мы их спрашиваем, давно ли причащались? и они отвечают, что и не помнят, когда причащались. О, окаянные иереи, нерадеющие о своём доме! Как могут радеть о святой Церкви люди, домашних своих к святому причащению не приводящие!"
   Они были друзьями с юности: Стефан, Димитрий и Филофей. Видно не раз вспоминал он, как прощались они в холодной вьюжной Москве перед его отъездом в Тобольск...
   Существовала ещё одна причина, смущавшая и без того не самое радужное народное самочувствие и благочестие. Это обвал петровских нововведений: чужие русскому уху и сердцу названия, чужая одежда, чужие манеры, чужие законы, порядки, и кроме того, какое-то совсем уж чужое, резкое отношенье к своим, к людям... Тревога какая-то. Тут ещё этот табак, курение, этот кофий, не говоря уж о немыслимом в прежние века брадобритии. С последним было особенно много недоумений. Не многим церковным пастырям удавалось разрешить его с той находчивостью, с какой нашёлся ответить на это Димитрий Ростовский. Подошли к нему с вопросом: "Вот велят нам бриться, а мы готовы и головы свои положить за бороды. Как повелишь нам, владыко?" Святитель ответил: "Как вы думаете, отрастёт ли голова, если у вас снимут её?" - "Нет", - говорят ему. "А борода?" - "Борода отрастёт." - "Так пусть вам отрежут бороду, дождётесь другой..."
   Филофею приходилось бороться с теми же суевериями в народе, что будто бы лишение бороды лишает и образа Божия в человеке. Приходилось убеждать на проповедях, рассылать послания по городам и селениям. Но приходилось и сетовать и горевать с молитвой о тупости власть предержащих...
  
   31 декабря 1702 года Филофей, ещё не оправившись от гремящей в груди простуды, писал государю Российскому Петру Алексеевичу: "Пришед в Сибирские страны, в церквах Божиих усмотрел я великое нестроение..." Письмо его, поднесённое к оконному свету, слегка дрожащей рукой Петра, было дважды прочитано им в совершенном молчании. В тот же день по всем пунктам письма были даны положительные указания, а именно: о назначении жалования сибирским пастырям наравне с прочим духовенством российским, дабы восполнить недостаток священнослужителей и те радели бы более не о прочих нуждах, но о деле священном, которое и поставлены исполнять; о выделении сельским церквам пахотной земли и сенокосов, ради поступления регулярных доходов в пользу Архиерейского дома и епархии, а они не зависели бы от самоуправства воевод и иных чиновников; наконец, об открытии в Тобольске духовной школы, для научения из юношей будущих пастырей и просвещения народов сибирских светом Божьего Евангелия и Его святых заповедей...
   Но было в письме Филофея ещё одно место, оказавшееся особо чувствительным для Петра. В нём, с неожиданной жёсткостью, Тобольский митрополит призывал не проявлять никакой жалости к зачинщикам раскола, несущим духовную смерть и самоистребление народа...
   Брови плотно сошлись к переносице:
   - Истинно так, отец. Хватит нам нянькаться с ними!
  
   На Крещенский сочельник, на праздничной великой вечере, Филофей облачился в дорогую белоснежную ризу, подаренную Петром, шитую серебряным травнем с каменьями. Он служил, вознося вместе с хором: "Господи, воззвах Тебе..." и слёзы стояли в его глазах. Любимый им праздник Просвещения: "Явлейся, Христе Боже и мир просвещей, слава Тебе!"... Он пел, забыв о потрясениях, о печалях, о всём гнетущем и рвущем душу, не помня даже о смерти, едва не случившейся с ним накануне праздника...
   Был он на днях в уютном и тихом Иоанно-Введенском монастыре в десяти верстах от Тобольска. Простившись с игуменом, выехал на вечерней зорьке в обратный путь, и отъехали-то всего с версту... вдруг лошади вздыбились, захрапели, ударились, ополоумев от страха вскачь, не разбирая дороги...
   - Волки! Держись, владыко! - крикнул возница.
   Волки гнались за ними, обходя по обрыву, подтягивая сзади растянувшуюся клином стаю. Сани раскачивало, кидало в стороны... Вынеслись на реку. Возница пытался выправить лошадей к Абалаку.
   - Господи, пронеси-и! - голосил он, хлеща вожжами.
   Филофей обернулся назад... В этот момент полозья резко вывернуло на ухабе и он вывалился в чём был на заснеженный лёд Иртыша. Сани с возницей пропали в синей ночной дали...
   Он остался один посреди реки.
   Волки ринулись поначалу за лошадьми, но вдруг оставили свою погоню и вернулись к нему. Окружили голодной рычащей злобой, готовясь напасть и разорвать его в одно мгновение...
   Сколько простоял он в кольце оскаленной злобной стаи? Казалось, что вечность...
   Спасенье пришло нежданно. Проезжавший неподалёку с сыном татарин псаломщик увидел попавшего в беду человека. Отослав за подмогой сына, он подлетел как вихрь на бесстрашной своей лошадке, крича и размахивая плетью... И так отгонял волков до тех пор, пока не поспели к ним с вёслами и горящими факелами люди с его деревни...
  
   На Богоявленье, на льду у берега, устроили иордань: прорубь в виде креста со сходнями. После службы вышли из стен Кремля, спустились со всем духовенством по Никольскому взвозу, потянулись, благоухая кадилами, в тесном потоке тобольского и окрестного люда, со святыми образами, с нестройным пением, со свечами дошли до берега. Филофей по проложенным коврикам прошёл к проруби и освятил благодатью Божьей Иртыш, погрузив в него крест с распятием... И коснулась вод его сила Господня, полыхнуло подо льдом его невидимым светом, и прошло и распространилось незримой молнией по всем притокам и рукавам, в единый миг, как и по освященным где-то на глухих берегах - через служителей Бога - Оби, Енисее, Ангаре, Тунгуске и Лене: от горных истоков и родников до полярного берега, со всеми ручьями и речками, - и так прошло подо всеми снегами и льдами, и просияло их разом, уйдя в притихшие мглистые воды северного океана...
   И сразу пошло купанье. Народ скидал одежды свои и окунался в одних исподних рубахах. Прыгали мужики, иные с детьми на руках; брызги алмазным салютом окатывали стоящих, сверкали бисером на шубах и зипунах, и было весело как детям большой семьи...
   А разгульней всего было на Масленицу. Здесь же, на том же месте, где купались в святой иордане, хлестались в кровь теперь - стенка на стенку - в кулачном бое. Сошлись подгоренские с посадскими...
   Узнав, что бьются без малого два часа, Филофей немедля отправился на Иртыш, уже не пеший, как на Богоявленье, а на санях, с отрядом сторожевых казаков. Подъехав, увидел сотни побитых и раненых, лежащих широкой грядой на снегу, а шагах в десяти от них, изрядно поредевшую толпу драчунов, всё ещё махающих кулаками на красном и склизком от крови льду...
   Подошёл к ним, подняв напрестольный крест. Казаки въехали верхом в толпу, разняв дерущихся.
   - Всех, кто не придёт сегодня же на покаяние, отлучу от Церкви! - объявил им, глядя в глаза их ещё не остывшие от яростного азарта.
   Повернулся и уехал обратно в крепость.
   К вечеру, отмывшись в бане, приведя себя в более-менее божеский вид, драчуны собрались все на архиерейском дворе.
   - Кто вы? Христиане ли?.. Кто научил вас убивать друг друга, православные? Не Тот ли, Кто завещал вам: "Да любите друг друга"? - Филофей стоял перед ними на ступеньках крыльца. - Или не видите себя на Страшном Суде Его? Кого вы выбрали себе вместо Христа? Кого вы слушаете, кому подчиняетесь как неразумные дети?..
   С неба лепил на головы крупный и тёплый снег...
   - Итак... я, Божьей милостью, митрополит Тобольский и всея Сибири Филофей, приказываю: тот, кто отрёкся от Христа и Христова своего крещения, снимай с себя крест и клади сюда, - указал на приступок рядом с собою.
   Мужики стояли сумрачно; переминались, хлопая запорошенными снегом глазами...
   - А тот, кто раскаивается за грех свой пред Христом, подходи ко мне, называй своё имя и целуй крест на том, что больше никогда не поднимешь руки на брата...
   На заснеженный приступок так и не упало ни одного нательного крестика. Зато весь Тобольск гудел до глубокой ночи от совместной гулянки - на радостях - посадских и подгоренских мужиков...
  
  

ПУТИ ПРОСВЕЩЕНИЯ

  
   По повелению Петра, удовлетворившего просьбу своего Сибирского митрополита, построена при архиерейском дворе в Тобольске славяно-русская духовная школа. Таких духовных училищ насчитывалось по России всего четыре: в Киеве, в Москве, в Ростове и Чернигове. Но эта, тобольская, была первой и пока единственной духовной школой на всём протяжении к востоку от Москвы до берега Тихого океана. В первую очередь набирались сыновья священнослужителей и церковных причётников; приезжали из Тобольска, Тюмени, Берёзова, Демьянска, Томска, Нарыма и прочих мест, они составляли большую часть учащихся. Но вместе с ними научались Закону Божьему, святому отеческому преданию о мире и человеке, и всякой полезной премудрости земных наук сыновья крестьян, посадских служивых людей, купцов и заводчиков.
   Пройдёт время, и география поступающих в первые классы Тобольской духовной школы расширится до Сургута, Иркутска, Чукотского Севера и левобережья Амура. В ней станут обучаться дети остяков, вогулов, татар и иных сибирских народов.
   Филофей позаботился о пополнении библиотеки, устроенной в архиерейской ризнице Софийского собора, собрание книг которой, в основном благодаря его предшественнику митрополиту Игнатию (Римскому-Корсакову), насчитывало около четырёхсот томов. Он передал в неё привезённые с собою книги, в том числе редчайший сербский "Хронограф"; также изданный в Киеве толковый словарь "Азбуковник", и особо любимый им переводной "Синаксарь". Радовался как ребёнок, когда удалось заполучить для библиотеки "Синопсис" Иннокентия Гизеля - прекрасно иллюстрированный учебник по истории славян и Древнерусского государства, перекупленный им у проезжего итальянца, представлявшегося в Сибири тосканским прелатом.
   Лично отбирал и назначал преподавателей. Искал и приглашал их, как правило, из монастырей, из тех чернецов, кто имел достаточное образование и умел бы хорошо говорить. Были учителя из мирян и приходского священства. Сам же, преподавал Закон Божий, риторику,...
   Любил, оторвавшись от дел, или воспользовавшись свободной минуткой, зайти во время занятий в классы. Садился, наблюдая за тем, как отвечают, как слушают, но никогда не вмешивался, не прерывал...
   - ... Но кто художник всему этому? Разве не тот, кто создал всё это и привёл в бытие? Потому что мы не дадим такого рода силы случаю. Ибо, пусть принадлежит случаю происхождение, а кому - устроение? Даже предоставим случаю и устроение. Тогда кому же - соблюдение и охранение законов, сообразно с которыми это сначала осуществилось? Разумеется, кому-то другому кроме случая. Но что это другое есть, коли не Бог? - вопрошая, утверждал раскрасневшийся от вдохновенья отец Никодим.
   Его слушали с удовольствием и восхищением, что в немалой степени было вызвано его внушительной геркулесовой статью и поистине трубным басом.
   - И так, что Бог есть, это ясно. А что Он по существу и по природе Своей - это совершенно непостижимо и неизвестно! Ибо, что Божество бестелесно - ясно. Ибо как может быть телом беспредельное и неограниченное, и не имеющее формы и неосязаемое, и невидимое, и простое и не сложенное по частям?.. Ибо сложение - начало борьбы, борьба же - раздора, а раздор - разрушения. Разрушение же совершенно чуждо Бога!..
   Никто и не возражал.
  
   Как-то осенним покойным днём, внимание Филофея привлекли голоса учеников, долетавшие к нему на второй этаж через открытые окна. Внизу, во дворе учащиеся заготавливали дрова: пилили брёвна, кололи и складывали под навес, ровными поленницами. Разговор, всё более оживляясь, перерастал в богословский спор...
   - ...Нет, ты скажи, для чего верить в Бога? Почему надо непременно верить в Бога? - спрашивал кто-то.
   Он узнал по голосу Сергия Решета. Этот парень жил теперь у своего дяди, служившего при тобольской таможне, который забрал к себе и всех остальных осиротевших племянников.
   - Ясно для чего, чтобы спастись... потом, на Страшном Суде, - ответили ему.
   - То-то и оно, что потом! А для чего человеку верить в Бога сейчас, всё время, всю жизнь? Вот что!.. - Сергий явно удерживал при себе готовый ответ.
   - Ну, и для чего?
   - Всё просто. Верить в Бога, чтобы быть человеком! Хотя бы ради того: быть полностью человеком. Чтобы право имел называться так - Человек!
   - А прочие кто, по-твоему? Не вполне человеки, да?
   - Да! - настаивал Решет. - Ты без Бога не человек! Как сохлая почка на древе, она ж ни листком, ни цветком не станет, и плода не даст. Подобно ей неверующий, он - недочеловек!
   - А как же образ Божий, который есть в каждом?
   - А так! Когда на Курдюмку ходили, кто там в лопухах валялся, Тюня Шатиков или "образ Божий"?
   Раздался смех, едкие шуточки про Тюню, известного тобольского выпивошку... И вдруг все смолкли.
   - Это что-то новенькое в богословии, государь мой, - то был голос подошедшего к ним отца Михаила. - Что это за определение - "недочеловек"? Из Святого Писания ведаем, что Христос, будучи совершенным Богом, сделался и совершенным Человеком: "будьте совершенны, как Отец ваш Небесный совершен есть". А, по вашему, получается ...
   Филофей улыбался, глядя перед собой. Не слышал, как кто-то стучался в дверь... Или этот мальчишеский спор перенёс его в далёкие счастливые годы учёбы, в Киев? и вспомнились такие же горячие споры, друзья... непередаваемый, неуёмный восторг перед Творцом и Его творением... Как открывался им мир! Как стояли не чуя себя на Великих праздниках...Как вставали, будя друг друга, на ночную молитву... Как прибегали к святым гробам, как молили всем сердцем преподобных Антония и Феодосия, как просили на всё их святого благословения... Как явно чувствовали порой их помощь, их отеческое участие...
   Он придвинул к себе лист бумаги, стал быстро писать.
  
   В ответ на его письмо пришло от Петра высочайшее одобрение на строительство при Софийской соборной церкви тёплого придела в честь преподобных отцов Антония и Феодосия Киево-Печерских, а равно и на любое другое строительство церковное каменное: "как ему самому, митрополиту, на то наинужнейшим сочтётся"...
   Было получено также добро государя на выделение одной тысячи рублей для изготовления большого резного иконостаса и установки его в главном Софийском соборе.
   Закипели работы. Тобольский кремль, и без того активно перестраиваемый, менял своё деревянное обличье на каменное кирпичное, по утверждённому Петром проекту Семёна Ремезова. Стены росли, покрывались белоснежной побелкой... День и ночь дымились кирпичные печи...
   Не пройдёт и года, как в левом тёплом приделе Софийского собора, освященном святым покровительством преподобных Антония и Феодосия, начнётся литургическая жизнь, и стены его огласят церковные службы, и станет он местом постоянного молитвенного прибежища для учеников и преподавателей Тобольской духовной школы.
   В Тобольске, по чертежам того же Ремезова, возводились стены Судебной Палаты, новой воеводской канцелярии, торговых рядов и прочих общественных зданий...
   Строились и в Иркутске, и в Томске, и в других сибирских городах...
  
   Помимо ежедневных попечений о школе и устройстве церковных приходов, не могла не стучаться в нём, то чуть затихая, под наплывом сиюминутных дел, то вспыхивая с новой силой, ещё одна болезненная забота: о живущих во тьме язычества заблудших детях Сибири, о коренных её жителях, поклонявшихся своим деревянным и каменным истуканам. Не могли не тревожить память их лица, встречавшиеся в поездках, их простая доверчивость, их любопытство, и в то же время, тёмный запуганный страх перед властью шаманов и "силой" бездушных идолов...
   Снова и снова отправлял он миссионерские группы: какие на юг, какие на Север, а то и на Дальний Восток... Идите, спешите, плывите - по горам, по лесам, по рекам и сопкам - несите слово Божие всей великой Сибири, всем людям её: остякам, вогулам, тувинцам, тунгусам, эвенкам, нанайцам, татарам, калмыкам...
   Итог же всех миссий наводил на грустные выводы: всего несколько десятков человек принявших святое крещение. Судя по реакции Филофея, он воспринимал это как своё личное поражение. До обидного скромный успех Евангельской проповеди заставлял задуматься о причинах, и ещё раз убеждаться: необходимо изучать жизнь и обычаи сибирских народов, их язык, их правила жизни. Миссионеры - без помощи жестов и переводчиков - должны напрямую общаться с людьми, и понимать их.
   - Господи! Прости неумелость нашу и научи. Научи меня, ни на что негодного и никчёмного раба Твоего!.. - вздыхал в глубине от сторонних глаз.
  
   Заботы его мелькали одна за другой, а жизнь текла, - смиренно, как воды рыжего Иртыша...
   Иконостас собора покрывался пышной резьбой барокко. Не знали в Сибири такой работы. Он часто бывал в мастерских, пропахших душистой кедровой и липовой стружкой, засматривался на дело рук человеческих, умелых в резном художестве. И долго не мог уйти, заслушивался поющими за работой ссыльными запорожцами, - они приходили к своим землякам мастерам помочь обтесать, обстрогать заготовки, а некоторые могли и просекать несложный орнамент, и подпевал им... и родная Украйна слеталась сюда своей привольной, звенящей, как ветер в степи, тоской...
   Вот же, готовый церковный хор, монахи так петь не умеют.
   И действительно, получился со временем превосходный хор. Обладая отличным слухом, он сам занимался с ними, учил знаменитому киевскому распеву, хоть были из них и такие, кто знали толк и в церковном пении.
   Собор предстал воистину кафедральным, столичным, главным, каким и подобало быть для величавой архиерейской службы - в виртуозном узорочье иконостаса и песнопений...
  
   Народ уже пригляделся к своему святителю, распознал характер его. Инвалиды и вдовы, просители из крестьян, из посадских людей, из ближнего и дальнего сельского причта,- те самые, униженные и оскорблённые, толпились с утра на его архиерейском дворе, видя в нём единственного своего заступника. И, надо сказать, Филофей умел добиться правды, по крайней мере, в самых вопиющих случаях, пользуясь расположением государя. Так чиновничество навыкало раз за разом уступать упрямому митрополиту, боясь в нём не столько Божьего гнева, сколько царского.
   Каждый день непрестанный поток людей и тревог...
   Но случались и иные дни.
  
   Только пропел петух. Ещё не светало. Филофей поднимался, выходил из летней пристройки в саду, и скоро уже оказывался за стенами крепости. Шёл по ямской дороге, потом по просёлку, мимо солдатской слободы, мимо острога и постоялых дворов... деревенской, в алмазной росе, околицей... берегом Иртыша, полями, овражками, дальше лесом, сосновой просекой, поющей на все голоса тропой... Через два часа подходил к Иоанновскому монастырю. Передохнув у игумена, брал удочку, и спешил, никем не замеченный, на берег реки Шанталыки. Там, в укромном безлюдном месте, проводил он часы свои ...
   Правда, дней таких с каждым годом выпадало всё меньше и меньше. Сколько раз его видели плывущим на лодке или едущим в своей плетёной повозке на освящение церкви или часовни, поставленной по его усмотрению в одном из сибирских селений. Одна из таких поездок была на исходе лета...
  
  
   Он сидел в лодке, глядя как гаснут и вспыхивают на воде бесчисленные солнечные огоньки,- как мгновенья человеческой жизни... Или веков?.. Плыли по Туре на освящение церкви в совместном русско-остяцком селении. В первую поездку туда он поинтересовался у тамошних русских поселенцев, как им живётся с местными остяками, чьи юрты стояли неподалёку, за ближней протокой? Русские про соседей плохого не говорили. "Ничего, жить можно, люди же, и их, поди, тоже Бог создал... Мы за их вешки не ходим, не охотимся там, и они к нам зазря не лезут... А кто и по нашему уже лопочет, смешно так... Они ж как дети малые, скрывать ничего не умеют. Конечно, всяко бывает. Мы уж спознали их: насупятся, волчатами смотрят, значит шаман их приплыл, или пропал у них кто-то, или ещё что. Сразу на нас думают... Раньше-то ни ногой к нам, за версту обходили. А нынче часто заходят. Приходят по-двое, по-трое, глазеют, как тут у нас, какие дома, какая утварь, во что детишки играют. Забавно им... На свадьбу приглашали два раза их. На первый раз не пришли. А на второй раз пришли с подарками, куниц принесли. Ну и мы их тоже, тово... угостили, как следует, даже спать их здесь положили. Вроде понравилось им, тоже не с пустыми руками ушли..." Зато о себе же рассказывали неохотно: "Да мы уж обвыкли без церкви-то. Там, коли нужда отпеть-повенчать кого, сгоняем на лодках, возьмём попа с Верхотурска, али ещё откуда, а так на что она... В своей-то оно конечно сподручней в праздники... Мы тут сплошь крещёные, все трудимся, и хлебушек свой в поте лица едим, и Господа зря не беспокоим нытьём своим... Оно ведь, бейся не бейся, проси не проси, а у Него все вешки о нас наперёд проставлены, Ему всё про всех ведомо. Так ведь?.."
   Подплывая к деревне услыхали два выстрела. Казаки оставили вёсла, прислушались, глядя в тайгу... Но ни шума, ни выстрелов больше не было. Так в тишине доплыли и пристали к деревенскому берегу.
   За чередою изб, на взгорке, желтела свежетёсанным срубом церковка. Филофея встретили несколько нахмуренных мужиков, с явной досадой на лицах. Прошёл в окружении их на поляну, заполненную народом. За притихшей толпой крестьян, почти у самого храма, виднелась фигура тюменского комиссара из воеводской уездной канцелярии, рядом стоял незнакомый исправник и несколько гарнизонных солдат.
   - Что это у вас, оброк собирают или за подушной деньгой приехали? - спросил у мужиков.
   - Какой там! Всё на Иван-день до грошика сдали, до зёрнышка! а ныне, что сверх того, подавай им, - ответили мужики...
   Комиссар наблюдал исподлобья за Филофеем; тихо сказал о чём-то исправнику, тот быстро нагнулся, укрывая кожухом высокий короб, кивнул служивым и те, взявшись за поручи, поволокли его в сторону пристани...
   - Ну-ка, постой, робяты, - сказал Филофей, подходя к ним, - становь-ка его.
   Солдаты, постояв в нерешительности, поставили короб на землю. Обернулись на комиссара. Комиссар явно не ждал такого поворота событий: его хватали за руку в весьма незаконном деле. И уйти просто так нельзя, и оставаться невыносимо...
   В коробах оказались дублёные кожи, связки беличьих шкурок, меды, соления, медвежья желчь, холсты и головки воска, добытые из крестьянских чуланов и рундуков. Были и дорогие меха, отобранные силой в остяцких юртах (вот почему стреляли-то)... На лице Филофея, покуда смотрел на всё это уворованное добро, не отразилось никакого сколько-нибудь заметного чувства. Вздохнул и повернулся к крестьянам.
   - Возблагодарим Бога! - сказал, осеняя себя крестным знамением, и все кто стоял вокруг взмахнули вразнобой рукавами. - Слава Богу... а то ведь кто-то подумает, что коль берут не по правде, когда не должно брать, то так оно Бог велел, "на всё воля Божья". Нет, не на всё! Бог такого не велел, Бог велел быть правде! А правда эта вот в них сидит, - он показал на чиновников, - вот она где прячется от света белого...
   - Владыка, мой статут... Мы могли бы переговорить наедине... Я в чине... не преступайте!.. - услышал сзади от теряющего терпение комиссара. Но лишь качнул головой на это и продолжал:
   - ...А правда сия, она так сказывает: "Уж, коль я начальник, то уж верно не то, что все прочие. Раз так, то должен во власти свой личный барыш иметь, а иначе, какой я начальник, коль ничем не могу поживиться от подчинённых? Но чтобы что-то иметь, надо ж отнять, обидеть кого-то - не отдадут же так просто! Ну, что ж, моя власть, моё право обидеть, небось, потерпят... что ж делать, коли я начальник, а они нет".
   Все молчали. Теперь говорил комиссару:
   - Скажи, кто вас обиды чинить послал? Человека попирать разрешил? В каком законе писано? Может, так государь повелел? Добре, надо будет спросить у него об том. Или думаете, коли, по делам вашим, не случается с вами худшего, значит, можно? Какой дадите ответ Тому, Кто благоволил вам стать начальниками над людьми? Ибо те, над которыми Он поставил вас - не ваши, не твои люди, но Его же люди!.. Кто учит вас жить без Бога со слепой совестью?!..
   Но комиссар уже не слушал; махнув солдатам рукой, он быстрым шагом заторопился к лодке, из которых торчало несколько прежде погруженных коробов...
  
   Храм освятили. Филофей вышел на улицу, беседуя с прибывшим накануне из Верхотурска священником. Подошли остяки, кланялись, благодарили от всех жителей юрт за возвращённую часть добра. Отойдя, говорил с ними на берегу, даже словами на их языке, и видел, как они радовались тому...
   На обратном пути, в Тюмени, был в казённом и судебном приказах, заходил в воеводскую канцелярию. Начальства нигде не застал, но оставил после себя уведомление о незаконных поборах и насилии тюменского комиссара над поданными государя Российского...
  
