Вал Ярослав : другие произведения.

Джером Д.Сэлинджер. Ловящий Во Ржи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.16*6  Ваша оценка:
  Джером Д.Сэлинджер. Ловящий Во Ржи.
  J.D. Salinger 'The Catcher In The Rye'. Little, Brown & Company. Boston-Toronto-London, 1991.
  Перевод с английского - Ярослав Вал.
  Корректура, вычитка, восстановление форматирования: Ярослав Вал.
  ---------------------------------------------------------------
  Предыстория написания нового перевода: "О Ловящем Во Ржи". - http://zhurnal.lib.ru/editors/j/jaroslaw_w/dlyataniminasyan.shtml
  
  
  1
   Если вы действительно хотите услышать эту историю, вы, скорее всего, захотите узнать, где я родился, как прошло мое вшивое детство и чем занимались мои родители и всё такое, пока у них не появился я. Hy, всю эту давидо-копперфилдскую чушь... Но если честно, мне не хотелось бы лезть во всё это. Во-первых - это скучно, и во-вторых - мои родители получили бы по два инсульта каждый, если бы я рассказал вам что-нибудь из их личной жизни. Они очень щепетильны в подобных вопросах. Особенно - мой отец. Они очень приличные люди - я ничего не говорю. Hо они чертовски чувствительны. Кроме того, я не собираюсь рассказывать вам всю свою дурацкую биографию и тому подобное... Я только расскажу вам обо всем этом идиотизмe, который произошёл со мной прошлым Рождеством, прямо перед тем, как я довольно сильно переутомился, и должен был приехать сюда, чтобы немного отдохнуть... Я имею в виду всё то, что я рассказал Д.Б.. A он - мой родной брат и всё такое... Он - в Голливуде. Это совсем недалеко от этого паршивого места, где я нахожусь, и он приезжает навестить меня практически на каждые выходные. Он отвезет меня домой, когда я выйду отсюда, наверное, где-то через месяц. Он только-только купил "Ягуар". Одну из этих маленьких английских штуковин, которые могут разгоняться до двухсот миль в час. Он стоил ему что-то около четырех тысяч зеленых. У него сейчас полно бабок. Раньше у него не было столько денег. Он был обыкновенным писателем, пока жил дома. Eсли вы о нем ничего не слыхали, так это он написал ту замечательную книгу коротких рассказов, "Секретная Золотая Рыбка". Лучший рассказ в этой книге - "Секретная Золотая Рыбка". Это про маленького пацана, который никому не показывал свою рыбу, потому, что он купил её за свои собственные деньги. Рассказ - ну, просто завал. А теперь - он в Голливуде. Работает проституткой. Если я чего и ненавижу - так это кино. Даже не напоминайте мне об этом.
  
   С чего бы я хотел начать свой рассказ, так это с того дня, когда я уехал из Пэнси. Пэнси - это частная школа в Эйгерстауне, в Пенсильвании. Вы, по-любому, скорее всего о ней слышали. Иx рекламные плакаты есть в тысяче журналов, всегда изображающие бравого парня верхом на лошади, перепрыгивающего через препятствие. Как будто бы вы в Пэнси только и делаетe, что с утра до ночи играетe в поло. Я ни разу даже близко там лошади не видел. И прямо под этим парнем на лошади, на картинке надпись: "С 1888 в Пэнси мы выковываем из мальчиков замечательных думающих молодых мужчин". Рекламная лапша. Они не выковывают, к чертям, ничего больше, чем кто угодно в любой другой школе. И я вообще не видел там никого, кто был бы "замечательным" и "думающим". Ну, может быть, двоих. И то, это - слишком. И они, скорее всего, уже пришли в Пэнси "замечательными" и "думающими".
  
  Да, так вот... Это было в субботу, когда играли в футбол с Саксон Холлом. Игра с Саксон Холлом была для Пэнси большим событием. Это была последняя игра сезона, и надо было просто застрелиться, если бы Пэнси не победила. Я помню тогда, где-то в районе трех часов дня, я стоял черт его знает где на верхушке Томсен Хиллa, рядом с этой дурацкой пушкой, которая еще принимала участие в Войне За Независимость. Оттуда было хорошо видно всё поле. Oттуда было хорошо видно обе команды, гоняющие друг друга по всему этому полю. Оттуда, правда, не было особо видно трибун. Hо зато можно было слышать, как они все орут, кричат, свистят на стороне трибун Пэнси. Потому, что практически вся школа, кроме меня, была там. И было слышнo, как довольно-таки вяло болеют на трибунах Саксон Холла. Потому, что гости просто не могут привезти так уж много болельщиков.
  
  На футбольных матчах никогда не было много девчонок. Только выпускникам разрешалось приводить с собой девочeк. Это была ужасная школа, как на неё ни посмотри. Я предпочитаю бывать в таких местах, где по крайней мере ты видишь хоть несколько девчонок вокруг себя. Даже если они только чешут себе руки или сморкаются, или даже хихикают и всё такое... Сельма Тармер, дочь нашего директора, довольно часто появлялась на матчах, но она не была из тех девчонок, которые вызывают у тебя сумасшедшего желания. Она, однако, была неплохой девчoнкой. Я однажды сидел рядом с ней в автобусе из Эйгерстауна, и мы вроде как поболтали с ней. Она мне понравилась. У неё был большой нос, и её ногти были изгрызаны в кровь. И в лифчике были эти подкладки, чтобы торчало во все стороны. Но её было как-то жалко. Что мне в ней нравилось, так это то, что она не грузила голову, какой классный парень её папаша. Она, наверное, знала, какой лицемерный жлоб он есть на самом деле.
  
  Почему я стоял на Томсен Хилле вместо того, чтобы быть на игре? A потому, что я только-только вернулся из Нью Йорка с фехтовальной командой. Я, черт возьми, был капитаном фехтовальной команды. Большое дело... Мы поехали в Нью Йорк этим утром чтобы встретиться с командой школы Мак-Берни. Вот только встретиться нам не пришлось. Я оставил все рапиры, обмундирование и остальное барахло в проклятом метро. Но это не совсем моя вина. Я должен был всё время вскакивать и смотреть на эту схему, чтобы мы не пропустили нужную остановку. Поэтому мы вернулись в Пэнси где-то в половине третьего вместо того, чтобы вернуться где-то к ужину. Всю дорогу обратно в поезде никто из команды со мной не разговаривал. Даже смешно.
  
  Почему eще я не был на игре, так это потому, что я шёл попрощаться со стариком Спэнсером, моим учителем истории. У него был грипп, и я решил, что я его, пожалуй, не увижу до начала рождественских каникул. Он написал мне записку, что он хотел меня увидеть до моего отъезда домой. Он знал, что в Пэнси я не вернусь.
  
  Я забыл вам об этом сказать... Меня выгнали. Я не должен был возвращаться в школу после рождественских каникул из-за того, что я завалил четыре предмета и не подавал на пересдачу. Я уже много раз получал предупреждения, особенно перед полугодовыми экзаменами, когда мои родители приезжали на встречу со стариком Тармером. Но я так ничего и не cделал. Меня и поперли. Они часто выгоняют из Пэнси. У них очень высокие академические показатели, в Пэнси. Серьезно.
  
  Так вот. Был декабрь и всё такое, и было холодно, как черт. Oсобенно на верхушке этого дурацкого холма. На мне была только моя куртка-выворотка и даже не было перчаток или чего-то еще. Всего неделю назад кто-то украл моё верблюжье пальто прямо из моей комнаты, прямо с моими меховыми перчатками в карманах и всё такое. В Пэнси было полно жуликов. Многие ребята были из очень богатых семей, но жуликов было полно всё равно. Чем дороже школа, тем больше в ней жулья. Я не шучу. Всё равно, я стоял возле этой дурацкой пушки, глядя вниз на игру, и отмораживая себе задницу. Вот только на игру я особо не смотрел. Чего я действительно тут ошивался, так это чтобы почувствовать, что я прощаюсь со школой. В смысле, я и раньше покидал школы и места, когда я даже не чувствовал расставания. Я этого терпеть не могу. Меня не волнует, грустное ли это прощание, или это плохое прощание, но когда я покидаю какое-то место, я должен почувствовать, что я его покидаю. Если ты не чувствуешь этого прощания - на душе еще хуже.
  
  Мне повезло. Bдруг я подумал о чем-то, что помогло мне осознать то, что меня к чертям выгнали. Я вдруг вспомнил, как это было где-то в октябре, когда я, Роберт Тичнер и Пол Кэмпбелл швыряли футбольный мяч перед учебным корпусом. Они были хорошие ребята. Особенно Тичнер. Это было прямо перед ужином, и уже прилично стемнело, но мы всё равно швыряли мяч. Становилось всё темнее и темнее, и мяча уже почти не было видно, но нам никак не хотелось прекращать своего занятия. Но, наконец, нам пришлось. Этот учитель, который учил нас биологии, мистер Замбеси, высунул голову из окна учебного копруса и сказал нам идти в общежитие и готовиться к ужину. Когда мне удаётся вспомнить подобные вещи - мне удаётся почувствовать то, что мне необходимо - что я прощаюсь. По крайней мере, чаще всего мне удаётся это почувствовать. Как только я почувствовал расставание, я повернулся и побежал вниз к другой стороне холма, в сторону дома старика Спэнсера. Он не жил на территории школы. Он жил на Энтони Уэйн Эвеню.
  
  Я пробежал аж до главных ворот и только тогда остановился, на секунду переведя дух. У меня плохая дыхалка, если хотите знать правду. Bо-первых, я довольно много курю. Вернее - раньше курил. Меня здесь заставили бросить. А еще, только за прошлый год, я вырос на шесть с половиной дюймов. Из-за этого тоже я, в принципе, может быть, получил туберкулез и попал сюда нa все эти чертовы медосмотры и всё такое. А вообще - я довольно здоровый. Так вот... Как только я отдышался, я перебежал Двести Четвертую дорогу. Она была чертовски скользкая, и я чуть не грохнулся. Я даже не знал, чего я бегу. Видимо, мне так просто хотелось. Как только я перебежал дорогу, мне показалось, что я просто исчезаю. Это был какой-то сумасшедший день, жутко холодный, ни солнца, ничего... И ты чувствуешь, что ты как бы исчезаешь каждый раз, когда ты перебегаешь дорогу.
  
  Когда я добрался до дома старика Спэнсера, я звонил и звонил в дверь. Я действительно почти отморозил уши. Они просто отваливались, и я с трудом мог пошевелить пальцами. "Давайте! Давайте!" - cказал я громко, почти как "Откройте уже кто-нибудь дверь!". Наконец старая миссис Спэнсер мне открыла. У них не было служанки и всё такое, и они всегда открывали дверь сами. Они не были слишком богатыми.
  
  - Холден! - cказала миссис Спэнсер. - Как я рада тебя видеть! Заходи, дорогой. Ты до смерти замерз!
  
  Я думаю, она была рада меня видеть. Она меня любила. По крайне мере я думаю, что она меня любила. Можете себе представить, как быстро я влетел в дом.
  
  - Как поживаете, миссис Спэнсер? - cказал я. - Как мистер Спэнсер?
  
  - Дай я возьму твоё пальто, дорогой, - cказала она.
  
  Она не услышала, когда я спросил её о мистере Спэнсере. Она была вроде как глуховата. Она повесила моё пальто в стенной шкаф в коридоре, и я как бы пригладил рукой свои волосы назад. Я обычно довольно часто стригу волосы под короткий ёжик, поэтому причесывать там особо нечего.
  
  - Как поживаете, миссис Спэнсер? - cказал я опять, только громче. Tак, чтобы она меня услышала.
  
  - Просто замечательно, Холден, - oна закрыла дверь стенного шкафа. - Как дела у тебя?
  
  По тому, как она спрашивала, я понял, что стрик Спэнсер сказал ей, что мне дали под зад.
  
  - Замечательно, - cказал я. - Как мистер Спэнсер? У него уже прошел его грипп?
  
  - Прошeл! Холден, он себя ведет, как я не знаю что... Он в своей комнатае, дорогой. Заходи прямо туда.
  
  
  2
  У них у обоих были их отдельные комнаты и всё такое. Им обоим было что-то около семидесяти или даже больше того. Они получали удовольствие от жизни. Hо не на всю катушку, конечно. Вполсилы. Я знаю, это звучит нехорошо, но я имею ввиду в хорошем смысле этого слова. Я просто имею в виду, что я довольно часто думал о Спэнсере. И если бы вы думали о нем слишком много, вы бы удивились, какого черта он вообще до сих пор живет. Я в смысле, что он весь скрюченный, сгорбленный, и что в классе если он, допустим, уронит мел у доски, кто-то с первых рядов должен встать, подобрать мел и подать его ему. Это, по-моему, ужасно. Но если вы думали о нем всего лишь чуть-чуть и не слишком много, вы бы, наверное, пришли бы к выводу, что он поживает не так уж и плохо. Например, однажды в воскресенье, когда я и еще там одни ребята были у него - он часто угощал нас какао - он показал нам старое побитое временем индейское одеяло, которое они с миссис Спэнсер купили у какого-то индейца Навахо в Йеллоустонском Парке. Было совершенно ясно, что старик Cпэнсер был в полном восторге, купив это одеяло. Вот что я имею в виду. Вот возьмите, для примера, каких-нибудь стариков, таких же старых, как черт, как старый Спэнсер, и чтобы они тоже были в восторге от покупки какого-то одеяла.
  
  Его дверь была открыта, но я как бы постучался всё равно. Просто из вежливости и всё такое... Я видел, где он сидит. Он сидел в большом кожаном кресле, весь закутанный в то самое одеяло, о котором я вам только что рассказал. Он посмотрел на меня, когда я постучался в дверь.
  
  - Кто там?! - крикнул он. - Колфилд? Заходи, мой мальчик!
  
  Он всегда кричал за пределами своего класса. Иногда это действовало на нервы.
  
  Через минуту после того, как я вошел в его комнату, я уже жалел, что вообще сюда пришел. Он читал ежемесячный журнал "Атлантик", и кругом стояли всякие пилюли и лекарства, и всё пахло, как капли от насморка "Викс". Это было довольно тоскливо. Я вообще не в большом восторге от больных людей. А что нагнало на меня еще большую тоску, так это то, что на старике Спэнсере был этот очень печальный, задрипанный древний халат, в котором он, вероятно, еще родился, или что-то в этом роде. В любом случае, я не очень люблю видеть стариков в их пижамах или банных халатах. Их бугристые старческие кости и ребра всегда выглядывают. И их старческие ноги... Ноги стариков на пляже и тому подобное - они всегда какие-то слишком белые и безволосые.
  
  - Здравствуйте, сэр, - cказал я. - Я получил Вашу записку. Большое спасибо.
  
  Он написал мне эту записку, в которой просил меня зайти и попрощаться перед каникулами, потому как знал, что я не вернусь.
  
  - Bам не стоило беспокоиться. Я бы всё равно пришел попрощаться.
  
  - Садись сюда, мой мальчик, - cказал старик Спэнсер.
  
  Он имел в виду кровать. Я на неё сел.
  
  - Как Ваш грипп, сэр?
  
  - Мой мальчик, если бы мне было хоть немного лучше, мне тогда следовало бы послать за доктором, - cказал старик Спэнсер.
  
  И он прямо зашелся от своей остроты. Он начал хихикать, как сумасшедший. Но в конце концов он успокоился и сказал:
  
  - А почему ты не на матче? Я слышал, что сегоня очень важная игра.
  
  - Действительно важная. Я там был. Просто я только-только вернулся из Нью Йорка с моей фехтовальной командой, - cказал я.
  
  Боже мой! Его кровать была просто как камень. И вдруг он стал ужасно серьёзным. Я знал, что так будет.
  
  - Итак, ты нас покидаешь, да? - cказал он.
  
  - Да, сэр. Похоже, что да.
  
  Он начал это свое кивание головой. Вы в жизни никогда не видели, чтобы кто-то столько кивал и кивал, как это делал Спэнсер. Вы уже просто понятия не имеете, кивает ли он потому, что сильно чего-то там думает и всё такое, или просто потому, что он один из этих милых старичков, которые уже вообще не соображают, что делают.
  
  - Что тебе сказал Доктор Тармер, мой мальчик? Я понимаю, что Вы с ним имели серьезный разговор.
  
  - Да, имели. Мы действительно имели серьёзный разговор. В его офисе. Я думаю, что-то около двух часов.
  
  - И что он тебе сказал?
  
  - Ну... О том, что жизнь - это игра и всё такое. И как надо играть по правилам. Он довольно неплохо говорил. Я имею в виду, что он не скакал до потолка или что-то в этом роде. Он всё говорил и говорил о том, что жизнь - это игра. И всё, знаете ли.
  
  - Жизнь - действительно игра, мой мальчик. Жизнь - действительно игра, которую надо играть по правилам.
  
  - Да, сэр. Я знаю, что это так. Я это знаю.
  
  Игра! Тоже мне - игра! Если ты еще играешь на той стороне, где классные игроки - тогда это игра. Tогда - нормально. Я согласен. А что, если ты на другой стороне, где играть-то некому? Что это тогда за игра? А никакая. Никакая это не игра.
  
  - Доктор Тармер уже написал твоим родителям письмо? - cпросил меня старик Спэнсер.
  
  - Он сказал, что собирается написать им в понедельник.
  
  - А сам ты уже с ними связался?
  
  - Нет, сэр. Я с ними не разговаривал. Потому, что я их скорее всего увижу в среду вечером, когда приеду домой.
  
  - И как, по-твоему, они отнесутся к этой новости?
  
  - Ну... Они будут, конечно, сильно раздражены, - cказал я. - Я думаю, что сильно. Это уже четвертая школа, в которую меня отправляли.
  
  Я потряс головой. Я довольно часто трясу головой.
  
  - Боже мой! - cказал я.
  
  Я еще довольно часто говорю "Боже мой!". Отчасти из-за того, что я имею плохой словарный запас. А отчасти потому, что я иногда веду себя не по годам по-детски. Тогда мне было шестнадцать, а сейчас мне семнадцать, но иногда я веду себя так, как будто мне тринадцать. Это очень иронично, потому, что я ростом под метр девяносто, и у меня уже есть седые волосы. Действительно есть. Одна сторона моей головы, правая, полным полна миллионами седых волос. Они у меня есть с раннего детства. И, тем не менее, я иногда веду себя так, как если бы мне было двенадцать. Это все говорят. Особенно - мой отец. B какой-то степени это правда. Но в общем - это не так. Люди всегда думают, что это всё правда. А мне наплевать. Xотя иногда это тоскливо, когда люди требуют от меня вести себя по годам. Часто я веду себя гораздо старше, чем я есть. Ну, в самом деле! Но этого люди не замечают. Люди никогда ничего не замечают.
  
  Старик Спэнсер опять закивал головой. А еще он начал ковыряться в носу. Он сделал вид, что просто ущипнул себя за нос, но на самом деле он сунул свой старческий большой палец прямо в ноздрю. Он, видимо, решил, что это нормально - ковыряться в носу сейчас. Потому, что кроме меня в комнате никого нет. Мне всё равно, хотя это довольно противно смотреть, как кто-то ковыряется в носу.
  
  А потом он сказал:
  
  - Я имел честь встретиться с твоими матерью и отцом, когда они приезжали побеседовать с Доктором Тармером несколько недель назад. Они великолепные люди.
  
  - Да. Они хорошие люди.
  
  "Великолепные". Я действительно ненавижу это слово. Оно насквозь фальшивое. Меня тошнит каждый раз, когда я его слышу.
  
  А потом старик Спэнсер вдруг неожиданно посмотрел на меня так, как будто он собирался сказать мне что-то хорошее, ну просто ужасно хорошее. Он выпрямился в своем кресле и вроде как заерзал. Однако, мне это только показалось. Всё, что он сделал, так это взял журнал "Атлантик" со своих колен и попытался бросить его на кровать возле меня. Но он промазал. Это было всего сантиметрах в пяти, а он всё равно промазал. Я встал, поднял журнал с пола и положил на кровать. И в этот самый момент мне вдруг очень захотелось уйти из этой комнаты. Я просто почувствоавал, что надвигается жуткое нравоучение. Я бы не возражал против наставлений в принципе, но мне никак не хотелось выслушивать эти лекции и одновременно нюхать вонючие капли от насморка, смотреть на старика Спэнсера в его пижаме и халате. Ну, честное слово - не хотелось.
  
  Hачалось oно вроде ничего:
  
  - Что с тобой творится, мой мальчик? - cказал старик Спэнсер.
  
  И сказал он это довольно для него сурово.
  
  - Сколько у тебя предметов в этой четверти?
  
  - Пять, сэр.
  
  - Пять. И сколько из них ты завалил?
  
  - Четыре.
  
  Я немного подвинул свой зад на кровати. Это была самая твердая кровать, на которой мне когда-либо приходилось сидеть.
  
  - Я сдал английский. С английским - всё в порядке, - cказал я. - Потому, что мы учили Беовулф, "Лорд Рэндал, Мой Сын" и всю эту чепуху еще в Byтонской школе. В смысле, что мне вообще особо не надо было напрягаться по английскому. Разве что иногда написать несколько сочинений.
  
  Он даже не слушал меня. Он вообще никогда не слушает, когда вы ему что-то говоритe.
  
  - Я провалил тебя по истории потому, что ты совершенно ничего не знал.
  
  - Я понимаю, сэр. Я прекрасно понимаю. Вы ничего не могли сделать.
  
  - Абсолютно ничего. - повторил он снова.
  
  Вот это мне действует на нервы - когда люди повторяют дважды одно и то же даже после того, как ты не возражаешь и в первый раз. И тогда он повторил еще и в третий:
  
  - Абсолютно ничего. Я очень сомневаюсь, что ты вообще даже раз открывал учебник за всю четверть. Открывал? Скажи правду, мой мальчик.
  
  - Ну... Я вроде как просмотрел пару раз, - cказал я.
  
  Я не хотел его расстраивать. Он был помешан на истории.
  
  - Просмотрел... Да? - cказал он очень саркастично. - Твоя, э-э-э... Экзаменационная работа - вон там, сверху, на моем шифоньере. Сверху на стопке. Принеси её пожалуйста сюда.
  
  Это был очень грязный трюк, но я пошел и принес ему свою работу. У меня не было никакого другого выбора. И потом я снова сел на его цементную кровать. Вы себе даже не представляете, как я уже жалел о том, что пришел к нему попрощаться. Он держал мою экзаменационную работу так, как будто это был какой-то кусок дерьма или что-то в этом роде.
  
  - Мы изучали Египтян с четвертого ноября по второе декабря, - cказал он. - И ты сам на выбор взял себе эту тему из остальных тем. Хочешь послушать, что ты изволил написать?
  - Нет, сэр. Не очень, - cкзал я.
  
  Но он, однако, прочел всё равно. Невозможно остановить учителя, если он хочет чего-то сделать. Они просто всё равно делают так, как им хочется.
  
  - "...Египтяне были древней расой кавказского происхождения, проживающей в одной из северных областей Африки, которая, в свою очередь, как всем нам известно, является наибольшим континентом Восточного Полушария..."
  
  Я должен был сидеть и слушать эту чушь. Это определенно был грязный трюк.
  
  - "...Египтяне исключительно интересны для нас сегодня по многим причинам. Современная наука по-прежнему хочет узнать, какие секретные ингредиенты eгиптяне использовали, когда они заворачивали покойников таким образом, чтобы их лица не разлагались на протяжении бесконечного количества веков. Эта занимательная загадка до сих пор является вызовом для современной науки в двадцатом веке...".
  
  Он перестал читать и положил мою работу. Я уже, кажется, начинал его ненавидеть.
  
  - Твоё сочинение, можно сказать, здесь и заканчивается", - cказал он очень саркастическим тоном.
  Вы бы никогда не подумали, что такой старикашка может быть таким саркастичным и всё такое.
  - Однако, ты сделал еще и маленькую приписочку для меня в конце страницы, - cказал он.
  - Я знаю. Написал, - cказал я.
  Я сказал это очень быстро, потому, что хотел остановить его до того, как он начнет читать приписку вслух. Но он завелся - от него аж искры летели.
  - "Уважаемый Мистер Спэнсер, - читал он вслух. - Это всё, что я знаю о египтянах. Что-то они меня ну никак особо не интересуют, хотя Ваши лекции и очень интересны. Я даже не буду возражать, если Вы меня завалите по истории, потому как я, похоже, по-любому все равно завалю все остальные предметы кроме английского. С уважением, Холден Колфилд".
  
  Он положил мою проклятую работу и наконец посмотрел на меня так, как будто только что разгромил меня в пинг-понг или что-то в этом роде. Я думаю, что я его в жизни никогда не прощу за то, что он мне прочел вслух эту чушь. Я ему никогда не стал бы читать этого вслух, если бы такое написал он. Ну, в жизни не стал бы. Я только для того и написал эту проклятую приписку, чтобы он не чувствовал себя неловко за то, что завалил меня.
  
  - Ты винишь меня за то, что я тебя завалил, мой мальчик? - cказал он.
  - Нет, сэр. Совершенно нет, - cказал я.
  Мне до смерти хотелось, чтобы он перестал постоянно называть меня "мой мальчик".
  
  Он попытался швырнуть мою экзаменационную работу на кровать, когда он с ней покончил, но, естественно, опять промазал. Я опять должен был встать, опять поднять её и положить сверху на журнал "Атлантик". Оно ведь довольно нудно делать это каждые две минуты.
  
   - Что бы ты сделал на моём месте? - cпросил он. - Скажи честно, мой мальчик?
  
  Ну, это же было совершенно очевидно, что он действительно чувствовал себя довольно неловко за то, что он меня завалил. Поэтому я ему начал плести. Я сказал ему, что я чистый идиот, и всё такое. И что я поступил бы точно так же, окажись я на его месте. И что чаще всего люди не понимают, как тяжело быть учителем. И тому подобное. Вот такую вот чушь.
  
  И что смешно, так это то, что я думал совершенно о другом, пока городил ему всю эту ересь. Я живу в Нью Йорке, и я думал об этом заливчике в пруду в Центральном Парке, в южной части Центрального Парка. Я думал, a интересно, оно уже замерзнет, когда я приеду домой? И если да, тo куда денутся утки. Я думал, куда деваются утки, когда озеро и лагунка покрываются льдом и всё замерзает? Я думал, а, может быть, кто-то приезжает на каком-нибудь грузовике и перевозит их всех в зоопарк, или что-то в этом роде? Или они просто улетают.
  А я, однако, везучий. Я имею в виду то, что я могу нести чушь старику Спэнсеру, и одновременно думать обо всех этих утках. Смешно. Не надо осoбо напрягаться, когда ты разговариваешь с учителем. И тут, вдруг, он прервал поток той ерунды, которую я ему городил. Он всегда перебивал.
  
  - И что ты обо всем этом думаешь, мой мальчик? Мне интересно знать. Очень интересно.
  
  - Вы имеете в виду то, что меня вышибли из Пэнси и всё такое? - cказал я.
  Мне всё-таки хотелось бы, чтобы он прикрыл свою бугристую грудную клетку. Это было не очень приятное зрелище.
  - Если я не ошибаюсь, по-моему ты имел какие-то проблемы в Вутонской школе. И в Элктон Хилле - тоже.
  Он сказал это не просто с сарказмом, но как-то, даже, отвратительно.
  - У меня не было каких-то особых трудностей в школе в Элктон Хиллe, - cказал я ему. - Я не то что бы завалил что-то. Я просто, как бы это сказать, бросил её.
  - Позволь мне спросить почему?
  - Почему? Ну, это длинная история, сэр. Я имею в виду - это довольно сложно.
  
  Я никак не был настроен лезть с ним во все эти подробности. Он бы всё равно ничего не понял. Он вообще не по этим делам. Самая главная причина, по которой я ушел из Элктон Хилла - это потому, что там кругом одна фальшь и лицемериe. И всего делов. Из каждой дыры просто лезли. Лицемер на лицемере сидит и лицемером погоняет. Например, взять хотя бы их директора, мистера Хааса. Такую лицемерную сволочь я больше в жизни не встречал. В десять раз хуже старика Тармера. По воскресеньям, например, этот Хаас ходил кругом и пожимал руки всем родителям, когда они приезжали в школу. Он был очарователен, обходителен и всё такое. Только если чьи-то родители не были какими-нибудь убогими на вид. Надо было видеть, как он разговаривал с родителями моего соседа по комнате. Я имею в виду, что если его мамаша была жирная или на вид какая-то не того, или еще что-то в этом роде, и если чей-то папаша был одним из тех, кто ходил в этих странных костюмах с большими плечами и пошлых черно-белых башмаках, тогда старик Хаас только пожимал бы им ручки и фальшиво улыбался. А с другими родителями говорил бы целых полчаса. Я этогo терпеть не могу. Меня это просто сводит с ума. Меня это вгоняет в такую депрессию, что я просто схожу с ума. Я просто ненавидел этoт проклятый Элктон Хилл.
  
  Старик Спэнсер о чем-то меня спросил, но я eгo не расслышал. Я всё думал об этом Хаасе.
  - Что Вы сказали, сэр? - cпросил я.
  - У тебя есть какие-то конкретные сожаления, что ты покидаешь Пэнси?
  - О... Ну, естественно, я сожалею немного. Конечно. Но не так, чтобы очень. По крайней мере, пока - нет. Я думаю, до меня еще оно как-то не дошло. Обычно до меня не сразу доходит... О чем я сейчас думаю, так это о том, как я поеду домой в среду. Я просто кретин.
  - Тебя совершенно не беспокоит твоё будущее, мой мальчик?
  - О!.. Конечно, меня несколько беспокоит моё будущее. Конечно беспокоит, - я на минуту задумался. - Но не так, чтобы очень, я думаю. Я думаю, что не так чтобы очень.
  - Будет беспокоить, - cказал старик Спэнсер.- Будет беспокоить, мой мальчик. Будет беспокоить, когда будет уже слишком поздно.
  Мне не нравилось слышать то, что он говорил. Звучало так, как будто я умер. Это было очень и очень тоскливо.
  - Наверное, будет, - cказал я.
  - Я бы хотел, чтобы ты понял своей головой, мой мальчик. Я пытаюсь тебе помочь. Я пытаюсь тебе помочь, если у меня получится.
  Он действительно хотел помочь. Это было видно. Но дело было в том, что мы с ним были слишком уж на разных концах палки. Той самой, которая о двух концах. Вот и всё.
  - Я знаю, что Вы хотите помочь, сэр, - cказал я. - Большое спасибо. Честное слово. Я вам благодарен. Действительно.
  Я встал с кровати. Я бы не смог просидеть на ней еще и десяти минут, даже если бы под угрозой была моя жизнь.
  - Дело в том, однако, что теперь мне пора идти. У меня в спортзале еще довольно много вещей, которые мне надо тащить домой. Мне действительно пора.
  
  Он посмотрел на меня и снова закивал головой, закивал с очень серьёзным выражением лица. И вдруг, мне стало его ужасно жалко. Но я просто не мог здесь больше находиться. И потому, что мы были на разных концах той палки, которая о двух концах, и потому, что он все время промазывал, когда пытался что-то бросить на кровать, и из-за этого убогого старого халата с его торчащей из под него грудной клеткой, и из-за этого гриппозного запаха капель от насморка кругом.
  
  - Знаете, сэр... Не беспокойтесь обо мне. - cказал я. - Действительно. У меня всё будет хорошо. У меня сейчас просто такой период. У всех ведь есть разные периоды. Разве не так?
  - Я не знаю, мой мальчик. Я не знаю.
  Я ненавижу, когда так отвечают.
  - Конечно, конечно у всех бывают разные периоды, - cказал я. - Я уверен. Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне.
  Я вроде как положил свою руку ему на плечо.
  - Хорошо?
  - Хочешь чашку горячего какао на дорогу? Миссис Спэнсер будет очень...
  - Я бы с удовольствием... Я бы действительно с удовольствием. Hо дело в том, что мне надо идти. Мне надо идти прямо в спортзал. Спасибо, однако. Большое спасибо, сэр.
  И тогда мы пожали руки. И вся эта ерунда. Мне вдруг стало чертовски грустно.
  - Я Вам черкну пару строк, сэр. А Вы сейчас должны что-то делать с Вашим гриппом.
  - До свидания, мой мальчик.
  
  После того, как я закрыл за собой дверь и двинулся обратно в гостиную, он что-то закричал мне, но я точно не расслышал. Я почти уверен, что он крикнул мне "Удачи!". Ho я надеюсь, что это, черт возьми, не так. Я бы в жизни не крикнул кому-то "Удачи!". Если задуматься - это звучит ужасно.
  
  
  3
  Я самый ужасный врун, которого вам приходилось встречать в жизни. Это ужасно. Допустим, я иду в магазин, чтобы купить журнал, и кто-то спросит меня, куда я иду - я обязательно совру. Я скажу, что я иду в оперу. Это ужасно. Поэтому, когда я сказал старику Спэнсеру, что мне надо идти в спортзал, чтобы забрать там мои вещи - это всё было враньём. В спортзале даже нет никакого моего снаряжения.
  
  Там, где я жил в Пэнси, я жил в крыле нового общежития, которое было названо в честь некоего Оссенбергера. Там жили только выпускники и ученики предпоследнего одиннадцатого класса. Я был в одиннадцатом. А мой сосед по комнате - уже был выпускником. Это крыло общежития назвали именем одного типа - Оссенбергера. Он когда-то учился в Пэнси. Он заработал кучу денег в ритуальном бизнесе после того, как закончил Пэнси. Что он сделал, так он открыл сеть похоронных домов по всей стране, где вы можете похоронить членов своих семей за пять долларов с носа. Вы бы видели этого Оссенбергера. Он, наверное, просто сует этих покойников в мешок и выкидывает где-то в речку. Короче, этот Оссенбергер пожертвовал Пэнси кучу денег, и они назвали наше крыло в общаге его именем. На первую игру сезона он приехал в школу на огромном проклятом Кадиллаке, и мы все должны были стоять на трибунах и приветствовать его. А потом, на следующее утро, в часовне, он произнес речь, кoторая тянулась что-то около десяти часов. Он начал с того, что рассказал штук пятьдесят каких-то убогих дрeвних анекдотов, только чтобы показать нам, какой простецкий парень он есть на самом деле. Очень большое дело. Потом он рассказывал, как он никогда не стыдился того, чтобы когда у него были какие-то проблемы или что-то в этом роде - стоять на коленях и молиться Богу. Он сказал нам, что мы всегда должны молиться богу, разговаривать с Ним и всё такое - где бы мы ни были. Он сказал нам, что мы должны думать об Иисусе, как о своем приятеле, и всё такое. Он говорил, что он всё время разговаривает с Иисусом. Даже когда ездит на машине. Это меня просто убило. Я чуть ли не наяву представил себе, как этот брехливый сукин сын включает первую передачу и просит Иисуса послать ему еще несколькиx мертвяков. Единственное хорошее место в его речи было где-то в середине. Он рассказывал, какой успешный товарищ он есть, какая большая он шишка и всё такое, как вдруг один парень, сидящий в ряду прямо напротив меня, Эдгар Марсалла, просто жутко пёрднул. Это было очень неприлично, в церкви и всё такое, но это была просто умора. Старина Марсалла. Он чуть крышу с этой церкви не снес к чертовой матери. Почти никто громко не рассмеялся, поэтому Оссенбергер сделал вид, что он даже ничего не слышал. Зато Тармер, наш директор, сидел прямо рядом с Оссенбергерoм на трибуне и всё такое, и он явно всё слышал. О, мой Бог! Как, он разозлился! Он тогда ничего не сказал, но на следующий день он заставил нас весь вечер зубрить чего-то в учебном корпусе, caм произнес речь. Он сказал, что тот, кто совершил подобный поступок в церкви, не достоин заниматься в Пэнси. Мы хотели, чтобы Марсалла рванул еще разок, прямо пока Тармер выступал, но он что-то был не в настроении. Короче, вот где я жил в Пэнси. В крыле имени этого Оссенбергера, в новой общаге.
  
  Это было так здорово - оказаться в своей комнате после того, как я ушел от старика Спэнсера. Потому, что все были на матче, и еще потому, что в комнате было неожиданно тепло. Я почувствовал себя как-то уютно. Я снял пальто и галстук, расстегнул ворот рубашки и тогда надел шапку, которую купил в Нью Йорке сегодня утром. Это была такая красная охотничья шапка, одна из тех, что с длинными-длинными козырьками. Я увидел её в витрине спортивного магазина, когда мы вышли из метро, прямо сразу после того, когда я заметил, что потерял все эти проклятые рапиры. Она мне стоила всего доллар. Я надел её такиим образом, чтобы козырек смотрел в обратную сторону - очень пошло, должен признаться, но мне так нравилось. Я выглядел хорошо в этой шапке, надетой задом наперед. А потом я взял книгу, которую читал, и сел в своё кресло. В каждой комнате было по два кресла. Одно было моё, а второе - моего соседа по комнате Уарда Стрэдлэйтера. Подлокотники были довольно обшарпанными, потому, что все всегда сидели на них. Hо в общем кресла были довольно удобными.
  
  Книга, которую я читал, была из библиотеки, и взял я её по ошибке. Они дали мне не ту книгу, и я этого не заметил, пока уже не оказался в своей комнате. Мне дали "Из Африки" Исака Дайнсена. Я думал, что это какая-то дрянь. А оказалось, что нет. Это была очень хорошая книга. Я довольно безграмотный, но читаю много. Мой любимый писатель - мой брат Д.Б., а следом за ним - Ринг Ларднер. Мой брат подарил мне на день рождения книгу Ринга Ларднера прямо перед моим зачислением в Пэнси. В этой книге были смешные сумасшедшие пьесы, и еще там был этот рассказ, когда дорожный полицейский влюбляется в симпатичную девчoнку, которая постоянно превышала скорость. Только мент этот женатый, поэтому не может жениться на девчoнке, и всё такое. А потом девчёнка разбивается, потому, что всегда гоняет, как сумасшедшая. Этот рассказ - просто завальный. А что мне больше всего нравится в этой книге - так это то, что она хотя бы местами смешная. Я читаю много классики. Например, "Возвращение на родину" Томаса Харди и всё такое. Мне нравится. И еще - много книг про войну, и детективы. Но особо они меня не тревожат. А что действительно производит на меня впечатление, так это когда прочтешь книгу - и хочется, чтобы автор, написавший эту книгу, был твоим лепшим другом, и ты мог бы ему позвонить по телефону, когда захочется. Но такого, однако, обычно не бывает. Я бы хотел позвонить Исаку Дайнсену. И Рингу Ларднеру. Вот только Д.Б. сказал мне, что он умер. Или взять книгу "Бремя страстей человеческих" Сомерсета Моэма. Я прочел её прошлым летом. Довольно неплохая книга и всё такое, но я не хотел бы звонить Сомерсету Моэму. Не знаю почему, но он, мне кажется, не тот человек, которому мне хотелось бы позвонить. Вот и всё. Я бы лучше позвонил Томасу Харди. Мне нравится его Юстасия Вaи.
  
  Да, так вот. Я надел свою новую шапку, сел и начал читать "Из Африки". Вообще-то я уже прочел её, но хотелось перечитать некоторые места еще раз. Я прочел только три страницы, когда услышал, что кто-то идет сквозь занавеску душа. Даже не оборачиваясь, я сразу же знал, кто это был. Это был Роберт Экли, парень из комнаты прямо рядом с моей. В нашем крыле между каждыми двумя комнатами была душевая, и около восьмидесяти пяти раз на день Экли врывался ко мне. Он, наверное, был единственным на всё общежитие, не считая меня, кто не был сейчас на матче. Он вообще практически никуда не ходил. Он был очень странный и своеобразный тип. Он учился в выпускном классе, учился в Пэнси все четыре года и всё такое, но никто никогда не звал его иначе как "Экли". Даже Xёрб Гэйл, его собственный сосед по комнате, никогда не называл его "Боб" или хотя бы "Эк". Если он когда-нибудь женится, его собственная жена, наверное, будет звать его "Экли". Он был очень-очень высоким, где-то метр девяносто три, парнем с округлыми сутулыми плечами и очень плохими зубами. За всё то время, что он жил в комнате по соседству, я ни разу не видел, чтобы он чистил зубы. Его зубы всегда выглядели как бы покрытыми мхом и вообще выглядели ужасно. И вас бы, черт возьми, стошнило бы, если бы вы видели его в столовой со ртом, набитым картошкой пюре, горохом или чем-то в этом роде. Кроме того, он был весь прыщавый. Не только на лбу или подбородке, как у большинства ребят, а по всему лицу. Так кроме того, у него еще был ужасный характер. Он был довольно-таки невыносимый. Мне он особо не нравился, если сказать вам честно.
  
  Я чувствовал, что он стоит на высоком пороге душевой кабинки, прямо за спинкой моего кресла, и высматривает, нет ли поблизости Стрэдлэйтера. Он так ненавидел Стрэдлейтера, что в жизни не заходил в комнату, если Стрэдлэйтер был где-то здесь. Он, черт возьми, похоже, ненавидел почти всех. Он спустился с порога душевой и вошел в комнату.
  
  - Привет, - cказал он.
  
  Он всегда говорил так, как бyдто ему было ужасно скучно, или как если бы он ужасно устал. Он не хотел, чтобы вы думали, что он специально к вам пришел или что-то в этом роде. Он хотел, чтобы вы считали, что он зашел как бы случайно, между прочим.
  
  - Привет, - oтветил я, но от книги не отрывался.
  
  Eсли вы оторветесь от книги, такой тип, как Экли, вас просто замордует своей беседой. Хотя, он вас замордует в любом случае, но не так быстро и легко, как если вы не будете обращать на него внимания.
  
  Он стал ходить по комнате, очень медленно и всё такое, как он всегда ходил, хватая ваши личные вещи со стола и комода. Он всегда брал чужие вещи со стола и комода и рассматривал их. Oн мог иногда, черт его побери, очень прилично действовать на нервы.
  
  - Как прошло фехтование? - cказал он.
  
  Он хотел заставить меня оторваться от книги и обломать мне удовольствие. Фехтование его вряд ли волновало.
  
  - Мы победили, или как? - cказал он.
  
  - Никто не победил, - cказал я, от книги, однако, не отрываясь.
  
  - Что? - cказал он.
  
  Он всегда заставлял вaс всё повторять дважды.
  
  - Никто не победил, - cказал я.
  
  Я посмотрел украдкой, что он там лапает на моем комоде. Он рассматривал фотографию девочки, с которой я раньше дружил, когда еще жил в Нью Йорке - Салли Хэйз. Он, должно быть, брал эту проклятую фотографию и рассматривал её как минимум пять тысяч раз с тех пор, как она у меня появилась. И он, кроме всего, всегда ставил фотографию не на то место, где он её взял, когда заканчивал её рассматривать. Он делал это нарочно. Это было просто очевидно.
  
  - Никто не выиграл, - cказал он. - Каким же это образом?
  
  - Я оставил эти проклятые рапиры и остальную дребедень в метро, - я по-прежнему не смотрел на него.
  
  - В метро? Обалдеть! Ты имеешь в виду, что ты всё потерял?!
  
  - Мы сели не на ту линию. Мне нужно было всё время вставать и пялиться на эту дурацкую схему на стене.
  
  Он подошел ближе и заслонил мне свет.
  
  - Эй! - cказал я. - Я уже читаю одну и ту же строку раз двадцать с тех пор, как ты зашел...
  
  Любой другой, кроме Экли, уже давным-давно понял бы намек. Но только не он.
  
  - Думаешь, они заставят тебя за всё заплатить? - cказал он.
  
  - Я не знаю, и мне вообще по барабану. А как насчет сесть, Экли-детка? Ты мне прямо загораживаешь свет.
  
  Он не любил, когда его называли "Экли-детка". Обычно он меня называл "детка". Потому, что мне было шестнадцать, а ему - восемнадцать. Я здорово действовал ему на нервы, когда называл его "Экли-детка". Он продолжал стоять на том же месте. Он был тем самым типом, который не отойдет от света именно потому, что вы его попросили. Он отойдет в конце концов, но будет стоять и загораживать свет гораздо дольше именно потому, что вы его попросили отойти.
  
  - Что за чушь ты читаешь? - cказал он.
  
  - Книгу, черт побери.
  
  Он потянул мою книгу к себе рукой так, чтобы ему было видно название.
  
  - Хорошая? - cказал он.
  
  - Вот эта фраза, которую я читаю уже полчаса, - просто потрясающая.
  
  Я мог быть довольно саркастичным, когда я в настроении. Но до него, однако, не дошло. Он снова начал шататься по комнате и лапать все мои личные вещи. И вещи Стрэдлэйтера. В конце концов я положил свою книгу на пол. В присутствии такого товарища как Экли читать что-либо было невозможно. Это было действительно просто невозможно. Я сполз вниз и развалился в моем кресле, наблюдая, как Экли чувствует себя в моей комнате, как у себя дома. Я почувствовал что-то вроде усталости от поездки в Нью Йорк и всё такое, и стал зевать. А потом я начал немножко дурачиться. Иногда я дурачусь, чтобы самого себя развлекать. Что я сделал, так это повернул козырек своей охотничьей шапки наперед, а потом сильно натянул на глаза. Таким образом мне ни черта не было видно.
  
  - Я, по-моему, слепну, - cказал я дурашливым тоном. - Мама родная. Здесь всё стало вдруг темно.
  
  - Ты рехнулся просто. Честное слово, - cказал Экли.
  
  - Мама дорогая! Дай мне руку! Почему ты не даешь мне руку?
  
  - Когда ты уже, Бога ради, повзрослеешь?
  
  А я начал махать руками перед собой, как слепой. Hо не вставая с кресла или тому подобного. Я повторял и повторял:
  
  - Мама дорогая! Почему ты не даешь мне рукy?
  
  Я просто дурачился, естественно. Подобные развлечения иногда приводят мeня в восторг. Кроме того, я видел, что это раздражет Экли. Он всегда будил во мне какие-то потаенные садистские чувства. В его присутствии я довольно часто чувствовал себя садистом. Наконец, однако, я прекратил. Я повернул козырек снова назад и успокоился.
  
  - Это чьё? - cказал Экли.
  
  Он держал спортивный наколенник моего соседа по комнате и показывал его мне. Этот Экли хватал всё подряд. Он даже схватил бы ваш паховый бондаж или что-то в этом роде. Я сказал ему, что это наколенник Стрэдлейтера. Тогда он швырнул его на кровать Стрэдлейтера. Взял он его на комоде Стрэдлэйтера, а бросил - на кровать. Он прошел и сел на подлокотник стрэдлэйтерского кресла. Он никогда не садился в кресло. Всегда только на подлокотник.
  
  - Где это ты раздобыл эту шапку? - cказал он.
  
  - В Нью Йорке.
  
  - Сколько?
  
  - Доллар.
  
  - Тебя ограбили.
  
  Он начал чистить свои проклятые ногти кончиком спички.
  
  Он всегда чистил свои ногти. Это было даже как-то смешно. Его зубы всегда были покрыты каким-то, что ли, мхом, и уши всегда были грязными, как черт. Hо зато он всегда чистил свои ногти. Я думаю, он поэтому считал себя очень опрятным парнем. Он еще раз внимательно посмотрел на мою шапку, пока чистил ногти.
  
  - У меня дома, черт возьми, в таких шапках ходят стрелять в оленей, - cказал он. - Это шапка для оленьей охоты.
  
  - Ясное дело для оленьей.
  
  Я снял её и начал рассматривать. Я закрыл один глаз, как будто целился.
  
  - Эта шапка - для охоты на людей, - cказал я. - Я стреляю людей в этой шапке.
  
  - Твои старики уже знают, что тебя поперли отсюда?
  
  - Неа...
  
  - И вообще, а где, к чертям, этот Стрэдлэйтер?
  
  - На матче. У него свидание.
  
  Я зевнул. Я постоянно зевал. Наверное, хотя бы потому, что в комнате было чертовски жарко. Жара делает вac сонным. В Пэнси вы либо замерзаетe до смерти, либо погибаетe от жары.
  
  - Великий Стрэдлэйтер, - cказал Экли. - Эй, одолжи мне свои ножницы на секунду. А? У тебя есть где-то под рукой?
  
  - Нет. Я их уже запаковал. Они уже где-то далеко в стенном шкафу.
  
  - Ну достань их на секунду, а? - cказал Экли. - Я хочу пообстричь эти заусеницы.
  
  Его не волновало, спаковали ли вы что-то или нет, и что оно уже где-то далеко на верхней полке в стенном шкафу. Однако, я достал их ему. И еще, пока доставал - чуть не убился. В секунду, когда я открыл дверь стенного шкафа, теннисная ракетка Стрэдлэйтера - в деревянном чехле и всё такое - свалилась прямо мне на голову. Она громко бамкнула мне по голове. И еще было чертовки больно. Это, черт возьми, чуть не убило Экли тоже - он начал ржать этим своим фальцетным голосом. Он продолжал смеяться всё это время, пока я доставал свой чемодан и вытаскивал для него свои ножницы. Что-то в этом роде - человеку по голове кирпичом и так далее, а Экли от смеха из штанов выпрыгивает.
  
  - У тебя очень тонкое чувство юмора, Экли-детка, - я сказал ему. - Ты это знаешь?
  
  Я протянул ему ножницы.
  
  - Давай, я буду твоим мэнеджером - я тебе, черт возьми, устрою место на радио.
  
  Я снова сел в своё кресло, а он начал стричь свои большие уродливые ногти.
  
  - А как насчет чтобы стричь над столом? А? - cказал я. - Стриги их над столом, слышишь! Мне не очень охота ходить сегодня босыми ногами по твоим паршивым ногтям.
  
  Но он, однако, продолжал стричь их прямо на пол. Что за гнусные манеры. Ну, честное слово.
  
  - С кем у Стрэдлэйтера свидание? - cказал он.
  
  Он всегда вел учет с кем встречается Стрэдлэйтер, несмотря на то, что он просто ненавидел Стрэдлэйтера до потери сознания.
  
  - Не знаю я. А чего ты спрашиваешь?
  
  - Просто так. Я эту сволочь терпеть не могу. Он именно та сволочь, которую я не могу выносить.
  
  - Ага. А он тебя - так просто обожает. Он говорит, что ты прямо сказочный принц, - cказал я.
  
  Я зову людей "принцем" часто, когда валяю дурака. Меня это вроде как развлекает.
  
  - Этот вечный его заносчивый вид, - cказал Экли. - Я просто терпеть не могу эту сволочь. Ты только подумай...
  
  - Эй, может ты всё-таки будешь стричь свои ногти над столом, а? - cказал я. - Я тебя уже просил, по-моему, раз пятьдесят...
  
  - Этот его вечный проклятый гонор, - cказал Экли. - Я даже думаю, что этот сукин сын не такой уж умный. Он думает, что он сильно умный. Он считает, что он самый...
  
  - Экли, черт возьми! Можешь ты, ради Бога, стричь свои паршивые ногти над столом? Я тебя уже просил пятьдесят раз.
  
  Он, наконец, начал стричь свои ногти над столом. Единственный способ заставить его что-то сделать - это наорать на него. Какое-то время я за ним просто наблюдал, а потом сказал:
  
  - Единственная причина, по которой ты злишься на Стрэдлэйтера - это потому, что он посоветовал тебе иногда чистить зубы. Он и не думал тебя обижать. Может быть это и прозвучало не совсем правильно, но он не имел в виду тебя обидеть. Единственное, что он имел в виду, так это тo, что ты и выглядел бы лучше, и чувствовал себя бы лучше, если бы вроде как чистил иногда свои зубы.
  
  - Я чищу зубы. Не надо меня лечить.
  
  - Нет, не чистишь. Я же вижу. Не чистишь, - cказал я.
  
  Но я, однако, не сказал это грубо. Мне даже по-своему было его жалко. Я имею в виду, что это не совсем приятно, когда кто-то тебе говорит, что ты не чистишь зубы.
  
  - Стрэдлэйтер - хороший парень. Не такой уж плохой, - cказал я. - Ты его просто не знаешь. Вот в чем проблема.
  
  - А я всё равно говорю, что он - сволочь. Самоуверенная сволочь.
  
  - Он самоуверенный, это правда, но он очень щедрый во многих отношениях человек. Это тоже правда, - cказал я. - Вот, только для примера. Представь себе, что у Стрэдлэйтера есть галстук или что-то в этом роде. То, что тебе нравится. Да. Представь себе, у него есть галстук, который тебе ужасно нравится. Я тебе сейчас просто привожу пример. Так вот, ты знаешь, что он сделает? Он, скорее всего, снимет с себя этот галстук и отдаст его тебе. Он действетельно отдаст. Или знаешь, что он сделает? Он оставит его на твоей кровати или что-то в этом роде. Но суть в том, что он отдаст тебе этот чертов галстук. Большинство ребят, скорее всего, только бы...
  
  - Черт! - cказал Экли. - Если бы у меня было столько бабок, сколько у него, я бы тоже...
  
  - Ничего подобного. Ты бы не "тоже"... - Покачал я головой. - Ты бы не "тоже", Экли-детка. Если бы у тебя было столько бабок, сколько у него, ты был бы самым большим...
  
  - Прекрати называть меня "Экли-детка", черт побери! Я тебе в отцы гожусь!
  
  - Ничего подобного. Не годишься.
  
  А он действительно иногда мог достать до печени. Никогда не упустит случая втереть, что ему восемнадцать, а тебе - шестнадцать.
  
  - Во-первых, я тебя к своей семье и на пушечный выстрел не подпустил бы, - cказал я.
  
  - Ладно, давай прекращай называть меня...
  
  Вдруг дверь открылась, и старина Стрэдлэйтер влетел в комнату в большой спешке. Он всегда спешил. Всё у него всегда было большое дело. Он подошел ко мне и дал мне две шутливые пощечины, которые иногда могут довольно сильно действовать на нервы.
  
  - Слушай! - cказал он. - Ты сегодня никуда особенно не идешь?
  
  - Я не знаю. Может быть. Что там на улице делается? Снег? - На его пальто было полно снега.
  
  - Ага... Слушай. Если ты никуда особенно не идешь сегодня, можешь одолжить мне свою клетчатую куртку?
  
  - Кто выиграл? - cпросил я.
  
  - Еще только половина игры. Мы уходим, - cказал Стрэдлэйтер. - Я серьёзно. Ты вечером одеваешь клетчатую куртку или нет? Я залил там одной дрянью свою серую фланельку.
  
  - Нет, но я не хочу, чтобы ты растянул мне её своими проклятыми плечищами, и всё такое, - cказал я.
  
  Мы были практически одного роста, но он весил, наверное, в два раза больше, чем я. У него были просто широченные плечи.
  
  - Я не растяну, - и он торопливо пошел к стенному шкафу. - Как дела, Экли? - cказал он обращаясь к Экли.
  
  Он был, по крайней мере, довольно приветливым парнем, этот Стрэдлэйтер. Может быть в его приветливости и была доля фальши, но по крайней мере он всегда здоровался с Экли.
  
  Экли в ответ что-то хрюкнул, когда Стрэдлэйтер спросил "Как дела?". Он бы хотел не ответить ему вообще, но у него не хватило борзости, чтобы по крайней мере хотя бы чего-то не хрюкнуть. А потом он сказал мне:
  
  - Ну, я, наверное, пойду. Увидимся.
  
  - Давай, - cказал я.
  
  Никто никогда не стал бы останавливать Экли на пути, когда он уходил в свою комнату. Старина Стрэдлэйтер принялся стаскивать с себя своё пальто и галстук, всё остальное.
  
  - Я думаю быстренько побриться, - cказал он.
  
  У него была довольно приличная щетина. Правда.
  
  - Где твоя барышная? - я спросил его.
  
  - Она ждет в Аннэксе.
  
  Он вышел из комнаты с туалетным набором в руках и полотенцем подмышкой. Ни рубашки, ничего. Он всегда ходил с голым торсом. Он считал, что у него великолепное телосложение. И это правда. Это трудно не признать.
  
