Я приехал в Россию за славой - на презентацию своего первого романа, вышедшего в конце 2002 года в издательстве "Юмбус-Мумбус", поначалу не собираясь застревать здесь надолго.
Это был очередной камень, брошенный мной в гнилое петербургское болото постсоветского времени, без малейшей надежды на то, что от него могут пойти хоть какие-нибудь круги.
В Петербург я наезжал каждый год, иногда даже по нескольку раз в год, устраивая выставки, акции, перформансы, дававшие широкий резонанс по всему миру (например, "NAKED POETRY"), но при этом злобно замалчиваемые питерской постмодернистской тусовкой и новым официозом, словно бы ничего этого и не было.
Мрачный безжизненный "Арт-Центр" на Гоголевской, созданный российскими спецслужбами на месте бывшего сквота свободных художников, фильтровал контакты с Западом и награждал привилегиями серость.
Бывшие сексоты, перекрасившиеся в демократов, вершили бал на кладбище советского искусства, жёстко отсекая всё новое и живое. Болото со смачным хлюпаньем засасывало любую инициативу, однако я продолжал кидать и кидать камни.
В этот раз, весной 2003 года у меня появилась иллюзия, что что-то, наконец, произошло, сдвинулось с мёртвой точки, круги пошли, и я остался. Мой роман был номинирован на "Интернациональный Бестселлер", о нём писали и даже спорили. Наверное, весь трюк состоял в том, что я в этот раз ломанулся не в искусство, а в литературу, где меня ещё плохо знали и не могли сразу идентифицировать в качестве патологического провокатора и подонка.
Так, живым мне неожиданно удалось проникнуть в мир мёртвых. Мир групповщины советского образца, интеллектуальной ограниченности и мелкой зависти. Жить в этом мире оказалось невозможно, поэтому я стал создавать другой, параллельный, свой мир. Новые модные издания, росшие, словно грибы, помогали мне в этом, приглашая публиковаться на своих глянцевых страницах.
"СТАРЫЙ МИР ИСКУССТВА", "ПЕТЕРБУРГ НА ЗАГОРОДНОМ", "ПРИГОРОД" и другие глянцевые журналы опрометчиво представляли мне свои страницы для просвещения сограждан. Я выступал против скуки и пошлости, щедро делясь информацией, образованием и опытом, кропотливо собранными мной за долгие годы эмиграции и странствий. Однако это продолжалось недолго, поскольку почти все они постепенно перестали делать ставку на культурную богему и переключились на среднего обывателя.
Очень скоро мне больше некуда стало писать, поэтому я стал писать в "НИКУДА" (еврейские молодёжные страницы), газетку тиражом в три тысячи экземпляров, выходящую при Еврейском Культурном Центре на ул. Рубинштейна, куда меня привёл дважды еврей Советского Союза Семён Левкин. Писал я туда под псевдонимом Владимир Зельдович-Купершмит, Аврора Крейсер и Сима Телявивкина, поскольку писать под именем Владимир Яременко-Толстой было туда не вполне уместно.
Но больше всего мне нравилось получать там деньги - это был настоящий перформанс! Редактору "НИКУДА" Лёне Шифману давал на гонорары молодым авторам несколько пачек купюр различного достоинства редактор "взрослой" газеты "Еврейское Слово", приложением к которой и выходил "НИКУДА", господин Цуцковер.
С Шифманом всегда надо было торговаться, иначе он платил мало - 100, а то и 50 рублей за статью. Нужно было сказать - "Лёня, а почему так мало? Смотри, какая это большая статья! А фотографии? Я заплатил только за плёнку 75 рублей! А за проявку? А за печать? Давай ещё триста!" А Лёне давать не хотелось, поскольку он твёрдо знал - чем меньше он заплатит авторам, тем больше останется ему.
Но что Лёня! Семён Левкин писал в газету "Еврейское Слово" и однажды я видел, как он торгуется с Цуцковером. "Я вас не знаю!" - говорил Цуцковер. - "Какой ещё такой Левкин? Какая статья?" "Ну, как же, разве вы меня не узнаёте? Я ведь для вас уже три года пишу! Да и статья она вот напечатана, смотрите! И фотография меня тоже там есть! Вот! Это ж я - Левкин!" "Не может этого быть..." - упорно не сдавался хитрый Цуцковер. - "Нет, не похож! Разве это вы?!"
Кроме еврейских страниц, меня почти везде резали. Мне было странно общаться с коллегами по перу, не знавшими, о чём бы таком написать, поскольку писать мне всегда было о чём. Темы я находил сам, стараясь писать только о том, что интересно мне и другим. Многие из текстов, вошедших в этот сборник, не находили своего издателя и публикуются здесь впервые. Я не люблю тех, кто никогда не писал в стол - этим сейчас модно хвастаться. И я знаю, что они меня тоже не любят.
Когда же редактор Сергей Грязев, печально известный тем, что кастрировал книгу бескорыстного защитника прав и свобод ущемлённых российских олигархов, кухонного революционера Эдуарда Грейпфрутова "Охота на Хрякова", вышедшую в издательстве "Юмбус-Мумбус", вырезав из неё все сцены эротики и секса, тем самым лишив произведение классика ушедшего века его основных литературных достоинств, предложил мне издать сборник статей в серии "HOMO HOMINI LUPUS EST" созданного им издательства "АНУС" под рабочим названием - "публицистика последнего периода", я сразу же согласился, взяв предварительно с него слово, что у меня он ничего резать будет!
Этим изданием я хотел бы поставить точку в моей публицистической деятельности на определённый момент, поскольку сейчас полностью занят театром и публицистику уже практически не пишу. Да и писать уже совсем некуда! Михаил Заболоцкий - главный редактор одного из болотных изданий ещё в марте написал мне короткий e-mail: "Владимир, мне запретили вас печатать"...
Данный сборник - это своего рода car walking, прогулка по автомобилям, сборник историй о городе, в котором стало невозможно гулять, поскольку в нём царит хаос и беспредел, о городе, в котором происходит дискриминация гуляльщика - вонючие и грязные машины (символ уродства и жлобства, мнимой респектабельности и роскоши) повсюду - на тротуарах, на газонах, на пешеходных переходах.
О городе, в котором нет адекватной власти и в котором я ничего не смог изменить своей публицистикой последнего периода - я, продолжавший отчаянно кидать камни в ожидании, пока пойдут круги - круги на болоте...
Владимир ЯРЕМЕНКО-ТОЛСТОЙ
Санкт-Петербург, июнь 2004
ГОЛЫЙ ТОЛСТОЙ
интервью Ильмире Степановой
для еженедельника "Московские Новости"
Незадолго перед нашей встречей он забрал из питерского издательства авторские экземпляры своего первого романа "Мой-мой" и подарил мне один, подписав: "Я - Толстой". Так он сокращает свою двойную фамилию: Яременко-Толстой. На первой странице - коротко об авторе: "Прямой потомок великого русского писателя графа Льва Николаевича Толстого, знаменитый перформанист и эксгибиционист, экономист и профессор Венского университета". Можно было бы добавить - выпускник Венской академии изобразительных искусств и ученик знаменитого архитектора Хундертвассера. Вот, собственно, я вам его и представила.
- Владимир, вы давно живете в Европе, а книга почему-то - о Петербурге...
- Знаете, сейчас в Европе скучно жить. Искусство в тупике, глобализация - это глобальная скука. Вот я и пытался найти себя в России - задумывал художественные проекты, активизировал художников. Приехал сюда полтора года назад на несколько месяцев - была эйфория, энергия. Хотел начать новую жизнь, но в итоге только заболел и написал роман о том, что здесь со мной происходило. Его недавно выпустили в издательстве "Лимбус Пресс" с большой задержкой, безобразно отредактировав и оформив. Вчера объяснили, что задержка была вызвана тем, что главный художник отказался мою книгу иллюстрировать. Сказал, что она гнусная.
И тогда они почему-то проиллюстрировали ее работой Мартироса Сарьяна "Панорама весеннего Еревана". Изменили названия глав, убрали некоторые фразы, отдельные слова, много ляпсусов. Я был в шоке. В Вене я писал на немецком языке в разные журналы, и меня редактировали: это все-таки не мой родной язык. Но правка не была такой безжалостной, как на родине.
Я понял, что в России сейчас в принципе можно все: начать, сделать, но вот конечный продукт получается ... неожиданным. Роман значительно пострадал и теперь как будто даже немножко не мой.
- "Мой-мой" получился немножко "не мой". Почему, кстати, такое название?
- "Мой-мой" - по-фински "привет". "Привет" оказался прощальным. Приехал две недели назад после года отсутствия и увидел, что большинства мест, описанных в романе, уже не существует. Исчезли какие-то кафе, магазинчики. Снесли даже цоколь памятника Ленину в Таврическом саду с красной надписью "Верните Ленина на место!"... Приезжаю домой на улицу Чайковского - выясняется, что мой телефонный номер продан. Раньше просто отключали, я возвращался из-за границы, платил и все. А теперь номера нет, надо снова на очередь становиться...
Наверное в моей жизни наступает какой-то новый период: я на какое-то время отказался от преподавания в Венском университете, где проработал около десяти лет, теперь пишу пьесы, хотя никаких связей с театральным миром у меня нет. Правда, до этого я много занимался перфоманс-артом, а это ведь тоже театр. Мне кажется, я вижу все сценически.
С чего началось ваше увлечение перформансами?
- С поэзии. Когда-то в пионерлагере "Прибой" под Зеленогорском я пытался организовать литературный кружок. С одобрения старшего пионервожатого дал объявление через радиорубку, но пришел только пионер Артём, который тоже сочинял стихи. Так мы с ним и познакомились. Попробовали устроить поэтический вечер, но слушать нас никто не хотел. Тогда мы придумали новую тактику. Звали девчонок в Ленинскую комнату, где всегда было пусто, и говорили, что будем читать стихи голыми. Они, разумеется, приходили...
Правда, вскоре нас из пионерлагеря выгнали. Может, этот случай так и остался бы детским воспоминанием, но он снова всплыл в моей памяти, когда в 1996 году литератор Виктор Кривулин пригласил меня почитать стихи в его поэтической студии на втором этаже Музея Анны Ахматовой. Я очень волновался, и все время думал, как мне одеться. Галстук душил, костюм казался нелепым. В конце концов, просто вызвал такси, взял портфель со стихами и поехал туда совершенно голым.