   И снова стоял, объятый волненьем, на крутом тюменском холме...
   ...Как стоял здесь два года назад, глядя на место сие и на расстилающееся с высоты заречье, на широкую ленту Туры со множеством мельниц, с раскиданными по берегу деревеньками, с полями и перелесками, с мохнатой, синеющей у горизонта бескрайней тайгой. Стоял он тогда посреди заброшенного двора некогда Преображенской обители... Курицы, бродящие перед пустыми окнами келий, да покосившийся от ветхости столп деревянной церкви, подпираемый брёвнами... Где-то плакал под горкой ребёнок, также неутешно и горько, как сердце, видящее оставленность на земле сего святого места... "Не оставлю! - вдруг вырвалось в нём из сердца. - Не дам пропасть святому месту сему и сей обители, её же насади здесь рука Твоя!.."
   Но этой осенью стоял он, видя перед собой совсем иную картину: разобраны старые гнилые постройки и стены церкви. Размечена ограда монастыря и расчищена земля под фундамент. Рядом, под горой, добывают и сушат глину... Личных средств не хватало, и работы велись с большими задержками, и всё же, не смотря ни на что, дело сдвинулось!
   Зима выдалась снежной и ветреной, а весна пришла тёплая, дружная. Пасху 1705 года встретили небывало торжественно под обновлёнными сводами святой Софии, с новым же блистающим иконостасом, и новым велегласным отлаженным хором.
  
   В архиерейской школе полным ходом шли репетиции нравоучительных пьес и комедий в стихах на темы из библейской истории и святоотеческого предания. В замысел Филофея входило перенесение на сибирскую почву малороссийской театральной традиции, своеобразной формы народной проповеди в виде доступного духовно-поучительного представления.
   Вокруг пристройки, у архиерейского дома, где белела высоким полукружьем сцена, кипела театральная жизнь: группа ссыльных казаков, домалёвывала декорации к пьесам "Божий человек Алексий" и "Блудный сын"; рядом, школяры-актёры, примеряли театральные костюмы, игрались фрагменты спектаклей, кто-то декламировал монолог фараона из "Иосифа"; под сценой распевался хор... Всё искало святительского мнения и благословения, бежали к нему с любым вопросом. Он одобрял и подсказывал, а то и показывал, как правильно "представлять" и говорить, как лучше "скорбеть" и "взывать"... Сам же не только исправлял и дописывал стихотворные тексты, но сочинял и собственные пьесы, невольно соревнуясь в этом с кем-нибудь из школяров или учителей, открывших в себе нежданно сей увлекательнейший талант...
   Вот уже третий год созданный им театр, созывал на свои представления звоном соборных колоколов, вызывая в Тобольске волны разноречивых слухов, отличавшихся как приливами обывательского признания и любопытства, так и бурными всплесками возмущения со стороны приверженцев сурового православия, и, в первую очередь, конечно, старообрядцев.
   8 мая 1705 года во время действия пьесы над головами зрителей и участников раздался оглушительный шум; сильный воздушный шквал ударил по верхам соборных церквей, сорвав с куполов кресты Софийского и Сергиевского храмов. Происшествие оставило после себя целый ворох зловещих слухов, доморощенных пророчеств и толкований. В результате же, взамен поваленных крестов укреплены были новые, лучше прежних, а сцену театра отнесли от церквей на новое место. И колокольным звоном уж зрителей не созывали.
  
  
  

СХИМА

  
   Перемену в судьбе ничего, казалось, не предвещало. Всё также основную часть его жизни занимали неотложные дела по управлению всей митрополией, требующие правящей архиерейской руки и воли. Так, в Енисейске, в 1705 году, в виду скопившихся проблем бескрайней сибирской епархии, состоялся, к радости многих, первый Всесибирский церковный собор. На котором, прежде всего, выявилась удручающая картина несогласованности и разобщения между основными православными центрами Сибири. Кроме того, колоссальные расстояния, труднодоступность населённых пунктов, труднопроходимость дорог, необходимость более быстрого реагирования на проблемы церковной жизни, на возникающие перемены в отношениях с властями и местными племенами, - всё это подводило к выводу: для сколько-нибудь сносного управления митрополией, одной архиерейской руки явно не доставало. Страдало качество проповеди, слово Божие едва пробивалось на свет из-за крайне низкой подготовки, а то и просто малограмотности многих пастырей, да ещё и обложенных растущим с каждым годом оброком, а потому постоянно притесняемых откупщиками и комиссарами из воеводств, судебных палат и приказов. Едва ли не повсеместно сибирское духовенство не имело не только поддержки, но сталкивалось и с прямым противодействием со стороны воевод и прочей чиновничьей власти, заинтересованных иметь дела с непросвещёнными языческими племенаминв Енисейске, в 1705 году состоялся, к благодарной радости многих, первый Всесибирский церковный собор. виду сложившихся пробле и их князьками, ради собственной корыстной выгоды. Но более всего ощущалась острая нехватка миссионерских кадров. Всюду, не только на развалинах раскиданного по сибирским рекам татарского царства, но и в соседних языческих племенах и народах сибирских, всюду открывалось поле христианской миссии, трудное, жестокое поле столкновения и борьбы, которое пытались удержать за собой активные исламские проповедники, и в чём не редко преуспевали благодаря небескорыстному попустительству местной власти.
   В ходе первого Всесибирского собора принято решение о православной миссии на Камчатку под начальством архимандрита Мартиниана, а также об отправлении митрополичьих людей в Монголию к кутухте. Было решено обратиться с ходатайством об устроении новой Иркутской епархии и назначении викарного епископа ...
   Теперь, со всей очевидностью было ясно: надо ехать в Москву к государю.
  
   Глядя на Филофея, трудно было не заметить прилива какой-то свежей упругой энергии. Весь облик его словно внушал окружающим: не опускать рук, уповать крепко на Господа. Надежда светилась в нём.
   Он выехал из Тобольска ранним осенним утром. Моросил мелким ситом дождь. Раскисшие, раздолбанные колеи... Много дум успеет пройти в человеке за время долгой дороги, много всего напросится в душу его...И всё же, надо полагать, среди самых дорогих и неотступных мыслей, две мысли владели им сильнее и чаще других: мысль об отправке по крупным сибирским рекам хорошо оснащённой и подготовленной миссии (своего рода мобильный миссионерский лагерь), и мысль о скорейшем возобновлении тюменского монастыря. Не встречая ни в чём поддержки от воеводы, он решился просить об этом Петра.
  
   Продолжалась война со Швецией. Русская армия после первых тяжёлых поражений и неудач показала себя примерным учеником и научилась превосходить соперника, как в тактике, так и в упорстве: очистила от шведов берега Невы, овладела балтийским поморьем, брала один за другим крепости и города в Ливонии, Эстонии, Курляндии, Польше, возвращая в беспощадной мести земли старой Руси.
   В октябре 1705 года русский царь находился со ставкой в Гродно. Встречался здесь со своим союзником польским королём Августом. Пётр был в хорошем расположении духа, не зная о том, что Август, напуганный разорительной контрибуцией, наложенной Карлом XII на его наследные земли в Саксонии, успел подписать за русской спиной тайный договор со Швецией, и по сути дела, союзником уже не являлся. Государь изучал окрестности, постоянно пересылался с Меньшиковым и Шереметьевым, наведался в местную кузню, и где бы ни был, повсюду следовал за ним как тень личный секретарь его, которому, помимо прочего, диктовал свои мысли, многие из которых оформлялись впоследствии в государственные указы. Наконец, приняв делегацию польских конфедератов, передал командование войском фельдмаршалу Огильви и в начале декабря отъехал в Москву.
   Война взнуздала и без того исхлёстанное, стянутое железной уздой тело России. Петр шёл на крайние меры: нужны были средства к победе. Нужны были деньги. Царь приказал переписать всех торговых людей и их промыслы. Введены дополнительные налоги на рубку леса, ловлю рыбы; на всяких мастеровых: портных, сапожников, хлебников, плотников, каменщиков, мелких торговцев, разносчиков и прочих, были наложены годовые подати по две гривны с человека, а на чернорабочих - по четыре алтына. Отписаны в казну и отданы под новый оброк все мельницы, мосты, перевозы, торговые пристани, постоялые дворы и пчельники. Установлена банная пошлина: с крестьян и рабочих людей по три алтына и две деньги. По всей России продажа соли и табака принадлежала казне; соль продавали вдвое дороже подрядной цены, а за незаконную торговлю табаком конфисковывали имущество и ссылали в Азов. Брали пени за ношение русского платья. Волна за волной шли рекрутские наборы в армию, брали уже с 20 дворов по человеку: холостых, 15-20 лет. Народное терпение, ожесточаясь до крайности, всё чаще искало бунта...
   Уже вовсю, размашистым, ходким, нарастающим темпом рос на притоках Невы город святого Петра. Царской рукой гениально выверенным росчерком был набросан план будущей столицы империи. Осуществлением сего грандиозного плана командовал Александр Данилович Меншиков - любимец царский, полководец и градоначальник, годный на всякое титаническое деяние государственное. Пётр знал его слабости и недостатки, как, впрочем, и всех входящих в его золотую когорту. Недостатки же и слабости государя не обсуждались под страхом смерти.
   Тем не менее, Москва по-прежнему дышала всем средоточием власти - государственной и духовной. Пётр принял Тобольского и Сибирского митрополита в каминном зале старого домашнего дворца в Измайлове, окружённого великанскими снежными липами. Был спокоен, как-то по-московски радушен... Всё переменилось, когда речь зашла об упорствующих в язычестве народах сибирских.
   Филофей невольно вздрогнул. Пётр резко поднялся с кресла, гнев, как молния исказил его лик.
   - Досель мы с ними любезничали, хватит! Не дам пребывать им втуне, отрезанными от тела Российского! Идолов жечь! истуканов рубить в щепу! Капища и кумирни языческие стереть с земли! Все, кто упорствует, сеет вражду, подбивает к бунту - всех истреблять беспощадно!.. Князьки да шаманы их, вот кому выгода держать их во тьме и неведении, ибо сами не желают служить отечеству новому. Есть и из наших чинов, кому на том наживаться любо, и о том ведаю...
   - Сколько годов уж живём с инородцами, а не знаем их. Надо б поближе к ним,- заговорил Филофей.
   - Вот Берёзовского воеводы грамота, - Пётр стал мягче голосом, показал на бумаги, лежащие с краю стола, - пишет об остяцких князьках обдорских, Тучабалде и Ляпинском Шекше... Слыхал о таких?
   - Видеть не видел,- сказал Филофей. - Казаки поговаривали о них, рыбой торгуют, куницей, по-нашему бойко лопочут. Но обидчивы, чуть что, снимаются с юрт и ищи их в тайге, что в поле ветра...
   - Добро бы было этих в православие обратить, - размышлял Пётр, - за ними многие бы пошли. А что коли царским рескриптом явить к ним своё государево расположение? Почтить царской милостью, посылками одарить... Пойдут ли?
   Филофей слушал с нескрываемым одобрением.
   - Думаю, надежда есть, - сказал. - Будь так.
   Перешли к делам митрополии. Филофей, заручившись поддержкой Стефана Яворского, который не смог присутствовать по причине болезни, просил о поставлении викарного епископа в Иркутске, - в виду протяжённейшего пространства сибирского и крайней нужды в архипастырском управлении на дальних восточных землях, а также в распространении проповеди в Маньчжурии и Китае...
   Не забыл о миссионерском проекте и о тюменском монастыре...
   И на всё просимое получил монаршее дозволение.
   - Епископу Иркутскому быть! Пусть видят и там русского иерарха, - Пётр придвинул лист с прошением и подписал. - На Тюмень давно взираю, город по-новому поднимать надобно. Засели, загородились там в кумовстве, в лихоимстве сытом, ну да и на них день Божий грядёт!.. Монастыри нужны, отец, но такие, которые пользу наипервейшую составлять будут, на такие никаких казённых денег не жалко. Бродяг и бездельников не набирать, брать делателей, служителей истых, молитвенников, чтобы учить умели, дабы местные племена и язык и веру нашу принять могли!.. Миссионерские походы на судах дело изрядное, да, боюсь, и так всю казну там повытрясем, а коли сам средства изыщешь, так и в добрый путь...
  
   Именным, высочайшим указом государя Российского, Тобольскому воеводе князю Черкасскому велено отпустить из казны тобольских доходов 1000 рублей и устроить в Тюмени под монастырём кирпичные сараи. Делать и обжигать кирпич через ссыльных людей; лес и дрова для обжига возить пригородным крестьянам, а верхотурским крестьянам сплавить из Верхотурья четыре струга белого камня...
   Даны указания берёзовскому и демьяновскому воеводам оказывать помощь Тобольскому митрополиту в уничтожении остяцких идолов, капищ и прочих мест языческого поклонения, и в приведении к вере остяков и вогуличей.
  
   Составление прошений, волокита Монастырского и Казённого Приказов, визиты, переговоры... дела простые, и дела непростые, нескорые, многоходовые надолго задержали его в первопрестольной.
   Съездил, побывал в любимой Лавре, повидался со старыми киевскими знакомцами, надышался знойными садами Украйны... Набрал с собой новых книг для библиотеки.
  
   К приезду Филофея в Тобольск успело пройти две зимы, как облачный сон минуло. Бумаг на столах скопилось столько, что можно весь путь до Тюмени выстелить. Ну, да, мало помалу, разберутся, разложатся по местам. Вот только какая-то везде тишина настороженная, недобрая тишина... словно повеяло тайным тысячезмейным ужасом от всех языческих капищ, от всех истуканов и идолов, от всех шаманских божков и камланий...
  
   Филофей собрал местное духовенство, рассказал о встрече с государем, об удовлетворительном разрешении основных вопросов. Началась работа по подготовке миссионеров. Ездил в Тюмень, распоряжался, хлопотал о завозе леса, ругался со стряпчими в канцелярии, настоял на личном контроле за расходом средств по всему строительству, чем вконец, испортил отношение с местным начальством, но не отступил ни на шаг. Тогда же, принял кондинского купца из хантов приехавшего с жалобой на тюменского пристава, и в день отъезда крестил его с домашними его в Георгиевской церкви. Вернувшись в Тобольск, разбирал текущие дела по епархии. Освятил на Троицком мысу торговые барки. В старом Знаменском монастыре назначил игумена взамен почившего. Был в ремесленной слободе, и на поселении ссыльных. Принимал экзамены в духовной школе...
   С организацией совместного с воеводством похода по истреблению языческих идолов вдруг застопорилось. Тобольское начальство не спешило исполнять царский указ, ссылаясь на недостаток средств. Приходилось нанимать рыбацкие лодки, выторговывать за счёт архиерейских доходов самое необходимое. Плохо было с обеспечением и охраной отряда, казаков из гарнизонов выделялось недостаточно. Удалось, правда, заполучить нескольких ссыльных помощников добровольцев... Первый отряд отплыл в Берёзов к середине лета. Ещё ранее, в марте, Филофей отправил письмо берёзовскому воеводе с просьбой о содействии по возобновлению Воскресенского монастыря, который хотел он видеть одним из миссионерских просветительских центров. Теперь, вместе с другими, отправлял туда и игумена. В течение лета-осени было отослано, благодаря купцам доброхотам, две группы монахов миссионеров в северное Приобъе.
   И снова Тюмень. Монастырь одна из первых его забот. Но слишком туго идёт строительство, а значит, надо ходить, подталкивать, проверять... В углу монастырском, в том месте, где когда-то дал обет Господу, что не оставит без попечения святого места сего, ему пристроили избяную келью. В ней уходил от тревог многомятежной жизни, ночевал. Однажды во сне, как сам поведал о том келейнику, явился ему, как наяву, собор: сверкает камнем и главками, и три великих луча над ним всю озарённую местность округ освящают...
  
   Скоро нашлась ещё одна неприятность, причём, как снег на голову: не стало церковного вина. Тобольская казна не удосужилась закупкой прекрасного густого вина, доставляемого с караванами из Чимкента, да ей в том и горя мало. Но без вина не будет и литургии! Пришлось опять идти, просить, и обивать пороги, чтобы лишний раз увериться в горькой правде: помощи не жди. Была ли здесь и в самом деле халатность властей, или проявились в том обыкновенные чиновничьи козни в отместку архиерею, выяснять уже не было смысла. На выручку пришли купцы Володимировы, пожертвовав несколько бочек вина. Но это не решало проблемы. Когда-то Филофею приходилось сталкиваться с подобным, и выход был найден.
   Через два дня на архиерейском подворье Свято-Иоанновского монастыря, по распоряжению Филофея, уже устанавливали первые чаны и желоба для винодельни... затакали топоры и долота, выделывая детали давильни... Пройдёт не так много времени и составятся части единого механизма, соберутся плоды, и прольётся, запенится сок цвета вишнёвой крови. И будет вино. А будет вино - будет и литургия...
  
   Всё тревожней поглядывал он на Иртыш: как-то там с первым военным походом миссии?.. Поход окончился неудачей. Крестилось десятка два человек, да и в них, оставшихся без духовного окормления, во враждебном языческом окружении соплеменников, не было никакой уверенности. Остяки встречали миссию с ожесточённым недоверием и неприязнью. К идолам не подпускали, а попытка бросить в костёр одного из деревянных истуканов едва не стоила миссионерам жизни. Остяцкие князья и шаманы, находясь в обоюдовыгодных отношениях с местным начальством, вели себя независимо, если не сказать вызывающе. Православные проповедники оказались в глухой изоляции, не раз попадали в засаду, были и открытые нападения. Умершего от ран монаха из Абалакского монастыря пришлось похоронить на обратном пути в Демьянске.
   Вдобавок ко всем неприятностям, в Тюмени сгорел кирпичный сарай и жилая изба с рабочими, обгорело четверо ссыльных, и почти всё кирпичное дело замерло, по причине задержки денег, теперь уж до самой весны.
   Так прошёл год, перемены к лучшему не было.
   Неудачи как рой диких пчёл преследовали его повсюду. Неудачным оказалось посольство к кутухте, - служитель Будды не принял весть о Христе, как, впрочем, отвергли её и жители той земли. Неудача пришла и с Камчатки, - удалось окрестить совсем немногих, прервав экспедицию из-за нескольких трагических происшествий и крайнего недостатка в продовольствии.
  
   Сколько ещё предстояло сделать и какие труды подъять - того не дано было знать, а только уже налегло, уже давило на плечи то, ради чего был послан. Труды не страшили, выматывало сопротивление, с которым предстояло столкнуться, едва ли можно было предвидеть. Трудами и молитвами шествуя, и думами многими, старался тянуть этот воз на себе, упирался и не сдавался, словно испытывая на себе беспредельность человеческих сил... Которые не беспредельны.
   Всё явнее замечалось в нём болезненное изнеможение и усталость...
   21 апреля 1708 года рукою Тобольского святителя Филофея, боль его и последнее упование начертали эти слова:
   "Се аз Филофей, митрополит Сибирский и Тобольский, многажды в путешествии моём через Тюмень, видел обитель Преображения Господня в конец опустошённую и приходящую в крайний упадок. Умилился душой, и да не спросит с меня Господь за то, что угаснет в ней по вине моей хваление Божие, но возложив намерение свое на Его промысел, взялся за церковное строительство... Церковь каменная, возводимая мною, будет иметь пять престолов. Первый и самый большой наречётся во имя Пресвятой Живоначальной Троицы. Второй, в нижнем пределе - во имя Успения Пресвятой Богородицы Печерской, в память той обители, в которой воспитан и откуда взят на мирское архиерейство. Третий, вверху над ним, престол Преображения Господня - по названию прежней древней обители. Четвёртый и пятый да будут на хорах в память святых мучеников Георгия и Димитрия Солунского - ангела и покровителя сибирских, и преподобных отцов Антония и Феодосия Печерских. К тем престолам уже пять иконостасов резных с изрядным художеством делаются. Всем трудникам, слесарям и каменному мастеру Матвею Максимову за работу уплачено, а он готов совершить как надо со всем искусством и четыре главы построить со своими помощниками, и на то ему все деньги даны сполна, и на всю совокупность работ и строительство положено 1000 рублей. А коли мне случится уйти из жизни сей не окончив той церкви, молю преемника моего, кто престол Сибирский приимет, дабы теми средствами и обеспечением кончил ту церковь, а чего не достанет то от своего молю пусть приложит ради чести и славы Божей. И прошу на сию обитель иметь архиерейский присмотр особый, и каких бы ни было к тому обстоятельств, но чтобы было всегда, если не более, то священников четыре, пятый начальник, диаконов два и прислужников по чину, и чтобы тунеядцев отнюдь тут не было. Начальнику же заботиться чтобы было в ней пение киевское церковное, и верую, Божий промысел не оставит в нужде труждающихся. Да на ту церковь молю с дома архиерейского давать на каждый год по три пуда воска, по десять фунтов ладана, по два ведра вина церковного, благо того в доме архиерейском предостаточно...А когда, упаси Боже! случится архиерею терпеть невзгоды от градоначальников Тобольских или от раскольников, которых наиболее в Тюмени, будет архиерею брату нашему, где притулиться. Для тех причин и обновляю обитель, дабы имел начальник и сия обитель, чем защититься у архиерея, и чтобы братия наша, архиереи, дани с той обители, за скудость, не имели...
   К сему утвердительному писанию, аз, смиренный Филофей митрополит Сибирский и Тобольский руку мою и печать напрестольную прикладаю..."
  
   Недуг усиливался с каждым днём, отбирая последние силы. Он написал это, как завещание, спешил, ибо не был уверен в том, что увидит достроенной возлюбленную обитель, плод своих неустанных забот. Может, слишком устал, слишком стал различать в болезни своей признаки скорой смерти?.. Головокружение, слабость, боли в груди, бросало то в жар, то в холод... Держался как мог, пил лекарства, постился святой водой, боролся молитвой с отчаяньем и с болезнью, и, в конце концов, изнемог. Усталость взяла своё...
   Ибо стоял над ним промысел Божий.
   В бессилии слёг, как скошенный.
   - Боже, за что?! - прорвалось таки.
   Двое суток пластом лежал, подойти боялись...
   Не ведал, что в те же дни в далёком Ростове Великом скончался его товарищ, сподвижник века Петрова, великий духовный писатель и проповедник, святитель Димитрий Ростовский. Служители нашли его стоящим на коленях в своей монастырской келье, уже предавшего дух свой Отцу Небесному.
  
   Поют половицы в архиерейском дому. Мягко ступает в валенках старый архиерейский келейник и служка иеромонах Досифей: приносит еду, да за печкой следит; впускает посетителей или не впускает, - уж как владыка благословит. В первые часы пополудни со стуком войдёт секретарь с текущими делами, бумагами, но ныне всё чаще, по болезни митрополита, приходится переносить работу на более благополучный день. В иные дни святитель почти не вставал с постели и всё реже выезжал за пределы тобольской крепости. За спектаклями учеников духовной школы наблюдал теперь из окна своей комнаты. В церковные праздники старался служить в алтаре и выходил из него последним. По заведённому им порядку, принимал, хотя и через верного Досифея, вдовиц, инвалидов и сирот; через него же, в маленькой нижней горнице, помогал деньгами либо иными средствами.
   Кризис наступил в следующем 1709 году. Приехав в тюменский свой монастырь, вдруг приказал отнести и положить его в келье, ибо не мог идти. Попросил святого причастия... Был очень плох, едва отзывался, едва открывал глаза, казалось, что из неподвижного лежащего тела безвозвратно, неумолимо утекает жизнь. Отзываясь на последнюю просьбу его, над ним был совершён обряд пострижения в схиму, при котором дано ему имя Феодор.
  
   В то самое время, на поле родимой его Украйны, всецело захвачен войной - в дыму и лаве Полтавы - Пётр открыл своё сердце русским: "Вы сражаетесь не за Петра, а за государство, Петру вручённое... а о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, жила бы только Россия, слава, честь и благосостояние её!.."
   Под командованием фельдмаршала Шереметьева русские войска, отразив наступление шведской армии Карла XII, перешли в атаку. Пётр рвался в самую гущу боя, в пылу отваги не кланялся ядрам и лез под пули: одна пробила драгунскую шляпу, вторая седло, третья ударила в грудь, но нашла не царское сердце, а царский нагрудный крест.
   Шведы, положив на поле битвы 9000 своих солдат, не смогли сдержать русский натиск и побежали. Разгром был полный. Победа - счастливейшей!
   Прямо на месте сражения устроен пир, на котором, в громе "вивата", царь-победитель вернул шведским генералам боевые шпаги, а всем побеждённым даровано угощение. Царь самолично хоронил под Полтавой своих солдат, и вступив в овеянный древней славой Киев, был встречен длинной похвальной речью "О православной над войсками Свейскими победе" произнесённой никому неизвестным иеромонахом, учителем пиитики Феофаном Прокоповичем - человеком чрезвычайно одарённым и страстным, будущим всесильным и самовластным иерархом Церкви, сподвижником царя-реформатора и вольным участником буйных его застолий.
   Москва праздновала победу с размахом, восемь дней без устали палили пушки, стоял колокольный трезвон, полыхали салюты и фейерверки, угощенье широкой рекой лилось по улицам, кормя и упаивая без разбору всех встречных и поперечных...
   Петр с Меньшиковым отбыл в Польшу, где прощённый в прошлой измене Август, уступив России Эстляндию, надеялся на новый союз против Швеции. Затем в городе Мариенвердер на Висле встречался с королём Пруссии, заключил с ним схожий с Августом договор и поехал в Курляндию. Потом, из-под Риги, стоявшей в осаде сорокатысячной русской армией, отправился в Петербург, откуда выехал с решительным намерением послать на берега Невы дополнительно не менее 50000 рабочих, в первую очередь каменщиков, кирпичников, распиловщиков для ускорения хода строительства; и, наконец, в декабре, во главе блистающего шлейфа из первых своих приближённых и генералов, через семь триумфальных ворот, украшенных всевозможными аллегориями "Победы" и "Славы", торжественным маршем вошёл в Москву.
   Экзарх патриаршего престола и местоблюститель Стефан Яворский в Кремле на царской аудиенции известил Петра о тяжкой болезни Сибирского и Тобольского митрополита и его уведомительном отказе от управления Сибирской епархией.
   Царь выслушал хмуро. Сказал после долгой паузы:
   - Подождём, авось оклемается ещё.
   - По всему говорят дело окончательное, устал безмерно и не видит себя способным возглавлять митрополию, но единственно просит монашеского жития и уединения, к чему давно стремилась душа его. К тому же, такая епархия без твёрдой пасторской длани... - отвечал осторожно Стефан, но осёкся...
   Пётр дёрнулся всем лицом:
   - Довели старика, подлецы! Уж я знаю!.. Всё на себя взвалил, а они в сторонке! Моя вина. Отныне не так будет!.. - повернулся, шагнул вплотную к Стефану, - а всё ж, погодим, отче, Бог даст, выправится. А выправится - переменится.
   Нет, не переменилось. Новопостриженный схимитрополит Феодор, хотя и оправлялся понемногу от болезни своей, уже не видел себя во главе Сибирской епархией, тем более при этой тобольской власти.
  