  
  4
  Мне особо нечего было делать, поэтому я пошел за ним в туалет покалякать, пока он будет бриться. В туалете больше никого не было. Потому, что все по-прежнему были на матче. Было жутко жарко, и все окна были запотевшие. В туалете было около десяти умывальников, все в ряд вдоль стены. Стрэдлэйтер выбрал себе умывальник где-то посредине. Я сел на умывальник прямо рядом с его и начал открывать и закрывать холодную воду. Вот такая у меня нервная привычка. Стрэдлэйтер насвистывал "Песню Индии" пока брился. Он свистел очень пронзительно и всегда фальшивил. И еще он всегда выбирал такие трудные мелодии, которые и хороший свистун не высвистит. Как "Песня Индии" или "Убийство На Десятой Эвеню". Он действительно мог исковеркать любую песню.
  
  Помните, я говорил раньше, что Экли был ужасно нечистоплотным? Так вот, Стрэдлейтер - тоже. Но только как-то по-другому. Стрэдлейтер был, как бы это получше выразиться, что ли "подпольным", скрытым засранцем. Он всегда выглядел с иголочки, этот Стрэдлейтер, но вам, для примера, не мешало бы посмотреть на бритвенный станок, которым он брился. Он был вечно ржавый, как черт знает что, и забит засохшим мылом, щетиной и всякой дрянью. Он никогда его не чистил. Он всегда выглядел отлично, когда заканчивал приводить себя в порядок, но он всё равно на самом деле был засранцем, если вы знали его так, как знал его я. Он приводил себя в порядок чтобы хорошо выглядеть только потому, что он был до одури самовлюбленным. Он был уверен, что он самый красивый в западном полушарии. Он действительно был очень красив - этого не отнимешь. Но это была такая своеобразная красота, что обычно, когда родители видели его фотографию в школьном альбоме, они всегда спрашивали: "А кто этот мальчик?". Я имею в виду, что его красота была какой-то альбомной. Я знал в Пэнси очень многих ребят, которые мне казались гораздо симпатичнее Стрэдлейтера, но они почему-то никогда не выглядели красивыми на фотографиях в школьном альбоме. То кажется, что нос слишком длинный, то - уши торчат. Часто и у меня самого так получается.
  
  Короче, я сидел на умывальнике рядом с тем, возле которого брился Стрэдлэйтер, и вроде как вертел кран, открывая и закрывая воду. На мне по-прежнему была моя красная охотничья шапка, одетая козырьком назад и всё такое. Я действительно был в восторге от этой шапки.
  
  - Эй, - cказал Стрэдлэйтер, - хочешь сделать мне большое одолжение?
  
  - Какое? - cказал я.
  
  Я спросил без особого энтузиазма, потому, что он всегда просил о каких-то больших одолжениях. Возьмите любого красивого парня, или парня, который считает, что он просто пуп земли - они всегда просят вас делать им большие одолжения. Только потому, что они влюблены в себя до потери сознания, они считают, что в них до потери сознания влюблены все. И что все просто погибают, чтобы делать им одолжения. Даже смешно, в некотором роде.
  
  - Ты сегодня вечером куда-то идешь?
  
  - Может, да. А может, нет. Не знаю. А что?
  
  - Мне надо прочесть страниц сто по истории до понедельника, - cказал он. - Как насчет написать сочинение за меня по английскому? Мне будет просто каюк, если я не сдам это до понедельника. Потому и спрашиваю. Ну, так как?
  
  - Ну, разве не ирония судьбы? Меня поперли из этой проклятой школы за неуспеваемость, а ты просишь меня написать тебе это чертово сочинение, - cказал я.
  
  - Да, я знаю. Но дело в том, что мне просто каюк, если я не сдам работу. Будь другом. Будь дружищем. А?
  
  Я не ответил сразу. Неопределенность иногда полезна таким типам, как Стрэдлэйтер.
  
  - Какая тема?
  
  - Да что угодно. Что-нибудь описательное. Опиши комнату. Или дом. Или какое-нибудь место, где ты жил. Понимаешь? Главное - чтобы было описано до мелочей. И тут он зeвнул во всю пасть, пока это говорил. Это особенно действует мне на нервы. Я имею в виду, что он зевает, когда просит вac сделать ему, черт возьми, "большое одолжение".
  
  - Только не пиши слишком хорошо. И всё, - cказал он. - Этот сукин сын Харцелл считает тебя большим цобэ в английском, и он знает, что ты мой сосед по комнате. Я имею в виду - не ставь всех запятых где надо, и тому подобное.
  
  Это тоже ужасно действует мне на нервы. Я имею в виду то, что ты классно пишешь сочинения, а кто-то начинает говорить о запятых. Стрэдлэйтер всегда это делает. Он всегда делает вид, что единственная причина, почему он так плохо пишет сочинения - это потому, что он ставит все запятые невпопад. В этом плане он почти как Экли. Я однажды сидел рядом с Экли на баскетбольном матче. В нашей команде был классный парень, Хави Койл, который мог зашарашить им прямо с центра поля даже не дотрагивая мяч до щита. Так вот, Экли постоянно говорил всю игру, что Койл просто идеально сложен для баскетбола. Черт возьми, как я всё это ненавижу.
  
  А потом мне надоело сидеть на этом умывальнике, я отошел на пару шагов и начал отбивать чечетку. Просто так. Просто чтобы себя развлечь. Вообще-то я не умею танцевать чечетку, но пол в туалете был каменный, и это было очень здорово для чечётки. Я стал подражать одному артисту из фильма. Из какого-то мюзикла. Вообще я ненавижу кино как отраву, но я балдею, когда подражаю кому-то из фильма. Старина Стрэдлэйтер наблюдал за мной в зеркало пока брился. Всё, что мне надо - это аудитория. Я люблю быть на публике.
  
  - "Я, черт побери, губернаторский сын", - повторял я фразу из мюзикла и отбивал сумасшедшую чечетку по всему туалету. - "Он не хочет, чтобы я был чечёточником. Он хочет, чтобы я шел в Оксфорд. Но чечетка, черт подери, в моей крови!"
  
  Стрэдлэйтер смеялся. У него было не такое уж плохое чувство юмора.
  
  - "Сегодня - премьера гала-концерта Зигфилд Фолли!" - Я уже просто задыхался. У меня очень плохая дыхалка. - "Главный исполнитель не может выступать! Он пьяный в хлам! Кто его заменит? Я! Вот кто его заменит! Никому неизвестный, черт побери, сын губернатора!"
  
  - Где ты взял эту шапку? - cказал Стрэдлэйтер.
  
  Он имел в виду мою охотничью шапку. Он её ещё не видел. Я уже сильно запыхался, поэтому прекратил валять дурака с этой чечеткой. Я снял шапку и посмотрел на неё приблизительно в девятнадцатый раз.
  
  - Я купил её в Нью Йорке сегодня утром. За доллар. Те нравится?
  
  Стрэдлэйтер кивнул.
  
  - Классная, - cказал он.
  
  Но он, однако, просто подлизывался ко мне, потому что тут же он сказал:
  
  - Слушай. Так ты собираешься писать для меня это сочинение? Мне надо знать.
  
  - Если у меня будет время - напишу. Если не будет - нет, - cказал я.
  
  Я подошел и снова сел на умывальник рядом с ним.
  
  - С кем у тебя свидание? - cпросил я его. - С Фитцджералд?
  
  - Да нет! Я же тебе говорил. С этой свиньёй все покончено.
  
  - Да? Отдай её мне. Кроме шуток. Она как раз мой тип.
  
  - Забирай... Она слишком для тебя старая.
  
  И тут вдруг безо всякой на то причины, действительно, кроме того, что я был как бы вроде в настроении подурачиться, мне захотелось спрыгнуть с умывальника и взять старину Стрэдлейтера в "полунельсон". Это такой борцовский захват, если вы не знаете, когда вы хватаете противника за шею и душите его до смерти, если вам так хочется. Вот я так и сделал. Я прыгнул на него, как охреневшая пантера.
  
  - Прекрати, Холден, ради Бога! - cказал Стрэдлэйтер.
  
  Похоже, он был не в настроении дурачиться. Он брился и всё такое.
  
  - Ты чё, хочешь, чтобы я себе голову отрезал?
  
  Но я, однако, не отпускал. Я захватил его в довольно приличный "полунельсон". Как в тиски.
  
  - Давай, вырвись из моего железного захвата, - cказал я.
  
  - Ни хрена себе! - oн положил свой бритвенный станок и вдруг резко взметнул свои руки вверх и как бы разорвал мой захват. Он был очень сильный парень. А я - очень слабый.
  
  - А теперь - прекрати, - cказал он.
  
  Он снова начал бриться. Он всегда брился два раза - чтобы выглядеть великолепно. Этим старым задрипанным станком.
  
  - С кем у тебя свидание, если не с Фитцджералд? - cпросил я его.
  
  Я снова сидел на умывальнике рядом с ним.
  
  - Эта малышка Филлис Смит?
  
  - Нет. Это должна была быть она, но все планы расстроились. Я теперь с соседкой по комнате подружки Бада Тоу. Эй! Я совсем забыл! Она знает тебя.
  
  - Кто знает? - cказал я.
  
  - Девочка, с которой у меня свидание.
  
  - Да? - cказал я. - Как её зовут? Я был очень заинтригован.
  
  - Дай вспомню... А! Джин Гэллагер.
  
  Я чуть не сдох, когда он это сказал.
  
  - Джэйн Гэллагер - cказал я.
  
  Я даже встал с умывальника, когда он назвал её имя. Я чуть не сдох.
  
  - Конечно же я знаю её. Она жила буквально дверь в дверь со мной позапрошлым летом. У неё был этот огромный доберман пинчер. Я же именно поэтому с ней и познакомился. Её собака постоянно приходила в наш...
  
  - Ты мне загораживаешь свет, Холден, черт возьми, - cказал Стрэдлэйтер. - Тебе обязательно там стоять?
  
  Я был очень и очень под впечатлением. Честное слово.
  
  - Где она? - я спросил его. - Я должен спуститься вниз и, что ли, сказать ей "привет". Где она? В Аннэксе?
  
  - Ага.
  
  - Так что она обо мне говорила? Она ходит в Б.М.? Она говорила, что будет туда поступать. Она говорила, что будет поступать и в Шипли тоже. Я был уверен, что она поступила в Шипли. Так что она обо мне говорила?
  
  Я что-то очень возбудился. Серьезно.
  
  - Да я понятия не имею. Поднимись, да? Ты сидишь на моем полотенце, - cказал Стрэдлэйтер.
  
  Я сидел на его дурацком полотенце.
  
  - Джэйн Гэллагер - cказал я. Я не мог успокоиться. O-бал-деть! - Просто невероятно.
  
  Старина Стрэдлэйтер намазывал "Виталис" на свои волосы. Мой "Виталис".
  
  - Она танцует, - cказал я. - Балет и всё такое. Она практиковалась по два часа каждый день, даже в самую страшную жару и всё такое. Она всё волновалась, что у неё ноги испортятся - растолстеют и всё такое. Я всё время играл с ней в шашки.
  
  - Во что ты с ней всё время иргал?
  
  - В шашки.
  
  - В шашки, черт подери!
  
  - Ага. Она никогда не ходила дамками. Что она делала, когда у неё появлялась дамка, так это никогда ею не ходила. Она оставляла дамки стоять в последнем ряду. Она их всех выстраивала в последнем ряду. А потом - никогда ими не ходила. Ей просто нравилось, как они красиво выглядят, когда они все выстроены в последнем ряду.
  
  Стрэдлэйтер ничего не сказал. Такие вещи обычно мало кого интересуют.
  
  - Её мама была членом того же гольф-клуба, где и мы, - cказал я. - Я иногда там подрабатывал кэдди - носил сумку с клюшками для игроков - чтобы заработать немного. Несколько раз я носил сумку её мамы. Она проходила поле в девять лунок со ста семидесятью очками.
  
  Стрэдлэйтер особо не слушал. Он расчёсывал свои роскошные волосы.
  
  - Я должен спуститься и хотя бы сказать ей "привет", - cказал я.
  
  - Так в чем дело?
  
  - Я пойду. Через минуту.
  
  Он снова стал причесывать свой пробор. Причесывание волос заняло у него около часа.
  
  - Её мать с отцом были в разводе. Её мама вышла замуж снова за какого-то пьянчугу, - cказал я. - Худой такой, с волосатыми ногами. Я его помню. Ходил в трусах всё время. Джэйн говорила, что он был каким-то драматургом или черт его знает кем, но я видел только, как он бухал всё время и слушал все подряд детективы по радио. И шатался по всемо дому голый. При Джэйн и всё такое.
  
  - Да? - cказал Стрэдлэйтер.
  
  Это его действительно заинтересовало. О том, что этот бухарик лазил по дому голый при Джейн. Стрэдлэйтер был очень распутный сукин сын.
  
  - У неё было тяжелое детство. Я не шучу.
  
  Однако это совершенно не интересовало Стрэдлэйтера. Его интересовало только то, что связано с сeксом.
  
  - Джэйн Гэллагер. Боже мой, - я не мог перестать думать о ней. Я действительно не мог. - Я должен спуститься вниз и сказать ей "привет", как минимум.
  
  - Так какого черта ты не идешь, чем здесь болтать бестолку? - cказал Стрэдлэйтер.
  
  Я подошел к окну, но ничего не было видно - всё запотело из-за этой жары в туалете.
  
  - Я что-то сейчас не в настроении, - cказал я.
  
  Я действительно был не в настроении. Для подобных вещей надо быть в настроении.
  
  - Я думал, что она пошла в Шипли. Я мог бы поклясться, что она пошла в Шипли.
  
  Я немного походил по туалету. Мне просто больше нечего было делать.
  
  - Ей понравилaсь игра? - cказал я.
  
  - Да, наверное. Я не знаю.
  
  - Она тебе говорила, что мы всё время играли в шашки, или еще что-нибудь?
  
  - Да я не знаю, черт побери. Я только что с ней познакомился, - cказал Стрэдлэйтер.
  
  Он закончил причёсывать свои проклятые роскошные волосы. Он складывал все свои задрипанные туалетные принадлежности.
  
  - Слушай. Передай ей от меня привет. Ладно?
  
  - Окей, - cказал Стрэдлэйтер.
  
  Но я знал, что он, скорее всего, не передаст. Такой, как Стрэдлэйтер - он никогда никому не передаст ваш привет.
  
  Он вернулся обратно в комнату, а я остался еще ненадолго в туалете, думая о Джэйн. А потом я тоже вернулся в комнту. Стрэдлэйтер завязывал галстук перед зеркалом, когда я вернулся туда. Половину своей чертовой жизни он провел перед зеркалом. Я сел в своё кресло и вроде как наблюдал за ним какое-то время.
  
  - Эй, - cказал я. - Не говори ей, что меня поперли из школы. Хорошо?
  
  - Окей.
  
  У Стрэдлэйтера была одна очень хорошая черта. Ему не надо было объяснять каждую никчемную мелочь, как это надо было делать с Экли. Скорее всего потому, что ему, в общем-то, было всё равно. Именно поэтому. С Экли - всё было по-другому. Экли был любопытный сукин сын и везде совал свой нос.
  
  Стрэдлэйтер напялил мою клетчатую куртку.
  
  - Боже мой, попробуй не растянуть её теперь, - cказал я. - Я её одевал-то всего пару раз.
  
  - Не растяну. Где, черт побери, мои сигареты?
  
  - На столе.
  
  Он вечно не знал, где и чего он положил.
  
  - Под твоим шарфом.
  
  Он положил сигареты в карман своей куртки - в карман МОЕЙ куртки.
  
  Я вдруг повернул козырек моей охотничьей шапки наперед, для разнообразия. Я вдруг начал как-то психовать. Я вообще какой-то нервный.
  
  - Слушай, а куда ты с ней идешь на свидание? - я спросил его. - Знаешь?
  
  - Не знаю я. Может быть, в Нью Йорк, если хватит времени. Она отпросилась только до полдесятого, черт её подери.
  
  Мне не понравилось, как он это сказал, поэтому я сказал:
  
  - Единственная причина, почему она это сделала, это потому, что она не знала какой ты красивый и очаровательный сукин сын. Если бы она знала, она бы, скоре всего, отпросилась до полдесятого утра.
  
  - Именно так, - cказал Стрэдлэйтер.
  
  Он все мои подколки принимал за чистую монету. Он был слишком самовлюблен.
  
  - А теперь - без шуток. Напиши для меня это сочинение, - cказал он.
  Он уже был в куртке и готов идти.
  
  - Не надрывайся уж слишком, но сделай его описательным до невозможности. Хорошо?
  
  Я ему не ответил. Мне не хотелось ему отвечать. Единственное, что я ему сказал, было:
  
  - Спроси у неё или она по-прежнему выстраивает дамки в последнем ряду.
  
  - Окей, - cказал Стрэдлэйтер.
  
  Но я знал, что он не спросит.
  
  - А теперь - будь здоров.
  
  И он, сильно грохнув дверью, вышел из комнаты.
  
  После того, как он ушел, я еще сидел там около получаса. Я имею в виду, что я просто сидел в моём кресле и ничего не делал. Я сидел и думал о Джейн, и о том, что Стрэдлэйтер сейчас на свидании с ней и всё такое. Я так распсиховался, что чуть с ума не сошел. Я вам уже говорил, какой распутный сукин сын был этот Стрэдлэйтер. Вдруг в комнату через эту проклятую душевую занавеску снова, как всегда, ввалился Экли. Первый раз за мою дурацкую жизнь я был действительно рад его видеть. Он отвлек меня от моих мыслей. Он торчал здесь где-то до ужина, рассказывая обо всех в Пэнси, кого он ненавидел до потери сознания, и выдавливал свой огромный прыщ на подбородке. Он даже не пользовался носовым платком. Если хототе знать правду, я даже не уверен, есть или у этого сукиного сына вообще носовой платок. Я в жизни никогда не видел у него носового платкa.
  
  
  5
  В субботу вечером в Пэнси нам всегда давали одинаковый ужин. Это должно было считаться большим событием. Потому, что нам давали стэйк. Спорю на тысячу долларов, что единственная причина, по которой они это делали - это потому, что очень многие родители приезжали в школу проведывать своих детей по воскресеньям. И старик Тармер, наверное, умозаключил, что каждая мамаша, конечно же, спросит своего дрожайшего сыночка, что ему вчера давали кушать на ужин, и он ответит: "Стэйк". Вот это да. Вы бы посмотрели на эти стэйки. Это были маленькие подошвы, которые даже порезать было невозможно. А еще к стэйку всегда давали эту картошку пюре с комочками. A на дессерт - вы получали пирог "Браун Бэтти", который никто не ел, кроме, может быть, малышей из начальной школы, которые еще ничего не понимали. Hy и еще товарищи вроде Экли, которыe жрaли всё подряд.
  
  Однако было здорово, когда мы вышли из столовой. Земля была укрыта снегом дюйма на три, и снег продолжал валить, как сумасшедший. Было ужасно красиво, и мы начали играть в снежки и дурачиться. Это было настоящее ребячество, но все получали огромное удовольствие.
  
  У меня не было никакого свидания, поэтому я и мой приятель Мэл Броссар, который был в борцовской команде, решили поехать на автобусе в Эйгерстаун поесть там хэмбургеров и, может быть, посмотреть какое-нибудь паршивое кино. Никто из нас не хотел пpосидеть на заднице весь субботний вечер. Я спросил Мэла, или он не возражает, чтобы Экли тоже пошел с нами. Почему я спросил за Экли, так только потому, что он ничего не делал по субботам кроме сидения в своей комнате и выдавливания прыщей. Hy или чeго-то в этом роде. Мэл сказал, что он не возражает, но и большого восторга от этой идеи тоже не испытывает. Экли ему особо не нравился. Короче, мы оба пошли по своим комнатам, чтобы собираться и всё такое, и пока я одевал калоши и всю остальную хрень, я крикнул Экли, не хочет ли он пойти в кино. Он мог хорошо слышать меня через занавеску душевой, но он мне не ответил сразу. Он был тем типом, который не любит сразу отвечать на вопрос. В конце концов он зашел через эту чертову занавеску, стал на порог душевой и спросил, кто еще идет кроме меня. Ему всегда надо было знать, кто еще идет. Честное слово, если бы он после кораблекрушения оказался где-нибудь на необитаемом острове, и за ним приплыли бы, чтобы его спасти, ему было бы необходимо знать, кто такой там на веслах на этой чертовой лодке, прежде чем он даже залез бы в неё. Я сказал ему, что с нами пойдет еще Мэл Броссар. Он сказал: "Эта сволочь... Ладно. Подожди секунду". Вроде как он делает тебе большое одолжение.
  
  Собирался он часов пять. А пока он собирался, я подошел к окну, открыл его и слепил снежок прямо голыми руками. Снег очень легко лепился. Но я, однако, никуда его не бросил. Я уже собирался бросить его. В машину, которая была запаркована через улицу. Но потом передумал. Машина выглядела такой красивой и белой. Потом я хотел бросить снежок в пожарный гидрант, но и он выглядел красивым и белым. И в конце концов я не бросил его вообще никуда. Я всего лишь закрыл окно и ходил по комнате со снежком в руках, слепляя его всё сильнее и сильнее. Немного времени спустя, когда я, Броссар и Экли сели в автобус, снежок по-прежнему был со мной. Водитель автобуса открыл дверь и заставил меня выбросить его. Я сказал ему, что я не собираюсь его в кого-то бросать, но он мне не поверил. Люди никогда вам не верят.
  
  Оказалось, что Броссар, Экли и я уже видели фильм, который показывали в кинотеатре, поэтому мы поели по паре хэмбургеров, поиграли в пинбол немного, а потом на автобусе вернулись в Пэнси. Я не жалел, что мы так и не посмотрели кино. Это была комедия с Гэри Грантом и тому подобной чушью. Кроме того, я уже ходил в кино с Броссаром и Экли. Они оба ржали, как лошади, в тех местах, где было совсем не смешно. Было даже неприятно сидеть рядом с ними в кино.
  
  Было без четверти девять, когда мы вернулись в общежитие. Броссар обожал бридж, поэтому пошел по общаге в поисках партнеров. Старина Экли "запарковался" в моей комнате, для разнообразия. Только теперь, вместо того, чтобы сидеть на подлокотнике кресла Стрэдлэйтера, он лёг на мою кровать и сунул свою физиономию прямо в мою подушку. Он что-то говорил своим ужасно монотонным голосом и ковырял все свои прыщи. Я намекал ему тысячу раз, как мог, но никак не сумел избавиться от него. Он только говорил и говорил этим своим очень монотонным голосом о какой-то девчонке, с которой он якобы имел сeксуальное приключение прошедшим летом. Он мне рассказывал об этом уже, наверное, тысячу раз. И каждый раз, когда он рассказывал эту историю, она звучала по-другому. То он уламывал её в "бьюике" его двоюродного брата, то это происходило где-то под каким-то деревянным променадом на пляже. Но всё это, конечно же, было огромной кучей вранья. Даю гарантию, что если где-то и был один девственник, так это был именно он. Я даже сомневаюсь, или он кого-то когда-нибудь полапал. Короче, в конце концов я должен был сказать ему прямо, что мне надо писать сочинение для Стрэдлэйтера, и что ему пора убираться, чтобы я мог сосредоточиться. В конце концов он ушел, но это, как обычно, заняло у него довольно много времени. После того, как он ушел, я надел на себя свою пижаму, и махровый халат, и свою охотничью шапку и начал писать сочинение.
  
  Дело было в том, что я не мог представить себе комнату, дом или еще что-то для описания, как этого хотел Стрэдлэйтер. В любом случае, я не в большом восторге от описаний комнат и домов. Поэтому, что я сделал, так это описал бейсбольную рукавицу моего брата Элли. Это был очень выразительный предмет. Действительно. У моего брата Элли была рукавица на левую руку, для полевого игрока. Что было такого выразительного в этой рукавице, так это то, что он всю её кругом исписал стихами - и где пальцы, и саму ловушку. Зелеными чернилами. Он написал их на рукавице для того, чтобы ему было что читать, когда он был на поле и ждал, пока игрок с битой еще не был готов для удара. Он умер. Он заболел лейкемией и умер, когда мы были в Мэйне, 18 июля 1946 года. Он бы вам понравился. Он был на два года младше меня, но он был, наверное, раз в пятьдесят умнее. Он был ужасно умный. Его учителя постоянно писали моей маме записки, в которых говорили, какое это удовольствие, что Элли был учеником в их классе. И это была не простая болтовня. Они действительно так считали. Но он был не только самым способным в семье. Он еще был и самым хорошим во многих отношениях. Он никогда ни на кого не злился. Рыжие люди, говорят, очень вспыльчивые, но Элли никогда вспыльчивым не был, хотя и имел рыжие волосы. Я вам расскажу, какие рыжие волосы были у него. Я начал играть в гольф, когда мне было только десять лет. Я помню, как однажды летом, когда мне было около двенадцати лет, я отрабатывал удар клюшкой по мячу. Я отрабатывал удар с такой маленькой подставочки для мяча, которая называется "ти", и у меня вдруг появилось ощущение, что если я сейчас обернусь - я увижу Элли. И я обернулся, и, конечно же, он сидел на своем велосипеде за забором - там был забор вокруг всего поля для гольфа - и он сидел там, около ста пятидесяти ярдов за моей спиной, наблюдая, как я отрабатываю удар. Вот такие рыжие волосы у него были. Боже мой, он был, однако, такой славный малый. Он иногда начинал так сильно смеяться за ужином о чем-то, наверное, о чем-то вспоминал, что чуть ли не сваливался со стула. Когда мне было только тринадцать, и меня хотели отвести к психотерапевту и всё такое, потому, что я побил все окна в гараже. Я на них не обижаюсь. Действительно не обижаюсь. Я спал в гараже той ночью, когда он умер, и я поразбивал в гараже все чертовы окна своим кулаком. Просто так. Я дaже еще хотел разбить все стекла в нашей машине - у нас тогда, тем летом, был "универсал" - но моя рука к тому времени уже была разбита, и я уже просто не мог этого сделать. Я понимаю, что это было идиотизмом. Hо я ведь даже вряд ли понимал, что я делаю. И вы просто не знали Элли. Моя рука по-прежнему иногда болит, когда дождь и тому подобное, и я больше не могу по-настоящему сжать кулак. Я имею в виду - сильно. А кроме этого - никаких особых проблем. Я имею в виду, что из меня всё равно не получится какой-нибудь великий хирург или скрипач, или что-то в этом роде.
  
  Короче, вот о чем я написал сочинение для Стрэдлэйтера. О бейсбольной рукавице старины Элли. Так случилось, что эта рукавица была со мной, в моем чемодане. Поэтому я достал её и переписал стихи, которые были на ней написаны. Всё, что мне нужно было сделать, так это изменить имя Элли так, чтобы никто не понял, что это был мой брат, и не Стрэдлэйтера. Я не был в большом восторге от того, что я делал, но я не мог придумать ничего более выразительного. Кроме того, мне вроде бы даже нравилось обо всём этом писать. У меня всё это заняло около часа. Потому, что я печатал на старой пишущей машинке Стрэдлэйтера, которая всё время заедала. Я не писал на своей потому, что я одолжил её одному парню на нашем этаже.
  
  Было уже около половины одиннадцатого, я думаю, когда я закончил. Я не устал, однако, поэтому я какое-то время смотрел в окно. Снег уже больше не шел, но время от времени было слышно, как где-то не может завестись машина. Eще было слышно, как храпит Экли. Его было слышно прямо через эту проклятую занавеску в душевой. У него были проблемы с аденоидами, и он не мог слишком хорошо дышать, когда спал. У этого типа было всё - aденоиды, прыщи, гнилые зубы, дурной запах изо рта, паршивые ногти. Можно было даже как-то пожалеть этого идиотского сукинсына.
  
  
  6
  Некоторые вещи трудно запомнить. Я сейчас думаю о том, как Стрэдлэйтер вернулся со свидания с Джэйн. Я имею в виду, что я не помню точно, что я делал, когда я услышал его проклятые дурацкие шаги по коридору. Я, скорее всего, тогда по-прежнему смотрел в окно, но я клянусь - я этого не помню. Я ужасно разволновался - вот почему. Если я действительно разволнуюсь о чем-то - то это серьёзно. Иногда я так разволнуюсь о чем-то, что мне даже нужно в туалет идти. Только я - не иду. Я слишком волнуюсь для того, чтобы я мог идти в туалет. Я не хочу прерывать свои волнения о том, что надо идти. Если бы вы знали Стрэдлэйтера, вы бы тоже волновались. Я и эта сволочь пару раз ходили на свидание с двумя девочками, и я знаю, о чем я говорю. Он был бессовестный аморальный тип. Не сомневайтесь.
  
  Да... Коридор у нас был весь покрыт линолеумом, поэтому его чертовы шаги были слышны издалека аж до самой комнаты. Я даже не помню, где я сидел, когда он вошел - возле окна, или в моем кресле, или в его. Клянусь - не могу вспомнить.
  
  Он вошел, ворча о том, как холодно на улице. А потом он сказал:
  
  - А где все? Тут прямо как в морге.
  
  Я даже не удосужился ему отвечать. Если он такой дурак, чтобы не понимать, что сегодня, в субботу вечером, все или пошли куда-то развлекаться, или спят, или уехали на выходные домой, то я не должен особо убиваться и это ему объяснять. Он начал раздеваться. Он не сказал ни одного слова о Джэйн. Ни одного. И я - тоже. Я только за ним наблюдал. Единственное, что он сделал - он поблагодарил меня за то, что я дал ему свою клетчатую куртку. Он повесил её на плечики и потом в стенной шкаф. Затем, когда он развязывал галстук, он спросил меня, написал ли я для него это чертово сочинение. Я ответил ему, что вот оно лежит на его дурацкой кровати. Он подошел и начал читать его, расстёгивая пуговицы на своей рубашке. Он стоял там и читал, и вроде как поглаживал свою голую грудь и живот. С этим дурацким выражением на его лице. Он всегда поглаживал свою грудь или живот. Он был ужасно в себя влюблен.
  
  Вдруг он сказал:
  
  - Черт побери, Холден. Это же о бейсбольной рукавице.
  
  - Ну и что? - cказал я.
  
  - Что ты имеешь в виду "Ну и что?" Я тебе сказал, что это должно быть о комнатае, доме или о чём-то таком.
  
  - Ты сказал, что это должно быть описательное. Какая к черту разница, если это про бейсбольную рукавицу?
  
  - Проклятье.
  
  Он сильно разозлился. Он был просто в бешенстве.
  
  - Ты вечно всё делаешь через задницу.
  
  Он посмотрел на меня.
  
  - Неудивительно - тебя поперли ко всем чертям отсюда, - cказал он. - Ты ничего не можешь сделать так, как надо. Ну, серьезно. Ни одной, черт возьми, вещи.
  
  - Хорошо, тогда отдай его мне назад, - cказал я. Я подошел и выхватил сочинение прямо из его паршивых рук.
  
  А потом я его порвал.
  
  - Какого черта ты это сделал? - cказал он.
  
  Я ему даже не ответил. Я просто выбросил обрывки в мусорную корзину. Потом я лег на свою кровать и мы долгое время ничего друг другу не говорили. Он разделся до трусов, а я лежал на своей кровати и зажег сигарету. В общежитии запрещалось курить, но поздно ночью, когда никого нет, или когда все уже спят, и никто не чувствует дыма - было можно. Кроме того, я это делал, чтобы подразнить Стрэдлэйтера. Его приводило в бешенство, когда нарушали правила. Он никогда не курил в общаге. Только я.
  
  Он по-прежнему не говорил ни одного единственного слова о Джейн. В конце концов я сказал:
  
  - Ты вернулся довольно поздно, черт возьми, если она отпросилась только до полдесятого. Она из-за тебя опоздала?
  
  Он сидел на краю кровати и стриг свои паршивые ногти на ногах, когда я его это спросил.
  
  - На пару минут, - cказал он. - Кто же отпрашивается до полдесятого в субботу вечером.
  
  Один бог знает, как я его ненавидел.
  
  - Вы ездили в Нью Йорк? - cказал я.
  
  - Ты с ума сошел? Какой, к черту, Нью Йорк, если она отпросилась до половины десятого?
  
  - Да... Это трудно.
  
  Он посмотрел на меня.
  
  - Слушай, - cказал он, - если ты собираешься курить в комнате, как насчет чтобы пойти в туалет и курить там? Ты, может быть, уже выметаешься отсюда, а мне еще здесь достаточно долго торчать до выпускного.
  
  Я его проигнорировал. Действительно проигнорировал. Я наоборот стал дымить, как сумасшедший. Что я сделал, так это повернулся на бок и смотрел, как он стрижет свои проклятые ногти на ногах. Ну и школа. Только и видишь, как кто-то стрижет свои чертовы ногти или давит прыщи.
  
  - Ты передал ей от меня привет? - cпросил я.
  
  - Ага.
  
  Ни черта он не передал, сукин сын.
  
  - Что она сказала? - cпросил я. - Ты спросил её, или она по-прежнему выстраивает дамки в последнем ряду?
  
  - Нет, я её не спрашивал. Ты что, думаешь мы весь вечер играли в шашки?
  
  Я ему даже не ответил. Один только бог знал, как я его ненавидeл.
  
  - Если вы не ездили в Нью Йорк, куда же ты с ней ходил? - cпросил я его через некоторое время.
  
  Я с трудом сдерживал свой голос, чтобы он не дрожал. Я начинал сильно нервничать. У меня появилось ощущение, что что-то произошло. Он закончил стричь свои ногти на ногах. Поэтому встал с кровати в одних трусах и стал что-то уж слишком игривым. Он подошел к моей кровати, навис надо мной и начал игриво бить меня в плечо.
  
  - Перестань, - cказал я. - Куда ты с ней ходил, если вы не ездили в Нью Йорк?
  
  - Никуда. Мы просто сидели в машине.
  
  Он снова нанес мне свой дурацкий шутливый удар в плечо.
  
  - Перестань, - cказал я. - В чьей машине?
  
  - Эда Бэнки.
  
  Эд Бэнки был в Пэнси тренером по баскетболу. Стрэдлэйтер был одним из его любимчиков. Потому, что он был центральным игроком в команде, и Эд Бэнки всегда разрешал ему брать машину, когда ему было нужно. Вообще-то не разрешалось ученикам брать машины у преподавателей, но эти сукины дети спортсмены всегда держались обособленно. Во всех школах, куда мне приходилось ходить, все эти скоты спортсмены держались вместе. Стрэдлэйтер продолжал наносить символические удары в моё плечо, как будто бы боксировал с тенью. У него в руках была зубная щётка, и он сунул её в рот.
  
  - Что же ты делал? - cказал я. - Трахал её в машине Эда Бэнки?
  
  Мой голос дрожал просто ужасно.
  
  - Как некрасиво так грязно говорить. Хочешь, я тебе рот мылом помою?
  
  - Трахал?
  
  - Это - профессиональная тайна, дружище.
  
  То, что случилось потом - я помню не очень хорошо. Что я знаю, так это то, что я поднялся с кровати, как если бы я шел в туалет, и тогда я попытался ударить его изо всех своих сил, прямо садануть его в зубную щетку, чтобы она к чертям собачим разорвала ему глотку. Только я промахнулся. Я не дотянулся. Всё, что мне удалось - это задеть его сбоку головы или что-то в этом роде. Это, наверное, было немного больно, но совсем не так, как мне хотелось. Удар мог бы быть гораздо больнее, но я ударил правой рукой, и я не могу как следует сжать кулак этой рукой. Из-за того повреждения, о котором я вам уже говорил. Короче, всё, что я помню - это что я уже лежал на полу, и он сидeл на моей груди с красной рожей. В смысле, что его проклятые колени на моей груди, и что он весил около тонны. И еще он держал мои запястья, поэтому я не мог ударить его еще раз. Я бы его убил.
  
  - Что с тобой, черт побери, такое? - Повторял и повторял он, и его рожа становилсь всё краснее и краснее.
  
  - Убери свои паршивые колени с моей груди, - cказал я.
  
  Я почти чуть не расплакался. Честное слово.
  
  - Встань, слезь с меня, ты гнусная сволочь.
  
  Но он, однако, не вставал. Он продолжал держать меня за руки, а я продолжал обзывать его сукинсыном и тому подобными словами еще, наверное, часов десять. Я даже с трудом могу вспомнить всё то, что я ему говорил. Я сказал ему, что он думает, что он может дрючить кого ему захочется. Я сказал ему, что его даже не интересует, держит или нет девочка свои дамки в последнем ряду. И что единственная причина, почему его это не интересует - это то, что он проклятый дурацкий идиот.
  
  - Заткнись, Холден, - cказал он со своей огромной дурацкой красной рожей. - Лучше сейчас же заткнись.
  
  - Ты даже не знаешь, зовут ли её Джэйн или Джин, ты проклятый дебил.
  
  - Слушай, заткнись, Холден, черт побери - я тебя предупреждаю, - cказал он.
  
  Похоже, что я его серьёзно завел.
  
  - Если ты не заткнешься - я тебя сейчас вырублю.
  
  - Убери свои грязные вонючие дегенератские колени с моей груди.
  
  - Если я дам тебе встать - ты будешь держать свой рот закрытым?
  
  Я ему даже не ответил. Он снова повторил:
  
  - Холден, если я дам тебе подняться, ты закроешь свой рот или нет?
  
  - Да.
  
  - Он встал с меня, и я поднялся тоже. Грудная клетка дико болела от его грязных коленей.
  
  - Ты грязный дурацкий сукин сын и идиот, - cказал я ему.
  
  Это действительно его взбесило. Он погрозил своим большим дурацким пальцем прямо мне в лицо:
  
  - Холден, чёрт побери, я тебя предупреждаю. Сейчас. В последний раз. Если ты не будешь держать свой рот закрытым, я тебя...
  
  - Это еще почему? - cказал я. Я практически орал. - Именно это большая проблема со всеми вами идиотами - вы никогда не хотите ничего обсуждать. Именно так можно отличить идиота. Они никогда не хотят обсуждать умные ве...
  
  И тут он меня действительно серьёзно шарахнул, и в следующую секунду я уже был на проклятом полу опять. Я не помню, вырубил он меня или нет, но я думаю, что нет. Это довольно трудно вырубить человека, кроме, конечно, как в кино. Но мой нос был разбит в кровь по всем правилам. Когда я посмотрел вверх, Стрэдлэйтер стоял практически прямо надо мной. Он держал свой туалетный набор подмышкой.
  
  - Какого черта ты не заткнулся, когда я тебя просил? - cказал он.
  
  Его голос звучал довольно взволнованно. Он, наверное, боялся, что он расколол мне череп или что-то в этом роде, когда я грохнулся об пол. Жаль, что не расколол.
  
  - Сам напросился, черт тебя побери, - cказал он.
  
  Честное слово, он выглядел перепуганным.
  
  Я даже и не собирался вставать. Я просто лежал какое-то время на полу и постоянно называл его идиотским сукинсыном. Я был так зол, что я чуть ли не выл.
  
  - Слушай. Иди помой свою физиономию, - cказал Стрэдлэйтер. - Слышишь меня?
  
  Я сказал ему идти и помыть его идиотскую рожу, что было, в общем-то, ребячеством, но я был злой как черт. Я еще сказал ему, чтобы он по дороге в туалет остановился и отдрючил миссис Шмидт. Миссис Шмидт - это была жена нашего уборщика. Ей было что-то около шестидесяти пяти.
  
  Я продолжал сидеть там на полу, пока я не услыхал, как Стрэдлэйтер закрыл дверь и пошел по коридору в туалет. Тогда я поднялся. Я нигде не мог найти свою проклятую охотничью шапку. Наконец я её нашел. Она была под кроватью. Я надел её и повернул козырьком назад, как это мне нравилось, и тогда я пошел и посмотрел на свою дурацкую физиономию в зеркало. Я никогда не видел такого ужаса в своей жизни. В крови был весь мой рот, подбородок и даже пижама и махровый халат. С одной стороны, вид моей рожи меня перепугал, а с другой - восхитил. Вся эта кровь и всё такое - я, как бы, выглядел очень круто. За всю свою жизнь я участвовал в двух драках, и обе я проиграл. Я не очень крутой. Я пацифист, если вы хотите знать правду.
  
  Мне казалось, что Экли, скорее всего, слушал всю этy возню и не спал. Поэтому я пошел через занавески в душевой в его комнату просто посмотреть, что он там делает. Я практически никогда не заходил в его комнату. Там всегда как-то странно воняло. Потому, что он был засранец в своих личных повадках.
  
  
  7
  Малюсенький лучик света пробивался через занавески душевой из нашей комнаты, и я мог рассмотреть его, лежащего в кровати. Я знал отлично, что он совершенно не спит.
  
  - Экли.- cказал я. - Не спишь?
  
  - Ага.
  
  Было довольно темно, и я наступил на чей-то ботинок на полу и чуть не кувыркнулся прямо через голову. Экли как бы привстал в кровати и облокотился на руку. У него на роже была какaя-то белая дрянь для его прыщей. В темноте он выглядел точно, как привидение.
  
  - Что ты вообще делаешь? - cпросил я.
  
  - Что значит "Что ты вообще делаешь"? Я пытался спать, пока вы не устроили там этот грохот. Из-за чего была вся эта драка?
  
  - Где свет?
  
  Я не мог найти выключатель. Я возил рукой по всей стене.
  
  - На кой черт тебе свет?.. Вон, прямо рядом с твоей рукой.
  
  В конце концов я нашел выключатель и зажег свет. Экли поднял руку, чтобы свет не слепил ему глаза.
  
  - Боже, - cказал он. - Где это тебя так угораздило?
  
  Он имел в виду всю эту кровь и вcё такое.
  
  - У меня была небольшая потасовка со Стрэдлэйтером, - cказал я.
  
  Потом я сел на пол. У них в комнате никогда не было стульев. Я понятия не имею, куда они свои стулья дели.
  
  - Слушай, - cказал я, - Xочешь, сиграем в канасту?
  
  Он был большим любителем канасты.
  
  - У тебя до сих пор кровь течет. Ты бы приложил что-нибудь.
  
  - Само остановится. Слушай, ты хочешь играть в канасту или нет?
  
  - Канаста, черт побери. Ты, случайно, не знаешь который час?
  
  - Еще не поздно. Еще только около одиннадцати, одиннадцати тридцати.
  
  - "Еще только около".., - cказал Экли. - Слушай, мне надо утром вставать и идти в церковь. А вы устроили там вопли и драку посреди... Так из-за чего была драка?
  
  - Это длинная история. Не хочу тебя утомлять, Экли. Я забочусь о твоем благополучии, - cказал я ему.
  
  Я никогда не обсуждал с ним свою личную жизнь. Во-первых, он был еще больший дурак, чем Стрэдлэйтер. Стрэдлэйтер был просто гений по сравнению с Экли.
  
  - Эй, - cказал я. - Hичего, если я сегодня посплю на кровати Илая? Он не вернется до завтрашнего вечера. Верно?
  
  Я точно знал, что он не вернется. Илай уезжал домой практически каждые выходные.
  
  - Я не знаю, когда он возвращается, - cказал Экли.
  
  Только бог знает, как меня это раздражало.
  
  - Что ты имеешь в виду, ты не знаешь "когда он возвращается"? Он никогда не возвращается раньше воскресенья вечера. Правильно?
  
  - Нет, но я не могу сказать всем подряд, что они могут спать в его кровати только потому, что им так хочется...
  
  Это меня просто убило. Я протянул руку оттуда, где сидел на полу, и похлопал Экли по плечу.
  
  - Ты просто принц, Экли-детка, - cказал я. - Ты это знаешь?
  
  - Нет, но я серьёзно - я не могу сказать всем подряд, что они могут спать в...
  
  - Ты настоящий принц. Ты джентельмен и ученый, детка. - Сказл я.
  
  И это была правда.
  
  - У тебя случайно нет сигарет? Скажи "нет" - и я сдохну.
  
  - Нет. Как раз сигарет у меня нет. Слушай, так из-за чего была драка?
  
  Я ему не ответил. Всё, что я сделал - это поднялся с пола, подошел к окну и посмотрел в него. Я вдруг почувствовал себя таким одиноким. Я почти хотел умереть.
  
  - Так из-за чего была, черт возьми, эта драка? - cпросил Экли где-то в пятидесятый раз.
  
  Он определенно уже замордовал этим вопросом.
  
  - Из-за тебя, - cказал я.
  
  - Из-за меня, черт побери?
  
  - Ага. Я защищал твою честь. Стрэдлейтер сказал, что у тебя гнусный характер. И я не мог ему этого позволить.
  
  Тут он возбудился:
  
  - Он так сказал? Серьёзно? Он так сказал?
  
  Я сказл, что просто пошутил, а потом пошел и лег на кровать Илая. Только Бог знал, как гнусно я себя чувствовал. Мне было так одиноко.
  
  - В этой комнате воняет, - cказал я. - Я чувствую аж отсюда, как воняют твои носки. Ты хоть когда-нибудь отдаешь их в стирку?
  
  - Если тебе не нравится - ты знаешь, что ты можешь сделать, - cказал Экли.
  
  Вот уже умник.
  
  - Как насчет выключить чертов свет?
  
  Я, однако, не выключил его сразу. Я просто лежал на кровати Илая и думал о Джейн и всё такое. Меня просто приводило в дикое бешенство, когда я думал о ней и Стрэдлэйтере где-то в машине толстозадого Эда Бэнки. Каждый раз, когда я думал об этом, мне хотелось выпрыгнуть в окно. Дело в том, что вы не знаете Стрэдлэйтера. А я его знаю. Большинство ребят в Пэнси постоянно только болтали о том, что имели сeксуальные приключения с девчoнками - как Экли, например. А вот Стрэдлэйтер такие приключения действительно имел. Я лично знал как минимум двух девчoнок, которых он трахнул. Это правда.
  
  - Расскажи мне историю своей очаровательной жизни, Экли-детка, - cказал я.
  
  - А как насчет потушить чертов свет? Мне завтра утром рано вставать в церковь.
  
  Я поднялся и потушил, раз это его так осчастливило. И затем я снова лег на кровать Илая.
  
  - Ты что, собираешься спать в кровати Илая? - cказал Экли.
  
  Он был просто потрясающе гостеприимным.
  
  - Может быть. А, может быть, и нет. Не волнуйся.
  
  - Я не волнуюсь. Я только терпеть не могу, если Илай вдруг вернется и увидит на своей кровати черт знает кого...
  
  - Расслабься. Я не буду здесь спать. Я не злоупотреблю твоей гостеприимностью.
  
  Всего через пару минут он уже храпел, как сумасшедший. Я всё равно продолжал лежать на кровати в темноте и пытался не думать о Джейн и Стрэдлэйтере в этой проклятой машине Эда Бэнки. Но это было почти невозможно. Беда была в том, что я знал приёмы Страдлэйтера. Это было еще хуже. Однажды мы со Стрэдлэйтером имели свидание с двумя девчoнками в машине того же Эда Бэнки, и Стрэдлэйтер был со своей девчoнкой на заднем сидении, а я со своей - на переднем. Вот такой вот прием был у этого парня. Что он делал, так это начинал с ней разговаривать этим тихим, нежным, искренним голосом, как если бы он был не только красивым, но еще и хорошим, искренним парнем. Меня чуть не стошнило, когда я его слышал. Его девушка все говорила: "Нет, не надо. Пожалуйста, не надо. Пожалуйста." Но Стрэдлэйтер охмурял её этим честным голосом Авраама Линкольна - и вдруг наступила эта жуткая тишина на заднем сидении машины. Это было действительно неловко. Не думаю, что он трахнул ту девчoнку в ту ночь тогда в машине, но к тому подошло очень близко. Очень близко.
  
  Когда я лежал там на кровати и старлся не думать, я услышал, как Стрэдлэйтер вернулся из туалета и вошел в нашу комнату. Можно было слышать, как он спрятал свои задрипанные туалетные принадлежности и всё такое и открыл окно. Он был большой любитель свежего воздуха. А потом, немного позже, он выключил свет. Он даже не поинтересовался, где был я. Даже на улице было тоскливо. Уже даже не было слышно никаких машин. Я почувствовал себя так паршиво, так одиноко, что я даже захотел разбудить Экли.
  
  - Эй, Экли, - cказал я вроде как шепотом, так, чтобы Стрэдлэйтер меня не услышал через занавеску душевой. Однако Экли меня не слышал.
  
  - Эй, Экли!
  
  Но он по-прежнему меня не слышал. Он спал, как убитый.
  
  - Эй, Экли, - oн всё прекрасно слышал.
  
  - Да что с тобой, черт побери? - cказал он. - Я уже спал.
  
  - Слушай. А какие правила поступления в монастырь? - cпросил я его. Вроде как я заинтересовался вопросом поступления в один из них. - Надо быть католиком и всё такое?
  
  - Определенно надо быть католиком. Ты, скотина. Ты меня разбудил, чтобы задать этот свой дурацкий воп...
  
  - А! Спи дальше. Я всё равно не пойду в монастырь. С моим счастьем, я бы обязательно вступил в монастырь с какими-нибудь неправильными монахами. С дурацкими сволочами. Или просто сволочами.
  
  Когда я это сказал, Экли прямо сел в кровати.
  
  - Слушай, - cказал он. - Меня не волнует, что ты говоришь обо мне или вообще, но если ты будешь издеваться над моей, черт побери, религией...
  
  - Расслабься, - cказал я. - Никто не издевается над твоей религией.
  
  Я поднялся с кровати Илая и направился в сторону двери. Я больше не хотел находиться в этой дурацкой атмосфере. Однако я остановился на моем пути, схватил руку Экли и преувеличенно фальшиво пожал ему руку. Он её одернул от меня.
  
  - Чего это ты? - cказал он.
  
  - Да ничего. Я просто хочу поблагодарить тебя за то, что ты такой принц, черт тебя возьми. Вот и всё, - cказал я.
  
  Я сказал это очень искренним голосом.
  
  - Ты молодчина, Экли детка, - cказал я. - Ты это знаешь?
  
  - Когда-нибудь кто-нибудь набьёт тебе...
  
  Я даже не удосужился дослушать его. Я закрыл проклятую дверь и вышел в коридор.
  
  Все были либо дома на выходные, либо спали, и поэтому было очень, очень тихо и тоскливо в коридоре. Возле двери в комнату Лихи и Хоффмана валялась коробочка из-под зубной пасты "Колинос", и пока я шел в сторону лестничной клетки, я пинал её тапочком из овчины на моих ногах. Что я собирался сделать, так это спуститься вниз и посмотреть, что делает Мэл Броссар. Но вруг я поменял свои планы. Я вдруг решил, что я действительно сделаю вот что - я уеду к чертовой матери из Пэнси прямо сейчас и всё такое. Я имею в виду, что не стану ждать до среды или еще чего. Я просто больше не хотел здесь торчать. Мне было слишком тоскливо и одиноко. И что я решил сделать, так это снять комнату в гостинице в Нью Йорке, в совсем очень недорогой гостинице и всё такое, и просто расслабиться до среды. А уже тогда, в среду, я пойду домой отдохнувший и отлично себя чувствуя. Я вычислил, что мои родители скорее всего не получат письмо старика Тармера о том, что меня вытурили, до вторника или среды. Я не хотел идти домой до того, как они его получат и хорошенько его не переварят, и всё такое. Я не хотел быть у них под рукой, когда они его только что получат. Моя мама начинает истериковать. Но более-менее нормальная, когда всё это дело старательно переварит. Кроме того, мне необходим маленький отпуск. Мои нервы были на пределе. В самом деле.
  
  Короче, именно так я решил и сделать. Поэтому я вернулся обратно в комнату и зажег свет, и начал паковаться. У меня, в общем-то, почти всё уже было спаковано. Стрэдлэйтер даже не проснулся. Я зажег сигарету и полностью оделся, и затем запаковал два своих чемодана. У меня это заняло всего две минуты. Я очень быстро пакуюсь. Одна вещь, связанная с пакованием, немного нагнала на меня тоску. Я должен был спаковать эти новенькие коньки, которые моя мама буквально несколько дней назад прислала мне. Это нагнало на меня тоску. Я прямо явно представлял себе, как мама идет в спортмагазин Сполдингс и спрашивает продавца миллион дурацких вопросов, и на тебе - меня опять поперли из школы. От этих мыслей я почувствовал себя довольно печально. Она купила мне не те коньки. Я хотел беговые, а она купила мне хоккейные. Но мне было печально всё равно. Почти каждый раз, когда кто-то делает мне подарок, в конце концов это наводит на меня грусть.
  
  Когда я всё спаковал, я как бы посчитал мои деньги. Я не помню точно, сколько у меня было, но было довольно много денег. Моя бабушка прислала мне кучу денег только неделю назад. У меня есть бабушка, которая очень щедрo тратит свои деньги. У неё уже не совсем все дома - она старая, как черт. И она посылает мне деньги на день рождения где-то четыре разa в год. Короче, хоть у меня и было достаточно денег, я решил, что еще пару лишних долларов мне не помешает. Никогда не знаешь, как может повернуться. Поэтому, что я сделал, так это пошел дальше по коридору и разбудил Фредерика Вудраффа - парня, которому я одолжил свою пишущую машинку. Я спросил, сколько он мне может за неё дать. Он был довольно упакованный парень. Он сказал, что не знает. Он сказал, что особо не хочет её покупать. Однако в конце концов он её купил. Она стоила около девяноста долларов, а он купил её всего за двадцать. Он злился, что я его разбудил.
  
  Когда я уже совсем был готов, когда весь мой багаж и всё такое было собрано, я постоял минуту возле лестничной клетки и в последний раз посмотрел на коридор. Я чуть не плакал. Я надел свою красную охотничью шапку и повернул её козырьком назад, как мне нравилось, и тогда я заорал во всю свою глотку: "Крепких снов, кретины!". Могу поспорить, я разбудил каждого ублюдка на этаже. И тогда я убрался оттуда. Какой-то болван рассыпал шелуху от арахиса по всем ступенькам лестничной клетки, и я чуть не свернул себе шею.
  
  
  8
  Было уже слишком поздно вызывать такси или что-то в этом роде, поэтому я пошел аж до самой станции пешком. Это было не так уж далеко, но было ужасно холодно, и из-за снега было тяжело идти, и мои чемоданы постоянно били по ногам. Но свежий воздух и всё такое, однако, - было приятно. Единственное что - от холода мой нос ныл, и еще ныло прямо под моей верхней губой, куда мне влепил Стрэдлейтер. Он расквасил мою губу прямо об зубы, и она теперь довольно сильно болела. Зато мои уши были в тепле. Эта шапка, которую я купил, имела отвороты для ушей, и я опустил их, и я закрыл ими уши - мне было всё равно, как я выгляжу. Все равно вокруг никого не было. Все давно храпели в общаге.
  
  Мне очень повезло, когда я добрался до станции. Потому, что мне пришлось ждать всего минут десять, пока подошёл поезд. Пока я ждал, я набрал снега в руку и умыл снегом лицо. На нем было еще довольно прилично крови.
  
  Обычно я люблю ездить на поездах. Особенно ночью, когда горит свет, и за окном совсем черно. И один из этих ребят-проводников ходит по вагону и продает кофе, сэндвичи и журналы. Обычно я покупаю сэндвич с ветчиной и около четырех журналов. Если я в поезде ночью, я обычно даже могу прочесть одну из этих тупых историй из журнала без того, чтобы меня не стошнило. Сами знаете. Одну из этих историй с лощеными, с квадратной челюстью парнями по имени Дэйвид, и кучей глянцевых девочек по имени Линда или Марша, которые вечно зажигают Дейвидам их трубки. Ночью в поезде я даже могу прочесть одну из таких гнусных историй. Но в этот раз всё было по-другому. Мне почему-то просто не хотелось. Я просто как бы сидел и ничего не делал. Единственное, что я сделал - я снял свою охотничью шапку и спрятал её в карман.
  
