|
|
||
Устал... не могу, надорван, нет сил. Сказать тебе несколько слов, побыть с тобою рядом, вспомнить о друге... Быть - просто, не играть литургические гаммы. Невозможен репертуар: Златоуст - Бах, Евангелие - как 9-я Бетховена... Толковник, упрямо вставленный в нотный стан, что-то сегодня сулит... Интерпретация священных иероглифов. Как они беззащитны при своей напористой сверхгениальной мощи, зависят от внутреннего слуха исполнителя: что услышит, вперя в них взор, что увидит в них, немо вопиющих к расшифровке. Иероглифов бытия больше не нахожу - спад энергии, силы, чего угодно... Последнее преимущество смертного - после смерти (с ее скрипучими дверями, всхлипами, потерями, слезами) говорить теплотою в сердце...
Как быть, если не продышаться и не помогают формулы? Что-то не работает, и не приходит помощь - ни свыше, ни через братское 03. Ах, там, где-нибудь на полпути между Вашингтоном и Нью-Йорком, сирая последняя электричка, где мы встретимся и посмотрим в глаза друг другу - просто: не как священник-писатель (сорвали лампасы и вон) - как два друга. Мы начинали святой дружбою во Христе. Я любил Евангелие Друга: Христа с Пресвятой Девой - в их диалоге.
Сотрудников я как-то незаметно потерял. С. поселилась на Ордынке. И. мечется по тартарной Москве в поисках мебели. П. ныряет куда-то в родовую программу, изображая из себя отца. М. ишачит за четверых: у компьютора и у плиты...
Сумасшедшая стерва из Перми (черный крест над Пермью видел еще Иоанн Кронштадтский) навязывает контактные адреса диктующих им кладбищенских упырей: мол, прими как откровение Божией Матери. Не могу, совесть не позволяет, бредом счел. За что пять крепчайших валентин николавен, ассириек, лукавн... приговорили меня судом “космической тройки” к медленному издыханию. Ничего не выйдет - державный твой свет, великая Россия!
Кто-то о чем-то судачит, кто-то преподносит образы. Сиротливая суета: принять образ, войти в образ, ходить в образе... А что, если безОбразность выше: личность хочет сохранить себя неповрежденной? Что, если образу предпочесть девственное лицо - без прозрачного бандажа света пренебесного, без тонких пелен и просвечивающих ликов, без прививок от святых из Царствия?.. Что, если нет ничего дороже, чем пройтись с тобой с полчаса по Москве? 2 тротуарных сокровенных круга: мимо касс Курского вокзала, мимо всей этой адской маеты, томления и одиночества, мимо пустыни, телефонных слез - мимо самого себя... и сегодняшних солдатских крестов. Ради такой беседы стоит жить, чтобы быть услышанным и носимым, чтобы знать: если постучишься, откроют. Не так ли учил и Господь?
Церковь стала напоминать лабиринт: тысяча дверей, и за каждой - светлая душа. Но почему-то немота и одиночество... Сердца сочетанны в одно, и тоска брата где-то по ту сторону провода не может заглушиться ни слезами, ни молитвами, ничем... Приходится ее переживать как евангельскую радость Павла, пишущего фессалоникийцам. Я бы исцелился получасовой беседой, как глотком воды в пустыне. Только ради этого стоит жить! Остальное - сон, отнято... Остается отдать жизнь из любви, как-то распорядиться, на кресте сказать свое последнее “прости”, прощая невиновных, “и меня простите”...
Поезд остановился в 2 ночи в пустынной степи - нить разорвалась, беседа наша прервалась. Продолжится в свой час... Душа благодарит за утрату, памятуя что разлучились лицом, а не сердцем (1Фес.2:17).
Канонической римской святости я предпочел бы какую-нибудь ветхость, если с ней связан нерушимый завет душ... чтобы в случае жалобы на слегка смещение ракурса, услышать в ответ голос, закрыть глаза (первый и третий палец к переносице) и успокоиться...
Душа моя ходит между сараями с колючей проволокой, бросает смиренный взгляд на снежные заминированные поля справа и слева. Узкий проход в перспективную вечность гулко отдается литургическими аллилуиями. По субботам и воскресениям церковь ликует, среди недели - акустический провал. Вынесло куда-то в Балашиху, в восьмикомнатный барак, чего только не видавший: от шприца в детскую попку до групповых оргий... Одну ночь провел пробитый пулей навылет в пустыне на доске ДСК со сложенным одеялом под головой. От ужасов прошибало пот и четырежды просыпался...
Балашиха - концлагерь конца 90-х для ссыльных от самих себя. Гулаг на месте бывшего монастыря: всамделешняя колючая проволока, запечатанные пионерские бараки с упырями, шпионящие гэбисты-сторожа, овчарка Серый и прогулочная, тускло освещаемая площадка 150х50. Слева ручей с радиактивной зловонной заводью, справа пруд с отравленной водой. Впереди зияет бывшее стрельбище: жуткие нагроможденные дыры, то ли атомное бомбоубежище, то ли могила какого-нибудь монгольского хана.