   Время шло, а вопрос о руководстве Сибирской епархией оставался открытым. Митрополит Тобольский Филофей, в схиме - Феодор, стоял на своём, и Пётру, при всей досаде его, пришлось уступить владыке-упрямцу, желавшему видеть себя простым монахом. Государь, скрепя сердце, велел подыскать замену.
  
   На тюменском берегу Туры не смолкали работы. Строился, рос монастырьтоял на своём, и Пётр, пве Сибирской епархией оставался открытым.равится.бным возглавлять митрополию, но единственно просит мо, обрастая новыми стенами... Тюмень, сначала исподволь, а теперь всё более пристально приглядывалась к своему необычному схимнику-митрополиту и настоятелю нового монастыря, и не было такого тюменца, который не ловил бы в людской молве его имя или не пересказывал бы сам о нём что-нибудь из последних слухов. Его можно было найти всё там же, у постройки собора, или в своей келейке, притулившейся в юго-восточном монастырском углу, под двумя уцелевшими вишнями, но мало кто отваживался, пока, войти туда. Зато, проходя, показывали в ту сторону пальцем, и почему-то переходили на шёпот, невольно наделяя то место загадочностью...
   Действительно, чем ещё можно было объяснить перемены, происшедшие с человеком в тесной полутёмной келье? Он вошёл в неё стариком, а вышел старцем. Какая тайна явилась в ней? Что наполнило, что сошло, что совершилось здесь невидимое миру? Кто был свидетелем?..
   Склонимся и мы перед этой тайной.
   Любопытство тюменцев имело под собой основание, стали замечать, что те, кто хоть раз беседовал с ним, потом приходили к нему ещё раз, и не одни, а бывало, что и домашних с собой приведут и знакомцев. Приходили, нуждаясь в правде, не умея найти ответа о жизни, о Боге, о вере... Приходили, почуяв сердце отеческое, неравнодушное. И вопросы несли о самом насущном: как лучше поступить в моём положении, чья тут правда, моя или нет?.. Как вести себя со своими обидчиками?.. Что мне делать с моею страстью, когда нету сил устоять перед ней?.. Почему непременно надо страдать, если жить хочется?... Простые советы старца оказывались на удивленье практичными, и помогали. Приходили, часто жалуясь друг на друга, и он разбирал обиды, и никому не потворствовал. Не было перед ним ни богатых ни бедных, ко всем одинаково прост и радушен. Всем готов был служить.
   Но замечалось за ним и другое.
  
   Однажды, летним погожим вечером, трое служителей монастырских, с диаконом отцом Стефаном, собрались на рыбную ловлю. Старец благословил их с неводом на Туру, отправив на речную монастырскую заводь за старым плёсом, "чтобы рыбки к праздничной трапезе добре добыли".
   Вернулись монастырские рыбари под утро. Вывалили перед старцем улов: большая, расползающаяся по траве, тускловатая свежая масса, из трепещущих сигов, ряпушки, карасей, линьков... Добытчики немногословны, поглядывают на старца: доволен ли?
   - Детки здесь... А где матка?! - удивился вдруг.
   Рыбарей как громом пробило.
   - Где матка? - спросил ещё раз.
   - Прости, владыко! - повалился в ноги Стефан. - Мой грех. Я подбивал рыбину утаить...
   Упали на колени и остальные:
   - Прости нас за ради Бога!..
   - Хотели на базар снести за деньги и поделить меж собой...
   После принесли в рогожке припрятанную полуторапудовую нельму.
  
   В другой раз, как-то в мае, велел он кучеру своему заложить на завтра санный экипаж: спозаранок надо было ехать в деревню, а путь не близкий, успеть причастить умирающего крестьянина. Кучер ещё постоял ошарашенно под цветущей вишней... В тёплом воздухе носились стрижи и жужелицы... Благодать.
   - Господи, помилуй, - сказал, посмотрев на небо. - Какие ему сани? Зачем это?..
   А как проснулся, увидел, что весь монастырский двор и всё, что было видно вокруг, лежит в белом, как пена, снегу...
  
   В Тюмени приходилось бывать наездами, дела епархии требовали его присутствия в тобольской архиерейской канцелярии, и он продолжал тянуть свой святительский воз. При первой же возможности возвращался к себе в обитель. Болезнь уже не пригибала его к постели и не имела власти над ним. Но вёл его и трудился над ним Промысел Божий, кропотливо, неявно, исподволь созидая в нём чудотворца...
   По-прежнему застревало и вязло во всевозможных препонах дело Евангельской проповеди среди коренных народов, то самое дело, ради которого и был он послан, да видно не способен, не справляется с этим... Не хватало ни средств, ни сил.
   В тихий полуночный час выходил он за свой монастырь, поднимался на высокий гребень обрыва, и воздевая руки, творил молитву и умывался слезами, и рвалось из уст его:
   - Господи земли и неба! Молю Тебя, аз, раб Твой, ни на что не годный и грешный, смилуйся к детям этих лесов и рек. Приведи к ним посланника Твоего, яви им святых Твоих, да просветят их Светом Твоим!.. Разве нет у Тебя, среди служителей Твоих, таких, кто способен нести им Свет Твой? Пусть он грядет, пусть явится посланный Тобой!..
  
   14 августа 1711 года в Тобольск прибыл новый митрополит Сибирский, шестидесятилетний Иоанн Максимович. Выходец из Малороссии. По окончании Киево-Могилянской Коллегии (будущей духовной академии), в ней же преподавал латынь, в 29 лет принял монашеский сан. Служил наместником Свенского Брянского монастыря (будучи предшественником Филофея), затем переведён в Черниговский Елецкий монастырь, в котором назначен архимандритом. В 1697 году был хиротонисан патриархом Адрианом в Московском Успенском соборе во епископа Черниговского. Там же, в 1712 году посвящён в митрополита Тобольского и Сибирского.
   Они знали друг друга. Старец-архиерей передал своему преемнику все дела по епархии, и удалился, наконец, на покой в Тюмень, в возводимый им Троицкий монастырь.
  
  

ТРУДЫ АПОСТОЛЬСКИЕ

  
   На том год не кончился. В один из дней присел он в келье своей отдохнуть от дневной молитвы. Тут, словно кто тронул его, обернулся на единственное окошко... что-то пышно-торжественное проплыло в нём в направлении двери. Послышался стук. Он ответил "аминь". И вот - как живой парадный портрет - на пороге маленькой кельи предстала внушительная фигура князя Матвея Петровича Гагарина - первого Сибирского губернатора, поставленного Петром вместо прежнего воеводы.
   - Благослови, отче, - склонил тяжёлую голову перед старцем.
   - Бог благословит тебя, сыне мой, - сказал Филофей.
   - Вижу вас в здравии после злого недуга, как мы о том наслышаны, и я тому рад весьма.
   Присели на покрытую серым сукном широкую лавку, она же служила старцу постелью. Известив о своём назначении, губернатор неожиданно замолчал, приладил на колене треуголку с цветным плюмажем, взглянул, будто примериваясь, из-под разлёта бровей...
   - Правду ли говорят, владыко, о вашем безвозвратном устранении не только от дел святительских, но также и совершенно от трудов апостольских, сиречь, миссионерского просвещения малых племён преобширной страны сибирской, кои прозябают во тьме языческого неведения, и будучи не просвещены христианской верой, тем отличают себя от отеческого единства с народом русским?
   Старец не мог ответить, видно перехватило горло.
   - Коли будет на то воля Божия... - проговорил с трудом.
   - И государя! - добавил Гагарин.
   - И государя.
   Губернатор встал, распахнул полу епанчи, подбитую соболями:
   - Имею вручить царскую грамоту, - протянул свиток.
   Именным царским рескриптом бывшему митрополиту Тобольскому и Сибирскому Филофею, предписывалось истреблять остяцкие идолы, самих же остяков обращать в христианскую веру...
   - Мне приказано оказывать всяческое содействие миссии и во всём потребном обеспечение, хотя, признаться, и сам рад оказать в этом деле любую поддержку. Дело святое! Посему, владыка, прошу составить реестр всего, что посчитаете необходимым для полного и успешного достижения сей исключительной цели, поставленной перед нами самим государем. В походе, у вас на руках будет, подписанное мною, сопроводительное письмо воеводам, начальникам острогов и гарнизонов о предоставлении вам помощи во всём, что сочтёте нужным. Кроме того, в мою обязанность входит защита и сопровождение миссии на случай нападения или иной, грозящей опасности. Обдумайте всё с присущей вам предусмотрительностью и, начнём собирать людей. Жду вас в любое время, - закончил князь.
   Оставшись один, Филофей всё ещё сохранял на лице выражение смутной задумчивости, словно прислушивался к чему-то или припоминал... Какое-то время стоял посредине кельи, смотрел на книги, лежащие на столе, на рукописи незаконченных пьес для школьного театра, на только начатый им "Сибирский Лествичник", на уже законченные тропарь и кондак святому праведному Симеону Верхотурскому, на стопку белых листов ещё не тронутых острым чирком пера. Поднял глаза на Спаса и склонился в земном поклоне...
   Перст Божий указывал на него.
  
   12 июня 1712 года вниз по Иртышу и далее по Оби, в направлении Берёзова и Атлымских юрт, отплыли два судна. На первом - команда из шести тобольских казаков с унтер-офицером Егором Шило, хмурым человеком с резкими чертами лица и резким же голосом. На втором, в сопровождении священника, отца Павла, а также вызвавшегося составить описание остяцкой культуры и быта, Григория Новицкого, сосланного из числа бывших с Мазепой казацких старшин, находился сам Филофей. Двое казаков-гребцов и остяк-переводчик, дополняли общий счёт плывущих на этом судне.
   Вот и сбылось. И отпущено. Совершался круг бытия... Плыла в отражённом небе, удаляясь водой в неведомое, горстка миссионеров, исполняя Завет: "Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца, и Сына, и Святого Духа". Два одиноких суднышка с крестом и Евангелием... Рука Господня двинула их в земли скрытны, в плоть и чрево сибирское, на жилы обильных рек - в тайгу, в тайгу - к детям Сибири-Матери, что носят шкуры звериные, поклоняясь рубленым идолам и Обскому Старику.
   Проплывали неприступные берега... Ночёвки у костра. Молебны. Дожди. Мошкара. Русский походный быт, да русские думы... Встречи с остяками-охотниками и рыбаками, - "Плывём к вашим юртам в Атлым, приходите! Приходите услышать благую весть!"... Вот и устье, где сильный Иртыш сливается с полноводьем большой Оби. На пятые сутки пристали к атлымскому берегу.
  
   Было утро, пологие склоны холмов в жёстких упругих травах, стоящие группками остяки... За ними виднелись остроконечные их жилища с загонами для оленей и густая синеющая кромка леса кормилицы их тайги. Расстарался берёзовский воевода, комендантские роты его согнали сюда остяков из окрестных юрт, вместе с князьками их, - те легко выделялись богатой узорной одеждой, настороженно наблюдая за происходящим...
   Плескался ветер, колыша складками мантии Филофея, разнося над холмами его высокий голос:
   - Слово и отеческую заботу российского государя я пришёл передать вам. Царь Пётр, государь-отец земли русской и всей сибирской земли обращается к вам, к своим подданным и своим чадам. Царь призывает вас стать единоверными братьями с православным русским народом, и стать единоверными чадами с вашим православным государем. Все мы люди, и все понимаем, лучше, когда есть единый государь и единый Бог - яко один царь на земле и один Царь на Небе! Царь Пётр, государь ваш, повелел сказать, как отец любящий, что никого не неволит и не принуждает, но кто из вас пожелает принять крещение и будет почитать Бога Иисуса Христа, которого и он, ваш государь, почитает, то он того жалует своей царской милостью...
   Ветер стих. В бездонном безмолвии голос бился как било, и холмы и люди и всё что ни было вокруг, всё стояло не шелохнувшись, будто вся Сибирь была перед ним.
   Филофей перевёл дыхание и продолжал:
   - Есть у вас тот, кого называете вы Торым, почитая его как главного бога и владыку Вселенной. Но, якобы, он так велик, и так высоко обитает он от вас, простых людей, живущих где-то далеко внизу на земле среди лесов и болот, что вы и не думаете просить его о чём-нибудь, боитесь побеспокоить своей нуждой, да и всё равно не услышит... Тогда вы придумали себе богов поменьше. Вы их сделали сами, вытесали из дерева, отлили из серебра. Вы стали поклоняться им, приносить им дары и жертвы. Но кто они, ваши идолы, ваши кумиры и истуканы, которых вы зовёте богами и просите защитить вас от бед и болезней? Что это? Не куски ли дерева, кости или металла, которые не умеют говорить и принимать то, что вы им приносите: разве они могут есть это? А коли они не умеют делать того, что умеете делать вы, простые люди, разве могут они тогда хоть в чём-то помочь вам, эти обрубки, а вы называете их своими богами?
   Среди стоящих на холмах появилось волнение. Двое шаманов перебегали от группы к группе, о чём-то жестикулируя и нашёптывая...
   Филофей, словно не замечал.
   - Но есть истинный Бог на Небе, Бог-Отец! который так полюбил людей, что послал на землю Сына Единородного. Сей Сын есть Бог наш Иисус Христос. Он пришёл к нам, к людям, Он жил среди нас, и Он открыл нам всю правду о мире, в котором живём, правду о нас самих: как нам можно поступать, ибо это добро в очах Божиих, и как нельзя, ибо это грех. Он учил нас любить друг друга, чтобы нам войти с Ним в Царство Небесное, где нет смерти, нет болезней, нет слёз. Но вечная жизнь и вечная радость...
   Уж слышался гомон, остяки заговорили, многие покачивали головами, но кто-то стоял по-прежнему, не сводя глаз со старца. Всё громче и беспокойней сновали шаманы. Казаки молчали, переминались с ноги на ногу, посматривали на унтер-офицера. Егор Шило покусывал ус, головы не поворачивал, - "Во век веков", - цедил сквозь зубы (была у него такая присказка). Подступало самое главное - ради чего и добрались сюда...
   Один из князьков что-то выкрикнул. Тут же подхватил, залопотал с клёкотом, сухой, как скелет шаман, в распахнутой рваной шкуре. Чёрное воронье лицо его стреляло гневом и ужасом.
   Все повернулись в их сторону.
   - Чего они там стрекочат? - Шило подтолкнул локтём переводчика.
   Остяк-переводчик виновато осклабился:
   - Говорят, наши боги нам от наших предков достались. А наших предков их предки научили наших богов задабривать, дары приносить, и все ханты поклоняются так. Если царь добрый, наши шаманы о нём шибко-шибко будут наших богов просить, они отведут все болезни, и все враги его будут в страхе перед ним...
   Филофей выслушал.
   - Истуканы ваши - не боги! - сказал, бросая голос холмам и той пади, тем остяцким урочищам, где стояли их идолы. - Не боги они. И надо их сжечь! Надо.
   - А кто учнёт противиться, того царь не милует, а покарает! - раздался голос Берёзовского воеводы.
   Снова заспорил, не унимаясь, всё тот же князёк:
   - Вы уйдёте, мы останемся без богов! Кому мы нужны тогда? Кому приносить дары тогда? Чем наши боги хуже вашего Бога? Если он добрый Бог, Он зла никому не делает. Или Он злой, ваш Бог?..
   Шило чуть нагнулся к переводчику:
   - Это кто ж у них такой гонористый? во век веков...
   - Князь Алачев, - отвечал остяк. - Горяч, шибко горяч.
   - А это кто всё крутится мухой возле него?
   - Палемха, чёрный шаман.
   Князь хотел говорить ещё, но встретился взглядом с берёзовским воеводой, стоящим за спиной Филофея.
   - Пойдёмте к вашему идолу, - сказал старец, - вы сами увидите, что это не бог. Нет в нём ничего божественного!..
   Пройдя около версты по расщелине, подошли к ровному месту между холмами. На больших камнях, окружавших фигуру идола, лежали в видимом беспорядке луки, стрелы, какие-то крючки, костяные ножи, черепа и шкуры животных...
   Остяцкий бог рыб или, как его называли русские, Обский Старик выделялся жестяным длинным носом, туловище имел деревянное, обряженное красным сукном, наподобие кафтана. Был он рогат, и блестели глаза его из стекла, которыми смотрел он перед собой застывшим взглядом.
   При приближении к идолу, Филофею и шедшим с ним, неожиданно преградили путь несколько остяков-охотников, вооружённых луками и ножами. В ответ, не замедлили и казаки, наставив на них свои ружья. Подбегали уже солдаты, посланные воеводой, но Филофей, подняв руку, остановил их.
   - Не подходите к ним!
   Увидел, стоявших в стороне остяцких князьков, не скрывавших своего недовольства.
   - Если он истинный бог, я первый поклонюсь ему. Но если увидим, что это не бог, тогда мы вместе сожжём его. Согласны? - обратился к простым остякам, столпившимся вокруг кумирни.
   Те глазели потерянно; кто-то отвечал неуверенными кивками.
   - Вы согласны? - спросил князьков.
   Ждал ответа...
   - Вы что, оглохли там? - не выдержал воевода. - Даёте добро?
   Между князьками вспыхнул быстротечный спор, откуда всё же вырвалось нехотя:
   - Даём, но только когда увидим, что он не бог.
   - Мы признаём его богом! - крикнул Алачев.
   Остяки вдруг одобрительно забурлили, шаманы разом пришли в движение, заголосили, накаляя пространство. В воздухе заметалась смута...
   Филофей вопрошал их, указывая на идола:
   - Если он бог, значит он живой? Бог не может быть мёртвым.
   - Он живой! - отвечали ему.
   - Раз он живой, значит, он всё видит и слышит, и может защитить себя, потому что мы собираемся сжечь его. Так или нет?
   - Так, - отвечали ему.
   - Ну, добре. Теперь, давайте посмотрим, живой он или не живой, - повернулся к нему и спросил, - если ты - бог, прореки нам слово своё или хотя бы стронься с места твоего, на котором стоишь!
   Всё разом смолкло. Сотни глаз устремились на идола.
   Идол, неподвижный, как столб, молчал, остекленело, глядя куда-то. Две мухи ползали по нему...
   - Не говорит и не трогается, - высказался унтер-офицер, - чурка она и есть чурка.
   Продолжалось молчание. Еле слышно, попискивая по-остяцки, кто-то умоляюще просил о чём-то...
   Итак, - оборвал тишину Филофей, - что мы видим? Если тот, кому вы столько лет поклонялись, ничего не видит, не слышит и не может даже двинуться с места, то может ли он защитить себя?
   И не дождавшись ответа, сказал:
   - Не может! А коли не может защитить себя, и не может хоть что-то сделать для самого себя, даже как-то качнуться, то чем он поможет вам? Что умеет, что может простое, бездушное, мёртвое дерево?..
   И никто не возразил ему. Не проронил вслух ни слова в защиту идола своего. Но плачущие повернулись спиной к нему. И, когда расступились и отошли защищавшие его остяки-охотники, тотчас приступили к нему казаки, обложили его еловым сушняком и хворостом, и ударили кресалом, прыская згой, и занялось, затрещало, заныло, заухало с дымом и всполохами огня...
   И, перекрывая голосом гул костра, Филофей говорил им:
   - Вы приносили ему дары, а он не мог ни взять их, ни есть их. Вам говорили, будто он требует для себя мясо рыб, лошадей и оленей, и вы убивали их, хотя вам они были нужнее для жизни. Наш Бог, Иисус Христос, в которого веруем мы, не требует для себя ни рыб, ни оленей, ни лошадей. Не требует никаких вещей и предметов, но любит Сам помогать во всём тому, кто крестился в Него!..
   И трудно было понять, слушают или не слушают остяки, а плакали почти все, - так горько и безутешно, утираясь ладошками и рукавами, как плачут в детстве о погибшем любимом котёнке или птенце. И опять говорил им:
   - Есть истинный Бог и Спаситель - Иисус Христос. Он есть и Бог милости. Мы же просто молимся Ему: Господи, помилуй нас, грешных! И Бог наш милует нас.
   Хотел он ещё говорить и добавить к сказанному, да только в слезах смотрел на них...
   - Дети, ведь, Господи... сущие дети! Прости их, помилуй их!..
   Когда всё догорело, казаки развалили кумирню, раскидали дымящие угли и камни. Был вечер, и гасло солнце. На соседнем холме бился, терзая землю, чёрный шаман Палемха...
  
   С того дня запылали кумирни в Малоатлымских, Белогорских, Шоркарских, Воскохольских, Сухоруковских, Кызымских юртах, обращая в пепел и прах остяцких идолов.
   И повсеместно, в обмен на приносимых остяками домашних родовых божков и шайтанов, одаривали детей тайги посудой, предметами быта, отрезали куски холстины или сукна.
   Оглушительная весть о том, что князья и шаманы хантов отдают на сожжение главных остяцких идолов, летела по юртам, перелетала реки, носилась по холмам и чащобам... И везде приводила в ужас.
   Но не везде лишала сопротивления.
   В Шурышкарских юртах не обошлось без ожесточённой стычки. Подходя к их кумирне, попали под стрелы защитников. В результате короткой схватки осталось с десяток побитых до крови остяков, взятых под стражу казаками. Был тут и унтер-офицер, ругавший на чём свет стоит защитников той кумирни:
   - Во век веков! Раздолбаи! Всех вас положить могли тут из-за вашего поганого чучела, пропади оно пропадом!..
   Филофей осмотрел раны. Всех остяков распорядился перевязать и отпустить. Они же зашли на полшага в лес и не уходили. Луки отобрали у них. Два казака были серьёзно ранены: в бедро и плечо. Но унтер-офицер вёл себя странно.
   - Во век веков!.. - всё оборачивался и смотрел куда-то в тайгу.
   Наконец, запылала кумирня, запылал этот гордый идол, принёсший столько несчастья. Лицо его, отлитое из серебра, дрожало и плавилось в остром оскале от невыносимого безжалостного жара огня...
   Шило подошёл к Филофею:
   - Владыко, в той стычке пальнул я... Словом, угадал я, кажись, в малого ихнего, под грудь его. Этих-то мы похватали, другие в россыпь, да в лес, а малой в сторону шарахнулся. Может со страху и боли не счуял... И во веки веков! Бежал-то, кидало его, вот-вот в землю клюнется, поди, лежит... Как бы зверь не заел. Владыко, далеко он не мог уйти, я возьму казачка, авось, сыщем...
   Григорий Новицкий, хлопотавший у раненого в бедро казака, тоже вызвался было на поиски.
   - Извиняй, Грицько, ты уж тут побудь, - отрезал Шило. - Кудряш, со мной. Во век веков..!
   Вернулись до темноты. Шило нёс на руках тело юного остяка - лет двенадцати, не больше - с бледным, как лёд, лицом от потери крови. Рана была не глубокой, пуля прошла по рёбрам, оставив кровоточащий рваный след. Парнишка лежал без сознания.
   - Я ведь в сторону стрелял! - ругался унтер, - пугануть их... А он, и на тебе! Откуда и взялся, стервец?!..
   Так он ворчал и ругался, не отходя ни на шаг от больного: грел воду, накладывал примочки из трав, поил настоем... И дежурил по ночам, и кормил из ложки, и укрывал от дождя...
   Больной поначалу опасливо приглядывался к своему опекуну; стонал редко, терпел. День за днём стали проявляться у обоих ниточки взаимной привязанности, они уже улыбались друг другу...
   Все звали его Аленко. Мало помалу он стал ходить, перезнакомился со всеми. Нравилось ему быть среди казаков, и каждый из них учил его новым словам, которые он старательно повторял за ними к их совершенно ребяческому удовольствию.
   В том месте пробыли они около двух недель. В центре бывшей кумирни поставили крест. Филофей ходил по утрам с пением Богородице, и тем, что не торопился к юртам с проповедью, оказался прав. Обе стороны присматривались друг к другу. Потом пришло время, и несколько дней подряд с Новицким и отцом Павлом ходил к остякам, принося с собою подарки. А скоро и сами окрестные жители юрт стали приходить к кресту - к месту миссионерской стоянки, слушая о Христе и Евангелии...
   Потом плыли к Берёзову. Погружённый в раздумья святитель смотрел на волну. И радости, в общем, не было. Не трудно догадаться из-за чего: ни одного крещёного остяка! Он был против насильственного принуждения. Когда предприимчивый унтер привёл со своими казаками пятнадцать "готовых к святому крещению" остяков, старец сразу понял, в чём дело, и отпустил их. Плыли в Берёзов по двум причинам. Во-первых, надо было отвезти тяжелобольного: у раненого в бедро казака, вдруг снова открылась рана, нога распухла, поднялся жар, он уже не мог передвигаться без помощи. Во-вторых, надо было запастись продовольствием на долгий обратный путь. Ибо кончилось лето, донимали затяжные дожди. Аленко забавлял всех рассказом о том, как впервые встретил медведя... Остяцкий парнишка не хотел уходить от них; старший брат, имевший свою семью, отпустил его с русскими, а больше у Аленки и не было никого. Новицкий опять что-то записывал, повернувшись спиной к борту. Спал, укрывшись от ветра, отец Павел; рядом, чему-то вздыхая и улыбаясь, прикорнул остяк-переводчик...
   Филофей смотрел на волну.
   - "Ибо великая сила всегда присуща Тебе, и кто противостанет силе мышцы Твоей? Весть мир пред Тобою, как колебание чашки весов, или как капля утренней росы, сходящей на землю. Ты всех милуешь, потому что всё можешь, и покрываешь грехи людей ради покаяния, Ты любишь всё существующее, и ничем не гнушаешься, что сотворил, ибо не создал бы, если бы что ненавидел. И как могло бы пребывать что-либо, если бы Ты не восхотел? Или как сохранилось бы то, что не было призвано Тобою? Но Ты всё щадишь, потому что всё Твоё, душелюбивый Господи"...
  