- А таксист что?
- Да ничего. Он подъехал к подъезду, я вышел, сел. Он не отреагировал никак - в Петербурге сейчас люди боятся бурно реагировать. Мы въехали во двор музея Ахматовой, я поднялся по лестнице и заметил, что присутствующие несколько смущены. Но никто не кричал, не возмущался. Потом я объяснил, почему это сделал.
Надо сказать, я себя прекрасно чувствовал. Мне было смешно и радостно на душе, а когда начал читать, появилась удивительная легкость и свобода. Потом мы с бывшим пионером Артёмом, который теперь живёт в Лондоне и именуется Тимом Гадаски, устроили перформанс голых поэтов в питерском Манеже, а вскоре это движение появилось и в Европе. Поэзией ведь очень сложно кого-либо заинтересовать, а когда поэт обнажает душу и тело, это больше интересует публику.
- Значит, отцами-основателями этого движения в Европе стали вы с Гадаски?
- Первый Международный Фестиваль Голых Поэтов мы организовали в Лондоне, в Институте Современного Искусства. В Англии вообще много поэтических клубов, которые часто сопровождают свои вечера перформансами. Поэты там подразделяются на "page poets" и "performance poets". Короче говоря, в нашем фестивале приняли участие известные поэты со всего мира, которые не просто читали голыми, а устраивали различные маленькие шоу.
Например, японская поэтесса читала поэму о своих многочисленных мужчинах, проецируя на свое тело слайды. Как дипломат, она много ездила по разным странам, и на этих слайдах были ее воспоминания - фотографии людей, виды городов, природа. Австрийский поэт Александр Шварц, пишущий стихи о метро, показывал видео о своих обнажённых реситалиях в венской подземке. Был перформанс с цветами, с духами, с театром теней...
Был даже голый психиатр доктор Карл Йенсен из Дании: он выступил с хитроумной лекцией о физиологии любви. После этого в Англии появился Клуб Голых Поэтов, насчитывающий уже более двухсот членов. О нас сделали передачу на Би-Би-Си и по Си-Эн-Эн, написали в крупнейших газетах. Отзывы были разные: английская журналистика вообще редко оценивает, что хорошо, что плохо, предпочитая иронию. Газета "Гардиан" писала: "Когда поэты сняли свои одежды, их стихи отнюдь не сделались лучше, просто их неполноценность никого больше не волновала". А солидная "Санди Таймс" ехидно замечала, что "поэзии нужна нагота как сонету 15 строк"...
- Другие ваши перформансы тоже были связаны с темой обнажения?
- Чаще всего да. Однажды нас с Гадаски пригласили в Уэльский университет, который устроил в нашу честь парти под названием "ночь русских поэтов". Во дворе сделали искусственный снег из пены и белых хлопьев. Мероприятие это спонсировала водка "Смирнов": сексапильные девочки в коротеньких юбочках ездили на роликовых коньках и наливали присутствующим.
Мы не ударили в грязь лицом, выступив с весьма сложным сорокаминутным представлением про оленя - священного защитника сибирских народов. Это был душераздирающий эпос о том, как 18 сибирских девственниц при свете Северного Сияния в холодную полярную ночь рождают молодого оленя, а злой дух Ы пытается им помешать. Всё было очень эффектно - с декорациями, бубнами, якутским фольклором...
- Какие тенденции вы наблюдали в перформанс-арте на Западе?
- За границей это отдельное направление в искусстве, которое преподают в университетах и в академиях художеств. Перформансы там чаще всего жесткие. Одни себя режут, другие - как, например, югославка Марина Абрамович, ездят в машине по тесному кругу на протяжении 16 часов и объявляют количество кругов. Известный австрийский художник Герман Нич убивает животных и устраивает из этого ритуальные шокирующие зрелища. Художники стремятся шокировать публику. То же происходит сейчас и в русской литературе: если хотят выделиться, пишут чернуху. Много повторов и мало нового. Никто не знает, куда двигаться дальше.
- Но вы пытались что-то найти? Говорят, у вас в Вене была своя галерея, где царила бурная художественная жизнь.
- Да, у меня там проходило по три-четыре события в неделю: литераторы читали свои произведения, выставлялись разные художники, делались перформансы, а по воскресеньям даже служил священник русской церкви, которого выгнали из капеллы католики. Бывали интересные вещи. Одна немка фотографировала коробками из-под обуви. Она берет коробку, пробивает дырку, вставляет лист фотобумаги, направляет на объект, а потом проявляет и получается снимок. Она привезла кучу таких коробок с дырками, и каждый мог взять себе "камеру". Было много любопытного, но галерея не приносила доходов, поэтому я решил ее закрыть.
- А сочинительством заниматься в Вене не пробовали?
- Я хотел написать новый роман под названием "Война и мир", потому что старый уже давно устарел и не читается, который начинался бы словами: "Второго января 1996 года я был произведен в звание циммер-коменданта австрийской армии, но о своём назначении я узнал лишь две недели спустя"... Знаете, мне ведь пришлось, в своё время, послужить в дивизии "Эдельвейс" - это что-то вроде спецназа, горные штурмовики.
- Ничего себе! Глядя на вас, не скажешь...
- Это вообще абсурдная история. Дело в том, что в Австрии профессор обязан быть по закону австрийским гражданином. Когда я получил место в венском университете, мне предложили оформить двойное гражданство, и сказали, что в армию не возьмут, там призывают до 35 лет. Однако политическая ситуация изменилась, к власти пришла другая партия, и меня вызвали в военное ведомство. Всего у них существует 9 ступеней здоровья (9-я - летчики и национальная гвардия), мне по иронии судьбы дали 8-ую, а это как раз штурмовики.
После этого я улетел встречать Новый год в Россию, и там запил. Должен был прибыть в казарму 2-го января, но не прибыл. Я позвонил и сказал, что болею. Мне пригрозили трибуналом, если я немедленно не вернусь, но я всё равно появился в казарме только через две недели. Причем так рассчитал, чтобы явиться в воскресенье, когда нет начальства. Захожу - на вахте солдаты говорят по-русски. Оказалось, что это бухарские евреи. Их там много осело, когда через Вену шла эмиграция в США и Израиль.
Они вызвали дежурного унтер-офицера и что-то ему вполголоса объяснили. Тот мне ничего не сказал, отвел в отдельную комнату, где я три дня отсыпался от питерских перепоев, есть не ходил, только в туалет наведывался по нужде и воды попить, никто меня не трогал. На третий день заходит ко мне комендант со свитой и спрашивает: "Ортодокс?". Я говорю: "Йа-йа, руссиш ортодокс", то есть русский православный.
А он почему-то рассвирепел. Стричься отправил и в общую казарму перевёл. Потом оказалось, что у бухарских евреев был серьезный конфликт с комендантом, требовавшим, чтобы они обрезали пейсы. Они по этому поводу главному раввину нажаловались, а тот министру обороны, комендант чуть места своего не лишился.
Когда же я на вахте объявился - с бородой и с волосами до плеч, бухарские тихонько унтер-офицеру на ушко шепнули: мы-то, мол, простые евреи, а вот приехал ортодоксальный, только попробуйте его тронуть! Жаль, что они меня не предупредили, так бы я до конца службы под еврея косил и в отдельных апартаментах отсиживался...
- И как вам служилось в австрийской армии?
- Наша дивизия маршировала под жутковатую песню: "На могиле горного штурмовика никогда не переводятся цветы, потому что на его могиле всегда цветут эдельвейсы". Я ее ни разу не пел, только губами шевелил. Я читал там "Швейка" на немецком языке и черпал полезные советы, как вести себя в австрийской армии. Например, что нужно выставлять себя полным кретином. Я так себя и вел. Дисциплину всячески саботировал.
За это меня не отпускали на выходные домой, как всех остальных, и мне приходилось по мобильному телефону заказывать себе пиццу и пиво из итальянского ресторана, так как кухня в казарме не работала. Нам платили 500 долларов в месяц, поэтому на пиццу хватало.
- Жаль, что этот роман так и не реализовался... А что с пьесами, которые вы сейчас пишете?
- Я написал уже пять, четыре из них - на русскую тематику. Одна, например, о московских концептуалистах, где действуют многие реальные лица, другая - о Джеймсе Бонде в Санкт-Петербурге, который борется с порнографией, идущей через Интернет из России. В Питере всем этим руководит некий доктор Оргазмус, ведущий скромный образ жизни - он живет в коммунальной квартире, плохо одевается, кричит на дворовых бабушек и ходит с авоськой. Но в результате он одерживает блестящую победу над суперагентом 007. Смешно и никакой чернухи. Мне кажется - это как раз то, что сегодня нужно.
Март 2003
БЕЛЫЕ НОЧИ - ЧЁРНЫЕ ДНИ
Санкт-Петербург был изначально задуман как собирательный образ европейского города. Художники и архитекторы из Австрии, Германии, Италии, Голландии и других стран Европы ехали в Россию, чтобы реализовать здесь свои проекты. В качестве иллюстрации к сказанному можно приложить увесистый том "Петербург немецких архитекторов от барокко до авангарда", изданный к 300-летню города институтом Гёте совместно с Министерством иностранных дел Германии и дающий подробные сведения о 374 немецких архитекторах, в разное время участвовавших в застройке северной столицы.
На фотографиях книги изображены не только хорошо известные всем церкви, дворцы, корпуса Эрмитажа, но и обычные доходные дома, фабрики, пожарные башни. Одним словом, весомая часть привычного городского ландшафта является как бы немецкой. А сколько вокруг всего французского, швейцарского, итальянского, шведского? Невероятно.
Хорошо гулять по Петербургу в белые ночи, грезя о загранице по её здешним подобиям и предаваясь досужим мечтаниям. А ещё лучше уехать... Чтобы посмотреть, поучиться, пожить. Чтобы отдохнуть, забыться, отвыкнуть от опостылевшего русского гадства и одновременно попытаться что-то понять, что-то изменить, что-то сделать.
