По вечерам город всегда был тих и нежен, он уходил во тьму в пыли и вишнях, как солнце уходило за городской неровный горизонт. Вишнёвые деревья спокойно затенили клумбы и протянули друг другу ветви через проёмы улиц. Из года в год вишни медленно разрастались, а улицы становились всё уже, и все годы слились в одно безвременное время белых цветков, зелёных, серых ветвей и листьев.
Мы никогда не зажигали света. Мы, дети, не думали об этом. Это было такой же частью нашего мира, как сирые квартиры, затхлый воздух, вишни, как изменение звукового фона, когда бездонно тихо, безмерно плавно приближались серые фургоны, чуть медлили на узких перекрёстках и уплывали дальше, за вишни, за ряды пустеющих домов и в неизвестность. Всё замирало на многие часы вдоль их маршрутов. Солнце лета садилось годы напролёт в одном и том же месте над кварталом, в лучах все окна ярко пламенели, и где, в каком квартале б мы ни оказались, куда бы мы ни шли через проломанные внутренние стены, в квартиру из квартиры, в дом из дома - всё было одинаковым, весь город состоял из этих длинных жилых домов по два, три этажа и этих вишен вдоль прямых, ведущих в сумрак улиц. Конечно, к окнам редко подходили, и я не помню, чтоб это у меня когда-то вызывало удивление.
Мы уходили и зимой, бывало. Я плохо помню зимы. Худое это было время, ведь, убегая в спешке, мы бросали все заготовки топлива на зиму. Не помню, чтобы когда-то мы вернулись на старые места после облавы. Обычно мы больше чуяли, чем слышали беду в квартале по соседству, а однажды я услыхала оттуда краткие отрывистые звуки, как будто пёсий лай, сухой и приглушённый.
Однажды ночью я пережила облаву. В большой квартире, где мы были, включили в коридоре свет. Не думаю, что свет нас выдал; скорее наш квартал был следующим на очереди в их методичном плане внезапных, непредвидимых - то тут, то там - облав. Бывало это часто. Я оказалась в комнате с окном на улицу, пустой и тёмной, с жёлтыми обоями. На улице горел фонарь. В этой коробке стоял в углу возле окна престарый шкаф. В него-то я и влезла, уселась, сжавшись в ком, на тонких досках и видела сквозь щель дверной проём и в коридоре свет. Не помню ужаса; то был немой глубокий страх таящейся от кошки мыши. В дверном проёме я их увидала. Странно, они похожи на людей. По крайней мере ноги, обычные такие ноги, худоваты, затянутые в чёрную резину и в чёрных сапогах. А больше ничего и не попалось мне на глаза, вот только эти ноги. И оружие, тёмное, длинное, оно смотрело дулом в пол. Я не могла поверить - они так и ушли, не удосужившись проверить шкаф. А там могла ведь спрятаться не я одна, шкаф был не так уж узок. Где-то дальше слева, в другой квартире на нашем этаже почти неслышно звучали выстрелы.
***
Нас подвели удобства. В одном апреле мы оказались в очередной квартире, и эта была мала и хорошо обставлена - ковры, диван, подушки, всё тёплое и обжитое, стол, ванна, плита и полотенца и даже холодильник. И мы там угнездились. А выход из квартиры был один - через входную дверь, внутри ни одного проёма в стенах. Когда мы почуяли облаву, спасаться бегством было поздно. И все попрятались куда кто мог: в шкафы, под вешалки, в кровати под горой тряпья. Я проскочила в кухню, понимая: здесь слишком жилой вид, отсюда не уйдут, не поискав и не найдя хотя бы одного. На плите стояла сковородка, холодильник работал, и запах пищи был даже в коридоре. Деваться мне было некуда. Везде, где можно было спрятаться, уже кто-то сидел. А они вот-вот войдут в квартиру. И я перевернула небольшой диван - стоя, он бы меня никак не спрятал -, залезла под него и легла на спину, сложив на груди руки. Они найдут меня, я знала: перевёрнутый диван не только привлекал внимание своей нелепой катастрофой в ухоженной квартире, но и покоился на деревянных ручках и оставлял между собой и полом зазор в добрые десять сантиметров. Туда я и посматривала, и в этот зазор, я знала, меня увидят.
Меня увидели. Чёрные сапоги помедлили. Пауза длилась бесконечно долго. Когда раздались выстрелы, я даже не поняла, в меня попали или все пули застряли надо мной в диване. Выстрелы грохотали, в диване надо мной образовались дырки, и я поняла: диван-то пуст и тонок, я опрокинула его одной рукой, в меня уже не раз попали, меня убили, а я и не заметила. И тут ко мне пришла огромная, слепая радость. Они убили меня и остальных искать не станут, убив, они не ищут никогда и не найдут мою семью, моего брата, который где-то спрятался в тех комнатах, куда они уже не заглянут. Их пули пробивали меня насквозь, меня вместе с диваном, и уходили в пол, а я не чувствовала ни пуль, ни щепок. Я знала: моя жизнь кончилась. И она продолжается.