   В Берёзов прибыли вовремя, едва не застигнутые ураганом. Три дня просидели в крепости пережидая злобный, бушующий с воем ветер. Гостеприимный воевода предоставил в полное распоряжение святителю свою, на удивление достойную, библиотеку; в том числе и карты окрестных земель, составленные отчасти им самим со слов местных жителей и охотников. Раненого казака, Василия Тырова, пришлось оставить в Берёзове; гарнизонный лекарь швед, пленённый под Нарвой, вскрыл и вычистил опухоль, но общее состояние больного продолжало оставаться серьёзным.
   Часто можно было видеть святителя в окружении простых остяков и вогулов. И всюду с воодушевлением на лице, словно уверенно ждал чего-то. В полдень 10 сентября, выйдя после Божественной литургии из стен Воскресенского монастыря, он отслужил на торговой пристани молебен святителю Николаю, после чего погрузились они на лодки и отплыли в обратный путь.
   Были с ним и новые пассажиры: двое православных остяков, Шаншиев и Сентениев, крещённых несколько лет назад во время похода одной злополучной миссии, которую отправлял он будучи ещё Тобольским митрополитом. Им предстояло в последствии стать священниками под личным водительством и опекой тюменского старца.
   У Кондинских юрт, провожаемые выкриками остяков и воинственными вогулами, решили не останавливаться, но пристали тремя верстами южнее, уступая усталости и ненастью.
   Ночевали в сухом укрывистом ельнике. Филофей лёг последним. А утром, размежив веки, столкнулся, глаза в глаза с остяцким князем... Алачев!
   Князёк упал на колени:
   - О, великий бачка! Жажда о Боге твоём съедает меня!..
   Вскочивши на ноги, казаки не верили своим ушам. Тот самый Алачев, что так рьяно отстаивал идола!
   - Бачка, твой Бог хочет быть моим Богом! - едва не кричал Алачев, - и я хочу быть Его, бачка!..
   - Во век веков! - изумлялся Шило.
   - Не "бачка", а батюшка, - внушали казаки.
   - Хочу быть Его, Он тоже хочет!..
   И больше ничего не могли добиться.
   В тот же день крестили Алачева в ближайшей протоке со всем семейством его...
   Потом сидели в одной компании у костра. И сама природа, казалось, сопразднует с ними. И были веселы, обменивались подарками. Филофей открыл походный сундук, в знак государевой милости, жалуя новокрещёных серебряными рублями; самого же Алачева - золотым царским червонцем и отрезом дорого сукна.
   - Мне что-ль во второй раз окреститься, за такую-то милость, - пошутил кто-то из казаков.
   И никто не принял шутки его, так что он пытался всё заговорить её разговором.
   Расставались дружно, целуясь по-православному, и долго махали с лодки своим обретённым братьям по вере, махавшим им в ответ с благословенного, уплывающего в вечерней дымке обского берега...
   То был долгожданный прорыв. То был пролог.
   То было начало великой жатвы.
  
   Наступило лето следующего 1713 года.
  
   Горел огонь... Палемха дрожал всем телом. За пологом юрты звенела звёздами ночь. Чёрный лес, колыхался, растворяясь в яростных криках и звуках... Шаман измучился. Стоило закрыть глаза, и всё, словно ждало этого, накидывалось на него, становилось ближе и громче, громче! И он открывал глаза, вцеплялся взглядом в огонь. Но хохотали и прыгали тени! извивались, шипели, скакали жабами... Он не мог защититься от них, он как сухое упавшее дерево, сквозное бесприютное тело, в которое можно вторгаться. И они вторгались в него, толкаясь и гнусно повизгивая, терзали сердце и мозг, хватали своими холодными липкими лапками, впивались когтями...
   Утром, в юрту шамана вошли атлымские остяки. Принесли домашних "божков" для камлания. И были напуганы его истерикой:
   - Уберите их! Уберите их прочь, они замучают меня!..
   Всё было разбросано. Он никого не хотел слушать. Всё время кланялся, прижав руки к груди. Никак не могли понять, что он шепчет?..
   - Что это? - переглядывались оторопело. - Или уже начал камлание? Оно какое-то другое, странное...
   Странно... Странные слова выбивались из уст его, толкая пересохшие губы. Что это может значить, на каком языке:
   - Господи, помилуй... Господи, помилуй... Господи, помилуй!..
  
   Уже приближалась по водам миссия. Снова плыли на тех же суднах: на одном казаки, на другом святитель. Только не было с ними теперь отца Павла: переведён в Иркутск к епископу Варлааму Коссовскому. Не было и унтер-офицера Егора Шило. Зимой, преследуя лихих людей, напавших на китайский караван, попал в нечаянную полынью. Лежал в горячке: необоримая простуда сжигала лёгкие его, и угасал как сломленная ветвь. Успел лишь причаститься из рук святителя. Не отходивший ни на шаг Аленко смог расслышать напоследок его неизменное: "Во век..." и плакал безутешно...
   Аленко жил у Филофея. Старец учил его письму и счёту, вместе пели тропари и песни Украйны. Парнишка заметно подрос, говорил ещё нескладно по-русски, зато уже носил на груди серебряный крестик: в дни красной Пасхи принял от рук своего учителя святое крещение с именем Алексей.
   Плыли с благословения митрополита Тобольского Иоанна, и два остяка-священника Шаншиев и Сентениев, они же - отцы Антоний и Михаил, рукоположенные оба в тюменском Троицком монастыре.
  
   Первую большую стоянку решили сделать у Самаровских юрт, где год назад без всякого сопротивления сожгли их идолов и развалили кумирни их. Но случилось необъяснимое. Одно лишь появление миссии на речном горизонте с фигурой святителя на корме, произвело эффект падения метеорита: берега только что шевелившиеся остяцким житьём-бытьём вдруг опустели в одно мгновение. Остяки в паническом страхе и спешке бросились вглубь тайги, устремились в бегстве в тайную болотную, озёрную глушь. Высадившись, застали лишь тёплые ещё жилища и дымящиеся костры...
   Подплывая к Атлыму не знали чего и ждать. Но того, что увидели не ждал никто. По зеркальной глади Оби плыло навстречу им многое множество узких остяцких лодок.
   Завидев судно с Филофеем, тотчас приткнулись к нему, окружили так, что нельзя было двигаться.
   - Мы знаем, что ты архиерей Божий едешь крестить нас. Хоть нам и жаль нашей старой остяцкой веры, но Бог не велит нам противиться тебе, крести нас!..
   Казалось, все были поражены случившимся, удивляло такое неожиданное единодушие остяков, их решимость... Филофея же, судя по виду, совершено не удивляло; он беседовал с остяцкими князьями как со своими добрыми знакомыми; отвечал на вопросы с других прибывших лодок; рассказывал, что такое крещение... Непонятно было - откуда малоатлымские остяки узнали о приближении миссии?
   Наконец, достигли берега их, усеянного сплошь жителями юрт Малого Атлыма. И сразу увидели на холме одинокий чёрный силуэт шамана. Остяки, бывшие в лодках, замахали руками, показывая на него:
   - Палемха сказал, что к нам едет великий русский шаман - Божий архиерей, чтобы крестить нас, и послал нас на встречу!..
   Однако, после дружной и несколько суматошной выгрузки, взглянув на холм, уже не застали его на прежнем месте. И нигде не могли найти его.
   - Пропал. Как сквозь землю! - доложили Филофею.
   - Не пропал, - ответил, улыбаясь чему-то. - Не пропал.
   Весь день ушёл на подготовку к крещению.
   Ложились поздно. Весело трещал костёр, огненные пылинки, кружась, поднимались в ночное небо; река спала. Спал Аленко и утомлённые спутники Филофея. Что-то опять записывал торопливо Георгий Новицкий...
   Старец вдруг встал и пошёл в сторону леса.
   - Батько! - окликнул сторожевой казак, - ты б не ходил туда, там дюже смрадно.
   - Я недалече.
   Войдя в лес, остановился, всматриваясь в переплетенье стволов и ветвей, освещённое призрачным светом луны... Внизу под пихтой лежал Палемха. Старец нагнулся над ним, с трудом разбирая хриплые прыгающие слова:
   - ... Избавь меня от них, великий шаман... Дай мне крест!... Не дают мне покоя, они терзают меня! Спаси меня, посланный Богом! Всё отдам, всё что имею!.. Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!..
  
   Утром на солнечном берегу Оби начался священный обряд крещения. Святитель, серебрясь белой ризой и бородой, читал над остяцким народом молитву, призывая на него благодать Святой Троицы, и кто мог не чувствовать как всё осеняется ею! как всё откликалось ей!..
   Аленко рядом держал крестики.
   Остяки старательно повторяли за своими собратьями-священниками святые слова...
   Вместе плевали на сатану...
   Вместе стояли в реке, и первым из них - Палемха...
   Филофей входил в воду, погружал одного за другим...
   - Во имя Отца, аминь! и Сына, аминь! и Святаго Духа, аминь!..
   В тот день крестилось сорок остяцких семейств.
   И за всё время, что были там, крестили свыше тысячи малоатлымцев.
  
   Шли креститься остяки Сухоруковких и Шоркарских юрт. Оставшись без своих самых почитаемых идолов, они ощущали себя осиротевшими и беззащитными. Непосредственное религиозное чувство говорило им, что надо кому-то поклоняться, кого-то благодарить, ведь Кто-то же управляет жизнью и смертью, низводит огонь, рассыпает звёзды, посылает ветер и зной, наводит охотников на добычу, и кладёт сроки жизни, ибо что может человек один на один с могучей неодолимой природой? один на один с непостижимым, недосягаемым мыслью, вечно молчащим и вечно зовущим нас мирозданием?
   Но было немало и тех остяков, что не желали принимать крещение, и тогда бежали к Обдорску. Также прятались в лесах кондинские и берёзовские остяки... И всюду, где бы ни плыла, где бы не проходила, где бы ни останавливалась христианская миссия, всюду пристально следил за ней острый как бритва прищур татарских абызов-проповедников. Исламские проповедники предпринимали самые активные меры по обращению сибирских народов в магометанскую веру, будучи крайне обеспокоены успехами христианских миссионеров. Всё чаще приходили известия о применяемых ими явных и скрытых методах противодействия. Их доверенные люди не спускали глаз с Филофея и его спутников, сопровождали по берегам, пробирались им вслед, наблюдали вдали за обрядом крещения...
  
   А миссия продолжалась. Следующими на очереди были жители Большого Атлыма, среди которых встречались потомки тех пермяков и зырян, бежавших в XIV веке с главным жрецом своим Памой из прикамских лесов, за Урал-камень, на неведомые берега Оби, - прочь от света Христова, что явлен им был подвигом святого Стефана Пермского.
   Подплывали к пологому светлому берегу, уже видели юрты их. Встречный ветер заставлял сильней налегать на вёсла. Низкие тучи быстро сгущались в мглистую, в свинцовых отблесках массу... Как-то резко похолодало. Хлопнул выстрел. Потемневшая Обь всё круче вздымала свои валы. Вода с тяжёлым плёском всё буйней била в борта...
   - Шибко злой вода, - шептал Аленко.
   Надвинулась буря. Два крепких высоких судна превратились в два немощных, утлых судёнышка, бросаемых, как игрушки. Гребни переплёскивались через борт, хлеща шрапнелью из брызг... Свистели водяные вихри, скрипели с визгом шпангоуты...
   - Молись, батько! - крикнул старший казак, - не то сгинем все!
   Очертания берега сделались неразличимы. Небо слилось с водою, обрушился бешеный ливень; струи как прутья стегали в лицо, пробивали одежду. Голые мачты - голые вопли надежды... Волны, удар за ударом швыряли судна, вваливались внутрь всей убийственной хладной толщей, сбивали с ног...
   - Держитесь! Только держитесь! - раздался призыв святителя, - Не ослабляйте духа!..
   Держались, как могли. Несколько раз опрокидывало и, казалось, пришёл конец... но выправляло киль и, сотрясаясь всем остовом, снова взлетали и падали в бездну, и снова шли на прорыв и погребались, почти навеки! под кромешной стеной воды...
   И, когда уже обуяла мысль, что этому не будет конца, ветер начал заметно стихать, слабели его порывы. Река унимала свой пыл. Не так сильно мотало, и не так черпали бортами воду...
   Дождь перестал. Светлело небо. Волны гнали их к лесистому островку; снова несколько раз качнуло, так, что едва не выпали в реку, снова вздыбило, подняло и бросило на песочную отмель... И пали без сил.
  
   Между тем, на самом берегу, до которого оставалось около ста саженей, продолжала кричать и метаться толпа растревоженных жителей Большого Атлыма. Наиболее отчаянные стреляли из луков. Кружился волчком, барабаня в бубен, неистовый их шаман.
   Казаки, стоя по пояс в воде, пытались стащить с места утыканные стрелами судна. Аленко с Новицким разложили костёр. Остальные разбирали вещи, вымокшие насквозь продукты...
   Филофей облачился в ризу.
   - Батько, они не подпустят, - говорили ему. - Так и будут стрелами сыпать, пока не пальнём по ним, а у нас весь порох сырой!
   - Стрелять не будем, - ответил им.
   Отступать было нельзя, от этого зависел успех всей миссии.
   - Бачка, я с тобой! - Аленко забежал и встал перед ним.
   - Я позову тебя, - улыбнулся ему.
   Взял напрестольный крест и вошёл в реку, направляясь к остяцкому берегу. Несколько стрел, пущенных встречь ему, пробили слева и справа воду, но не задели. Кто-то из остяцких охотников стрелял ему в голову, когда он полностью вышел на берег... И онемели, не веря своим глазам, - стрела не поразила цели!
   В ужасе расступились пред ним: кто же это?!
   - Или я похож на зверя? Или пришёл со злом? Или вы такие смелые, что стреляете в безоружного человека? - сказал по-остяцки.
   Они же отошли от него. Но кто-то принёс в бересте воды и дал напиться...
  
   И долго ещё витала здесь тишина, покрывшая реку, и лес, и людей, и песчаный берег, и в конец обессилевшего, лежащего бурым пластом шамана.
   Три дня проведёт он на берегу, беседуя с ними...
   И однажды утром, дождавшись своего часа, Аленко привезёт ему миро, кадило и ладан. В тот же день будут крещены десять первых жителей Большого Атлыма. За ними придут и примут крещение другие главы семейств и старшины остяцкие. А после настанет очередь их семейств: младших родственников, жён и детей...
   И будет куриться ладан, возноситься к тёплому небу в токах святой молитвы. И будут руки старца-святителя, держащие святое Евангелие... будут руки отца Антония и отца Михаила, надевающие на грудь единоверных братьев святые медные крестики... до тех пор, пока не облекутся во Христа все, кого привела невольно Его Любовь...
   Но на этом не кончилось.
   На обратном пути в Тобольск, плывя осенними берегами, миссия получит новое продолжение, её перехватят вдруг на чёлнах шестеро самаровских остяков, посланных упросить "великого русского шамана" пристать к их обскому берегу.
   Так причалили они, и вышли к ожидавшим их у обреза воды самаровским остякам, - к тем, что бежали от них в начале лета, побросав жилища, в захолустье своих озёр и болот. Бежать-то бежали, но как выяснилось себе же на муку. Невообразимое сонмище всякого болотного гнуса, комарья, и невиданно злобных оводов нападало на них, нещадно терзая, впиваясь в плоть, не оставляя жалить ни днём, ни ночью. И куда бы не приходили, везде подвергались злой кровожадной напасти. Да ладно бы ещё только это, но преследовал их повсюду великий страх, всё казалось, гонится кто-то за ними, всё казалось, вот-вот настигнет, достанет, предаст их смерти... И совсем уж впали в отчаянье, только пришёл им на сердце совет простой, и стали говорить друг другу: "Видно Богу угодно, чтобы мы вернулись туда, откуда бежали, и не противились служителю Его!"...
   С тем и пришли к Филофею:
   - Крести нас!
   И крестилось в те дни шестьсот тридцать три человека.
  
   Последних в тот год крестили на левом берегу Иртыша у старых заводов. А всех остяков, принявших святое крещение за ту поездку, было свыше трёх с половиной тысяч. И в каждом том освящённом массовым крещением месте были заложены церкви Божии.
  
   Зимой 1714 года, в конце звонкоморозного февраля, Филофей, запахнув потуже тулуп, сел в свой верный возок, с двумя фигурными, на голландский манер, оконцами, и отправился в дорогу - по заснеженным руслам рек, по хрустящим настам болот, - к вогулам, в пелымские их урочища. С ним же, в одном возке, были Новицкий и тобольский губернский пристав, ехавший по какому-то особому делу в Пелым. Четыре верховых казака на мохнатых сибирских лошадях охраняли их путь.
   Три дня назад, присланный Тобольским митрополитом Иоанном ученик Духовной школы, родом вогул, рассказал Филофею, что имеет известие от своих пелымских сродников о случившемся с местным князьком Сатыгой. Этот вогульский князёк, в отместку за смерть сыновей, порубил самых чтимых идолов, которым приносил в избытке дорогие дары, чтобы они прогнали злых духов болезни от его малолетних отроков. А когда погребали детей, заявил, что отныне не верит в идолов, но хочет другого Бога, и не будет слушать жрецов, но "лучше мне слушать русского архиерея и иметь их русскую веру!"
   Грех было упустить такой случай. Сатыга фигура крупная, крестись он, и вогулы пойдут за ним.
   Прибыв в Пелым, поместились в местном гарнизоне. Филофей осмотрел храм; всюду ходил приветлив и тих. Только стали замечать в нём к вечеру немоготу, принятую было за усталость, а скоро и слёг с простудой. Впрочем, недолгой и не опасной.
   - Грицько, сынку, ты приведи его, - говорил своему сподвижнику, - а буде заупрямится, не неволь. Как Бог управит. Скажи, что я жду его и скорблю о детях его...
   - Добре, батько, - басил Новицкий, - доставлю со всем почтением.
   Но Сатыга остался в своём зимовье, даже разговаривать не пожелал. То ли передумал, то ли нашлись другие советники...
   И снова посылали уже с нарочным и со священником.
   На сей раз вернулись всё же с удачей: правда, без Сатыги, зато с девятью вогулами - отцами семейств. Филофей, вполне оправившись от хвори, так тепло принял их, что уже через день они всюду ходили за ним, как дети...
   Назначил им день крещения.
   17 марта в празднование памяти святого человека Божия Алексия, отслужив Божественную литургию, он крестил их в этой же церкви. Вдруг, в тот самый момент, когда говорил стоящим перед ним православным, отныне, вогулам: мокроволосым, себя не помнящим от нового необъятного переживания, проповедуя им о Том, в Кого они облеклись в сей день, и о святом житии человека Божия Алексия, - посреди его проповеди в храм ворвался перепуганный пономарь, сообщив, что человек двести вогулов, не весть откуда взявшихся, требуют к себе святителя...
   Тут же выяснилось: единственным их желанием было присоединиться к своим, принявшим святое крещение соплеменникам. А вскоре число их удвоилось за счёт вогулов Тахтанской волости, также решивших последовать примеру своих пелымских соседей, что прибавило радости, как прибавило и работы местным священникам, не покладавшим рук своих, крестя в вогульских селениях оставшихся домочадцев.
   Филофей, словно помолодевший, - улыбка не сходила с него, - собрался в обратную дорогу, держа свой путь на Тобольск: было о чём рассказать митрополиту Иоанну, а заодно и повидать своего Аленко, ныне ученика-первогодка Духовной школы.
   Ехали вдвоём с Новицким. Грицько в ярких красках описывал ему Сатыгу:
   - Дюже важно ходит, эдакий гусак полтавский, и хату добрую держит. Широко живёт, як тот гетьман, и слуг - точно мух перед ним. А и правду сказать - не прост, не простого ума человек... Но, сдаётся мне, уцепил я краем ока там некую знакомую нам персону, уж не татарского ли абыза, батько?..
   Разговор их внезапно прервал крик возничего. Но из-за сильного ветра не могли расслышать его. Следом закричали снаружи и казаки, кто-то стукнул в окошко возка. Филофей приоткрыл дверцу.
   - Пурга идёт! Отче, держись, сворачивать будем!
   Действительно, возок зашатался под толчками снежных зарядов, всё затряслось, запрыгало... И вот, понеслись куда-то под сильной качкой, бросаясь от стенки к стенке, призывая Николу-угодника, охая и не чая своей судьбы...
   Снаружи всё гудело и выло, слилось, схватилось, взметнулось белым клубящимся валом; било, сбивало, кружило... Снег лепил не переставая, заметая, заваливая всё на своём пути... Кое как дотащились до леса, под треск и грохот падающих деревьев...
   Бог вывел их к Табаринским юртам, - торчали одни их вершки над сугробами. Здесь и заночевали.
   Хозяин юрты принял их по обычаю, угощал строганиной и олениной.
   Плясал огонь... Плясали красные змейки по гладким домашним божкам, расставленным на рысьей шкуре: "уткам", "медведям", "оленям"... Филофей (сколько он видел их!), внимательно слушал хозяина, отвечал на его вопросы: кто и откуда он? зачем носит крест? не тот ли он "великий русский шаман", который убивает идолов, который ходит по воздуху и по воде, и превращает стрелы в травинки и они не вредят ему?..
   И все два дня, пока лютовала вьюга, говорили они о правде, о вере, о Боге, как жители одной Земли, смотрящие на огонь...
   Когда же всё стихло во внешнем мире и улеглось сверкающим лебединым покровом, потянулись к ним в гости соседи из ближних юрт, приютившие у себя казаков. А за ними и другие табаринцы, желавшие видеть своими глазами того, о ком полнится слухами всё Прииртышье и всё Приобье от Сургута до самой Обдорской тундры. И снова сидели у огня, и говорил с ними, и слушали, всё реже перебивая, всё тише, отзывчивей... И расходились по юртам, чтобы снова не спать всю ночь, ворочаясь с боку на бок, и думая, думая...
   Первым крестил он хозяина юрты, и в ней же ещё шестерых.
   Принесли к нему расслабленную, лежащую без движения жёнку одного из новокрещёных, на вид совсем девочку. Старец велел нагреть воды и приготовить всё для крещения. Сам же уединился в молитве.
   Когда всё было приготовлено, совершил над больной обряд святого крещения. И ждали, когда он выйдет. Ждал, топчась у входа, и муж этой девочки. Но вышел из юрты не тот, от кого надеялся он услышать хоть что-нибудь в утешение. Вышла к нему ненаглядная его Ульча, вышла сама, без посторонней помощи... Сбегались, радовались испуганно. Несколько дней ходили смотреть на неё. Она же, в приливе сил, взялась за тяжёлый труд, - обдирать костяным скребком, свежую оленью шкуру... И не могли поверить, что это та, которая не могла шевельнуть и пальцем, в которой видели тогда обречённую!
   Потом был хромоногий мальчик. Родственники его собрались у той же юрты... И чудо рождения во Христе принесло и чудо исцеления... Увидев, как бегает мальчик, плакали, кланялись Филофею в ноги.
   Пришла пора: да явится чудотворец в нём.
   Не прошло и двух дней, - повалили толпой креститься...
   Уже и крестики кончились. Так стали сами вырезать себе, кто из кости, кто из кедра. Грицько шутил, острагивая заготовку:
   - Батько, мы так до лета не выберемся!
   Однако ж выбрались, нагруженные подарками и провиантом, с нетерпеливыми казаками на бодрых, отдохнувших лошадках. Уже чувствовалась весна; звенькали во всю синицы, носились стайкой клесты, с веток падали належни влажного искристого снега, сладко пахло нагретой корой и морозцем... Ехали по осевшему насту, по спаянной солнцем алмазной крошке. Ехали руслами рек над тяжёлым вспухающим льдом, по бело рыхлеющей шерсти его, оставляя масляный солнечный след полозьев...
   У Кошуцких юрт едва не стряслась беда.
   Сначала заметили бегущую к ним оленью упряжку. Кто-то отчаянно кричал им. В упряжке оказался сын вогульского старшины из Пелыма. Всё что успели понять со слов, - предупреждал, об опасности: будто принявший мусульманство князёк Торкул готовит нападение на святителя. Позднее выяснилось, что о том же стало известно властям в Туринске, и уже началась поимка преступника.
   Не смотря на это, Филофей всё же вызвался ехать к ним. Никакие уговоры не помогали. В свою очередь заупрямились и казаки, настояв на том, что поедут первыми - так-то оно понадёжней будет. Дальше всё развивалось стремительно. Подъехали к юртам. Там пусто. Три старые собаки брехали. Куда все делись-то?.. Новицкий заглядывал в юрты. Казаки направились по следам к гранитной скале. Одному из них хватило ума оглянуться на Филофея: он был возле пихты, а в следующий миг стояла пред ним фигура вогула.
   - Стрела не взяла, нож возьмёт! - сказал быстро по-русски и занёс руку с ножом.
   Грохнул выстрел.
   Казак подбежал, вогула нет. Стоит один Филофей.
   - Батько, живой?
   - Живой.
   - Батько, а где ж он?
   - Нема никого, - ответил.
   Лежала срезанная пулей ветка...
   Пропавших жителей нашли за скалой. Напуганные людьми Торкула, они отказывались вступать в разговоры. С трудом удалось дознаться, что Торкул ушёл то ли на Сосьву, то ли на Конду. Верные своему князьку, вогулы-мусульмане, держались, даже дети, не скрывая своей неприязни, угрюмо поглядывая на Филофея... Ни о каком общении не могло быть и речи. Оставаться не было смысла.
   В Тобольск приехали прямо к вечерне, к вящей радости Филофея. Только оставил возок свой, а вот и митрополит Иоанн идёт к Софии. Успели обрадоваться и обняться...
   И было время отдохнуть с дороги, побыть среди знакомцев и близких людей. Аленко выбежал к нему, да обнять постеснялся. Зато уж наговорились всласть. Взрослый стал, бойким баском поёт...
   - Батька, у меня по Закону Божию - "преизрядно"! А за риторику я два раза двор чистил...
  