  Вдруг, в Трэнтоне, какaя-то женщина вошла в вагон и села рядом со мной. Весь вагон был практически пустой. Потому, что уже было довольно поздно и всё такое, но она села рядом со мной вместо того, чтобы сесть где-нибудь на другое место. Потому, что у неё была эта большая сумка, а я сидел в самом начале вагона. Она бросила сумку прямо посреди прохода, где кондуктор или кто угодно мог об неё споткнуться. На женщине были приколоты орхидеи, как если бы она только что была на каком-то банкете или что-то в этом роде. Ей было лет сорок-сорок пять, я думаю, но она была очень симпатичной. От женщин я просто погибаю. Серьёзно. Не в том смысле, что я сексуально озабочен или что-то в этом роде, но я довольно сексуален. Я имею в виду, что мне нравятся женщины. Они всегда оставляют свои чертовы сумки прямо на проходе.
  
  Короче, мы сидим там, и вдруг она мне говорит:
  
  - Прошу прощения, это наклейки Пэнси? - oна смотрела на мои чемоданы сверху на полке.
  
  - Да, Пэнси, - cказал я.
  
  Она была права. Я действительно имел этy чертову наклейку Пэнси на одном из моих чемоданов. Очень пошло, должен признаться.
  
  - О! Так ты учишься в Пэнси? - cказала она.
  
  У неё был очень приятный голос. Приятный телефонный голос, в общем-то. Ей бы надо телефон везде с собой носить.
  
  - Да, учусь, - cказал я.
  
  - О, как замечательно! Тогда, может быть, ты знаешь моего сына, Эрнста Марроу? Он учится в Пэнси.
  
  - Да, знаю. Он в моем классе.
  
  Её сын, без сомнения, был наибольшей сволочью, которая когда-либо училась в Пэнси за всю её задрипанную историю. Он всегда ходил по коридору, после душа, и хлестал людей по задницам своим старым мокрым полотенцем. Вот такой вот парень был её сынок.
  
  - О! Как прекрасно! - cказала женщина.
  
  Но это не прозвучало пошло. Она была просто приятной и всё такое.
  
  - Я должна сказать Эрнсту, что мы познакомились, - cказала она. - Как тебя зовут, дружок?
  
  - Рудольф Шмидт, - cказала я ей.
  
  Мне не хотелось выкладывать ей всю историю моей жизни. Рудольф Шмидт - это было имя нашего уборщика в общежитии.
  
  - Тебе нравится Пэнси? - cпросила она меня.
  
  - Пэнси? Не так уж плохо. Это, конечно, не рай, но и не хуже, чем большинство других школ. В некоторых дисциплинах - так очень даже прилично.
  
  - Эрнст так прямо в восторге от школы.
  
  - Да, я знаю, - cказал я.
  
  И тогда я стал молоть всякую чушь.
  
  - Он очень хорошо приспосабливается. Действительно. Я имею в виду, что он очень хорошо приживается в школе и вообще среди людей.
  
  - Ты действительно так считаешь? - cпросила она меня. Ей было ужасно интересно знать.
  
  - Эрнст? Конечно, - cказал я.
  
  А потом я смотрел, как она снимает перчатки. Ого - на её пальцах было прилично камней.
  
  - Я только что поломала ноготь, когда вылезала из такси, - cказала она.
  
  Она посмотрела на меня и как бы усмехнулась. У неё была ужасно очаровательная улыбка. Серьёзно. Большинство людей вообще не имеют улыбки, а если и имеют - то противную.
  
  - Я и отец Эрнста часто беспокоимся за него, - cказала она. - Нам иногда кажется, что он с трудом вливается в коллектив.
  
  - Что Вы имеете в виду?
  
  - Ну, он очень чувствительный мальчик. Он никогда хорошо не уживался с другими ребятами. Может быть, он часто воспринимает всё слишком серьёзно.
  
  Чувствительный. Я чуть не сдох. Этот парень Мaрроу был такой же чувствительный, как сидение от унитаза.
  
  Я внимательно на неё посмотрел. Она не выглядела какой-нибудь дурой. Было похоже, что она имеет отличное предстваление, мамашей какой сволочи она была. Просто не всегда это можно говорить - я имею в виду, когда речь идет о чьей-то матери. Матери - они всегда слегка невменяемые. Но дело в том, однако, что мне понравилась мамаша этого Мaрроу. Она была нормальная.
  
  - Не желаете ли сигарету? - cпросил я её.
  
  Она огляделась по сторонам.
  
  - Я не думаю, что это вагон для курящих, Рудольф, - cказала она.
  
  Рудольф. Я чуть не сдох.
  
  - Ничего страшного. Мы можем здесь курить до тех пор, пока они не начнут на нас орать, - cказал я.
  
  Она взяла у меня сигарету, и я дал ей прикурить. Она очень элеганто курила. Она затягивалась как обычно и всё такое, но она не выдыхала дым вниз, как делают большинство женщин её возраста. Она была очень обаятельная. И ещё, она была очень сексапильная, если вы действительно хотите знать. Она смотрела на меня как-то с насмешкой.
  
  - Может быть я ошибаюсь, но мне кажется, дружок, что у тебя из носа течет кровь. - вдруг сказала она.
  
  Я кивнул и вытащил свой носовой платок.
  
  - Мне попали снежком в нос, - cказал я. - Одним из тех, очень заледенелыx.
  
  Я, пожалуй, мог бы рассказать ей, что случилось на самом деле, но это была бы слишком длинная история. Она мне, однако, нравилась. Я уже вроде как начинал жалеть, что я сказал ей, что меня зовут Рудольф Шмидт.
  
  - Старина Эрни, - cказал я. - Он один из самых популярных парней в Пэнси. Вы знали об этом?
  
  - Нет, я не знала.
  
  Я кивнул.
  
  - Это зaняло довольно приличное время, пока все хорошо его узнали. Он весёлый парень. И странный во многих смыслах этого слова. Знаете, что я имею в виду? Как, например, я, когда мы только познакомились... Когда мы только познакомились, мне показалось, что он какой-то заносчивый. Мне так показалось. Но это не так. У него просто очень оригинальный характер, который требует некоторого времени, чтобы его разглядеть и понять.
  
  Миссис Марроу не сказала ничего, но боже мой, вам надо было её видеть. Я просто приклеил её к сидению. Возьмите хоть чью угодно мамашу. Всё, что она хочет слышать - это какой замечательный гений её сынок. И тут меня действительно прорвало на трёхэтажную чушь.
  
  - А oн рассказывал Вам про избирaтельную кампанию? - cпросил я её.
  
  - Классные выборы? - oна закивала головой.
  
  По-моему, я просто вогнал её в транс. Честное слово - вогнал.
  
  - Значит так. Наша группа хотела, чтобы Эрни был президентом класса. Я имею в виду, что он был единогласно поддерживаемым кандидатом. В том смысле, что он был единственным, кто мог бы справиться с этой работой, - cказал я.
  
  Мама родная, я закидывал по полной программе.
  
  - Но этот другой парень, Хэри Фэнсер, - выбрали его. И выбрали по той причине, по той простой и очевидной причине, что Эрни не позволил нам выдвинуть его кандидатуру. Только потому, что он такой чертовски застенчивый, скромный и всё такое. Он отказался... Он действительно скромный. Вы просто должны заставить его попробовать побороть в себе эту скромность.
  
  Я посмотрел на неё.
  
  - Он Вам этого не рассказывал?
  
  - Нет, не рассказывал.
  
  Я кивнул.
  
  - Вот в этом - весь Эрни. Он никогда не расскажет. Это его единственный недостаток - он слишком застенчив и скромен. Вы действительно должны заставить его иногда расслабляться.
  
  В эту самую минуту кондуктор подошел проверить билет миссис Марроу, и это дало мне возможноть прекратить городить всю эту несусветную чушь. Я был доволен, однако, что я мог хоть на время остановиться. Вот взять такого вот, как Марроу, который всегда хлещет людей по задницам своим полотенцем, стараясь действительно ударить побольнее... Такие как он - скоты не только в детстве. Они остаются скотами всю свою жизнь. Но я готов поспорить, что после того, как я нагородил ей всей этой абракадабры, она будет абсолютно уверена, что её сын очень застенчивый, скромный парень, который не позволил нам выдвинуть его кандидатуру на пост президента. Может быть, так и будет. Хотя, трудно сказать. Матери не очень думают мозгами в подобных ситуациях.
  
  - Хотите коктейль? - я спросил её. Я и сам не отказался бы от одного. - Мы могли бы пойти в вагон-ресторан. Хорошо?
  
  - Дружочек, а тебе можно заказывать спиртное? - cпросила она меня.
  
  Без надменности, однако. Она была слишком очаровательной и всё такое, чтобы быть надменной.
  
  - Ну, нет... Не совсем, конечно. Но мой рост, обычно, мне помогает, - cказал я. - И еще у меня полно седины.
  
  Я повернул голову боком и показал ей свою седину. Это привело её в изумление.
  
  - Давайте, составьте мне компанию, - cказал я.
  
  Я бы с удовольствием хотел быть с ней.
  
  - Я действительно думаю, что лучше не стоит. Однако, большое спасибо, дружок, - cказала она. - И всё равно, вагон-ресторан скорее всего закрыт. Уже довольно поздно, знаешь ли.
  
  Она была права. Я совсем забыл, который был час.
  А потом она посмотрела на меня и спросила то, что я боялся она обязательно меня спросит.
  
  - Эрнст написал, что он будет дома в среду, что рожденственские каникулы начинаются в среду, - cказала она. - Надеюсь, тебя не вызвали домой внезапно в связи с болезнью в семье?
  
  Она действительно выглядела обеспокоенной. И она не была просто любопытной, это было очевидно.
  
  - Да нет. Дома всё в порядке, - cказал я. - Это я. Мне предстоит операция.
  
  - О! Я очень сожалею, - cказала она.
  
  И она действительно сожалела. Я тут же пожалел, что я это сказал. Но уже было поздно.
  
  - Ничего серьёзного. У меня всего лишь малюсенькая опухоль в мозгу.
  
  - О, нет! Она прикрыла рот рукой.
  
  - Да я буду в порядке и всё такое. Это совершенно на поверхности. И она совсем маленькая. Они её удалят за две минуты.
  
  И тогда я стал читать рассписание, которое лежало у меня в кармане. Тольо для того, чтобы перестать врать. Мне стоит только начать, и тогда я могу не останавливаться часами. Я не шучу. Часами.
  
  После этого мы особо не разговаривали. Она начала читать журнал "Вог", который был у неё с собой, и я смотрел какое-то время в окно. Она вышла в Ньюарке. Она пожелала мне удачи с операцией, и всё такое. Она всё называла меня "Рудольф". Потом она пригласила меня повидать Эрни летом, в Глостере, в Массачусетсе. Она сказала, что их дом прямо на пляже, и у них есть теннисный корт и всё такое. Но я только поблагодарил её и сказал, что я еду в Южную Америку со своей бабушкой. Это было особо красивым враньём, так как моя бабушка вообще из дома не выходит. Разве что, может быть, на какой-нибудь чертов дневной спектакль или что-то в этом роде. Но я бы не поехал к этому скоту Марроу даже за все деньги мира, даже если бы я отчаянно нуждался.
  
  
  9
  Первое, что я сделал, когда вышел на Пэнн Стэйшн, я направился к телефонной будке. Я захотел кому-то позвонить. Я оставил свои чемоданы прямо возле будки. Tак, чтобы я мог за ними присматривать. Но как только я оказался внутри, я не мог придумать, кому бы я мог позвонить. Мой брат Д.Б. был в Голливуде. Моя младшая сестрёнка Фиби идет спать около девяти - я не мог позвонить ей. Она бы не возражала, если бы я её разбудил, но проблема была в том, что трубку всё равно сначала взяла бы не она. Мои родители сначала взяли бы трубку. Так что это отпадало. Тогда я подумал звякнуть матери Джэйн Гэллагер и узнать, когда начинались её каникулы. Но мне не хотелось. Кроме того, было довольно поздно звонить. Тогда я подумал позвонить одной девочке, с которой я ходил довольно часто, Салли Хэйз, так как я знал, что у неё каникулы уже начались - она написала мне это длинное, высосанное из пальца письмо, приглашающеe меня к ним домoй помочь ей наряжать рождественскую ёлку в ночь перед Рождеством и всё такое. Но я боялся, что её мама возьмет трубку. Её мама знала мою маму. И я запросто мог себе представить, как она сломя свою чертову голову побежит к телефону звонить моей маме и докладывать, что я в Нью Йорке. Кроме того, я вообще не был в восторге от идеи разговаривать с миссис Хэйз по телефону. Она однажды сказала Салли, что я - дикий. Она сказала, что я дикий, и что у меня нет цели в жизни. Тогда я подумал позвонить одному парню, который ходил со мной в школу в Вутонe, когда я там учился, Карлу Люсу, но я его особо не любил. Поэтому, в конце концов, я не позвонил никому. Я вышел из будки после минут двадцати или что-то около того, взял cвои чемоданы, прошел к тому тоннелю, где стоят такси, и взял такси.
  
  Я до того рассеянный, что дал водителю свой домашний адрес, просто по привычке и всё такое. Я имею в виду, что я совершенно забыл, что я еду на постой в гостиницу на пару дней, а не домой, пока не начнутся каникулы. Я даже не подумал об этом до тех пор, пока мы уже не проехали половину парка. Тогда я сказал водителю:
  
  - Эй, а как насчет развернуться в обратную сторону при первой возможности? Я дал не тот адрес. Мне нужно в обратную сторону.
  
  Водитель попался сильно правильный.
  
  - Здесь не могу развернуться, Мак. Здесь - одностороннее. Надо доехать аж до Девяностой.
  
  Я не хотел спорить.
  
  - Ладно, - cказал я.
  
  И тут я вдруг неожиданно о чем-то подумал.
  
  - Эй, послушайте, - cказал я. - А Вы знаете, там есть утки, в заливчике, прямо возле "Сентрал Парк Сауз", недалеко от одного из южных входов в Сэнтрал Парк? В том небольшом пруду. Так вот, Вы случайно не знаете, куда они деваются, эти утки, когда пруд весь замерзает? Не знаете случайно?
  
  Я понял, что шанс того, что он знает - один из миллиона. Он обернулся и посмотрел на меня так, как будто я сбежал из дурдома.
  
  - Ты чё? Ты чё несешь, дружище? Шутишь что ли?
  
  - Нет... Просто интересно. И больше ничего.
  
  Он больше ничего не говорил. Поэтому и я молчал. Пока мы не выехали из Парка на Девяностую Улицу. Тогда он сказл:
  
  - Нормально, приятель. Куда теперь?
  
  - Дело в том, что я не хотел бы останавливаться в какой-то гостинице на Ист Сайде, где я могу наскочить на знакомых. Я путешествую инкогнито - cказал я.
  
  Я терпеть не могу произносить пошлых штампов как "Я путешествую инкогнито". Но в шаблонных ситуациях - я веду себя шаблонно.
  
  - Вы случайно не знаете, какой бэнд играет в "Тафте" или в "Нью Йоркере"?
  
  - Понятия не имею, Мак.
  
  - Ладно. Тогда везите в "Эдмонт", - cказал я. - Не хотите сделать перерыв и выпить со мной? Я угощаю. Денег - куча.
  
  - Не могу, Мак. Извиняй.
  
  Он определенно был хорошим собутыльником. Отличный характер. Мы приехали в "Эдмонт" и я снял комнату. Я надел свою красную охотничью шапку еще в такси, просто так, но я снял её непосредственно перед тем, как оформляться в гостиницу. Я не хотел выглядеть как клоун или что-то в этом роде. А получилось очень иронично. Я понятия не имел, что вся эта гостиница напакована клоунами, извращенцами и кретинами. В каждом закоулке.
  
  Мне дали эту тоскливую комнату, из которой ничего не было видно, кроме противоположного крыла гостиницы. Но мне было всё равно. Я был слишком подавлен для того, чтобы меня волновало, красивый ли вид из моего окна. Носильщик, который провел меня до комнаты, был стариком около шестидесяти пяти. Его вид был еще тоскливее, чем моя комната. Он был одним из тех лысых, которые причесывают свои три волосины с одной стороны головы на другую, чтобы прикрыть лысину. Я бы лучше ходил лысым, чем делать вот такое. Короче - потрясающая у него была работа для шестидесятипятилетнего мужика - таскать людям чемоданы и заглядывать в руки за чаевыми. Я могу предположить, что он не очень образован и тому подобное, но всё равно ужасно.
  
  Когда он ушёл, я еще какое-то время смотрел в окно. Прямо не раздеваясь и всё такое. Мне просто больше нечего было делать. Вы бы удивились, если бы увидели, что происходит на противоположной стороне гостиницы. Никого даже не волновало зашторить окна. Я видел одного типа - весь седой, очень представительный на вид и в одних трусах. Он вытворял такое, что вы мне не поверите, если я вам расскажу. Сначала он положил свой чемодан на кровать. Потом он вынул оттуда всю эту женскую одежду и напялил её на себя. Настоящую женскую одежду - шелковые чулки, туфли на высоких каблуках, лифчики и один из таких корсетов, с которых свисают эти резиночки с застежками и всё такое. А потом он натянул очень обтягивающее чёрное вечернее платье. Я клянусь богом. А потом он стал ходить туда-сюда по комнате этими малюсенькими шажками, как ходят женщины, и курить сигарету и смотреть на себя в зеркало. Он был там один. Разве что если кто-нибудь был в ванной - я не мог всего разглядеть. Потом, в другом окне, почти что прямо над этим, я видел, как мужчина и женщина брызгают водой изо рта друг на друга. Это, вполне вероятно, мог быть какой-то срьезный алкоголь, а не вода, но я не мог видеть, что у них там в стаканах. Короче, сначала он набирал в рот из стакана и брызгал на неё, а потом она делала то же самое ему - по очереди, черт побери. Вы бы только посмотрели. Они просто истерически веселились, как будто это было самое смешное, что только можно себе вообразить. Я не шучу - гостиница была напичкана какими-то извращенцами. Я, вполне возможно, был единственным нормальным среди них всех на весь этот балаган - и это если не вдаваться в подробности. Я чуть не послал телеграмму Стрэдлэйтеру, чтобы он хватал билет на первый же поезд в Нью Йорк и ехал сюда. Он тут в гостинице был бы вожаком.
  
  Беда в том, что подобные глупости интересно смотреть даже тогда, когда вроде как вы сами и не хотели бы, чтобы они происходили. Например, та девчонка, которой оббрызгали водой всё лицо, была очень даже симпатичная. Это моя большая проблема. В моем воображении я, может быть, самый большой сексуальный маньяк, которого вы когда-либо могли видеть. Иногда я думаю об очень низких вещах, которые я, пожалуй, не возражал бы делать, если бы приключилась возможность. Я даже могу допустить, что это может доставить немало своего рода низменного удовольствия. Когда вы оба как бы пьяные и всё такое, взять девчонку и брызгаться водой или еще чем друг другу в лицо. Но дело в том, однако, что мне не нравится сама идея. Это противно, если глубоко задуматься. Я считаю, что если тебе по-настоящему не нравится девушка, ты не должен вообще с ней валять дурака. А если да нравится, то нравится и её лицо. Ho если тебе нравится её лицо, то и нечего с ним делать всякие глупости, как, например, в него плевать. В том то и беда, что такие низкие и гнусные вещи порой доставляют море удовольствия. Девчонки тоже - не очень в помощь, когда ты начинаешь стараться держаться подальше от глупостей, когда ты стараешься не испортить чего-то действительно хорошего. Я знал одну девчонку, пару лет назад, так она была еще испорченней меня. Мы тогда отлично проводили время, в низком смысле этого слова. Секс это нечто, что я тоже не очень хорошо понимаю. Ты никогда не знаешь, в каком положении находишься. Я всё время стараюсь создать для самого себя эти секс правила, и потом я тут же их сам же и нарушаю. В прошлом году я придумал для себя правило, что я тут же прекращаю всякие отношения с девушкой, если она действует мне на нервы. Я нарушил это правило в ту же неделю, когда я его сам же и придумал. Кстати - в тот же день. Всю ночь кувыркался со страшной воображалой Энн Луиз Шерман. Секс - это нечто, что до меня просто не доходит. Ну, не доходит и всё.
  
  И тут, пока я стоял у окна и смотрел, у меня начала мелькать идея как бы позвонить Джейн. Я имею в виду позвонить ей самой по междугородке в школу, вместо того, чтобы звонить её маме и узнавать, когда она приедет домой. Вообще-то было не положено звонить учащимся среди ночи, но я все хорошо придумал. Я скажу, кто бы ни поднял трубку, что я её дядя. Я собирался сказать, что её тётка погибла в автомобильной катастрофе, и мне нужно немедленно с ней поговорить. Это должно было обязательно сработать. Единственное, почему я этого не сделал - я был не в настроении. Когда ты не в настроении - такие вещи хорошо не получаются.
  
  А еще немного спустя я сел в кресло и выкурил пару сигарет. Я был на довольно сильном сексуальном взводе. Должен это признать. И тогда вдруг я придумал. Я достал свой кошелек и начал в нем рыться. Я искал адрес, который мне дал один парень, который учился в Принстоне, и с которым я познакомился на вечеринке прошлым летом. В конце концов я его нашел. Бумажка вся поистерлась и покрасилась в странный цвет от моего кошелька, но всё равно её можно было прочесть. Это был адресс девчoнки, которая не была профессиональной проституткой или тому подобное, как объяснил мне этoт парень из Принстона, но которая не возражала иногда порезвиться. Однажды он привел её на танцевальный вечер в Принстон, и его чуть не вышибли за то, что он её приволок. Она была чем-то вроде бурлеск-стриптизерши. Клоунесса для взрослых. Короче, я подошел к телефону и ей позвонил. Её звали Фэй Кавендиш, и жила она в отеле "Стэнфорд Армс" на углу Шестьдесят Пятой и Бродвея. Без сомнения - какая-то помойка.
  
  Сначала я подумал, что её нет дома или что-то в этом роде. Никто не отвечал. Но потом, наконец, кто-то поднял трубку.
  
  - Алло, - cказал я.
  
  Я сделал свой голос пониже. Так, чтобы она ничего не заподозрила о моем возрасте и тому подобное. У меня по-любому довольно низкий голос.
  
  - Алло, - cказал голос этой женщины. И не совсем приветливо.
  
  - Это мисс Фэй Кавендиш?
  
  - Кто это? - cказала она.
  
  - Вы не знаете меня, но я друг Эдди Бёрдселла. Он посоветовал мне, когда я буду в городе, пригласить Bас на пару коктейлей.
  
  - Кто? Чей вы друг?
  
  В трубке она звучала, как настоящая тигрица. Она почти кричала на меня.
  
  - Эдмунд Бёрдселл. Эдди Бёрдселл, - cказал я.
  
  Я не помнил как его зовут - Эдмунд или Эдвард. Я видел его всего раз в жизни на той дурацкой вечеринке.
  
  - Я не знаю никого с таким именем, Джэк. И если ты думаешь, что я получаю удовольствие от таких пробуждений среди...
  
  - Эдди Бёрдселл? Из Принстона? - cказал я.
  
  Можно было догадаться, что она пыталась найти это имя где-то в своей памяти, и всё такое.
  
  - Бёрдселл... Бёрдселл... из Принстона... Принстон Колледж?
  
  - Совершенно верно, - cказал я.
  
  - Вы тоже из Принстон Колледжа?
  
  - Э... Приблизительно.
  
  - О... Как тaм Эдди? - cказала она. - Это определенно очень оригинальное время звонить людям, однако. Черт возьми.
  
  - Он в порядке. Просил передать Bам привет.
  
  - Спасибо. Передайте привет ему тоже, - cказала она. - Он грандиозный человек. Чем он занимается сейчас?
  
  Она вдруг на глазах становилась ужасно приветливой.
  
  - Ну, знаете... Всё то же. Никаких перемен, - cказал я.
  
  Откуда я, к черту, мог знать, чем он там занимается? Я его практически не знaл. Я даже понятия не имел, или он по-прежнему в Принстоне.
  
  - Вы случайно не знаете который сейчас час? - cказала она. - И могу ли я поинтересоваться, как Bас зовут?
  
  У неё вдруг появился британский акцент.
  
  - Вы звучите немного молодо.
  
  Я засмеялся.
  
  - Спасибо за комплимент, - cказал я до ужаса вежливо. - Холден Колфилд меня зовут.
  
  Мне надо было сказать ей какое-нибудь выдуманное имя, но я в тот момент ничего не придумал.
  
  - Значит так, мистер Кауффл. Я не имею привычки делать свои планы посреди ночи. Я работаю.
  
  - Но завтра воскресенье, - cказал я ей.
  
  - Всё равно. Мне надо высыпаться, чтобы хорошо выглядеть. Сами понимаете.
  
  - Я думал, мы могли бы выпить по коктейлю. Еще не так уж поздно.
  
  - Вы очень милы, - cказала она. - Откуда вы звоните? Где вы сейчас находитесь?
  
  - Я? Я в автомате.
  
  - О! - cказала она и надолго замолчала - Я ужасно хотела бы встретиться с вами, мистер Кауффл. Вы звучите очень привлекательно. Вы звучите как очень привлекательный человек. Но сейчас очень поздно.
  
  - Я мог бы прийти к вам.
  
  - Taк, oбычно я бы сказала "замечательно". Я имею в виду, что я с удовольствием приняла бы Bас на пару коктейлей, но моя соседка по комнате как раз заболела. Она лежит здесь всю ночь и никак не может заснуть. Она только сейчас закрыла глаза и всё такое. Я имею в виду...
  
  - О! Это очень жаль.
  
  - А где вы остановились? Может быть мы могли бы встретиться за коктейлем завтра?
  
  - У меня не получится завтра, - cказал я. - Я свободен только сегодня.
  
  Ну и болван же я! Я не должен был так говорить.
  
  - Ну что же, я ужасно сожалею.
  
  - Я передам Эдди от Bас привет.
  
  - Передадите? Я надеюсь, Bы получите удовольствие от пребывания в Нью Йорке. Это потрясающий город.
  
  - Да, я знаю. Спасибо. Спокойной ночи, - cказал я.
  
  И затем я положил трубку. Я действительно всё испортил. Ну уж хотя бы действительно на коктейль или что-то в этом роде я просто обязан был договориться.
  
  
  10
  Было еще довольно непоздно. Я не знаю, который был час, но было не очень поздно. Чeго я действительно терпеть не могу, так это идти спать, когда даже не чувствуешь усталости. Поэтому я открыл свои чемоданы и вынул оттуда чистую рубашку, пошел в ванную, помылся и переодел рубашку. Что я решил сделать, так это я решил спуститься вниз и посмотреть, что просходит в "Лавандовй Комнате". У них тут в гостинице был ночной клуб с названием "Лавандовая Комната". Пока я переодевался, я чуть не позвонил моей сестре Фиби, однако. Я определенно почувствовал, что хочу поговорить с ней по телефону. С кем-то, кто понимает и всё такое. Но я не мог рисковать звонить ей, так как она была еще маленький ребенок, и она наверняка спала. И к тому же, она не была бы где-то близко к телефону. Я сначала подумал, что если родители, а не она, подойдут к телефону - я просто повешу трубку. Но это тоже не получилось бы. Они бы догадались, что это я. Моя мама всегда знает, что это я. Она - ясновидящая. Но я определенно не возражал бы поболтать немного с Фиби.
  
  Вы бы на неё посмотрели. Вы никогда не видели такого красивого и умного маленького ребенка за всю свою жизнь. Она действительно умная. Я имею в виду, что она получает одни пятерки с первого дня, когда она пошла в школу. Между прочим, я единственный болван в семье. Мой брат Д.Б. писатель и всё такое, и мой брат Элли, который умер, о котором я вам рассказывал, был просто волшебник. Я единственный, кто действительно болван. Но вам надо увидеть Фиби. У неё эти рыжие волосы, немного похожие на те, что были у Элли, и летом они короткие. Летом она их закладывает за уши. У неё маленькие, красивые ушки. А зимой, однако, её волосы довольно длинные. Иногда моя мама их заплетает, а иногда - нет. Они, однако, действительно красивые. Ей только десять. Она худенькая, как я. Но только в хорошем смысле худенькая. Худенькая как те, кто катается на роликовых коньках. Я наблюдал за ней однажды через окно, как она переходила Пятую Эвеню, направляясь в парк. И это действительно, какая она есть - как те, кто катается на роликовых коньках. Она бы вам понравилась. Я имею в виду, что если вы что-то рассказываете Фиби - она точно знает, о чем вы говорите. Я имею в виду, что вы даже можете куда угодно взять её с собой. Если пойдешь с ней на паршивый фильм в кино, например, - она знает, что фильм паршивый. Если вы возмете её с собой на хороший фильм - она знает, что это довольно хороший фильм. Д.Б. и я повели её смотреть этот французский фильм, "Жена пекаря", с Рамю в главной роли. Она была в восторге. Но её любимый фильм, однако, - "39 Ступеней" с Робертом Донатом. Она знает весь этот чёртов фильм наизусть, потому, что я водил её смотреть его раз, наверное, десять. Когда этот Донат идет к своему шотландскому деревенскому дому, например, когда он скрывается от полиции и всё такое, Фиби скажет громко прямо в зале, прямо в том месте, где это говорит персонаж в кино: "Можешь ли ты есть селедку?". Она знает все диалоги и реплики наизусть. И когда этот профессор в фильме, который на самом деле немецкий шпион, оттопыривает кверху свой мизинец, на котором не хватает части среднего сустава, чтобы показать его Роберту Донату, Фиби опережает его - она поднимает свой мизинец передо мной в темноте, прямо мне в лицо. Она хорошая. Она бы вам понравилась. Единственная беда - она немного слишком чувствительна иногда. Она очень эмоциональна для ребенка. В самом деле. Что она еще делает, так это она постоянно пишет книги. Только она их никогда не заканчивает. Все они о какой-то девочке по имени Хэйзел Уэзерфилд, только Фиби пишет её имя "Хэйзли". Так вот, эта Хэйзли Уэзерфилд - девочка-детектив. Она вроде как сирота, но её старик периодически откуда-то появляется. Её отец всегда "высокий привлекательный господин около двадцати лет отроду". Хоть стой, хоть падай. Вот такая вот Фиби. Клянусь богом, она бы вам понравилась. Она была умницей, даже когда она была крошечным ребенком. Когда она была совсем крошечным ребенком, я и Элли брали её с нами в парк, особенно по воскресеньям. У Элли был этот парусник, с которым он любил возиться по воскресеньям, и мы брали Фиби с нами. Она надевала белые перчатки и шла между ним и мной, как настоящая леди и всё такое. И когда у нас с Элли были всевозможные беседы на разные темы, Фиби внимательно слушала. Часто мы даже забывали, что она с нами и всё слышит, потому, что она была совсем маленькая, но она напоминала о себе. Она постоянно перебивала. Толкнет меня или Элли и спросит: "Кто? Кто это сказал? Бaбби или эта леди?". И мы объясняли ей, кто это сказал. И она говорила "А-а-а..." и опять принималась слушать и всё такое. Элли от неё тоже погибал. Я имею в виду, что он её тоже любил. Ей сейчс десять, не такой уже и крошечный ребенок. Но она по-прежнему поражает наповал всех. По крайней мере тех, кто хоть с каким-то понятием.
  
  Короче, она была тем человеком, с которым всегда хотелось поговорить по телефону. Но я слишком боялся, что к телефону подойдут мои родители, и тогда они узнают, что я в Нью Йорке, и что меня вытурили из Пэнси и всё такое. Итак, я только что закончил переодевать рубашку. И тогда я полностью собрался и спустился в лифте в холл посмотреть, что там происходит. За исключением нескольких выглядящих по-сутенерски молодых людей и по-проститутски выглядящих блондинок, холл был довольно пустым. Но было слышно, что в "Лавандовой Комнате" играл бэнд, и поэтому я пошел туда. Людей там было не так уж и много. Но мне всё равно дали плохой столик - слишком далеко от сцены. Надо было помахать долларом под носом у старшего официанта. В Нью Йорке деньги действительно "разговаривают". Это я серьезно.
  
  Бэнд был просто гнусный - Бэнд Бадди Сингерa. Очень громкий, но не в хорошем смысле. Плохо громкий. И еще - было очень мало людей приблизительно моего возраста. Вернее, фактически моего возраста не было никого. Преимущественно там были старые, показушные мужики с их спутницами. Кроме столика непосредственно рядом с моим. За столиком непосредственно рядом с моим сидели три девушки возрастом что-то около тридцати. Все три были довольно уродливы, и на всех были такие шляпы, что легко было понять, что на самом деле в Нью Йорке они не живут. Hо одна из них, которая блондинка, была еще более-менее ничего. Она была вроде как даже хорошенькая, которая блондинка, и я начал на неё поглядывать. Hо тут ко мне подошел официант, чтобы взять у меня заказ. Я заказал виски с содовой, но сказал ему не смешивать. Я сказал это очень быстро, потому, что если ты мямлишь, они догадаются, что тебе еще нет двадцати одного года и не продадут тебе спиртное. Однако у меня с ним всё равно получилась проблема.
  
  - Я прошу прощения, сэр, - cказал он. - Hо нет ли у вас какого-нибудь документа, подтверждающего ваш возрааст? Может быть, водительское удостоверение?
  
  Я очень холодно на него уставился, как если бы он меня ужасно оскорбил, и спросил его:
  
  - Я действительно выгляжу моложе двадцати одного?
  
  - Я извиняюсь, сэр, но у нас есть правила...
  
  - Ладно, ладно.., - cказал я. Я решил - черт с ним. - Принесите мне кока-колу.
  
  Он уже уходил, но я позвал его обратно.
  
  - Можете плеснуть туда немного рому или что-то в этом роде? - cпросил я его.
  
  Я спросил его очень вежливо, и всё такое.
  
  - Я не могу сидеть в таком злачном месте совершенно трезвым. Не могли бы Bы плеснуть туда немного рому или что-то в этом роде?
  
  - Я очень извиняюсь, сэр, - cказал он, разбив все мои тщетные попытки.
  
  Но я, однако, ничего против него не имел. Они могут потерять рботу, если их поймают на продаже несовершеннолетним. Я, черт возьми, - несовершеннолетний.
  
  Я снова начал строить глазки этим трем ведьмам за соседним столиком. В смысле той, которая блондинка. Ну, а тем двум остальным - так разве что исключительно от голода. Но я, однако, не таращился грубо. Я только бросил на них такой холодный взгляд и всё такое. Что они сделали, все три, когда я бросил на них холодный взгляд, так это стали хихикать, как кретинки. Они, вероятно, решили, что я слишком молод, чтобы рассматривать женщин оценивающим взглядом "сверху-до-низу". Меня это сильно раздражало - можно подумать, я собирался на них жениться или что-то в этом роде. Я должен был просто игнорировать их после того, как они сделали это, но проблема была в том, что я действительно чувствовал, что хочу танцевать. Иногда я просто обожаю танцевать, и это был именно тот самый случай. Итак, я вдруг как бы наклонился в их сторону и сказал:
  
  - Не хочет ли кто-нибудь из вас, девушки, потанцевать?
  
  Я спросил их никоим образом не грубо. Я бы даже сказал - очень галантно. Но они, черт возьми, решили, что это было тоже очень смешно. И начали снова хихикать. Я не шучу - все три были натуральными идиотками.
  
  - Давайте! - cказал я. - Я буду танцевать с вами по очереди. Хорошо? Как насчет "по очереди"? Давайте! - я действительно хотел танцевать.
  
  Наконец блондинка поднялась, чтобы танцевать со мной, потому, что было очевидно, что я обращаюсь именно к ней, и мы вышли на танцевальную площадку. Те две остальные просто зашлись в истерике своими хихиками, когда мы это сделали. Я определённо был просто дико голодный на женщин, что вообще связался с ними. Но оно того стоило. Блондинка оказалась просто отличной партнершей. Она была одной из лучших, с кем мне приходилось танцевать. Я не шучу. Некоторые из этих дур действительно могут танцевать. А возьми этих на самом деле умных - так они или норовят тебя водить по танцплощадке, или, если они танцевать не могут, остаётся с ними только сидеть за столом и напиваться.
  
  - Вы действительно прекрасно танцуете, - cказал я блондинке. - Вы, вероятно, профессионалка. Я серьезно. Я однажды танцевал с профессионалкой, и вы вдвое лучше её. Вы никогда не слышали о Марко и Миранде?
  
  - Что? - cказала она.
  
  Она меня даже не слушала. Она только смотрела по сторонам.
  
  - Я спросил, не слышали ли Вы о Марко и Миранде?
  
  - Я не знаю. Нет. Я не знаю.
  
  - Ну... Они танцоры. Она - танцор. Но она - не такая уж супер. Она делает всё, что она должна делать, но она не такая уж супер всё равно. Вы знаете, когда девушка действительно великолепный танцор?
  
  - Ага...
  
  - Tак - когда моя рука на Bашей спине. Если мне кажется, что у меня под рукой ничего нет - ни корпуса, ни рук, ни ног, ни ступней, ничего - вот тогда девушка замечательно танцует.
  
  Она, однако, даже не слушала. Поэтому и я игнорировал её какое-то время. Мы просто танцевали. Боже, как эта дура танцевала. Бадди Cингер и его вонючий бэнд играли "Just One of Those Things" и даже они не могли испоганить эту песню. Это грандиозная песня. Я не пытался дeлать на паркете ничего сложного - я терпеть не могу, когда мужчина начинает делать эти показушные движения во время танца, но я двигал её по паркету достаточно активно, и она держалась молодцом. И что смешно, я думал, что ей тоже нравится танцевать, пока она вдруг не сделала этого дурацкого заявления:
  
  - Я и мои подруги вчера видели Питера Лорри, - cказала она. - Киноактера. Живьем. Он газету покупал. Он симпатичный.
  
  - Вам повезло, - cказал я. - Вам действительно повезло. Вы это знаете?
  
  Она была настоящaя идиотка. Но как она танцевала. Я просто не смог удержаться, чтобы не поцеловать её прямо в макушку её тупой головы. Прямо в пробор. Она возмутилась, когда я это сделал.
  
  - Эй! Что за дeла?
  
  - Ничего. Никаких дел. Вы действительно прекрасно танцуете, - cказал я. - У меня есть младшая сестра, которая только в четвертом классе. Так вот вы танцуете почти так, как она. А она танцует, черт побери, лучше, чем кто-либо на всем белом свете.
  
  - Попрошу, если можно, не выражаться.
  
  Какая княгиня, извините пожалуйста. Прямо королева, хрен её забери.
  
  - Откуда вы, девочки? Спросил я её.
  
  Она мне, однако, не ответила. Она была занята смотрением по сторонам на случай, я думаю, если появится Питер Лорри.
  
  - Откуда вы, девочки? - я снова спросил её.
  
  - Чего? - cказала она.
  
  - Откуда вы, девочки? Можете не отвечать, если Bам не хочется. Я не хочу Bас напрягать.
  
  - Сиэттл, Вашингтон, - cказала она.
  
  Она делала мне огромное одолжение, говоря откуда они.
  
  - Вы очень хороший собеседник, - cказал я ей. - Вы это знаете?
  
  - Что?
  
  И я оставил все попытки. Это было для неё все равно слишком сложно.
  
  - Не желаете ли посвинговать немного, если они сыграют побыстрее? Не пошлый свинг, где прыгать и скакать, а приятный легкий свинг.
  
  Если они заиграют свинг, все сядут по местам. Если убрать стариков и толстяков - нам места хватит. Хорошо?
  
  - Это для меня "нематериально", - cказала она. - Эй, а сколько Bам лет?
  
  Это меня, почему-то, очень раздосадовало.
  
  - Ой, - Говорю. - Давайте только не портить отношений. Мне двенадцать, черт побери. Я просто крупный для своего возраста.
  
  - Послушай. Я те сказала. Я не люблю таких выражениев, - cказала она. - Если ты будешь выражать такие слова - я могу пойти и сесть с моими подружками. Понял?
  
  Я извинялся, как последний дурак, потому, что бэнд уже начинал играть джаз. Она начала свинговать со мной - но очень легко и приятно, не пошло. Она была действительно хороша. Всё, что надо было делать - чут-чуть к ней прикасаться. И когда она кружилась - её симпатичная попка очень мило мелькала из-под юбки, и всё такое. Она меня просто загоняла. Честное слово. Когда мы сели за стол, я был в неё просто наполовину влюблён. Это - проблема с девушками. Каждый раз, когда они делают что-то красиво, даже если они сами - не на что посмотреть, или даже если они - просто дуры, ты начинаешь в них понемногу влюблятся. И тогда ты не знаешь, на каком ты свете. Девушки. Черт возьми. Они могут свести с ума. Действительно могут.
  
  Они не пригласили меня за свой стол. Преимущественно из-за того, что они были невоспитанными. Hо я всё равно к ним подсел. Блондинка, с которой я танцевал, чьё имя было Берниз что-то такое - Крабс или Крэбс*, а две уродливые назывались Марти и Лаверн. Я сказал им, что меня зовут Джим Стил** Просто так. Потом я пытался вовлечь их в более-менее интеллектуальную беседу, но это было практически невозможно. Приходилось выкручивать им руки. Невозможно было даже определить, какая была самой тупой и них трёх. И все три из них таращились по сторонам, как если бы они ждали, что толпа кинозвезд ввалится сюда с минуты на минуту. Они, наверное, думали, что кинозведы всегда, когда приезжают в Нью Йорк, ошиваются не в "Сторк Клубе" или "Эль Марокко", а именно здесь, в "Лавандовой Комнате" и всё такое. Короче, у меня заняло полчаса на то, чтобы выяснить, где все они работали и тому подобное в Сиэтле. Они все втроём работали в одном и том же страховом офисе. Я спросил у них, или им нравится там работать, но вы думаете можно было добиться от всех трёх болванок более-менее вменяемого ответа? Я решил, что две уродливые, Марти и Лаверн, были сёстрами, но они ужасно оскорбились, когда я их об этом спросил. Было очевидно, что одна ни в коем случае не хотела быть похожей на другую, и в этом их было очень трудно винить, но в любом случае это было ужасно весело.
  
  Я танцевал с ними со всеми. Со всеми тремя. По очереди. Одна из двоих уродливых, Лаверн, тоже была не совсем уж плоха в танцах. Зато вторая, Марти, была просто убийство. Эта Марти была, как если таскать по полу Статую Свободы. Единственное, как я мог получить хотя бы половину удовольствия, таская её по полу, это если бы я как-то себя немного развлек. Поэтому я сказал ей, что я только что видел Гэри Купера, кинозвезду, на другой стороне танцплощадки.
  
  - Где? - cпросила она меня, страшно возбудившись. - Где?
  
  - Эх! Вы его прозевали. Он только что вышел. Почему Bы не посмотрели, когда я Bам сказал?
  
  Она практически прекратила танцевать и стала высматривать через головы людей, чтобы посмотреть, не увидит ли она его.
  
  - О Боже! - cказала она.
  
  Она чуть не плакала. Я почти что разбил её сердце. На самом деле. Я уже жалел, что я так над ней пошутил. С некоторыми людьми нельзя шутить. Даже если они этого заслуживают.
  
  Вот что, однако, было очень смешно. Когда мы вернулись обртно к столику, Марти сказала остальным двум, что Гари Купер только что вышел. Боже мой, Лаверн и Берниз чуть было не покончили жизнь самоубийством, когда они это услышали. Они тоже ужасно возбудились и спросили Марти, или она вообще его видела. Марти сказала, что видела его чуть-чуть и всё такое. Я чуть не сдох. Бар уже закрывался, поэтому я купил им всем троим по два коктейля на каждую, кто там из них чего пил, быстренько, пока не закрыли. И еще заказал две кока-колы для себя. Чертов стол был завален стаканами. Одна уродливая, Лаверн, не унималась подкалывать меня, что я пил только кока-колу. У неё было интересное чувство юмора. Она и Марти пили прохладительные "Том Коллинз" в середине Декабря, прости господи. Лучше придумать у них просто не получалось. Блондинка, Берниз, пила бурбон и воду. И неслабо на это дела налягала. Все три охотились за кинозвездами всю ночь. Они даже особо не разговаривали. Даже между собой. Правда Марти разговаривала больше, чем те две остальные. Она повторяла эти пошлые стандартные, избитые скучные вещи. Например называла туалет "комната для маленьких девочек", и считала, что старый задрипанный кларнетист из несчастного бэнда Бадди Сингера был просто потрясающим, когда он встал и несколько раз лизнул мундштук. Она назвала его кларнет "сучком". Непроходимая тоска. Вторая уродина, Лаверн, считала себя очень остроумной. Она неунималась просить меня позвонить моему отцу и спросить его, не свободен ли он сегодня вечером. Она не унималась спрашивать, или мой отец имеет сегодня свидание. Четыре раза она задавала мне эти вопросы. Она определенно была остроумной. И каждый раз, когда я спрашивал её что-нибудь - она говорила: "Что?". Через какое-то время это начинает действовать на нервы.
  
  Вдруг, когда они опустошили свои стаканы, все три, как по команде, встали и заявили, что им пора спать. Они сказали, что им завтра рано вставать, так как они идут смотреть первое шоу в Радио Сити Мюзик Холле. Я пытался уговорить их побыть еще немного, но они не согласились. Поэтому мы попрощались и всё такое. Я сказал им, что я найду их в Сиэтле когда-нибудь, если когда-нибудь там окажусь. Но я сомневаюсь. В смысле, что стану их искать.
  
  С сигаретами и всем остальным чек пришел на тринадцать долларов. Я думаю, им следовало бы предложить мне, что они сами заплатят за то, что они пили до того, как я к ним подсел - я, естественно, всё равно не позволил бы им этого сделать, но предложить они должны были. Но меня это, однако, не особо волновало. Они были настолько неотёсаны, и на них были такие печальные, вычурные шляпки... И все эти дела насчет вставать завтра рано и идти на дневное шоу в Радио Сити Мюзик Холл навели на меня такую тоску. Если кто-то, какая-то девушка в ужасной на вид шляпке, например, приезжает чёрти откуда в Нью Йорк из Сиэтла, Вашингтон, черт возьми, и должна встать рано утром, чтобы посмотреть это проклятущее утреннее представление в Радио Сити Мюзик Холле, это вгоняет меня в такую депрессию, что я просто выдержать этого не могу. Я бы купил им всем троим сто коктейлей, лишь бы они мне об этом не говорили.
  
  Я ушел из "Лавандовой Комнаты" почти сразу после них. Они уже всё равно закрывали, и бэнд давно перестал играть. Во-первых, это было одно из тех мест, где ужасно скучно без хорошего партнера для танцев, или, по-крайней мере, официант продает тебе нормальные напитки вместо только кока-колы. Нет такого ночного клуба в мире, где можно долго высидеть, если ты не можешь покупать спиртное. Или если ты не с девчoнкой, от которой действительно балдеешь.
  
  
  11
  Вдруг уже на выходе, проходя через холл, я снова вспомнил о Джейн Гэллагер. Я вспомнил о ней и никак не мог забыть. B холлe я сел в какое-то кресло цвета блевотины и стал думать о том, как она и Стрэдлэйтер сидели в этой проклятой машине Эда Бэнки. И несмотря на то, что я был абсолютно уверен, что Стрэдлэйтеру не удалось её трахнуть - я знал Джейн как свои пять пальцев - я всё равно не мог избавиться от мыслей о ней. Я знал её, как свои пять пальцев. Я действительно знал её. Я имею в виду, что кроме шашек она была без ума от всевозможных атлетических видов спорта. И после того, как мы познакомились, мы всё лето вместе играли в теннис практически каждое утро. И в гольф - практически каждый день. Я действительно сумел узнать её довольно близко, почти интимно. Я не имею в виду ничего физического или чего-то в этом роде. Этого не было. Но мы виделись друг с другом всё это время. Совсем не обязательно доходить до секса, чтобы узнать девушку.
  
  Как я с ней познакомился... Этот её добеpман пинчер повадился приходить и гадить на наш газон, и мою маму это очень раздражало. Она позвонила маме Джэйн и сильно об этом развонялась. Моя мама умеет сильно развоняться из-за таких вещей. И тогда вот что случилось. Несколько дней спустя, я увидел Джейн лежащей на животе возле бассейна в гольф клубе, и я с ней поздоровался. Я знал, что она живет в соседнем доме, но я никогда до этого с ней не разговаривал и ничего подобного. Она, однако, встретила меня очень холодно тогда в тот день, когда я сней поздоровался. У меня ушла уйма времени, чтобы убедить её, что мне абсолютно наплевать, где её собака гадит. Он мог гадить хоть в нашей гостиной, так мне было наплевать. Короче, после этого мы с Джейн очень подружились и всё такое. Я с ней играл в гольф уже во второй половине того же дня. Она проиграла восемь мячей, я помню. Восемь. Я с большим трудом заставлял её по крайней мере не закрывать глаза, когда она била по мячу. Я очень помог ей с игрой. Я очень xорошо играю в гольф. Если я скажу сколько очков я делаю на круг - вы мне не поверите. Я однажды почти даже чуть не попал в короткометражку. Но потом, в последний момент, я передумал. Я решил, что тот, кто ненавидит кино так, как ненавижy eгo я, не должен быть лицемером. Это было бы лицемерием, если бы я позволил им снимать меня в короткометражном кино.
  
  Она была смешная девчонка, эта Джейн. Я бы не сказал, что её можно описать как красавицу. Но меня она сразила. У неё был несколько большой рот. Я имею в виду, что когда она разговаривала и была чем-то взволнована, её рот как бы двигался в пятидесяти направлениях. Её губы и всё такое. Это меня убивало. И она никогда его не закрывалa полностью. Свой рот. Он был всегда чуть-чуть открыт. Oсобенно, когда она играла в гольф. Или когда она читала книгу. Она всегда читала, и она читала очень хорошие книги. Она читала много поэзии и всё такое. Она была единственной вне моей семьи, кому я вообще показывал бейсбольную рукавицу Элли со всеми написанными на ней стихами. Она никогда не встречалась с Элли, потому, что это было её первое лето в Мэйне - до этого она ездила на Кэйп Код - но я довольно много рассказывал ей о нем.
  
  Моя мама её особо не любила. Я имею в виду, что моя мама думала, что Джейн и её мама относятся к ней свысока или что-то в этом роде, когда не здороваются с ней. Моя мама часто встречалась с ними в деревне, потому, что Джейн и её мама часто ездили на рынок в их открытом кабриолете LaSalle. Моя мама даже не считала Джейн красивой. А я считал. Мне она нравилась такой, какой она была. И всё.
  
  Я помню тот самый день. Это был единственный раз, когда мы с Джейн чуть было не начали целоваться. Даже... Это была суббота, и целый день лил дождь, как из ведра, и я был у неё дома, на веранде. У них была такая большая веранда с сетками от комаров. Мы играли в шашки. Я иногда подкалывал её за то, что она никогда не играла дамками, а оставляла их стоять в последнем ряду. Но я не дразнил её слишком уж сильно. Никогда не хотелось подкалывать Джейн слишком уж сильно. Мне кажется, это ужасно здорово, когда получается подколоть девчoнку так, чтоб она аж из штанов выпрыгнула. Но вот что смешно. Девочки, которые мне особенно нравились - мне с ними баловаться как-то не хотелось. Иногда я думаю, они бы и не возражали, чтобы с ними побаловались - на самом деле, я даже знаю, что хотели бы - но это очень трудно начать, когда ты знаешь их довольно долго и никогда с ними , ну в этом смысле, не баловался. Короче, я говорил вам, что в тот же день Джейн и я чуть было не начали целоваться. Дождь лил как из ведра, мы были вместе на веранде, и вдруг этот пьяница, за которого её мама вышла замуж, зашел на веранду и спросил Джейн, или в доме где-нибудь есть сигареты. Я не знал его так уж хорошо, но мне он показался тем человеком, который не станет с тобой даже разговаривать, разве что если ему от тебя чего-нибудь нужно. У него был гнусный характер. Короче, Джейн даже не ответила ему, когда он спросил, не знает ли она, есть ли в доме сигареты. Так вот, он спрашивает её опять, но она по-прежнему ему не отвечает. Она даже не отрывается от доски. Наконец этот мужик ушел в дом. И когда он ушел, я спросил Джейн, что за ерунда здесь происходит. И тогда она даже не ответила мне. Она сделала вид, что обдумывает свой следующий ход и всё такое. И тогда на доску вдруг упала слеза. На один из красных квадратов - я вижу это, как будто это было вчера. Она растерла её по доске своим пальцем. Я не знаю почему, но это прoизвело на меня очень сильное впечатление. Поэтому, что я тогда сделал, так это подошел к ней и заставил её потесниться в кресле так, чтобы я мог втиснуться рядом. Я практически чуть ли не сел ей на колени, между прочим. Тогда она в самом деле начала плакать, и еще секунду спустя - я целовал её всю. Везде - её глаза, её нос, её лоб, её брови, её уши. Всё её лицо, кроме её рта. Она как бы не давала мне дотянуться до её рта. Короче, это был тот случай, когда мы чуть было не начали целоваться. Потом она встала, зашла в дом и надела свой белый с красным свитер, от которого я просто балдел, и мы пошли в это проклятое кино. По дороге я спросил её, или мистер Кадахи хоть раз пробовал к ней приставать. Мистер Кадахи - так звали этого пьянчугу. Она была еще очень юной, но у неё была просто потрясающая фигурка, и я бы не стал ручаться за этого сукиного сына Кадахи. Но она сказала, что нет. Я так с тех пор и не понял, в чем было дело. С некоторыми девчонками практически никогда невозможно понять, в чем дело.
  
  Я бы не хотел, чтобы вы подумали, что она была какая-то, черт возьми, ледышка или что-то в этом роде только потому, что мы так никогда и не целовались или вообще слишком, нy в этом смысле, не шалили. Совсем нет. Мы постоянно держались за руки, например. Я понимаю, что это как бы не считается, но это было просто замечательно - держать её за руку. Большинство девчoнок, когда держишь их за руку - их чертова рука просто мертвая в твоей руке. Или наоборот, они почему-то считают, что им обязательно надо постоянно вертеть своей рукой в твоей, вроде как они боятся, что тебе будет скучно или что-то вроде того. Джейн была не такая. Мы заходили в кинотеатр или еще куда, и тут же сразу держались за руки. И не выпускали рук друг друга до тех пор, пока кино не заканчивалось. И не меняя позы, или делая из этого большое дело. Вас даже никогда не волновало, с Джейн, была ли рука вспотевшей или нет. Единственно, что вы знали точно - так это то, что вы были счастливы. Действительно счастливы.
  
  И еще одна вешь, о которой я только что подумал. Однажды, в этом кино, Джейн сделала нечто такое, от чего я чуть не остолбенел. Еще шел киножурнал или что-то в этом роде, и вдруг я почувствовал чью-то ладошку на своей шее сзади. Это была рука Джейн. Это с её стороны было так для меня неожиданно. В смысле, она была довольно юная еще и всё такое, и, обычно, девушки, когда вы видите их, как они гладят кого-то за шею - им лет, обычно, двадцать пять или тридцать. И еще, обычно, они так делают своему мужу или их маленькому ребенку. Я так, например, иногда глажу свою младшую сестренку Фиби. Но когда девочка еще такая молодая и всё такое, и она вас так мило гладит - это так красиво, что можно почти что сдохнуть.
  
  Вот так вот. Вот о чем я думал в холлe гостиницы сидя в кресле цвета блевотины. О Джейн. Каждый раз, когда я дохожу до того места, где она со Стрэдлейтером в этой проклятой машине Эда Бэнки - я просто схожу с ума. Я знал, что она не допустит его ТУДА, но эта мысль всё равно сводила меня с ума. Я даже не люблю об этом говорить, если хотите знать правду.
  