Из-за чего художники уезжают на Запад? Причин много. Я уехал покорять Париж в конце восьмидесятых, сразу же, как только стали давать загранпаспорта. Однако быстро разочаровался, скитался, голодал, ночевал в кладбищенских склепах. Белые ночи сменились чёрными днями. Мифы о Париже оказались иллюзией, Париж - клоакой.
В конце концов, я оказался в Вене, где в Академии художеств в ту пору преподавал известный волюнтарист и экспериментатор Фриденсрайх Хундертвассер, утверждавший, что в мире нет ничего одинакового, что даже две ноги одного и того же человека - разные, впрочем, как и две банки консервированных бобов в супермаркете.
На вступительных экзаменах я рисовал на грязных кусках упаковочного картона нежными акварельными красками "Ленинград". Он меня принял. У Хундертвассера было двенадцать учеников, и каждый должен был найти свой собственный стиль, а не подражать мастеру. Всё это разительно отличалось от преподавания в наших академиях, где из студентов методически выбивается любая индивидуальность. Я был очарован.
Оказалось, что в Академии кроме меня учатся и другие русские. Так, вскоре в академическом буфете за стаканом дешёвого красного вина я познакомился с Надеждой Игнатьевой.
Она училась на реставрации. Из Петербурга уехала в 12 лет вместе с мамой, вышедшей замуж за венгра. После окончания школы поняла, что из Венгрии, процветавшей при коммунистах и быстро превращавшейся после их падения в экономическо-культурное захолустье, надо делать ноги. На свой страх и риск поехала в Вену и попробовала поступить в Академию художеств, провалилась. Жила в католическом общежитии для работающих девушек. Рисовала портреты туристов на улицах. Поступить удалось только со второго раза.
Надежда Игнатьева в отличие от меня обладала весьма здоровым прагматизмом, сказывался более продолжительный опыт эмиграции. Она хотела стать не просто художником, как я, а художником-реставратором. Чтобы не умереть с голоду. Надежда преодолевала всевозможные тяготы в надежде на то, что когда-нибудь она начнёт хорошо зарабатывать, даже получать государственные заказы.
А пока реставрировала частным образом, в основном для "кунстханделя" Вильницких - предприимчивых одесских евреев, покупавших на венских барахолках старые картины, которые затем выставлялись на продажу в интернете для состоятельных американцев. За труды ей платили гроши, и назвать реставрацией подобную работу можно было только условно - ей приходилось больше писать, вернее - подписывать. Американским же обывателям было совершенно невдомёк, что Шишкин, например, никогда не изображал на своих холстах панорамы альпийских пейзажей, стада тучных тирольских коров и горные водопады в окрестностях Зальцбурга.
Венские же барахолки - отдельная тема. О них слагают легенды. И не без оснований. "Всё началось, когда пришли русские" - сладострастно признаётся в рекламном проспекте своего необычного музея Рудольф Леопольд - известный венский коллекционер. В 1994 году австрийский парламент принял специальный закон, получивший название "Lex Leopold", объявивший его коллекцию достоянием республики. А в 2001 году в центре Вены был открыт Музей Леопольда, вместивший его коллекцию.
Рудольф Леопольд - врач. Когда в 1945 году в Вену вошли советские войска, он ещё учился в университете. Поступление на медицинский факультет спасло его от мобилизации в войска вермахта, а избранная специализация в гинекологии должна была обеспечить ему мирное пребывание в тылу. Но война кончилась. Австрию оккупировали союзники. Город разделили на три сектора - советский, американский и англо-французский. И на голову молодого венского доктора неожиданно упал золотой дождь.
За военнослужащими последовали подруги и жёны. Упущенное во время войны навёрстывалось колоссальными темпами. А консервативные австрийские врачи, воспитанные на идеях католицизма, отказывались делать аборты. Леопольд богател. Доллары, фунты и франки струились в карманы молодого медика. Не отказывался он порой и от советских рублей. Куда же вкладывать деньги? Этот вопрос доктор решил необычным способом. Он начал покупать на толкучках и барахолках произведения австрийских художников.
Когда в 1956 году оккупационные войска покинули Австрию, его коллекция насчитывала десятки тысяч работ, в том числе произведения Эгона Шиле, Густава Климта, Оскара Кокошки и других знаменитостей.
В открывшемся недавно Музее Леопольда выпускница Венской академии художеств Надежда Игнатьева получила место младшего реставратора. Параллельно она работает реставратором в графическом собрании Национальной библиотеки. Диплом престижного учебного заведения распахнул перед нею многие двери. Но диплома этого могло бы и не быть, и пришлось бы ей всю жизнь подписываться Шишкиным в дубиозном "кунстханделе" Вильницких. А виной тому мог стать не кто иной, как сам Микеланджело.
Историю эту она хотела бы поскорее забыть, вспоминая о ней только в страшных снах или с испариной на лбу. У своего профессора она была на хорошем счету, считаясь чуть ли не лучшей студенткой. Получив заказ от одного известного северно-итальянского графа на реставрацию коллекции средневековой графики (фамилию графа Надежда предусмотрительно умалчивает), он решил не реставрировать сам, а раздать рисунки своим студентам в качестве дипломной работы. Единственный Микеланджело достался Надежде, как лучшей из всех.
Посмотрев на лист в ультрафиолете, она решила, что характерные белые пятна на рисунке являются следами штукатурки от протёкшего потолка, и погрузила рисунок на час в соответствующий раствор. Сама же пошла выпить кофе. Когда она вернулась, то, прежде чем увидеть самого профессора, стоявшего перед химической ванной, она уже слышала в коридоре его крик, похожий на рёв ошпаренного шакала. Он стоял и кричал, почти выл. Заглянув в ванну, она ужаснулась. Работа гения итальянского Ренессанса была изуродована. Надежда неправильно выбрала раствор. Ошиблась в происхождении пятен. Оказывается, это были капли сальной свечи. В итоге жир безобразно растёкся по всему листу. Обретя дар членораздельной речи, профессор орал, что о дипломе ей придётся забыть. Пять лет учёбы в мановенье руки пошли насмарку. Она заплакала.
"Реставраторы тоже иногда ошибаются" - говорит Надежда, вспоминая эту историю, закончившуюся в итоге благополучно (сало с работы Микеланджело путём сложных манипуляций удалось таки вывести и заказчик остался доволен, так ничего и не узнав о реставрационных перипетиях).
Успех Леопольда не дают покоя многим собирателям искусства, в их числе художнику Виктору Шапилю, эмигрировавшему с берегов Невы четверть века назад. "В России я ничего подобного собрать бы не мог, там много грамотных людей. А здесь страна непуганых идиотов" - говорит он, показывая свою коллекцию. Каждую субботу Виктор проводит на блошином рынке. В его арсенале имеется множество курьёзных историй. Например, история о том, как он купил акварель Айвазовского.
Листая на антикварном развале картинки, увидел русскую подпись. Сначала не поверил своим глазам. Решил действовать осторожно. Взял какой-то яркий рисунок религиозного содержания, а к нему в придачу акварель Айвазовского, спросил, сколько стоит. Поторговался. Заплатил. Рисунок религиозного содержания продал приятелю. В итоге Айвазовский обошёлся даром.
В коллекции Виктора много икон, есть несколько работ Тьеполо, Гейнсборо, Тенирса, Меньеса, большое количество голландцев, в том числе 19 листов графики Ван Дейка. Со временем Виктор изучил механизм художественных аукционов и теперь занимается по его собственному выражению "товарообманом" - продаёт и покупает в венском "Доротеуме".
Однажды по дороге домой, он увидел двух югославов, выносивших строительный мусор из какого-то подвала. В качестве носилок они использовали большую старинную картину. Терпеливо дождавшись за стаканом абсента в соседнем уличном кафешантане пока югославы отправятся на перерыв, он вытащил картину из-под груды кирпичей и забрал с собой. Исследовал, отреставрировал. Это оказалось полотно ХIX-ого века кисти художника Соренсона - действительного члена Шведской и Датской Академий художеств. Теперь эта картина висит у него на кухне.
Кроме коллекционирования Виктор Шапиль занимается экслибрисами. В своё время он был председателем Ленинградского клуба экслибрисистов. В Петербурге о нём помнят. К его шестидесятилетию на Литейном проспекте в галерее Михайлова члены клуба открыли его персональную выставку. Однако назад в Россию он не собирается. Привык к Вене. В последние годы много занимается компьютерной графикой. Сделал около сорока короткометражных фильмов о деятелях русской культуры в Вене, написал много стихов. Стихи он пишет под влиянием классической музыки. Я пролистал несколько сборников.
Как хороши глюковины у Глюка.
Ему, наверное, напел Орфей, подлюка.
Мне реквием диктует образ странный.
Лица не вижу, дьявол окаянный.
Ещё много курьёзных и поучительных историй можно рассказать о петербургских художниках, сменивших белые ночи родного города на чёрные дни эмиграции. А лучше просто пойти погулять и помечтать о Европе, призрак которой неотвратимо бродит по улицам.
Май 2003 г.
НОВАЯ ЭРА
В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
НЕ НАСТУПИЛА
Информация о результатах итогового голосования на "Национальном Бестселлере" каким-то образом просочилась ещё до начала самой процедуры. Это стало очевидным, когда в прихожей зала "Крыша" гостиницы "Европа" ко мне подскочила тетенька, заведующая московским отделением "Лимбус Пресс", ещё не знавшая меня в лицо.
Я как раз беседовал с преподобным отцом Агапитом - персонажем романа "Мой-мой", одетым в цивильное, поскольку ответственный секретарь премии - критик Виктор Топоров запретил ему появляться на церемонии в рясе, во избежание, как он выразился, каких бы то ни было нежелательных инцидентов.
"Простите, это вы Гаррос и Евдокимов?" - запыхавшимся голосом спросила она. Мы представляли собой живописную пару - оба с длинными волосами, бородами, в очках. "Вот Гаррос" - хихикнул отец Агапит, не будучи облечённым саном, и кивнул на меня. "Нет, я - Евдокимов, а он - Гаррос" - парировал я. "Нет, это он - Гаррос" - авторитетно заявил Агапит, превращая слово "гаррос" из имени собственного в имя нарицательное. "Ждите здесь" - выдохнула тётенька, - "сейчас я приведу журналистов".