   Тюмень встретила старца горячей капелью, свирелью ручьёв в промоинах и овражках. В храме пока пробирало от холода, но уже начинали крепить тябло - брусы для иконостаса. Предстояло ещё выложить пол, штукатурить стены... Уже писались иконы деисусного чина... Резчики хохлы, с присущей мастерам невозмутимостью, приступили, сопя и покусывая ус, к предварительной обрубовке орнамента... Всё везде осмотрел, со всеми перемолвился, во всё вникал, и всех благословлял...
   А скоро явилась новость: поймали того князька, Торкула, что мыслил убить его. Он узнал об этом за трапезой. Тут же засобирался в Тобольск к губернатору. Через день уже был у него, и просил сиятельного Матвея Петровича отпустить из-под суда того злоумышленника и передать его из темницы себе на поруки в Троицкий монастырь, чего и добился-таки от всегда благоволившего к нему Гагарина.
   - Что ж, бери его, отче. Бог весть, случится и сей кандальной душе спастись, - Матвей Петрович был чем-то, по-видимому, озабочен сегодня. - Только без конвоя не отпущу, и в монастыре без стражи ходить не велю ему. И быть по сему до светлой седмицы, а там, поглядим, - сказал на прощанье.
   Так привезли ему в обитель того вогула. Поселили виновника в ближайшей келье под караулом, и первую встречу их можно было назвать тихим стуком в глухую дверь. Узник молчал, вёл себя подчёркнуто отстранённо. И всё же эти встречи, поначалу, такие короткие, сухие, скупые делали день за днём своё дело, становились чуть-чуть теплее, отзывчивее. Понемногу появлялось между ними простое человеческое общение и понимание, которым один шаг до непоказного спокойного дружества...
   По ходатайству Филофея сняли стражу. А в святые пасхальные дни он крестил своего вогула, ставшего ему духовным чадом и другом.
   Со стороны всё, в общем, просто: взял его за руку и привёл ко Христу, и рука та не отмахнулась, не вырвалась. Казалось так просто свершилось: взял и наставил упёртого в ненависти человека на Евангельский путь... не смотря на лета, на заботы и труды монастырские.
   Легко сказать - взять и наставить. Взял и наставил... Легко сказать!
   Крещёный вогульский князь был представлен митрополиту Тобольскому и Сибирскому Иоанну, и обласканный им, - со всем присущим владыке радушием, - отпущен в свои родные владения. С ним же в Кошуцкие юрты выехало два священника, и при его содействии крещены из магометанства в православную веру более трёхсот сородичей.
  
   И снова явилось лето. Снова зацвела, зашумела, запела великая сказочная Сибирь. Снова резали воду форштевни: миссия продолжалась.
   В этот поход Филофей взял с собой трёх священников, рукоположенных в Тобольске и приданных в миссию митрополитом Иоанном; с ними же верного сподвижника своего Новицкого. Плыли на двух суднах с приданными от губернатора восемью казаками, с церковными сосудами, с подарками, и со всем скарбом своим - тоже всё от щедрот могущественного Матвея Петровича, и все с отеческим благословением Тобольского митрополита.
   Старец вдыхал, насыщаясь речной рыбной свежестью, щурился на зеркальную солнечность вспышек, рассыпанных по волнам... Намечено было ехать сначала к Буренским юртам, к остякам принявшим ислам.
   Прислушался к спорившим казакам:
   - Все они хорьки злючие, все на нас ножи точат. Улыбаются, вишь, а чуть зазевайся, полоснут по горлу и хана... Знаю, все до одного такие, добра не жди. Татары и есть татары.
   - О всех не суди, Тимоха, - ответил другой, - вон у нас на посаде татары живут. Честный народ. Торгуют, скотину держат. Я к ним бриться хожу, к Якубу ихнему. Побалакаем о всём прочем, чайком угостит китайским. Шутливый простой мужик...
   - А кто людьми торгует?! Молчишь? Да им русского зарезать или продать, так милое дело, аллаха халвой кормить. Ходи, ходи к нему, он тебя чикнет когда-нибудь, вот тогда напьёшься чайку!
   - Разные они, - вмешался третий, - и такие, и такие, всякие есть. Тимоха, он тоже прав. А мне мнится так: те татары, которые по ту сторону Камня Уральского, на равнине, те, что пчёлки домашние, луговые. А наши, сибирские татары, эти равно, что лесные дикие пчёлы, кусучие - жуть!..
   - Осы! Осы! - крикнул Тимоха и засмеялся.
   Подплывали к тем юртам под мелкий дождичек. Высаживались безоружными, по заранее оговоренному решению, казаков оставили за протокой в полуверсте отсюда. Филофей помогал ставить палатку. Кто-то вдруг дёрнул его за рукав, - Новицкий показывал ему в сторону юрты, стоявшей у самого леса, за которой проглядывал, явно таясь, расшитый колпак...
   - Знакомцы наши, батько! Шо б мне сала не бачить - татарский абыз!
   - Ну, добре.
   Его немного знобило. Развели костёр.
   Утром он отправился к юртам. Один.
   Отличавшиеся своей общительностью буренские остяки, уже наслышанные о старце, подходили в порыве первого детского любопытства. Вступали полуиспуганно в разговор, но будто, вспомнив о чём-то, настораживались, замыкались. Некоторые отходили, тревожно оглядываясь, ища кого-то глазами...
   Но он говорил, в нём билась и влекла надежда, и удерживала их. И не расходились.
   - Христос, Сын Бога Всевышнего, явился в наш мир. Он, Сын Божий, создал с Отцом и Духом Святым всё, что мы видим, и солнце, и бездонное небо, всю эту землю - с оленями, медведями, тиграми, со всеми зверями и рыбами, с горами, реками и лесами, которые окружают нас ... Он сотворил с Отцом первых мужчину и женщину, от которых размножился род людской... Он повелевает звёздами и ветрами, Его слышат глубины морские, Он - Царь царей, и вы не хотите принять Его...
   Внимали, опрокинутые необычайным словом. Странный старик, добрый, простой... Очень странный.
   - Мы люди пророка Магомета! - прорвался резкий и властный голос за спинами слушающих, скорее всего старшина их.
   - А мы люди Сына Божьего, Господа Иисуса Христа, а значит мы люди и Отца Его, Бога Всевышнего и Святого Духа Божия! Сами подумайте...
   Два дня он ходил к ним, собирая всё больше слушателей. Уже не чурались, не прятались, не отбегали.
   Третий день разразился выпадом гнева. Только-только забрезжило, как первая стрела прорвала палатку, холщовые стенки задрожали под барабаном камней... Выбежали из палатки, нарвавшись на беспорядочный плотный обстрел. Новицкий повалил старца на землю, пытаясь прикрыть от стрелы.
   - Батько, лежи! О-т, бисовы дети, ума лишися ... Микола! Петро! отцы хватайте батьку, несите на судно! - крикнул священникам, прятавшимся за камнями. - Давай, хлопцы! Я вас прик...
   Стрела пробила его ладонь, камень саданул в переносицу. Он потерял сознание.
   Филофей встал. Лицо сверкало от слёз.
   - Берите Грицько, несите в лодку, - приказал перепуганным инокам, - и уходите за мыс! Господи, буди воля Твоя, изжени от них духа злобного!..
   Пока добрались до судна, пока отчалили, - одному прошило стрелой плечо, другому порвало кожу в боку. Вцепившись в весло, лежал ничком отец Никодим: в голове торчала стрела. Но отплыли- таки, отгребли кое-как за мыс...
   Уже летели на помощь всполошённые казаки.
   Филофей повернулся к стрелявшим, сделал шаг. Дважды дёрнулись складки подрясника. Искорёженные злобой лица прыгают перед ним... Поднявши крест подходил всё ближе... Стрелять перестали. Но чья-то тень мелькнула за спинами, кто-то выбежал из юрты и пальнул в него из пищали. Грохнуло. Пуля влетела в сосну за ним... Он стоял, указуя на Небо.
   И вот тут, побежали, кинулись наутёк, спотыкаясь, падая, ужасаясь.
   Он остался один ненадолго. Первым подлетел Тимоха:
   - Жив, батько? не ранен?.. Я щас!..
   Он метнулся за убегавшими, настиг кого-то, прижал к земле.
   - Кто в батьку палил?! Говори, душа из тебя вон! - кричал, беря на испуг, - пришибу как курёнка, ну?!.
   Остяк что-то лепетал, показывая на стоявшую у холма высокую юрту.
   Слава Богу обошлось без убитых. Раны были тяжёлые, особенно у отца Никодима; покамест промыли, перевязали. Теперь хозяйничали казаки. Всех, кто не убежал, согнали на берегу; а куда убежишь, когда здесь всё: и жёны, и дети, и весь обиход, всё достоянье приречной остяцкой жизни.
   Снова увидели пред собой невредимого старца. Увидели раненых в кровавых повязках. Увидели железные желваки казаков... и страх заслуженного возмездия сковал их движения, но не мужество. Они готовились умирать.
   - Мстить не будем, - сказал Филофей. - Христос, о котором я говорил вам, учил нас прощать и миловать. Идите с миром.
   Ушли, но не все. И те, что остались, приняли через день крещение.
  
   Стрелявшим в Филофея оказался старшина их, некий Ушанко.
   Казаками, по их служебной обязанности, было доложено о происшествии, немедленно сработали соответствующие инстанции, запустив в действие государственный механизм дознания, преследования и поимки преступника. К концу лета Ушанко будет схвачен с прочими беглецами в Надымских урманах и препровождён в Тобольск.
   То станет повторением схожей, в общих чертах, истории, - той, что случилась прежде с вогульским князем. Ушанко, взятый на поруки старцем, приведётся к вере невидимым действием беспристрастного и пристального к каждому из людей Великого Промысла. С той лишь разницей, что здесь обращение совершится не постепенно, а едва ли не сразу, - благодаря одному, вместе неприятному и счастливому случаю. Живя у старца, в Троицком монастыре, поранил он руку при чистке рыбы, рука опухла, а скоро и пошевелить ей не мог от боли. Средства не помогали. "Есть у тебя свой бог, молись, чтобы помог тебе", - сказал старец. Три дня молился остяк. Совсем стало плохо, уже и ходил с трудом. "Хочешь ли, чтобы я молил о тебе Христа?" - спросил старец. "Делай, что хочешь, бачка. Худо мне!.." Старец заперся в келье. Так прошла ночь и утро... Слышит, кто-то колотит в дверь. Стоит Ушанко, руку показывает, шевелит пальцами - от опухоли и следа нет! Тотчас пожелал креститься. Скоро приняли крещение и схваченные с ним сообщники. Филофей добился освобождения их. Отправленный с ними священник Абалакского монастыря совершил обряд крещения над их семьями и над их земляками из Буренских юрт.
   Всё это сбудется не раньше осени, то есть начнётся с приходом притихшей, остекленевшей от первой морозной стужи поры...
   А тогда, в июне, после событий в Буренских юртах, предстояло освящение храмов в местах массового крещения остяков позапрошлым летом. Как-то сама собой пришла удачная мысль, освящать новые церкви в честь наступающих по очереди великих праздников.
   Филофея встречали уже на воде, на подходе к юртам. Выходили в лучших нарядах целыми семьями, звали на угощение, и ходили, как за наседкой цыплята - духовные дети за духовным отцом. Отовсюду неслось к нему: "бачка, бачка!"
   Началось всё с иртышского берега: в Белогорье встретили праздник Святой Животворящей Троицы. И явился Троицкий храм.
   Потом на берегах Оби, в Сухоруковских юртах - церковь Сошествия Святого Духа.
   В Малом Атлыме, после продолжительных встреч и бесед, и новых многолюдных крещений - церковь Преображения Господня.
   В Шоркарских юртах освящал он, разумеется, Спасскую.
   В связи с происшедшим в Буренских юртах, вышла проблема с настоятелями церквей. Ещё до Белогорья раненых отца Никодима и отца Петра пришлось отправить попутной оказией с охочими людьми купца Гусятникова в Тобольск. Так отцу Михаилу достался Троицкий храм и, временно, храм Сошествия Святого Духа. Остальные, оставшиеся пока без священников, по малом времени, обретут своих настоятелей, присланных из Берёзова и Тобольска...
   И снова, как все эти годы, приходилось вести беседы на одну из самых чувствительных и преткновенных тем. Многожёнство. Остяцкие князьки и старшины имели по несколько жён. В порядке вещей были и ранние браки.
   - Бог создал Адама и Еву, прародителей наших. Бог привёл к Адаму жену его Еву и благословил их: живите двое, как едино целое. "Да прилепится муж к жене своей"! - вот, что Бог установил всем людям. Он не сказал: имейте жён сколь хотите. Нет. Невозможно любить двух или трёх женщин одинаково, как одну. Но возможно одну - единственную. И тогда муж будет принадлежать ей одной и никому другому, а жена будет принадлежать только ему, - он старался привести простые примеры. - Бог ничего лишнего не даёт и ничего, что нужно не отбирает. Посмотрим, робяты, что человеку дал Бог. Дал две руки. На руке по пять пальцев. Не три, не четыре, а пять на одной и на другой...
   Они слушали не перебивая.
   - Две ноги дал человеку. Почему не одну? С одной ногой можно ходить?
   - Одна нога плохо. Одна нога шибко мало, пойдёшь совсем упадёшь! - развеселились остяки-многожёнцы, - сам, как кузнечик прыгать!..
   - На одной ноге ни в лодке не устоишь, ни на-конь не вскочишь, - подключился Новицкий, и все закивали ему в ответ.
   - Дал нам два глаза, два уха, - говорил старец, - но одну голову. Зачем нам две? У кого найдём, чтобы две головы? Ни у птиц, ни у зверей, ни у рыб... И один рот у нас. А зачем нам два, чтобы мы ещё и друг друга ели? Или три? Нам одного-то много. Вот, видим, человеку дано всё, что нужно, чтобы трудиться, охотиться, ходить, смотреть, слышать, есть, и прочее. Но в чём человеку нужда, чтоб не быть одному на свете, не ходить, как медведь-шатун?
   - Семья ему трэба, - горько сказал Новицкий.
   - Семья там, где муж и жена. Мужу нужна жена. Она первый друг и помощник. Она единственна, как праматерь наша Ева, которую Бог привёл в жёны Адаму. И Адам, праотец наш, не требовал, не искал для себя ещё одну или много жён. Почему не искал? Потому что люди не животные. Так жили двое, Адам и Ева, и потомством своим заселили землю. И мы, что сидим сейчас у огня, все мы - жители этой земли, ибо все от Адама и Евы.
   - Предки наши имели жён. И отцы их брали себе много жён, - рассуждали в ответ мужи остяцкие. - У нас давно-давно так живут. Князь от каждого рода берёт жену. Тогда он - большой над всеми! Он всем отец, и он старший. Потому много жён надо...
   - Эх, який гарный трактат отковали! Великое дело жинками мериться! Та разве ж тем ставятся?.. Не этим ли? - постучал Новицкий по лбу, вызвав дружный смех и хихиканье.
   Филофей улыбнулся. Потом сказал:
   - Жена должна быть готова к женской семейной доле, готова к жизни с мужчиной. У вас же в жёнах совсем ещё девочки, не наполненные женской природой. Бог благословляет супругов, когда вошли в меру зрелости оба.
   - Что же нам делать с ними? Они все жёны наши.
   - Оставьте себе одну - по сердцу, та и будет женою. И живите венчанным браком. В любви, как Бог вам велел.
   - Бачка, других куда? Совсем плохо без них!
   Было им не до шуток.
   - Тех почитайте за сестёр своих. Они вам - младшие сёстры, пекитесь о них. А вы им братья...
   И венчал их, объясняя каждое действие таинства.
   Остяцкие мужья и жёны стояли с венцами и чашами. Серьёзные, словно в вечности...
  
   Потом плыли к Берёзовским берегам. Там, у широких речных затонов, на холмистом - в оленьих стадах - просторе, ждали Филофея именитые остяцкие князьки: Казымские, Ляпинсие, Обдорские, Куноватские. По-разному ждали. Кто - с нетерпением, кто - с мирной покорностью, а кто и с немирной думой. Да тут уж думай не думай, а куда деваться-то, когда, считай, весь народ твой православную веру принял. Креститься надо...
   И крестил их и семьи их. И был с ними, беседуя и наставляя, пока не поплыли над ними стайки белого пуха... Скоро и в иных остяцких владениях встанут Христовы церкви, собирая народ Божий в молитве к Царю Небесному.
   Возвращались в Тобольск объяты единым духом... и будто не плыли по тёмной тугой, как спина тайменя, воде...
  
   Озарилось начало лета 1715 года. Озарилось сбывшимся обетованием.
   Стоя перед монастырской братией, Филофей, он же схимонах Феодор, читал грамоту, доставленную около часа назад из Тобольской духовной канцелярии:
   "Великий господин преосвященнейший Иоаан, Божию милостью митрополит Тобольский и всея Сибири преосвященному архиерею, схимонаху Феодору радоваться о Господе.
   В нынешнем 1715 году июня в 3 день на желание преосвященства вашего, мы великий господин, позволяем в Тюмени в Спасове монастыре, новопостроенную каменную церковь во имя Пресвятой и Живоначальной Троицы, посланным от нас освящённым антиминсом посвятить пастве нашей архимандриту или игумену, из которой обители преосвященство ваше призвать изволит, с прочими града Тюмени с протопопом и со священниками соборно, по преданию святой апостольской восточной Церкви малым освящением...
   В сей благословенной грамоте великий господин преосвященный Иоанн митрополит Тобольский и всея Сибири, велел печать свою приложить".
   Пятиглавый Троицкий храм парил в красоте и празднике золотого резного убранства и каменного величества. Детище Филофеево. Разве это не плод любви, явленный во плоти молитвами старца?.. Видели влагу очей его, не видя внутренних слёз освещавших его подобно утреннему своду... Всё совершалось, что вынашивал в тайне сердца. Незаметное день за днём, вдруг представало осязаемо, явно, зримо. Рядом с Троицким собором - с северной стороны - вырастали стены "столпа", он же станет домовой крестовой церковью преосвященного Филофея. Уже заложено основание трапезной - будущей двуглавой церкви Сорока Мучеников Севастийских. Звенел под топориками последний венец деревянного корпуса монастырской школы, в которой учиться детям крещёных остяков, вогулов, тунгусов, татар...
   Поднималась в трудах и молитвах обитель, которую иначе как Троицкая и не называли. А в сердце его и подавно жила она с этим именем.
  
   Озарилось начало этого лета и светлой печалью.
   10 июня 1715 года скончал на земле свой путь и предал душу Господу митрополит Тобольский и Сибирский Иоанн (Максимович).
   Дом его открытый для всех искавших помощи и утешения стал тихим свидетелем его последнего часа. Отслужив Божественную литургию, святитель, по обычаю своему, устроил в своём доме трапезу для священства, бедных людей и вдов; сам угощал и прислуживал, был радостен и был в добром здравии. Потом, попрощавшись со всеми, удалился к себе в покои. Словом, всё как всегда. Стали звонить к вечерне. Слышали, как он молится в комнате. А когда вошли, увидели коленопреклонённое, со сложенными на груди руками у аналоя, тело святителя. Был он мёртв и был радостен. Ещё звучал благовест...
   Он оставил нам память. О святости и любви. Оставил слово своё, и главный свой труд: о том как, познать о нас волю Бога - "Илиотропион" или, попросту, "Подсолнечник". Оставил ежегодный крестный ход с Абалакской иконой Божией Матери, - он был его вдохновителем и положил начало сей благочестивой традиции, сохранившейся и доныне. Оставил нам дар молиться ему, пребывающему в сонме святых у Бога в Небесном Царстве.
   11 июня узнал о кончине святителя Филофей. В келье своей долго сидел он, перебирая чётки... перед трепетной свечкой... вспоминая о чём-то...
  