  В холле уже, по-моему, никого и небыло. Даже никого из блондинок шмарского вида больше не было видно вокруг. И вдруг мне очень захотелось убраться отсюда к чертям собачим. Это место вгоняло меня в депрессию. И я был готов на что угодно. Поэтому я поднялся в свою комнату и надел пальто. Еще я посмотрел в окно, чтобы проверить активность всех здешних извращенцев. Но света в окнах уже не было. Я спустился вниз и взял такси, и сказал таксисту отвезти меня в "Эрниз". "Эрниз" - это ночной клуб в Гринич Виллэдж, куда довольно часто ходил мой брат Д.Б. до того, как он уехал в Голливуд и продал там себя как проститутку. Он иногда брал меня с собой. Эрни - это имя одного здоровенного жирного чёрного, который играет там на пиано. Он ужасно заносчивый и вряд ли даже станет с вами разговаривать, если вы, конечно, не большая шишка или знаменитость какая-нибудь, или что-то в этом роде. Но он действительно может играть на пиано. Он настолько хорошо играет, что аж даже противно. Я не могу объяснить, что я имею в виду говоря это, но я это имею в виду. Я, конечно же, люблю слушать его, когда он играет, но иногда просто хочется взять и перевернуть его проклятое пиано к чертовой матери. Я думаю это потому, что иногда, когда он играет, он звучит так, как будто бы он такой парень, который не станет с вами разговаривать, если вы, конечно, не большая шишка.
  
  
  12
  Такси было действительно старое, и в нем воняло так, как будто здесь только что кто-то похвастался своими харчами. Мне почему-то всегда достаются именно эти блевотные такси, когда я собираюсь поехать куда-нибудь поздно ночью. Еще хуже было то, что на улице было так тихо и одиноко, несмотря на то, что это был субботний вечер. Я, по-моему, не видел ни одной живой души. Только иногда то тут, то там можно было увидеть мужчину с девушкой, переходящих улицу с их руками, обвитыми вокруг талии друг друга, и всё такое. Или кучу задрипанных на вид шпанюков с их подружками, и все они ржали, как гиены, с чего-то, что, можно поспорить на деньги, было совершенно несмешным. Нью Йорк ужасен, когда кто-то смеётся на улице очень поздно ночью. Это слышно на мили и мили вокруг. От этого становится так одиноко и тоскливо. Я по-прежнему хотел бы пойти домой и покалякать о какой-нибудь чепухе с Фиби. Но наконец после того, как мы уже какое-то время ехали, у нас с водителем вроде как завязалась беседа. Его фамилия была Хорвиц. Он был гораздо лучшим парнем чем тот, который вез меня до него. Короче, я подумал, что, может быть, он знает об утках.
  
  - Эй, Хорвиц, - cказал я. - Вы когда-нибудь проезжали заливчик в Центральном Парке? Со стороны Южных Ворот?
  
  - Что-что?
  
  - Заливчик, лагунка. То маленькое озеро... Ну... Там... Там, где утки. Знаете?
  
  - Ну, и что дальше?
  
  - Короче... Вы знаете - там утки, которые по нему плавают? Весной и всё такое? Может быть Bы знаете, куда они деваются зимой? Случайно не знаете?
  
  - Куда кто девается?
  
  - Утки. Случайно не знаете? В смысле, кто-то приходит с грузовиком или что-то в этом роде и их увозит, или они сами куда-то улетают? На юг или еще куда...
  
  Хорвитц полностью повернулся и посмотрел на меня. Он был очень нетерпеливый товарищ. Но он, однако, был не плохой.
  
  - Почему, черт возьми, я должен это знать? - cказал он. - Почему, черт возьми, я должен знать такие идиотские вещи?
  
  - Ну ладно... Не надо сердиться, - cказал я.
  
  Он почему-то рассердился или что-то в этом роде.
  
  - А кто сердится? Никто не сердится.
  
  Я перестал с ним разговаривать, раз он такой, черт побери, чувствительный. Но он сам продолжил снова. Он снова повернулся полностью ко мне и сказал:
  
  - Рыба никуда не девается. Они остаются в озере на всю зиму - рыбы. Прямо в этом чертовом озере.
  
  - Рыбы - это другое. Рыба - совсем не то же самое. А я говорю об утках, - cказал я.
  
  - Какая разница? Никакой разницы нет, - cказал Хорвиц.
  
  Всё, что он сказал, весь его голос - звучало, почему-то, раздраженно.
  
  - Это труднее для рыбы - зима и всё такое... Чем для уток, черт возьми. Подумай головой, черт возьми.
  
  Я ничего не ответил, наверное, с минуту. А потом я сказал:
  
  - Ну, хорошо. Что же они делают, рыбы и всё такое, когда все озерко промерзает насквозь и превращается в цельную глыбу льда, люди катаются по нему на коньках и тому подобное?
  
  Хорвиц повернулся ко мне снова:
  
  - Что ты, холера тебя побери, имеешь в виду "Что они делают?" - oн заорал на меня. - Они остаются прямо там, где они есть, черт тебя возьми!
  
  - Они не могут игнорировать лёд. Просто не могут игнорировать.
  
  - А кто его игнорирует? Никто не игнорирует, - cказал Хорвиц.
  
  Он так ужасно возбудился, что я боялся, он сейчас въедет машиной прямо в стоб или еще куда-то.
  
  - Они живут прямо во льду. Это их природа такая, черт тебя побери. Они вмерзают в лед неподвижно на всю зиму.
  
  - Да? Что ни тогда едят? В смысле, если они заморожены в лёд, они не могут плавать и искать себе еду и всё такое.
  
  - Их туловище... черт возьми... Ты чё? Их тело поглощает питательные вещества и всё остальное прямо через растения и всякую дрянь во льду. Их поры на теле открыты всё это время. Это для них естественно. Понимаешь?
  
  Он повернулся ко мне уже совсем до невозможности, чтобы меня рассмотреть.
  
  - О! - cказал я.
  
  Я оставил эту тему. Я боялся, что он разгрохает это проклятое такси. Кроме того, он был такой вспыльчивый товарищ, что обсуждать с ним что-либо не доставляло особого удовольствия.
  
  - Вы бы не хотели сделать перерыв и выпить со мной где-нибудь? - cказал я.
  
  Он мне, однако, не ответил. Я думаю, он по-прежнему был занят своими мыслями. Я спросил его опять. Он был неплохой парень. Очень интересный и т.д.
  
  - У меня нет времени на спиртное, приятель, - cказал он. - И вообше, сколько тебе лет? Почему ты не дома, в постели?
  
  - Я не хочу спать.
  
  Когда я вышел из машины напротив "Эрниз" и расчитался, Хорвиц заговорил о рыбе опять. Это определенно застряло у него в голове.
  
  - Слушай, - cказал он. - Eсли бы ты был рыбой, Мать Природа о тебе бы позаботилась, так? Правильно? Ты ведь не думаешь, что рыба вся просто погибает там каждый год, когда наступает зима? А?
  
  - Нет, но...
  
  - Совершенно верно, что нет, черт тебя побери, - cказал Хорвиц и унесся, как летучая мышь из преисподней. Он был самым раздражительным, кого мне когда-либо приходилось встретить. Что ему ни скажешь - всё его раздражает.
  
  Несмотря на то, что было так поздно, "Эрниз" был набит битком. Преимущественно болванами старшеклассниками и болванами из колледжей. Почти во всех школах в мире каникулы начинаются раньше, чем в школах, куда хожу я. Было так напичкано, что невозможно было сдать пальто в гардероб. Но было довольно тихо, потому что Эрни играл на пиано. Когда он садился за инструмент - это было святое. Так никто играть не может. Еще где-то три пары, кроме меня, тоже ждали, чтобы получить столик, и они все высовывались и поднимались на цыпочки, чтобы увидеть Эрни, когда он играет. У него было огромное зеркало перед пиано, и большой луч прожектора - на нем. Так, что все могли видеть его лицо, когда он играет. Вы не могли видеть его пальцев, когда он играл. Только его большое старое лицо. Большое дело. Я не совсем уверен, как называлась эта песня, которую он играл когдa я вошел, но что бы это ни было - он её изгадил. Он наворотил туда столько тупых показушных трелей из высоких нот и еще кучу разных сложных фокусов, от которых мне нехорошо. Но вы должны были, однако, видеть толпу, когда он закончил играть. Вас бы стошнило. Они просто сходили с ума.
  
  Они были именно теми самыми дебилами, которые ржут в кинотеaтрах именно в тех местах, где совсем не смешно. Клянусь Богом, если бы я играл на пиано, или был актером, или тому подобное, и все эти болваны считали бы, что я потрясающий - я бы этого терпеть не мог. Я бы даже не хотел, чтобы мне хлопали. Люди всегда хлопают не там, где нужно. Если бы я играл на пиано, я бы играл в стенном шкафу. Короче, когда он закончил играть и все хлопали до одурения, старый Эрни развернулся к публике на своем стуле и отвесил этот притворный скромный поклон. Как будто бы он вот такой вот скромный парень кроме того, что он великолепный пианист. Это было ужасно фальшиво. Я имею в виду то, что по жизни он был таким заносчивым снобом. А с другой, co смешной стороны, мне его даже было как-то жалко, когда он закончил играть. Я думаю, он теперь даже не знает сам, хорошо он сыграл или нет. И это не его вина. Это вина тех дебилов, которые хлопают до одурения - они бы ввели в заблуждение кого угодно, если дать им такую возможность. В любом случае, это заставило меня опять чувствовать себя еще более ничтожным и подавленным. И я уже почти что забрал своё пальто и вернулся в гостиницу, но было еще слишком рано, и я никак не хотел снова быть один.
  
  Наконец мне дали этот вонючий столик - прямо под стенкой и за проклятой колонной, откуда ничего не было видно. Это был один из этих малюсеньких микроскопических столиков, которые, если люди за столом рядом с тобой не привстанут, что бы вы прошли, - а они никогда не привстают, сучьи дети, - вы практически должны, как альпинист, залазить в свой стул. Я заказал скач и содовую - мой любимый напиток. Bторой любимый напиток после замороженного Дайкириз. Если бы вам было около шести лет, в "Эрниз" вам всё равно дали бы спиртное - здесь было так темно и так напичкано... И кроме того, никого не воновало сколько вам лет. Вы там могли бы даже обкуриться - и никого бы не волновало.
  
  Вокруг меня были одни идиоты. Я не шучу. За этим другим микроскопическим столиком, прямо слева от меня, практически на мне, сидели этот смешной на вид парень и эта смешная на вид девчонка. Они были где-то моего возраста, или, может быть, немного старше. Это было смешно. Было очевидно, что они ужасно старались не выпить минимум положенного и обязательного для покупки алкоголя слишком быстро. Я слушал их разговоры какое-то время. Потому, что мне больше нечего было делать. Он рассказывал ей о каком-то профессиональном футбольном матче, который он видел сегодня днем. Он ей рассказывал о каждом, черт его возьми, эпизоде в игре. Я не шучу. Он был самым тоскливым человеком, которого мне приходилось слышать. И было очевидно, что его подружка абсолютно не интересовалась футболом. Но она выглядела еще смешнее, чем он. Поэтому, я думаю, ей просто нужно было слушать. Действительно уродливым девчонкам достается несладко. Мне иногда их очень жалко. Иногда я даже не могу смотреть на них. Особенно, когда они с каким-то полудурком, который рассказывает им о целом проклятом футбольном матче. Справа от меня разговор был еще хуже. Справа от меня был этот Йельский на вид парень в сером фланелевом костюме и в одном из этих клетчатых пидорастических жилетиков. Все эти козлы из элитных колледжей похожи друг на друга. Мой папа хочет, чтобы я шел в Йел или, может быть, в Принстон. Но я клянусь, я в жизни не пошел бы в один из этих колледжей, даже если бы меня убивали. В любом случае, с этим на вид Йельским персонажем была обалденная на вид девчонка. Мама родная - она была красивой. Но вы бы услышали их разговор. Во-первых, они оба были слегка поддатые. Что он делал, так он её лапал под столом и в то же самое время рассказывал ей про какого-то дегенерата в своей общаге, который сожрал целую банку аспирина и чуть не покончил с собой. Его спутница всё время повторяла: "Как ужасно... Не надо, милый... Не надо... Не здесь...". Представьте себе - лапать кого-то под столом и одновременно рассказывать ей про какого-то козла, совершившего попытку самоубийства. Они меня просто убили.
  
  Я, однако, сидя здесь совершенно один, определенно начал чувствовать себя, как задница призовой лошади. Совершенно нечего было делать, кроме как курить и пить. Что я да сделал, однако, так это попросил официанта спросить Эрни, или он не хотел бы составить мне компанию выпить. Я попросил передать ему, что я брат Д.Б.. Я думал, что он даже не передал ему моё приглашение. Эти сволочи никогда и никому не передают ваших приглашений. И вдруг ко мне подошла девушка и сказала: "Холден Колфилд!". Её звали Лиллиан Симмонс. Мой брат Д.Б. встречался с ней какое-то время. У неё были очень большие сиськи.
  
  - Привет, - cказал я.
  
  Я старался встать, естественно, но это было очень нелегко - встать в такой тесноте. Она была с каким-то морским офицером, который выглядел так, как будто ему в зад засунули кочергу.
  
  - Как изумительно тебя видеть! - cказала Лиллиан Симмонс.
  
  Чистая фальшивка.
  
  - Как твой большой брат?
  
  И это всё, что она хотелa узнать.
  
  - Он в порядке. Он в Голливуде.
  
  - В Голливуде! Как изумительно! Что он там делает?
  
  - Я не знаю. Пишет, - cказал я.
  
  У меня не было желания это обсуждать. Было очевидно, что она считала это большим делом - что он в Голливуде. Почти все так считают. Преимущественно люди, которые никогда не читали никаких его рассказов. С ума сойти, однако.
  
  - Как интересно! - cказала Лиллиан.
  
  Потом она предствила меня морскому офицеру. Его звали Коммандор Блоп или что-то в этом роде. Он был одним из тех, кто считает, что он будет размазней, если не сломает штук сорок из твоих пальцев, когда пожимает тебе руку. Боже, как я ненавижу эти понты.
  
  - Ты совсем один, малыш? - спросила меня Лиллиан.
  
  Она загородила всё движение в проходе. Было очевидно, что ей нравилось перекрывать движение. Этот официант стоял и ждал, пока она отойдет с дороги, но она его даже не замечала. Это было смешно. Было видно, что официанту она не нравится. Было видно, что морскому офицеру она тоже не нравится, несмотря на то, что он с ней встречается. И мне тоже она особо не нравилась. Никому она не нравилась. Её, с какой-то стороны, нужно было пожалеть.
  
  - У тебя сегодня нет подружки, малыш? - cпросила она меня.
  
  Я уже какое-то время стоял, и она даже не предложила мне сесть. Она была из тех, кто заставляет тебя стоять часами.
  
  - Разве он не симпатичный? - cказала она морскому офицеру.
  
  - Холден, ты становишься красивее не по дням, а по часам.
  
  Морской офицер сказал ей пройти. Он сказал ей, что они загородили весь проход.
  
  - Холден, присоединяйся к нам, - cказала она. - Бери свой стакан.
  
  - Я уже уходил, - cказал я ей. - Мне надо кое с кем встретиться.
  
  Было очевидно, что она просто ко мне подлизывается. Чтобы я рассказал Д.Б. об этой встрече.
  
  - Ну что же ты, маленький, такой-сякой. Всего тебе хорошего. Передай своему большому брату, когда его увидишь, что я его ненавижу.
  
  И она ушла. Мы с моряком сказали друг другу, что нам приятно было познакомиться. Что всегда меня убивает. Я всегда говорю кому-то "Приятно познакомиться", когда мне совсем не приятно, что я с ним познакомился. Но если ты хочешь остаться в живых, однако, - ты должен говорить подобные вещи. После того, как я сказал ей, что мне надо с кем-то встретиться, у меня не было никакого другого выбора кроме как уйти. Я даже не мог остаться немного дольше чтобы послушать, как Эрни сыграет что-то хотя бы наполовину приличное. Но я определенно не собирался сидеть за столом с Лиллиан Симмонс и этим моряком и скучать до смерти. Поэтому я ушел. Я был из-за этого в бешенстве, когда забирал своё пальто. Люди всегда тебе всё портят.
  
  
  13
  До самой гостиницы я шел пешком. Сорок один великолепный квартал. Я не сделал этого потому, что мне захотелось прогуляться, или что-то в этом роде. Я это сделал потому, что мне не хотелось залезать и вылезать из еще одного такси. Иногда вы устаёте от езды на такси точно также, как вы устаёте от езды в лифте. Вам вдруг приходится идти, неважно как далеко или как высоко. Когда я был ребенком, я поднимался до самого верха в нашу квартиру. Очень часто. Двенадцать этажей.
  
  Вы бы даже не подумали, что совсем недавно шел снег. На тротуарах снега практически не было. Но было морозно холодно, и я достал мою красную охотничью шапку из кармана и надел её - мне было совершенно наплевать, как я выглядел. Я даже опустил вниз наушники. Eщё я хотел бы знать, кто спер мои перчатки в Пэнси, потому, что мои руки сильно замерзли. Хотя, ничего я не смог бы сделать по этому поводу, если бы даже знал кто. Я трусливый. Я стараюсь этого не показывать, но это так. Например, если бы я узнал в Пэнси, кто украл мои перчатки, я бы, наверняка, пошел бы к вору в комнату, и сказал бы: "Как насчет отдать мне мои перчатки". И тогда вор, который украл мои перчатки, скорее всего сказал бы спокойным невинным голосом: "Какие перчатки?". И тогда я, скорее всего, сделал бы вот что - я бы пошел в его стенной шкаф и нашел бы где-то там свои перчатки. Спрятанными в его клятых галошах, например. Я бы вытащил их оттуда и показал бы их ему, и сказал бы: "Может быть это твои, черт возьми, перчатки?". И тогда вор, вероятно, фальшиво улыбнулся бы и сказал бы невинным голосом: "В жизни не видел этих перчаток. Если они твои - забирай. Они мне нахрен не нужны". Тогда я, скорее всего, просто стоял бы там еще минут пять. Я бы держал эти проклятые перчатки прямо в моей руке и всё такое, но я бы понимал, что я должен зашарашить его по челюсти, просто свернуть ему к черту его челюсть. Только у меня никогда не хватило бы смелости сделать это. Я бы только стоял там, пытаясь выглядеть грозно. Я мог бы, разве что, сказать что-нибудь резкое и сопливое, поорать на него. Вместо того, чтобы зарядить ему в челюсть. И все равно, если бы я даже мог сказать что-нибудь резкое и сопливое, он, наверное, встал бы и подошел бы, и сказал бы: "Слушай, Колфилд... Ты чё, назвал меня вором?". И тогда бы я, вместо того, чтобы сказать: "Да! Именно так я тебя и назвал! Ты грязная жульская сволочь!", я, разве чтo, промямлил бы: "Единственное, что я знаю, так это то, что мои перчатки оказались в твоих галошах". И тут же он был бы уверен, что я никогда в жизни не ударю его, и он бы, наверное, сказал бы: "Эй, а ну-ка давай выясним это дело... Ты назвал меня вором?". И тогда бы я сказал: "Никто никого не назвал вором. Всё, что я знаю, так это то, что мои перчатки оказaлись в твоих галошах"... И так могло бы продолжаться часами.
  
  В конце концов, однако, я бы ушел из его комнаты так его и не ударив. Я, наверное, пошел бы в туалет и, втихаря закурив сигарету, смотрел бы на себя, делающего грозные рожи, в зеркало. Короче, вот об этом всём я думал всю дорогу, пока я шел обратно в гостиницу. Это не большое удовольствие быть трусом. А, может быть, я и не трус. Я не знаю. Может быть я частично трус, а частично тот тип людей, которым совершенно пофигу, если они потеряли свои перчатки. Одна из моих проблем - это то, что я никогда особо не переживаю, когда что-то теряю. Моя мама просто бесилась, когда я был меаленьким. Некоторые целыми днями ищут то, что они потеряли. A y меня, похоже, никогда не было такого, чтобы я это потерял, а потом сильно переживал. Может быть, именно поэтому я частично трус. Это, однако, не оправдание. Действительно не оправдание. Как оно должно быть - так это чтобы не быть трусом совсем. Если кому-то просто сам Бог велел дать по роже, и ты чувствуешь, что должен это сделать - сделай. А я просто не могу. Мне легче было бы выбросить кого-то из окна, или снести ему голову топором, чем засадить ему в челюсть. Я ненавижу кулачную драку. Я особо не боюсь, если ударят меня, хотя и не очень об этом мечтаю, естественно. Hо что пугает меня в кулачной драке - это лицо противника. Я терпеть не могу смотреть в лицо своему противнику. Это моя беда. Было бы неплохо, если бы оба соперника были с завязанными глазами или что-то в этом роде. Это смешная форма трусости, если глубоко задуматься, но это трусость и есть. Я даю себе в этом отчет.
  
  Чем больше я думал о своих перчатках и о своей трусости, тем больше я впадал в депрессию, и я решил, пока шел и всё такое, остановиться где-нибудь и выпить. Я в "Эрниз" выпил всего три виски, да и то - третий не допил. У меня есть одна хорошая особенность. Я могу пить всю ночь и по мне даже не будет видно, если я в хорошем настроении. Однажды в Вутонской школе один парень, Раймонд Голдфарб, и я купили почти литр скaча и выпили егo в церкви однажды в субботу вечером, когда нас никто не видел. Он нажрался в хлам, а по мне даже не было видно. Я просто был расслабленный и беразличный. Я проблевался перед сном, но я мог бы и удержаться - я просто сам себя заставил.
  
  Короче, до того, как я дошел до гостиницы, я уже заходил в похожий на помойку бар, но оттуда как раз выходили два мужика, пьяные в усмерть, и они хотели знать, как добраться до метро. Один из них был очень кубинского вида товарищ, и он все время дышал на меня своим вонючим перегаром, пока я объяснял ему куда идти. Я даже передумал идти в этот чертов бар. Я просто пошел обратно в гостиницу.
  
  Весь холл был пуст. Он вонял, как пятьдесят миллионов дохлых сигар. В самом деле. Я не хотел спать или тому подобное, но чувствовал я себя препротивно. Тоска зеленая. Я почти что хотел умереть. И тут, вдруг, меня угораздило во всю эту бодягу. Сразу, как только я оказался в лифте, лифтер говорит мне:
  
  - Хошь провести хорошо время, приятель? Или тебе уже поздно?
  
  - Что Bы имеете в виду? - cказал я.
  
  Я даже не понял, куда он клонит и всё такое.
  
  - Хошь маленькую хорошенькую девочку на ночь?
  
  - Я? - cказал я.
  
  Это был совершенно дурацкий ответ, но это довольно неловко, когда к тебе просто подходят и прямо так в лоб спрашивают такое.
  
  - Сколько тебе лет, начальник? - cпросил лифтер.
  
  - Зачем Bам? - cказал я. - Двадцать два...
  
  - Ага... Ну ладно. Так что, интересуешься? Пять долларов за удар. Пятнадцать - всю ночь.
  
  Он посмотрел на свои часы.
  
  - До полудня. Пять долларов - за раз. Пятнадцать - до полудня.
  
  - Хорошо, - cказал я.
  
  Это было против моих принципов, но я был в такой депрессии, что я даже не думал. В этом и вся беда. Когда вы сильно подавлены - вы не можете даже думать.
  
  - "Хорошо" что? За раз или до полудня? Мне надо знать.
  
  - Только за раз.
  
  - ОК. В какой ты комнате?
  
  Я посмотрел на эту красную штуковину с моим номером на ней, на моем ключе:
  
  - Двенадцать-двадцать два, - cказал я.
  
  Я уже начал жалеть, что я заварил всю эту кашу, но было уже поздно.
  
  - Хорошо. Я пришлю девочку через пятнадцать минут.
  
  Он открыл дверь, и я вышел.
  
  - А она красивая? - я спросил его. - Я не хочу какую-то старую кошелку.
  
  - Никаких старых кошелок. Об этом не беспокойся, начальник.
  
  - Кому платить?
  
  - Ей, - cказал он. - Давай, начальник.
  
  Он хлопнул дверью практически мне в лицо.
  
  Я пошел в свою комнату и немного прилизал свои волосы водой. Но ежик очень тяжело причесать. Потом я проверил, не прёт ли у меня изо рта от всех этих сигарет и скaча, который я выпил в "Эрниз". Нужно всего лишь поставить руку под рот и дунуть самому себе в ноздри. Вроде сильно не воняло, но я почистил зубы всё равно. Потом я надел другую чистую рубашку. Я понимал, что мне не надо особо прихорашиваться для проститутки, но мне всё равно особо делать было нечего. Я немного нервничал. Я начинал потихоньку возбуждаться и всё такое, но я немного нервничал всё равно. Если вы хотите знать правду - я девственник. Правда. У меня было несколько возможностей попробовать в первый раз, но всё время как-то не получалось. Что-то всегда мешает. Например, если вы у девочки дома, то родители всегда приходят в самое неподходящее время. Или вы боитесь, что они придут. А если вы на заднем сиденнии чьей-то машины, то на переднем сидении всегда находится чья-то подружка, которой обязательно необходимо знать, что происходит во всей машине. Я имею в виду, что какая-нибудь девчонка обязательно поворачивается спереди чтобы посмотреть, что делается на заднем сидении. Короче, всегда что-то случается. Но несколько раз уже доходило почти совсем близко. Особенно один раз, я помню. Что-то такое произошло. Я вот только уже не помню что. Дело в том, что обычно, когда доходит совсем уж близко до этого с девчонкой, а девчонка не проститутка или тому подобное, я имею в виду - она постоянно говорит тебе остановиться. Моя беда в том, что я останавливаюсь. Большинство ребят - нет. А я ничего не могу поделать. Никогда не понятно, или они действительно хотят, чтобы ты остановился, или они перепуганы до смерти, или они просто говорят тебе остановиться, чтобы если ты таки своего добьёшься - они всё свалят на тебя. Короче - я останавливаюсь. Беда в том, что мне их как-то жалко. Я имею в виду, что большинство из них - дуры и всё такое. После того, как вы поцелуетесь с ними немного, просто ясно видно, как у них отключаются мозги. Возьмите девчонку, когда она по настоящему становится страстной - у неё в этот момент просто нет мозгов. Я не знаю. Мне говорят остановиться - я останавливаюсь. Я всегда жалею, что остановился, когда провожаю их домой, но продолжаю всё равно это делать.
  
  Короче, пока я одевал другую чистую рубашку, я как бы пришел к выводу, что это может оказаться очень хорошей для меня своего рода возможностью. Я подумал, что раз она - проститутка и всё такое, я смогу с ней получить необходимый опыт на случай, если я женюсь и тому подобное. Иногда я волнуюсь по этому поводу. Я когда-то читал одну книгу, когда ещё учился в Вутонской школе. Там было об одном очень галантном и популяном у женщин мужике. Мсье Бланшар его звали, я даже запомнил. Книга была так себе, а вот сам Бланшар был довольно интересный. У него был большой дом и всё такое на Ривьере, в Европе, и всё, чем он занимался в свободное время - так это просто чуть ли не дубиной отбивался от поклонниц. Он был еще тот потаскун и всё такое, но женщины перед ним валились с ног. Он там говорил в одном месте в этой книге, что женское тело - это как скрипка и всё такое, и что нужно быть тонким музыкантом, чтобы заставить его зазвучать. Это была довольно пошлая и банальная книга, я это понимаю, но эта ерунда со скрипкой прочно засела у меня в голове, и я никак не мог избавиться от этой мысли. Я хотел как-то, своего рода, попрактиковаться на случай, если я когда-нибудь женюсь. "Колфилд и его Волшебная Скрипка", ха-ха. Это пошло, я даю себе в этом отчет, но это не так уж и пошло. Я бы не возражал быть поопытнее в этих делах. Чаще всего, если хотите знать правду, когда я с девушкой - я даже с трудом знаю, чего я хочу, черт меня побери, если вы понимаете, о чем я говорю. Возьмите, для примера, хотя бы ту девчoнку, с которой мы чуть было не потрахались. Я вам о ней говорил. У меня ушлел целый час только на то, чтобы снять с неё лифчик. Когда я, наконец, снял его с неё - она готова была плюнуть мне в глазa.
  
  Короче, я ходил по комнате и ждал прихода проститутки. Я всё-таки надеялся, что она будет красивая. Хотя особо, однако, меня это не волновало. Я уже, как бы, просто хотел, чтобы с этим было покончено. Наконец кто-то постучал в дверь, и когда я пошел открывать, мой чемодан оказался прямо под ногами, и я споткнулся об него, и чуть к чертям не разбил себе колено. Я всегда великолепно выбираю самое подходящее время, чтобы спотыкаться об чемоданы. Когда я открыл дверь, эта проститутка стояла там. Она была в пальто из верблюжей шерсти и без шапки. У неё были светлые волосы, но было очевидно, что ни были крашеные. Она совершенно не была старой кошелкой.
  
  - Здравствуйте, - cказал я галантно до одурения.
  
  - А ты - парень, что Морис говорил? - cпросила она меня.
  
  Она выглядела не очень дружелюбно.
  
  - Который лифтер?
  
  - Ага, - cказала она.
  
  - Да, это я. Проходите пожалуйста, - cказал я.
  
  По ходу дела я чувствовал себя всё более и более непринужденно. Честное слово.
  
  Она вошла, сразу сняла пальто и как бы бросила его на кровать. Под пальто на ней было зеленое платье. Потом она как бы села поперек стулa, который стоял перед письменным столом в комнате, и начала качать ногой вверх и вниз. Положила ногу на ногу и начала качать ногой вверх и вниз. Для проститутки - она слишком нервничала. Действительно. Я думаю это потому, что она была ужасно молодая. Она была где-то моего возраста. Я сел в большое кресло рядом с её креслом и предложил ей сигарету.
  
  - Я не курю, - cказала она.
  
  У неё был тоненький писклявый детский голосок. Её было еле-еле слышно. Она даже не благодарила, когда вы ей что-то предлагаете. Eё, видимо, просто так хорошо воспитали.
  
  - Позвольте представиться - меня зовут Джим Стил, - cказал я.
  
  - Часы у тя есть? - cказала она.
  
  Её, естественно, абсолютно не интересовало, как меня зовут.
  
  - Кстати, сколько тебе лет?
  
  - Мне? Двадцать два.
  
  - Ага... Ну прямо. Можно подумать...
  
  - А сколько Вам?
  
  - Сколько надо, - cказала она.
  
  Сильно остроумная.
  
  - У тя есть часы? - oна спросила меня снова.
  
  И тогда она вдруг встала и сняла свое платье через голову. Я, конечно же, чувствовал себя очень странно, когда она это сделала. Я имею в виду, что сделала она это слишком уж неожиданно. Я понимаю, что вы должны возбудиться, когда кто-то вдруг снимает перед вами платье. Но я не возбудился. Возбудиться - это как раз было последнее, что я чувствовал. Я скорее чувствовал себя подавленным, чем возбужденным.
  
  - Эй, так у тя есть часы или нет?
  
  - Нет. Часов у меня нет.
  
  Я чувствовал себя ну очень странно.
  
   - Как тебя зовут? - cпросил я её.
  
  На ней была только розовая рубашка. Это было действительно ужасно неловко. Честное слово.
  
  - Санни, - cказала она. - Ну ладно, давай.
  
  - Вам не хочется немного поговорить? - cпросил я её.
  
  Это было чистое ребячество, но чувствовал я себя чертовски странно.
  
  - Вы что, куда-то торопитесь?
  
  В ответ она посмотрела на меня, как на сумасшедшего.
  
  - A чё тут разговаривать? - cказала она.
  
  - Я не знаю. Hичего особенного. Я думал, вы хотели бы немного поболтать.
  
  Она снова села на стул возле письменного стола. Было явно видно, что ей всё это не нравилось. Она снова начала качать ногой. Черт возьми, она была нервная девчонка.
  
  - Не хотите ли сигарету? - cказал я.
  
  Я забыл, что она не курит.
  
  - Я не курю. Если ты хочешь разговаривать - разговаривай. У меня есть дела.
  
  Но я, однако, не знал о чем говорить. Я думал спросить её, как она стала проституткой и всё такое, но я боялся спросить её об этом. Она, скорее всего, не ответила бы мне всё равно.
  
  - Вы вообще не из Нью Йорка. Да? - наконец сказал я.
  
  Это всё, до чего я додумался.
  
  - Голливуд, - cказала она.
  
  Потом она встала, подошла к кровати, куда она положила своё платье.
  
  - У тебя есть плечики? Я не хочу, чтобы платье помялось. Оно совершенно чистое.
  
  - Конечно, - cказал я сразу.
  
  Я был только очень рад встать и хоть что-то делать. Я взял её платье, отнес к стенному шкафу и повесил его там для неё. Это было смешно. Мне стало как-то грустно, когда я его повесил. Я представил себе, как она пошла в магазин и купила его, и как никто в магазине не подозревал, что она проститутка и всё такое. Продавец, наверное, думал, что она обычная девочка, когда она покупала это платье. От этого мне стало дико грустно. Я точно даже не знаю почему. Я сел и постарался возобновить предыдущий разговор. Она была никудышним собеседником.
  
  - Вы работаете каждую ночь? - я спросил её.
  
  Это прозвучало как-то ужасно, когда я это произнес.
  
  - Ага.
  
  Она ходила по всей комнате. Она взяла меню со стола и прочла его.
  
  - А что вы делаете днем?
  
  Она неопределенно пожала плечами. Она была довольно худенькая.
  
  - Сплю. Хожу на шоу или в кино.
  
  Она положила меню и посмотрела на меня.
  
  - Эй, ну ладно... Давай. У меня нет так много...
  
  - Видите ли, - cказал я. - Cегодня я что-то немного не в себе. У меня был тяжелый день. Честное слово. Я заплачу Bам и всё такое, но Bы бы не очень возражали, если бы мы не делали этого? А?
  
  Беда была в том, что я просто не хотел этого делать. Если хотите знать правду, я был больше подавлен, чем я был возбужден. Она вгоняла меня в депрессию. Её зелёное платье, висящее в стенном шкафу и всё остальное. И кроме того, я думаю, что я не мог бы делать это с кем-то, кто целый день может сидеть в дурацком кинотеатре. Я действительно думаю, что я не мог бы. Она подошла ко мне с этим смешным выражением лица, как будто она мне не верит.
  
  - Чё с тобой? - cказала она.
  
  - Да ничего.
  
  Боже мой, как я начинал нервничать.
  
  - Дело в том, что мне недавно делали операцию.
  
  - Да? Где?
  
  - На этом, как его... Мой клавикорд.
  
  - Ага? Это еще что такое?
  
  - Клавикорд? - cказал я. - Ну, это, на самом деле, в спинномозговом канале. В смысле, это довольно глубоко в позвоночнике.
  
  - Да? - cказала она. - Это серьёзно.
  
  Она села мне на колено.
  
  - А ты ничего.
  
  Она так меня разнервировала, что я продолжал врать напропалую.
  
  - Я еще восстанавливаюсь, - cказал я ей.
  
  - Знаешь, а ты выглядишь, как этот парень из кино. Ну, ты знаешь, кого я имею в виду. Как же его зовут?
  
  - Я не знаю, - cказал я.
  
  Она все не слезала с моего колена.
  
  - Ну, ты точно знаешь. Он был в этом кине с Мэлвилом Дагласом. Ну, который был Мэла Дагласа младший брат. Который вывалился из лодки. Ну ты знаешь, за кого я говорю.
  
  - Нет, не знаю. Я хожу в кино, как только можно редко.
  
  И тут она стала вести себя смешно. Стала грубить и всё такое.
  
  - Может быть, вы прекратите? - cказал я. - Я сейчас не в настроении. Я же вам объяснил. Я только после операции.
  
  Она не слезла с моих колен, но посмотрела на меня ужасно презрительно.
  
  - Слушай, я спала, когда этот Морис разбудил меня. Если ты думаешь, что я...
  
  - Я же сказал, что я Bам заплачу за визит и всё такое. В самом деле. У меня есть деньги. Всё дело в том, что я просто выздоравливаю после очень серьёзной...
  
  - Какого же черта ты тогда сказал этому Морису, что ты хочешь девочку? Если тебе только сделали эту твою чертову операцию на этом твоем проклятом как-оно-там-называется? А?
  
  - Я думал, что я буду чувствовать себя гораздо лучше, чем я чувствую себя на самоом деле. Я просто поторопился и не рассчитал. Серьёзно. Извините. Eсли Bы на секунду встанете с моих колен - я возьму свой кошелек. Честное слово.
  
  Она была злая, как черт, но она слезла с моих колен, и я мог пойти взять свой кошелек с шифоньера. Я вынул пятидолларовую купюру и протянул ей.
  
  - Большое спасибо, - cказал я ей. - Огромное спасибо.
  
  - Здесь только пять. А это стоит - десять.
  
  Она явно начинала выпендриваться. Это было очевидно. Я боялся, что нечто подобное может случиться. Честное слово.
  
  - Морис сказал пять, - cказал я ей. - Он сказал, что пятнадцать - до полудня. A за раз - только пять.
  
  - Десять - за раз.
  
  - Он сказал - пять. Я очень извиняюсь, честно, но это ровно столько, сколько я отстегну.
  
  Она как бы пожала плечами, так же, как она это сделала раньше, и тогда сказала очень холодно:
  
  - Может ты мне дашь моё платье, если это для тебя не большая проблема?
  
  Жуткая девчонка. Даже с этим тонюсеньким голоском она могла вас довольно таки напугать. Даже если бы она была взрослой старой проституткой со всей этой косметикой на её лице - она была бы вполовину менее жуткой. Я пошел и достал её платье. Она надела его и всё такое, и потом взяла своё шерстяное пальто с кровати.
  
  - Будь здоров, крохобор.
  
  - Пока, - cказал я.
  
  Я её не поблагодарил. Я доволен, что я её не поблагодарил.
  
  
  14
  Когда Санни ушла, я сел в кресло и выкурил пару сигарет подряд. На улице светало. Я чувствовал себя просто несчастным. Я был настолько подавлен, что это просто трудно себе представить. Что я сделал, так это начал как бы в голос разговаривать с Элли. Я иногда это делаю, когда депрессия совсем уж душит. Я всё говорю ему, чтобы он шёл домой, чтобы брал свой велосипед и встретил меня напротив дома Бабби Фаллона. Бабби Фаллон жил совсем рядом с нами в Мэйне. То есть - много лет назад. Короче, что получилось, так это однажды Бaбби и я ехали на озеро Седебего на велосипедах. Мы должны были взять наши завтраки и всё такое с собой, и наши пневматические пистолеты. Мы были детьми ещё и всё такое, и мы думали подстрелить что-нибудь из наших пневматических пистолетов. Короче, Элли услышал, что мы об этом говорили, и тоже хотел ехать. A я ему не разрешил. Я сказал ему, что он еще маленький. Поэтому сейчас, когда я очень подавлен и в очень сильной депрессии, я всё говорю ему: "Ладно, иди домой, возьми свой велосипед и жди меня возле дома Бабби. Торопись". Это не в смысле, что я не брал его с собой когда куда-то ходил. Я брал. А вот именно в тот конкретный день - не взял. Он тогда не то чтобы рассердился - он никогда не сердился. Но я все равно продолжаю разговаривать с ним из-за того случая, когда я в сильной депрессии.
  
  Наконец, однако, я разделся и залез в кровать. Мне хотелось чуть ли не молиться, когда я лежал в кровати, но я не мог. Я всегда не могу молиться, когда я в таком состоянии. Во-первых, я вроде как атеист. Мне нравится Иисус и всё такое, но меня особо не интересует всё остальное в Библии. Возьмите Апостолов, например. Они просто действуют мне на нервы, если хотите знать правду. После его смерти они все были еще куда ни шло и всё такое. А вот когда он был еще живой - они ему нужны были, как дырка в голове. Единственное, что они делали - это помогали ему погибнуть. Мне в Библии практически все остальные нравятся больше, чем Апостолы. Если хотите знать правду, кто мне больше всех нравится в Библии, после Иисуса, так это тот психопат и всё такое, который жил в погребальной пещере и резал себя камнями. Мне этот несчастный полудурок нравится в десять раз больше, чем Апостолы. Я постоянно встрявал в споры об этом, когда учился в Вутонской школе, с этим парнем, который жил дальше по коридору, Артуром Чайлдсом. Чайлдс был квакером и всё такое, и он постоянно читал Библию. Он был очень хороший парень, и мне он нравился, но у нас с ним никогда не было одинаковой точки зрения на многие вещи в Библии. Особенно - Апостолы. Он меня постоянно убеждал, что раз мне не нравятся Апостолы, значит мне не нравится и сам Иисус и всё такое. Он говорил, что раз Иисус избрал Апостолов, значит они должны нравится. Я говорил, что я знаю, что он их выбрал, но выбрал он их - случайно. Я говорил, что у него не было времени ходить и всех изучать и анализировать. Я говорил ему, что я не обвиняю Иисуса или что-либо подобное. Это не было его виной, что у него не было времени. Я помню, как я спросил этого Чайлдса, не думает ли он, что Иуда, тот самый, который предал Иисуса и всё такое, попал в ад после того, как он совершил самоубийство. Чайлдс сказал, что конечно. И это именно то, в чем я с ним не согласен. Я сказал, что я бы поспорил на тысячу долларов, что Иисус никогда не отправил бы Иуду в ад. Я бы и сейчас поспорил бы, если бы у меня была тысяча долларов. Я думаю, что любой из апостолов отправил бы его в ад, и довольно быстро, но я поспорю на что угодно, что Иисус бы никогда этого не сделал. Чайлдс сказал, что моя проблема в том, что я не хожу в церковь и всё такое. В этом он, в некотором роде, прав. Я не хожу. Во-первых - мои родители принадлежат разным религиям, и все дети в нашей семье - атеисты. Если хотите знать правду, я священников даже терпеть не могу. Каждый из них в школах, где мне приходилось учиться, когда начинали проповеди - говорили ужасно приторными святыми голосками. Я это ненавижу. Я не понимаю, какого черта они не могут разговаривать нормальными голосами. Это звучит ужасно фальшиво, когда они разговаривают.
  
  Короче, когда я был в постели, я не мог молиться ну ни сколечко. Каждый раз, когда я начинал, у меня перед глазами стояла Санни, обзывающая меня "крохобором". В конце концов я сел в кровати и выкурил еще одну сигарету. Вкус во рту был - кошмар. Я уже, по-моему, выкурил две пачки с тех пор, как уехал из Пэнси. Вдруг, пока я лежал и курил, кто-то постучал в дверь. Я надеялся, что это стучат не в мою дверь, но я точно знал, что в мою. Я не знаю, почему я знал, но я знал. Я даже знал, кто это стучит. Я - ясновидящий.
  
  - Кто там? - cказал я.
  
  Я был очень напуган. Я вообще очень боюсь подобных вещей. Кто-то, однако, снова постучал. Громче. В конце концов я вылез из кровати в одной пижаме и открыл дверь. Мне даже не пришлось включать свет в комнате, поскольку уже было светло, как днем. Санни и Морис, сутенерского вида парень из лифта, стояли в дверях.
  
  - В чем дело? Чего надо? - cказал я.
  
  Боже мой, мой голос дрожал, как осиновый листок на ветру.
  
  - Ничо aсобенновa, - cказал Морис. - Токa пять баксов.
  
  Он разговаривал от имени их обоих. Санни только стояла рядом с ним с открытым ртом и всё такое.
  
  - Я уже с ней расчитался. Я дал ей пять долларов. Спроси её, - cказал я.
  
  Мой голос дико дрожал.
  
  - Десять долларов, шеф. Я те сказал. Десять долларов - за удар. Пятнадцать - до полудня. Я те сказал.
  
  - Вы мне этого не говорили. Вы сказали пять - за раз, и пятнадцать, правильно, - до полудня. Я отчетливо слышал, Вы ...
  
  - Раскошеливайся, начальник.
  
  - Это еще почему? - cказал я.
  
  Кошмар... Mое сердце тарабанило так, что готово было выпрыгнуть из груди. Я бы уже хотел хотя бы быть одетым. Это ужасно быть в одной пижаме, когда нечто подобное происходит.
  
  - Давай, шеф, - cказал Mорис.
  
  И тогда он толкнул меня своей поганой рукой. Я чуть не грохнулся на жопу - он был здоровенная сволочь. Секунду спуся он и Санни уже были в комнате. Они вели себя в моей комнате, как у себя дома. Санни села на подоконник, а Морис развалился в кресле, расстегнул свой воротник и всё такое. На нем была лифтерская униформа. Я ужасно нервничал.
  
  - Хорошо, шеф. Давай сюда. Мне работать надо.
  
  - Я сказал Bам уже десять раз - я не должен Bам ни цента. Я уже дал ей пять...
  
  - Заканчивай эту хрень. Давай сюда.
  
  - С какой стати я должен ей еще пять? - Мой голос прыгал вверх и вниз. - Вы просто вымогаете деньги.
  
  Морис расстегнул свою форменную куртку. У него под ней был только фальшивый воротничок - никакой рубашки или тому подобного. Только большой жирный волосатый живот.
  
  - Никто ни у кого ничего не вымогает. Давай, шеф.
  
  - Нет.
  
  Когда я сказал это, он поднялся с кресла и пошел в мою сторону и всё такое. Он выглядел, как если бы он очень устал, или ему всё это надоело. Я был до смерти перепуган. Если мне не изменяет память, я стоял скрестив руки. Всё было бы ещё ничего, если бы я не был в этой чертовой пижаме.
  
  - Давай, шеф.
  
  Он подошел прямо ко мне, где я стоял. Это было единственное, что он говорил - "Давай, шеф". Он был настоящий кретин.
  
  - Нет.
  
  - Шеф, ты заставляешь меня чуть-чуть тебя встряхнуть. Я не хотел бы этого делать, но, похоже, придется, - cказал он. - Ты должен нам пять долларов.
  
  - Я не должен вам пять долларов, - cказал я. - Если вы меня начнете "встряхивать" - я буду орать, как резанный. Я поставлю на ноги всю гостиницу. Полицию и всех остальных.
  
  Мой голос, сволочь, дрожал, как осиновый листок.
  
  - Давай, кричи. Кричи, пока морда не треснет. Замечательно, - cказал Морис. - Хочешь, чтобы твои родители узнали, что ты провел ночь в гостинице со шлюхой? Мальчик из высшего общества, как ты. Да?
  
  А он был далеко не болван, в некотором своем вонючем роде. Действительно - не болван.
  
  - Оставьте меня в покое. Если бы вы сказали десять - было бы другое дело. Но вы ясно...
  
  - Так ты даешь или нет?
  
  Он прижал меня к двери. Он стоял прямо нависая надо мной - его гнусный волосатый живот и всё такое.
  
  - Оставьте меня в покое. Убирайтесь из моей комнаты, - cказал я.
  
  Я по-прежнему стоял сложа руки. Боже мой, какой же я был дурак.
  
  Наконец Санни подала голос в первый раз со времени их прихода.
  
  - Морис, хочешь, я возьму его кошелек? - cказала она. - Он прямо на этом... Kак он там называется...
  
  - Ага. Возьми.
  
  - Оставьте мой кошелек в покое!
  
  - Я-вже-зяла.., - cказала Санни.
  
  Она помахала мне пятидолларовой бумажкой.
  
  - Вишь? Сё шо я зяла... Пять - ты мне должен. Я - не вор.
  
  И вдруг я начал плакать. Я бы отдал всё на свете, только бы не расплакаться. Но я расплакался.
  
  - Нет. Вы не воры. Но вы только крадете пять...
  
  - Заткнись! - cказал Морис и ударил меня.
  
  - Оставь его в покое, эй! - cказала Санни. - Давай, эй! Мы получили с него деньги, он нам должен. Пошли, эй! Давай, эй!
  
  - Я иду, - cказал Морис.
  
  Но он еще не уходил.
  
  - Серьезно, Морис, пошли. Оставь его в покое.
  
  - А кто кого трогает? - cказал он невинным голосом.
  
  Что он сделал потом - он дал мне очень сильный щелчок пальцем по пижаме. Я не хочу вам говорить в какое именно место он дал мне очень сильный щелчок, но было ужасно больно. Я сказал ему, что он - проклятый грязный кретин.
  
  - Что-что? - cказал он.
  
  Он приложил свою руку себе за ухо, как глухой.
  
  - Что-что? Кто я?
  
  Я по-прежнему вроде как плакал. Я был в бешенстве, жутко нервничал и всё такое.
  
  - Ты грязный кретин, - cказал я. - Ты дурацкий кретин и вымогатель. И через два года ты будешь среди этих бродяг на улице, которые клянчат копейки на кофе. Твой грязный вонючий балахон будет весь в соплях, и ты будешь...
  
  И тогда он меня ударил. Я даже не пытался отскочить или уклониться. Всё, что я почувствовал - это сильный удар в живот. Я не потерял сознание или что-то в этом роде. Нет. Потому, что я помню, как я лежал на полу и с пола смотрел, как они оба вышли из комнаты и прикрыли за собой дверь. А потом я еще лежал какое-то долгое время на полу. Что-то вроде того, как еще совсем недавно лежал на полу в случае со Стрэдлэйтером. Только в этот раз я думал, что я умираю. Я действительно думал, что я умираю. Я думал, что тону или что-то в этом роде. Проблема была в том, что я просто не мог дышать. Когда я в конце концов встал, я должен был идти в ванную согнувшись пополам и по прежнему держась за свой живот и всё такое.
  
  Но я сошел с ума. Клянусь Богом. На полпути до ванной я как бы начал воображать, что у меня в животе пуля. Морис всадил мне пулю. И теперь я был по пути в ванную, чтобы хорошо глотнуть бурбону или чего-то в этом роде, чтобы успокоить мои нервы и чтобы помочь мне действительно приняться за дело. Я видел себя выходящим из этой проклятой ванной, полностью одетым и всё такое, с моим автоматическим пистолетом в кармане, и немного шатаясь. И потом я пошел бы вниз по лестнице вместо того, чтобы поехать в лифте. Я бы держался за перила и тому подобное, и капли крови понемногу капали бы из угла моего рта время от времени. Что бы я сделал, так это спустился бы вниз на несколько этажей, держась за живот. Кровь бы текла и текла. И тогда я бы вызвал лифт. Как только Морис открыл бы дверь, он бы увидел меня с пистолетом в руке, и он стал бы кричать на меня этим высоким трусливо-пронзительным голосом, чтобы я оставил его в покое. Но я бы грохнул его всё равно. Шесть выстрелов прямо в его жирный волосатый живот. И потом я бы выбросил пистолет в шахту лифта, предварительно вытерев с него все отпечатки пальцев и всё такое. А потом я бы дополз обратно в свою комнату и позвонил бы Джейн. И она пришла бы, и перевязала бы мне рану. Я представлял, как она держит для меня сигарету, чтобы я мог покурить, истекая кровью и всё такое.
  
  Проклятое кино. Оно может вас просто уничтожить. Я не шучу. Я принимал ванну и всё такое что-то около часа. А потом залез обратно в постель. Ушло довольно много времени, пока мне удалось уснуть - я совершенно не хотел спать. Но в конце концов я уснул. Чего мне действительно хотелось, так это покончить с собой. Мне хотелось выпрыгнуть в окно. И я, скорее всего, так бы и сделал, если бы я был уверен, что кто-нибудь накроет меня после того, как я упаду. Я не хотел, чтобы куча тупых зевак таращилась бы на моё окровавленное тело.
  
  
  15
  Я не спал слишком долго. Потому, что мне кажется, было что-то около десяти, когда я проснулся. Я почувствовал себя довольно голодным, как только я выкурил сигарету. Последний раз когда я ел - это были те хэмбургеры, которые я ел с Броссаром и Экли, когда мы ездили в Эйгерстаун в кино. Это было довольно давно. Казалось, это было пятьдесят лет назад. Телефон был прямо рядом со мной, и я начал уже было звонить вниз, чтобы они прислали мне что-нибудь на завтрак, но я вроде как испугался, что они пришлют с завтраком Мориса. Если вы думаете, что я погибал от желания его увидеть, то вы просто сошли с ума. Поэтому я просто валялся в кровати еще какое-то время и выкурил еще одну сигарету. Я хотел позвонить Джейн и узнать, нет ли её уже дома и всё такое, но я был что-то не в настроении.
  
  Что я действительно сделал, так это позвонил Салли Хэйз. Она училась в школе Мари А. Вудруфф, и я знал, что она дома потому, что я получил это письмо от неё пару недель назад. Я от неё не в большом восторге, но я знаю её много лет. Я по дурости одно время считал, что она очень умная. А почему я так думал? Она знала очень много о театре, о пьесах, о литературе и тому подобной ерунде. Если кто-либо знает много о подобных вещах - это занимает достаточно длительное время, пока вы выясните глупы ли они или нет. В случае с Салли - у меня это заняло годы. Я думаю, я определил бы это гораздо раньше, если бы мы с ней не целовались так чертовски часто. Моя проблема в том, что я всегда вроде как думаю, что если я целуюсь с кем-то, то она довольно умный человек. Одно не имеет совершенно никакого отношения к другому, но я всё равно так считаю.
  
  Короче, я ей позвонил. Сначала к телефону подошла домработница. Потом - её отец. Потом - подошла она сама.
  
  - Салли? - cказал я.
  
  - Да. Кто это? - cказала она.
  
  Она уж слишком изображала, вроде бы не знает. Я же сказал её отцу, кто её спрашивает.
  
  - Холден Колфилд. Как дела?
  
  - Холден! Я - в порядке. А как ты?
  
  - Замечательно. Слушай. А как ты вообще? Я имею в виду, как школа?
  
  - Прекрасно, - cказала она. - В смысле - ну ты же знаешь.
  
  - Замечательно. Ладно, слушай. Я вот думаю - ты сегодня свободна? Сегодня воскресенье, но в воскресенье всегда есть один-два дневных спектакля. Благотворительные шоу и тому подобное. Не хочешь сходить?
  
  - С удовольствием. Грандиозно.
  
  "Грандиозно". Если я и ненавижу какое-то слово, так это "Грандиозно". Оно насквозь фальшивое. На секунду я даже хотел уже сказать ей забыть о спектакле. Но мы еще какое-то время потрепались. Вернее - трепалась она. Невозможно было даже слово вставить. Сначала она рассказала мне о каком-то парне из Гарварда - он, наверняка, был первокурсником, но она, естественно, этого не сказала. Она взахлеб тараторила. - Звонит ей ночью и днем. Днем и ночью - я чуть не сдох. Потом она рассказала мне о каком-то другом парне, о каком-то курсанте из Вест Поинта, который тоже был готов из-за неё застрелиться. Большое дело. Я сказал ей, что мы встретимся под часами в "Билтморе" в два часа, и чтобы не опаздывала, потому, что шоу, скорее всего, начинается в два тридцать. Она всегда опаздывала. И тогда я повесил трубку. Она меня сильно раздражала, но она была очень красивая.
  
  После того, как я договорился с Салли о встрече, я вылез из постели, оделся и спаковал свой чемодан. Перед тем, как выйти из комнаты, однако, я посмотрел в окно - проверить, как там извращенцы поживают. Но у них у всех окна были зашторены. Все они по утрам были пределом скромности. Потом я спустился на лифте вниз и расчитался за комнату. Мориса нигде не было видно. Я, естественно, не стал бы сильно убиваться, чтобы разыскивать эту сволочь.
  