Через минуту нас окружили репортёры с фотоаппаратами и видеокамерами. "Вот они - наши герои!" - восхищённо воскликнула тётенька, а мы с Агапитом стали принимать эффектные позы. "Станьте друг к другу спиной! Вот так, чтобы два профиля..." - руководила съёмками тётенька. Мы хихикали и корчили рожи.
И вдруг мне стало понятно, что речь свою я готовил напрасно, что премию мне не дадут. Надо было хотя бы не учить мне эту речь наизусть, потому что теперь в мозгу настойчиво стучала хорошо зазубренная фраза - "с присуждением "Национального Бестселлера" роману "Мой-мой" наступила новая эра в русской литературе".
Вскоре за столиками актового зала я увидел настоящих Гарроса и Евдокимова - двух жалких апартидов из Риги (перед ними, как в зоопарке, стояла табличка, на которой это было написано). "Зачем вы меня обманули?" - гневно шепнула мне тётенька, проходя мимо меня к одному из стульев президиума.
"Надо было читать мой роман!" - хотелось мне выкрикнуть ей вослед, - "Надо было читать "Мой-мой", где я говорил о том, что людям необходимо говорить то, что они хотят услышать, создавая, таким образом, изменённую реальность. Конечно, ведь тебе тоже хотелось, чтобы герои выглядели как герои!? А теперь - получи, гадина!"
Члены малого жюри, наконец, проголосовали. Я получил лишь голос Ирины Денежкиной - юной Франсуазы Саган из Екатеринбурга и пошёл напиваться в буфет. Новая эра в русской литературе не наступила...
Июнь 2003
ОПРОВЕРЖЕНИЕ НЕОПРОВЕРЖИМОГО
Во время моего последнего визита в "Лимбус Пресс" произошли странные вещи. Завидев меня, главный редактор издательства, издавшего мой роман "Мой-мой", Виктор Топоров страшно взволновался и выскочил из-за стола, за которым до этого уютно пыхтел над какой-то объёмистой рукописью. Топоров выпучил глаза, закричал и затопал ногами, до смерти перепугав сидевших в том же помещении сотрудников - две корректорши и девушка-пиарщица в ужасе выскочили вон.
Причиной такого необычного возбуждения сего известного критика, знаменитого отца "ахматовских сирот" стала, как оказалось, моя последняя публикация в издании "ПЕТЕРБУРГ НА НЕВСКОМ" о "Национальном Бестселлере". Вернее, это был комментарий, напечатанный под рубрикой "МНЕНИЕ", по мнению Виктора Топорова бросающий тень на премию, ответственным секретарём которой он является. Он требовал опровержения, пугая меня лишением тысячи долларов премиальных за второе место, мне до сих пор не выплаченных.
Не возьмусь утверждать, что я ничего и никого не боюсь! Разъярённого Топорова я испугался и пообещал дать опровержение. Только не могу понять, почему моё мнение показалось достойному критику настолько важным?!
Разумеется, унаследовав от своего именитого предка Льва Николаевича Толстого такие важные титулы как Глыба (Г), Матёрый Человечище (МЧ), Зеркало Русской Революции (ЗРР) и Величайший Гуманист Всего Человечества (ВГВЧ), я несу за свои слова определённую ответственность перед современниками и потомками, однако мнение своё я никогда не считал объективным, а наоборот всегда подлинно субъективным, порой даже откровенно предвзятым.
Поэтому опровергать его возможно и даже иногда нужно. Не подлежит опровержению лишь сам факт, ситуация, описанная мной в той заметке, а мнение, оно и есть мнение! Но опровергать его всё же абсурдно! Ведь самым абсурдным занятием в мире назвал Фридрих Ницше устами своего Заратустры - "бросать соль в море и статуи в грязь"...
Июль 2003
ПОЭЗИЯ РОДИЛАСЬ ГОЛОЙ
Я помню рассвет над Гринвичем 20 августа 1998 года. Первые лучи солнца падают на Кэнари Ворф, Темзу и Остров Собак. За красной кирпичной стеной Гринвич-парка уже отчётливо виден купол обсерватории, возвышающейся на границе двух полушарий - западного и восточного. Тим Гадаски спит рядом на заднем сиденье кэба, присланного за нами из студии Би-Би-Си в Вайт Сити. Нас везут на Breakfast News и мы должны успеть к 7 часам утра.
Сегодня открывается Первый международный фестиваль Голых Поэтов (The First International Festival of Naked Poets), кураторами которого мы являемся. Нас пригласил лондонский Институт Современного Искусства (ICA) - престижное государственное учреждение на проспекте Молл рядом с Букингемским дворцом.
Вот уже несколько дней мы делаем News. О нас пишут крупнейшие газеты Великобритании - "Гардиан", "Индэпэндент", "Санди таймс", "Ивнинг стандарт", "Обзервер", "Дейли телеграф" и другие. Мы прославились. С утра до вечера интервью в студиях и по телефону для радио. В субботу пойдёт репортаж по CNN в программе Art Club. Лестно быть знаменитым.
Около тридцати голых поэтов из разных стран соберутся на свой Первый международный. Билеты распроданы за месяц вперёд. Ввиду серьёзности мероприятия или в силу каких-либо нам неизвестных причин, аккредитацию в пресс-центре ICA получили журналисты только шести крупнейших газет. Корреспондентам "Сан", "Дэйли миррор" и прочей бульварной прессы категорически отказано. Ажиотаж и неразбериха. Когда-нибудь напишу об этом книгу или сценарий для фильма. Неплохая история для Голливуда: два молодых русских поэта начинают неравную борьбу с косностью и посредственностью в современном искусстве, с так называемой "политической корректностью" и мэйн-стримом. И делают они это голыми.
Студия Би-Би-Си, в которую нас везут, находится на другом конце города. Нам нужно проехать через центр и машина попадает в пробки. Лондон - огромный пятнадцатимиллионный монстр, размазанный бесчисленными районами малоэтажных домов на колоссальном пространстве.
Ближе к семи становится ясно, что к началу новостей мы не успеваем. Гадаски проснулся и начинает нервничать. "Успеем, сэр!" - успокаивает его водитель кэба, и действительно, без пяти семь мы входим в огромный холл студии. Там нас уже ожидает девушка с бэджем сотрудницы Би-Би-Си, приколотым к кармашку светлого пиджака. "Russian naked poets!" (голые русские поэты) - быстро говорит она двум дюжим охранникам на вахте, оторопело вскакивающим от этих слов по стойке "смирно" и взирающим на нас с изумлением и немым вопросом : "Как голые? Что-то не видно..."
И тут я вижу себя голым на бесчисленных телевизионных экранах вокруг. Что это? Неужели забыл одеться? Вроде бы нет. Ведь голый я не в интерьере студийного холла, а на балконе ICA с Биг Беном на заднем плане. Это репортаж BBC World Service, снятый накануне во время предварительных репетиций. Теперь они показывают его в блоке новостей в конце каждого часа.
"Вы будете в прямом эфире" - говорит нам девушка и вталкивает нас в какую-то дверь. Мы усаживаемся за полукруглый стол рядом с модератором. На электронных часах сбоку секундная стрелка приближалась к семи. Загорается лампочка прямого эфира. В основных новостях три темы: нефтяные поля в Саудовской Аравии, Моника Левински и Фестиваль Голых Поэтов. Ни слова о кризисе в России, разразившемся три дня назад. В конце передачи ведущий пожимает нам руки и с деланной признательностью патетически произносит: "Thank you for keeping your clothes on" (спасибо за то, что вы не стали снимать одежду). Типично английский юмор.
В нашем предисловии к книге "Poetry is nakedness" (поэзия как нагота), изданной к фестивалю и собравшей под своей обложкой стихи и фотографии 10 англоязычных поэтов, мы написали:
"Нам часто задают вопрос: `Почему голые? Разве сам процесс творчества - это уже не обнажение и незащищенность?' Нам часто говорят: 'Поэты должны оголять свои души, а не свои тела'. `Это наглая ложь' - отвечаем мы. - `Тело принадлежит поэту ни чуть не меньше, чем его душа'. Наше тысячелетие подходит к концу, и мы находим поэтов уткнувшимися в компьютеры и телевизоры, занятыми невероятным множеством посторонних вещей, и совершенно забывшими о том, что для создания поэзии все это совершенно не нужно.
Ведь поэзия - это единственный вид искусства, который можно создавать голым. Если художникам нужны кисти и краски, создателям фильмов - камеры и осветительные приборы, то поэты свободны от всего этого хлама.
Первая поэзия создавалась голыми людьми, вдохновляемыми природой и любовью. Стихи сочинялись, читались и запоминались в то время, как солнце и ветер ласкали обнаженные лица, плечи, груди, колени и гениталии первых поэтов, а боги прислушивались к их песням. Вспомнить хотя бы греков с их обнаженным богом искусств Аполлоном, окружённым не менее обнажёнными музами? Поэзия стояла у истоков искусства.
Сегодня мы чувствуем, что поэзия должна вернуться к этому изначальному состоянию и вновь встать во главе всех искусств. Одежда, как цепи, должна быть отброшена прочь, а поэты вновь должны сделаться свободными и сильными.
Опыт показывает, что выступления голых поэтов пользуются громадным интересом у публики. Художники приходят, чтобы писать их портреты, а фотографы - чтобы их фотографировать. Они становятся маяками для художников, потерявших себя в бескрайнем океане современных течений.
От первых поэтов нас отделяют тысячелетия надуманных споров о взаимодействии души и тела. Голые тела нам показывают лишь в местах, противных душе - в медицинских учреждениях и в порнографических изданиях.
Голая поэзия дает возможность воспринимать душу и тело одновременно, читать поэзию и смотреть на энергетику тела, читать тело подобно поэзии и понимать поэзию через тело".