   Через несколько дней он уже плыл с Новицким, двумя священниками и казаками. Плыл в Конду. Плыл биться с "богом земли" - одним из главных идолов остяков и вогуличей, взяв проводником одного из кондинских охотников.
   Сильный встречный ветер и хлёсткий режущий ливень с градом заставил миссионеров приискать защиты на берегу. Под огромным выворотнем упавшего кедра оказалось спокойно и сухо. Быстро соорудили здесь вполне вместительное убежище. Развели костёр. Сидели обсушивались, переговаривались... Видно здесь же придётся и ночевать.
   - Прям у Христа за пазухой тут. Местечко, что Бог послал! Я уж думал до утра не обсохнуть, - приговаривал кто-то из казаков, обламывая об колено сучья и подбрасывая в костёр.
   - Слава Богу! - подтвердили ему охотно.
   Помолчали, слушая вой и шум непогоды.
   - Мы тут, похоже, как Ермак Тимофеич со своей ватагой, - сказал, оглядев всех, белобрысый хорунжий, - поди, также вот ховались в ту ночь...
   - Знать плохо ховались, - откликнулись казаки.
   - Да, уж!.. Сморило видать мужиков, кучумцы и порезали как гусей...
   - Упаси, Господи от такой ноченьки!
   - Ну не всех! - заспорили с ними, - Ермак-то пробился с некоторыми. Он бы ушёл, Ермак-то, к нему и подступить боялись, да не доплыл до струга...
   - Скидать броню надо было, тогда б и ушёл. Она утянула.
   - Скидать, - вздохнул хорунжий, - царская броня-то. Не просто.
   - Ему Иван Кольцо привёз из Москвы, - встрял ершистый казак. - Царь говорит, возьми мою броню и шубу с моего плеча и отвези Ермаку Тимофеичу, самолично, а это ему дарю за то, что он меня, великого государя, великим Сибирским царством одарил. Броня спереди золотая, на застёжках, а в шлеме царский камень вделан в жёлудь величиной...
   Но его перебили.
   - В Кунгурской летописи про то не сказано...
   - Ему царь Иван Васильевич две брони прислал. Одну серебряную, другую золотую. Серебряную Ермак атаману Мещеряку пожаловал за геройство. Когда татары Искер осадили, Мещеряк, подкопом сделал вылазку: ночью заложил пороховые бочки, как ахнул! те и распались, а их там тьма была - как трава побитая. Вот за то он его бронёй дарил. Она потом князю Болховскому досталася.
   - А я вот, слыхал, татары мёртвого Ермака привязывали и стрелялись в него из луков, потеху устраивали, - высказался отец Герасим.
   - Да брешут! Ермака не нашли никто. Иртыш могила его навеки.
   - Там вот как было, - сказал хорунжий, - один татарин рыбак нашёл его тело на отмели. Снял броню с него, а мурзе их Карачу говорит: вот Ермак, это я нашёл. Карача, не будь дурак, говорит: какой это Ермак, я знаю, должен он в золотой броне быть, а ты, говорит, меня обманываешь. А за таков обман - голову с плеч! Рыбак испугался и мурзе тому всё отдал. А мурза этот, Карача, царскую броню Ермака себе взял, а голову его послал Кучуму. Тот Кучум приказал череп серебром обложить и сделал чашу себе...
   - Да только не успел он с неё напиться, собака, как его самого ногайцы прирезали!
   - Батько, - обратился казак к Филофею, - а что ты нам скажешь о Ермаке?
   - Про брони, и как там было по смерти его, о том, робяты, не ведаю, - сказал, снимая с шеста просохший куколь. - И каков был Ермак до государевой службы, про то сказать не могу, а ведаю, что был он служивым царским казаком, о чём писано в грамоте, которую сам видел в Сибирском Приказе. А того раньше, говорят, служил он на Днепре, где-то под Могилёвом. Потом, по указу царя, стоял заставой в Перми у Строгановых, оборонял заводы от набегов Кучумовых. Ну, дальше вы знаете. Несомненно, был человек твёрдый в вере, пьянства и блуда гнушался, и все бывшие с ним того же держались. Милостив к народам сибирским, обид не творил напрасных, за то любили его, и дары несли, а в трудное время помогали запасами, присылали им снеди в крепость... То был воин Христов, истинно слуга государев.
   - А ведь, кажется, в этих местах всё было! - воскликнул отец Симеон. Ниже Тобольска по Иртышу... где-то здесь и пристали грозу переждать...
   Все разом загомонили.
   - На Вагае было! У Ермаковой заводи...
   - Да нет же, там тело нашли...
   - Разве не под Тобольском? - усомнился Новицкий.
   Но всех удивил отец Василий:
   - Не по его ли молитвам Господь нам убежище даровал?
   - Ай, батя! Верно сказал! - подхватили казаки.
   И долго ещё не могли уняться.
   - Надо бы панихиду по Ермаку-то!
   - Как вернёмся, первым делом, - обещали батюшки.
   Знали бы.
   Между тем ветер стих. Тихая свежая ночь сверкала луною...
   На другой день, как и в последующие, погода благоприятствовала им. Достигнув устья Конды, поплыли по ней, приближаясь к той таёжной сумрачной дебри, внутри которой находилась языческая кумирня. Обогнули скалу...
   - Здеся! - показал остяк-проводник, - здеся нада.
   Трое казаков остались сторожить судно. Остальные все двинулись вглубь тайги за проводником.
   За ними следили.
   На пути к кумирне ждала их толпа вогуличей и остяков. Они пробирались сюда с ближних и дальних юрт, с берегов и притоков Конды, Сосьвы. Куновата, Надыма... Сошлись встревожено на зов кондинского великого жреца и князя Нахрача Евплаева, сошлись защищать родового древнейшего "бога земли". Собралась одетая в серо-бурые шкуры толпа из вооружённых мужчин-охотников. Стояли стеной. Стена колебалась древками луков и дротиков, видя перед собой того, о ком бередила, шепталась Сибирь, того бесстрашного русского старца, которого не сразит ни нож, ни стрела, ни пуля, того знаменитого архиерея, перед которым падают идолы. Стена колебалась... Боролись в ней страх и упорство, и почти мольба: уходите!.. Сам же Нахрач стоял впереди, подняв руки согнутые в локтях - ладонями к небу; балахон одежды его от ворота до края полы украшало изображение вечного древа жизни с переплетёнными корнями и кроной в обрамлении символов птиц и зверей...
   Казаки привычно выставились вперёд, занимая боевую позицию, и взяв под прикрытие Филофея. Он всё же выступил на шаг перед ними, и обратился к стоящим напротив остякам и вогулам. Говорил громко:
   - Я пришёл по воле великого государя, царя Московского и Сибирского. Он хочет, чтобы народы его жили в мире, и никто не страдал от голода и вражды, чтобы жилища ваши были полны достатком, добром и детьми. Царь наш отец и заступник! Мы пришли к вам не воевать. Мы пришли к вам как к братьям. Здесь, на этом месте, мы поставим палатки, приходите, мы будем рады вам, мы будем ходить друг к другу в гости. Мы будем говорить о Боге...
   Так стали лагерем. День за днём он ходил к ним со священниками и Новицким. Нахрач то появлялся, то пропадал. По ночам же слышали какой-то необычайно тяжёлый утробный звук, похожий на рёв, словно исходящий из-под земли, за ним нарастающий хищный клёкот и пронзительный вскрик, похожий на звериный раненый вопль...
   Ни Филофею, ни тем, кто был с ним, ничего, казалось, не угрожало. Ходили среди остяков и вогулов свободно. Каждый день встречали миссионеров на том же месте, где сходились и накануне. И всё же слушали холодно. Но слушали...
   - Разве тот, кого вы называете "бог земли" не есть ли простое дерево? Но истинный Бог не может быть ни деревом, ни железом, ни камнем, ни глиной. Разве простой кусок дерева создал землю и жизнь на ней, заселил её птицами и зверями, взрастил её травами и лесами, вскормил её реками и укрыл морями?.. Истинный Бог невидим, но всё Им движется: и то, что мы говорим, и то, что дышим, что умеем думать, радоваться, любить, всё есть действие Божественной силы любви. Божий Сын воплотился, и стал Человеком, чтобы научить нас правильно жить, чтобы люди не кланялись идолам и кумирам, но поклонялись Святой Единосущной, Нераздельной Троице и Святому Кресту... - говорил им.
   - Вы сами-то шибко дереву поклоняетесь! - показывал остяцкий старшина Евласев на деревянный напрестольный крест в руках у отца Герасима.
   - Да, мы поклоняемся Животворящему Древу, на которое взошёл Христос, на котором Он победил смерть, чтобы дать нам бессмертие. На том Кресте свершилась Великая Тайна Тайн - Бог принёс себя в жертву за род человеческий, за нас, людей...
   - И поклоняющийся Кресту, тот воскреснет из мертвых! - убеждал их отец Герасим.
   Так говорили, так слушали. И расходились до следующей встречи. Пока не явились посланники от Нахрача Евплаева.
   Требование было жёстким: "бога земли" не истреблять, но омыть его святым крещением и возложить на него золотой крест. И только тогда, при выполнении всех условий, они согласятся принять христианскую веру и войти в воду под руку русского архиерея.
   Ответ был не менее твёрдым:
   - То, что вы требуете - невозможно ни при каких условиях. Мы не торгуемся с вами. Бог заповедал не творить нам кумиров и не поклоняться им. Что же надлежит исполнить: требование Бога Всевышнего или то, что требуете вы, будучи сами Его созданием и живущие за счёт Его всеблагого Духа в устроенной Им вселенной?
   Сей непоколебимый отказ вызвал резкое негодование. Толпы вогулов и остяков окружили лагерь миссионеров, нацелив на них острия своих стрел и дротиков...
   - Не колтыхаться! не бегать, не казать им тыла и спин! - упреждал всех Новицкий.
   Филофей подошёл вплотную к нацеленным в него остриям.
   - В чём наша вина перед вами? Мы не сделали никакого зла. Делились с вами пожитками и едой, дарили вам многое из того, что имеем... За что хотите убить нас?..
   - Гостя нельзя убить - с кем ел с одного огня! - взывал к соплеменникам остяк-проводник. - Смерть будет! Проклятье будет!..
   С этого дня общение прекратилось. Но с места никто не снялся.
   Так и жили под зорким приглядом с холмов защитников идола, стороживших пути в таёжную падь. Казаки занялись рыбной ловлей, исподволь присоединились и батюшки; лишь один Новицкий всё что-то записывал в свою походную книжицу... и все смотрели на Филофея.
   15 июля встал он бодрым, велел готовиться к службе. То был день святого равноапостольного великого князя Владимира - крестителя Древней Руси. Пение казаков с духом ладана разлились в свежем утреннем воздухе, потекли над рекой и холмами, над верхушками сосен и елей, по всему лесному обильному разнотравью... Казалось, и сами холмы застыли в недоумении тихим чудом молитвы...
   Сели за трапезу под плетёным навесом из ивовых прутьев, и опять затянули по-казацки переливную думную песнь... Глядь, идёт к ним с дружками не кто-нибудь, Евласев: "О чём так поёте? Шибко слушали все..." А по всему видно, готовился в гости-то, в лучшем наряде явился. Их, конечно, за стол. Рассказали о князе "Красное Солнышко", о том, как он веру христианскую выбирал, и как всё было тогда на холмах киевских, на Днепре-реке. Рассказали, и спели, и показали...
   Поднялся Евласев, стоит, вроде над пропастью, вздохнуть боится...
   - Крести, бачка!
   Вот и пойми, что его сдвинуло и когда? Слово ли, взгляд ли, поступок ли, - то один Бог весть.
   Крестили его - аж солнце играло! А за ним и дружков его, а за теми десятки пошли... Звенела Конда свирелью, звенели струнами сосны и бубнами берега... Ходил без устали Филофей, весь в людях, в колоброжении, коловращении остяков и вогуличей, как ручей, как источник в пустыне - обступали и пили...
   Объявились вдруг гонцы от Сатыги: "Приходи. Хочу слушать о вере вашей. Буду у Чёрной скалы". Это в верховьях Конды - за Катышевы юрты, место глухое. Ждали, насупясь, от Филофея: что скажет?
   - Ну, добре, - сказал. - Да минует, и да свершится... А пока, погостите у нас.
   Лагерь миссии шумел от народа, сущая ярмарка: приходили, рассматривали пожитки; спрашивали: зачем? для чего?.. торговались: за ружья предлагали напрасно соболей и лисиц. Им же раздавали посуду, холсты, полотенца... Подарки принимали совершенно по-детски, бежали, показывали своим, смеялись и важничали. Но куда подевался Нахрач, про то помалкивали.
   Новицкий пропадал у Евласьева в юртах, возился с детьми, тоже обо всём расспрашивал, записывал в книжицу. Отцы Герасим и Симеон отправились в юрты новообращённых: крестить их жён и детей...
   Пора было заняться, наконец, их идолом. Казаки, ходившие в падь на разведку, вернулись с нехорошей новостью: кумирня пуста, "бог земли" пропал, как и не было!
   Но на следующий день явились посланцы от Нахрача с толпой вогуличей и остяков. Положили у ног Филофея нечто свёрнутое в шкуру.
   - Что это вы принесли? - спросили их.
   - Наш "бог земли"...
   Развернули: в самом деле, идол. Грубо обточенное бревно в суконном "кафтане", с прорезанным контуром рук и ног, с плоским железным лицом и шапкой из чёрного меха. Толпа ждала, глядела на Филофея. Казаки, уловив движенье руки его, приступили к делу. Оторвали маску-жестянку, сорвали "кафтан" и шапку.
   - Ну-ка, бери его.
   - Тяжёл, зараза... Гореть долго будет.
   - Руби его!
   Взялись за топоры. Полетела щепа, задымило в глаза...
   Зашаталась, залепетала толпа... разом засопели, захныкали, залились слезами, глядя на то, как нещадно попираются "боги" их, без всяких почестей...
   Евласев шептал Филофею:
   - Бачка, это не "бог земли". Он другой, голова серебром кована, шибко сделано хорошо...
   - Вижу, - ответил. - Тот уж далече.
   Новицкий тоже расслышал. Подошёл к толпе:
   - Шо вы сопли развесили? Кого надуть хотите? Неразумные! о себе плачьте! А ну, геть, к Нахрачу вашему, кажите ему дулю от нас! И хай не дурит, умник..!
   Миссионеры тряслись от смеха. Едва сдержался и Филофей.
   - Добром не кончит, - вздохнул.
   По прошествии лет Нахрач будет схвачен властями за тяжкие преступления и казнён.
   Но знали бы!..
   Филофей с четырьмя казаками и провожатыми от Сатыги поплыл вверх по Конде к Катышевым юртам. Был он задумчив, покашливал. Смотрел из-под паруса на удаляющийся лагерь на берегу, на детей остяков и вогулов, гремевших трелями свистулек, пускавших кораблики, игравших с "коньками" и куклами, что сработали им умелые казацкие руки; смотрел на дымки, на палатки и юрты, на высокий крест - золотисто-белый от солнца... Смотрел, не замечая, что туда же и тем же взглядом смотрели и все плывущие с ним в этом судне...
   Провожатые вогулы стали вести себя странно. Кидая взгляды на старца, о чём-то тихо ругались между собой. Казаки, внешне невозмутимые, держались настороже. Один Филофей, казалось, ничего не принимал во внимание, только с готовностью откликался всякому, даже по самому мелкому поводу...
   Вогулы - едва приблизились к юртам их - вдруг упали пред ним на колени, заголосили, затараторили разом, показывая друг на друга. Казаки обступили их, следя за малейшим движением.
   - Мы не хотим мёртвый бачка!.. Туда не ходи, не нада!.. - показывали в сторону скалистого выступа на горизонте.
   Он же улыбался им, словно слышал о добром известии.
   Между тем, опасность была не шуточная. За поворотом, у "Чёрной скалы", Филофея ждала засада людей Сатыги, что и подтвердилось с тайной вылазкой казаков, схвативших в том месте нескольких заговорщиков, остальные разбежались в страхе и панике, включая и самого незадачливого Сатыгу.
   А кончилось тем, что у Катышевых юрт крестилось больше сотни вогулов, в том числе раскаявшиеся гонцы-провожатые и бывшие заговорщики...
   Возвращались в лагерь к своим в нетерпении встречи. Ждали радости, а встретили горе. То, что не смог осуществить Сатыга, удалось мстительному Нахрачу. Двое священников, крестившие в юртах детей и жён, стали жертвами его нападения. Стрелою в спину убит отец Герасим; отцу Симеону пробили голову и живот, и смерть витала над ним как тень от старой ольхи, под которой его положили. Новицкий, прорвавшись на помощь им, и пугнувший своей яростью горстку убийц, получил ранение в грудь у самой ключицы, и терзался от боли. Казаки, бросившись в погоню, никого не достигли, - упёрлись в трясину, пути по которой никто не знал.
   Спешили в Тобольск как могли, гребли на жилах, срывая мозоли... Вот уже пошли знакомые берега, родные деревни, пристани, портомойни, все воспряли надеждой, даже, лежащий в горячке Новицкий, и когда белобрысый хорунжий встал на узлы, чтобы броситься вплавь и найти повозку, отец Симеон вдруг выпрямился и улыбнулся... Не довезли.
   Так теряли, оплакивали, приобретая...
   Молись, Филофей!
   Приобретая для Бога многих, приобретал же милость и силы, приобретал врагов и друзей, и вину немую... И ничего не терял, разве что жизнь земную.
  
   И как-будто всё то же лето, словно не было ни осени, ни зимы. Но всё те же судна, те же, почти, казаки; те же костры, рассветы, росы, тот же запах реки, и полуденный жар, и морось, и комары...
   В этот раз, в походе 1716 года, плыл он в Сургут и Нарым - вверх по Оби, на её рукава и протоки. Плыл крестить самоедов и остяков с помощниками, отцами Варнавой и Никодимом, которые были здесь год назад посланные с миссией приснопамятным митрополитом Иоанном.
   Необычный был этот поход. Слишком тихий и ровный. Всё давалось как-то само собой, без особых сил и трудов... Больше было похоже на отдых.
   В Сургуте встретили тобольских и тюменских людей, проходчиков-заготовителей на рыбном промысле. Народ бывалый, сноровистый.
   Сидели на заднем дворе купца Емельянова, угощались копчёной рыбкой...
   - Видал я идола ихнего, кетского, - делился за разговором дюжий детина приказчик. - Ходили за Тымский урман с ватагой, по озёрам, по заводям шастали, зырк, посреди болота камень, на камне - чум. Старик сидит. Подобрались к нему, он сидит, глаза прикрыты, холодный, вроде покойник. Заглянули в чум, а там... - приказчик оглянулся, поискал что-то глазами, принёс из поленницы полено. - Вот такой вот идол стоит, то ли из камня молочного, то ли из кости, одёжка - навроде кафтана, атласная. Лик серебряный, в глазах - топазы, но самое-то диво - на голове: золотая чаша с рогами, фунта на два не меньше! А под ним вокруг помельче божки: всякие утицы, рыбки, медвежки. Смотрим на него... А он глазами так - сверк, сверк, что, мол, вам надо? Как-то стемнело враз. И шум... вроде мычит кто. Старик!.. Ну, мы на лодки свои, а темень! ни зги не видно уже. Ладно, смекаем, с утреца разберёмся, что там у них такое. А утром-то, глядь, ни чума, ни старика - как чёрту за шиворот!..
   - Камень-то хоть остался? - подначивали казаки, - или его тоже старик унёс...
   - Камень остался, - вздохнул детинушка. - Не верите. Смейтесь, смейтесь... Вот хоть Масейку спросите. Масейка! - позвал он остяка, чинившего сеть, - скажи им.
   Масейка улыбнулся и закивал головой, что ещё больше развеселило присутствующих.
   - А ну вас... - добродушно махнул рукой приказчик.
   - А я вот слыхал есть у них "Золотая Баба" идолица, - сказал белобрысый хорунжий, - так по ней, говорят, ещё новгородцы ходили при Иване третьем, переваливали за Урал-камень. Да все сгинули. А до них ту "Золотую Бабу" варяги искали, морем по льду прошли до Обдорска, потом по Оби, нашли её на Сосьве, в тайной дебри некой, внутри пещеры. Взять-то взяли, да не в подъём - тяжела "Баба". Да тут и погоня! Бросили, так и то еле ушли. Чашу да цепь только взяли...
   - "Золотую Бабу" Ермак с Никитой Паном под Демьян-городком отбили! - возразили ему. - А Иван Кольцо отвёз её к Строгановым, а те её, вишь, переплавили в золотые червонцы, да Иван Васильичу и преподнесли! Их за то царь Грозный боярством пожаловал.
   - То не "Баба", то золотой медведь был...
   - Батько, а ты слыхал про ту "Золотую Бабу"? - спросили Филофея.
   - Слыхал, как не слыхать, - ответил им. - Но что тут правда, что неправда, то не ведаю.
   - А мне один старый тунгус сказал про "Золотую Бабу", что её киргизы к себе увезли, а вместо неё каменную поставили, - сказал молодой рыбарь-заготовщик.
   - Та шо вы говорите такое! - подал голос Новицкий, всё такой же живой, как прежде. - Хочите, так я расскажу як було. Я про ту "Бабу" у Ремезовых записывал, то ж учёные люди!..
   Он полез в сумку, достал свою книжицу, полистал.
   - Вот, слухайте про историю...
   История вышла такая. Великий вождь гуннов Атилла, двинув на запад свою непобедимую армаду из кочевых азиатских глубин, включил в этот конный густой поток и воинов-угров. (Угры - древние предки остяков и вогулов, а значит, хантов и манси. Населяли Югорскую землю - территорию северного Приобья до Уральских гор). Когда, под ударами диких сынов Востока, пал обессилевший и надменный Рим, пришла пора победителей делить добычу. Отяжелевшая от набегов и грабежей часть воинов-угров избрала себе для жизни ласковые берега Данубия (Дуная). Остальные, преодолев на пути множество испытаний, вернулись на свою суровую и прекрасную родину. Они привезли с собой нечто невиданное в здешних краях: античную женскую статую. Лицо и руки её были искусно изваяны из белоснежного мрамора, а одежда и волосы выкованы из чистого золота. Угры поместили её в большую серебряную чашу, которая служила ей для жертвоприношений, и сделали её снова богиней. Кто-то утверждает, что звали её Юмалой, другие называли её Сорни Най ("Золотая Владычица") или Сорни Эква ("Золотая Женщина")...
   - Но умные люди говорят, шо цэ гарна легенда, - закончил Новицкий свою историю.
   - А кто верит, что не легенда, тот пусть ищет в горах Путорана, - сказал вдруг молчавший всё время двупалый мужик с тяжёлой серьгой в правом ухе.
   Никто больше не заговорил об этом.
  
   То были золотые дни Филофея. Здешние инородцы уже имели первые представления о христианстве, и, в немалой степени, благодаря бывшим тут прежде тобольским священникам-миссионерам. Но едва ли не самым решающим впечатлением о православии был для них живой непосредственный общежительный опыт соседства с незлобивым и благочестивым русским людом: переселенцами, промысловиками, первопроходцами... Местные остяки, наслышанные от своих собратьев о столь знаменитом старце-святителе узнали о его появлении с понятным волнением, принимали везде охотно, по-детски рассматривая его...
   Никогда ещё ему не было так легко с ними. Вставало и заходило солнце... Жизнь и тайга казались неразделимы и вечны, о, простая изначальная глубина!.. То, что раньше давалось с великим усилием и трудами, и не спешило осуществляться, теперь выходило само навстречу, осуществлялось.
   Или то была улыбка Промысла?
   Речки, озёрца, цапли...
   Он гостил у сургутских остяков; жил в Нарыме у самоедов; на кетских протоках дневал и ночевал в остяцких юртах при дождливом секущем ненастье... Он сживался с ними. Они уже не видели в нём чужого. Тих, приветлив со всеми...
   Слышали, слушали каждый день. Прислушивались, как к отцу.
   - Креститесь, робята. То добре будет...
   Шли и крестились.
  
   Однажды, он на пару с Новицким и тремя казаками, возвращаясь с отдалённого самоедского стойбища, решили сократить дорогу к основному лагерю и перейти через топь по указанным местными охотниками вершкам. Переправились через ту непомерную, жуткую топь, вышли к сосновому бору, трещавшему от тетеревов, перешли каменистый ручей и валежник с обглоданными костями косуль или кабарги, спустились в душную, прелую падь и должны были выйти к протоке, а по ней дойти до своих... но не вышли. Заблудились. Мотались, кружили по лесу, выбрались, наконец, на небольшую возвышенность, и замерли, потрясённые этим местом. Предстала пред ними фантастическая картина самоедского кладбища... На безлесом, покрытом мохом пространстве, тут и там высились странные сооружения из жердей, напоминающие оленьи упряжки: вверху, на парных шестах белели рогатые черепа оленей; внизу, внутри длинного короба из коры и жердей, покрытого полуистлевшими шкурами, покоились останки усопших детей Сибири. Все эти сотни "упряжек", устремлённые в одном направлении, казалось, вот-вот сорвутся с мест своих, поднимутся в прощальном витке над тайгой, над выстуженной матерью-тундрой и растают прозрачной стаей в серебристо мерцающем свете неба...
   - Вот бисовы отродья, куда завели нас! - ворчал Новицкий, что-то зарисовывая в свою книжицу.
   Но видно такой уж им выпал жребий: спускаясь по склону, пробираясь между ржавыми от лишайника валунами и чахлыми ёлками, вдруг очутились, как в чаше, среди старого остяцкого кладбища, лежащего на берегах небольшого, почти идеально круглого озера... То было не менее завораживающее зрелище. Множество иссохших и полуистлевших рыбацких челнов с запелёнутыми в шкуры покойниками готовы были тронуться в путь по невидимым, самым чистым и тихим рекам смерти, чтобы влиться по ним в необъятный, вечно зовущий и вечно влекущий океан забвения...
   После трёхдневных скитаний дошли, дотащились-таки до своих. И радость конца испытаний недолго боролась с изнеможением...
   Обь дымилась туманом, дышала мерным плеском волны. И никто не будил их...
  
  

АПОСТОЛ ВСЕЯ СИБИРИ

  
   Время шло, а кафедра митрополита Тобольского и Сибирского до сих пор оставалась праздной или, по церковному, вдовствующей. Двусмысленность ситуации производила в среде сибирского священноначалия и чиновничества недоумение и смущение, порождая лишь сомнительные слухи и предусмотрительное выжидание. Все епархиальные дела опять повисли на Филофее. Всё же была непонятна затянувшаяся неопределённость Москвы в этом вопросе. Кандидатов было предостаточно.
   В конце лета 1716 года из Монастырского Приказа пришёл ему вызов в Москву. Судя по всему, в Москве хотели услышать о результатах миссионерских походов, о противодействии исламизации сибирских народов и борьбе с раскольниками. Разумеется, можно было предполагать, что речь, скорее всего, зайдёт и о преемнике почившего митрополита, способного возглавить Сибирскую кафедру. Но чем же мог быть полезен здесь схимник-архиерей? Не он ли не так давно искал отрешиться, наконец, от всех начальственных, канцелярских дел, от этой всей "хитроматии", от всех многопопечительнейших и неблагодарнейших тягот святительского ярма?.. И всё-таки, в предстоящей поездке утешала сама возможность (неужели последняя, неужели прощальная?) посетить свою любимую Лавру, поклониться, припасть к дорогим святыням...
   Думал ли он, настоятель Свято-Троицкого Тюменского монастыря, о том, что ждёт его там, в коренной, взвихрённой новыми ветрами России, в той сердцевине клубка событий и перемен?..
   Ранним утром он вышел из своей монастырской кельюшки. Поклонился пятиглавому красавцу собору. Подбежал ключарь, показывая в сторону складских сараев, просил на что-то благословения... Благословил. На монастырском дворе дожидался его новый, блестящий рессорами, экипаж - подарок Сибирского губернатора. Раскрасневшийся от волнения, от предвкушения путешествия, а вкупе, и всей значительности момента, Аленко помогал вознице приторочить к запяткам дорожный сундук. Своего замечательного Аленко, закончившего тобольскую Духовную школу, брал он с собой вместе с двумя другими выпускниками. Он намерен ходатайствовать о продолжении духовного образования своих воспитанников в Московской Славяно-греко-латинской академии.
   Провожали их всем монастырём, всё свои родные уже лица: отец Гедеон, Зиновий, Харитон, Исидор... Смотрят на своего наставника, боятся, что не вернётся, что вдруг да назначат его в другое место. Не было лишь верного Новицкого, как не было и отцов Варнавы и Никодима, с которыми сжился с душой за время последних походов. Он отправил их на Томь - к остякам-кистимцам и чулымским татарам, с князьками с которыми дважды встречался в Сургуте при посредстве купца Евреинова.
   Выехали из ворот к восторгу тюменских мальчишек под гусиный всполох и гогот, под удары сиротливого колокола...
  