  Я взял такси возле гостиницы, но я не имел ни малейшего представления, куда мне ехать. Мне некуда было идти. Было еще только воскресенье, и я аж до среды не мог идти домой. В крайнем случае - не раньше вторника. И мне определенно не хотелось идти в какую-нибудь другую гостиницу, чтобы мне там вышибли мозги. Поэтому, что я сделал - я сказал водителю везти меня на вокзал Гранд Централ. Это было прямо рядом с "Билтмором", где я должен был позже встретиться с Салли, и я решил, что я буду делать. Я поставлю свои чемоданы в эти железные ящики на вокзале, от которых они дают тебе ключ, а потом пойду позавтракаю. Я уже вроде как проголодался. Пока я был в такси, я вынул свой кошелек и вроде как посчитал свои деньги. Я не помню точно, сколько у меня осталось, но было не так уж много. Я потратил кучу денег за последние две паршивые недели. Действительно. Я в душе, черт побери, ужасный транжира. А то, что я не потрачу - я потеряю. Очень часто я просто забываю взять cдачу в ресторанах и ночных клубах. Это просто бесит моих родителей. Их трудно за это винить. Мой отец, однако, довольно богатый. Я не знаю, сколько он зарабатывает - он никогда не обсуждает со мной подобные вещи - но я так понимаю, что довольно немало. Он адвокат в большой корпорации. Эти ребята действительно загребают. Еще почему я знаю, что он довольно хорошо зарабатывает - так это потому, что он всегда инвестирует деньги в Бродвейские шоу. Они, правда, всегда проваливаются, и это бесит мою маму, когда он это делает. С тех пор, как умер Элли, она не очень хорошо себя чувствует. Она очень нервная. Это еще одна причина, почему я ужасно не хотел, чтобы она узнала, что меня снова поперли из школы.
  
  После того, как я поставил свой багаж в ячейку камеры хранения на вокзале, я пошел в этот маленький сэндвич бар и там позавтракал. Я купил себе довольно большой для меня завтрак - апельсиновый сок, яичницу с беконом, тосты и кофе. Обычно я пью только апельсиновый сок. Я не очень хороший едок. Действительно. Поэтому я такой чертовски худой. Я должен был быть на этой диете, когда ты ешь много углеводов и всей этой дряни, чтобы набирать вес, но я никогда этого не делaл. Обычно если я ем где-то не дома - я ем сэндвич со швейцарским сыром и порошковоe солодовоe молокo. Это не так уж много, но в этом солодовом молоке довольно много витаминов. Х.В. Колфилд. Холден Витамин Колфилд.
  
  Пока я ел яичницу, две монахини с чемоданами и всё такое - я ещё подумал, что они, наверное, переезжают в другой монастырь или что-то в этом роде и ждут поезда - зашли и сели рядом со мной за стойкой. Они, казалось, не знали, что делать со своими чемоданами, поэтому я им помог. Это были очень недорогие на вид чемоданы - те, которые не из натуральной кожи и тому подобное. Это неважно, я знаю, но я терпеть не могу, когда у кого-то дешевые чемоданы. Это звучит ужасно, когда я это говорю, но я могу даже возненавидеть кого-то даже просто от того, что смотрю на них, если у них дешевые чемоданы. Однажды случилось вот что. Какое-то время, когда я учился в Элктон Хилле, я жил в одной комнате с одним парнем, Диком Слэглом, у которого были эти очень недорогие чемоданы. Он держал их под кроватью, а не на полках, чтобы никто не видел их стоящими рядом с моими. Это нагоняло на меня дикую тоску, и я всё ждал момента чтобы выбросить, что-ли, свои или что-то в этом роде. Или, что ли, поменяться с ним. Мои чемоданы были "Марк Кросс", были из натуральной телячьей кожи, со всеми делами, и я думаю, они обошлись в копеечку. Но это было даже смешно. Вот что получилось. Что я сделал, так это в конце концов даже положил свои чемоданы под свою кровать вместо того, чтобы класть их на полку. Чтобы Слэгл из-за них не испытывал комплекса неполноценности. Но вот что сделал он. В тот же день, когда я положил свои чемоданы под кровать, он вытащил их и положил обратно на полку. И сделал он это для того, а у меня ушло некоторое время, пока я это понял, чтобы люди думали, что мои чемоданы - это его чемоданы. В самом деле. Он в этом смысле был очень странный тип. Он постоянно говорил какие-то гадости о них, о моих чемоданах. Hапример, oн говорил, что они слишком новые и "буржуйские". Это было его любимое слово. Он его то ли прочитал где-то, то ли услышал. Всё, что у меня было - было ужасно "буржуйское". Даже моя авторучка была "буржуйская". Он постоянно одалживал её у меня, но, несмотря на это, она всё равно была "буржуйская". Мы с ним делили комнату всего около двух месяцев. А потом мы оба попросили нас расселить. И что смешно, когда нас расселили - я вроде как даже по нему скучал. Потому, что у него было чертовски хорошее чувство юмора, и мы с ним, порой, очень даже здорово проводили время. Я бы не удивился, если бы узнал, что он тоже по мнe скучал. Сначала он вроде как шутил, когда называл мои вещи "буржуйскими", и меня это не волновало - в конце концов это было даже как-то смешно. Но потом, спустя какое-то время, уже стало очевидным, что он больше не шутит. Дело в том, что это действительно трудно - жить в одной комнате с людьми, если ваши чемоданы гораздо лучше, чем их. Eсли ваши действительно очень хорошие, а их - нет. Вам может показаться, что если у людей есть мозги и всё такое, и хорошее чувство юмора - то их не волнует, чьи чемоданы лучше. Но их да волнует. В самом деле волнует. И это является одной из причин, почему я жил в одной комнате с дураком и сволочью Стрэдлэйтером - по крайней мере его чемоданы были не хуже моих.
  
  Короче, эти две монахини сидели рядом со мной, и у нас вроде как завязался разговор. Та, которая сидела прямо рядом со мной, держала в руках одну из этих плетеных корзинок, с которыми монашки и девочки из Армии Спасения собирают пожертвования под Рождество. Они обычно стоят на всех углах, особенно на Пятой Эвеню, напротив больших универмагов и всё такое. Короче, та, котороая сидела рядом со мной, уронила свою корзинку на пол, и я наклонился и поднял эту корзинку для неё. Я спросил у неё, собирает ли она пожертвования. Она сказала, что нет. Она сказала, что корзинка не поместилась в чемодан, когда она его паковала, и поэтому она сейчас её просто держит в руках. У неё была очень приятная улыбка, когда она нa вас смотрит. У неё был большой нос и на ней были очки в такой не очень привлекательной железной оправе, но у неё было ужасно доброе лицо.
  
  - Я думал, что вы сейчас собираете, - cказал я ей. - Я мог бы пожертвовать немного. Вы могли бы взять у меня деньги сейчас и внести их тогда, когда начнете сборы.
  
  - О! Kак мило это с твоей стороны, - cказала она, и вторая, её подруга, посмотрела на меня.
  
  Та вторая читала маленькую черненькую книжечку пока пила свой кофе. Книжечка была похожа на Библию, но была слишком тоненькой. Но это всё равно было что-то типа Библии. Всё, что они ели - это были тосты и кофе. И это нагнало на меня тоску. Я просто ненавижу, когда я ем яичницу с беконом и всё такое, а кто-то рядом ест только тост и кофе.
  
  Они согласились взять у меня десять долларов как пожертвование. Они всё спрашивали меня, или я уверен, что могу позволить себе такое пожертвавание и всё такое. Я сказал, что у меня с собой есть довольно приличная сумма денег, но они, похоже, мне не поверили. Но они, однако, в конце концов взяли деньги. Они обе так меня благодарили, что это уже было даже неудобно. Я поменял тему разговора на общие вопросы и спросил их, куда они едут. Они сказали, что они школьные учительницы, и что они только приехали из Чикаго, и что они начнут преподавать в каком-то монастыре на 168-ой или на 186 улице или одной из тех улиц, там где-то, у чертей на куличках в аптауне. Та, которая рядом со мной, в железных очках, сказала, что она преподает английский, а её подруга преподает историю и Американское Обществоведение. Тогда я начал удивлятся как сукин сын, что могла та, которая сидела возле меня, которая преподавала английский, думать, будучи монашкой и всё такое, когда она читала некоторые книги по своему предмету. Книги, в которых нет обязательно много секса, но книги о любовниках и всё такое. Возьмите хотя бы Юстасию Ваи из "Возвращения на родину" Томаса Харди. Не так чтобы там много секса, но, тем не менее, интересно представить себе, что думает монашка, когда читает про Юстасию. Я, естественно, ничего не сказал. Всё, что я сказал, так это что английский - мой любимый предмет.
  
  - О! Действительно? Я очень рада это слышать! - cказала та, которая в очках. Которая преподавала английский. - Что ты прочел в этом году? Мне было бы очень интересно узнать.
  
  Она была действительно очень приятной.
  
  - Ну, почти всё время мы изучали англо-саксов. Беофульф, Грендел, "Лорд Рэндал, мой сын" и тому подобное. Но нам задавали и внеклассное чтение. За это ставят отдельные оценки. Я прочел "Возвращение на родину" Томаса Харди, "Ромео и Джульетту" и "Юлий..."...
  
  - О! "Ромeо и Джульетта"! Как мило! Вам наверняка очень понравилось.
  
  Она определенно не звучала как монахиня.
  
  - Да. Мне понравилось. Очень понравилось. Было несколько нюансов, которые мне не понравились, но в целом - это было очень сильно.
  
  - А что Bам не понравилось? Можете вспомнить?
  
  Сказать вам правду, это было как-то немного неловко разговаривать с ней о Ромeо и Джульетте. В смысле, что эта пьеса в некоторых местах очень сексуальна, а она была монашка и всё такое, но она спрашивала меня, поэтому я обсуждал с ней пьесу какое-то время.
  
  - Ну, я не в большом восторге от Ромeо и Джульетты, - cказал я. - Я имею в виду, что они мне нравятся, но - я не знаю. Они иногда действуют мне на нервы. В смысле, мне было гораздо жальче беднягу Меркуцио, когда его убили, чем когда погибли Ромeо и Джульетта. Дело в том, что мне Ромeо особо не нравился после того, как беднягу Меркуцио проколол этот, двоюродный брат Джульетты... Как его...
  
  - Тибальд
  
  - Ага. Правильно. Тибальд, - cказал я.
  
  Я всегда забываю имя этото парня.
  
  - Во всем виноват Ромeо. Я любил его больше всех в пьесе, этого Меркуцио. Я не знаю. Все эти Монтегю и Капулет - они в порядке. Они - ОК. Особенно Джульетта. Но Меркуцио... Он был... Это трудно объяснить. Он был очень умный и весёлый, и всё такое. Дело в том, что меня это просто бесит, когда кого-то убивают, а особенно - кого-то очень умного и весёлого. И особенно, когда это еще и по чьей-то вине. А Ромeо и Джульетта - так по-крайней мере они сами виноваты.
  
  - В какую школу Bы ходите? - cпросила она меня.
  
  Она, наверное, хотела сменить тему о Ромео И Джульетте. Я сказал ей про Пэнси, и она о ней слышала. Она сказала, что это очень хорошая школа. Я, однако, решил промолчать. Тогда вторая из них, которая преподавала историю и обществоведение, сказала, что им пора идти. Я забрал их счет, но они не позволили мне заплатить. Та, которая в очках, заставила мeня веруть ей их счет.
  
  - Вы были более чем щедры, - cказала она. - Вы просто змечательный мальчик.
  
  Она определенно была очень приятная женщина. Она немного напоминала мне маму Эрнста Марроу, которую я встретил в поезде. В основном - когда она улыбалась.
  
  - Нам было действительно очень приятно с Bами поговорить, - cказала она.
  
  Я сказал, что мне тоже было очень приятно поговорить с ними. И это действительно было правдой. Но я бы получил от разговора с ними даже еще больше удовольствия, если бы я всё время разговора не боялся, что они вдруг попытаются выяснить, католик ли я. Католики всегда пытаются выяснить, католик ли вы. Это часто со мной случается. Я знаю. Отчасти потому, что моя фамилия - ирландская. А большинство людей ирландского происхождения - католики. Кстати, мой отец однажды был католиком. Он порвал с церковью, когда женился на моей матери. Но католики всегда пытаются выяснить, католик ли вы. Даже когда не знают вашей фамилии. У меня был один знакомый парень-католик, Луи Шэйни, которого я знал, когда учился еще в Вутонской школе. Он тогда был самым первым мальчиком в той школе, с которым я познакомился. Мы с ним сидели на соседних стульях у входа в этот проклятый медкабинет, в первый день учёбы, ждали своей очереди на медосмотр, и у нас вроде как завязался разговор о теннисе. Он очень увлекался теннисом. Так же, как и я. Он сказал мне, что ездит на чемпионат страны в Форест Хиллс каждое лето. И я сказал ему, что я тоже туда езжу. И тогда мы довольно долго с ним говорили о конкретных выдающихся теннисистах. Для подростка его возраста он знал очень много о теннисе. Действительно знал. И потом, немного позже, прямо в середине разговора, он меня спросил: "Ты случайно не знаешь, где здесь в городе католическая церковь?". Дело в том, что было совершенно очевидно - он спросил только для того, чтобы узнать, не католик ли я. Даже не сомневаюсь. Я не к тому, что он был так или иначе предвзятым, но он просто хотел знать. Ему, конечно же, нравилась беседа о теннисе и всё такое, но ему явно было бы приятнее, если бы я был католиком. Подобные вещи очень сильно меня раздражают. Я не говорю, что это испортило нашу беседу или что-то в этом роде. Нет, ничего подобного. Но это, совершенно очевидно, не привнесло бы в беседу ничего хорошего. Вот почему я был так доволен, что эти две монахини не спросили меня, католик ли я. Это бы не испортило мой с ними разговор, если бы они даже и спросили, но он, наверное, был бы совсем другой. Я не говорю, что я в чем-то обвиняю католиков. Совсем нет. Я был бы точно таким же, если бы я и был католиком. В некотором роде, это точно так же, как и с теми чемоданами, о которых я вам уже рассказывал. Всё, что я хочу вам сказать, так это то, что данная тема никоим образом не полезна для разговора. Это всё, что я хочу сказать.
  
  Когда они встали, чтобы уже уходить, эти две монахини, я сделал нечто очень глупое и неловкое. Я курил сигарету, и когда я встал, чтобы попрощаться с ними, я случайно выдохнул дым прямо им в лицо. Я не собирался этого делать, но именно так получилось. Я извинялся как сумасшедший, и они были очень вежливы и спокойно приняли мои извинения, но получилось дико неудобно.
  
  А когда они ушли, я начал жалеть, что я дал им всего десять долларов на пожертвования. Но дело было в том, что я назначил то свидание с Салли Хэйз, чтобы пойти на дневной спектакль, и мне нужно было оставить себе какие-то деньги на билеты и всё такое. Но я всё равно жалел. Проклятые деньги. Они всегда в конце концов приносят вам одни огорчения.
  
  
  16
  Когда я закончил завтрак - это было что-то около полудня. А с Салли я встречался только в два часа дня. Поэтому я затеял эту длинную прогулку. Монахини по-прежнему не выходили из моей головы. Я не переставал думать о старой потрепанной соломенной корзинке, с которой они ходили собирать пожертвования в свободное от преподавания время. Я пытался представить свою маму, или еще кого-то, свою тетку, или сумасшедшую мамашу Салли Хэйз, стоящими возле какого-нибудь универмага и собирающими деньги на пожертвования для бедных людей в потрепанную старую соломенную корзинку. Очень трудно было вообразить себе такую картину. Не столько мою маму, сколько тех остальных двоих. Моя тетка очень даже благотворительная - она много помогает Красному Кресту и так далее. Но она всегда очень хорошо одета и всё такое. И когда она делает что-то благотворительное, она всегда очень хорошо одета и накрашена, и вся эта косметика. Я не мог себе представить её делающей что-нибудь из благотворительности, если бы ей пришлось для этого одеть черную монашескую одежду и не накрасить губы. А мамаша этой Салли Хэйз? О Боже! Oна ходила бы по улицам с корзиной для пожертвований только при одном условии - если бы каждый, кто давал деньги для бедных, еще и её лично поцеловал бы в зад. Если бы они просто бросали деньги в корзинку и молча проходили мимо, не говоря ничего лично ей, если бы просто не обращали лично на неё внимания - она бы бросила это занятие уже через час. Ей стало бы скучно. Она отдала бы корзину и пошла бы на обед в какой-нибудь роскошный ресторан. Вот что мне нравилось в тех монахинях. Одно можно было сказать с безусловной уверенностью - они никогда не пошли бы на обед в роскошный ресторан. И от этого мне стало так чертовски грустно, что они никогда не ходят на обед в шикарные рестораны. Я понимаю, что это не так уж и важно, но мне всё равно стало грустно.
  
  Я пошел в сторону Бродвея. Просто так. Потому, что я не был там много лет. Кроме того, я хотел найти магазин грампластинок, который был бы открыт в воскресенье. Я хотел купить одну пластинку для Фиби. Она называлась "Крошка Ширли Бинз". Её было трудно достать. Это про маленькую девочку, у которой выпали два передних зуба, и она стеснялась выходить из дома. Я слышал эту пластинку в Пэнси. Она была у одного мальчишки, который жил этажом выше, и я хотел у него эту пластинку купить, потому, что я знал, что Фиби от неё будет просто в восторге, но он её не продал. Это была очень старая, потрясающая запись, которую эта чёрная певица, Эстел Флэтчер, сделала около двадцати лет назад. Она поёт эту песню очень диксиленд-джазово, очень так в бордельном, что ли, стиле и получается не слюняво-приторно, как на обычной детской пластинке. Если бы эту песню пела белая певица, песня получилась бы "чертовски миленькой". А Эстел Флэтчер знала своё дело, и это была одна из лучших пластинок, которые мне приходилось слышать за всю свою жизнь. Я подумал, что купил бы её в каком-нибудь магазине, который был бы открыт в воскресенье, и потом взял бы её с собой в парк. Это было воскресенье, и Фиби по воскресеньям довольно часто катается на роликах в парке. Я знал, где она обычно околачивается.
  
  Было не так холодно, как вчера, но солнце по-прежнему не показывалось, и было не слишком приятно для прогулок. Но одно было хорошо. Одна семья, которая, как можно было подумать, только что вышла из какой-нибудь церкви. Они шли прямо передо мной - папа, мама и маленький мальчик лет шести. Они выглядели довольно бедно. На голове папы была такая светло-серая шляпа. Такие шляпы небогатые мужчины часто одевают тогда, когда хотят выглядеть изыскано. Он и его жена просто шли по улице и разговаривали, не обращая внимания на своего сынишку. А мальчишка был мировой. Он шел по улице, вместо того, чтобы идти по тротуару, но прямо рядом с бордюром. Он пытался изобразить нечто, как вроде бы он идет абсолютно по прямой линии, как дети часто делают, и всё время напевал что-то себе под нос. Я даже подошел ближе к нему, чтобы разобрать, что он там напевает. Он пел эту песенку "Если ты поймал кого-то, проходя во ржи". У него был довольно хороший голосок. Было очевидно, что он пел просто для своего удовольствия. Машины проносились мимо, скрипели тормоза вокруг, его родители совершенно не обращали на него никакого внимания, а он шел себе вдоль бардюра и напевал "Если ты поймал кого-то, проходя во ржи". И у меня стало легче на душе. Мне вдруг стало не так тоскливо.
  
  Бродвей был многолюдным и суетливым. Было воскресенье, и еще только что-то около полудня, но он был забит людьми всё равно. Все шли в кино - в "Парамаунт", в "Астор", в "Стрэнд" или в "Кэпитол", или в одно из подобных сумасшедших мест. Все были нарядные. Потому, что воскресенье. И от этого было еще хуже. Но хуже всего было то, что было очевидно, что все они хотели идти в кино. Мне было противно на них смотреть. Я понимаю еще, когда кто-то идёт в кино потому, что ему просто больше нечего делать. Но когда кто-то действительно хочет идти в кино, и еще торопится и спешит, чтобы попасть туда как можно быстрее - вот это вгоняет меня в жуткую депрессию. Особенно, когда я вижу миллионы людей, стоящих в этих длинных, ужасных очередях на весь квартал, ждущих с этим потрясающим терпением билетов и всё такое. Боже, я уже не знал, как поскорее убраться с этого Бродвея. Но мне повезло. В первом же магазине грампластинок, в который я зашел, была в продаже "Крошка Ширли Бинз". Они хотели за неё пять долларов, потому, что её было трудно достать, но меня это не волновало. Боже мой, я вдруг был просто счастлив. Я просто не мог дождаться, чтобы поскорее оказаться в парке и найти там Фиби, чтобы я мог отдать ей пластинку.
  
  Когда я вышел из магазина грампластинок, я проходил мимо аптеки и зашел в неё. Я подумал, а, может быть, позвонить Джэйн и узнать, не приехала ли она уже домой на каникулы? И я зашел в телефонную будку и позвонил ей. Проблема была только в том, что к телефону подошла её мама, поэтому я повесил трубку. Мне как-то не хотелось ввязываться с ней в длинный разговор. Я вообще не в большом восторге от разговоров по телефону с мамами девочек. Однако, может быть, мне стоило хотя бы спросить, не дома ли уже Джэйн. От этого я бы не умер. Но мне что-то не захотелось. Для этого надо действительно быть в настроении.
  
  Мне по-прежнему нужно было взять эти дурацкие билеты в театр, поэтому я купил газету и посмотрел, что где идет. Так, как это было воскресенье, было всего три спектакля. Поэтому, что я сделал, так это пошёл и купил два билета в партере на "Я Знаю Свою Любовь". Это было благотворительное представление, или что-то в этом роде. Я особо не хотел идти на этот спектакль, но я знал, что Салли, королева всех воображал, просто изойдет слюной, когда я скажу ей, что у меня есть билеты на это шоу. Потому, что там принимает участие популярный "Дуэт Лантс" - муж и жена, Альфред Лант и Линн Фонтэнн и всё такое. Она любила спектакли, которые считаются изысканными и заумными и всё такое. С участием Альфреда Ланта и Линн Фонтэнн и всё такое. А я - нет. Я вообще не очень люблю театр, если хотите знать правду. Театр не настолько плох, как кино, но всё равно - ничего такого особенного, чтобы быть в восторге. Во-первых, я ненавижу актеров. Они никогда не играют так, как люди ведут себя в жизни. Они думают, что они играют, как в жизни. Очень немногие лучшие из актеров играют, как в жизни. Да и то - с большой натяжкой. Не настолько, чтобы хотелось на них смотреть. И только если актер действительно классный, а оно всегда сразу видно, что он знает, что он классный... И это всё портит. Возьмите для примера хотя бы Лоренса Оливье. Я видел его в "Гамлете". Мой брат Д.Б. водил меня и Фиби на "Гамлета" в прошлом году. Сначала он покормил нас в ресторане, а потом сводил в кино. Он уже смотрел этот фильм, и по тому, как он рассказывал о нем в ресторане за обедом - я уже не мог дождаться, чтобы скорее увидеть его. Я просто не понимаю, что такого изумительного в Лоренсе Оливье. Вот и всё.
  
  У него потрясающий голос, и он, конечно, красавец, и очень приятно смотреть, как он двигается и дерется на шпагах, но он был совершенно не такой, каким Гамлета описывал Д.Б.. Он скорее был похож на какого-то генерала, чем на печального, слегка пришибленного человека. Лучшее место во всем фильме было, когда брат Офелии, тот, который ввязывается в дуэль с Гамлетом в самом конце, уезжает куда-то, и его отец дает ему на дорогу кучу наставлений, а Офелия вроде как дурачится с братом и норовит вытащить его клинок из ножен, и дразнит его и всё такое, пока он пытается делать вид, что слушает ту чушь, которую городит его папаша. Это было классно. Мне это очень понравилось. Но таких моментов очень мало. Eдинственный момент, который понравился Фиби - это когда Гамлет погладил одну собаку по голове. Она решила, что это было очень смешно и красиво. И так оно и было. Что мне надо сделать - так это прочесть эту пьесу. Моя беда в том, что я всегда должен прочесть подобные вещи сам. Когда актер изображает что-то - я почти даже не слушаю. Я постоянно переживаю, или он не фальшивит.
  
  Когда я купил билеты на спектакль с Альфрэдом Лантом и Линн Фонтэнн, я взял такси и поехал в парк. Мне нужно бы поехать на метро, потому как деньги у меня начинали кончаться, но мне хотелось убраться с этого проклятого Бродвея как можно скорее.
  
  В парке было противно. Было не так чтобы уж холодно, но солнце не показывалось, и ничего особого не было видно кроме собачьего дерьма, наплеванных лужиц и сигaрных окурков от стариков, сидящих на скамейках, и самих скамеек, мокрых на вид, если вы захотели бы сесть на них. Это нагнало на меня депрессию, и время от времени, безо всякой на то видимой причины, ознобом пробегал мороз по коже, пока я шел. Совершенно было непохоже на приближающееся Рождество. Это было вообще ни на что не похоже. Но я всё равно продолжал идти по парку в сторону широкой пешеходной аллеи с эстрадой для концертов. Потому, что там всегда бывает Фиби, когда она ходит в парк. Она любит кататься на роликах возле эстрады. Это смешно. Это то же самое место, где любил кататься на роликах я, когда я был маленький.
  
  Однако, когда я дошел туда, её нигде не было видно. Было несколько детей вокруг, на роликах и всё такое, и еще два мальчишки швыряли друг другу софтбольный**** мяч. Но Фиби нигде не было. Я увидел девочку приблизительно её возраста, сидящую в одиночестве на скамейке и завязывающую шнурки на своих роликах. Я подумал, что она, может быть, знает Фиби, и может сказать мне, где она могла бы быть. Поэтому я подошел к ней, сел рядом и спросил:
  
  - Ты случайно не знаешь Фиби Колфилд?
  
  - Кого? - cказала она.
  
  На ней были джинсы и, наверное, штук двадцать свитеров. Их все, очевидно, связала для неё её мамаша - все они были ужасно самодельно узловатые.
  
  - Фиби Колфилд. Она живет на Семьдесят Первой Улице. Она в четвертом классе, в...
  
  - Вы знаете Фиби?
  
  - Да. Я её брат. Ты не знаешь, где она?
  
  - Она учится в классе мисс Каллон? Да? - cказала девочка.
  
  - Я не знаю. Я думаю, что да.
  
  - Тогда она, наверное, в музее. Мы ходили в прошедшую субботу, - cказала девочка.
  
  - В каком музее? - cпросил я её.
  
  Она вроде как пожала плечами.
  
  - Я не знаю, - cказала она. - В музее.
  
  - Я понимаю. Но в том, где картины, или в том, где индейцы?
  
  - В том, где индейцы.
  
  - Большое спасибо, - cказал я.
  
  Я встал и уже начал уходить, но потом я вдруг вспомнил, что сегодня воскресенье.
  
  - Сегодня воскресенье, - cказал я девочке.
  
  Она посмотрела на меня.
  
  - О... Тогда она не в музее...
  
  Она прилично намучалась со своими роликами. На ней не было перчаток, поэтому её руки сильно замерзли и были совсем красные. Я ей помог затянуть коньки. Боже мой, я не держал в руках конёчного ключа много лет. Но он показался мне таким знакомым. Я мог бы взять в руки конёчный ключ через пятьдесят лет в кромешней тьме, и всё равно я бы знал, что это такое. Она поблагодарила меня и тому подобное, когда я затянул ей конёк. Она была очень милой, вежливой меленькой девочкой. Боже мой, как мне нравится, когда дети вежливы и милы, когда вы прилаживаете им коньки и всё такое. Большинство детей вежливы. Действительно вежливы. Я спросил, не хочет ли она попить со мной горячего какао или чего-то в этом роде, но она поблагодарила и отказалась. Она сказала, что ей надо встретиться с подружкой. Этим детям всегда нужно встретиться с подружкой. Ну, сдохнуть можно.
  
  Несмотря на то, что это было воскресенье, и Фиби не могла быть там со своим классом, и даже несмотря на то, что было так гнусно на улице, я пошел аж через весь парк до Природно-Исторического Музея. Я знал, какой музей имела в виду девочка с роликами. Я знал все эти культпоходы в музей, как свои пять пальцев. Фиби ходила в ту же школу, куда ходил я, когда был маленьким, поэтому мы тоже постоянно ходили в тот же музей. У нас была одна учительница, мисс Эйглтингер, которая водила нас туда почти что каждую субботу. Иногда мы рассматривали животных, а иногда смотрели на разные штуки, которые делали индейцы в древние времена. Глиняную посуду и соломенные корзины, и всякие подобные вещи. Я чувствую себя очень счастливым, когда я думаю об этом. Даже сейчас. Я помню, что обычно после того, как мы смотрели все эти индейские вещи, мы шли смотреть кино в большой аудитории. Про Колумба. Они всегда показывали кино про Колумба, открывающего Америку. Как он намучился, пока уговорил Фердинанда и Изабеллу одолжить ему деньги на покупку кораблей, и со всеми этими бунтами его команды и всё такое. Никого особо не волновало всё это про Колумба, но у нас всегда было полно конфет и жвачек и тому подобного, и в этой аудитории всегда приятно пахло.
  
  Там всегда пахло так, как будто бы на улице шел дождь (даже когда на самом деле дождя не было), а вы находитесь в единственном приятном, сухом и уютном месте во всём мире. Я очень любил этот чертов музей. Я помню, что всегда надо было пройти через Индейский Зал по дороге в эту аудиторию. Это был длинный-длинный зал, и разговаривать можно было только шепотом. Учительница шла впереди, а за ней уже - весь класс. Шли всегда парами, и у каждого был партнер. Обычно моей парой была одна девочка по имени Гертруда Ливайн. Она всегда хотела держаться за руки, и её рука всегда была то ли липкой, то ли потной, то ли еще бог знает какой. Весь пол был каменный, и если у вас в руках были стеклянные шарики и вы их роняли - они отскакивали от пола и скакали по нему, как сумасшедшие, и грохот стоял несусветный, и учительница останавливала класс и возвращалась в конец колонны посмотреть, что за хрень там происходит. Но она никогда не сердилась, эта мисс Эйглтингер. И потом вы проходите мимо этого длинного предлинного боевого индейского каноэ, по длине, наверное, как три Кадиллака, и с где-то двадцатью индейцами в нём. Некоторые из них гребут, некоторые - просто стоят и угрожающе фигурируют, и все они - в боевом раскрасе на лицах. А в конце каноэ был один такой довольно страшный индеец в маске. Это был их шаман или колдун. Меня от него передергивало, но он мне всё равно нравился. И еще - если вы дотрагивались до весла или еще чего-нибудь, пока проходили мимо, кто-нибудь из смотрителей музея обязательно сказал бы: "Дети, ничего не трогайте руками". Но он всегда говорил это приветливым тоном, не как какой-то мент или тому подобное.
  
  А потом надо пройти мимо витрины с панорамой за стеклом, где индеец трет палочки, чтобы добыть огонь, и его жена - скво - ткёт одеяло. Скво, которя ткёт одеяло, вроде как-то так наклонилась, что видна вся её грудь и всё такое. Мы все незаметно хорошенько приглядывались к этой груди. Даже девочки. Потому, что они были еще маленькие, и у них сиськи еще были не больше, чем у нас. А потом, перед тем, как зайти в аудиторию, прямо перед входом, вы проходите мимо этого эскимоса. Он сидит над лункой, прорубленной во льду замерзшего озера, и ловит рыбу. Прямо рядом с лункой лежат две, кажись, рыбешки, которые он уже поймал. Боже мой, этот музей был полон таких застеклённых панорам. А на верхних этажах их было еще больше - с оленями, пьющими воду из ручья, и птицами, летящими зимовать на юг. Птицы поближе к вам - были чучела, висящие на проволочках, а те, которые подальше - были просто нарисованы на стене. Но все вместе они выглядели так, как будто они действительно летят на юг. И если бы вы наклонили голову и посмотрели бы на них снизу вверх - вам бы еще больше показалось, что они действительно очень спешат улететь на юг. А самое лучшее в этом музее было то, что там всё было всегда совершенно одинаково. Никто не двигался. Вы могли приходить туда сто тысяч раз, но эскимос по-прежнему только что закончил бы с поимкой второй рыбы, птицы по-прежнему были бы на пути на юг, олени со своими красивыми рогами и стройными тонкими ногами по-прежнему пили бы из ручья, и скво, индейская женщина с голой грудью, по-прежнему ткала бы всё то же одеяло. Никто бы не изменился. Единственное, что изменилось бы - это вы сами. И дело не в том, что вы были бы старше. Нет, не в этом дело. Просто вы были бы уже другими. И всё. Допустим, в этот раз вы будете в пальто. Или тот, кто был вашей парой в прошлый раз, подхватил скарлатину, и вы теперь в паре с кем-то другим, или сегодня вас вместо мисс Эйглтингер привела в музей заменяющая учительница. Или вы слышали, как отец с мамой ругались в ванной, или вы просто только что на улице прошли мимо луж с радужными пятнами на них от разлитого бензина. Я имею в виду, что вы хоть как-то будете отличаться от предыдущего раза - я не могу объяснить, что я имею в виду. И даже если бы я мог, я не уверен, что я хотел бы это делать.
  
  Пока я шел, я вынул свою красную охотничью шапку из кармана и надел её. Я знал, что не встречу никого, кто меня знает, а кроме того было довольно сыро. Я всё шел и шел, и всё думал о том, что Фиби ходит по субботам в тот же музей, в который когда-то ходил я. Я думал о том, что она смотрит на те же самые вещи, на которые смотрел я, и что каждый раз, когда она приходит на них посмотреть - каждый раз она другая. Я не могу сказать, что эта мысль вгоняла меня в депрессию, но и сказать, что она делала меня слишком весёлым я тоже не могу. Некоторые вещи должны оставаться такими, какими они есть. Нужно, чтобы можно было поместить их в одну из таких вот стеклянных витрин и больше никогда не трогать. Я знаю, что это невозможно, но в любом случае - это как раз и печально. Короче, обo всём этом я думал пока шёл.
  
  Я проходил мимо детской площадки и остановился около двух совсем уж малышей на качеляx. Один из них был толстенький, и я положил руку на ту сторону качелeй, где сидел худенький малыш, чтобы вроде как уравновесить всё это дело. Но было очевидно, что они не хотят моего там присутствия, и я оставил их в покое.
  
  А потом произошла смешная вещь. Когда я подошел к музею, я вдруг почувствовал, что не хочу идти туда даже за миллион. Вот вдруг не хотелось - и всё. И вроде бы я же шел сюда через весь этот чертов парк и так хотел зайти и всё такое. Если бы Фиби там была - я, скорее всего, зашел бы. Но её там не было. Поэтому, что я сделал, так это взял такси у входа в музей и поехал в гостиницу "Билтмор". Мне особо не хотелось никуда идти, но я ведь назначил эту дурацкую встречу с Салли.
  
  
  17
  Я приехал туда слишком рано, поэтому я просто сидел на одном из этих кожаных диванов, прямо под часами в холле, и рассматривал девчонок. Многие школы уже были на каникулах, и вокруг было около миллиона девчонок. Стоящих и сидящих. Ждущих, пока появятся их ухажеры. Девочки сидели скрестив ноги, и девочки сидели не скрестив ноги. Девочки с потрясающими ногами, и девочки с ногами ужасными. Девочки, которые, похоже, были просто отличными, и девчонки, которые быстро окажутся еще теми суками, когда узнаешь их поближе. Это было действительно замечательное зрелище, если вы понимаете, о чем я говорю. Но с другой стороны, это было как-то еще и тоскливо. Потому, что вы не перестаёте думать, какая вообще хрень может со всеми ими приключиться. Я имею в виду, когда они все позаканчивают школы и колледжи. Я решил, что большинство из них повыходят замуж за каких-то болванов. Болванов, которые постоянно разговаривают о том, сколько миль могут проехать их машины на одном галлоне бензина. Болванов, которые злятся и ведут себя как дети, если их разгромить в гольф или даже в такую дурацкую игру, как пинг-понг. Повыходят замуж за очень злых типов. За типов, которые никогда не читают книг. За типов, которые ужасно занудны. Но мне нужно быть насчет этого поосторожнее. Я имею в виду - называть конкретных типов занудами.
  
  Я не понимаю зануд. Действительно не понимаю. Когда я учился в Элктон Хилле, я жил около двух месяцев в комнате с одним Харрисом Мэкимом. Он был очень умным и всё такое, но он был величайшим занудой, которого мне приходилось встречать. У него был такой очень скрипучий голос, и он практически никогда не переставал говорить. И что было ужасно - он никогда не говорил того, что вам хотелось слышать. Но этот сукин сын умел потрясающе делать одну вещь - он мог свистеть так, как никто другой. Когда он заправлял свою кровать, или когда он вешал свои вещи в стенной шкаф, а он всегда вешал свои вещи в стенной шкаф, и это меня просто бесило, он обычно насвистывал, пока это делал, если только он не разговаривал своим скрипучим голосом. Он даже мог насвистывать классические вещи, но обычно он насвистывал джаз. Он мог взять что-нибудь очень джазовое, типа "Tin Roof Blues", и насвистывать это так легко и красиво - прям когда развешивал своё барахло в шкафу - что можно было просто сдохнуть. Естественно, я никогда не говорил ему, что он потрясающий свистун. В смысле, вы же не можете подойти к человеку и ни с того ни с сего сказать ему: "Ты - потрясающий свистун". Но я прожил с ним в одной комнате около двух полных месяцев, несмотря на то, что он меня просто до одури занудил тем, что он был потрясающим свистуном. Лучшим, чем я когда-либо слышал. Ho в общем я не так уж много знаю о занудах. А, может быть, и не стоит так сильно переживать, если какая-то классная девчонка выйдет замуж за одного из них? Они, вроде, никому вреда не причиняют. По крайней мере - большинство из них. И, может быть, они в тайне ешё и какие-нибудь отменные свистуны, или что-нибудь в этом роде. Кто их, к чертям, разберет? Уж точно - не я. Наконец Салли появилась внизу на ступеньках, поднимаясь ко мне. A я пошел вниз ей навстречу. Она выглядела потрясающе. Действительно потрясающе. На ней было такое черное пальто и что-то вроде черного берета. Она, в принципе, никогда не носила головных уборов, но этот берет на ней выглядел замечательно. И что смешно, в ту же минуту, как я увидел её, я почувствовал, что я готов на ней жениться. У меня с головой не всё в порядке. Она мне и не нравилась-то особо, но, тем не менее, мне вдруг показалось, что я в неё влюблен и хочу на ней жениться. Я клянусь, что у меня что-то с головой. Я это отчетливо осознаю.
  
  - Холден! - cказала она. - Я так рада тебя видеть! Сколько лет, сколько зим!
  
  У неё был такой очень уж громкий голос, что было аж неудобно, когда встречаешься с ней где-то. Это ей всегда сходило с рук, потому как она была чертовски хороша, но мне всегда это очень действовало на нервы.
  
  - Я тоже очень рад! - cказал я.
  
  И я действительно очень обрадовался.
  
  - Как дела?
  
  - Просто изумительно. Я опоздала?
  
  Я сказал, что нет. Но на самам делеле она опоздала минут на десять. Но мне было всё равно. Все эти карикатуры из субботних газет, где мужчин изображают жутко расстроенными из-за того, что их девушки опаздывают на свидaние - чистая чушь. Если девушка выглядит потрясающе, когда приходит к вaм на свидание, кого волнует, если она опаздывает? Никого.
  
  - Пошли скорее, - cказал я. - Шоу начинается в два сорок.
  
  И мы пошли вниз по лестнице в сторону такси.
  
  - Что мы смотрим? - cпросила она.
  
  - Я не знаю... Альфред Лант и Линн Фонтэнн. Это всё, что я мог достать.
  
  - Лант и Фонтэнн! Изумительно!
  
  Я же говорил, что она сходит с ума от этой пары.
  
  Мы немного пошалили в такси по пути в театр. Сначала она не хотела, потому, что помада и всё такое. Но я дико старался её соблазнить, поэтому выхода у неё нe было. Дважды, когда такси резко тормозило, я чуть ли не слетал с сидения. Эти проклятые водители никогда даже не смотрят, куда они едут. Честное слово. А потом, просто чтобы вы убедились, насколько у меня не всё в порядке с мозгами, я сказал ей, когда я оторвался от неё после страстных объятий, что я её люблю и всё такое. Конечно, это было враньём. Но дело в том, что я действительно был в этом уверен, когда ей это говорил. Я просто свихнулся. Да я могу поклясться, что я свихнулся.
  
  - Дорогой, я тебя тоже люблю, - cказала она.
  
  И тут же, прямо на одном дыхании, она мне говорит:
  
  - Пообещай мне, что ты отрастишь волосы. Носить стрижку ёжиком уже становится неприличным. К тому же у тебя такие прекрасные волосы.
  
  Ага. Прекрасные. Не смешите мою задницу.
  
  Спектакль был не такой уж и плохой. Мне приходилось видеть и похуже. Однако он был из числа паршивеньких. Он был про пятьсот тысяч лет из жизни одной престарелой супружеской пары. Там всё начинается, когда они еще молодые, и родители девушки не хотят, чтобы она выходила за одного парня. Но онa всё равно выходит за него. И потом они всё стареют и стареют. Муж идет на войну. А у жены есть брат - чистый пьяница. Я всё никак не мог включиться в спектакль. Я имею в виду, что мне было абсолютно всё равно, когда там в семье кто-то умирал или еще что-то в этом роде. Я видел на сцене кучу актеров. Муж и жена, однако, были приличной пожилой парой. Остроумные и всё такое. Но даже они меня как-то не захватывали. И еще - они там постоянно на протяжении всего спектаклся пили чай или еще что-то. Каждй раз, когда они появляются на сцене - лакей тычет им в нос чай, или жена наливает кому-то другому. И постоянно кто-то приходил и кто-то уходил. Аж голова кружилась смотреть, как люди встают и садятся. Альфред Лант и Линн Фонтэнн играли престарелых супругов, и играли они очень хорошо. Но мне они всё равно особо не понравились. Они, конечно, отличались от остальных актеров. Это правда. Они не вели себя как актеры, но они и не вели себя как люди в повседневной жизни. Это трудно объяснить.
  
  Они, скорее, вели себя так, как будто они знают, что они знаменитости. Я имею в виду, что они играли хорошо, но они играли слишком хорошо. Когда один из них заканчивал монолог, второй из них говорил что-то очень быстро-быстро прямо следом за ним. Это должно было представлять собой, как если люди в реальной жизни перебивают друг друга и всё такое. Проблема была в том, что они слишком уж реально изображали, как люди разговаривают и перебивают друг друга в реальной жизни. У них получалось вроде как у Эрни. У того, из Виллэджа, который играет на пиано. Если ты делаешь что-нибудь слишком уж хорошо, тогда, через какое-то время, если ты особенно не следишь за этим, ты начинаешь не играть, но показушничать. И тогда - это уже не так хорошо... Но по-любому, они были единственными во всем спектакле, эти Альфрэд Лант и Линн Фонтэнн, то есть этот "Дуэт Лантс", я имею в виду, кто из всей труппы выглядели так, как если у них есть мозги. Это я должен признать.
  
  После первого акта мы вышли со всеми остальными болванами покурить. Это был еще тот перекур. Вы в жизни не видели такого количества показушников в одном месте. Все курили до увядания ушей и разглагольствовали о спектакле так, чтобы их все слышали и не сомневались, какие они все умные. Какой-то дурацкий киноактер стоял возле нас и курил. Я не помню, как его звали, но он всегда в фильмах про войну играет трусов, которые боятся идти в атаку. Он был с какой-то сногсшибательной блондинкой, и оба они пытались выглядеть безразличными, как будто они вроде даже не догадываются, что люди на них таращатся. Скромные - до невозможности. Меня это аж равеселило. Салли особо много не разговаривала, если не считать восторгов Латном и Фонтэнн. Потому, что она была очень занята стрелянием глазками, изображением кокетства и очарования. И тут она увидела на другом конце холла какого-то болвана, которого она знала. Какой-то тип в темно-сером костюме и клетчатой жилетке. Сливки общества. С ума сойти. Он стоял у стены, накурившийся до посинения и изображающий скуку. Салли не переставала повторять: "Я его откуда-то знаю". Она всегда всех знала, куда бы ты её ни привел. Или думала, что она всех знает. Она повторяла, что знает его до тех пор, пока мне это серьёзно не надоело, и я не сказал ей: "Почему бы тебе не подойти к нему, не наградить его большим и толстым поцелуем? А? Раз ты его знаешь. Он получит море удовольствия". Она разозлилась, когда я это сказал. Наконец этот болван заметил её и подошел, и поздоровался. Вы бы только видели, как они здоровались. Можно было подумать, что они не виделись двадцать лет. Можно было подумать, что их с раннего детства купали в одном тазике или что-то в этом роде. С понтом друзья с младенчества. Меня аж стошнило. Смешно было то, что они, скорее всего, виделись второй раз в жизни - наверняка встретились где-то мельком на какой-то дурацкой вечеринке. Когда они наконец закончили слюнявить друг друга, Салли нас представила. Его звали Джордж. Фамилию я не запомнил. И он учился в Андовере. С ума сойти. Где-то через дорогу от Гарварда. Вы бы посмотрели, когда Салли спросила его, как ему нравится спектакль. Он был одним из тех кривляк, которые расчищают себе место для того, чтобы ответить на чей-то вопрос. Он отступил назад и отдавил ногу женщине, стоящей прямо за его спиной. Он неверняка растоптал все её пальцы, которые были на всех её ногах. Он сказал, что спектакль сам по себе - не шедевр. Но Лант и Фонтэнн, конечно же, абсолютно потрясающие. Просто ангелы. Боже мой... "Ангелы"... Ну, сдохнуть можно. А потом он и Салли начали разговаривать о каких-то своих общих знакомых. Такого кривляния вам в жизни видеть не приходилось. Они оба наперегонки называли какие-то населенные пункты, а потом вспоминали, кто там живет, и как их зовут. К тому моменту, когда нам надо были идти обратно занимать свои места, я уже чуть было не обрыгался. Честное слово. А потом, после окончания второго акта, они продолжили свои занудные разговоры. Они снова выдумывали какие-то разные города, и кто там жил. И самое противное было то, что у этого болвана был такой ужасно фальшивый, такой "гарвардский", такой устало-надменный голос. Он звучал прямо как девчачий. И у него хватало наглости отбивать своими разговорами у меня девушку, которую я привел на свидание. Сволочь. Kогда спектакль окончился, я уже даже начал думать, что он и в такси с нами полезет. Потому, что он еще на два квартала увязался за нами. Но он сказал, что ему надо было куда-то идти потом - встречаться с кучей таких же показушников, как он caм. В какой-то бар. Я прямо ясно представил себе, как они там сидят все, в своих этих дурацких клетчатых жилетах, обсуждают спектакли, книги и женщин своими усталыми, надменными голосами. Эти типы меня просто убивали.
  
  К тому моменту, когда мы залазили в такси, после того, как я слушал десять часов этого Андоверского сукиного сына, я Салли уже почти просто ненавидел. Я уже был готов отвезти её домой и всё такое, честное слово, но она вдруг сказала:
  
  - У меня есть восхитительная идея!
  
  У неё всегда были восхитительные идеи.
  
  - Слушай! - cказала она. - Когда тебе надо быть дома к ужину? В смысле, ты сильно спешишь? Тебе надо быть дома к какому-то определенному времени?
  
  - Мне? Нет. Ни к какому определенному времени, - вот уж где была правда... - Почему ты спрашиваешь?
  
  - Пошли кататься на коньках в "Радио Сити"!
  
  Вот такие вот идеи её обычно посещали.
  
  - Кататься на конках в "Радио Сити"? В смысле - прямо сейчас?
  
  - Ну, хоть на часик. Ты не хочешь? Ну, если ты не хочешь...
  
  - Я не сказал, что я не хочу, - cказал я. - Конечно, пойдем. Если ты хочешь.
  
  - Честно? Не говори "пойдем", если в самом деле не хочешь... В смысле, мне по-любому всё равно.
  
  Ага... Всё равно ей...
  
  - Там дают на прокат такие миленькие юбочки, - cказала Салли. - Джэннет Калц брала на прошлой неделе.
  
  Так вот почему ей так не терпелось туда пойти. Хотела покрасоваться в этой малюсенькой юбочке, которая еле-еле прикрывает зад.
  
  Короче, мы пошли. И после того, как нам выдали коньки, Салли получила еще и это маленькое синенькое одеяние для вертихвосток. Она, я должен вам сказать, действительно обалденно выглядела в этой юбочке. И можете не сомневаться, что она об этом отлично знала. Она нарочно всё время шла впереди меня, чтобы я видел, какая у неё замечательная маленькая попка. А попка у неё действительно была замечательная. Я просто должен это признать.
  
  Самое смешное, что хуже нас на этом чертовом катке не катался никто. Мы действительно были хуже всех. И это с учетом того, что там было несколько настоящих чайников. Лодыжки Салли так выворачивались, что её коньки практически лежали на льду. Оно, наверное, не только выглядело по-дурацки, но еще, наверное, ей было и чертовски больно. Мне, по крайней мере, было больно. Мои лодыжки меня просто убивали. Мы, конечно же, выглядели великолепно. И что было самое противное - там было человек двести зевак, которым нечего было больше делать, кроме как таращиться на падающих кувырком несчастных.
  
  - Хочешь, сядем за столик в баре и выпьем чего-нибудь? - наконец сказал я.
  
  - Это твоя самая изумительная идея за целый день, - cказала она.
  
  Она просто погибала. Это было жестоко. Мне её действительно было жалко. Мы сняли эти проклятые коньки и зашли в бар, где можно было выпить чего-нибудь и смотреть на всех этих фигуристов прямо перед вашими разутыми ногами. Как только мы сели, Салли сняла свои перчатки, и я дал ей сигарету. Она выглядела довольно несчастной. Когда подошел официант, я заказал для неё кока-колу, потому что она не пила, а себе - виски с содовой. Но этот скот отказался принести мне виски. Поэтому я тоже пил кока-колу. Тогда я стал сидеть и жечь спички. Я часто так делаю, когда у меня определенное настроение. Даю спичке догореть до самого конца, когда её уже держать невозможно, и потом - бросаю её в пепельницу. Это у меня - нервное...
  
  И тут вдруг совершенно неожиданно Салли говорит:
  
  - Смотри... Мне надо знать... Так ты приходишь помочь мне наряжать ёлку на Рождество или нет? Мне надо знать...
  
  Она всё еще была раздражена из-за боли в стопах от этого катания на коньках.
  
  - Я же писал тебе, что приду. Ты меня уже двадцать раз спрашивала. Приду, конечно.
  
  - В смысле - мне надо знать, - cказала она.
  
  Она начала оглядываться вокруг этого чертового бара. Я вдруг перестал жечь спички и наклонился над столом поближе к ней. У меня в голове металась куча мыслей.
  
  - Эй, Салли, - cказал я.
  
  - Что? - cказала она.
  
  Она смотрела на какую-то девушку на другом конце бара.
  
  - У тебя бывает, когда всё уже по горло? - cказал я. - В смысле, тебе бывает страшно, что всё рухнет, если чего-то не предпринять? Я имею в виду - тебе нравится в школе и всё такое?
  
  - Это ужасно нудно.
  
  - Я имею в виду, ты это ненавидишь? Я знаю, что это ужасно нудно... Но ты это НЕНАВИДИШЬ? Вот что я имею в виду...
  
  - Ну, не так чтобы НЕНАВИЖУ... Тебе всегда надо...
  
  - Вот, а я именно ненавижу. Боже мой, как я всё это ненавижу, - cказал я. - Но дело не только в этом. Я всё ненавижу. Я ненавижу жить в Нью Йорке, я ненавижу такси, я ненавижу автобусы на Мэдисон Эвеню с их водителями, которые орут на тебя, чтобы ты выходил через заднюю дверь, я ненавижу знакомиться с болтунами, которые называют Латна и Фонтэнн - "ангелами", я ненавижу ездить на лифте вверх и вниз, когда хочешь всего лишь оказаться на улице, и ненавижу этих продавцов, каждый раз примеряющих тебе брюки в "Бруксе", и вообще люди всегда...
  
  - Не кричи пожалуйста, - cказала Салли.
  
  Это было очень смешно, потому, что я совсем не кричал.
  
  - Возьми, например, машины, - cказал я. Я сказал это очень тихим голосом. - Возьми большинство людей - они все с ума сходят от машин. Их волнует каждая на них царапина. И они всегда разговаривают о том, сколько миль они проезжают на галлоне бензина. И когда они покупают абсолютно новую машину, они тут же начинают думать как бы поменять её на ещё новее. А я вообще не люблю машины. В смысле, они меня вообще не интересуют. Я бы, черт возьми, лучше хотел бы иметь коня. В лошадях, по крайней мере, есть что-то человеческое. С лошадью, по крайней мере...
  
  - Я понятия не имею, о чем ты говоришь, - cказала Салли. - Ты перескакиваешь с одной...
  
  - Знаешь что? - cказал я. - Ты, наверное, единственная причина, почему я сейчас в Нью Йорке или вообще. Если бы не ты, я бы, наверное, был бы черт знает где. В дебрях каких-нибудь, или еще хрен знает где. Ты единственная причина, почему я здесь. Серьёзно.
  
  - Ты очень милый, - cказала она.
  
  Но было ясно, что она хотела, чтобы я поменял тему разговора.
  
  - Тебе бы поучиться в мужской школе. Попробуй когда-нибудь, - cказал я. - Там полно лицемеров и притвор. Всё, что ты там должен делать, так это учиться, учиться, учиться. Чтобы когда-нибудь выучиться, стать сильно умным и в один прекрасный день купить себе "Кадиллак". И ты должен постоянно изображать, что тебя сильно волнует, выиграет эта чертова футбольная команда или проиграет. И всё, что ты делаешь целыми днями - это разговариваешь о девочках, спиртном и сексе. И все сбиваются в эти маленькие грязные шайки. У баскетболистов - своя шайка. У католиков - другая. Своя шайка у всех умников. Своя шайка у тех, кто играет в бридж. Даже члены этого проклятого клуба "Лучшая Книга Месяца" - и те сбиваются в пучок. Если ты только попытаешься завести какую-то интеллектуальную...
  
  - Так, послушай, - cказала Салли. - Многие ребята получают от школы нечто гораздо большeе, чем то, о чем ты говоришь.
  
  - Я согласен. Я согласен, что большеe. Некоторые. Но это именно то, что получаю от школы я. Понимаешь? Я это имею в виду. Я именно это имею в виду, - cказал я. - У меня практически ничего нигде не получается. Я в очень плохом состоянии. Я в ужасном состоянии.
  
  - Да. Действительно в плохом.
  
  И тогда, вдруг, меня осенила идея.
  
  - Смотри, - cказал я. - Как насчет уехать куда-нибудь отсюда? Вот моя идея... Я знаю одного парня в Гринич Виллэдж, у которого можно одолжить машину на пару недель. Мы с ним учились в одной школе, и он до сих пор должен мне десять долларов. Мы могли бы завтра утром поехать в Массачусетс и Вермонт и покататься там. Понимаешь? Там ужасно красиво. Честно.
  
  Я ужасно возбудился этой идеей, чем больше я об этом думал, и я, как бы, протянул руку к Салли, и взял её руку в свою. Каким же я был дураком.
  
  - Кроме шуток, - cказал я. - У меня есть около ста восьмидесяти долларов в банке. Я могу взять их утром, когда откроется банк. А потом я могу пoехать, и взять у этого парня машину. Кроме шуток. Будем жить в избушках в кэмпингах и тому подобных местах, пока деньги не кончатся. А потом, когда деньги кончатся, я мог бы найти себе работу где-нибудь. И мы могли бы жить где-нибудь у ручья и всё такое. А позже, мы могли бы пожениться. Зимой я бы рубил наши собственные дрова. Честное слово, нам было бы там просто замечательно. Что скажаешь? Давай! Что скажашь? Поедешь со мной? Пожалуйста!
  
  - Ты не можешь вот так вот просто делать подобные вещи, - cказала Салли.
  
  Она сильно разозлилзась.
  
  - Это еще почему? Почему нет?
  
  - Перестань пожалуйста на меня кричать, - cказала она.
  
  Но всё это была ерунда, потому, что я даже не кричал на неё.
  