Как всё начиналось? А начиналось всё в пионерском лагере "Прибой" под Зеленогорском, где мы и познакомились с Тимом Гадаски. Тогда он был ещё пионером Артёмом, в то время как я был уже комсомольцем. Нас свела любовь к поэзии. С одобрения старшего пионервожатого лагеря я старался тогда организовать литературный кружок при Ленинской комнате. Дали объявление через радиорубку лагеря. Но никто, кроме Гадаски, не пришёл. Мы с ним почитали стихи друг другу, а затем попробовали устроить поэтический вечер, окончившийся полным провалом. Немногим явившимся девочкам было скучно, и они почти сразу ушли. Тогда мы придумали новую тактику и стали зазывать юных красавиц в Ленинскую комнату поодиночке или небольшими группами и там читать им стихи голыми. Помню, однажды пришла очень красивая девочка из старшего отряда, и я страшно возбудился. Когда я начал читать, у меня встал член, а она засмеялась, шлёпнула меня по члену панамкой и убежала. Славой мы наслаждались почти неделю, пока на нас кто-то не настучал начальству. Из лагеря нас выгоняли с позором. Как давно это было!
Позже, но тоже давно, лет двенадцать назад, в конце 80-х годов, в смутное время перестроечного беспредела Тим Гадаски влюбился одновременно в двух хорошеньких дочек полковника КГБ Волшенюка, близняшек Свету и Таню Волшенюков. Его любовь, как это порой бывает, была не совсем взаимной. Однажды теплым весенним вечером, когда папа девушек бдел в "большом доме" на Литейном проспекте, допрашивая активистов Демократического Союза, молодой поэт приблизился к балкону дома, выходящего на тихий угол Таврического сада, неподалеку от Башни Вячеслава Иванова, и, воспользовавшись случаем, что двери и окна на балкон были распахнуты настежь, а из парка неслись весенние ароматы зацветавшей сирени, стал громко читать свою любовную лирику. Сердца дочерей полковника КГБ, изредка выглядывавших на нашего героя, оставались холодными, как руки Дзержинского. А поэт читал и читал. Он был одет в свой лучший велюровый пиджак и свои новые джинсы. Когда же его раздела банда подвыпивших хулиганов, не побрезговавших даже кроссовками и импортными трусами, он не стал звать на помощь и не побежал в милицию, а продолжал читать и читать дальше. Стихи он помнил наизусть. В итоге одна из девушек, я не могу сейчас сказать точно, была ли это Света или Таня, вышла на балкон и знаком предложила ему подняться в квартиру. И поэт не заставил себя просить дважды.
В начале 90-х Гадаски эмигрировал в Израиль, а оттуда со временем перебрался Англию. Я в свою очередь поступил в Венскую Академию Художеств на отделение живописи и графики к профессору Хундертвассеру. Встретились мы вновь в Санкт-Петербурге летом 1997 года. В ЦВЗ "Манеж" проходила III-я международная выставка современного искусства "Диалоги", на которой я выставил несколько своих работ. В программе выставки был заявлен вечер перформансов, однако перформансы никто делать не собирался. Это была слишком продвинутая форма искусства для Петербурга того периода. Деятельным был лишь художник Игорь Колбаскин, более других активный и собиравшийся в качестве перформанса публично побриться. Программу перформансов, как нечто новое, изъявило желание снимать сразу несколько каналов общественного телевидения. Куратор выставки Лариса Скобкина в панике заметалась, прося всех, кого только возможно, хоть как-нибудь поучаствовать. С подобной просьбой обратилась она и ко мне. В тот момент я водил по выставке Тима Гадаски, показывая ему картины - свои и чужие. "Давай сделаем голую поэзию!" - предложил он, и мы придумали довольно сложный перформанс с игрой на скрипке, с девушками и с чтением стихов известного питерского художника-шестидесятника Гены Устюгова, упрятанного родственниками в психбольницу в Гатчине. Когда бедная мама Тима Гадаски, сидя вечером на даче у экрана телевизора, увидела в новостях голого сына, гнусным образом позорящего всю семью, она горько рыдала и несколько дней не выходила из дома, стыдясь посмотреть в глаза соседям.
Акция не осталась незамеченной. Случайно оказавшийся в зале "Манежа" английский куратор перформанс-арта предложил нам выступать в английских поэтических клубах. Мы согласились. После первых же выступлений к нам присоединился ряд известных поэтов во главе с профессором уэльского университета Энтони Хоуэллом (думаю, что многим запомнился его монументальный перформанс "Оживление диоскуров" в ЦВЗ в1998 году, когда он, уже как адепт движения голых поэтов, в паре с голым юношей и сам голый водил по "Манежу" и перед ним двух белых коней, словно оживляя тем самым статуи стоящих у входа в "Манеж" диоскуров). В молодости профессор Хоуэлл был солистом Королевского балета, но возраст брал своё и он, оставив карьеру танцора, начал преподавать сначала танец, а затем и искусство перформанса. Он разработал свою собственную теорию, утверждая, что в перформансе есть три основных компонента, три краски - фиксация действия, повторение действия и нарушение ритма. Он не устаёт заявлять, что художник-перформер должен быть всегда готов к любым неожиданностям. Одна из подобных неожиданностей ожидала самого профессора, выступавшего во второй день Фестиваля. Выйдя на сцену он заявил, что прочитает свои самые лирические стихи в первом отделении голым, а во втором отделении будет читать одетым свои самые грязные сексуальные вирши. Такое заявление не осталось без реакции публики. В перерыве приверженцы голой поэзии побежали к ближайшему шопу. Когда же профессор Хоуэлл появился в своём лучшем костюме в начале второго отделения, под крики "Naked! Naked!" (голый, голый) в него полетели яйца и помидоры. Борцов за чистоту голой поэзии быстро удалили из зала, а Энтони невозмутимо дочитал стихи до конца.
Мы выступали по лондонским кубам, когда Сусанна Харт, бывшая ученица профессора Хоуэлла, пригласила нас поучаствовать в программе современных перформансов The Tingle Factor в Институте Современного Искусства на день рождения Шекспира 23 апреля 1998 года. Это выступление стало в какой-то мере определяющим. Молодой сотрудник ICA Кристофер Хьюитт предложил нам сделать большое шоу голых поэтов, и мы согласились. Для самого Хьюитта этот смелый шаг стал началом блестящей международной карьеры.
Несколько месяцев ушло на подготовку и организацию, издание небольшой книги-каталога и всевозможные технические неурядицы. И вот, 20 августа 1998 года фестиваль, как и запланировано, открылся. Каждый из многочисленных участников старался чем-нибудь удивить. Японская поэтесса Рейко Ивано проецировала на своё голое тело слайды. Австрийский поэт Александр Шварц, пишущий стихи о метро, делал перформанс с видео, на котором были запечатлены его обнажённые реситалии в венской подземке. Николас Тредвелл, скандально известный галерейщик с Олд Стрит, представил музыкальный перформанс под названием "Empty Bed Blues", для которого ему пришлось привезти в ICA свою собственную кровать. Французская поэтесса Эммануэль Ваккерле устроила на публике голую исповедь. Слепая негритянка Мишель Тейлор из Тринидад и Тобаго кружилась под звуки собственного голоса в растаманском экстазе. Ещё был перформанс с цветами, с духами, с театром теней. Был безрукий поэт-инвалид Мат Фрейзер и много всего остального. В конце желающим из зрительного зала тоже предложили почитать стихи голыми, и волонтёров оказалась немало.
Стоит отметить особо, что движение голых поэтов не является чисто литературным явлением. Отнюдь нет. Это одна из форм современного искусства. Это перформанс. А перформанс - это тема отдельной лекции. Кстати, с лекцией на фестивале выступил голый психиатр доктор Карл Йенсен. Правда, лекция его была не о перформансе, а о любви - источнике поэтического вдохновения.
Июнь 2001 год
Выборка цитат из британской прессы о фестивале Голых Поэтов в переводах Ольги Щукиной
"Гардиан" 22/08/98 Стьюарт Джефрис
Палата N6 (голые поэты)
Институт Современного Искусства (ICA), находясь рядом с Букингемским дворцом, неоднократно становился объектом нездоровой полемики. В его галерее уже показывали грязные пеленки и скульптуры нимфеток-мутантов, в театре за государственный счет ставили откровенно порнографические спектакли. В марте ICA сделал эксклюзивную премьеру фильма "Больной: Жизнь и смерть Боба Флэнагана, супермазохиста". Все это было весьма вызывающим, но можно ли сказать то же самое и о Голой Поэзии? Первый международный фестиваль Голой Поэзии проходит на этой неделе в Институте Современного Искусства. Это часть движения, начавшегося в Санкт-Петербурге примерно год назад. Когда поэты сняли свои одежды, их стихи отнюдь не сделались лучше, просто их неполноценность никого больше не волновала: нагота необходима поэзии, как сонету 15 строк. Взяв старт в Санкт-Петербурге, Голая Поэзия прокатилась по Европе как стриптизерша на роликовых коньках, собирая деньги и отзывы в прессе за резинку трусов на всем своем пути до самого Лондона. Результат последних веяний можно было наблюдать в новостях на 1-ом канале Би-Би-Си, когда нам показали бесстыжий шаманический танец погруженных в неистовый генитальный транс русских поэтов Тима Гадаски и Владимира Яременко-Толстого на балконе ICA, выходящем на респектабельный Молл. О, если бы Ее Величество как раз проезжала бы мимо - это могло бы стать настоящим королевским калютом!
"Ивнинг стандарт" 21/08/98 Том Купер
Сообщество голых поэтов
Даже технический персонал явился голым на Первый международный фестиваль Голой Поэзии. Новаторское событие в ICA неизбежно сделало полный сбор. Событие было организовано двумя русскими поэтами, Тимом Гадаски и Владимиром Яременко-Толстым, отцами-основателями нового течения, собравшими голых поэтов из разных стран мира на свой первый фестиваль. "Обнажение тела - это не главное: когда раскрывается душа, то вместе с ней раскрывается и тело", - пояснил Тим Гадаски перед выходом на сцену, где он представлял сибирский шаманический танец, причем весь его наряд состоял лишь из кусочков меха и оленьих рогов. Публика билась в экстазе. "Это не развлечение, - заявил Гадаски потом, - а серьезная творческая работа".
"Индэпэндент" 10-08-98 Теренс Блэйкер
Летом Лондон пустеет и оживает
Поэты снимают одежду. Не смейтесь, это - правда, и это - замечательно. Первый Международный фестиваль Голой Поэзии представляет новейшую европейскую литературную моду в ICA при полном зале, необычно притихшем и погруженным в созерцание. Голая Поэзия, по признанию куратора лайв-арта ICA Кристофера Хьюитта, "создает более тесную духовную связь с аудиторией".