   Итак, опять предстояла дорога.
   Дорога... Дороги, дороги России... Всюду, куда не кинешь взгляда, куда бы не простиралось родное Отечество - к югу ли, к западу, к северу или к востоку - всюду ловишь движение, всюду заметно брожение, перемещение пеших и конных путников; гремят мостовые, пылят дороги, реки полны судов и лодок... И, кажется, не найти, не сыскать нигде ни единого уголка покоя и тишины, ни умиротворённого устоявшегося бытия, но почти всё подхвачено и охвачено необходимостью действия... Скачут в войска фельдъегери, из губерний и в губернии - курьеры и порученцы, от застав в гарнизоны - сторожевые гонцы... Тянутся обозы с морским провиантом в Ревель и Петербург, а по всем уездным дорогам, колыхаясь на ухабах, - обозы армейских провиант-комиссаров... Метелят по трактам в звонком плаче колокольцев ямщицкие тройки... Плывут на ярмарки в Нижний, в Астрахань, в Иркутск купеческие карбасы и барки, а в Архангельск и Ригу - новоманерные галеры и галиоты... Сбивая к обочинам повозки и колымаги, проносятся тяжёлые кареты вельмож и заморских посланников... Занимают позиции и выстраиваются под барабаны вышколенные полки на театре военных действий: в Польше, Финляндии, Пруссии, - всё ещё длится и увечит людей, подогреваемая слишком многими европейскими интересами Северная война... Пробираются по лесам, по горам, по болотам в поисках золота, железных, серебряных и прочих руд опытные добытчики - люди купцов-промышленников и заводчиков Строгановых, Демидовых, Томиловых; и также пробираются, высматривая на дорогах человека с тяжёлой монетой или товаром разбойные шайки... Отмеряют вёрсты странники, ночуя на дворах и на папертях; выходят с иконами и хоругвями крестные ходы из сёл и монастырей... И подаются, "куды глаза глядять", крестьяне, разорённые поборами и налогами; и сбегают по дороге сотни и сотни рекрутов-новобранцев, доведённых до вшей и болезней невыносимым содержанием; и бегут от вороватых комендантов и провиантмейстеров, от скудости и побоев строители Петербурга, согнанные насильно с московских и волжских сёл... Волны беглых скитальцев разбегаются - кто на Дон, кто на север, кто за Урал-камень в старообрядческие скиты, толпы их бродят по Малороссии, ища пропитания... И где-то среди этого вороха, среди русских извилистых просёлков и перепутий, движется с востока на запад, уже основательно побитый дорогой, экипаж Филофея...
   В Москве его ждала московская деловая сумятица, заседания в Монастырском Приказе, несколько, по большей части, формальных переговоров, оставивших отпечаток стойкой досады, но всё это с лихвой перекроется неизменно дружеской поддержкой и участием митрополита Стефана, их долгими доверительными беседами. Потом будет Брянск, Батурин, Киев и встреча Рождества под покровом любимой Лавры...
   Всё обернётся совсем не так, как мог он предполагать. Именным указом государя Российского и самодержца, с одобрения Священной коллегии, митрополит Филофей (в схиме - Феодор) будет вновь назначен на управление всей Сибирской епархией.
   Такова была воля государя, продиктованная из-за границы шестидесяти шестилетнему старцу в конце 1716 года. И также, как в первый раз, не отстранится, не отбодается от сего святительского креста, но подъявши его на свои рамена понесёт, "яко ношу и яко вол..."
   Всё это впереди. А нынче - дорога. Он пока ещё едет по Владимирскому тракту в Москву. Плывёт по Оби его друг и сподвижник Григорий Ильич Новицкий. Едет в Невьянск к своим железным заводам Никита Демидов. Вышел в Белое море в карбасе с отцом Василием Ломоносовым пятилетний Миша. И едет по Европе русский самодержец и государь, направляясь из Копенгагена в Мекленбург, - это его вторая и последняя поездка по западным странам... Продолжалась эпоха странствий и путешествий: Джеймс Кук, Лаперуз, братья Лаптевы, Беринг... Совсем скоро будет написан "Робинзон Крузо", а там, не за горами, и "Путешествие Гулливера"... Век европейского "Просвещения", эйфория власти ума, век насмешек и вызова Богу. Время Вольтера, Дидро, Бомарше... Но придёт время зоркости - время Канта и Гегеля, время Моцарта - ясной Гармонии и возлюбленных ею Гёте, Бёрнса, Державина... С ними воздвигнутся исполины воли и духа - Бетховен, Бах, Ломоносов, Суворов... Век великих деятелей истории, великих учёных, полководцев и мореплавателей. Что за имена сверкают в нём! Ещё жив Исаак Ньютон - первооткрыватель законов классической механики, всемирного тяготения, и прочее и прочее. Уже шагнул в вечность философ и математик Карл Лейбниц, сказавший, что существующий мир создан Богом как "наилучший из всех возможных миров". Какие имена начинают свой путь! Карл Линней - создатель классификации растений и животных. Бенджамин Франклин - составитель "Декларации независимости" и "Конституции" США. Григорий Потёмкин - великий стратег и строитель России. Екатерина Великая, Нельсон, молодой Бонапарт... Век успеет в своё последнее лето народить нам Пушкина... Этот век густым плодоносным потоком вольётся в могучее варево мировой Истории, огласит великими аккордами это живое земное Время, кипящее движениями народов, в сполохах революций и войн, в раскатах ненависти, и неугасимом свечечном свете любви и веры...
  
   Над осенним житьём-бытьём нависли дожди и истома... Чуть-чуть потише стало. Россия всегда ощущала отсутствие государя.
   Как там наш Пётр Алексеевич? Не хандрит ли?
   По ночам снова сыпались звёзды... В Гавельсберг прибыли поздним вечером. Пётр стоял на балконе дворца, глядя на ночную площадь, освещённую редкими фонарями у ратуши и у стоящего напротив собора. Екатерина битый час ждала его в своей комнате, ему же пришлось задержаться ради посланника ганноверского курфюрста, который просил его в приватной записке о срочной аудиенции. Да всё не шёл. Рядом с ним, просунув ноги между ажурных прутьев, и болтая ими с балкона, сидел его карлик и шут Лакоста. Из приоткрытой двери на балкон вился слабый дымок, заражая воздух пряным душком голландского табака: там, над расстеленной картой корпел над решением навигационной задачки двадцатилетний Абрам Ганнибал, взятый Петром в эту поездку.
   Пробили часы на ратуше. Пётр хватил кулаком по перилам:
   - Зело запаздывает, собачий сын! Уж не случилось ли чего? - повернулся к Лакосте. - Что скажешь, Лукич?
   Шут молча поёрзал, сделал какое-то шевеление, и Пётр заметил тонкую струйку, падающую фонтанчиком на мостовую...
   - А прав! Прав!.. - расхохотался восточный деспот. - Ну его..! Пойдём спать.
   Скоро на русской половине дворца затихло, погасли и последние окна над балконами третьего этажа к вящей обиде опоздавшего ганноверского посланника, вынужденного добираться окольным путём, опасаясь бесчинствующих на дороге грабителей-дезертиров, бежавших из датской армии под Штральзундом.
   На следующий день царь Пётр I и прусский король Фридрих Вильгельм I, встретившись во дворцовом саду, проследуют в парадную залу и заключат дружественный договор. Потом, побывав в Голландии, Пётр прибудет в Париж, где заключит подобный же договор с королевской Францией: так образуется тройственный их союз.
   Европа уже привыкла к его чудачествам, впрочем, то, что она называла чудачеством, была лишь реакция Мастерового эпохи, не желавшего тратить время на изысканное безделье. Он не любил театров и светских бесед. Галантность всегда была рядом с ним и он умел ею пользоваться по мере надобности. Он знал для чего он здесь. Его царские слуги и выдвиженцы, его преданнейшие порученцы: Долгорукий, Шафиров, Толстой, Остерман, Веселовский действовали гибко и хватко, прекрасно ориентируясь в закулисье европейской политики, и при поддержке грохочущих полков и эскадр Шереметьева, Апраксина, Репнина добывали России важнейшее право и выгоду - быть мировой державой со своими неоспоримыми интересами. Уже началась и вовсю развивалась работа к заключению мира со Швецией и прекращению Северной войны, встряхнувшей и перекроившей половину Европы.
   Петр ездил по городам, лечился на водах... Нет, не Европа смотрела на него, но он на Европу. Он смотрел на неё глазами России... В Париже посетил он академию наук, где был вновь озадачен вопросом, тем самым, с которым подступила к нему в Амстердаме группа голландских географов: "Ваше Величество, нельзя ли снарядить экспедицию с целью установления научного факта о соединении или не соединении Азии и Америки?" Уже стучалось в двери время командора Витуса Беринга, время, определившее восточные пределы России и разделившее два континента, две мировые силы, проведя черту между крайним Востоком и крайним Западом... Неожиданно этот вопрос развернул все мысли Петра к России - в ту далёкую даль, в ту лесную тревожную неоглядность, которую любил и боялся, с которой бился, расшибая в кровь её и себя, не жалея и не щадя... Странный, загадочный государь...
   Глядя в окошко кареты на проплывающие сады Шарлевиля, Пётр вдруг обратился к графу Головкину:
   - Всю Сибирь светом Христовой веры просвещать надобно! всю до великого океана, дабы срослась с Россией в едино тело. Едино тело - едина сила! А уповаю на Филофея - дай Бог сил старику - на его праведную усердность и верность, коим и цены нету!
   - Матвей Петрович, говорят, тоже не дремлет, - подал голос Головкин, - скоро всю Сибирь к рукам приберёт...
   - С Гагариным сам разберусь. Мне железо нужно, рудники, заводы, дороги... Без железных полос не вытянем! Пуще золота мне железа и меди нужно! Школы нужны, людей обучать надобно, чтобы не только косой да киркой махать, чтобы горное дело знали, орудия выделывали, мануфактуру...
   - О Филофее тоже разные толки ходят, будто они на пару с губернатором всех купцов в своей узде держат. Одним потворствуют - кто им деньгу на всякую потребу доставляет. Другим хода не дают, неудобства чинят ...
   - Филофея не трогать! Ему как себе верю. У меня таких по пальцам перечесть.
   - Языки, государь. Они и из брёвен косу сплетут...
   Петр осматривал гавани, крепости, мастерские. Он ходил в Европу как в магазин. Знал цену техническим новшествам и товарам. Но также знал цену и политическим союзам и договорам. Однажды он бросит в своём ближнем кругу: "Европа нужна нам на несколько десятков лет, а после того мы можем обернуться к ней задом."
  
   Великим постом 20 марта 1717 года Филофей вернулся в Сибирь. В Тобольске новоназначенный митрополит был встречен чинным приветствием духовенства, немногими поздравлениями от чиновничества, и широким весёлым радушием губернатора и его многочисленного семейства. Начались архиерейские будни. Всё то же из года в год противостояние уездному, падкому до поборов и своеволия, начальству, защита несчастных сельских попов, защита унижаемых, обираемых коренных местных жителей, в особенности крещёных... Всё те же прошения, иски, жалобы и доносы... Но никакое противодействие, никакие обстоятельства, никакие интриги, - ничто не могло удержать его сердца.
   Ещё не сошло половодье, как на новых суднах отправился вверх по Оби, к тем оглашенным, что желали принять через него святое крещение. Плыли в Сургутский, Нарымский, Кетский уезды, - плыл к этим душам, воспрянувшим к вере трудами его учеников миссионеров, к любимым своим остякам, вогуличам, самоедам, чулымским татарам...
   Стелились реки и приблизились небеса, ликуя, - вот они дети Сибири, "елицы во Христа крестистеся во Христа облекостеся"... Аллилуия!
   Вновь облечённый, ниспосланной свыше, пространнейшей властью митрополичьей, во многом самовластной и нестеснённой, Филофей устремился к прочим народам и языкам - уже звала его вся глубина сибирская...
   Речь о нём бежала впереди него, бежала по устам и сердцам, бежала по юртам - от племени к племени... Туземцы сибирские никогда не видевшие его, рыбаки и охотники, безошибочно узнавали в нём того, о ком шептались шаманы, о ком шелестела тайга, о ком разносилось по скалам, по плёсам и плавням прыгучее гулкое эхо...
   Всё с тем же верным своим Новицким, с миссионерами монахами и священниками, и бесстрашной восьмёркой казаков-сибиряков... Профиль острого носа, пересекающий ползущие облака; всё те же чётки, подрагивающие на весу; белый клин бороды... Выбегали к берегу, показывая на него; догоняли на юрких челнах своих... Оглашались, застигнутые вестью: "Слушайте и передайте другим! Бог, которого вы не знаете, Он послал нас к вашим жилищам, чтобы вы познали Его!.."
   Погожие дни, дожди и метели, месяцы и годы сливались в один беспрерывный поход. С 1718 по 1720 год Филофей обозревал необозримую свою епархию, - верховья Оби и Томск... берега Енисея и Туруханск... Ангарск и Иркутск... Забайкалье... Посещал монастыри и приходы, исправляя неправоту, беседуя и научая... Освящал алтари, рукополагал во священники, посвящал в архимандриты, ставил церкви и поставлял настоятелей... В Туруханском монастыре перенёс в новый храм святые мощи мученика Василия Мангазейского. Отправлял из Енисейска миссионеров к монгольским буддистам, и в который уж раз к самому их кутухте, назначив главою миссии архидиакона Антония Платковского. По его возвращении, посвятил его в Иркутске в архимандриты Вознесенского монастыря и отослал в Пекин начальником русской Духовной Миссии. Всюду, где был, входил в нужды местных сибирских жителей и поселенцев. Разбирал многие жалобы, защищая от насилия и поборов, освобождая новокрещёных от подушных налогов и рабства. Доставлял им необходимые к жизни средства, раздавал пособия, вступая в неизбежное противоборство с теми чиновниками, для которых не существовало ни долга, ни чести, и в том помогала ему грозная грамота Сибирского губернатора, обязывающая воевод и местных начальников оказывать всяческое содействие Сибирскому митрополиту. И Господь посылал людей, без которых многое могло бы не совершиться: приходили на помощь, выручали из безвыходных ситуаций, показывали кратчайший путь, - купцы и охотники, поселенцы и беглые, вездесущие русские бывальцы, промысловики и первопроходцы... Прибывая к жилищам, к местам обитания сибирских племён и народов, везде следовал выработанному за многие годы правилу, - подолгу живя среди них, узнавал их быт и обычаи, входил постепенно в простое доверительное общение, превращаясь из чужака в понятного для этих полудиких людей-язычников человека, в доброго знакомого, а то и просто друга, который принёс им благую весть о Христе и спасении. Жил он среди туземцев, ненцев, эвенков, бурятов, якутов... Приводил их к вере и многих крестил со своими помощниками. Несколько тысяч местных сибирских жителей, этих детей Сибири, уверовав в Бога Отца и Сына и Святого Духа, стали именовать себя христианами. Но удобнее и быстрее всего проповедь принималась там, где по соседству с местными племенами жили русские поселенцы-крестьяне. Коренные жители, не раз имевшие возможность оценить все преимущества русского добрососедства и взаимовыручки, наблюдая изо дня в день жизнь простых русских семей, полную непрестанных трудов и тягот, но и благочестия, охотно принимали веру своих соседей и новоземельцев...
   Тянулись, и бежали стремглав, как вспугнутые рысью косули, дни Филофея. Не ведая сроков Господних, - много ли, мало ли отпущено сил и лет, - выбирал он самое главное и самое первоочередное, к чему был призван Богом и государем - крещенье сибирских народов. Воистину, всё сделанное им на этом многотруднейшем апостольском поприще так велико, что не вместится ни в какую книгу. Не укладывается в голове, тормозит и обессиливает воображение... Как успевал он в стольких трудах? Как преодолевал эти гигантские лесные пространства и расстояния?.. эти долгие, долгие воды, этот крутой своенравный норов и эту величавую ширь могучих сибирских рек?.. эти болота, горы и дебри?.. А болезни? а нападения? а усталость и неудачи?.. Как это было дано человеку на исходе жизни, на седьмом десятке лет?..
  
   В мае 1720 года Филофей вернулся в Тобольск. Его ждала нехорошая новость. Могущественный и неколебимый Матвей Петрович Гагарин был взят под следствие и находился в Москве в Преображенском Приказе у не знавшего жалости князя Фёдора Юрьевича Ромодановского: в руках его "мастеров заплечных дел" (через несколько месяцев бывший Сибирский наместник начнёт давать под пытками признательные показания). Немалая часть тобольских чиновников и мелких сибирских начальников ещё при правлении прежнего губернатора составила партию недовольных его порядками и самоуправством, и теперь добившись-таки его смещения (главным образом усилиями царского обер-фискала Нестерова), вовсю интриговала с молчаливого благоволения нового Сибирского губернатора против всех гагаринских любимцев и ставленников, а равно и против тех, кому он оказывал своё покровительство. Ведавший всеми делами епархий Монастырский Приказ в Москве, уже не первый год наводнялся доносами и жалобами на правящего Тобольского архиерея, которым, впрочем, не придавалось большого значения. И всё же. Было видно, что и в Тобольске и в Тюмени - где бы и по какому поводу он ни появлялся - отношение к нему резко переменилось, своей дотошностью и упрямством, всюду совал свой длинный нос... ну, да. Везде натыкалось дело на молчаливое, с плохо скрытым злорадством, сопротивление: достал всех старик со своим правдолюбством нынче нет у него той опоры - губернаторской мощной длани, хватит с нас! Припомнили всё: его персональные, а чаще всего, и прилюдные обличения чиновников и городских комендантов, уличённых в лихоимстве, взяточничестве, обидах простого народа и всякой неправде, а также его церковные прещения, жалобы губернатору и письма царю. Припомнили, как протежировал тем купцам, что помогали миссии, и делались доверенными лицами, выполняя, зачастую, особые поручения, будучи принятыми во дворах маньчжурских и китайских правителей; как покровительствовал тем, кто честно торговал с иноплеменниками и иноземцами, кто жертвовал на храмы и выделял пособия на нужды местных жителей. Припомнилось, как обложил он архиерейскими сборами местных попов, и то, как поносил латинство в церкви, построенной для шведских пленных, и то, как приказал переписать старинные иконы на свой малороссийский лад, и "театральные позорища", и винокурни... Слишком многим мешал он, имея к тому же столь могущественную поддержку в лице блистательного и самовластного Матвея Петровича.
   Что думал в этой обстановке Филофей? Что повлияло на его решение? Не верится, что отступил, но верится, что слишком много сил положено за это время, и слишком мало сил имелось, чтобы держать всё это. И может быть, узрев на том предел отпущенных возможностей, иль явный Божий перст, он попросил отставки. Писал, сославшись на здоровье, что всё, что мог, исполнил, и ждёт благого снисхожденья и покоя. И чает посвятить всего себя одной молитве...
   В Москве подумали. И согласились. Петру была предложена кандидатура Черниговского архиепископа Антония Стаховского, и предложение о переводе оного в Тобольск на место прежнего митрополита.
   Вот резолюция Петра: "Перевести, ежели прежний стар и весьма не может править; буде же ещё может, то лучше б он побыл"...
   Впредь, до прибытия преемника преосвященному Филофею (он же - архиеросхимонах Феодор) вменялось исполнять обязанности митрополита Тобольского и Сибирского, пусть даже из Тюменского Троицкого монастыря.
   От государя и самодержца Российского прислана ему будет именная похвальная грамота, - в награду за великие труды апостольские и миссионерский подвиг.
   От тобольской казны будет назначена ему архиерейская пенсия: двести рублей деньгами и пятьдесят четвертей хлеба в год, которую, впрочем, так ни разу не увидит и не получит.
  
   Наступил 1721 год. Знаменательный год для России. Величественный и преславный. Год окончания многолетней Северной войны и заключения Ништадского мирного договора, согласно которому Швеция уступала России в вечное владение Лифляндию, Эстляндию, остров Эзель, Даго и Мен, Ингерманландию, часть Карелии и Выборг в Финляндии. Так Россия силою мужества и оружия своего приобретала крайне важные для развития территории на западе, в том числе, прибалтийское побережье с Эстонией и почти всей Латвией, подобно тому, как силою слова Христова приобретала народы и земли сибирские на востоке. То был год рожденья Российской империи! Отныне, по решению Сената и Синода, русскому царю было предложено принять на себя титул "Отца Отечества, Императора Всероссийского, Петра Великого".
   Стены соборной Свято-Троицкой церкви в Санкт-Петербурге и доныне хранят на себе слова Петра, произнесённые им по окончании благодарственного молебна и прочтении полного текста мирного трактата:
   - ... Надлежит нам Бога всею крепостью благодарить! Однако, надеясь на мир, не ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось как с монархией греческою...
   Он имел в виду Византию.
   Этот год принёс и великие перемены в церковном устройстве. Упразднено патриаршество. Появился Священный Синод, признанный равночестным по церковной власти, и "братом во Христе" всем существующим восточным патриархам, как о том подтвердили письмами Константинопольский и Антиохийский патриархи. Иерусалимский патриарх не смог ответить по причине смертной болезни, а Александрийский патриарх к тому времени уже отошёл ко Господу.
   В тот же год решилась участь Матвея Петровича Гагарина. Не спасли никакие заслуги: ни то, что при его правлении горнорудные заводы Сибири год от года увеличивали выпуск всё более качественных железа и меди, во многом за счёт привлечения им к рудному и заводскому делу сосланных шведских пленных, на обустройство жизни которых он истратил из личных средств свыше 15000 рублей; ни то, что при нём был впервые обнаружен в Сибири золотой песок; ни его широкая благотворительность, ни щедрая помощь племенам и народам сибирским... Сознавшись в том, что брал взятки с купцов, что по своему выбору посылал их в Китай, в частности, купцов Евреинова, Гусятникова и Карамышева, и делил с ними незаконные барыши; что жил слишком роскошествуя, утаивая в свою пользу вещи, купленные для царицы за казённые деньги; раскаиваясь и во всём прочем, что вменялось ему в вину, он умолял, взывая к милосердию государя, отпустить его в монастырь на вечное покаяние. Но Пётр был непреклонен и повелел повесить его в Петербурге, не простив губернаторского самовластья и крайнего упорства в выдаче пособников. Мало того, на площади был установлен пирамидальный каменный знак с четырьмя овальными зерцалами (отполированные медные пластины) на гранях, где был выбит "Указ Его Величества императора и самодержца Всероссийского" о казни бывшего Сибирского губернатора с подробным перечислением всех его вин...
   Молясь за Гагарина и Петра, вкупе с другими сибирцами, Филофей тихо принял в конце сего великого и славного года - в самый Филиппов пост - скорбную весть о казни Матвея Петровича, и многие оплакивали кончину благодетеля и начальника своего, и ставили свечи о помине души его...
  
   Пришёл своим чередом последний день служения на митрополичьей кафедре, когда сдал Филофей все дела по епархии заступившему на место его новому митрополиту. Отныне и ум и дыханье его занимала молитва... Молитвой отмерялся день. Молитвой двигалась жизнь, молитвой же рос и ставился его монастырь...
   Чаша и Агнец, вино и кровь... Лучезарная ночь безбрежная... Келья - и нету кельи. Стены - и нету стен... "Господи, Иисусе Христе... Сыне Божий! Помилуй мя... грешнаго!"
   Иногда прилетали извне известия.
   - Отче, помнишь Сатыгу? Принял веру, крестился! Со всеми своими!..
   А то вдруг:
   - Отец, заступник! Благослови в монастырь твой, прими душу на покаяние!..
   Это кто ж такой? Знакомый, вроде. Так и есть - поп-Ярыжка! Поседел, поредел кудрями, словно бы и пониже стал, а прямоты не утратил, всё такой же:
   - Овдовел я. Сыны давно сами хозяйствуют, семьи по девять ртов. А я уж пожил в миру-то. Душа к Богу толкает! Не гони, отец! грехов-то на мне, как блох на собаке...
   Но больше печали стучались:
   - Берёзовских опять грабят, двойной налог собирают с крещёных! Остяки боятся в церковь ходить. В Атлыме такое ж творят. В Конде двух остяков убили, а попу грозят, чтоб никого не крестил из них... - доносилось голосом игумена Гедеона.
   - В Сургуте и Пелыме новокрещёных татар побили, - слышал снова от Новицкого и отца Михаила, - отлавливают прямо в церкви и ведут к комендантам, а те с них двойной ясак требуют. Кто не даёт, того в рабство продают татарам магометанам...
   Видно мало одной молитвы. Видно ждут его, как прежде, сибирские реки, дороги и тропы, леса и топи... Видно ждут его чада Божии, за которых в ответе перед Господом, ждут защиты его и помощи...
   Келья - и нету кельи. Стены - и нету стен. А есть две лошадки, да зимний возок, везущий Филофея в Тобольск, к собрату и правящему архиерею - митрополиту Антонию...
  