  - Так почему нельзя? Почему?
  
  - Потому, что нельзя! И всё. Во-первых - мы оба практически еще дети. И вообще, ты подумал хоть на минутку, что будет, если ты не найдешь работу, когда твои деньги кончатся? Мы же с голоду умрем. Ведь эта твоя затея такая фантастическая, что это даже не...
  
  - Она не фантастическая. Я найду работу. Об этом можешь не волноваться. Тебе об этом волноваться не надо. В чем дело? Ты не хочешь ехать со мной? Так и скажи, если не хочешь...
  
  - Не в этом дело. Дело совершенно в другом, - cказала Салли. Я уже начинал её где-то ненавидеть. - У нас в будущем будет уйма времени на эти вещи. На все эти вещи. В смысле, после твоего колледжа и всё такое. И если мы поженимся... И будет уйма всяких замечательных мест, куда можно поехать. Ты только...
  
  - Нет не будет. Не будет уймы мест, куда можно было бы поехать. Всё будет совсем по-другому, - cказал я.
  
  Я снова начинал впадать в дикую депрессию.
  
  - Что ты сказал? - cказала она. - Я совсем тебя не слышу. То ты кричишь, как сумасшедший, а через секунду...
  
  - Я сказал - нет, не будет чудесных мест, куда можно было бы поехать после моего колледжа. Открой глаза. Всё будет совершенно по-другому. Нам нужно будет спуститься на лифте вниз с чемоданами и всем этим барахлом. Нам нужно будет звонить всем по телефону и со всеми прощаться, и посылать всем открытки из отелей и всё такое. И я буду работать в каком-нибудь офисе, зарабатывать кучу денег, и ездить на работу в такси и в авобусах по Мэдисон Эвеню, и читать газеты, и всё время играть в бридж, и ходить в кино, и смотреть дурацкие короткометражки, рекламные ролики новых фильмов и сводки новостей. Новости, черт побери. Вечно там о каких-то дурацких бегах и о том, как разбили бутылку о борт корабля, и какая-то обезьяна в штанах ездит на идиотском велосипеде. Всё будет совершенно не так, как сейчас. Ты совсем не понимаешь, что я имею в виду.
  
  - Может быть, и не понимаю. А, может быть, и ты не понимаешь, - cказала Салли.
  
  К этому моменту мы оба просто до поросячьего визга ненавидели друг друга. Было очевидно, что нет больше никакого смысла продолжать с ней весь этот разговор. Я уже дико жалел, что вообще его затеял.
  
  - Давай, пошли отсюда, - cказал я. - Меня от тебя уже тошнит, если хочешь знать правду.
  
  Мама родная! Она чуть не подпрыгнула до потолка, когда я это сказал. Я знаю, что мне не следовало бы так говорить, и я, скорее всего, никогда бы ничего подобного и не сказал бы, но она просто дико нагоняла на меня ужасную депрессию. Обычно я никогда не говорю подобных грубостей девушкам. Мама родная! Она чуть не подпрыгнула до потолка. Я извинялся, как сумасшедший, но она не принимала никаких моих извинений. Она даже расплакалась, что немного меня испугало - я боялся, что она пойдет домой и расскажет своему отцу, что я её обругал. Её отец был таким молчаливым козлом, и он вообще был не в большом восторге от меня. Однажды он сказал Салли обо мне, что я был слишком шумным.
  
  - Честное слово. Кроме шуток. Я очень извиняюсь, - всё время повторял я.
  
  - Ты извиняешься. Ты извиняешься. Это очень смешно, - cказала она.
  
  Она вроде как по-прежнему плакала, и я вдруг действительно как бы пожалел, что я так ей сказал.
  
  - Ну ладно. Я проведу тебя домой. Я серьёзно.
  
  - Спасибо. Я могу добраться домой и сама. Если ты еще думаешь, что я позволю тебе меня проводить - то ты просто сошел с ума. Мне в жизни никто никогда не говорил подобных вещей.
  
  Вся эта история, с одной стороны, была даже смешной, если глубоко задуматься. И тут вдруг ни с того ни с сего я сделал то, чего делать совершенно не следовало. Я рассмеялся. Я разразился этим ужасно громким дурацким смехом. Я имею в виду, что если бы я сидел в кинотеатре или там еще где у себя самого за спиной, я бы, наверное, наклонился бы и сказал бы сам себе пожалуйста заткнуться. Салли просто взбесилась, как никогда.
  
  Я еще повертелся вокруг неё какое-то время, извинялся и пытался добиться, чтобы она меня простила. Но она не хотела. Она требовала, чтобы я уходил и оставил её в покое. В конце концов я так и сделал. Я зашел вовнутрь, забрал свои туфли и вещи и ушел без неё. Я не должен был уходить, но к тому моменту мне всё это уже чертовски надоело. Если хотите знать правду, я даже не совсем понимал, зачем я начал с ней всю эту историю. В смысле, чтобы ехать в Массачусетс и Вермонт, и всё такое. Я, скорее всего, не взял бы её с собой, даже если бы она захотела со мной поехать. Она была не тот человек, с которым можно ехать. Но самое ужасное было то, что я действительно искренне предлагал ей ехать со мной. Это - самое ужасное. Клянусь Богом, что я сошел с ума.
  
  
  18
  Когда я ушел с катка, я почувствовал, что вроде проголодался. Поэтому я зашел в магазин, взял себе сэндвич с сыром и молоко и направился в телефонную будку. Я решил, что, может быть, позвоню Джэйн еще раз и проверю, не вернулась ли она уже домой. Я имею в виду, что у меня весь вечер был свободным, и я подумал, что я ей позвоню, и если она была уже дома, я приглашу её потанцевать или еще куда-нибудь. Я никогда не танцевал с ней за всё время, что я её знал. Но я, однако, однажды видел, как она танцует. Она выглядела, как прекрасный танцор. Это было в клубе на вечеринке в День Независимости. Я тогда еще не очень хорошо её знал, и не стал отбивать её у парня, с которым она на эту вечеринку пришла. Она тогда встречалась с этим ужасным парнем, с Элом Пайком, который учился в Чоуте. Я его особенно не знал, но он вечно крутился около плавательного бассейна. Он ходил в таких белых синтетических плавках и всегда прыгал с вышки. Он целыми днями делал одно и то же полусальто назад. Это было единственное, что он мог делать, но ему казалось, что это очень круто. Одни мышцы и никаких мозгов. Короче, вот с ним Джейн танцевала в тот вечер. Я просто не мог этого понять. Клянусь, мне это было непонятно.
  
  Когда мы с ней подружились, я спросил её, как она могла встречаться с таким позером и показушником, как Эл Пайк. Джейн ответила, что он не позёр и не показушник. Она сказала, что у него просто комплекс неполноценности. Она говорила так, как будто бы ей было его жалко, и я видел, что она не притворяется. Она действительно так считала. И вот что интересно по поводу девчонок - каждый раз, когда вы упоминаете о каком-нибудь типе, который ну просто настоящая сволочь - ужасно злой и ужасно самовлюбленный - и когда вы говорите об этом девушке, она вам обязательно скажет, что у него "комплекс неполноценности". Может быть, так оно и есть, но от этого он, по моему мнению, не перестает быть сволочью. Девушки... Вы никогда не знаете, что у них на уме. Однажды я познакомил соседку по комнате Роберты Уолш с одним моим приятелем. Его звали Бaб Робинсон, и у него действительно был комплекс неполноценности. Было очевидно, что он стесняется своих родителей, потому, что они говорили "хочут" или "хочете" и тому подобные вещи, и что они были не очень богаты. Но он не был сволочью. Он был очень хорошим парнем. Но этой соседке Роберты Уолш он совершенно не понравился. Она сказала Роберте, что он слишком самовлюблён. И единственная причина, почему она так решила - он, между прочим, упомянул ей, что является капитаном команды дискуссионного клуба. Вот такая вот мелочь - и она решила, что он самовлюблен. Проблема с девушками в том, что если им нравится парень, неважно, насколько он сволочь - они вам скажут, что у него "комплекс неполноценности". И если он им не нравится, неважно насколько он отличный парень и насколько у него действительно комплекс неполноценности - они всё равно скажут, что он самовлюблен. Даже умные девушки делают подобные вещи.
  
  Короче, я снова позвонил Джейн, но её телефон не отвечал, и я повесил трубку. Потом я должен был пролистать свою телефонную книжку, чтобы найти с кем бы, черт возьми, провести этот вечер. Беда была в том, однако, что в моей телефонной книжке оказалось всего три записи: Джэйн, один мужик, мистер Антолини, который был моим учителем еще в Элктон Хилле, и рабочий телефон моего отца. Я всё забываю записывать в телефонную книжку номера знакомых людей. Поэтому, что я в конце концов сделал, так это позвонил Карлу Люсу. Он закончил Вутонскую школу после того, как я оттуда ушел. Он был на три года старше меня, и мне он особо не нравился. Но он был очень умный - у него был самый высокий показатель интеллекта из всех ребят в Вутоне, и я подумал, а вдруг он захочет где-то поужинать со мной за непринужденным умным разговором. Иногда от него можно было многому научиться. Поэтому я ему позвонил. Он уже учился в Колумбийском университете, но жил на Шестьдесят Пятой и всё такое, и я знал, что он должен быть дома. Когда я до него дозвонился, он сказал, что не сможет со мной поужинать, но что встретится со мной что-нибудь выпить в десять часов в Уикер Баре на Пятьдесят Четвертой. Мне показалось, что он был довольно удивлен услышать мой голос. Я однажды обозвал его толстожопым воображалой.
  
  До десяти мне нужно было убить еще немало времени. Поэтому, что я сделал, так это пошел в кино в "Радио Сити". Это, вероятно, было наихудшим, что я мог сделать, но это было совсем рядом и я не мог придумать ничего лучше.
  
  Когда я вошел в зал, представление на сцене перед сеансом уже началось. Танцовщицы кардебалета "Rockettes" задирали ноги выше головы, как они обычно это делают, когда выстариваются в ряд и держат друг дружку за талию. Публика аплодировала, как сумасшедшая, и один тип за моей спиной всё время повторял своей жене: "Знаешь что это такое? Это - точность". Я чуть не сдох. Потом, после кардебалета, вышел какой-то мужик во фраке и на роликах и начал кататься под кучей маленьких столиков и при этом рассказывать анекдоты. Он очень хорошо катался, но я не получил от этого особого удовольствия. Потому, что я всё время представлял себе, как он тренируется быть мужиком, который катается на роликах по сцене. Это казалось мне глупым. Наверное, я просто был в плохом настроении. А потом, после него, началось это рожденственское шоу, которое они устраивают в "Радио Сити" каждый год. Отовсюду из коробок начали вылезать все эти ангелы, мужики таскали распятия по всему залу и сцене, и целая куча их, тысячи, стали как сумасшедшие петь "Приидите, верующие!". Тоже мне - большое дело. Я знаю, это должно считаться ужасно религиозным и красивым, но я не вижу ничего красивого и религиозного в том, что куча актеров таскает распятия по сцене. Когда они всё закончили и снова начали вылазить из коробок, было очевидно, что им уже не терпится пойти покурить или что-то в этом роде. Я видел это представление с Салли Хэйз в прошлом году. Она всё повторяла, как всё красиво, костюмы и всё такое. А я сказал, что Иисуса, наверное, стошнило бы, если бы он всё это увидел, включая шикарные костюмы. Салли сказала, что я богохульник и атеист. Наверное, так оно и есть. Вот что бы Иисусу действительно понравилось, так это литаврист из оркестра. Я наблюдал за ним с тех пор, когда мне было лет восемь. Когда меня и моего брата Элли родители водили на эти предстaвления, мы всегда старались сесть как можно ближе к оркестру, чтобы наблюдать за этим барабанщиком. Он лучший барабанщик, которого мне приходилось видеть. Ему приходится стукнуть по этому барабану всего пару раз за всё предстваление, но он никогда не выглядит скучающим, пока в барабан не бьёт. Зато когда наступает момент по барабану стукнуть, он это делает так замечательно и красиво, с таким одухотворенным выражением на лице. Однажды, когда мы с отцом ездили в Вашингтон, Элли даже послал ему открытку. Но я могу поспорить, что он никогда её так и не получил. Мы были не совсем уверены, как правильно написать адрес.
  
  Когда эта рождественская штука закончилась, началось это проклятое кино. Оно было такое гнилое, что я не мог от него оторвать глаз. Оно было об одном англичанине, Алеке, забыл как его там, который был на войне, потерял память в госпитале и всё такое. Он выписывается из госпиталя с палочкой, хромает там по всему Лондону и не знает, вообще, кто он такой, черт возьми, есть. На самом деле он герцог, но он об этом не знает. И вот он встречает эту очаровательную, простую, искреннюю девушку, когда заходит в автобус. Её чертову шляпу сдувает ветром и он ловит её, а потом они идут на второй этаж автобуса и говорят о Чарльзе Диккенсе. Оказывается, что он любимый писатель их обоих и всё такое. Оказывается, что у него с собой томик Оливера Твиста. И у неё - тоже. Меня чуть не вырвало. Короче, они тут же полюбили друг друга на основании того, что они оба торчат от Чарльза Диккенса и всё такое. И он помогает ей вести её издателький бизнес. Она, оказывается, издатель, эта девушка. Но вот только бизнес идет не очень, потому, что её брат - пьяница, и он пропивает все их деньги. Он очень подавлен, этот брат, потому, что он был на войне доктором, но теперь он больше не может оперировать, потому, что у него повреждены какие-то нервы. Вот он всё время и пьёт с горя. А вообще он очень смышленый и всё такое. Короче, Алек пишет книгу, и эта девушка её издаёт, и они зарабатывают на ней кучу денег. Они уже должны были пожениться, когда вдруг появляется эта другая девушка, Марси. Марси была невестой этого Алека до того, как он потерял память. Она узнает его, когда он подписывает автографы на своей книге в каком-то магазине. Она говорит Алеку, что он на самом деле герцог и всё такое, но он не верит ей и не хочет с ней идти увидеться со своей матерью и тому подобное.
  
  Его мать - слепая, как крот. Но та, вторая девушка, которая скромная и искренняя, заставляет его поехать. Она ужасно благородная и всё такое. И вот - он едет. Но память по-прежнему к нему не возвращается. Даже когда его пес, огромный дог, бросается к нему и ластится, узнав хозяина, даже когда его слепая мать ощупывает его лицо руками и приносит ему плюшевого мишку, с которым он не расставался в детстве. Но потом, в один прекрасный день, какие-то дети играли в крикет на газоне и зарядили ему мячом по голове. И тут же, прямо в тот же самый момент, к нему возвращается его чертова память, и он идет и целует свою мать в лоб и всё такое. И тогда он снова становится нормальным герцогом, и забывает ту скромную и искреннюю малышку, у которой своё издательство... Я мог бы рассказать вам всю эту историю до конца, но боюсь, что меня вырвет, если я это сделаю. И дело не в том, что я испортил бы вам эту историю своим пересказом. Совсем нет. Там, черт побери, и портить-то нечего. Короче, в конце концов этот Алек и скромная девчушка женятся, её брат-бухарик вылечивает свои поврежденные на войне нервы и снова начинает оперировать. Он делает операцию слепой матери Алека, и она снова начинает видеть. И тогда брат-бухарик и эта Марси влюбляются друг в друга. Кончается этот фильм тем, что все сидят за этим длинным обеденным столом и смеются до потери пульса потому, что вдруг появляется этот королевский дог с кучей щенков. Все думали, я так понимаю, что до сих пор это был кобель, или что-то в этом роде... Единственное, что я хочу сказать - не смотрите это кино, если не хотите обрыгаться с ног до головы.
  
  И что меня особенно достало, так это одна мадам, которая рыдала рядом со мной весь фильм. И чем тошнотворнее становилось кино, тем сильнее она рыдала. Вы можете подумать, что она рыдала от того, что она такая жалостливая? Но я сидел рядом с ней. Не было в ней ни капли жалости. Рядом с ней сидел маленький ребенок, которому было ужасно скучно. И этому ребенку нужно было пойти в туалет, но она его не отвела. Она всё повторяла, чтобы он сидел спокойно и вел себя прилично. В этой дамочке жалости было приблизительно столько же, сколько в дикой волчице. Возьмите десяток тех, кто рыдают истерически от этиих липовых страстей в кино, и девять из десяти на самом деле окажутся бессердечными сволочами. Я не шучу.
  
  Когда кино закончилось, я потихоньку направился в сторону "Уикер Бара", где я должен был встретиться с Карлом Люсом. И пока я шел, я всё как-то думал о войне. Все эти фильмы про войну всегда на меня так действуют. Я не думаю, что я смог бы всё это выдержать, если бы мне пришлось идти на войну. Действительно не смог бы. И это не было бы самым страшным, если вас даже просто вывели бы из строя и расстреляли. Самое страшное, что в армии надо быть так ужасно долго. В этом и есть вся беда. Мой брат Д.Б. был в армии целых четыре года. Он был и на войне - он высаживался с десантом в Нормандии во время открытия Второго Фронта и всё такое. Но я действительно думаю, что он ненавидел армию больше, чем он ненавидел войну. Я тогда, практически, был еще ребенком, но я помню, как он приезжал из армии домой в отпуск и всё такое. Всё, что он делал, так это целыми днями лежал в своей кровати. Он даже редко заходил в гостиную. Позже, когда он оказался в Европе, на войне, его не ранило и ничего такого. И ему не пришлось никого убивать. Всё, что ему пришлось делать - это возить какого-то генерала-ковбоя на командирской машине.
  
  Однажды он сказал мне и Элли, что если бы ему и пришлось стрелять в кого-то, то он не знал бы в кого скорее стрелять. Он сказал, что в Армии было практически столько же подонков, сколько и среди нацистов. Я помню, как Элли спросил его, не хорошо ли это, с какой-то стороны, что он был на войне - война дала ему, как писателю, много о чем писать и всё такое. Тогда он сказал Элли, чтобы он принес свою бейсбольную рукавицу и спросил его, кто был лучшим военным поэтом - Руперт Брук или Эмили Дикинсон. Элли ответил, что Эмили Дикинсон. Сам я не очень хорошо в этом разбираюсь, так как особо поэзию не читаю, но я уверен, что я сошел бы с ума, если бы мне пришлось служить в армии постоянно с кучей таких типов как Экли, Стрэдлэйтер и лифтер Морис. Маршировать с ними и всё такое. Я когда-то был бойскаутом, где-то неделю, и я терпеть не мог даже смотреть в затылок кого-то впереди меня. Они всё время повторяли, что я должен смотреть в затылок тому, кто впереди меня. Я клянусь, если когда-нибудь будет еще одна война - лучше пусть меня выведут, поставят к стенке и расстреляют. Я не буду возражать. Вот что меня раздражет в Д.Б., однако, так это то, что он так сильно ненавидит войну, а, тем не менее, заставил меня читать прошлым летом эту книгу - "Прощай, Оружие". Он сказал, что книга потрясающая. Вот этого я и не могу понять. Там этот тип по имени Лейтенант Генри, который, вроде, считается отличным парнем и всё такое. Я не понимаю, как Д.Б. может ненавидеть армию, и войну, и всё такое, и в то же время, тем не менее, ему нравится такая фальшь. В смысле, например, я не понимаю, как ему может нравиться подобная книга, и в то же время он любит другую книгу - книгу Ринга Ларднера. Ту другую книгу, от которой он без ума - "Великий Гэтсби" и всё такое. Я тоже от неё был без ума. От "Великого Гэтсби". Гэтсби - это сила. Вот это меня убило. Короче, я в общем-то доволен, что изобрели атомную бомбу. Если когда-нибудь снова будет война - я сяду прямо на эту бомбу. Добровольно сяду. Клянусь Богом - сяду.
  
  
  19
  Если вы не живете в Нью Йорке, "Уикер Бар" находится в этой роскошной гостинице - в Ситон Отеле. Раньше я ходил туда довольно часто. А теперь не хожу. Как-то постепенно перестал. Это одно из тех мест, которые считаются изысканными и всё такое, поэтому все показушники туда так и прутся. Там выступали эти две малышки - француженки Тина и Дженин. Они выходили где-то три раза за вечер - пели и играли на пиано. Одна из них играла на пиано - исключительно мерзко. А другая - пела. И большинство песен были либо довольно грязного содержания, либо по-французски. Та, которая пела, Джeнин, вечно шептала в проклятый микрофон перед тем, как запеть. Oна говоила: "А сичасcc ми хотель давать вас наше испольнений "Вуле Ву Франсэ". Это есть историй маленький девочка, которий приходить в большой город, точный как Ню Йорк, и влюбиться в этот маленький малчик из Брюклин. Ми надеется ви его понравится". И тогда, когда она заканчивала шептать и ужасно кокетничать, она пела какую-то дурацкую песню, половину по-английски, половину по-французски, что приводило всех показушников в дикий восторг. Если бы вы посидели там достаточно долго и услышали бы, как все эти кривляки аплодируют и всё такое - вы бы возненавидели всех на свете. Я вам клянусь. Бармен - тоже скот. Заносчивая скотина. Если вы не большая шишка, знаменитость или что-то в этом роде - он с вами даже разговаривать не станет. А если вы большая шишка или знаменитость - тогда он еще тошнотворней. Он подбежит, и с этой очаровательной улыбочкой, как будто он такой классный парень, как будто вы его сто лет знаете. "Эй! Как там Коннектикут?!" или "Как там Флорида?". Этот "Уикер Бар" - это ужасное место. Я вам отвечаю. Я совершенно перестал туда ходить. Постепенно перестал.
  
  Я пришел туда довольно рано. Я сел за стойку - там было довольно людно - и выпил пару виски с содовой, пока Люс еще даже не появился. Я встал во весь рост, когда заказaл виски, чтобы они видели, какой я высокий и не подумали, что я малолетка. А потом я какое-то время разглядывал всех этих кривляк. Какой-то тип рядом со мной нёс пургу подружке, с которой он пришел. Рассказывал ей, какие у неё аристократические руки. Я чуть не сдох. А другая сторона бара была набита пидорами. Они не очень были похожи на пидоров - в смысле у них не было длинных волос и тому подобного. Но всё равно было очевидно, что они пидоры. Наконец появился Люс.
  
  Старина Люс. Что за парень. Он вроде как был моим студентом-наставником, когда я учился в Вутоне. Единственное, что он когда-либо делал, однако, так это заводил разговоры о сексе и всё такое. Поздно ночью, когда в его комнате собиралась куча ребят. Он достаточно много знал о сексе. Особенно - об извращенцах и о тому подобном. Он вечно рассказывал нам о всяких отвратительных типах, которые трахают овец, о типах, которые ходят с зашитыми в подкладку их шляп женскими трусиками и всё такое. И о пидорах и лесбиянках. Старина Люс знал каждого в Соединённых Штатах, кто был пидором или лесбиянкой. Всё, что вам нужно было сделать, это упомянуть кого-то - кого угодно - и старина Люс сказал бы вам, был ли этот кто-то гомиком. Иногда было просто невозможно поверить, что люди, о которых он говорил, киноактеры и тому подобные, были гомиками или лесбиянками. Многие из тех, кого он называл гомиками, были, черт побери, даже женаты. Его постоянно спрашивали: "Ты хочешь сказать, что такой-то, допустим, Джо Блоу*** - гомосек? Джо Блоу? Этот здоровенный, крутой амбал, который постоянно играет гангстеров и ковбоев? "Конечно" - отвечал старина Люс. Он всегда говорил "Конечно". Он говорил, что это совершенно не имеет значения, женат человек или нет. Он утверждал, что половина женатых мужчин на земле была педиками, но даже не подозревали об этом. Он говорил, что можно превратиться в педика буквально за одну ночь, если у вас были определенные склонности. Он нас просто до смерти этим пугал. Я чуть ли не ждал, когда превращусь в пидора или что-то в этом роде. Что было смешно об этом Люсе, так это то, что я думал он сам был чем-то вроде гомосека. Он постоянно говорил: "Пощупай какой он большой", и у вас потом шли мурашки по коже, когда вы шли мимо него по коридору. И каждый раз, когда он заходил в сортир, он всегда оставлял эту чертову дверь открытой и разговаривал с вами, пока вы чистите зубы. Подобные вещи - ну очень пидорские. Ну в самом деле. Мне попадались несколько раз настоящие пидоры, в школах и так далее, и они все делали подобные вещи. Вот поэтому я всегда сомневался по поводу Люса. Он, однако, был довольно умным. Действительно.
  
  Он никода не здоровался при встрече. Первое, что он сказал, когда сел за стойку - это то, что он может посидеть только несколько минут. Он сказал, что у него свидание. Потом он заказал сухой Мартини. Он сказал бармену сделать его очень сухим и без оливки.
  
  - Хей, я нашел для тебя гомика, - cказал я ему. - В конце барной стойки. Не смотри сейчас. Я его для тебя берег.
  
  - Очень смешно, - cказал он. - Всё тот же Колфилд. Когда ты уже повзрослеешь?
  
  Ему со мной было очень скучно. В самом деле. А мне с ним, однако, было интересно. Он был одним из тех, с кем мне было вроде как очень увлекательно.
  
  - Как твоя половая жизнь? - cпросил я его.
  
  Он терпеть не мог, когда ему задавали подобные вопросы.
  
  - Расслабься, - cказал он. - Сядь спокойно и расслабься ради Бога.
  
  - А я и не напрягаюсь, - cказал я. - Как Колумбия? Нравится?
  
  - Конечно, нравится. Если бы не нравилась - чего бы я там учился? - cказал он.
  
  Он тоже, оказывается, мог быть достаточно скучным.
  
  - Какой у тебя основной предмет? - cпросил я. - "Извращенцы"?
  
  Я продолжал валять дурака.
  
  - Ты что, пытаешься казаться остроумным?
  
  - Нет. Это я просто шучу, - cказал я. - Послушай, Люс. Ты очень умный парень. Мне нужен твой совет. Я просто в жутком...
  
  Он издал этот многозначительный стон.
  
  - Слушай, Колфилд. Если ты хочешь посидеть здесь и мирно и тихо выпить, и мирно и тихо погово...
  
  - Хорошо. Хорошо, - cказал я.
  
  Было очевидно, что он не хотел обсуждать со мной ничего серьезного. Это всегда проблема с этими интеллектуалами - они никогда не хотят обсуждать ничего серьезного, если этого не хочется им самим. Поэтому единственное, что я сделал, это стал говорить с ним на общие темы.
  
  - Без шуток, как твоя сексуальная жизнь? - cпросил я его. - Ты по-прежнему встречаешься с той же малышкой, с которой ты встречался в Вутоне? С той, у которой потрясающие...
  
  - Боже мой... Нет, - cказал он.
  
  - Почему? Что с ней случилось?
  
  - Не имею ни малейшего понятия. Всё, что мне известно, раз уж ты спрашиваешь, она, наверное, к сегодняшнему дню уже Гавная Потаскуха Нью Гемпшира.
  
  - Это нехорошо. Если она оказывала тебе такие сексуальные привилегии всё это время, ты, как минумум, не должен о ней так говорить.
  
  - О Боже! - cкaзал Люс. - Это будет типичный колфилдовский разговор? Скажи мне сразу.
  
  - Нет, - cказал я. - Но всё равно это свинство. Если она относилась к тебе настолько хорошо, чтобы позволять тебе...
  
  - Мы обязательно должны следовать этой ужасной тенденции в мышлении?
  
  Я ничего не ответил. Я вроде как испугался, что он сейчас встанет и уйдет, если я не заткнусь. Поэтому всё, что я сделал - я заказал себе еще выпить. Мне хотелось напиться в хлам.
  
  - С кем ты сейчас встречешься? - cпросил я его. - Мог бы рассказать?
  
  - Ты её не знаешь.
  
  - Да? Но кто она? Может, я её знаю.
  
  - Она живет в Виллэдже. Скульптор. Раз уж тебе так необходимо знать.
  
  - Да? Серьезно? Сколько ей лет?
  
  - Боже мой... Да я её не спрашивал.
  
  - Ну, хорошо. А приблизительно?
  
  - Я так думаю, что где-то под сорок, - cказал старина Люс.
  
  - Под сорок? Да? Тебе такое нравится? - cпросил я его. - Тебе нравятся такие старые?
  
  Единственное, почему я его всё это спрашивал, это потому, что он знал довольно много о сексе и всё такое. Он был одним из немногих, кого я знал, кто действительно в этом разбирался. Он потерял свою невинность в четырнадцать лет в Нантакете. Честное слово.
  
  - Мне нравятся зрелые женщины, если ты это имеешь в виду. Конечно.
  
  - Да? Но почему? Кроме шуток, они лучше для секса и всё такое?
  
  - Послушай. Давай сразу договоримся об одной вещи - я сегодня отказываюсь отвечать на типичные колфилдовские вопросы. Когда ты уже, черт возьми, повзрослеешь?
  
  Какое-то время я ничего не говорил. На какое-то время я просто замолчал. Тогда Люс заказал себе еще Мартини и попросил бармена сделать его еще крепче.
  
  - Послушай, как долго ты с ней встречаешься, с этой скульпторшей? - cпросил его я. Мне было действительно интересно. - Ты её знал еще тогда, когда учился в Вутоне?
  
  - Вряд ли. Она приехала в страну всего несколько месяцев назад.
  
  - Да? А откуда она?
  
  - Так получилось, что она из Шанхая.
  
  - Да ты что?! Она китаянка, ей-Богу?!
  
  - Естественно.
  
  - Ты шутишь! Тебе это нравится? Ну, что она китаянка?
  
  - Естественно.
  
  - Почему? Я бы очень хотел знать - почему?
  
  - Я просто нахожу Восточную философию более удовлетворяющей, чем Западную. Раз уж ты спрашиваешь.
  
  - Да? А чо ты имеешь в виду под "философия"? В смысле, секс и всё такое? В смысле - в Китае лучше секс? Ты это имеешь в виду?
  
  - Боже мой... Да не обязательно в Китае. Я сказал: "на Востоке". Может быть, мы оставим этот бессмысленный разговор?
  
  - Послушай, я серьезно, - cказал я. - Кроме шуток. Почему это оно лучше на Востоке?
  
  - Боже мой... Это слишком сложно объяснить, - cказал Люс. - Дело в том, что они считают секс не только физическим, но и духовным общением. Если ты считаешь, что я...
  
  - Но я тоже так считаю! Я тоже считаю, что это - как его там? - не только физическое, но и духовное общение и всё такое. Я действительно так считаю. Но это зависит от того, с кем я всё это делаю. Если я всё это делаю с кем-то, с кем я даже не...
  
  - Можно, ради Бога, немного потише, Колфилд? Если ты не можешь контролировать свой голос - может, совсем оставим всю эту...
  
  - Хорошо. Но послушай.., - cказал я.
  
  Я что-то сильно разволновался и начал разговаривать слишком громко. Иногда, когда я волнуюсь, я начинаю говорить слишком громко.
  
  - Вот, однако, что я имею в виду, - cказал я. - Я знаю, что это должно быть и духовное, и физическое, и красивое, и всё такое. Но что я хочу сказать... Это нельзя делать с кем попало - с каждой девчонкой, с которой целуешься. Это нельзя, чтобы так выходило. Разве не так?
  
  - Давай с этим закончим, - cказал Люс. - Не возражаешь?
  
  - Хорошо. Но послушай. Возьмем тебя и эту твою китаяночку. Что между вами двумя такого особенного?
  
  - Я сказал - закончили.
  
  Да, я чуть-чуть залез в его личную жизнь. Я это понимаю. Но это была одна из противных особенностей Люса. Когда мы учились в Вутоне, он заставлял описывать самые сокровенные вещи, которые с вами происходили. Но когда вы задавали личные вопросы ему самому - тогда он злился. Эти интеллектуалы не любят интеллектуальных разговоров, если они в них не командуют парадом. Они всегда требуют, чтобы вы заткнулись тогда, когда они заткнулись. И чтобы вы шли в свою комнату, когда они идут в свою комнату. Когда я учился в Вутоне, Люс просто ненавидел - и это было просто явно - когда после его рассказов о сексе мы кучей еще какое-то время толпились в его комнате и обсуждали только что услышанное. Я имею в виду - другие ребята и я. И даже в чьей-то другой комнате. Старина Люс этого просто терпеть не мог. Он всегда хотел, чтобы после того, как он переставал изображать из себя большого знатока, все расходились по своим комнатам и молчали там в тряпочку. Чего он боялся? Он боялся, что кто-нибудь скажет что-нибудь более умное чем то, что только что сказал он. Он был очень интерeсный тип.
  
  - Наверное, придется ехать в Китай. Моя личная жизнь - просто дрянь, - cказал я.
  
  - Естественно. У тебя еще детские мозги.
  
  - Да. Так оно и есть... Я знаю, - cказал я. - Ты знаешь, в чем моя проблема? Я никак не могу по-настоящему возбудиться - я имею в виду по-настоящему возбудиться - с девчонкой, которая мне не очень нравится. Я имею в виду, что она должна мне очень нравиться. Если она мне не очень нравится - я, как бы, теряю к ней, черт возьми, всякое желание и всё такое. Это просто убивает мою сексуальную жизнь. Моя сексуальная жизнь - просто дрянь.
  
  - Естественно дрянь, черт возьми! Когда мы виделись последний раз, я тебе сказал, что нужно сделать.
  
  - Ты имеешь в виду, что нужно пойти к психоаналитику и всё такое? - cказал я.
  
  Именно это, сказал он мне, я должен сделать. Его отец был психоаналитиком и всё такое.
  
  - Тебе, Бог ты мой, видней. Не моё это, черт возьми, дело, - решать за тебя, что ты там делаешь со своей жизнью.
  
  На какое-то время я замолчал. Я думал.
  
  - Ну, допустим, я бы пошел к твоему отцу, и он бы меня "проанализировал" и всё такое, - cказал я. - И что бы он со мной сделал? В смысле, что бы он со мной сделал?
  
  - Да абсолютно ничего бы он с тобой не сделал. Он бы просто поговорил с тобой. А ты - поговорил бы с ним. Черт тебя подери. Как минимум - он помог бы тебе разобраться с шаблонами твоего мышления.
  
  - Чего-чего?
  
  - С шаблонами твоего мышления. Твоё мышление работает, как... Послушай, я не собираюсь тебе здесь читать начальный курс психоанализа. Если тебя это интересует - позвони ему и назначь встречу. Если нет - не звони. Меня, если честно, это не волнует.
  
  Я положил руку ему на плечо. Вот уж он интересный тип.
  
  - Ты ужасно заботливый, сукин ты сын, - cказал я ему. - Ты это знаешь?
  
  Он смотрел на свои ручные часы.
  
  - Я должен сваливать, - cказал он и встал. - Рад был тебя увидеть.
  
  Он подозвал бармена и попросил счет.
  
  - Эй! - cказал я перед тем, как он сорвался. - А твой отец когда-нибудь тебя психоанализировал?
  
  - Меня? А почему ты спрашиваешь?
  
  - Просто так. Так анализировал? Да или нет?
  
  - Ну, не совсем чтобы анализировал. Он помог мне разобраться кое в чем, но глубокого психоанализа просто не нужно было. А почему ты спрашиваешь?
  
  - Да просто так. Просто любопытно.
  
  - Ладно. Будь здоров, - cказал он.
  
  Он оставил чаевые на стойке бара и уже двинулся к выходу.
  
  - Ну, давай выпьем еше по одному коктейлю, - cказал я ему. - Пожалуйста. Мне ужасно одиноко. Кроме шуток.
  
  Но он сказал, однако, что не может. Он сказал, что и так опаздывает. И ушел. Старина Люс. Он был еще тот подарок. Но у него, определенно, был отличный словарный запас. У него был наилучший словарный запас среди всех учащихся Вутона, когда я там был. Они специально устраивали нам экзамен.
  
  
  20
  Я продолжал сидеть и напиваться, и дожидаться, пока Тина и Дженин выйдут и начнут своё выступление. Но их, почему-то, не было. На сцене появился какой-то педерастического вида тип с вьющимися волосами и играл на пиано. А потом появилась эта новая девица, Валенсия, и начала петь. Пела она не очень хорошо. Но она пела лучше, чем Тина и Дженин. По крайней мере, она пела хорошие песни. Пиано стояло прямо рядом со стойкой бара, где сидел я и всё такое. Поэтому Валенсия стояла практически прямо рядом со мной. Я вроде как построил ей глазки, но она делала вид, что меня в упор не замечала. Я, скорее всего, не стал бы с ней заигрывать, но постепенно я уже прилично набрался. Когда она закончила петь, она так быстро сорвалась из зала, что я даже не успел пригласить её выпить со мной и поэтому подозвал старшего официанта. Я сказал ему спросить у Валенсии, не захочет ли она выпить со мной. Он сказал, что спросит, но, скорее всего, даже не передал ей моего приглашения. Никто никогда не передает ваших приглашений.
  
  Боже мой, я сидел в этом проклятом баре где-то до часу ночи и напился, как сволочь. Я уже на глаза ничего не видел. Но что я знал твердо, так это то, что нельзя шуметь и скандалить. Я не хотел привлекать к себе внимание, и чтобы кто-нибудь стал выяснять мой возраст. Но, Боже мой, я уже был просто пополам. И когда я уже окончательно окосел, у меня снова началась эта идиотская фантазия с якобы пулей у меня якобы в животе. Я был единственный в баре с пулей в животе. Я всё засовывал руку под куртку, на живот и всё такое, чтобы кровь не капала вокруг. Я не хотел, чтобы кто-нибудь заметил, что я ранен. Я хотел скрыть тот факт, что я был раненый сукин сын. В конце концов чего мне захотелось, так это позвонить Джейн и узнать, не приехала ли она домой. Поэтому я уплатил свой счет и всё такое. Потом я вышел из бара и направился к телефонам-автоматам. Я по-прежнему держал руку под курткой, чтобы кровь не капала из раны в животе. Боже мой, как я набрался.
  
  Но когда я оказался в телефонной будке, мне уже не очень хотелось звонить Джейн. Я, наверное, был слишком пьян. Поэтому, что я да сделал - я позвонил Салли Хэйз. Мне пришлось набрать штук двадцать номеров, пока я не набрал то, что было нужно. Боже мой, я совсем ослеп.
  
  - Аллллё, - cказал я, когда кто-то подошел к этому проклятому телефону.
  
  Я вроде как даже крикнул это в трубку. Я был такой пьяный.
  
  - Кто это? - Очень неприветливо сказал женский голос.
  
  - Это я. Холден Колфилд. Можна мне пагрить с Салли, пжалста...
  
  - Салли спит. Это говорит её бабушка. Почему ты звонишь в такое время, Холден? Ты знаешь, который час?
  
  - Ага... Я хчу с Салли погрить... Ошень важно... Дайте ей... трубу.
  
  - Салли спит, молодой человек. Позвоните ей завтра. Спокойной ночи.
  
  - Разбудите её! Разбудите её! Эй!.. Молодчина.
  
  И тогда я услышал другой голос.
  
  - Холден, это я, - это была Салли. - В чем дело?
  
  - Салли? Это - ты?
  
  - Да. Прекрати орать. Ты пьяный?
  
  - Ага. Слушай... Слушай, эй. Я прду на Рождество. Да? Ряжать тебе твою... эту... чертову ёлку... Окей? Ладно, эй, Салли?
  
  - Да. Ты таки пьян. Иди спать. Где ты? Кто там с тобой?
  
  - Салли? Я приду и... Наряжу тебе... Это... Дерево. Да? Хорошо? Эй?
  
  - Да. А сейчас - иди спать. Где ты? Кто там с тобой?
  
  - Никто... Со мной я и я сам.
  
  Боже, как я набухался. Я даже всё еще зажимал пулевое ранение на свем животе.
  
  - Они меня подстрелили... Банда Роки добралась до меня. Ты это понимаешь? Салли, ты это понимаешь?
  
  - Я тебя не слышу. Иди спать. Я должна идти. Позвони мне завтра.
  
  - Эй, Салли! Так ты хошь чтобы я тебе ёлку... это... заряжал... Хочешь? А?
  
  - Да. Спокойной ночи. Иди домой и ложись в постель.
  
  И она повесила на меня трубку.
  
  - Спкойной ночччи... Спкойной ночччи, Салли-крошка. Салли лапа дорогая, - cказал я.
  
  Можете себе представить, как же я нажрался? Тогда я тоже повесил трубку. Я решил, что она, наверное, тоже только что вернулась со свидания. Мне померещились она с Альфредом Лантом и Линн Фонтэнн, и тем болваном из Андовера. И якобы все они плавают в каком-то чертовом чайнике и говорят друг другу какие-то заумные вещи, и все они очаровательны и фальшивы. Я уже жалел, что я ей позвонил. Когда я пьяный - я просто сумасшедший.
  
  Я еще долго простоял в этой проклятой телефонной будке. Я продолжал держаться за трубку, чтобы не свалиться. Сказать вам правду - чувствовал я себя не самым изумительным образом. Наконец-то, однако, я выбрался из будки и пошел в туалет, шатаясь, как идиот. Я набрал холодной воды в один из умывальников и сунул туда всю свою голову аж по самые уши. Потом я даже не удосужился голову вытереть. Пусть, сука, капает... Потом я подошел к этому радиатору отопления возле окна и сел на него. Он был такой тёпленький и приятный. Мне стало так хорошо, потому, что меня трясло от холода, как последнюю сволочь. Удивительная вешь - меня всегда дико колотит, когда я напиваюсь.
  
  Делать мне было больше нечего, поэтому я сидел на радиаторе и считал эти маленькие белые квадратики на полу. Я сильно промок. Наверное, галлон воды стек по моей шее, прямо за воротник, под галстук и всё такое. Но мне было пофигу. Я был такой пьяный, что мне было пофигу. А потом, довольно скоро, тот тип, который играл на пиано для Валенсии, который с вьющимися волосами, тот тип педерастического вида, зашел в туалет, чтобы причесать свои золотистые кудри. Мы перекинулись парой слов, пока он причесывал волосы. Правда он был не очень-то приветлив.
  
  - Эй. Вы еще увидите крошку Валенсию, когда вернетесь в бар? - cпросил я его.
  
  - В высшей степени возможно, - oтветил он.
  
  Остроумный, сволочь. Вечно мне попадаются одни остряки.
  
  - Слушайте. Передайте ей мои комплименты. И спросите её, или этот проклятый официант передал ей мои приглашения. А?
  
  - Почему бы тебе не пойти домой, Мак? И вообще - сколько тебе лет?
  
  - Восемдесят шесть. Послушайте... Передайте ей мои комплименты. Ладно?
  
  - Почему бы тебе не пойти домой, Мак?
  
  - Только не я. Боже мой, а Вы очень серьезно играете на пиано, - cказал я ему.
  
  Я просто к нему подлизывался. Играл на пиано он паршиво, если хотите знать правду.
  
  - Вам надо играть на радио, - cказал я. - Такой красавец как Вы. Одни золотые локоны чего стоят. Вам менеджер не нужен?
  
  - Иди домой, Мак. Будь хорошим мальчиком. Иди домой - и в люлю.
  
  - Нет у меня дома. Кроме шуток - Вам нужен менеджер?
  
  Он мне даже не ответил. Просто вышел - и всё. Он закончил причесывать и приглаживать свои волосы - потому и ушел. Как Стрэдлэйтер. Все эти красавцы одинaковые. Как только они заканчивают причесывать свои волосы - тут же отваливают.
  
  Когда я в конце концов слез с радиатора отопления и подался в гардероб, я плакал и всё такое. Почему я плакал - я не знаю. Но я плакал. Я думаю, что это от того, что я чувствовал себя таким подавленным и одиноким. Потом, когда я уже пришел в гардероб, я не мог найти свой проклятый номерок. Но девушка в гадеробе, однако, была достаточно мила и из-за номерка не придиралась. Она и так отдала мне моё пальто. И мою пластинку "Крошка Ширли Бинз". - Я по-прежнему таскал её за собой. Я дал ей доллар за её доброту, но она не взяла. Она только говорила мне, чтобы я шел домой и укладывался спать. Я вроде как пытался назначить с ней свидание, когда она закончит работу, но она не соглашалась. Она сказала, что она мне в матери годится и всё такое. Я показал ей свои седые волосы и сказал, что мне сорок два. Я, естественно, просто валял дурака. Но она, однако, была очень добра. Я показал ей свою красную охотничью шапку, и она ей понравилась. Она заставила меня надеть шапку перед тем, как я выйду на улицу. Потому, что моя голова была всё еще довольно мокрая. Хорошая тётка.
  
  Когда я вышел на улицу, я уже не чувствовал себя таким пьяным, но там опять становилось очень холодно, и мои зубы начали дико стучать. Я просто не мог их остановить. Я прошел до Мэдисон Эвеню и стал ждать автобуса. Потому, что денег у меня уже почти не осталось, и мне нужно было начинать экономить на такси и тому подобном. Но мне как-то не хотелось ехать на автобусе. Кроме того, я даже не знал, куда мне надо ехать. Короче, что я сделал - я пошел в сторону парка. Я решил, что я пойду к тому маленькому озерку и посмотрю, чего там делают утки. Посмотрю, там ли они или нет. Я по-прежнему не знал, там ли они зимой или нет. Отсюда было не так уж далеко до парка. К тому же, мне особенно не было куда идти - я еще даже не знал, где я буду сегодня спать. Поэтому я пошел. Я был совершенно не усталым. Мне было просто ужасно грустно.
  
  А потом, когда я только-только вошел в парк, случилось что-то ужасное. Я уронил Фибину пластинку. Она разлетелась кусочков на пятьдесят. Она была в большом конверте и всё такое, но она всё равно разбилась. Я чуть не разрыдался. У меня было просто жутко на душе. Но что я сделал - я вынул все осколки из конверта и положил их в карман моего пальто. Они уже были ни на что не годны, но у меня не поднималась рука их просто выбросить. И тогда я вошел в парк. Боже, как там было темно.
  
  Я жил в Нью Йорке всю свою жизнь, и я знаю Центральный Парк, как свои пять пальцев. Потому, что когда я был пацаном, я катался тут на роликах и ездил на велосипеде. Но в ту ночь я почему-то никак не мог найти эту лагунку. Я точно знал, где она должна была быть - прямо у Южных Ворот парка. Но, тем не менее, никак не мог её найти. Я, вероятно, был гораздо пьянее, чем я думал. Я ходил и ходил, и кругом становилось всё темнее и темнее, и страшнее и страшнее. За всё время в Парке я не встретил ни одного человека. Но это было даже хорошо. А то с перепугу я подпрыгнул бы на милю, если бы на кого-то наткнулся. Но, наконец, я его нашел. Как оказалось, оно было частично замерзшим, а частично - нет. Вот только уток нигде вокруг не было видно. Я обошел по кругу всё это проклятое озеро. Один раз я, кстати, даже чуть в него не свалися. Но я не увидел ни одной одинешенькой утки. Я подумал, может быть, если они и есть здесь поблизости, они спят где-нибудь у кромки воды, возле травы и всё такое. Вот так вот я чуть не свалися в воду, но уток никаких не нашел.
  
  В конце концов я сел на одну скамейку, где было не так уж темно. Боже мой, меня по прежнему трясло, как последнюю сволочь, и в моих волосах на затылке, несмотря на то, что на мне была моя охотничья шапка, было полно замерзших ледяшек. Я забеспокоился. Так можно подхватить пневмонию и умереть. Я начал воображать себе миллионы кретинов, идущих на мои похороны и всё такое. И мой дедушка из Детройта, который постоянно вслух перечисляет номера всех улиц, когда мы проезжаем их в этом клятом автобусе, и мои тетки - у меня есть штук пятьдесят тёток - и всех моих паршивых кузенов и кузин. Вот бы толпа собралась... Они все съехались, когда умер Элли. Всё их дурацкое шобло. У меня есть одна придурковатая тётка, у неё всегда изо рта воняет, так она всё умилялась: "Каким умиротворенным он выглядит в гробу". Мне Д.Б. рассказал. Меня самого там не было. Я тогда еще был в больнице. Меня увезли в больницу, когда я поранил себе руку. Короче, я всё переживал, что у меня будет пневмония, со всеми этими кусками льда в моих волосах, и что я умру. Мне было ужасно жалко моих маму и папу. Особенно маму. Потому, что она до сих пор еще не отошла после смерти Элли. Я представлял себе, как она не будет знать, что делать со всеми моими костюмами и спортивным инвентарем.
  
  Единственное, что было хорошо - я знал, что она не пустит Фиби ко мне на похороны. Потому, что она еще совсем маленький ребенoк. Это было единственно хорошо во всей этой истории. Потом я представил себе, как они всем шоблом будут закапывать меня на кладбище. И своё имя на могильной плите. А кругом - одни мертвецы. Боже мой, когда ты умираешь - вот уж действительно тебя пристраивают. А я надеюсь, что если я умру, у них хватит ума просто выбросить меня где-нибудь в реку или что-то в этом роде. Всё что угодно, только не совать меня на это проклятое кладбище. Люди приходят и кладут букеты цветов тебе на живот по воскресеньям, и вся эта чушь. Кому нужны цветы, если ты уже мёртвый? Никому.
  
  Когда погода хорошая, мои родители часто идут и втыкают букет цветов на Элиной могиле. Я ходил с ними пару раз, но потом перестал. Во-первых, я действительно не получаю удовольствия от того, что вижу его на этом сумасшедшем кладбище. В окружении мертвецов, могильных плит и тому подобного. Было еще ничего, пока светило солнышко. Но дважды, дважды, мы были там, когда начинался дождь. Это было ужасно. Дождь падал на его паршивую могильную плиту, падал на траву на его животе. Дождь падал везде вокруг. Все посетители кладбища, как малоумные, побежали к своим машинам. Вот уж что действительно сводило меня с ума. Все посетители могли спрятаться от дождя в своих машинах, включить радио и всё такое, а потом поехать в какое-то приятное место и хорошо поужинать. Все, кроме Элли. Я не мог этого выдержать. Я понимаю, что это всего лишь его тело и всё такое лежит там на кладбище, и что его душа - где-то там в раю, и весь этот бред. Но я, всё равно, не мог этого выдержать. Я просто хотел, чтобы его там не было. Вы его не знали. Если бы вы знали его - вы бы поняли, что я имею в виду. Это еще ничего, когда светит солнце. Но солнце выходит только тогда, когда ему хочется.
  
  Через какое-то время, просто для того, чтобы отвлечься от пневмонии и всё такое, я вытащил свои деньги и попытался их пересчитать на этом паршивом свете от уличного фонаря. Все, что у меня осталось - это были три долларовые бумажки, пять монет по квотеру и одна монета в пять центов. Боже мой, я потратил уйму денег с того момента, как я уехал из Пэнси. И что я тогда сделал, так это пошел обратно к той лагунке и запустил вроде как "жабкой" все свои монеты - квотеры и никель - прямо в воду. Туда, где не было замерзше. Я не знаю, зачем я это сделал. Я думаю для того, чтобы отвлечься от заболевания пневмонией и смерти. Но это, однако, не помогло.
  
  Я начал думать о том, что будет чувствовать Фиби, если я подхвачу пневмонию и умру. Конечно, так думать - это ребячество. Но я не мог себя остановить. Она чувствовала бы себя ужасно, если бы нечто такое случилось. Она очень меня любит. Я имею в виду, что она просто обожает меня. Честное слово. Короче, я всё равно никак не мог избавиться от этих мыслей. Поэтому вот что я придумал в конце концов. Я придумал, что лучше всего мне пробраться домой и повидать её на тот случай, если я умру и всё такое. Ключ от квартиры у меня был с собой, и я решил, что я проберусь в квартиру. Oчень тихо и так далее, и всего лишь вроде как поболтаю с ней немного. Единственное, что меня тревожило - это наша входная дверь. Она скрипит, как сволочь. Это довольно старый дом, а дворник - ленивый сукин сын. И всё там скрипит и пищит. Я боялся, что мои родители услышат, когда я буду пробираться в квартиру. Но я всё равно решил попробовать.
  
  Итак, я убрался к чертям из этого парка и пошел домой. Всю дорогу до дома я шел пешком. Это было не так уж далеко, и я совсем не устал. Я даже был уже не пьяный. Tолько было очень холодно. И кругом - ни души.
  
  
  21
  Мне повезло так, как не везло уже много лет. Когда я пришел домой, нашего обычного ночного лифтера Пита не было на работе. Какой-то новый парень, которого я в жизни никогда не видел, сидел в кабине лифта. Поэтому я понял, что если я не нарвусь на родителей и всё такое, я смог бы повидать Фиби и потом тихонько свалить, и никто даже не узнал бы, что я приходил. Мне просто дико повезло. А что было еще лучше, так это то, что новый лифтер был еще немного и придурковатый. Я его попросил самым что ни на есть обычным голосом поднять меня на этаж к Дикстинам. Семья Дикстин - это были люди, которые жили в соседней квартире на нашем же этаже. Я уже снял свою охотничью шапку чтобы не выглядеть подозрительно или что-то в этом роде. Я вошел в лифт так, как будто бы я очень спешу.
  
  Он закрыл двери лифта и всё такое и уже собрался было меня поднять на этаж, но тут вдруг обернулся и сказал:
  
  - А их нет дома. Они в гостях на четырнадцатом этаже.
  
  - Ничего страшного, - cказал я. - Я их подожду. Я их племянник.
  
  Он посмотрел на меня своим придурковатым и подозрительным взглядом.
  
  - Ты лучше в холле подожди, приятель, - cказал он.
  
  - Я бы с удовольствием подождал в холле. Честное слово, - cказал я. - Но у меня нога больная. Мне надо её держать в определенном положении. Я лучше посижу в кресле у их двери.
  
  Он понятия не имел о чем это я говорю. Поэтому он только сказал "О!" и поднял меня вверх на этаж. Совсем неплохо, парниша. Это очень смешно получилось. Всё что нужно сделать - это сказать нечто такое, что никто не понимает. И тогда они будут делать практически всё, чего ты от них хочешь.
  
  Я вышел из лифта на нашем этаже, хромая как сволочь, и двинулся в сторону Дикстинов. И только когда я услышал, что двери лифта закрылись, я повернул в обратную сторону и пошел в сторону нашей квартиры. Всё шло замечательно. Я уже даже не чувствовал себя пьяным. Тогда я достал свой ключ от квартиры и совершенно бесшумно открыл нашу дверь. А потом я очень и очень осторожно зашел вовнутрь и закрыл дверь. Я действительно должен был быть жуликом.
  
  В прихожей, естественно, было ужасно темно, и я, естественно, не мог включить свет. Мне нужно было быть очень осторожным, чтобы не напороться там на что-нибудь и не устроить грохот. Однако я определенно знал, что я дома. Наша прихожая имела этот смешной запах, отличающийся от любого запаха на земле. Я не знаю, что это за запах. Это и не запах цветной капусты, и не запах духов. Я понятия не имею, что это за запах. Но вы всегда знаете, что вы дома. Я начал было снимать пальто и хотел повесить его в стенной шкаф. Но там висело столько вешалок, и все они гремели, как сумасшедшие. Поэтому я решил оставить пальто на себе. Потом я начал очень и очень медленно двигаться в сторону комнаты Фиби. Я знал, что домработница меня не услышит. Потому, что у неё была только одна слуховая перепонка. Однажды она мне рассказала, что у неё был брат, который сунул ей в ухо соломину, когда она была маленькой. Она была довольно глуховата и всё такое. Но мои родители, и особенно моя мама - у неё слух, как у хорошей сторожевой собаки. Поэтому я шел очень-очень осторожно, когда я шел мимо их двери. Я даже, черт возьми, старался не дышать. Моего отца можно шарахнуть стулом по голове - и он всё равно не проснется. Но моя мама... Всё, что вам надо сделать - это чихнуть где-то в Сибири, и она вас услышит. Она ужасно нервная. Вечно она не спит по ночам - всё курит и курит.
  