"Возможно ли?" - скажете вы, с отвращением вспоминая голого и жирного поэта Аллена Гинзберга, декламировавшего стихи Уильяма Блэйка на сцене знаменитого "Альберт холла", одновременно рассуждая о мастурбации. Но взгляните на прелестную француженку Эммануэль Вакерле (уже одно её имя звучит как поэма!) или на колоритный дуэт из Санкт-Петербурга - Тима Гадаски и Владимира Яременко-Толстого? По словам директора "Poetry Society" Криса Мида, они несомненно самые физиологически мощные стихотворцы со времён первого появления в Лондоне Тэда Хьюза, сексуальная аура которого повергала в обморок женщин уже при одном его появлении.
"Дэйли Телеграф" 19-08-98 Оберон Во
Субъективный выбор
Я думаю, в свете последствий терракта ИРА, унесшего 28 жизней, или бомбардировок Найроби и Дар эс Салаама, где погибло около 250 человек, нам стоило бы немного больше симпатизировать голым поэтам и немного меньше политическим идеалистам, какими бы красивыми целями те не прикрывались.
О ФУРШЕТАХ
Смею сметь утверждать, что современное искусство по отношению к фуршету вторично! Современная литература тоже. Фуршет - это причастие. Это то, что остаётся в памяти и в желудке. Закрепляет увиденное и услышанное. Развязывает языки. Способствует общению и сближению. Это то, чем завлекают. Это - визитная карточка мероприятия. Ведь люди приходят потусовать, пообщаться. Не стану утверждать, что искусство - это тусовка. Однако тусовка - это его неотъемлемая часть.
То, что фуршет первичен, а искусство вторично, давно поняли и приняли заграницей (впрочем, тоже не все и не везде). Постепенно понимание это приходит и к нам. Даже в музее Анны Ахматовой на вернисаже выставки "Райские кущи" неожиданно кормили яблоками и поили голимым чаем. В холодину и дождь. Дали бы лучше водки и хлеба! Но и на том спасибо.
А в "Бродячей собаке" на презентации нового литературного журнала "ГО" по полной программе закармливали икрой и прочими деликатесами, алкоголь лился рекой. Публику развлекали зажигательные "ЧИРВОНЦЫ" и певичка Наталья Пивоварова. Журнал, который показался мне поначалу невероятно слабым и скучным, постепенно завоевал симпатию и в итоге даже согласие дать в следующий номер отрывок из нового романа.
Неудачное название "ГО" отпугнуло многих, не знающих его истинной подоплёки, того, что это две первые буквы от слова "голос", английский глагол "идти" и название хитроумной японской игры. Многие по неведению ассоциировали его с гомокультурой, находя подтверждение в опубликованном в нём обширном тексте о лидере "Новой Академии" Кибире Старцеве и галерее Д-137.
Так, "Новые Серапионы", приглашённые на презентацию, состоявшуюся сразу же после очередного слэма, недоверчиво улизнули в парк напиваться за собственные деньги, дабы потом ни в чём непотребном, поди, не обвиняли! Доброе имя и правильная сексуальная ориентация дороже вкусного бутерброда. Да уж, да! А на "Национальном Бестселлере" в гостинице "Европа" вино закончилось уже в первые же полчаса, осталась лишь водка, и еды тоже было не вволю. Я, например, так толком поесть там и не успел, поскольку спешил общаться - на фуршете было несколько интересных женщин. Ел руками с чужих тарелок, о чём потом, разумеется, прописали в газетах.
Хорошо, когда хорошо кормят. Когда премии дают тоже неплохо. Но мне обещанную тысячу баксов за участие в финале с моим романом "Мой-мой", за шорт-лист и за второе место так до сих пор и не дали. Первые несколько дней я возмущался, звонил организаторам, а затем плюнул и поехал зарабатывать деньги в Вену. Надо было принимать дипломные экзамены в университете у моих бывших студентов. А в Вене бьёт ключом сладкая жизнь. Конец сезона - июль - время всегда благословенное. Перед наступлением каникул и летних отпусков спешат оттянуться все. Галереи устраивают последние презентации перед летней паузой. Всюду какие-то мероприятия. Каждый день куча всяких банкетов. Если поднапрячься и быть мобильным, то можно посетить до десятка фуршетов за вечер. Если здоровья хватит, конечно. Там поят хорошим вином, там дают коктейли, там...
Во дворе "Сецессиона", например, на открытых жаровнях жарят морепродукты и рисотто трёх видов, разливают холодных овощной суп. И всё на халяву! А по пути домой уже за полночь неожиданно натыкаюсь на новую галерею, открытую североамериканским индейцем и его австрийской подругой, три ванны наполнены банками пива, бутылками с алкогольными напитками и льдом, в подвале играет джаз-банд. Среди публики несколько знакомых лиц, и праздник продолжается до утра.
В фуршетном безумии опростоволосился лишь коллекционер Эзель, владелец сети крупных строительных супермаркетов "BAUHAUS" и внушительной коллекции современного искусства. Он пожадничал и на презентации новых поступлений своего гигантского загородного музея угощал лишь каждого посетителя лишь банкой дешёвого пива и жареной сосиской. Причём только после экскурсии по его собранию, которую он водил лично. В итоге к нему почти никто не ходил.
Зачем? Смотреть отстойное балканское искусство? Видео-кадры югославских художников, запечатлевшие сцены реальных убийств, в которых они, по всей видимости, сами же принимали участие. Я всё-таки посмотрел. Заел сосиской и захотел поблевать. Но надо было спешить на Моцарт-плац, где известный австрийский архитектор Хайдольф Гернгросс устраивал презентацию своей архитектурной газеты.
На площадь перед фонтаном с Моцартом привезли концертный рояль, какой-то полуобнажённый молодой архитектор, забравшись Моцарту на спину, дурным голосом пел арии из "Волшебной флейты". Объявили перформанс русского художника Сергея Спиртихина из Петербурга, которого Хайдольф нашёл на пешеходной зоне, рисующим портреты прохожих, и пригласил поучаствовать в шоу.
Спиртихин, одетый в бейсбольную кепку и фрак, на ломаном немецком языке объявил в микрофон, что он будет спать в фонтане. Целых пять минут. Затем он подошёл к воде. Фонтан не работал. Вода давно застоялась и сильно воняла, в ней густо плавала зелёная слизь, плевки и размокшие окурки.
Русский художник вынул из кармана высокий стакан, зачерпнул воды, достал жёлтую пластиковую соломинку и с наслаждением выпил дивный коктейль до дна. Затем он погрузился в фонтан. В одежде.
Из-под воды торчал лишь козырёк его кепки и рука с сигаретой. Публика досчитала до трёхсот. Русский художник встал, сделал глубокую затяжку вместо вдоха и скромно затерялся в толпе.
ОСВОБОДИТЕЛЬНИЦА
Тот факт, что современное искусство вторично по отношению к фуршету, уже давно не приходится никому доказывать, поскольку вторичность его бесспорна и очевидна. Несколько лет назад русская художница Елена Лапшина, живущая в Австрии, приняла концептуальное решение сделать фуршет артефактом. Вооружившись видеокамерой и фотоаппаратом, она начала документировать фушеты, сопровождающие крупные художественные события, такие как Венецианская Биеннале и Документа в Касселе. По всему миру охотится она за пикантными кадрами, на которых известные кураторы, директора крупнейших музеев и всемирно известные художники, отталкивая друг друга локтями, почти теряя человеческое лицо, протискиваются к блюдам с дармовым угощением. В кадре мелькают жующие рты, жадно дрожащие губы, горящие пищевым вожделением глаза, пихающие в карманы дорогих сюртуков бутерброды с ветчиной, рыбой и сыром руки, и при этом ни единого произведения искусства. Искусство остаётся за кадром - оно лишь повод для возлияния и возъедания, оно не имеет ровным счётом никакого значения. Но это лишь одна сторона работы художницы. Роль её здесь пассивна, она - наблюдатель, документатор. Вторая сторона - активная, это перформанс. Елена Лапшина считает, что подобные мероприятия надо постепенно вообще освобождать от искусства, полностью обходясь без него и ограничиваясь одним фуршетом. Суть её перформанса состоит в том, что она чертит на полу окружность с надписью внутри - "Art Free Territory" (территория свободная от искусства), затем становится внутрь и там какое-то время стоит. Но бывают выставки и без фуршета. В петербургской галерее "Борей", например, куда я забрёл в дни недолгого июльского зноя. Захотелось посмотреть эротические фотографии немецкого фотографа Михаэля Мейланда. Народу на открытии почти не было - несколько журналистов и пара случайных прохожих. Чтобы иметь публику, её нужно постоянно прикармливать, как рыбу. Если публику не прикармливать, её не будет.
Фуршета в "Борее" не было, смотреть тоже было не на что. На снимках немца далеко не первой свежести тусовщицы, визуально знакомые бомонду по тесному борейскому кафе, робко показывали свои увядшие прелести в грязных городских дворах, на набережных и даже у стен Эрмитажа, вызывая чувство гадливости и никого не возбуждая.
Немец сказал речь. Попросил задавать вопросы. Я спросил, не хочет ли он угостить всех пивом? "В этой стране и без того достаточно пива!" - патетически заявил он и тему на этом замял. Делать было нечего, немец, закончив речь, выскочил на улицу, я разговорился с приятелем-журналистом. Хотелось пить. Неожиданно фотограф-эротоман появился снова. В каждой руке он держал по бутылке дешёвого пива, одну из которых заискивающе протягивал мне. "А, совесть заела!" - подумал я, благодарно принимая бутылку. В это время корреспондент газеты "Еврейское Слово" Семён Левин, стоявший рядом со мной, наивно потянулся к другой. "Danke", сказал он, берясь за бутылку, и потянул её на себя. Немец молча дёрнул бутылку обратно. Корреспондент газеты "Еврейское Слово" не уступал. Так они какое-то время тянули её каждый на себя, но немец оказался сильнеё и Семён Левин остался без пива. А массивные двери "Манежа" в день официально заявленного открытия VI-ого международного фестиваля экспериментальных искусств "Диалоги" оставались плотно закрытыми. На двери любителей искусства ждала бумажка: "Манеж закрыт, идите на хуй все! Администрация" - то ли перформанс, то ли реальная попытка администрации ЦВЗ вступить в диалог с общественностью. Фестиваль тихо открылся на следующий день. Без торжественных речей, без фуршета. И практически без посетителей, которых давеча так откровенно послали...