   29 апреля 1722 года на прошение Тобольского митрополита Антония (от 27 февраля 1722 года) о том, чтобы ему было позволено в будущем 1723 году, с преосвященным иеросхимонахом Феодором (Филофеем) плыть на судах до Берёзова и далее - для посещения новокрещёных народов, Священный Синод определил: "Преосвященному Антонию, митрополиту Тобольскому, для посещения и исправления ему во вручённых в пастве, ему, архиерею, в епархию свою и с ним прежде бывшему архиерею-схимонаху Феодору для вспомоществования ехать". Приписано было также о разрешении Сената выдать митрополиту Тобольскому ямские подводы на проезд в Берёзов из Ямского Приказа на прогонные деньги, а для водного пути сделать судно. Деньги на расходы, связанные с поездкой, взять из синодальных неокладных доходов. Но поскольку таких неокладных доходов в Синоде не оказалось, Тобольскому митрополиту было предложено изыскать средства у себя в епархии, кроме окладных государственных табельных сборов...
   Попросту говоря, пришлось скидываться. Филофей выделил сколько мог из личных денег, оставив часть на монастырские нужды. К тому же, по распоряжению Синода, с него было взыскано 160 рублей, посланных некогда в жалованье в Китай архимандриту Иллариону, так как эти средства были израсходованы без разрешения. Будет ещё немало препятствий к поездке, согласований, вреда, волокиты...
   Но кто или что удержит неотмирного хода? Судна выйдут на стрежень рек - грудью ветра выгнутся паруса - и, набирая ход, поплывут туда... Туда, где нужны, где должны, где обязаны быть они по закону любви...
   Остяки и вогуличи, непонятно кем и когда извещённые, неслись на быстрых ногах, на быстрых челнах своих навстречу им.
   - Бачка! Бачка приехал!..
   Обнимались, не отирая льющихся мокрых глаз...
   Разбирали обиды их. Раздавали подарки. Крестили. Освящали жилища...
   Сколько новостей, сколько старых знакомыхриды, раздавали подарки.! Повидались с Ушанко, теперь он раб Божий Фёдор, отец большого семейства, на промысле... Долго не отпускал Филофея бывший "чёрный шаман" Палемха, а ныне раб Божий Поликарп, алтарничий и сторож Преображенской церкви... Гостили у Алачева в Конде, едва добрались туда по раскисшим лесным колеям и бродам на трёх подводах...
   Так - где на лошадях, где на суднах - побывали в основных отдалённых приходах и городках. В Берёзове высказали своё возмущение действиями нового Берёзовского воеводы и его комендантов, добившись, согласно указу императора, возвращения имущества и прочих незаконных сборов отнятых у новокрещёных. Вступились за местных батюшек, подвергавшихся избиениям и унизительному обращению. Нельзя сказать, что слушали их со стыдом или страхом, но то ведь не слова стучались в уши сибирских начальников, - то Господь стучался в их души: пока не поздно...
   - Да крестились ли вы в святой-то купели? Да висят ли на вас кресты? В любой час призовут вас на Суд, чем думаете оправдаться, когда восстанут на вас все обиды, все слёзы обиженных вами?!..
   Достигли они и Обдорска. Оплот язычников, сюда во все годы сбегали остяки и вогулы отвергнувшие христианство. Здесь продолжали служить и кланяться идолам, здесь клубились густыми дымами кумирни, здесь под бубны кружились и бились в камланье шаманы...
   Здесь встретили они такой сплочённый отпор, такой исступлённый и лютый обстрел прямо с линии берега, что, опасаясь за жизнь Тобольского митрополита, всё же сочли за благо обратиться вспять. Впервые Филофей ушёл ни с чем, без самой малой пользы...
   На том поход закончился в тот год.
   Но не кончало ещё биться сердце того, кто вызван приводить людей к Христу, чья доля - ехать, плыть, брести, будить, крестить... Крестить!
   Месяцы летели как дни и годы - как месяцы.
   Опять он ехал и плыл, пробирался по чащам и скалам, ручьям и болотам, по этой океанской хвойной стране Сибири, - пока билось сердце, пока двигались ноги, пока толкала любовь. Любовь, которой нет названий, есть два крыла, два сердца, две вершины: есть Бог, и те, кто вручены тебе.
   Имея на руках порученную грамоту Тобольского митрополита Антония, за несколько последующих лет Филофей объездит множество других остяцких и вогульских поселений, татарских деревень, жилищ и становищ тунгусов, ненцев, самоедов... Прибудет в Туруханск, и в Красноярск, и в дальний Селенгинск к бурятам. Его удел забота и защита и тех, кто на заводах, промыслах, в острогах, сёлах, городках, монастырях... Отеческое преданное посещенье...
   - Чада мои, не бойтесь, Бог не оставил вас!..
   И снова дни наполнились людьми, - с их судьбами и беспокойством веры, что на какой-то срок заставило забыть о возрасте. Новицкий, архимандрит Сильвестр, отец Михаил, да тюменские казаки - вот и вся команда: его оплот, его умножение и продолжение...
   Солнечный воздух, напитанный сладким духом кедровника; за стволами солнечная полоска реки. И солнечный бездонный колодец неба. Люди, сидящие и стоящие вокруг него, - люди из юрт, деревень, из рыбацких артелей: разных одежд; разных лиц и разрезов глаз, но не разного духа, ведомого к вере. Люди слушали Филофея...
   - ... Бог, Он живой и нрав свой имеет, как и все мы. Он не солнце, не ветер, не небо... Он живой. Живой, как цветы, как птицы, Он мыслит, Он радуется и печалится, Он смотрит на всех, для Него нету тайн. Он, величайший Бог Вседержитель, управляет ходом планет, но ведает и о том, сколько деток родилось у тли, которая меньше макового зерна. Как Он слушает нас - Его творенье, когда мы говорим с Ним! Как он беседует с нами! Да слышим ли?.. "Не собирайте себе сокровище на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут. Но собирайте себе сокровище на Небе, где ни моль, ни ржа не истребляют, и где воры не подкопывают и не крадут. Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше". А где ж на Небе? Да у Бога! Какие там наши сокровища? Вера и верность Богу, помощь тому, кто болен, голоден или обижен, быть добрым ко всем, принимать как родных, ведь мы же все братья и сестры, все дети Божии. Какие ещё сокровища? Терпеть нужду и обиды - они очищают нас, не делать того, что Господь запретил, и радоваться - Бога благодарить о каждом дне, что нам даровал. Вот какое богатство собираем там у Него на Небе, и Он сбережёт его и умножит, когда возьмёт нас в вечное Царство Своё. Разве сравнится с этим наше земное богатство? Одежда, деньги, дома, каменья, меха... Всё здесь останется, и всё истлеет с костями нашими. Если б земное было богатство истинное, Бог заповедал бы нам: копите деньги, сгребайте в свои амбары зерно и снедь, набивайте сундуки мехами и золотом, ни с кем не делитесь, отнимайте у слабого, отвернитесь от неимущего, человек человеку - волк... Но Бог нам такого не говорил. Почему же мы делаем? Почему так живём, и кто насоветовал нам поступать так? Или кто направил нас против Бога - на вечную муку?.. Нет, мы не этого духа, мы христиане. Мы любим земную жизнь, мы будем трудиться, делиться друг с другом своими плодами, созывать друг друга на угощенье, мы умеем ценить красоту жилища или одежды, но больше всего на свете мы желаем Небесного Царства, жаждем жить с Богом Создателем и Человеколюбцем, жаждем любви Его!..
   Слышали жители многоликой Сибири, слушали его под кронами кедров и сосен, на холмах, на болотах, на мхах, на ковровых лишайниках, на озёрах, на излучинах чистых рек. Он плыл к ним и шёл, и к ним возвращался... Всходы веры, над которыми он трудился, которых возделывал столько лет, приносили плоды. В эти годы пришли к Христу ещё десять тысяч сибиряков из разных племён и народов.
  
   1725 год. На самом взлёте, растратив неимоверное количество сил и человеческих жизней, кончалась эпоха Петра. Россия, раскинув крылья от Балтики до Тихого океана, замерла в полёте, устало паря над обездвиженным остывающим телом своего императора...
   Уходил в морозную вечность Пётр Великий. Российский самовластный государь и правитель, какого ещё не знала Россия. Поступал, как хотел, не терпел прекословий, обид не прощал и находил удовольствие в мести, но в минуты триумфа поражал вдруг великодушием. Законный царь и самодержец, он верил в то, что многих выше ум имеет - по определению, чему действительно нашлось немало подтверждений. Мог взяться за любое дело, пожертвовать своим величием. Но и приличием. Сам строил верфи, корабли, был архитектором, токарил и ковал.... Сам головы рубил, равно - стрельцам или любовнице, любил смотреть на казни. Сам хоронил своих солдат, нёс на своих плечах гроб с телом любимого архиерея Митрофана и погребал его. Но сам же обезлюдил сёла мужиками, бросая на войну, и на Неву - на сваи и каналы Петербурга, и не считал потерь. Мог петь на клиросе в церковном хоре. Но мог и кощунствовать в диком угаре на шутовском "всепьянейшем соборе"... Это было суровое время, прорвавшееся на новые горизонты. Духоносная буря. Время захлёстывало, не давало опомниться, гнало вперёд героев и отбрасывало неудачников на отмель отчаянья... Он успел, он сумел в кратчайшие сроки оснастить Российский корабль, провести его между рифов и скал, и ввести в открытое море...
   Император умрёт от последствий простуды, когда в осеннюю стужу, бросившись в волны Невы проведёт в ней всю ночь под ветром и непогодой, спасая с тонувшего судна простых матросов...
   Петр не выбирал эпохи, она выбирала его. И не он начинал эпоху, но возглавил её и покрыл своим именем. Любивший Россию, мучимый нетерпеливою страстью усовершенствования её, он не мог не заблуждаться в том, что бытие России находится в прямой зависимости от того, кто и как ей управляет и царствует.
  
   Филофей служил панихиду по императору. Скорбные своды собора застилало кадильным дымом. Не было слёз. Было немое глубокое горе. Растерянность. Голос невольно дрогнул, когда кто-то отчётливо произнёс за спиной:
   - Осиротели.
   В келье ждала его на столе поставленная кем-то гравюра, изображающая Петра в королевской мантии, с орденом Андрея Первозванного на груди, и встревоженным словно, просящем о чём-то взглядом. Он повесит её над окошком, рядом с картинкой великих монастырских врат Киево-Печерской Лавры и портретом Тобольского святителя Иоанна Максимовича, срисованного по просьбе Филофея с живописного оригинала бывшим картографом горного инженера Блюгера.
   На сей раз неотложные дела монастырские и прочие хлопоты не дадут Филофею возможности предпринять очередной миссионерский поход. Он благословит в поездку Новицкого вместе с двумя монахами из Верхотурского Николаевского монастыря. Необходимы были его догляд и руководство в монастыре и монастырских владениях. Предстояла установка великолепного резного иконостаса в крестовой (домовой) архиерейской церкви, названной в честь любимой его Боголюбской иконы Божией Матери, пристроенной с западной стороны трапезной церкви Сорока Мучеников. Нужно было закончить давно назревшую разработку новой учебной программы для юношей из крещёных татар, остяков и вогуличей, взятых на обучение в его монастырскую школу, и добиться разрешения на непрепятственное крещение при Тюменском Троицком монастыре иноверцев и инородцев. Помимо всего, приходилось участвовать в заседаниях духовного суда Тюменского Троицкого монастыря по разбору всяческих дел, имевших отношение к монастырю, про незаконные сборы с монастырских крестьян или невыдаче хлебного жалованья, а кроме того, который уж месяц тянулась тяжба с воеводским сыном, ловившим сетями рыбу в монастырских прорвах и тонях... В монастырь на исправление присылали - в кандалах и в колодах - раскольников, приводили под конвоем преступников из числа духовенства. На столе в его настоятельском кабинете лежала кипа писем из Тобольской Духовной Консистории, все о человеческом окаянстве: запрещении в священнодействии впавшего в блуд с девицей иеромонаха Исидора и заточении обоих на год в железо, о хищении из монастырской казны церковных денег, определении в монастырь на покаяние крестьянина Ивана Греблова за прелюбодеяние с жёнкой, "которую за то муж убил", и так далее, и тому подобное. Но была среди прочего и главная причина: он писал, нет, кричал челобитными в Сенат и Синод, вступая в схватку с Тобольским Надворным Судом, отдавшего некрещёным татарам в холопы крещёных татар-христиан с правом продавать последних, и всё это за взятки и за свою долю в прибыли, полученную от продажи в рабство христиан (и было распродано 2113 душ)...
   Не утихала забота его в добывании средств на нужды и оснащение церквей, в остяцких, вогульских, тунгусских, татарских и даже калмыцких селениях, как не утихали, видно, и мысли о самих прихожанах, вчерашних язычниках, а ныне единоверных братьях, далёких, оставленных... Как они там? Что с ними? Эта забота, не остывая, горела в нём.
   В келье его не угасала свеча...
   Молясь о чадах своих, о сподвижниках и собратьях, не знал он о случившемся в ту пору на Куновате. Там, в зарослях у безымянной протоки, попав в засаду, устроенную обдорским шаманом, убиты Новицкий и иеромонах Иосиф; истекая от ран, двое берёзовских казаков, дотащили на себе тела товарищей до остяцких дружественных юрт, где стоял их миссионерский лагерь.
   Филофей, словно предвидя свою черту, торопился закончить незавершённое: хотя бы ещё немного, хотя бы ещё на шаг приблизить воцерковление всей Сибири. Тень Петра шагала за ним. Взгляд Петров просящий, тревожный, носил он в своих глазах...
   Узнав о смерти Новицкого, он прибыл в Тобольск, и, взяв благословение митрополита, на средства купцов доброхотов, вышел на суднах в свой последний поход. Он навестит далёких чад своих... Пройдёт путём погибшего друга, и будет штурмовать Обдорск!
   В конце лета 1726 года он высадился в Обдорске. Один, под вспуганным ливнем стрел, дошёл до берега и заговорил со своими врагами. Но не хотели и слушать, не знали, в ужасе, что делать с этим упрямым и ласковым стариком... И бросив всё, бежали дальше на север, пряча в волчьих и лисьих шкурах своих закопчённых идолов. Но двенадцать остяцких семей всё же приняли Филофея и он крестил их.
   Был ещё долгий обратный путь с заездом в Пелым, затем, в Кондинский и Верхотурский монастыри, куда постарался пристроить способных к учёбе детей остяков и вогулов...
   Был ещё ранний, упавший, как белое царство, снег.
   Но сколько ещё было не сделано, не закончено, непосильно. Сколько требовало, звало, просило его участия и молитвы...
   Но уже потянуло. Впервые так отчётливо, так откровенно потянуло немым безошибочным зовом... Оттуда.
  
   В первые дни весны 1727 года со всей крещёной Россией вступил Филофей в строгое светлое пространство поста. Последнего Великого поста в своей жизни. Он лежал на келейной дощатой лежанке, с каждым часом приближаясь к порогу смерти. Иногда, казалось, что вот приходит последний миг...
   Трепыхалась свеча на свещнице. Но не гасла.
   Ещё будет Пасха. Огласится "Христос воскресе!"
   У него ещё хватит сил пройти крестным ходом под стенами монастыря...
   Но станут замечать, что время от времени бормочет быстро какие-то фразы, неотвязно повторяя их, то ли оправдываясь, то ли сетуя, словно общаясь с кем-то невидимым. Уж не заговаривается ли?
   И только в тиши его кельи можно было расслышать, о чём твердили уста его. Просил он Господа о вогульских и остяцких семьях, обратившихся вновь в язычество из-за крайней удалённости и нехватки священнослужителей. Называл имена знакомых, просил за тех, кого приводил к Христу и за всех отступивших от Бога...
   С каждым днём делалось хуже, усугубляясь приходившими слухами из юрт об отпавших от веры и возврате в язычество.
   Он лежал под иконами белый от боли.
   Не было сил... только стон из груди, только трепет свечи...
   Готовился умирать несчастнейший из людей:
   - Не годен я, Господи... Ни на что.
   Ночью смог приподняться и долго молился. Причастился Христовых тайн.
   Лёг как тень, и забылся. Заснул.
   Свеча погасла.
  
   31 мая 1727 года, в Тюмени, в своей монастырской келье, почил, отойдя ко Господу, апостол Сибири, великий печальник, старец и праведник Филофей, бывший дважды митрополитом Тобольским и Сибирским, он же, архиерей схимонах Феодор, строитель и настоятель, основанного им Тюменского Свято-Троицкого монастыря.
   Почил и был принят Господом тот, неустанными трудами которого, во время его святительства, приведено в Христову веру и крестилось более 40000 жителей - сыновей и дочерей коренных народов Сибири, что составят оплот православия среди своих соплеменников; построено 37 новых церквей, кроме бесчисленного множества установленных в таёжной глуши, по дорогам и берегам, поклонных крестов, киотов, часовен.
   Окончил земную жизнь свою тот, кого калмыцкий кутухта (буддийский первосвященник) называл "Великим ламою" и "над ламами ламой", о ком сохранили живую память потомки тех жителей юрт, рыбаков и охотников, которых крестил он: "Добрый был старик, народ в обиду не давал, комиссары и воеводы боялись его. Остяков шибко, шибко любил..."
  
   Завещание, составленное его рукой, гласило:
   "Похороните меня в Тюменской обители, вне церкви, на пути, дабы мимоходящие попирали прах мой..."
   Он был погребён против западных дверей монастырского Троицкого храма.
  
  
  
  
  
  

ПОСЛЕСЛОВИЕ

  
   Сто с лишним лет прах святителя Филофея покоился у самого входа в Троицкую соборную церковь, и все входящие действительно попирали его ногами.
   Около 1830 года на этом месте настоятелем Свято-Троицкого монастыря архимандритом Амвросием было устроено каменное надгробие с надписью и изображением креста и лика святителя Филофея, покрытое невысокой сенью из листового железа. Началось поистине народное паломничество к мощам святителя. Нескончаемым потоком потекли к нему - вечному своему заступнику - жители всей Сибири, каждый со своими мольбами и горестями; служились панихиды, и многие получали просимое...
  
   С приходом к власти большевиков наступили годы лютых гонений на Церковь, годы расправы с православными верующими и священнослужителями. В 1923 году Тюменский Свято-Троицкий монастырь был закрыт и разграблен. К ноябрю 1923 года здания и постройки монастыря представляли собой плачевное зрелище. Везде царила разруха и запустение.
   Но видно не всё подвластно безбожной злобе.
   В секретном донесении Тюменского ГО ГПУ от 11 сентября 1923 года сообщалось о появлении в монастыре монаха-призрака "издающего свет, который ходит несколько ночей по монастырскому кладбищу и вокруг монастыря... Милиционер, стоявший на посту около монастыря, видел человека, который ночью появился у дверей монастыря... Милиционер стрелял в последнего, но с испугу не попал. Губрозыском в отношении видения в виде человека ведётся наблюдение, поставлены засада, ничего до сих пор не обнаружено."
   Кто же это? В кого ещё могут стрелять и не попадать?..
   Опасаясь распространения в городе и округе нежелательных слухов, местная власть, при активном участии раскольников-обновленцев, представителей, так называемой "Живой Церкви" в Тюмени, принимает решение об изъятии святых мощей святителя Филофея из западного притвора у входа в Троицкий монастырский собор.
   17 сентября 1923 года в 16 часу дня могила святителя была вскрыта.
   С тех пор о судьбе святых мощей Филофея не было никаких известий. Существовал некий акт от 29 мая 1946 года с перечнем содержимого предметов из "гробика Филофея", как музейного экспоната, который был сожжён в том же году в музейной топке. Но костей в нём не обнаружено.
  
   Прошли годы и годы. Исчезла, как дым, эпоха советской власти.
   22 июня 1994 года поруганную обитель посетил Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II.
   22 февраля 1995 года вышло постановление Священного Синода о возрождении монашеской жизни в Троицком мужском монастыре города Тюмени. Исполняющим обязанности наместника обители был назначен иеромонах Тихон.
   Монастырь Филофея вставал из руин. Насельники обители во главе со своим энергичным и деятельным наместником взялись за дело. Трудились, не покладая рук, и молились Господу, чтобы благословил труды их, да возродится вновь Троицкая обитель - детище Филофея, и станет вновь жемчужиной сибирского Православия, какой была до своего разорения.
   15 июня 2003 года в день Святой Троицы состоялось первое богослужение в возрождённом храме, которое совершил архиепископ Тобольский и Тюменский Димитрий. Любимое детище святителя Филофея вновь обретало свой прежний облик, свою былую праздничную красоту.
   Все эти годы шёл напряжённый упорный поиск пропавших мощей святителя, вдохновителем которого стал неутомимый наместник обители. Не может быть, чтобы Господь не сохранил, не уберёг от гибели мощи святого соработника Своего! Копали по всем монастырским углам, под колоннами храмов; искали в других местах и церквях. Но всё было напрасно.
   Однажды, в начале августа 2003 года к стоящему на ступеньках храма после Божественной литургии, наместнику, архимандриту Тихону, подошла пожилая прихожанка:
   - Я хочу сообщить вам о нашей семейной тайне.
   Женщина протянула конверт.
   В старом пожелтевшем от времени конверте находилось письменное завещание её отца, протоиерея Александра Сычугова. В годы советской власти он был назначен благочинным города Тюмени. В завещании содержались очень важные сведения о месте захоронения честных останков митрополита Филофея, в частности указывалось, что мощи святителя спрятаны под левой колонной Вознесенско-Георгиевской церкви. Однако начать разборку полов в этом действующем храме не представлялось возможным. Пришлось ждать до наступления сроков запланированного ремонта этой церкви по укреплению её фундамента. И только с началом ремонтных работ появились, наконец, необходимые условия для проведения раскопок.
   На первых порах усердных искателей ждала неудача. Несколько торопливых попыток оказались безрезультатными.
   Ещё и ещё раз студенты Тюменского Духовного училища под руководством своего ректора, архимандрита Тихона, принимались копать в разных местах разобранного пола церкви, то у одной, то у другой колонны... В один из дней, углубившись в землю, у левой ближней к алтарю колонны, наткнулись на странную кирпичную кладку, напоминавшую свод. Аккуратно вынув верхние кирпичи, обнаружили полость, в которой под верхними досками виднелось что-то завёрнутое в тёмную ткань.
   В этот момент все находящиеся в церкви: студенты, строители, работники храма, почувствовали тонкое необыкновенное приятное благоухание...
   Вдруг в полуразобранный склеп стал быстро поступать цементный раствор, которым заливали фундамент. Положение близкое к катастрофе! Раствор быстро растекался по стенкам свода, ещё немного и, найденные с великим трудом святые останки будут окончательно погребены под толстым слоем цемента...
   Срочно соорудили защитный барьер, добились команды о приостановлении заливки фундамента. Вход в храм был временно ограничен.
   Святитель, отец наш, батюшка Филофей, неужели мы обрели тебя! Неужели ты возвращаешься к нам, так долго, смиренно и скрыто пролежав в этой, ставшей родной тебе, тюменской земле!
   Так были обретены святые мощи великого сибирского подвижника, миссионера и просветителя Филофея, положившего во славу Божию бесчисленные труды свои ради спасения ближних, ради отеческой жертвенной любви к людям, к какому бы племени и народу они ни принадлежали.
  
   Ранним утром 21 октября 2006 года во время молебного пения: "Святителю отче наш Филофее, моли Бога о нас!" священники вынесли святые мощи святителя из алтаря Вознесенско-Георгиевской церкви. Начался вдохновенный незабываемый крестный ход по улицам предрассветной Тюмени, по мосту над Турой, - к стенам Свято-Троицкого монастыря, к Троицкому собору.
   Филофей возвращался в свою обитель.
   В 6 часов 45 минут рака со святыми мощами была внесена в собор и поставлена в центре храма.
   По окончании Божественной литургии архиепископ Тобольский и Тюменский Димитрий сказал:
   - Великая милость Божия появилась над нами, ибо сегодня мы стали участниками великого события - обретения и перенесения мощей Филофея, митрополита Тобольского и Сибирского, великого святого земли Сибирской. Его подвиг - равноапостольский, по прибытию в нашу епархию он явился начальником духовного образования, открыл первую школу и до конца своих дней миссионерствовал, просвещал народы Сибири, крестил и приводил в лоно Церкви Христовой. Его неповторимый подвиг стал примером жертвенного служения Богу. Своими трудами и молитвами он обустраивал и благоукрашал Свято-Троицкий монастырь, его последним желанием было остаться на вечное упокоение в этой обители. Его завещание было исполнено, и народ с первых дней чтил место его погребения. Но в годы лихолетья, буйства воинствующего атеизма, когда разрушались храмы, разорение постигло и Свято-Троицкий монастырь. Разорение было не только материальным, но и духовным: в нашем народе многие забыли свои корни, свои истоки. В этот период духовного забвения силы зла истребляли всё, что связано с традицией веры православной. Нарушая волю святителя Филофея, обновленцы вынесли его мощи из собора, где они покоились, и судьба его честных останков долго оставалась неизвестной. С момента возрождения монастыря многие годы велись поиски его честных мощей, велась архивная работа, находились противоречивые документы. И как откровение, было дано письмо, написанное священником, который хранил тайну перезахоронения мощей.
   В годы господства воинствующего атеизма под страхом смерти люди хранили тайны церковные. Мы знаем много примеров, как хранились величайшие святыни. Так добрые христиане, рискуя своей жизнью, сохранили мощи преподобного Серафима Саровского. В отроческие годы я воспитывался в храме, в котором служил священник, хранивший святыни преподобного Серафима: икону, перед которой молился преподобный, принадлежавшие ему предметы. Несмотря на все опасности и трудности, Господь давал людям сохранить эти святыни, и сегодня они возвращаются к нашему народу как великое духовное сокровище, как память, как свидетельство веры православной.
   Вот и сегодня, подобно обретению сокровища, явлено возвращение мощей святителя Филофея митрополита Тобольского и Сибирского, под своды этой Свято-Троицкой обители, которую он горячо любил и созидал, в которой он покоился столетия. Сегодня он вернулся сюда, и мы стали соучастниками этого возвращения. Это великая милость и великий дар для города Тюмени, ибо святитель, много потрудившийся для духовного окормления этих краёв, вернулся к нам, и мы можем вновь приступать к его святым мощам, чтобы поклониться и помолиться, испросить помощи Божией. Помолимся, чтобы он своим предстательством перед Богом укрепил всех на подвиг миссионерского служения, какой совершил он и его сподвижники: подвиг христианизации, освящения и просвещения земли Сибирской. Это особенно важно сегодня, когда мы видим, что наш народ нуждается в этом, страдая от духовного невежества, потери норм нравственности и морали, утраты тех традиций, которыми из века в век жили наши предки.
   Молитвенным предстательством перенесённого нами ныне великого святителя Церкви да дарует и нам Господь крепость духовных сил, ревность о вере, любовь к Богу и ближним.
   Я всех вас поздравляю с этим знаменательным событием, пусть Господь милостивый укрепит нас молитвами святителя Филофея, митрополита Тобольского и Сибирского. Аминь.
  
  

Тюмень - Москва

2007 - 2008

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   3
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"