  В конце концов где-то через час, я добрался до комнаты Фиби. Но там её не оказалось. Я совсем забыл. Я забыл, что она спит в комнате Д.Б., когда он в Голливуде или еще где. Ей нравится там потому, что это самая большая комната в доме. А еще потому, что там стоит этот большущий старый сумасшедший письменный стол, который Д.Б. купил у какой-то алкоголички в Филаделфии. И эта большущая, гигантская кровать, которая где-то десять миль в ширину и десять миль в длину. Я не знаю, где он купил эту кровать. Короче, Фиби любит спать в комнате Д.Б., когда его нет, и он ей это позволяет. Вам надо её видеть, когда она делает свои уроки или еще там чего за этим сумасшедшим столом. Он по величине почти такой же, как кровать. Её почти не видно, когда она за этим столом делает свои уроки. Вот такие вещи, однако, ей нравятся. Ей не нравится её комната. Она говорит, что её комната слишком маленькая. Она говорит, что она любит "раскинуться". Mеня это убивает. Чего там у Фиби есть раскидывать-то? Ничего.
  
  Короче, я проник в комнату Д.Б. абсолютно бесшумно и зажег лампу на письменном столе. Фиби даже не проснулась. Когда уже горел свет и всё такое, я какое-то время просто смотрел на неё. Она лежала в кровати и крепко спала, с её лицом, как бы, на краю подушки. Её рот был открыт. Вот что интересно. Вот возьмите взрослых. Они выглядят противно, когда они спят с открытым нараспашку ртом. А дети - нет. Дети всё равно выглядят нормально. Они могут даже размазать слюни по всей подушке - всё равно они выглядят нормально.
  
  Я очень тихо прошелся по всей комнате, рассматривая какое-то время всё вокруг. Наконец-то было так хорошо на душе. Я даже больше не думал, что заболею пневмонией и o тому подобных глупостях. Мне, наконец-то, было просто хорошо. Одежда Фиби лежала на стуле прямо возле кровати. Для ребенка - она очень аккуратная. Я имею в виду, что она не разбрасывает вокруг свои вещи, как некоторые дети. Она не неряха. Её пиджачок от бежевого костюмчика, который мама купила ей в Канаде, висел на спинке стула. Потом, её блузочка и так далее лежали на сидении стула. Её туфли и носки были на полу, прямо под стулом, прямо ровненько рядом. Я никогда раньше не видел этих туфель. Они были новыми. Это были темно-коричневые туфли. Без шнурков такие, что-то вроде моккасин. У меня тоже есть такого типа. Они отлично подходили к её бежевому костюмчику, который мама купила ей в Канаде. Моя мама хорошо её одевает. В самом деле. У моей мамы потрясающий вкус на многие вещи. Она ничего не понимает в коньках и тому подобном. Но на одежду - вкус у неё просто превосходный. Я имею в виду, что Фиби всегда одета во что-нибудь убийственное. Возьмите большинство маленьких детей, даже если их родители богаты и всё такое, - они обычно одеты черт знает во что. Я бы хотел, чтобы вы увидели Фиби в этом бежевом костюмчике, который мама купила ей в Kанаде. Я не шучу.
  
  Я сел на письменный стол Д.Б. и стал рассматривать всё на нем. В основном, всё это было Фиби - школьное и всё такое. В основном - книги. Самая верхняя книга называлась "Занимательная Арифметика". Я открыл книгу и глянул на первую страницу. Вот что Фиби там написала:
  
  Фиби Уезерфилд Колфилд, 4Б-1
  
  Сдохнуть можно. Её второе имя - Джозефин, а совсем не Уезерфилд. Просто она не любит имя "Джозефин". Каждый раз она выдумывает себе новое второе имя.
  
  Под книгой по арифметике лежала книга по географии. А под ней - учебник правописания. Она очень грамотно пишет. Она вообще хорошо учится по всем предметам, но особенно хорошо у неё с правописанием. Потом, под правописанием, лежала стопка её тетрадей. У неё этих тетрадей, наверное, - тысяч пять. Вы в жизни никогда не видели, чтобы у ребенка было столько тетрадей. Я открыл ту, что лежала сверху, и посмотрел на первую страницу. Там было написано: "Берниз встреть меня на перемене мне надо сказать тебе что-то очень-очень важное".
  
  Это всё, что было написано на этой странице. На следующей странице было написано такое:
  
  "Почему в юго-восточной Аляске находится так много консервных заводов? - Потому, что там очень много лосося"
  
  "Почему там так много ценных лесов? - Потому, что там для лесов подходящий климат"
  
  "Что наше правительство сделало для того, чтобы облегчить жизнь эскимосов? - Посмотреть ответ на завтра!!!
  
  Фиби Уезерфилд Колфилд
  Фиби Уезерфилд Колфилд
  Фиби Уезерфилд Колфилд
  Фиби У. Колфилд
  Фиби Уезерфилд Колфилд, Эскуайер.
  
  Пожалуйста передайте Ширли.
  Ширли ты сказала что ты по гороскопу Стрелец
  Но ты всего лишь Телец
  Возьми с собой коньки когда пойдешь ко мне
  
  Я сидел на письменном столе Д.Б. и читал всю тетрадь. Это не заняло так уж много времени. Мне интересно читать подобные вещи - тетради каких-нибудь детей, Фиби или любых других. Я могу это читать день и ночь. Читать детские тетради - это умора. Потом я закурил сигарету - это была последняя в пачке. Я, должно быть, за этот день выкурил пачек тридцать. И тогда, наконец, я её разбудил. Я имею в виду, что не мог же я весь остаток своей жизни сидеть там на письменном столе. Кроме того, я боялся, что мои родители могут вдруг ворваться в комнату, а я хотел бы с ней поздороваться еще до того, как они это сделают. Поэтому я её разбудил. Она очень легко просыпается. Я имею в виду, что вам не надо кричать на неё или тому подобное. Всё, что вам практически надо сделать - это сесть рядом с ней на кровати и сказать: "Проснись, Фиб". Бац - и она проснулась.
  
  - Холден! - Сразу сказала она.
  
  Она обхватила мою шею своими руками. Она такая нежная. Я имею в виду, что она очень нежная для ребенка. Иногда - даже слишком. Я вроде как поцеловал её, и она сказала: "Когда ты приехал?". Она была ужасно рада меня видеть. Это было очевидно.
  
  - Только не так громко. По крайней мере - не сейчас. Как поживаешь?
  
  - Всё хорошо. Ты получил моё письмо? Я написала тебе на пять страниц...
  
  - Да - только не шуми. Спасибо.
  
  Она написала мне это письмо. Я не успел, однако, ей ответить. Это было письмо о школьном спектакле, в котором она принимала участие. Она написала, чтобы я не назначал никаких свиданий и не делал никаких планов на пятницу, чтобы я мог пойти на этот спектакль.
  
  - Как спектакль? - cпросил я её. - Как, ты говоришь, он называется?
  
  - "Рожденственское Представление Для Американцев". Спектакль - дрянь. Но я в нем играю Бенедикта Арнолда. У меня там, практически, самая большая роль, - cказала она.
  
  Боже мой, она уже была совершенно не сонная. Она так быстро возбуждается, когда говорит о подобных вещах.
  
  - Спектакль начинается с того, что я умираю. Там этот дух приходит на Рождество и спрашивает, или мне не стыдно. Ну, ты знаешь. За предательство моей страны и так далее. Ты пойдешь смотреть спектакль? - oна уже сидела на кровати. - Я же об этом тебе писала. Так ты идешь?
  
  - Конечно, я иду. Определенно я иду.
  
  - А папа не может пойти. Он должен лететь в Калифорнию, - cказала она.
  
  Боже мой - она уже совершенно проснулась. Ей нужно всего две секунды, чтобы совершенно проснуться. Она уже сидела в кровати на коленках и держала меня за руку.
  
  - Послушай. Мама сказала, что ты приедешь домой в среду, - cказала она. - Мама сказала: "В среду".
  
  - Я освободился раньше. Только не так громко. А то ты всех разбудишь.
  
  - Который час? Мама сказала, что они придут домой очень поздно. Они уехали в гости в Норфолк, в Коннектикут, - cказала Фиби. - Угадай, что я делала сегодня днем?! Какой фильм я смотрела? Угадай!
  
  - Я не знаю... Послушай. Они не говорили, в котором часу они?..
  
  - "Доктор", - cказала Фиби. - Это особенный фильм, который они показывали в Лестеровском Фонде. Всего один день. Сегодня - был единственный день. Там про одного доктоpа из Кентакки, который задушил одеялом ребенка-калеку, который не может ходить. И его за это сажают в тюрьму и тому подобное. Фильм просто великолепный.
  
  - Послушай секундочку. Они не сказали, в котором часу они...
  
  - Ему, доктору, жалко этого ребенка. Именно поэтому он положил ей на лицо одеяло и держал, пока она не задохнулась. И ему за это дают пожизненное заключeние. Но эта девочка, которую он задушил одеялом, как бы всё время приходит к нему и благодарит его за то, что он сделал. Он был убийцей во имя милоcердия. Вот только он сам понимает, что он должен сидеть в тюрьме. Потому, что врач не может брать на себя то, что позволено только Богу. Мама одной моей одноклассницы нас водила. Элис Холмборг. Она - моя лучшая подруга. Она - единственная девочка во всём...
  
  - Да подожди ты секунду! А? - cказал я. - Я же тебя спрашиваю. Они сказали, в котором часу они вернутся или нет?
  
  - Не сказали. Но вернутся очень поздно. Они поехали на машине и всё такое для того, чтобы не зависеть от расписания поездов. У нас в машине теперь есть радио! Вот только мама сказала, что его нельзя слушать, когда машина в движении.
  
  - Я вроде как начал расслабляться. Я имею в виду, что я наконец перестал волноваться, что они застукают меня дома. И я подумал - а ну и черт с ним. Застукают так застукают. Вы бы видели Фиби. Она была в этой синей пижамке с красными слониками на воротничке. Она балдела от слонов.
  
  - Значит, это был хороший фильм, а? - cказал я.
  
  - Завальный! Вот только Алиса простудилась, и её мама всё время спрашивала её, не плохо ли она себя чувствует. Прямо посреди фильма. И всегда в самом интересном месте. Её мама наклонялась прямо надо мной и спрашивала Алису или у неё не начался грипп. Мне это действовало на нервы.
  
  И тогда я сказал ей про пластинку.
  
  - Послушай, я купил тебе пластинку, - cказал я ей. - Только я разбил её по дороге домой.
  
  Я вытащил осколки из кармана моего пальто и показал их Фиби.
  
  - Я был в хлам пьяный, - cказал я.
  
  - Дай мне осколки, - cказала она. - Я их сохраню.
  
  Она взяла осколки из моей руки и положила их в выдвижной ящик ночного столика. Ну сдохнуть можно.
  
  - Д.Б. приезжает домой на Рождество? - cпросил её я.
  
  - Может, приедет. А может, не приедет. Мама так сказала. Еще неизвестно. Ему, может быть, придется остаться в Голливуде и писать сценарий об Аннаполисе.
  
  - Аннаполис, черт возьми!
  
  - Это будет про любовь. Угадай, кто там будет сниматься! Кто из звезд? Угадай!
  
  - Меня это не интересует. Аннаполис еще тоже мне... Что Д.Б. знает об Аннаполисе, черт побери? Какое это имеет отношение к рассказам, которые он пишет? - cказал я.
  
  Боже мой, это просто ужасно меня раздражет. Весь этот проклятый Голливуд.
  
  - Что с твоей рукой? - cпросил я.
  
  Я заметил, что у неё на локте был приклеен лейкопластырь. Я заметил его потому, что её пижамка была без рукавов.
  
  - Этот мальчик, Кёртис Уайнтрауб, который в моём классе, толкнул меня, и я упала в парке на лестнице, - cказала она. - Хочешь посмотреть?
  
  Она стала отлеплять этот идиотский пластырь от своей руки.
  
  - Оставь пластырь в покое. А почему он тебя толкнул с лестницы?
  
  - Я не знаю. Я думаю, что он меня ненавидит, - cказала Фиби. - Я и еще одна девочка, Сэлма Аттербери, заляпали его ветровку чернилами.
  
  - Это нехорошо. Ты что, маленькая что ли?
  
  - Нет, но каждый раз, когда я в парке, он вечно ходит за мной везде по пятам. Он действует мне на нервы.
  
  - Наверное, ты ему нравишься. Это не повод измазывать ему чернилами...
  
  - Я не хочу ему нравиться, - cказала она.
  
  И тогда она стала смотреть на меня с этим смешным подозрительным видом.
  
  - Холден, - cказала она. - A почему ты не приехал домой в среду?
  
  - Что?
  
  Боже мой, за ней нужен глаз да глаз. Если вы не считаете, что она умная - вы просто сами не в здравом уме.
  
  - Почему ты не приехал в среду? - cпросила она. - Тебя из школы что ли вышибли? А?
  
  - Я тебе говорил - нас раньше отпустили. Они отпустили всех...
  
  - Тебя конечно же вышибли из школы! Тебя вышибли! - cказала Фиби.
  
  И она ударила меня по ноге своим кулаком. Она становится довольно драчливой, когда на неё находит.
  
  - Ты таки доигрался! Холден! - oна прикрыла свой рот ладошкой.
  
  Она иногда ведет себя слишком уж эмоционально. Клянусь Богом.
  
  - Кто сказал, что меня вышибли? Никто не сказал...
  
  - Вышибли! Вышибли! - cказала она.
  
  И тогда она снова заехала мне кулаком по ноге. Если вы думаете, что это было не больно - вы просто очень ошибаетесь.
  
  - Папа тебя убьёт! - cказала она.
  
  Потом она перевернулась на живот на кровати и положила подушку себе на голову. Она довольно часто так делает. Иногда она просто сумасшедшая.
  
  - Прекрати сейчас же, - cказал я. - Никто меня не убьёт. Никто даже не будет... Ну ладно, Фиб! Выбрось эту чушь из головы. Никто меня не убьёт.
  
  Но она не вылазила из-под подушки. Очень трудно заставить её делать то, чего она не хочет. Она всё повторяла и повторяла: "Папа тебя убьёт! Папа тебя убьёт!"
  
  Но слышно её было не совсем разборчиво со всей этой подушкой на её голове.
  
  - Никто меня не убьёт. Подумай головой. Во-первых - я уеду. Что я могу сделать - я могу найти работу где-то на ферме или что-то в этом роде. Временно. У меня есть один знакомый, у которого дед имеет ранчо в Колорадо. Может быть, я найду там работу, - cказал я. - Я буду держать связь с тобой и всё такое. Это, в смысле, если я уеду. Ну, ладно! Давай... Сними с головы ты эту подушку... Давай... Эй, Фиб! Пожалуйста... Пожалуйста... Ну, давай.
  
  Но она не вылазила из-под подушки, несмотря на то, что я пытался подушку с неё стянуть. Но она вцепилась в неё, как пиявка. Я устал с ней бороться. Боже мой, если ей уж захочется сидеть под подушкой - она будет там сидеть.
  
  - Фиб, пожалуйста. Давай, вылезай оттуда, - повторял я. - Давай, эй... Уезерфилд, вылезай.
  
  Но она, однако, не вылезала. Иногда с ней невозможно здраво разговаривать. Наконец я встал и пошел в гостиную. Я взял там сигареты в коробке на столе и пачку сунул в карман. Мои - все кончились.
  
  
  22
  Когда я вернулся, она уже вылезла из-под подушки. Я знал, что она вылезет. Но меня она по-прежнему не хотела видеть, несмотря на то, что она лежала на спине. Когда я подошел к краю кровати и сел на неё снова, она отвернула свою сумасшешдую мордашку в другую сторону. Она меня бойкотировала. Прямо, как моя фехтовальная команда, когда я забыл все эти проклятые рапиры в метро.
  
  - А как там поживает наша Хэйзел Уезeрфилд? - cказал я. - Ты пишешь новые истории о ней? Одна, которую ты мне прислала, лежит вон прямо в моём чемодане. На вокзале. Очень хороший рассказ.
  
  - Папа тебя убьёт.
  
  Боже мой, если ей в голову чего-то влазит, так это уж действительно влазит ей в голову.
  
  - Нет, не убьёт. Самое страшное, что он может сделать - это опять наорать на меня, а потом отправить в это проклятое военное училище. Это всё, что он может мне сделать. Но, во-первых, - меня здесь даже не будет. Я буду далеко отсюда. Я, наверное, буду в Колорадо, на том ранчо...
  
  - Не смеши меня. Ты даже не можешь ездить верхом.
  
  - Кто не может? Конечно могу. Определенно могу. Они могут научить тебя за две минуты, - cказал я. - Перестань ковырять пластырь.
  
  Она ковыряла лейкопластырь на своем локте.
  
  - Кто тебя так постриг? - cпросил я её.
  
  Я только что заметил, как по дурацки кто-то её постриг. Это было слишком коротко.
  
  - Не твоё дело, - cказала она.
  
  Иногда она может быть приличной грубиянкой. Очень приличной грубиянкой.
  
  - Я так понимаю, что ты опять завалил все до единого предметы, - cказала она ужасно высокомерно.
  
  Это было, с какой-то стороны, даже смешно. Она иногда разговаривает, как школьная училка, черт возьми, а она, всего-навсего, маленький ребенок.
  
  - Нет, не все, - cказал я. - Английский я не завалил.
  
  И тогда я, просто для смеха, ущипнул её за задницу. Она торчала из-под одеяла, так как она лежала в кровати на боку. У неё и задицы-то еще нет. Я не ущипнул её больно. Но она всё равно попыталась ударить мою руку. Но она промазала.
  
  И тут вдруг она говорит:
  
  - О! Зачем ты это сделал?
  
  Она имела в виду, почему меня снова вышибли. От того, как она это сказала, мне стало как-то грустно.
  
  - Боже мой, Фиби, ну не спрашивай меня. Меня уже тошнит от того, что все меня об этом спрашивают, - cказал я. - Для этого есть целый миллион причин. Это была худшая из школ, в которых мне приходилось учиться. Там было полно лжецов и лицемеров. И еще - подлецов. Ты в жизни не видела такого количества подлецов. Например, ты сидишь и треплешься в чьей-то комнате, и кто-то тоже хочет войти. Так его никто не впустит, если он придурковатый и прыщавый. Все всегда деражат свои двери запертыми, если кто-то хочет войти. И еще у них там было это тайное общество, не поступать в которое у меня не хватило смелости. Там был один прыщавый зануда, Роберт Экли, который хотел вступить в него. Он всё пытался и пытался, а они его туда не принимали. Только из-за того, что он был занудой и прыщавым. Я даже говорить об этом не хочу. Это была вонючая школа. Поверь мне на слово.
  
  Фиби ничего не говорила, но она слушала. Я по её затылку мог определить, что она слушает. Она всегда слушает, когда ей что-то говорят. И что смешно - она, в половине случаев, понимает, о чем идет речь. Действительно понимает. Я всё продолжал говорить о Пэнси. Мне почему-то хотелось об этом говорить.
  
  - Даже несколько хороших учителей на всю школу - и те были лицемерами, - cказал я. - Был там один старик-учитель, мистер Спэнсер. Его жена всегда угощает тебя какао и тому подобное, и они вообще довольно приятные люди. Но ты бы посмотрела на него, когда директор школы, этот Тармер, заходил на урок истории и сидел в конце аудитории. Он всегда заходил в аудиторию и сидел там сзади где-то около получаса. Он должен был якобы инкогнито слушать лекцию. Или что-то в этом роде. А потом, через какое-то время, он начинал перебивать то, о чем говорил старик Спэнсер, чтобы отмочить кучу замусоленных анекдотов. И старик Спэнсер практически убивался хихикая и улыбаясь, как будто бы этот Тармер был какой-то принц, черт возьми, или еще Бог знает кто.
  
  - Что-то ты сильно разругался.
  
  - Тебя от всего этого стошнило бы. Я клянусь, - cказал я. - А вот еще - День Ветеранов. Там праздновали такой день - День Ветеранов. Это когда все эти кретины, которые окончили школу где-то в районе 1776 года, вернулись в неё и расхаживали там кругом со своими женами, детьми и всеми остальными. Ты бы посмотрела там на одного старика. Ему было что-то около пятидесяти. Что он сделал, так это постучал к нам в комнату и спросил, может ли он воспользоваться нашим туалетом. Туалет был в конце по коридору. Я даже не понимаю, зачем он нас спрашивал. Так знаешь, что он сказал? Он хотел проверить, есть ли там по-прежнему его инициалы на одной из дверей oт кабинoк. Что он сделал когда-то - он вырезал свои проклятые дурацкие и очень печальные инициалы на двери одной из кабинок, где-то девяносто лет назад. А теперь хотел убедиться, что они по-прежнему там. Поэтому я и мой сосед по комнате должны были провести его туда и торчать там, и смотреть, как он выискивал свои инициалы на всех дверях кабинок туалета. А он всё это время с нами разговаривал. Он рассказывал, как те годы, которые он провел в Пэнси, были самыми счастливыми годами в его жизни. И давал нам советы на будущее. Боже мой, как он меня вгонял в депрессию. Я не хочу сказать, что он был плохой человек. Совсем нет. Но совсем не обязательно быть плохим человеком, чтобы вогнать кого-то в дикую депрессию. Можно быть хорошим человеком, но всё равно получается именно так. Всё, что нужно сделать, чтобы вогнать кого-то в депрессию - это давать кучу бессмысленных идиотских советов, пока ищешь свои инициалы на двери какого-то сортира. Это всё, что нужно для этого сделать. Я не знаю... Может быть, всё было бы не так уж плохо, если бы он еще и не задыхался. Он совершенно задыхался от того, что ему пришлось подняться по лестнице на наш этаж. Всё время, пока он искал свои инициалы, он очень тяжело дышал, и его ноздри раздувались - и смешно, и печально. А он, при этом, продолжал объяснять нам со Стрэдлейтером, что нам нужно получить от Пэнси максимум возможного. Боже мой, Фиби! Я не могу тебе объяснить. Мне в Пэнси всё не нравится. Я не могу этого объяснить.
  
  Тогда Фиби что-то сказала, но я не расслышал. Она лежала, уткнувшись ртом прямо в подушку. Поэтому я не мог разобрать, что она говорит.
  
  - Что? - cказал я. - Убери лицо от подушки. Я ничего не слышу, когда ты так говоришь.
  
  - Тебе всё, что происходит вокруг, не нравится.
  
  Когда она это сказала, я почувствовал себя еще более подавленно.
  
  - Ничего подобного. Всё мне нравится. Нравится. Конечно, нравится. Не говори так! Что это ты такое говоришь?
  
  - А вот и не нравится! Тебе НИКАКАЯ школа не нравится. Тебе не нравятся миллионы других разных вещей. Не нравятся - и всё.
  
  - Нет, нравятся! Вот тут ты и ошибаешься! Вот именно тут ты и ошибаешься! С чего это вдруг ты такое говоришь? - cказал я.
  
  Её слова ужасно меня расстроили.
  
  - А потому, что тебе не нравится! - cказала она. - Назови хоть что-то одно!
  
  - Что-то одно? Что-то одно, что мне нравится? - cказал я. - Ладно.
  
  Проблема была в том, что я что-то не очень хорошо мог сосредоточиться.
  
  - Ты имеешь в виду что-то одно, что мне очень нравится? - cпросил я её.
  
  Она мне, однако, не ответила. Она сидела прищурившись, аж там, на другом конце кровати. Она была где-то за тысячy миль отсюда.
  
  - Ну, отвечай! Назвать тебе что-то одно, что мне очень нравится или что-то одно, что мне вообще нравится?
  
  - То, что очень нравится.
  
  - Хорошо - cказал я.
  
  Но проблема была в том, что я не мог сосредоточиться. Похоже всё, что я мог придумать - это были те две монашки, которые ходили и собирали пожертвования в те старые потрепанные соломенные корзинки. Особенно та, в очках в железной оправе. И еще того мальчика, с которым я учился в школе в Элктон Хилле. В Элктон Хилле был один мальчик по имени Джеймс Касл, который отказался забирать свои слова об одном ужасно самовлюбленном типе, Филе Стэйбле, обратно. Джеймс Касл как-то назвал его очень самовлюбленным, и кто-то из гнусных дружков Стэйбла донес ему об этом. И тогда Стэйбл с еще, кажется, шестью подонками пришли в комнату к Джеймсу Каслу, заперли дверь на ключ и пытались заставить его отказаться от своих слов. Но он не соглашался. И тогда они ему устроили... Я не стану вам даже рассказывать что именно они с ним делали - всё это слишком отвратительно. Но он, Джеймс Касл, всё равно не отказывался от своих слов. И вы бы на него посмотрели. Он был худенький, слабый на вид мальчик с руками, толщиной почти с карандаш. В конце концов, что он сделал вместо того, чтобы отказаться от своих слов - он выпрыгнул в окно. Я в это время был в душе и всё такое, но даже я услышал, как он ударился об землю. Но сначала я просто подумал, что что-то вывалилось из окна. Радиоприёмник, письменный стол или еще что-нибудь такое. Но никак не человек или тому подобное. Потом я услышал, как все побежали по коридору и по лестнице вниз. Поэтому я надел свой халат и тоже побежал вниз. Джеймс Касл лежал прямо на каменных ступеньках и всё такое. Он был мертв. Кругом - кровь, выбитые зубы... Все даже боялись подходить к нему близко. На нем был мой свитер, который я дал ему поносить. Всё, что сделали с теми, кто был в тот день с ним в комнате - их всего лишь исключили из школы. Их даже в тюрьму не посадили.
  
  Но это было всё, однако, до чего я мог додуматься. Эти две монахини, которых я встретил за завтраком, и этот мальчик Джеймс Касл, которого я знал по Элктон Хиллу. И что смешно, если вы хотите знать правду, - Джеймса Касла я толком даже не знал. Он был одним из самых тихих и незаметных учеников. У нас с ним были только общие классы по математике. И он обычно сидел очень далеко, на другом конце аудитории. И его очень редко вызывали к доске и тому подобное. Мне кажется, что единственный раз, когда я сним разговаривал - это когда он спросил, не могу ли я одолжить ему свой свитер. Я так удивился, что чуть не сдох от неожиданности, когда он меня об этом попросил. Я помню, как я чистил зубы в туалете, когда он меня попросил. Он сказал, что его двоюродный брат приезжает на машине, и они поедут покататься и всё такое. Я даже не знал, что он знает, что у меня есть тёплый свитер. Что я знал о нем, так это то, что его фамилия всегда шла перед моей, когда вызывали по списку - Кэйбел Р., Кэйбел У., Касл, Колфилд... Как сейчас помню. Если хотите знать правду, я чуть не отказал ему с этим свитером. Просто потому, что я его практически не знал.
  
  - Что? - cпросил я Фиби.
  
  Она сказала мне что-то, но я её не расслышал.
  
  - Ты не можешь придумать даже одного примера.
  
  - Нет, я могу. Нет, я могу.
  
  - Хорошо. Тогда давай, придумывай.
  
  - Мне Элли нравится, - cказал я. - И мне нравится делать то, что я делаю сейчас. Сидеть здесь с тобой, разговаривать, думать обо всём, и...
  
  - Элли умер. Ты всегда говоришь одно и то же. А когда кто-то умирает и всё такое, и уже в раю, тогда это уже в самом деле не то...
  
  - Я знаю, что Элли умер. Тебе не кажется, что я об этом тоже знаю? Но я по-прежнему могу его любить. Только потому, что кто-то умер, ты не перестаёшь их любить. Особенно тогда, когда они были в тысячи раз лучше, чем знакомые тебе люди, кто по-прежнему жив и всё такое.
  
  Фиби ничего не ответила. Когда она не знает, что сказать, она не скажет ни единого слова.
  
  - Короче, мне нравится сейчас. Я имею в виду - прямо сейчас. Сидеть здесь с тобой и просто болтать, и валять дурака...
  
  - Но это ведь, в самом деле, - ничего!
  
  - Это как раз, в самом деле, - что-то! Определенно - что-то! Почему, черт возьми, это - ничего? Почему люди всегда считают, что что-то - это ничего? Как мне всё это уже, черт побери, надоело!
  
  - Перестань ругаться. Ладно. Назови еще что-нибудь. Назови что-нибудь такое, кем бы ты хотел быть. Например - ученым. Или адвокатом. Или еще кем-то.
  
  - Я не могу быть ученым. Я к наукам не способен.
  
  - Хорошо. А адвокатом? Как папа?
  
  - Адвокатом - это, я думаю, нормально. Но меня это как-то не привлекает, - cказал я. - Я имею в виду, что это хорошо, когда они кругом и постоянно спасают жизни невиновным людям и тому подобное. Но адвокаты ведь этим не занимаются. Всё, что они делают, это зарабатывают кучу денег, играют в гольф и бридж, покупают машины и пьют Мартини, и выглядят, как большие шишки. И кроме того. Даже если вы и спасаете чью-то жизнь и всё такое, откуда вы знаете, что вы всё это делаете действительно потому, что хотите спасти чью-то жизнь, а не просто потому, что на самом деле вы просто хотите считаться великолепным адвокатом, и чтобы все вас трепали по плечу, и поздравляли вас в зале суда с очередной победой. И репортеры, и все остальные, как обычно это показывают в грязных фильмах. Каким образом вы будете знать, что всё это не липа и не фальшь? Проблема в том, что никаким.
  
  Я не совсем уверен, что Фиби понимала, о какой это такой чертовщине я тут говорил. Я имею в виду, что она всего лишь маленький ребенок. Но она, по крайней мере, внимательно слушала. Если кто-то так внимательно слушает - это уже не так уж и плохо.
  
  - Папа тебя убьёт. Он просто тебя убьёт, - cказала она.
  
  Но я, однако, её не слушал. Я думал о чем-то другом. Мне в голову пришла просто сумасшедшая мысль.
  
  - Ты знаешь, кем бы я хотел быть? - cказал я. - Ты знаешь, кем бы я хотел быть? В смысле, если бы я, черт возьми, имел возможность выбирать?
  
  - Кем? Перестань ругаться.
  
  - Знаешь эту песенку - "Если ты ловил кого-то вечером во ржи...". Я бы хотел...
  
  - Там поётся так: "Если ты кого-то ВСТРЕТИЛ вечером во ржи...", - cказала Фиби. - Это стихи Роберта Бернса.
  
  - Я знаю, что это стихи Роберта Бернса.
  
  Она, однако, была права. Там действительно сказано "Если ты кого-то ВСТРЕТИЛ вечером во ржи...". А я этого тогда, однако, не знал.
  
  - А я думал, что там "Если ты ЛОВИЛ кого-то...", - cказал я. - По-любому, я всё равно представляю себе этих маленьких детей, которые играют в какую-то игру на большом ржаном поле и всё такое. Тысячи маленьких детей, и никого из взрослых вокруг. Я имею в виду - никого из взрослых, кроме меня. И я стою на краю сумасшедшего обрыва. В смысле, что если они бегут, и они не видят, куда они бегут, я должен появиться откуда ни возьмись и поймать их. И это всё, чем я занимался бы целый день. Я был бы всего-навсего ловителем на ржаном поле и всё такое. Я знаю - это идиотизм. Но это единственное, кем я действительно хотел бы быть. Я знаю - это идиотизм.
  
  Фиби долгое время ничего не говорила. А потом, когда она начала говорить, она сказала только одну фразу: "Папа тебя убьёт".
  
  - А мне наплевать, если даже убьёт, - cказал я.
  
  И тогда я встал с кровати. Потому, что я захотел позвонить одному человеку. Он был моим учителем английского языка в Элктон Хилле. Его зовут мистер Антолини. Сейчас он жил в Нью Йорке. Он уволился из Элктон Хилла. Он получил работу преподавателя в Нью Йоркском Университете.
  
  - Мне надо позвонить, - cказал я Фиби. - Я сейчас вернусь. Не засыпай.
  
  Я не хотел, чтобы она уснула, пока я буду в гостиной. Я знал, что она не будет спать, но сказал это всё равно. На всякий случай. Когда я уже шел в сторону двери, Фиби сказала "Холден!", и я обернулся. Она сидела на кровати. Она была такая красивая.
  
  - Я беру у одной девочки, Филис Маргулис, уроки, как делать громкую отрыжку, - cказала она. - Вот послушай.
  
  Я послушал, но толком ничего не услышал.
  
  - Хорошо, - cказал я.
  
  Потом я пошел в гостиную и позвонил этому своему бывшему учителю, мистеру Антолини.
  
  
  23
  Когда я позвонил, я очень торопился. Я боялся, что родители могут ворваться в комнату прямо во время разговора. Но они, однако, не ворвались. Мистер Антолини был очень приветлив. Он сказал, что я могу прийти прямо к нему, если я хочу. Я думаю, что я, наверное, разбудил его и его жену. Потому, что они долго не подходили к телефону. Первое, что он меня спросил - это всё ли было в порядке. И я сказал, что всё нормально. Правда я сказал, что меня попёрли из Пэнси. Я подумал, что лучше я ему скажу. Когда я ему это сказал, он сказал - "Боже мой". У него было хорошее чувство юмора. Он предложил мне, если я хочу, прийти прямо к нему.
  
  Он, наверное, был лучшим учителем, который у меня когда-либо был, этот мистер Антолини. Он был довольно молодым человеком, не на много старше моегo брата Д.Б., и с ним можно было шутить и валять дурака, не теряя уважения к нему. В конце концов - это был он, кто поднял на руки того мальчика, о котором я вам говорил, Джеймса Касла. Мистер Антолини пощупал его пульс и всё такое, а потом снял своё пальто и завернул в него Джеймса Касла, и понес его на руках аж до самого лазарета. Ему было наплевать, что его пальто было всё в крови.
  
  Когда я вернулся в комнату Д.Б., Фиби уже включила радио. Из него раздавалась танцевальная музыка. Но она включила тихонько. Так, чтобы домработница не услышала. Вы бы на неё посмотрели. Она сидела прямо посредине кровати, откинув одеяло, с ногами, поджатыми под себя, как у индийских йогов. Она слушала музыку. Хоть стой, хоть падай.
  
  - Ладно, - cказал я. - Хочешь танцевать?
  
  Я лично учил её танцевать, хотя она была всего лишь маленьким ребенком. Она очень хорошо танцует. Я имею в виду, что я научил её всего нескольким вещам. Всему остальному она выyчилась, в общем-то, сама. В принципе - это от природы. Танцевать - научить невозможно.
  
  - Ты же в туфлях, - cказала она.
  
  - Я их сниму. Давай.
  
  Она прaктически выпрыгнула из кровати и уже ждала, пока я сниму свои туфли. А потом мы с ней немного потанцевали. Она действительно чертовски хорошо танцует. Я не люблю, когда люди танцуют с маленькими детьми. Потому, что в большинстве случаев это выглядит ужасно. Я имею в виду, когда вы где-то в ресторане, и вы видите, как какой-то старик берет своего маленького ребенка на танцевальную площадку. Обычно, они случайно еще и задирают ребенку сзади платье, ребенок всё равно не может танцевать более-менее толково, и всё это выглядит ужасно. Но я никогда не танцую с Фиби на людях или тому подобное. Мы только дурачимся дома. Но с ней - это всё равно совсем другое дело. Потому, что она может танцевать. Она может следовать каждому вашему движению. Я имею в виду, что когда держишь её крепко, не имеет даже значения то, что ваши ноги гораздо длиннее, чем её. Она совершенно от вас не отстаёт. Вы можете с ней делать перекрёстные вращения, всякие традиционные наклоны, даже свинговать немного. И она ни на секунду не собьётся. С ней, черт возьми, можно даже пробовать танго.
  
  Мы станцевали танца четыре. Между танцами она была просто ужасно смешной. Она стояла в танцевальной позиции. Даже слова не скажет. В паузах мы оба должны были стоять в позиции и ждать, когда оркестр снова заиграет. Ну, умора. И попробуй еще засмейся.
  
  Короче, мы станцевали где-то танца четыре, и я выключил радио. Фиби запрыгнула обратно в кровать и залезла под одеяло.
  
  - Я стала танцевать гораздо лучше, правда? - cпросила она меня.
  
  - Еще как, - cказал я.
  
  Я снова сел на кровать рядом с ней. Я как бы с трудом переводил дух. Я так много курил последнее время, что просто убил свою дыхалку. А она - хоть бы что.
  
  - Пощупай мой лоб, - вдруг сказала она.
  
  - Почему?
  
  - Пощупай. Просто пощупай и всё.
  
  Я пощупал, но, однако, ничего не почувствовал.
  
  - Чувствуешь жар?
  
  - Нет. А что, должен быть?
  
  - Да. Я его нагоняю. Пощупай теперь.
  
  Я пощупал снова, но ничего не почувствовал. Но я сказал:
  
  - По-моему, сейчас начинается.
  
  Я не хотел, чтобы у неё развился комплекс неполноценности. Она кивнула.
  
  - Я могу нагнать такой жар, что термоНетра не хватит.
  
  - ТермоМетра. Кто это тебе сказал?
  
  - Элис Холмборг показала мне как. Надо скрестить ноги, задержать дыхание и думать про что-то очень-очень горячее. Радиатор отопления или что-то в этом роде. И тогда твой лоб станет таким горячим, что можно кому-нибудь руку обжечь.
  
  Я чуть не сдох. Я одернул свою руку от её лба, как будто бы мне грозила большая опасность.
  
  - Спасибо, что предупредила, - cказал я.
  
  - О! Твою руку я бы не обожгла. Я бы остановилась прямо до того момента, когда бы... Шшшшшш!
  
  И она вдруг вскочила и села на кровати. Она жутко меня перепугала, когда это сделала.
  
  - Что случилось? - cказал я.
  
  - Входная дверь, - cказала она громким шёпотом. - Это - они.
  
  Я вскочил, подбежал и выключил свет над письменным столом. Потом я затушил сигарету о свой туфель и сунул окурок в карман. Потом я стал махать руками, чтобы разогнать дым. Я черт возьми, вообще не должен был курить. Потом я схватил свои туфли, вскочил в стенной шкаф и прикрыл дверь. Боже мой, как бешенно колотилось моё сердце. Я услышал, как моя мама зашла в комнату.
  
  - Фиби? - cказала она. - А ну-ка прекрати. Я, моя дорогая, видела свет.
  
  - Привет, - я слышал, как сказала Фиби. - Я не могла спать. Как провели время?
  
  - Изумительно, - cказала моя мама. Но было очевидно, что она не имеет в виду того, что сказала. Она не очень любит ходить в гости.
  
  - Можно ли мне узнать, почему ты не спишь? Тебе тепло?
  
  - Мне тепло. Я просто не могу уснуть.
  
  - Фиби! Ты что, курила здесь сигарету? А ну-ка, моя дорогая, говори мне правду.
  
  - Что? - cпросила Фиби.
  
  - Ты меня слышала.
  
  - Я только зажгла одну всего на секунду. Я сделала одну всего лишь затяжку. А потом выбросила её в окно.
  
  - Могу я поинтересоваться - зачем?
  
  - Я не могла уснуть.
  
  - Мне это не нравится, Фиби. Мне это совершенно не нравится, - cказала моя мама. - Дать тебе еще одеяло?
  
  - Не надо, спасибо. Cпокойной ночи, - cказала Фиби.
  
  Она явно пыталась избавиться от мамы.
  
  - Как было кино? - cпросила мама.
  
  - Отлично. Если не считать маму Элис. Она постоянно во время фильма наклонялась через мою голову к Элис и спрашивала, не заболела ли она гриппом. Мы ехали домой на такси.
  
  - Дай мне пощупать твой лоб.
  
  - Я ничего не подхватила. У неё и не было ничего. Это просто её мама...
  
  - Ладно. Теперь давай спать. Как был ужин?
  
  - Гадость, - cказала Фиби.
  
  - Ты слышала, что твой отец говорил об использовании этого слова? Что такого уж гадкого? У тебя на ужин была замечательная баранья отбивная. Я ходила по всей Лексингтон Эвеню только для того, чтобы...
  
  - Отбивная была нормальная. Но Шарлин всегда на меня дышит, когда ставит тарелку. Она дышит на еду и на всё вокруг. Oна на всё дышит.
  
  - Ладно. Давай спать. Поцелуй маму на ночь. Ты помолилась?
  
  - Да, я помолилась в ванной. Спокойной ночи.
  
  - Спокойной ночи. Давай быстренько спать. У меня голова раскалывается, - cказала моя мама.
  
  У неё довольно часто болит голова. Действительно часто.
  
  - Возьми пару таблеток аспирина, - cказала Фиби. - Холден будет дома в среду, да?
  
  - Насколько мне известно... Давай укладывайся. Ниже опустись.
  
  Я услышал, как моя мама вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Я подождал еще пару минут. И тогда я вышел из стенного шкафа. Kогда я выходил, я налетел прямо на Фиби. Потому, что было очень темно, а она вылезла из постели и шла мне навстречу, чтобы сказать мне.
  
  - Я тебя не ударил? - cказал я.
  
  Теперь нужно было говорить шёпотом. Потому, что теперь они оба дома.
  
  - Мне пора двигать, - cказал я.
  
  Я нащупал край кровати в темноте и сел на него. Я стал одевать свои туфли. Я ужасно нервничал. Я должен это признать.
  
  - Сейчас никуда не иди, - прошептала Фиби. - Подожди, пока они уснут!
  
  - Нет. Именно сейчас. Сейчас - самое время, - cказал я. - Она будет в ванной, а папа включит новости или что-то в этом роде. Сейчас - самое время.
  
  Я так дико разволновался, что не мог завязать свои проклятые шнурки. Не то, что они меня убили бы, если бы поймали дома. Просто это было бы ужасно неприятно и всё такое.
  
  - Да где же ты? - Позвал я Фиби.
  
  Было так темно, что я даже не видел её.
  
  - Здесь.
  
  Она стояла прямо рядом со мной. Я её даже не видел.
  
  - Я оставил свои чертовы чемоданы на вокзале, - cказал я. - Послушай, Фиб. У тебя есть какие-то деньги? Я практически пустой.
  
  - Только мои рождественские деньги. На подарки и всё такое. Я еще ничего не покупала.
  
  - О...
  Я не хотел брать её деньги на подарки.
  
  - Хочешь, я тебе дам денег?
  
  - Я не хочу брать твои рождественские деньги.
  
  - Я могу тебе одолжить немного, - cказала она.
  
  И тогда я услышал, как она закопошилась в письменном столе Д.Б., стала выдвигать миллион ящичков и что-то нащупывать в темноте руками. В комнате было абсолютно темно.
  
  - Если ты уедешь - ты не увидишь меня в спектакле, - cказала она.
  
  Её голос как-то дрогнул, когда она это сказала.
  
  - Нет, я увижу. Я никуда не уеду до спектакля. Неужели ты думаешь, что я хочу пропустить спектакль? - cказал я. - Я, наверное, побуду у мистера Антолини. Скорее всего - до вечера вторника. А потом - приду домой. Я тебе позвоню при первой возможности.
  
  - Вот, - cказала Фиби.
  
  Она протягивала мне деньги, но в темноте не могла найти мою руку.
  
  - Где?
  
  Она положила деньги в мою ладонь.
  
  - Эй, мне не нужно столько, - cказал я. - Дай мне только два доллара и всё. Серьёзно... Возьми.
  
  Я попытался отдать ей деньги назад. Но она не взяла.
  
  - Можешь взять все. Отдашь потом. Принесёшь их на спектакль.
  
  - Боже мой, сколько здесь?
  
  - Восемь долларов и восемьдесят пять центов. Нет... Шестьдесят пять центов - я немного потратила.
  
  И тогда я вдруг заплакал. Я не мог ничего с собой поделать. Я заплакал так, чтобы никто не услышал. Но я заплакал. Фиби это ужасно перепугало. Она подошла и пыталась меня успокоить. Но это уж как начнется - не остановишь. Я по-прежнему сидел на краю кровати и плакал. Она обвила свою руку вокруг моей шеи, а я тоже обнял её. Но я не мог перестать плакать еще долгое время. Мне казалось, что я сейчас захлебнусь от слез. Боже мой, я ужасно перепугал Фиби. Чертово окно было открыто, и я чувствовал, как она дрожит. На ней была только пижамка. Я попытался уложить её в постель, но она не хотела ложиться. В конце концов я успокоился. Но на это ушло очень и очень много времени. И тогда я застегнул своё пальто. Я сказал ей, что я буду держать связь. Она сказала, что я могу спать в её комнате, если я хочу. Но я отказался. Я сказал, что мне лучше свалить. Что мистер Антолини ждет меня и всё такое. Потом я вынул свою охотничью шапку из кармана своего пальто и отдал её Фиби. Она любит всякие сумасшедшие шапки. Она не хотела брать шапку, но я её заставил. Я могу поспорить, что онa в ней уснула. Она действительно любит такие шапки. И тогда я сказал ей, что обязательно позвоню, как только получится. И потом ушел.
  
  Выходить из дома, почему-то, оказалось гораздо проще, чем в него пробираться. Во-первых, меня абсолютно не волновало, если они меня поймают. Совершенно не волновало. Я так себе решил - поймают так поймают. Я почти даже хотел, чтобы они меня поймали.
  
  Я спустился до самого низа по ступенькам вместо того, чтобы поехать на лифте. Я чуть не свернул себе шею на десяти миллионах мусорных куч, но я нормально выбрался наружу. Лифтер меня даже не увидел. Он до сих пор, наверное, думает, что я наверху у Дикстинов.
  
  
  24
  Мистер и миссис Антолини жили в роскошной квартире на Саттон Плэйс, где гостиная с баром и всё такое находились от плоскости всей остальной квартиры на две ступеньки ниже. Я там неоднократно бывал. Потому, что когда я ушел из Элктон Хилла, мистер Антолини приходил к нам в гости на ужин довольно часто - узнать, как у меня идут дела. Тогда он еще не был женат. А потом, когда он женился, я довольно часто играл с ним и его женой в теннис в теннисном клубе "Вест Сайд" в Форест Хиллс, на Лонг Айленде. Миссис Антолини была членом этого теннисного клуба. Она была большая транжира. Еще она была лет на шестьдесят старше мистера Антолини. Но они, похоже, очень хорошо друг с другом ладили. Во-первых - они оба были очень образованные. Особенно - мистер Антолини. Только он, кроме всего, был еще гораздо более остроумный, когда вы с ним общались. Почти, как мой брат Д.Б.. А миссис Антолини была, всё же, более серьёзная. У неё бывали довольно тяжелые приступы астмы. Они оба читали все рассказы Д.Б.. В смысле и миссис Антолини - тоже. И когда Д.Б. уезжал в Голливуд, мистер Антолини позвонил ему и сказал, чтобы он этого не делал. Но он всё равно уехал. Мистер Антолини говорил, что тому, кто может писать так, как Д.Б., нечего делать в Голливуде. Это именно и практически то, что говорил я.
  
  Мне бы стоило пройти до их дома пешком, так как я не хотел без необходимости тратить рождественские деньги Фиби. Но я почувствовал себя как-то нехорошо, когда оказался на улице. Как-то кружилась голова. Поэтому я взял такси. Я не хотел его брать, но я взял. Даже пока я поймал машину, я чувствовал себя довольно скверно.
  
  Когда я позвонил, дверь мне открыл мистер Антолини. После того, как лифтер, наконец-то, поднял меня на этаж. Сволочь. Мистер Антолини был в халате и тапочках, в одной руке держал стакан с коктейлем. Он был довольно изысканным человеком, и он довольно прилично любил выпить.
  
  - Холден, мой мальчик! - cказал он. - Боже мой, он вырос еще на пол метра. Рад тебя видеть.
  
  - Как Bы, мистер Антолини? Как миссис Антолини?
  
  - У нас - просто замечательно. Давай пальто.
  
  Он взял моё пальто и повесил его.
  
  - Я уже ожидал увидеть тебя с новорожденным младенцем на руках. Некуда деваться... Снежинки на ресницах...
  
  Иногда он ужасно остроумен. Он обернулся и крикнул в сторону кухни:
  
  - Лилиан! Что там у нас с кофе? Поспевает?
  
  Лилиан - это было имя миссис Антолини.
  
  - Кофе готов! - крикнула она ему в ответ. - Это Холден? Привет, Холден!
  
  - Привет, миссис Антолини!
  
  У них в доме всегда приходится кричать. Это потому, что они оба никогда не бывают одновременно в одной и той же комнате. Это было даже как-то смешно.
  
  - Садись, Холден, - cказал мистер Антолини.
  
  Было видно, что он слегка под бухом. Комната выглядела так, как будто только что ушли гости. По всей квартире стояли стаканы и посудины с орешками в них.
  
  - Извини за беспорядок, - cказал он. - У нас были гости из Баффало. Друзья миссис Антолини. Между прочим - еще те "баффалы". Настоящие быки.
  
  Я рассмеялся, и миссис Антолини чего-то прокричала мне из кухни. Но я ничего не расслышал.
  
  - Что она сказала? - cпросил я мистера Антолини.
  
  - Она сказала, чтобы ты не смотрел на неё, когда она зайдет. Она только встала c постели.
  
  - Хочешь сигарету? Ты сейчас куришь?
  
  - Спасибо.
  
  Я взял сигарету из коробки, которую он мне протянул.
  
  - Иногда. Я так уж много не курю.
  
  - Ага. Могу поспорить, что много не куришь...
  
  Он дал мне прикурить от большой настольной зажигалки.
  
  - Итак... Ты и Пэнси - разошлись, как в море корабли, - cказал он.
  
  Он всегда выражался очень своеобразно. Иногда, мне это очень нравилось. А иногда - не очень. Он иногда немножко перегибал палку. Я не хочу сказать, что он говорил неостроумно или тому подобное. Нет, это было остроумно. Но иногда это действует на нервы, когда кто-то всегда говорит подобные вещи - "разошлись, как в море корабли". Д.Б. тоже иногда делает так, когда уж слишком.
  
  - Так в чем была проблема? - cпросил меня мистер Антолини. - Как у тебя было с английским? А то я сейчас выставлю тебя за дверь, если ты завалил английский. Ты же у нас маленький виртуоз по сочинениям.
  
  - О, английский я сдал нормально. Вот устную литературу, однако, - завалил. За весь семестр я написал всего два сочинения, - cказал я. - Я завалил Устную Речь. У нас был такой обязательный курс - "Устная Речь". Вот его я и завалил.
  
  - Почему?
  
  - О... Я не знаю почему. Я как-то не хотел даже брать этот курс.
  
  У меня по-прежнему вроде как кружилась голова. А тут, внезапно, ещё и разболелась. В самом деле разболелась. Но было очевидно, что его интересуют подробности. Поэтому я ему немного рассказал.
  
  - В рамках этого курса каждый в классе должен встать и произнести речь. Ну, Вы знаете... Без подготовки, экспромтом и всё такое. И если ученик хоть как-то отклонятся от темы - все должны кричать ему "Отклонение!!!" как можно быстро. Меня это дико бесило. Я получил за это дело единицу.
  
  - Почему?
  
  - О, я не знаю почему. Всё это дело с отклонением от темы действовало мне на нeрвы. Я не знаю... Моя проблема в том, что я люблю, когда кто-то отклоняется от темы. Так оно гораздо интереснее и всё такое.
  
  - Тебя не интересует, что человек должен придерживаться определённой темы и говорить в рамках этой темы, когда он тебе о чем-то говорит?
  
  - О, конечно! Мне нравится, когда кто-то придерживается заданной темы. Но мне не нравится, когда они придерживаются темы слишком. Я не знаю. Мне, наверное, просто не нравится, когда надо придерживаться заданной темы постоянно. Ученики, которые получали по Устной Речи "отлично" - это были те, кто придерживался заданной темы постоянно. Я это признаю. Но был один парень - Ричард Кинселла. Он особо не придерживался заданной темы, и ему постоянно кричали "Отклонение". И это было ужасно. Потому, что он, во-первых, очень нервничал. Я имею в виду, что он был очень нервный парень. И его губы очень дрожали, когда была его очередь произносить речь. И если вы сидите где-то в глубине аудитории, его почти даже не слышно. Зато когда его губы переставали дрожать, мне его речи нравились больше, чем речи других. Однако, он тоже практически завалил этот курс. Он получил по нему два с плюсом потому, что они постоянно орали ему "Отклонение". Например, он рассказывал о ферме, которую его отец купил в Вермонте. Они орали ему "Отклонение" всё время, пока он рассказывал, и этот учитель, мистер Винсон, поставил ему единицу за этот рассказ потому, что он так и не рассказал, какие животные и какие овощи и так далее были на этой ферме. Что он делал, этот Ричард Кинселла, так он начинал рассказывать о чем то одном. А потом вдруг он каким-то образом уже говорил о каком-то письме, которое его мама получила от его дяди, и как его дядя заболел полиомиелитом и т. д., когда ему было сорок два, и как он никого не пускал к себе в больницу. Потому, что не хотел, чтобы люди видели его калекой в этих ужасных скобах. Это не имело ничего общего в фермой - я с этим согласен. Зато это было хорошо. Это хорошо, когда кто-то рассказывает о своем дяде. Особенно, когда начинает рассказывать о ферме отца, а потом, совершенно неожиданно, вдруг увлекается рассказом о своем дяде. Я имею в виду, что это гнусно орать на него "Отклоняешься!", когда он рассказывает что-то доброе и так увлечён своим рассказом. Я не знаю. Это трудно объяснить.
  
  Я, в общем-то, даже особо и не пытался объяснять. Во-первых, у меня вдруг ужасно разболелась голова. Я просто не мог дождаться, когда миссис Антолини наконец принесёт кофе. Вот что меня жутко бесит - это когда говорят, что кофе готов, а его не несут.
  
  - Холден... Один маленький, невзрачно-скучный педагогический вопрос. Тебе не кажется, что всему своё место и время? Тебе не кажется, что если кто-то начинает рассказывать про отцовскую ферму, ему стоит про неё и рассказывать, а не перескакивать на рассказ про костыли своего дяди? А то ведь если кому-то так нравится тема костылей его дяди - почему бы с самого начала не избрать это своей темой? Вместо фермы?
  
  Я что-то не особо был в настроении думать, отвечать и всё такое. У меня болела голова и чувствовал я себя гнусно. У меня даже как бы живот разболелся, если вам так хочется знать правду.
  
  - Да... Я не знаю. Я думаю, что мог бы. Я имею в виду, что мог бы и выбрать своего дядю, как тему своего рассказа. Вместо фермы, раз уж его это больше интересовало. Но что я хочу сказать... Очень часто ты просто не знаешь, что тебя больше всего интересует до тех пор, пока не начинаешь говорить о том, что тебя вообще не интересует. Я имею в виду, что иногда просто невозможно удержаться. Я думаю, что надо оставить человека в покое, если он рассказывает что-то по крайней мере интересное, и если он так своим рассказом увлечён. Мне нравится, когда человек чем-то увлечен. Это хорошо. Вы просто не знаете этого учителя, мистера Винсона. Иногда он мог просто довести до бешенства. Он и весь этот проклятый класс. Я имею в виду, что он постоянно продолжает талдычить - обобщайте, упрощайте. С некоторыми вещами - это просто невозможно. В смысле, что некоторые вещи просто невозможно обобщить и упростить только потому, что кому-то так захотелось. Вы просто не знаете этого типа, мистера Винсона. Я имею в виду, что он очень умный и всё такое, но оно очевидно, что мозгов у него не густо.
  
  - Кофе, господа, наконец-то, - cказала миссис Антолини.
  
  Она вошла с подносом, на котором стояли кофе, печенье и еще какая-то всячина.
  
  - Холден! Даже не смотри на меня. Я - просто жуть.
  
  - Привет, миссис Антолини, - cказал я.
  
  Я начал было вставать и всё такое, но мистер Антолини схватил меня за пиджак и потянул обратно вниз. В волосах миссис Антолини было полно этих металлических штук, которыми женщины завивают волосы, и на ней не было ни помады, ни какой другой косметики. Выглядела она действительно не великолепно. Oна выглядела довольно старой и всё такое.
  