По-настоящему набить желудок удалось лишь на частной вечеринке одного модного критика у него дома на Васильевском острове. Приглашённых ждали тарелки с крупно нарезанными свежими овощами, колбасами, сыром, щедрыми пучками дачной зелени. Хозяин готовил сангрию. Водки хватило до утра и ещё осталось. Где-то за полночь гудящее общество почтил своим визитом директор Венского музея МАК (Museum fЭr Angewandte Kunst), известного своими МАК-найтами (еженедельными ночными программами по вторникам) господин Питер Номер, приезжавший в город на Неве для переговоров с мистером Пиотровским о проведении пробного МАК-найта в Эрмитаже. Не найдя под рукой чистой рюмки, я щедро налил ему водки в пивную кружку, и после нескольких глотков он охотно поделился со мной своими планами. Пробную ночь планируется провести в русское Рождество с 6-ого на 7-ое января будущего года. Предполагается участие русских и австрийских художников, музыкантов, поэтов и клоунов. Я предложил ему также задействовать и Эрмитажный театр, где было бы целесообразно силами студентов Театральной академии поставить мою новую пьесу "Адский огонь или Откровение Гантенбайна", рисующую драматический любовный треугольник между австрийской писательницей Ингеборг Бахман, немецким писателем Генрихом Бёллем и швейцарским писателем Максом Фришем, обсуждать постановку которой в Венском академическом театре на немецком языке я должен был ехать в ближайшие дни. Питер Номер пришёл в восторг. Ингеборг Бахман - классик современной австрийской литературы сгорела заживо ровно тридцать лет назад в 1973 году от курения в постели. Он написал мне свой номер и потребовал, чтобы я ему позвонил, когда буду в Вене. Через несколько дней я звонил ему из Вены. Поговорил с секретаршей. Мне перезвонили почти сразу. Я был немедленно приглашён отобедать с помощником директора по особым поручениям Элизабет Гинтор и куратором МАК-найтов Андреасом Криштофом на веранде музейного ресторанчика. Сам Номер обедал за соседним столом, где давал интервью двум американским журналистам, время от времени подсаживаясь к нам. Элизабет Гинтор оказалась приятной девушкой с гладкими красивыми ногами, её голые коленки, торчащие из-под короткой парусиновой юбки, пьянили меня не хуже стакана с зелёным Вельтлинером, которым я запивал салат и шницель, когда невзначай касались меня под узким столом. Она вспоминала свою первую поездку в Россию, когда ей было четырнадцать лет, они ездили от школы классом. Тогда она впервые пила водку и напилась страшно - незабываемые впечатления. Перед самым отъездом из Вены случайно встретил свою бывшую студентку с её новым бой-френдом и они увязались провожать меня на вокзал к московскому поезду. Филипп - улыбающийся высокий вечно молодой парень лет сорока пяти угостил пивом в привокзальном баре и рассказал грустную историю своей жизни. Оказалось, что он - австрийский коммунист. Окончил Высшую Партийную Школу в Москве. А теперь вот уже несколько лет как не у дел, ведь другой профессии у него нет, а КПСС австрийскую компартию больше ни материально, ни морально не поддерживает. Кошмар. Они посадили меня в вагон. Я открыл окно и выглянул на перрон. До отправления поезда оставалось четыре минуты. "Владимир, что я могу для тебя сделать?" - спросил Филипп - "Хочешь, принесу тебе пива?" "Ты не успеешь" - остудил его пыл я. "Успею" - выкрикнул он и, сломя голову, словно пионер, словно мальчик, бросился бежать к вокзалу. И он действительно успел. Я отхлебнул прохладного пива. "Филипп, приезжай в Питер! У нас там есть национал-большевики! Я тебя с ними познакомлю, хочешь?" "Нет-нет!" - в ужасе закричал Филипп. "Нет - национал! Я - большевик, но я - интернационал! Национал - нет! Нет! Нет!" Поезд тронулся, забивая стуком колёс его последние фразы.
Июль, 2003
РУССКАЯ ГОП-КУЛЬТУРА или БРАТКИ НА БИЕННАЛЕ В ВЕНЕЦИИ
15 июня 2003 года в Венеции открылось 50-ое Биеннале современного искусства. Слово "биеннале" означает двухгодичный цикл или событие, происходящее регулярно каждые два года. Первое венецианское Биеннале состоялось в конце XIX-ого века в 1895 году и явилось международным смотром новейших достижений мировой культуры. История выставок прерывалась мировыми войнами, однако Биеннале каждый раз выживало и возрождалось, сделавшись в итоге наиболее престижным художественным событием всемирного масштаба. Власти Венеции первоначально отдали под проведение выставок тенистые парки Джардини на востоке города, в которых были построены национальные павильоны. Позже к ним были добавлены пространства венецианского Арсенала. Нынешнюю юбилейную выставку можно посмотреть до 2-ого ноября, но возникает вопрос, стоит ли это делать? Отвечу, стоит, только если бесплатно. В результате поисков я нашёл в ограждении несколько дырок (см. схему). Первая - за канадским павильоном (N 7), надо пролезть через кусты за памятником какому-то итальянскому деятелю, стоящему на набережной в угловом изгибе и подняться на горку. Вторая - между французским и английским павильонами (N 10 и N 13), здесь придётся лезть через невысокую каменную ограду. Третья - непосредственно у русского павильона (N 24), где нужно всего-навсего протиснуться между стенкой и сеткой. Сэкономив деньги за вход можно не опасаться быть разочарованным, поскольку разочарованным можно быть разве что только русским павильоном. В этом году русских художников на Биеннале много. Не только в парках Джардини под сенью русского национального павильона, но и в Арсенале, где представлены тематические кураторские проекты, а также в Fondazione Querini Stampalia и на выставке поколения водки "Абсолют" - Absolut Generations. И всё это одна клика, терпеливо дожидавшаяся своего часа, поскольку после коллапса советского государства на презентацию русского искусства в Венеции почти не давали денег, а теперь, говорят, дали. Это клика, время которой давно прошло, поэтому-то один из её идеологов и куратор нынешней русской экспозиции Виктор Мазиано решил назвать свой проект "Возвращение художника", пытаясь найти достойный синоним более простому слову "отстой". Пожалуй, необходимо сказать несколько фраз о так называемом "московском концептуализме", возникшем на заре перестройки, когда группа матрёшечников с Арбата, поняв, что на сувенирах много не заработаешь, начала создавать холсты с изображениями советской символики в стёбном ключе, или иными словами концептуально. Микки Маусы с серпами и молотами, Ленины в красных штанах пошли на ура по заграничным экспозициям и коллекционерам. Правда, недолго. Когда в начале 90-ых бум на подобное искусство утих и все подобным дерьмом наелись, московские гопники от искусства нашли для себя новую нишу. В то время я учился в венской академии и узнал о схеме от приезжего художника-москвича. Молодой российский капитализм методом проб и ошибок учился отмывать деньги. Многочисленные банки и фонды МММ как бы по западной модели бросились собирать коллекции современного искусства. Требовались большие форматы с минимальными инвестициями, поскольку десятки, а порой и сотни тысяч долларов, получаемые художниками за их творения, львиной долей обналиченно втайне отдавались назад. Тогда-то я и услышал впервые имена Виноградова и Дубоссарского, пишущих огромные холсты-подмалёвки на пост-советскую тематику и Валерия Пошлякова, делающего гуашные урбанистические эскизы на дешёвой упаковочной бумаге. Они были звёздами нового бизнеса. Когда в 1998 году после чёрного вторника новый бизнес полопался, московские концептуалисты нашли новые пути к новым русским и стали продавать свои творения в частные руки подсознательно ностальгирующих на прошлом богачей - бывших советских функционеров. Не понятно только, какое отношение имеет жалкая мазня совков-копрофагов, продолжающих уныло насиловать давно сгнивший труп советского времени, к современному искусству?!
Характерны и замечательны их клички-псевдонимы (поскольку не могут же быть настоящими такие фамилии как Пошляков, Звездочётов и Братков!). А чего стоят фотографии самого Браткова, сделанные якобы авангардно, то есть через линзу, дабы увековечить своих сотоварищей - Виноградова и Дубоссарского - серых уличных типажей без индивидуальности?! Гопники они и есть гопники...
Июль, 2003
Я НЕ ПОЙДУ В ИНТЕРПОЛ С ПОВИННОЙ...
Хочу кратко напомнить сюжет романа "Посторонний" или в других переводах "Иностранец" нобелевского литературного лауреата Альбера Камю. В невыносимую летнюю жару герой книги прогуливается по алжирскому пляжу. Неожиданно он видит на берегу араба и, сам не понимая зачем, его убивает. Просто так, иррационально. В итоге героя казнят (если мне не изменяет память, ведь читал давно и по-французски, он сам пошёл в полицию и сознался в совершении преступления). Страшное произведение, поднимающее извечные вопросы - "почему?" и "зачем?". Прогуливаясь в сумасшедшую итальянскую жару по павильонам венецианского Биеннале, на меня тоже нашло нечто подобное. Судите сами, температура воздуха выше сорока в тени, кружка пива в уличных барах стоит пять евро и выше. Мозги плывут от эмоций и новизны, которой, пожалуй, нет только у русских (отдельная тема) и у югославов, выставивших "музей современного искусства", который возят повсюду уже лет пятнадцать - смешные подделки Пикассо, Магритта, Дюшана и прочих классиков 20-ого века.
Мозги плывут, и катится пот, словно в американском павильоне, где намеренно издевательски, политически некорректно афро-американцем Фредом Уилсоном запечатлены страдания негров, в их числе огромные силиконовые капли чёрного пота. Пот катится и застилает глаза, а в египетском павильоне серьёзная инсталляция - масса вырезанных из дерева черных и белых не то ворон, не то голубей в натуральную величину, символизирующих нечто.