Потерялся сокровенный диалог... Не знаю, как и быть - не могу иначе... Между строк Евангелия я прочитал сокровенный диалог. Ты слышал мои проповеди. Я перебрал столько сокровенных струн, столько написал лирических псалтырей...
Я вспоминаю наше бродяжничество с П. Эстонский монастырь и литургия. Захолустная комиссионка, букинистическая пустыня... Но дьявол сделал свое дело и запечатал окна Бердяева и Златоуста. “Добротолюбие” осталось на совести Феофана Затворника, великого канонического святого московской патриархии. От святых отцов - язык и глаза Феофана Затворника: как он их видел и понимал. Но меня тянуло куда-нибудь в пещеру к Ефрему Сирину, прочитать в его сердце заглотанный белый свиток и подивиться золотому древу, процветшему в пророческих легких.
Я бы никогда не захотел видеть Бродского в Санкт-Петербурге... В Америке - острота: там... Важно, что где-то там... Если жить, ходя по лезвию, где-нибудь в вашингтонской коммуналке: восьмиметровая комнатушка и кругом четыре измерения сплошных книг... И опять же - не стихи, не поэт, не итальянские канцоны, не мандельштамовская сирость, не поэтическое колдовство... Сокровенный час! Литургия началась в 11.20, в 15.00 закончилась. Что такое сокровенный час? Церковь разбрелась. Двое остались перед образом Фатимской. А потом ушли, и больше никто их не видел...
Если выпарившиеся слезы оставляют след и по ним можно пустить ищеек, то душа поведет ноздрями и наведет на след, запорошенный снегом. Вспомни обо мне, если пронзится или прободится что-то там внутри у меня... И пока дано право на эту магнитофонную исповедь, уныло бросать взгляд на три красные точки (записывается ли голос?) - читай, читай, читай... Зачем ты слушаешь кассету с кошмарным прошлым? Послушай ленту моей исповеди, выходящей из сердца - и прости меня...
Никогда не было так тяжело... Брань... Только, когда медленно сходил с ума в православном храме, в сиротливой психушке, за чашкой чая, за учебником по диамату, на коленях одиночества прося о чем-то невозможном, юродствуя на 30-градусном морозе, заложенный минными полями боли справа и слева, когда было не продышаться - я открывался... Ну какой здесь литургический саркофаг, да предписанный путь с Евфросиньюшкиными поклончиками? Какая Почаевская лавра с благоухающей 500 лет стопочкой Пречистой? Неизведанный путь... Вышвырнули вон без листка в кормане. Сирота, сгорбленный сидишь на стуле. Время 5.15 ночи, в магнитофон диктуешь другу и благодаришь его за то, что есть, что слышит за 8 тыс. км...
Я такой кассетный друг. И не достучаться в обительные двери. Услышать на кассете голос!.. плакать, вспоминать, каяться: ах, если бы знал... если бы можно было вернуть!.. Ну пусть эта единственная 1015-я непереписанная кассета слушается тобой - “для всех - и ни для кого” (титульный лист ницшевского Заратустры). В конечном счете пространство боли определяет степень прободенности. По тому, как страдает твой близкий друг, я знаю, каково тебе...
2 месяца был нем... Разучился думать, диктовать. Затравленность - как уставное правило. Не с кем гулять. Один на один с пространством проигрываю какие-то недозволенные, интерферирующие шумы и фоны. Ну разве можно в пустыне рассчитывать на друга? Ничего не изменилось, брат мой... Та же келия-землянка в Оптиной, только ушедшая со временем в глубину куда-то на полметра.
Брат, как прекрасно здесь ни за что не цепляться! Светлая жертвенность, легкий переход, благородная совесть и последние распоряжения, среди них - последняя пророческая воля. Умирающему открыто будущее на 1000 лет вперед. Аккурат, что надо, тысячелетнее царство Христа провидится уже с первым агоническим хрипом. И в него входят миллионы таких, как мы. Вокруг вокзальные бродяги, 150-миллионные российские бомжи, бездомные калики-перехожии...
Какая же сволочь человек. Если бы ты был где-то рядом, в получасовой доступности, я не смог бы тебе сказать ни слова... А чтобы исповедаться и достучаться, надо, чтобы душа расположилась где-то по ту сторону земли. Боже, какие дали!.. Как иногда спасительно работает расстояние и преступно не работает зримое досягаемое пространство.
М. по-монашески дрыхнет на кушетке. С. прикорнула на полу к компьюторному столу, спеленалась шерстяным покрывалом из польского “Каритаса”. П. и И. след простыл, прячутся где-то с детьми в родовой программе. П. в 4 ночи ударно трудится на кухне. Взметнувшийся в горний мир крест молитвой архистратига Михаила прорезал 8 панельных этажей и вылетел куда-то в сферу телевизионной вышки.
В церкви литургия, понимаемая как просыпание... Противолетаргия. Ее можно прослушать на кассете. Еще, кажется, Симеон Новый Богослов писал: монах, потечет слеза - готов к причастию.