И вдруг из зала выходит охранник, покурить, а, может, пописать. Сам не зная, зачем, я хватаю одну из белых ворон и запихиваю её под майку. Неудобно, сильно торчит. Перекладываю её в штаны и, зажав между ног, раскорякой выхожу на улицу. Только вечером ко мне приходит что-то похожее на раскаяние - ведь я обокрал древнюю египетскую культуру! Какой ужас! Украл часть работы Ахмада Навара - современного гения, главного художника государства Египет, а также его министра культуры, ректора каирской Академии искусств и лауреата бесчисленных премий. Мне стыдно, но я не пойду в Интерпол с повинной.
Белую ворону я подарил в одну из частных коллекций Италии. Я не знаю, зачем я её украл, как сам Ахмад Навар не знает, зачем он её сделал, поскольку в рекламной брошюре его выставки об этом ничего не написано, а посвящена она подробному перечислению его титулов и заслуг.
Июль, 2003
ЭРОТИКА ЭГОНА ШИЛЕ
"Вот, выбирайте для вашего журнала!" - сказала мне жена доктора Леопольда, раскладывая передо мной на столе многочисленные фотографии работ Эгона Шиле, - "и обязательно пришлите нам номер с вашей статьёй, нам будет интересно иметь публикацию о нашем музее по-русски".
"Ну, мужиков нам не надо" - заявил я, решительно отметая в сторону всю мужскую обнажёнку Шиле и, движимый своим здоровым инстинктом, выбирая одних только женщин. Потом я, конечно, пожалел об этом, ведь мужская эротика могла бы порадовать не только гомосексуалистов из Новой Академии, но русских ценительниц искусства.
"Но хотя бы вот эту возьмите" - обиженно заметила госпожа Леопольд, - "это его автопортрет..." Автопортрет Шиле я взял без колебаний. Художник изобразил себя на нём с фаллосом и странными закруглёнными обрубками рук и ног.
Что можно сказать об эротике Эгона Шиле? Пожалуй, только одно - почти все его работы - это одна сплошная эротика. Не соглашаться с этим было бы просто абсурдно, поскольку это очевидный и несомненный факт.
Эгон Шиле прожил недолгую и не особо богатую внешними событиями жизнь. Всего-навсего 28 лет. Он родился 12 июня 1890 года в провинциальном городе Тульне на берегу Дуная в семье чиновника министерства путей сообщений Австро-Венгерской империи. Его отец Адольф Шиле занимал к тому времени пост начальника железнодорожной станции. Получив при крещении имя - Эгон, будущий художник стал третьим ребёнком в семье и при этом единственным мальчиком. Его три сестры, две старшие и одна младшая, равно как и их многочисленные подруги, будут в последствии неоднократно исполнять роль его первых моделей.
Сначала семья Шиле жила на тульнском вокзале в служебной квартире начальника станция, затем перебралась в Клостер Нойбург - живописный пригород Вены, где Шиле посещал школу и где его вышедший по состоянию здоровья на пенсию отец скончался в 1905 году от последствий разбившего его паралича. После смерти отца воспитание юного Шиле взял на себя его венский дядя, решивший отправить его учиться в технический университет. Однако Эгона Шиле более всего на свете интересует искусство, поэтому он сдаёт экзамены в Академию Художеств и успешно поступает туда осенью 1906 года.
Однако академию он так и не заканчивает. Проучившись три года, он бросает её в 1909 году, серьёзно поссорившись со своим преподавателем - профессором Грипенкерлем. Профессор Грипенкерль, принадлежа к академической школе 19-го века, придерживался консервативных убеждений. Его раздражала широкая манера набросков Шиле и возмущало то обстоятельство, что молодой студент вступал в интимные отношения со своими моделями, утверждая, что только так он может их по-настоящему прочувствовать. Эта интерактивная деятельность Шиле бросала пятно на репутацию академии и грозила привести к его исключению, поэтому он, не дожидаясь скандала, уходит оттуда сам.
Примкнув к группе художников, называвших себя незатейливым названием "Neukunstgruppe" (группа Нового Искусства) Шиле активно участвует в их выставках, что, однако, не приносит ему особой известности. В 1913 году он выставляется с художниками венского Сецессиона, а в 1914 году принимает участие в различных выставках в Мюнхене, Риме, Гамбурге и Кёльне.
После начала первой мировой войны, выставочная активность Эгона Шиле идёт на убыль, он замыкается в собственном ателье, проводя большую часть времени в обществе своей любимой натурщицы и подруги жизни Валли Нойциль, не обращая при этом внимания на сырость и холод полуподвального помещения, подрывающие его и без того слабое здоровье, и часто не доедая.
Осенью 1918 года он заболевает испанской инфлюэнцей, эпидемия которой была занесена в город возвращающимися с войны солдатами, и умирает 31 октября того же года. Эгон Шиле похоронен на венском кладбище Обер-Санкт-Вайт.
Июнь, 2002
"LEXLEOPOLD"
ИЛИ СОКРОВИЩА ДЕДУШКИ ЛЕОПОЛЬДА
В 1994 году австрийский парламент принял закон, получивший название "Lex Leopold" или попросту в переводе с латыни на русский - "Закон Леопольда". А пять лет спустя - в 1999 году началось строительство нового многоэтажного музея в центре города Вены - напротив памятника императрице Марии-Терезии и Национальной Картинной Галереи, завершившееся к 2001 году и стоившее австрийским налогоплательщикам более 400 миллионов шиллингов.
Leopold Museum помпезно открылся вечером 21 сентября 2001 года, вольготно раскинувшись на площади в 12.600 квадратных метров. На его торжественном открытии присутствовал наряду с президентом Австрийской республики Томасом Клистиром и сам Леопольд - благообразный седовласый дедушка 76 лет.
Чем же так прославился этот симпатичный старик и что выставлено в его огромном музее? Этот вопрос задавали себе многие, и я в том числе...
На открытии музея я не присутствовал, находясь в России, где дописывал свой первый роман "Мой-мой" - душераздирающую любовную драму в пятьсот страниц, разыгравшуюся в Санкт-Петербурге между русским художником-реэмигрантом и молодой финской женщиной-дипломатом. В музей Леопольда я попал уже позже, когда роман был закончен и договор с издательством "Лимбус Пресс" на его публикацию подписан. И вот что мне удалось узнать:
Рудольф Леопольд - по профессии врач, однако свою небывалую известность он завоевал отнюдь не на медицинском поприще, подобно другому австрийскому врачу - Зигмунду Фрейду. Родившись в 1925 году, Рудольф Леопольд после окончания школы в 1943 году поступил на медицинский факультет Венского университета, что спасло его от мобилизации в войска Вермахта, который успешно окончил в 1953 году, сразу же после окончания открыв свою собственную практику в Вене.
Город в то время был ещё частично разрушен и разделён оккупационными войсками союзников на три сектора - советский, американский и англо-французский. Советский сектор был нищенствущим, американский и англо-французский напротив - процветающими.
Начав неплохо зарабатывать на лечении жён офицеров, доктор Леопольд за время своей учёбы освоил нужную профессию гинеколога, он все свои заработанные средства стал вкладывать в произведения искусства, которые в столь смутное время политической нестабильности ему удавалось скупать буквально за бесценок.
Когда же в 1955 году, оккупационные войска покинули Австрию, принявшую декларацию о нейтралитете, у него уже имелась внушительная коллекция австрийского и немецкого искусства, насчитывавшая несколько тысяч работ. И Леопольд начал действовать, решив для начала сделать ставку на ни кому до той поры ещё не известного Эгона Шиле. Договорившись о выставке современного австрийского искусства в Stedeljiik Museum в Амстердаме, он показал там целый ряд эротических работ этого художника, чем вызвал небывалый бум, на волне которого ему удалось продать ряд акварелей Шиле в ряд крупных музеев, в том числе в Museum of Modern Art в Нью-Йорке.
В 1959 году Леопольд опубликовал свою первую искусствоведческую работу о Шиле, а к 1971 году закончил фундаментальную монографию о жизни и творчестве художника. Посещая после работы лекции на факультете истории искусств, он быстро становится профессионалом и в этой области. В 1982 году Рудольф Леопольд получил титул почётного профессора Венского университета, а в 1997 году министерство Науки и Искусства награждает его Железным Крестом первой степени за выдающийся вклад в дело популяризации австрийской культуры.
Фонд и музей Леопольда, являясь формально частными организациями, на деле согласно закону "Lex Leopold", финансируются государством, а их официальным попечителем выступает австрийская Национальная Библиотека. Сам Леопольд исполняет должность директора собственного музея и даже получает за это зарплату. Он по-прежнему энергичен и неутомим. Экспозиции музея постоянно меняются, несмотря на огромные выставочные пространства, показать все работы коллекции одновременно не представляется возможным, поэтому они презентируются частями и тематически.
В настоящее время (с 15 мая до 14 июля) зрителю предоставляется возможность увидеть экспозицию "Графика 2 - избранные работы на бумаге", включающую в себя 106 рисунков, акварелей и офортов Макса Бекманна, Герберта Бёкля, Отто Дикса, Йозефа Добровского, Конрада Феликсмюллера, Густава Хессинга, Густава Климта, Антона Колига, Кэте Колвитц, Отто Мюлера, Эмиля Нодле и Эгона Шиле. Климт представлен 22-мя произведениями, Шиле - 33-мя набросками обнажённой натуры. Немецкий художник Отто Мюллер (1874-1930), выдающийся представитель и теоретик экспрессионизма - девятью цветными литографиями.
Я начал собирать свою коллекцию в благоприятное время. Тогда, после войны, все эти работы почти ничего не стоили. В период Третьего Рейха всё экспериментальное и авангардное искусство было объявлено вне закона, получив название "entartete Kunst", т.е. искусство, не имеющее художественной ценности.
После войны никто не спешил восстанавливать справедливость, людям в Австрии и Германии было просто не до того, необходимо было бороться за выживание и за кусок хлеба. Оккупанты же проводили свою собственную политику - советские власти поддерживали реалистическое направление, непроизвольно поощряя тем самым развитие художественных традиций гитлеровской эпохи, американцы же на своих территориях насаждали и финансировали абстракционизм - ставивший своей задачей разрушение формы и полный отход от реализма.