О нашем брате. 5 лет ходил в церковь, оправославливался, отправлялся... И никто не заметил, как тихо сошел с ума...
Ах, какие я писал молитвы в прошлом!.. И райский сад, и Миша Иванов (сирота-священник Иероним, каббалист наш московско-монастырский), и пещера Нового Афона с отпечатком на камне следов рук одного апостола... Что-то запечаталось навсегда, безвозвратно... Самое проникновенное, что я слышал в дневнике Ларисы: сомнамбула ее души плачет где-то на карнизе 5-го этажа белостолбовской хрущевки. Мне никогда не достичь такой степени проникновенности. Такого всеправославного смирения я не видел ни у одного монаха. Приняла 30 таблеток снотворного и погрузилась в вечный сон...
Ко мне ходит художница Д. Я люблю ее за ее раненность, заранее люблю ее, не увидев, не поняв... За ее одаренные раны. Хотя трудно представить, чтобы через сакральные раны Христа писалась живопись конца 20-го столетия. С ней ходит сиротливый мальчик, ее антрепренер, друг, спутник, утешение. Боже, как они милы, какие родные! - Посмотри, отец, какие раны и прости!..
На Москву еще можно смотреть, когда ночной иней покрывает балконные стекла и на крышах уже слегка посеревший снег. Москва тогда напоминает волшебный городок какой-нибудь шведской писательницы-сказочницы. И с радостью в сердце после ночной магнитофонной молитвы-исповеди приступаешь к утреннему чаю. Вот и первый трамвай простучал по 8-е Марта близ подмосковной знаменитой психушки. Издалека мелькнула зеленая апокалиптическая зарница. Начинается очередной труднический каторжный день... В 8 утра заводят алармы, сирены и сумасшедше забегают по перерытому асфальту джипы с новыми русскими. Атомно разлагающаяся Москва побежит куда-нибудь на барахолку, заработают цветные телевизоры с уличными новостями. Старушка с облегчением вздохнет: ночь прошла - и слава Богу! Поблагодарит за то, что одна-одинешенька в однокомнатной квартире и не выселили на улицу...
Во время лучших диктовок я испытываю блаженство, ни с чем не сравнимое. Душа осознает себя, хотя бы через зеркальную реальность.
Магнитофон рядом с деревянной статуэткой Нила Столбенского. Старец спит сидя, спинка сгорбленная, на голове схимнический балахон, руки аккуратно сложены на коленях, с епитрахилью, в облачении. Две палки в форме костылей подпирают плечи. И Нил Столбенский искал диалога со Христом - достучаться спустя 2 тысячелетия. Прикорнув к небесной слуховой раковине старческой церкви, услышать голос Спасителя - как Его слышала Мария... Христианство - только диалог! А потому диалог, если дается, прорывается - равен молитве, выше молитвы.
У нас первый храм ИПЦ - как подобает, из бывшего деревянного сарая с прогнившими досками. Первый храм ИПЦ на Святой Руси!.. Стоял на снегу, землю целовал. Святые говорили с неба: “Наконец-то наша церковь!” На коленях проходил вокруг алтаря трижды, в память об отцах на Соловках. Николай II сказал через икону: “Веди Россию к свету”.
Ничто для меня так не ценно, как часы этого ночного покоя, как 100 наговоренных ночных записных книжек. Если кому-то интересно, разверни, прочитай. И пусть нога на ногу где-нибудь на центральной площади Белграда, сидя на высохшем мраморном фонтане...
Ничего нет слаще, чем позвонить в 6 утра, сидя на ватном одеяле, подпершись подушкой у стены: “Ну как ты? Как ночь прошла? Не болит ли что?..” - Покой ли в сердце? Отстрадалась ли душа?..
Какая-то цепь... пишмашинка полетела в пропасть с кокнувшейся лампочкой. Вслед за ними - таблетки, окурки, какие-то пошлые нецензурные слова. Nihil obstat: “Не возражаю” (цензурное согласие печатать книгу жизни, где, ах! - есть ли в ней и мое имя?) - право на выживание в этом далеком от христианского мире, где только говорят о Христе. А где же церковь диалога?..
Диалог - не речь... тысячекратно больше - покой. Нет диалога - нет покоя.
Непредсказуемость, полная и тайная водимость. И совсем другие скорби, чем для обычного человека. Духовный мир - ночной. Не случайно же тайная вечеря, а не утреня. Свеча над тусклой иконой, псалтырь Ефрема Сирина, покаянное отдохновение от трудов и покой, какого никогда не обретешь в течении дня. Ночная вера... Но “сторож, сторож, сколько ночи?” Утро пробуждения!
Как трудно затесаться человеческой свободе и в традиционном храме. Ну, священник-монах кается, и ты за ним вслед: “мусор, червь, переползающий асфальт”. Ну, радость небывалая - присутствие Царицы, фонтанирующий свет... Но душа должна сказать свое ответное: “Да будет”. И Евангелие ничего не говорит о том, что творится в евхаристическом сердце воплощенного Христа.
Прекраснее этого мира нет! Творчество в Боге, оно единственно дает упокоение.
1997г.