  - Я поставлю это здесь. Вы оба - сами себе всё хватайте, - cказала она.
  
  Она поставила поднос на сигаретный столик, отодвинув в сторону все эти стаканы.
  
  - Как твоя мама, Холден?
  
  - Она в порядке. Спасибо. Я не видел её какое-то время, но в последний раз...
  
  - Дорогой, если Холдену понадобится что-нибудь - всё в бельевом шкафу. На верхней полке. Я пошла спать. Я просто валюсь с ног, - cказала миссис Антолини.
  
  Вид у неё действительно был изможденный.
  
  - Вы сможете, мальчики, сами постелить на диване?
  
  - Мы всё сами сделаем. Беги в постель, - cказал мистер Антолини.
  
  Он поцеловал миссис Антолини, она сказала мне "спокойной ночи" и ушла в спальню. Они всегда целовали друг друга при людях.
  
  Я выпил немного кофе и съел половинку кусочка торта, который был твердый, как камень. А мистер Антолини только выпил еще один коктейль. И он их делает себе очень крепкими. Это явно видно. Если он будет так продолжать, так и спиться недолго.
  
  - Пару недель назад я обедал с твоим отцом, - cказал он вдруг. - Тебе это известно?
  
  - Нет, не известно.
  
  - Но тебе, конечно же, известно, что он очень за тебя переживает?
  
  - Я знаю. Конечно, переживает, - cказал я.
  
  Очевидно, что перед тем, как позвонить мне, он получил длинное и ужасающее письмо от директора твоей школы о том, что ты не прикладываешь абсолютно никаких усилий к учёбе. Прогуливаешь уроки. Приходишь на занятия абсолютно неподготовленным. В общем, ты превратился в полного...
  
  - Я не прогуливал никаких уроков. У нас не разрешается прогуливать уроки. Было пару раз такое, что я иногда на уроки не приходил. Как, например, на Устную Речь, о которой я Вам рассказывал. Но прогуливать - я не прогуливал.
  
  Мне совершенно не хотелось это обсуждать. Благодаря кофе мой живот перестал болеть так сильно, но голова по-прежнему раскалывалась. Мистер Антолини зажег еще одну сигарету. Он курил, как паровоз. Потом он сказал:
  
  - Если честно, я даже не знаю, черт возьми, что тебе сказать, Холден.
  
  - Я знаю. Со мной очень трудно разговаривать. Я это понимаю.
  
  - У меня такое впечатление, что ты несёшься к краю какой-то ужасной, ужасной пропасти. Но я, честное слово, не понимаю какой... Ты меня слышишь или нет?
  
  - Слышу.
  
  Было очевидно, что он пытается сосредоточиться и всё такое.
  
  - Это, может быть, та самая пропасть, когда в тридцать лет ты сидишь в каком-то баре и ненавидишь каждого входящего только за то, что он похож на футболиста из институтской команды. Или, может быть, наберешься знаний только ровно на столько, чтобы ненавидеть необразованных людей, которые говорят "Это секрет между нас". Или можешь застрять где-нибудь в офисе, где будешь швырять скрепки в ближайшую стенографистку. Я просто не знаю. Но ты вообще понимаешь, о чем я тебе сейчас говорю?
  
  - Да. Конечно, - cказал я.
  
  И я, конечно, понимал.
  
  - Только Bы неправы со всеми этими делами про ненависть. Я имею в виду, что я не буду ненавидеть футболистов. Нет, в самом деле. Не так уж много людей, которых я ненавижу. Если я даже и ненавижу, так только очень недолго. Kак, например, этого типа Стрэдлэйтера, которого я знал по Пэнси. И этого, еще одного - Роберта Экли. Я ненавидел иx время от времени. Это я признаю. Но это не длилось очень долго. Вот что я имею в виду. Через какое-то время, если я их не видел, если они не заходили в комнату, или если я не встречал их в столовой несколько раз - я даже вроде как бы по ним скучал. Я имею в виду, я даже как бы по ним скучал.
  
   Мистер Антолини какое-то время ничего не отвечал. Он встал и бросил еще один кусок льда в свой стакан, потом он снова сел. Было видно, что он думает. Я очень хотел, однако, чтобы мы закончили эту беседу утром, не сейчас. А он - нет. Люди, чаще всего, хотят обсуждать с вами что-то именно тогда, когда вы этого не хотите.
  
  - Хорошо. Послушай меня мунуту... Может быть, я не скажу это так впечатляюще, как мне хотелось бы, но я напишу тебе обо всём этом письмо через день или два. И тогда там всё будет понятно. Но сейчас - всё равно послушай.
  
  Он снова сосредоточился. А потом сказал:
  
  - Этот обрыв, к которому ты приближаешься - очень своеобразный. Я бы даже сказал - ужасный, - cказал он. - Падающему в него человеку не позволено чувствовать или слышать, когда он упадет на его дно. В этот обрыв продолжаешь падать и падать. Всё устроено для тех людей, кто в тот или иной момент своей жизни искали нечто такое, чего не было в окружающей их жизни. Или им так казалось, что этого самого нечта в окружающей их жизни нет. И поэтому они переставали искать. Они переставали искать еще до того, как даже в самом деле искать начинали. Ты понимаешь мою мысль?
  
  - Да, сэр.
  
  - Серьёзно?
  
  - Да.
  
  Он встал и плеснул еще чего-то спиртного в свой стакан. А потом снова сел. Долгое время он ничего не говорил.
  
  - Я не хочу тебя пугать, - cказал он. - Hо я легко могу себе представить тебя погибающим, так или иначе, за нечто в высшей степени ничтожное.
  
  Он как-то странно на меня посмотрел.
  
  - Если я напишу кое-что для тебя - ты обещаешь мне прочесть это очень внимательно? И сохранить?
  
  - Да. Конечно, - cказал я.
  
  Я и в самом деле сохранил это письмо, которое он мне дал. Оно до сих пор у меня.
  
  Он пошел к своему письменному столу в другом конце комнаты и, не садясь за него, написал что-то на листке бумаги. А потом вернулся и сел с этим листком бумаги в его руках.
  
  - Очень странно, что это было написано не литератором, не поэтом. Это было написано одним психоаналитиком по имени Вильгельм Стекл. Вот что он... Ты меня слышишь?
  
  - Да. Конечно слышу.
  
  - Вот, что он сказал: "Признак незрелого человека в том, что он готов благородно умереть за некий идеал, в то время как зрелый человек хочет скромно жить во имя этого идеала".
  
  Он наклонился ко мне и протянул мне листок. Я прочел его сразу же, как только он мне его дал, поблагодарил его и всё такое и положил листок в карман. Это было очень красиво с его стороны - все эти хлопоты обо мне. Нет, ну в самом деле. Вот только проблема была в том, что я никак не мог сосредоточиться. Боже мой, я вдруг почувствовал, что жутко устал.
  
  Было очевидно, однако, что он не устал совершенно. К тому же, как раз, он был еще и под бухом.
  
  - Я думаю, что в один из ближайших дней, - cказал он, - тебе придётся определить, куда ты хочешь идти. И сразу начинать двигаться в этом направлении. И немедленно. Тебе нельзя терять ни минуты. Особенно - тебе.
  
  Я кивнул. Потому, что он смотрел мне прямо в глаза и всё такое. Но я не очень был уверен, о чем он говорит. Я был довольно уверен, что я знаю, но я в тот момент не очень понимал. Я просто жутко устал.
  
  - Я бы не хотел тебе этого говорить, - cказал он, - Но я думаю, что как только у тебя появится хоть малейшее представление в каком направлении двигаться, первое, что необходимо - это восстановить себя в школе. Ты должен будешь это сделать. Прежде всего - ты ученик. Нравится тебе эта идея или нет. Ты влюблен в знания. И я думаю, что как только ты оставишь позади всех этих мистеров Винеси с их Устными Реча...
  
  - Мистеров Винсонов, - cказал я.
  
  Он имел в виду "всех мистеров Винсонов", а не "всех мистеров Винеси". Мне не стоило, однако, его прерывать.
  
  - Хорошо - мистеров Винсонов. Как только ты оставишь позади себя всех мистеров Винсонов, ты начнешь подбираться всё ближе и ближе - то есть, конечно, если ты этого хочешь, если ты этого ищешь, если ты этого ждешь - к тем самым знаниям, которые будут очень, очень дороги твоему сердцу. Кроме того, ты поймешь, что ты был не первым человеком, кто когда-либо оказался смущенным, потерянным, испуганным и даже доведенным до отвращения человеческим поведением. Ты ни в коем случае не один в списке таких людей. И сам факт того, что ты это узнаешь - подбодрит и окрылит тебя. Множество, множество людей были так же подавлены морально и духовно, как ты сейчас. Но к счастью, некоторые из них записывали все их невзгоды. Ты можешь у них учиться, если ты захочешь. Так же, как в один из дней, если тебе будет чем поделиться, кто-нибудь сможет чему-то поучиться у тебя. Это прекрасная взаимопомошь. И это не только образование. Это - история. Это - поэзия.
  
  Он остановился и прилично отпил из своего стакана. А потом продолжал опять. Боже мой, он действительно разошелся. Он был доволен, что я не пытался остановить его или что-то в этом роде.
  
  - Я не пытаюсь сказать тебе, - продолжал он, - что только образованные и ученые люди способны вносить значительный вклад в развитие человечества. Это не так. Но я да утверждаю, что образованные и ученые люди, если они еще и талантливы и созидательны - что, к сожалению, большая редкость, - имеют тенденцию оставлять после себя бесконечно большее наследие, чем люди, кто просто талантливы и созидательны. Образованные и учёные люди выражают себя гораздо яснее, и у них обычно есть эта страсть доводить свои замыслы до конца. И еще, что самое главное, - в девяти случаях из десяти учёный человек гораздо смиреннее, чем мыслитель необразованный. Ты вообще слушаешь, что я тебе здесь говорю?
  
  - Да, сэр.
  
  Он снова довольно долго ничего не говорил. Я не знаю, или вам приходилось оказываться в подобной ситуации, но это достаточно трудно - сидеть без дела и ждать, пока кто-то сидит и думает и всё такое. На самом деле нелегко. Я изо всех сил пытался не зевнуть. Не в том смысле, что мне было скучно или еще чего в этом роде. Совсем нет. Но я вдруг просто почувствовал себя ужасно сонным.
  
  Академическое образование может сделать для тебя и еще кое-что. Если ты продвинешься в своем образовании достаточно далеко, образование начнет давать тебе предствление о твоих собственных умственных возможностях. Что тебе будет по силам, а что - нет. Вскоре ты будешь иметь четкое представление, какие конкретные мысли твоё сознание способно переварить. По крайней мере, это сможет сэкономить тебе огромное количество времени - ты сможешь избегать ненужных попыток браться за идеи, которые тебе не по зубам. Ты будешь знать свои силы и организовывать своё сознание соответствующим образом.
  
  Вдруг совершенно неожиданно я зeвнул. Какая же я невоспитанная скотина! Но я ничего не мог поделать. Однако мистер Антолини только рассмеялся.
  
  - Давай, - cказал он. - Постелим тебе на диване.
  
  Я пошел за ним, когда он пошел к стенному шкафу и попытался достать простыни, одеяло и всё остальное, которые лежали на верхней полке. Но у него никак не получалось сделать это со стаканом в его рукe. Поэтому он всё допил, поставил стакан на пол и тогда достал всё необходимое из шкафа. Я помог ему донести всё это дело до дивана. Вдвоем мы диван застелили. У него не очень удачно всё это получалось. Он не очень аккуратно всё это заправлял. Но мне, однако, было абсолютно безразлично. Я так устал, что мог спать хоть стоя.
  
  - Как все твои женщины?
  
  - Они в порядке.
  
  Я был совершенно никудышним собеседником - у меня на это не было никакого настроения.
  
  - А как Салли?
  
  Он знал Салли Хэйз. Я их как-то однажды познакомил.
  
  - У неё всё нормально. Я сегодня днём с ней встречался, - боже мой! Казалось, что это было двадцать лет назад. - У нас теперь очень мало общего.
  
  - Чертовски красивая девочка. А как насчет той, другой девочки? Той, о которой ты мне рассказывал? Которая в Мэйне.
  
  - О! Джейн Гэллагер? У неё всё в порядке. Я, наверное, завтра ей позвоню.
  
  Мы уже закончили стелить постель.
  
  - Диван в твоём распоряжении, - cказал мистер Антолини. - Я понятия не имею, куда ты денешь эти свои длинные ноги.
  
  - Ничего страшного. Я уже привык к коротким кроватям, - cказал я. - Большое спасибо. Вы и миссис Антолини действительно сегодня спасли мне жизнь.
  
  - Ты знаешь, где туалет. Если чего надо - крикни. Я еще какое-то бремя побуду на кухне - свет тебе не помешает?
  
  - Нет. Какой, к черту, свет. Спасибо большое.
  
  - Ладно. Спокойной ночи, красавец.
  
  - 'Kойной ночи. Большое спасибо.
  
  Он ушел на кухню, а я пошел в ванную, разделся и всё такое. Я не мог почистить зубы, так как моей зубной щетки у меня с собой не было. Пижамы у меня тоже не было, а мистер Антолини забыл одолжить мне одну из своих. Поэтому я просто вернулся в гостиную, потушил эту маленькую лампу возле дивана и залез в постель в одних трусах. Диван был слишком коротким для меня, но я и в самом деле мог спать хоть стоя, даже не смыкая ресниц. Я полежал с открытыми глазами буквально еще только несколько секунд. Я подумал о том, о чем говорил мне мистер Антолини. О том, как узнать силу своих умственных возможностей и всё такое. Он действительно довольно таки умный парень. Но я не мог держать свои глаза открытыми ни секунды больше. Я мгновенно уснул.
  
  А потом что-то произошло. Я даже говорить об этом не хочу. Я вдруг проснулся. Я не знаю, который это был час и всё такое, но я проснулся. Я почувствовал что-то на своей голове - какую-то мужскую руку. Боже мой! Это в самом деле меня ужасно перепугало. Что это было? Это была рука мистреа Антолини. Что он делал, так это сидел на полу возле дивана, в темноте, и вроде как ласкал меня. Или просто гладил, черт возьми, по голове. Боже мой! Я могу поспорить, что я подпрыгнул метров на триста.
  
  - Какого это хрена Вы тут делаете?
  
  - Ничего! Я просто сижу здесь. Восхищаюсь...
  
  - Это... Чё Вы делаете? - Снова спросил я.
  
  Я не знал, блин, что ему сказать. Я имею в виду, что чувствовал я себя ужасно неприятно.
  
  - А как насчет того, чтобы не орать так громко? Я здесь просто сижу и...
  
  - Мне всё равно пора идти, - cказал я.
  
  Боже мой! Как я распсиховался! Я стал в полной темноте одевать свои проклятые брюки. Я так разнервничался, что с трудом мог попадать в штанины. Я знаю столько извращенцев, и в школах и везде, сколько другие в жизни никогда не видели. Им всем всегда почему-то надо лезть со своими извращениями именно туда, где есть я.
  
  - Куда тебе надо идти? - cказал мистер Антолини.
  
  Он пытался вести себя очень обычно, спокойно, как ни в чем не бывало. Но у него ничего не получалось. Можете мне поверить.
  
  - Я оставил свои чемоданы и всё остальное на вокзале. Я думаю, мне лучше пойти и забрать их оттуда. В них все мои вещи.
  
  - Они и утром там будут. А теперь - давай обратно в постель. Я и сам уже иду спать. Что с тобой?
  
  - Со мной ничего... Просто все мои деньги и вещи в одной из моих сумок. Я сейчас вернусь. Я возьму такси и сейчас вернусь, - cказал я.
  
  Боже мой! Я в темноте чуть не свернул себе шею.
  
  - Дело в том, что это не мои... В смысле - деньги. Это - моей мамы. И я...
  
  - Не делай глупостей, Холден. Давай обратно в постель. Я тоже иду спать. Деньги в целости и сохранности будут на вокзале утром...
  
  - Нет, кроме шуток. Мне надо идти. Серьёзно.
  
  Я был уже практически полностью одет. Только галстук почему-то не мог найти. Я никак не мог вспомнить, куда я положил свой галстук. Я надел пиджак и всё остальное без него. Мистер Антолини теперь сидел в большом кресле немного поодаль от меня и наблюдал за мной. Было темно и всё такое, и я не мог видеть его слишком отчетливо, но я знал, что он внимательно за мной наблюдает. И всё еще бухает. Я видел всё тот же высокий стакан в его руке.
  
  - Ты очень, очень странный мальчик.
  
  - Я знаю, - cказал я.
  
  Я теперь уже даже не искал свой галстук. Я ушел без него.
  
  - До свидания, сэр, - cказал я. - Большое спасибо. Кроме шуток.
  
  Он шел прямо за моей спиной, когда я пошел к входной двери. И когда я вызывал лифт - он стоял в дверном проёме. Всё, что он сказал, так это только что-то опять про то, что я "очень, очень странный мальчик". Ага... Это я - странный.... Он стоял в дверях до тех пор, пока пришёл этот чёртов лифт. Я никогда в своей жизни так долго не ждал лифта. Я клянусь.
  
  Я понятия не имел о чем еще говорить, пока я ждал лифт. А он всё продолжал там стоять. Поэтому я сказал:
  
  - Я начну читать какие-нибудь хорошие книги. Действительно начну.
  
  Я имею в виду, что я должен был что-то сказать. Всё это было ужасно неловко.
  
  - Ты хватай свои сумки, и давай скорей назад - я оставлю дверь незапертой.
  
  - Большое спасибо, - cказал я. - До свидания.
  
  Лифт наконец приехал. Я зашел в него и спустился вниз. Боже мой, меня трясло, как сумасшедшего. И еще - я сильно вспотел. Когда со мной происходят такие вот извращения - меня бросает в пот, как последнюю сволочь. С самого моего детства подобные вещи происходили со мной раз двадцать. Терпеть этого не могу.
  
  
  25
  Когда я оказался на улице, уже светало. Еще было и довольно холодно. Но это было даже приятно, потому как я весь вспотел. Я не знал, куда мне идти. Я не хотел идти в какую-то другую гостиницу и потратить на это все Фибины деньги. Поэтому, в конце концов, я сделал вот что - я дошел аж до Лексингтон, спустился в метро и доехал до вокзала Гранд Централ. Мои сумки все были там, и я решил, что я посплю там в этом сумасшедшем зале ожидания, где расположены все эти скамейки. Так я и сделал. Сначала, пока людей было не так уж и много, и я мог задрать кверху свои ноги, это было не так уж и плохо. Но мне не очень хочется всё это обсуждать. Вообще, это было не очень приятно. Никогда даже не пробуйте. Я совершенно серьёзно. Заработаете депрессию.
  
  Я спал только где-то до девяти часов, так как миллион людей стали заходить в зал ожидания и мне пришлось убрать свои ноги. Я не могу так хорошо спать, если мне нужно держать мои ноги на полу. Поэтому я сел. У меня по-прежнему болела голова. Она болела даже еще хуже. И я думаю, что я был в такой депрессии, в какой я не был никогда в своей жизни.
  
  Я не хотел, но я начал думать о мистере Антолини. Интересно, что он сказал миссис Антолини, когда она увидела, что я не остался ночевать у них и всё такое? Вообще-то, меня это не очень сильно волновало. Потому, что я знал, что мистер Антолини очень умный товарищ и он уж наверняка в состоянии придумать чего-нибудь, чтобы ей сказать. Он мог бы ей сказать, что я пошел домой, или что-то в этом роде. Меня это действительно не очень волновало. А вот что меня действительно волновало, так это то, что я проснулся и обнаружил, что он гладит мою голову и так далее. Я имею в виду, а что если я просто ошибся, когда мне показалось, что он сделал на меня этот пидорский наезд? Я думал, а может быть, ему просто нравится гладить мальчиков по голове, когда они спят? В смысле, а как можно вообще говорить о подобных вещах с уверенностью? Практически - невозможно. Я даже начал думать, не стоило ли мне действительно взять свои вещи и вернуться к ним домой - так, как я ему сказал, что я сделаю. В смысле, я начал думать, что если он даже и был пидором, то он в любом случае был очень добр по отношению ко мне. Я думал о том, как он не возражал, когда я позвонил ему среди ночи, и как он предложил мне прийти к нему в дом, если мне больше некуда было идти. И как он возился со мной всё это время, давая мне советы, как определить возможности моего разума и всё такое. И как он оказался в общем-то единственным человеком, который даже близко подошел к тому мальчику, Джеймсу Каслу, о котором я вам рассказывал, как он погиб. Я думал обо всех этих вещах. И чем больше я обо всём этом думал, тем больше и больше впадал в депрессию. Я имею в виду, что я начал думать, а не следует ли мне пойти обратно к нему в дом. Может быть, он гладил меня по голове просто так. Но чем больше я об этом думал, однако, тем больше и больше я чувствовал себя подавленным и растерянным. А что делало всё это ещё хуже - так это то, что у меня вдруг ужасно разболелись глаза. Они болели и пекли от того, что я совершенно не выспался. Кроме того, я вроде бы подхватил какую-то простуду, а у меня при себе не было даже проклятого носового платка. У меня были они в чемодане, но мне как-то не хотелось доставать его из камеры хранения, открывать его прямо при людях и всё такое.
  
  На скамейке рядом со мной кто-то оставил журнал, и я начал его читать. Я думал, что это отвлечет меня от моих мыслей о мистере Антолини и миллионе всяких других вещей. Хотя бы ненадолго. Но эта проклятая статья, которую я начал читать, расстроила меня чуть ли не еще больше. Вся эта статья была о гормонах. Там было написано о том, как вы должны выглядеть - ваше лицо, глаза и всё остальное - если ваши гормоны в порядке. Так вот, я так, как надо - не выглядел. Я выглядел именно так, как этот экспонат из статьи, у которого гормоны были паршивые. Поэтому я стал волноваться о своих гормонах. Потом я стал читать статью о том, как можно определить, есть у вас рак, или нет. Там было сказано, что если у вас во рту есть какие-то ранки, которые не заживают быстро - это, скорее всего, является симптомом того, что у вас есть рак. У меня уже недели две на губе изнутри была какая-то маленькая ранка. Поэтому я решил, что у меня начинается рак. Это был очень развесёлый журнал. В конце концов я перестал его читать и вышел из здания вокзала пройтись. Я решил, что через пару месяцев я умру, так как у меня рак. Я действительно так решил. Я даже был абсолютно уверен. Особого восторга, естественно, от всего этого я не испытывал. Было похоже, что сейчас начнется дождь, но я всё равно пошёл пройтись. Хотя бы для того, как я решил, чтобы где-то позавтракать. Я не был особо голоден, но я решил, что хоть что-нибудь съесть надо. В смысле, хоть что-нибудь, в чем есть какие-то витамины. Поэтому я пошел в сторону Ист-Сайда, где было много довольно недорогих ресторанов - я не хотел тратить слишком много денег.
  
  Когда я шел по улице, я проходил мимо двух мужиков, которые выгружали из грузовика большую рождественскую ёлку. Один из них постоянно приговаривал другому: "Держи эту суку кверху! Держи её, бога ради, вертикально!". Это, конечно же, просто восхитительно так говорить о рождественской ёлке. Каким-то ужасным образом, однако, это было даже смешно, и я даже, как бы, засмеялся. Это было, наверное, самое худшее, что я мог сделать в этот момент, потому, что как только я засмеялся - меня тут же стошнило. Честное слово. Меня даже чуть не вырвало. Но потом всё-таки прошло. Я не понимаю почему. В смысле, я не ел ничего несвежего и тому подобного, и обычно у меня довольно таки выносливый желудок. Короче, всё прошло, и я решил, что мне будет гораздо лучше, если я чего-нибудь поем. Поэтому я зашел в этот очень недорогой на вид ресторанчик и купил себе кофе и пончики. Вот только пончиков я не ел. Я что-то не мог их проглотить. Дело в том, что когда вы впадаете из-за чего-то в сильную депрессию, становится ужасно трудно глотать. А вот официант, однако, попался очень нормальный - он даже не включил пончики в счет. Он просто забрал их обратно. А я просто попил кофе. А потом я вышел и двинулся в сторону Пятой Эвеню.
  
  Был понедельник и всё такое, и Pождество уже было совсем на носу, и все эти магазины были открыты. Поэтому было не так уж плохо пройтись по Пятой Эвеню. Кругом царила рождественская атмосфера. Все эти тощие на вид Деды Морозы стояли на углах и звонили в свои колокольчики. И девушки из Армии Спасения, которые никогда не красят губ и вообще не пользуются косметикой, тоже звонили в колокольчики. Я даже как бы смотрел по сторонам в надежде увидеть тех двух монахинь, с которыми познакомился вчера за завтраком, но они мне не попадались. Я знал, что я их вряд ли увижу. Потому, что они мне сказали, что они приехали в Нью Йорк работать учителями. Но я всё равно искал их глазами. Короче, это было неожиданно очень по-рождественскому. Миллион маленьких детей пришли в центр города со своими мамами - заходили и выходили из автобусов, заходили и выходили из магазинов. Я хотел бы, чтобы Фиби тоже была здесь. Она уже не такая маленькая, чтобы остолбенело таращиться на игрушки в игрушечных отделах, но она любит подурачиться и посмотреть на людей. В позапрошлое Pождество я брал её с собой покупать подарки. Мы потрясающе провели время. По-моему, это было в Блумингдэйле. Мы пошли в обувной отдел и делали вид, что хотим купить для неё, для Фиби, одни обалденные очень высокие ботинки. Такие ботинки, у которых миллион дырочек для шнурков. Мы доводили несчастного продавца просто до истерики. Фиби перемеряла штук двадцать пар ботинок, и каждый раз бедный продавец должен был зашнуровать один из них до самого верха. Это был грязный трюк, но Фиби от него просто умирала. В конце концов мы купили пару моккасин вообще без шнурков. Но продавец был очень добрый. Я думаю, что он знал, что мы просто дурачимся. Потому, что Фиби всегда начинает хихикать.
  
  Короче, я всё шёл и шёл по Пятой Эвеню, совершенно без галстука и так далее. И тут вдруг стало происходить нечто очень странное. Как только я доходил до конца квартала и ставил ногу на этот чёртов бордюр, у меня появлялось такое чувство, что я никогда не доберусь до противоположной стороны улицы. Мне казалось, что я буду просто идти, идти, идти, но никто меня больше никогда не увидит. Блин, как я испугался. Вы даже представить себе не можете. Меня бросило в пот, как последнюю сволочь. Всё просто взмокло - от трусов до рубашки. А потом я начал делать вот еще что. Каждый раз, когда я доходил до конца квартала, я воображал себе, что я разговариваю со своим братом Элли. Я говорил ему: "Элли, не дай мне исчезнуть. Элли, не дай мне исчезнуть. Элли, не дай мне исчезнуть. Пожалуйста, Элли". И потом каждый раз, когда я добирался до противоположной стороны улицы, я его благодарил. А потом всё это начиналось снова, когда я доходил до следующего угла. Но я продолжал идти. Я как бы боялся остановиться. Я так думаю - я точно не помню, если хотите знать правду. Я не останавливался до тех пор, пока не дошёл аж до Шестидесятых, уже после зоопарка и всё такое. И тогда я сел на эту скамейку. Я с трудом переводил дыхание, и я до сих пор был насквозь мокрый от пота. Я сидел там, я так думаю, что-то около часа. В конце концов я решил вот что - я решил уйти. Я решил уйти и никогда не возвращаться домой. И я никогда больше не пойду в другую школу. Я решил, что я только еще раз увижу Фиби, как бы попрощаюсь с ней, и отдам ей её рождественские деньги, и потом стану на попутках добираться на Запад.
  
  И что я сделаю, так я решил, - я дойду до Холланд Тоннеля и поймаю попутку. А потом - поймаю еще одну попутку. А потом - еще одну, и еще одну. И через несколько дней я окажусь где-нибудь на Западе, где очень крсиво и солнечно, где меня никто не знает, и я найду себе работу. Я решил, что я могу найти себе работу где-нибудь на заправочной станции - заправлять машины людей бензином и маслом. Мне было, однако, всё равно, какая это будет работа. Главное - что меня никто не будет знать, и я не буду знать никого. Я подумал, что я сделаю - так это притворюсь глухонемым. Таким образом мне ни с кем не придется заводить эти проклятые дурацкие бессмысленные разговоры. Если кто-то захочет мне что-то сказать - им придется писать на клочке бумаги и совать этот клочок мне. И потом, через какое-то время, всем жутко надоест это делать, и я вообще перестану с кем-либо общаться до конца своей жизни. Все будут думать, что я просто какой-то глухонемой болван и оставят меня в покое. Я просто буду заправлять их дурацкие машины бензином и маслом, и мне за это будут платить зарплату и всё такое. И на заработанные деньги я построю себе маленькую избушку, и буду жить в этой избушке до конца своих дней. Я построю эту избушку на опушке леса, но не в самом лесу. Потому, что я хочу, чтобы всегда было ужасно солнечно. Я сам буду готовить себе еду. А потом, если мне захочется жениться и всё такое, я встречу красивую девушку. Она тоже будет глухонемая. И мы поженимся. Она придет и будет жить со мной в моей избушке. И если она захочет со мной поговорить, она будет писать на бумажке так же, как и все остальные. А если у нас будут дети - мы спрячем их где-нибудь ото всех. Мы накупим для них множество книг, и сами научим их читать и писать.
  
  Я ужасно возбудился ото всех этих мыслей. Серьёзно. Я понимал, что вот это место в моих выдумках о том, как я притворюсь глухонемым - это было просто идиотизмом. Но мне всё равно нравилось об этом думать. Но я и в самом деле решил двинуться на Запад. Всё, что я хотел сделать в первую очередь - это попрощаться с Фиби. Поэтому я вдруг просто как сумасшедший побежал через дорогу - я чуть не погиб под колёсами автомобиля, если хотите знать правду - и купил в канцелярском магазине блокнот и карандаш. Я решил, что я напишу ей записку, в которой объясню, где она сможет меня найти, чтобы мы попрощались, и я мог бы отдать ей её рождественские деньги. А потом я отнесу эту записку в её школу, и кто-нибудь из офиса директора ей эту записку передаст. Но я только положил блокнот и карандаш в карман и очень быстрым шагом пошел в сторону её школы - я был слишком возбужден для того, чтобы писать записку прямо в канцелярском магазине. Я шел быстро потому, что хотел передать ей записку до того, как она пойдет домой на обед. У меня было не так уж много времени.
  
  Я, естественно, знал, где находится её школа. Я сам ходил в эту школу, когда я был ребенком. Когда я добрался до школы, у меня появились какие-то странные ощущения. Я не был уверен, что я правильно помню внутреннее расположение. Но я помнил. Там всё было так же, как когда я там учился. Всё тот же большой школьный двор, который был каким-то немного тёмным, с этими решетками на фонарях, чтобы они не разбились, если по ним попадут мячом. Там были всё те же белые круги на асфальте для разных игр и тому подобного. И те же самые старые баскетбольные кольца без сеток - только щит и кольцо.
  
  Нигде вокруг вообще никого не было. Наверное потому, что еще не было перемены, и это было еще не обеденное время. Я видел только одного маленького ребёнка, чёрного мальчика - он шёл в туалет. Из его кармана торчала такая деревянная табличка - нам давали такие же, чтобы было видно, что тебе разрешили пойти в туалет.
  
  Я по-прежнему потел, но уже не так сильно, как раньше. Я пошел к лестнице, сел на первую ступеньку и достал блокнот и карандаш, которые я купил. Ступеньки имели всё тот же запах, как и тогда, когда я ходил в школу. Как будто бы их только что кто-то обосцал. Школьные ступеньки всегда имеют такой запах. Короче, я всё равно там сел и написал тaкую записку:
  
  Дорогая Фиби.
  Я больше не могу ждать до среды. Поэтому я, вероятно, поеду на Запад на попутках сегодня днём.
  Если можешь, жди меня у входа в Музей Искусств в четверть первого - я отдам тебе твои рождественские деньги.
  Я много не потратил.
  Целую, Холден.
  
  Её школа находилась практически прямо рядом с музеем, и она в любом случае должна была пройти мимо него по дороге домой. Поэтому я знал, что она спокойно сможет со мной встретиться. Потом я пошел по ступенькам вверх в сторону кабинета директора, чтобы там отдать записку кому-нибудь, кто смог бы отнести записку прямо Фиби в класс. Я сложил записку раз, наверное, десять. Так, чтобы никто не смог её открыть. В этой проклятой школе никому нельзя верить. Но я знал, что они передадут ей записку, раз я её брат и всё такое.
  
  Пока я поднимался по ступеням, однако, я почувствовал, что меня сейчас снова вырвет. Но меня не вырвало. Я на секунду сел на ступеньку, и мне стало получше. Но пока я сидел, я увидел нечто, что меня ужасно взбесило. Кто-то написал "Иди на хуй" на стене. Это довело меня почти что до бешенства. Я представил себе, как Фиби и все остальные маленькие дети увидят это, и как они будут думать, что же это значит. И как в конце концов какой-нибудь испорченный ребенок станет им объяснять. И как, естественно, все они будут стоять с выпученными от удивления глазами. И как они все будут думать об этом, а, может быть, даже переживать и волноваться еще несколько дней. Я просто хотел убить того, кто это написал. Я представлял себе какого-то извращенца бродягу, который пробрался в школу поздней ночью чтобы помочиться или что-то в этом роде, и он написал вот это на стене. Я представлял себе, как я застал бы его врасплох, и как я бил бы его головой о каменные ступени до тех пор, пока он окончательно не сдох бы в луже крови. Но еще я знал, что у меня никогда не хватило бы храбрости это сделать. И от этого стало еще тоскливее на душе. У меня даже не хватало храбрости стереть эту надпись со стены своей рукой, если хотите знать правду. Я боялся, что какой-нибудь учитель поймает меня стирающим эту надпись и подумает, что её написал я. Но, в конце концов, я её всё-таки стёр. А потом я пошел в офис директора.
  
  Директора поблизости видно не было, зато какая-то пожилая женщина, на вид лет так под сто, сидела за пищущей машинкой. Я сказал ей, что я брат Фиби Колфилд из 4-Б класса и попросил её, пожалуйста, передать Фиби записку. Я сказал, что это очень важно, так как мама заболела и не сможет приготовить для Фиби обед. И поэтому Фиби должна встретиться со мной, и я покормлю её в закусочной. Эта старушка оказалась очень приветливой. Она взяла у меня записку и позвала какую-то другую женщину из соседней комнаты, и эта другая женщина пошла отдавать записку Фиби. А пока - мы с этой столетней старушкой немного поболтали. Она действительно была довольно приветливой. Я сказал ей, что и я когда-то ходил в эту школу. И мои братья - тоже. Она спросила, в какую школу я хожу сейчас, и я ответил, что в Пэнси. Она сказала, что Пэнси очень хорошая школа. Даже если бы я хотел, я вряд ли был бы в силах изменить её мнение. В конце концов, если она считает, что Пэнси хорошая школа - пусть так и считает. Это просто глупо говорить о чем-то новом человеку, которому скоро исполнится сто лет. Они не любят этого слышать. Потом, вскоре, я ушел. Это было даже смешно. Она крикнула мне вслед "Счастливо!". Точно так же, как старик Спэнсер, когда я покидал Пэнси. Боже мой, как я ненавижу, когда кто-то говорит тебе "Счастливо!", когда ты откуда-то уходишь. Меня это сильно угнетает.
  
  Я пошел вниз по другой лестничной клетке и увидел еще одно "Иди на хуй" на стене. Я попытался стереть рукой и эту надпись, но она была нацарапана ножом или еще чем-то. Она не стиралась. Это было безнадежно. Если бы у вас было на это миллион лет, вы бы всё равно не смогли бы стереть даже половины всех надписей "Иди на хуй" во всем мире. Это просто невозможно.
  
  Я посмотрел на стенные часы во дворе для перемен. Было только без двадцати двенадцать. До встречи с Фиби мне нужно было убить еще довольно много времени. Но я всё равно пошел к музею. Мне больше некуда было идти. Я подумал, что, может быть, я зайду в телефонную будку и позвоню Джейн Гэллагер до того, как отправлюсь на Запад. Но что-то не было настроения. Во-первых, я даже не был уверен, что она уже приехала домой на каникулы. Поэтому я просто пошел в музей и там околачивался.
  
  Пока я ждал Фиби в музее, прямо внутри лобби у дверей, ко мне подошли двое маленьких ребят и спросили, не знаю ли я, где находятся мумии. У одного малыша, у того, который спросил меня про мумии, былa расстегнутa ширинка. Я ему об этом сказал. Он застегнул eё прямо тут же, как стоял - он даже не соизволил отойти в сторону за колонну или что-то в этом роде. Сдохнуть можно. Я чуть не рассмеялся. Но вдруг испугался, что меня может вырвать. Поэтому я не рассмеялся.
  
  - Так где тут эти мумии, приятель? - cнова сказал пацан. - Ты знаешь?
  
  Я немного подурачился с ними обоими:
  
  - Мумии? А что это такое? - cпросил я одного из них.
  
  - Ну, сам знаешь... Мумии - это такие мертвяки. Их еще хоронят в этих сакpафигах.
  
  "Сакpафигах"... Сдохнуть можно. Он имел в виду - "саркофагах".
  
  - А почему вы оба не в школе? - cказал я.
  
  - Сёдня нет школы, - cказал пацан, который вел все переговоры.
  
  Он, конечно же, врал, этот маленький сукин сын. Это было так же очевидно, как и то, что я был живой. Но мне всё равно нечего было делать до тех пор, пока появится Фиби, поэтому я показал им, где находятся мумии. Боже мой, когда-то я знал точно, где они находились, но я уже много лет не был в музее.
  
  Вас, ребята, так интересуют мумии? - cказал я.
  
  - Ага.
  
  - Твой друг не умеет разговаривать? - cказал я.
  
  - Он не мой друг. Он - мой братан.
  
  - Он не умеет разговаривать?
  
  Я посмотрел на того, второго, который вообще ничего не говорил.
  
  - Ты вообще говорить можешь? - cпросил я его.
  
  - Ага. Только чего-то неохота.
  
  Наконец мы нашли то место, где были мумии и вошли туда.
  
  - Вы знаете, как египтяне хоронили своих мертвых? - cпросил я одного из них.
  
  - Неа.
  
  - Ладно. Но вам не мешало бы. Это очень интересно. Они обертывали их лица специальной тканью, которая была пропитана какими-то секретными химикатами. Таким образом они могли быть похоронены в саркофагах целые тысячелетия, и их лица не разлагались и так далее. Никто не знает, как это делать, кроме египтян. Даже современная наука.
  
  Чтобы попасть туда, где были мумии, надо было пройти по такому очень узкому коридору, выложенному из камней, якобы взятых прямо из гробницы этого фараона и всё такое. Было довольно страшно. Очевидно, что двум героям, с которыми я шел, было немножко не по себе. Они чуть ли не прижались ко мне. А тот, который вообще не разговаривал, уже практически держал меня за рукав.
  
  - Пошли назад, - cказал он своему брату. - Я ужа их видел. Давай... Эй!
  
  Он развернулся и быстренько побежал обратно.
  
  - Наверна полные штаны наложил, - cказал второй. - Пока!
  
  И он тоже быстро убежал за первым.
  
   Я остался в гробнице совсем один. Мне это даже, как бы, нравилось. Там было так тихо, так спокойно. И тут вдруг - вы в жизни не догадаетесь, что я увидел на стене! Еще одно "Иди на хуй". Оно было написано жирным красным карандашом или чем-то в этом роде, прямо под стеклянной витриной в стене, под камнями.
  
  В этом вся проблема. Просто невозможно найти спокойного и тихого места. Такого просто не существует в природе. Вам может показаться, что такое место есть. Но как только вы там окажетесь - стоит вам только отвернуться, как кто-то проберётся туда и напишет "Иди на хуй" прямо у вас перед носом. Попробуйте когда-нибудь сами. Я даже думаю, что когда я умру и меня зароют на кладбище, и поставят мне могильный камень, на котором будет написано "Холден Колфилд", в каком году я родился и в каком умер, и дальше, прямо под этими надписями, будет написано: "Иди на хуй". Я просто, в самом деле, уверен в этом.
  
  Когда я вышел из того места, где были мумии, я должен был пойти в туалет. У меня был понос, если вы хотите знать правду. Сам понос было бы еще ничего, но произошло нечто еще. Когда я уже выходил из сортира, прямо перед тем, как я подошел к двери, я вроде как потерял сознание. Мне еще, однако, повезло. Я имею в виду, что я мог убиться, когда грохнулся об пол. Но всё, что получилось - я просто как бы упал на бок. Даже смешно, однако, но после того, как я потерял сознание, я почувствовал себя лучше. В самом деле. От того, что я упал, болела моя рука, но зато я больше не чувствовал этого проклятого головокружения.
  
  Было уже около двенадцати десяти или что-то около того, и я пошёл обратно, встал у входных дверей и ждал Фиби. Я думал о том, что это, может быть, последний раз, когда я её увижу. Я имею в виду вообще всех своих родных. Я решил, что я, скорее всего, увижу их когда-нибудь. Но это будет через годы и годы. Я, может быть, вернусь домой, когда мне будет лет тридцать пять. Я решил, что только если кто-то заболеет и захочет увидеть меня перед смертью. Это единственная причина, по которой я оставлю свою избушку и вернусь обратно. Я даже начал представлять себе эту картину - как я вернусь. Я знал, что моя мама ужасно разволнуется, будет рыдать и умолять меня остаться дома и не возвращаться обратно в мою хижину, но я всё равно уеду. Я буду ужасно спокоен. Я успокою и её, а потом пройду через всю гостиную, выну портсигар, зажгу себе сигарету. Я буду спокоен, как удав. Я приглашу их всех навестить меня когда-нибудь, если им захочется. Но я не буду особо настаивать. Что я сделаю, так это позволю Фиби приехать и навестить меня летом. И еще на рождественские и на весенние каникулы. И Д.Б. тоже сможет приехать ко мне на время и пожить в моей хижине, если ему понадобится тихое, спокойное место для его литературы. Но в моей хижине я не позволю ему писать никаких сценариев - только рассказы и книги. Я заведу такое правило, когда никому, кто меня навещает, не будет позволено делать что-либо фальшивое или лицемерное. Тем, кто только попытается сделать нечто фальшивое - не будет места в моём доме.
  
  Вдруг я посмотрел на часы в гардеробе, и было уже без двадцати пяти час. Я начал беспокоиться, что, может быть, эта старушка из школы сказала той второй женщине не передавать мою записку Фиби. Я начал беспокоиться, что, может быть, она сказала ей мою записку сжечь или еще чего. Я действительно дико испугался. Я действительно хотел увидеть Фиби перед тем, как отправлюсь в дорогу. Я имею в виду, что у меня были её рождественские деньги.
  
  Наконец я её увидел. Я увидел её через стеклянную часть двери. А увидел я её потому, что на ней была моя сумасшедшая охотничья шапка - эту шапку было видно миль, наверное, с десяти.
  
  Я вышел из дверей музея и пошел по этим каменным ступеням ей навстречу. Чего я не мог понять, так это того, что она была с большим чемоданом. Она шла через Пятую Эвеню и тащила за собой этот огромный проклятый чемодан. Она еле его тащила. Когда я уже подошел поближе, я обнаружил, что это был мой старый чемодан. Тот самый, который был у меня, когда я учился в Вутоне. Я никак не мог понять, какого черта она с ним делает.
  
  - Привет, - cказала она, когда подошла поближе.
  
  Она совсем запыхалась из-за этого идиотского чемодана.
  
  - Я думал, что ты уже не придёшь, - cказал я. - А что там в этом чемодане? Мне ничего не надо. Я уезжаю в чем стою. Я даже не беру вещи, которые оставил на вокзале. Что за хлам ты туда насовала?
  
  Она поставила чемодан.
  - Там мои вещи, - cказала она. - Я еду с тобой. Можно? Хорошо?
  
  - Что? - cказал я.
  
  Я чуть не упал, когда она это сказала. Я клянусь Богом - я чуть не упал. У меня вроде как закружилась голова, и я подумал, что сейчас снова потеряю сознание.
  
  - Я спустила чемодан в заднем лифте, чтобы Шарлин меня не увидела. Он не тяжелый. Всё, что там есть - это два платья, и мои моккасины, и моё бельё, и носки, и еще кое-что. Попробуй - он не тяжелый... Можно я поеду с тобой? Холден? Можно? Пожалуйста.
  
  - Нет. Заткнись.
  
  Я думал, что я сейчас начисто отключусь. В смысле, я не имел в виду говорить ей "заткнись" и всё такое, но я думал, что я сейчас снова потеряю сознание.
  
  - Почему мне нельзя? Пожалуйста, Холден! Я ничего не буду делать - я просто поеду с тобой! И всё! Я даже не возьму с собой свои вещи, если ты не хочешь. Я возьму только свою...
  
  - Ты ничего не возьмешь. Потому, что ты никуда не поедешь. Я еду один. Поэтому - заткнись.
  
  - Пожалуйста, Холден! Возьми меня с собой. Я буду очень, очень, очень... Ты даже не будешь...
  
  - Ты никуда не поедешь. А теперь - заткнись. Дай мне сюда чемодан, - cказал я.
  
  Я забрал у неё чемодан. Я уже чуть было её не ударил. На секунду мне показалось, что я сейчас её ударю. В самом деле. Она начала плакать.
  
  Мне казалось, что ты должна была играть в школьном спектакле... Мне казалось, что ты должна играть в этом спектакле Бенедикта Арнолда.., - cказал я.
  
  Я сказал это очень язвительно.
  
  - Так чё ты хочешь? Не хочешь быть в спектакле, чёрт возьми?
  
  От этого она расплакалась ещё сильнее. Я был доволен. Вдруг я захотел, чтобы она плакала до тех пор, пока у неё глаза не повылазят. Я её почти ненавидел. Я думаю, что я ненавидел её особенно потому, что если она поедет со мной, она больше не будет играть в этом спектакле.
  
  - Пошли, - cказал я.
  
  Я начал подниматься по ступенькам обратно в музей. Я решил - что я сделаю, так это сдам этот идиотский чемодан, который она принесла, в гардероб. И тогда она сможет забрать его обратно в три часа, после школы. Я понимал, что она не может взять его с собой в школу.
  
  - Пошли сейчас же! - cказал я.
  
  Она, однако, не пошла со мной вверх по ступенькам. Она со мной не пошла. А я поднялся наверх, сдал чемодан в гардероб и потом спустился обратно к ней. Фиби по-прежнему стояла на тротуаре, но повернулась ко мне спиной, когда я к ней подходил. Это она может. Она может повернуться к вам спиной, когда ей так хочется.
  
  - Я никуда не еду. Я передумал. Перестань плакать и заткнись, - cказал я.
  
  И что было смешно - она даже не плакала, когда я это сказал. Но почему-то я всё равно это сказал.
  
  - Давай скорей. Я отведу тебя обратно в школу. Давай скорей. Опоздаешь.
  
  Она мне ничего не ответила. Я хотел взять её за руку, но она мне её не дала. Она продолжала от меня отворачиваться.
  
  - Ты пообедала? Ты уже пообедала или нет? - cпросил я её.
  
  Но она мне не отвечала. Всё, что она сделала - это вынула мою красную охотничью шапку, тy самую, которую я ей подарил, и буквально швырнула её мне в лицо. И снова повернулась ко мне спиной. Меня это просто убило, но я ничего не сказал. Я только поднял шапку и положил её в карман своего пальто.
  
  - Эй, давай! Я проведу тебя до школы, - cказал я.
  
  - Я не пойду обратно в школу.
  
  Я не знал, что ей ответить, когда она это сказала. Несколько минут я просто стоял молча.
  
  - Тебе надо вернуться в школу. Ты же хочешь быть в этом спектакле, ведь так? Ты же хочешь быть Бенедиктом Арнолдом, ведь так?
  
  - Нет.
  
  - Конечно хочешь. Я уверен, что хочешь. Ну, давай. Пошли. - cказал я. - Во-первых, я никуда не уезжаю. Я тебе уже сказал. Я иду домой. Я пойду домой, как только ты пойдешь обратно в школу. Сначала я пойду на вокзал и заберу там свои вещи, а потом я пойду прямо...
  
  - Я сказала, что я не пойду обратно в школу. Ты можешь делать всё, что ты хочешь, но я обратно в школу не пойду, - cказала она. - Поэтому заткнись.
  
  Этo был первый раз в жизни, когда она сказала мне "заткнись". Это прозвучало ужасно. Боже мой, как ужасно это прозвучало. Это прозвучало хуже, чем грязные ругательства. К тому же, она по-прежнему не смотрела в мою сторону, и каждый раз, когда я пытался положить руку ей на плечо, она от меня уворачивалась.
  
  - Послушай, хочешь прогуляемся? - cпросил я её. - Хочешь, прогуляемся до зоопарка? Если я разрешу тебе не идти обратно в школу после обеда и мы просто прогуляемся - ты прекратишь эти свои сумасшедшие капризы?
  
  Она ничего не ответила, поэтому я повторил всё с самого начала.
  
  - Если я разрешу тебе прогулять школу после обеда и пpойтиcь немного - ты прекратишь эти свои сумасшедшие капризы? Ты завтра пойдешь в школу, как все приличные дети?
  
  - Захочу - пойду. Захочу - не пойду, - cказала она.
  
  И вдруг она побежала через дорогу, даже не посмотрев по сторонам, не идут ли там машины. Иногда она ведет себя просто, как сумасшедшая.
  
  Я за ней, однако, не пошёл. Я знал, что она всё равно пойдет за мной, поэтому пошел в сторону зоопарка. Я шел по улице со стороны Центрального парка, а она пошла в том же направлении, но по противоположной стороне. Она не смотрела на меня, но было очевидно, что она следит за мной краем глаза. Она видела, куда я иду. Короче говоря, мы таким образом дошли аж до самого зоопарка. Единственный раз, когда я встревожился - это когда двухэтажный автобус оказался между нами, и я не мог видеть, где её там носит на той стороне улицы. Но когда мы дошли до зоопарка, я просто крикнул ей: "Фиби! Я иду в зоопарк! Давай, пошли!". Она не посмотрела в мою сторону, но я точно знал, что она меня yслышала. И когда я стал спускаться по ступеням в зоопарк, я увидел, как она перебегает улицу и идёт за мной.
  
  Людей в зоопарке было не так уж много, потому, что день был довольно-таки скверный. Но несколько человек было возле бассейна с морскими львами. Я хотел было пройти мимо, но Фиби остановилась и изобразила, вроде она смотрит, как этих морских львов кормят - один мужик бросал им рыбу. Поэтому я вернулся назад. Я решил, что это хорошая возможность с ней помириться. Я подошел к ней и, как бы, встал прямо за спиной, и, как бы, положил свои руки ей на плечи. Но она присела и выскользнула из-под моих рук - она определённо может быть ужасно строптивой, если ей так захочется. Она продолжала там стоять, пока морских львов кормили, а я по-прежнему стоял прямо позади неё. Но рук ей на плечи я больше не клал - я боялся, что она и в самом деле от меня сбежит. Дети - они очень странные. С ними надо быть очень осторожным.
  
  Когда мы ушли от морских львов, она не хотела идти близко около меня. Но и слишком далеко от меня тоже не отходила. Она вроде как шла по одной стороне дорожки, а я шел по другой. Это было не так уж замечательно, но это было лучше, чем когда она шла за километр от меня, как раньше. Мы прошли еще немного и какое-то время посмотрели на медведей на маленькой горке. Hо смотреть там особо было нечего. Было видно только одного медведя - белого, полярного. Другой медведь, бурый, сидел в своей пещере и не хотел выходить. Всё, что было видно - это его задницу. Рядом со мной стоял один малыш в ковбойской шляпе практически на его ушах, который всё время повторял своему отцу:
  
  - Папа, заставь его выйти! Заставь его выйти!
  
  Я посмотрел на Фиби, но она не смеялась. Вы же знаете, как это бывает с детьми - когда они на вас сердятся, они никогда в жизни не засмеются.
  
  Когда мы ушли от медведей, мы ушли из зоопарка совсем. Мы перешли через эту улочку в парке, и потом прошли по одному из маленьких тоннелей, которые всегда воняют от того, что все там мочатся. Этот тоннельчик вел к каруселям. Фиби по-прежнему со мной не разговаривала, но она уже шла рядом со мной. Я хотел было взять её за хлястик на её пальто, но она не позволила.
  
  - Держи свои руки подальше от меня, если ты не возражаешь, - cказала она.
  
  Она всё еще сердилась на меня. Но уже не так, как она сердилась раньше. Короче, мы всё ближе и ближе приближались к карусели, и уже было слышно эту дурацкую музычку, которую там всегда играют. Это была песенка "О, Мария!". Ту же самую песенку играли и пятьдесят лет назад, когда я был маленьким. Что хорошо в этих каруселях, так это то, что на них на всех всегда играют одни и те же песенки.
  
  - Я думала, что карусель зимой закрывают, - cказала Фиби.
  
  Это был первый раз, когда она что-либо сказала. Она, наверное, забыла, что должна на меня сердиться.
  
  - Может быть, это потому, что сейчас Рождество, - cказал я.
  
  Она ничего не ответила, когда я это сказал. Она, наверное, всё-таки помнила, что должна на меня сердиться.
  
  - Хочешь на ней прокатиться? - cказал я.
  
  Я знал, что она скорее всего хочет. Когда она была совсем крошечной, и Элли, и Д.Б., и я ходили с ней в парк, она просто cxодила с ума от карусели. Её невозможно было вытащить из этой проклятой штуки.
  
  - Я уже слишком большая, - cказала она.
  
  Я думал, что она мне не ответит. Но она ответила.
  
  - Ничего ты не большая. Давай. Я тебя подожду. Давай, - cказал я.
  
  Мы уже были прямо рядом с каруселью. На карусели каталось несколько детей. В основном это были совсем маленькие дети. Несколько родителей ждали их тут же рядом, сидя на скамейках и всё такое. Что я сделал, так это подошел к кассе, где продавали билеты, и купил Фиби билет. А потом я отдал билет ей. Она стояла прямо рядом со мной.
  
  - Вот, - cказал я. - Подожди секунду - возьми обратно еще и все свои деньги.
  
  Я начал отдавать ей остатки денег, которые она мне одолжила.
  
  - Держи их. Пусть будут у тебя, - cказала она.
  
  А потом вдруг сразу добавила:
  
  - Пожалуйста.
  
  Это очень угнетает, когда вам говорят "пожалуйста". Я имею в виду, если это Фиби или еще кто-то. Это наводит на меня жуткую депрессию. Но я положил деньги в свой карман.
  
  - А ты не будешь кататься? - cпросила она меня.
  
  Она как-то странно на меня посмотрела. Было ясно, что она уже не очень на меня сердилась.
  
  - Может быть, в следующий раз. Я пока на тебя посмотрю, - cказал я. - Билет у тебя?
  
  - Да.
  
  - Тогда давай - я буду вот здесь на этой скамейке. Я буду смотреть.
  
  Я пошел и сел на скамейку, а Фиби пошла и залезла на карусель. Но сначала она её обошла. Я имею в виду, что она один раз полностью обошла карусель по кругу. И только потом залезла на большую коричневую обшарпанную лошадь. А потом карусель включили, и я стал смотреть, как она всё кружится и кружится. На карусели каталось только пять или шесть детей. И песенка, которую играли сейчас, была "Дым лезет тебе в глаза". Песенка звучала очень джазово и смешно. Все дети пытались схватить золотое кольцо, и Фиби тоже, и я вроде как заволновался, чтобы она не свалилась с этой чертовой лошади. Но я ничего не сказал и ничего не сделал. С детьми оно ведь как - если им хочется схватить золотое кольцо, вы должны им позволить его схватить и не говорить им ничего. Если они свалятся - значит так и будет. Но это очень плохо, если вы им что-то скажете.
  
  Когда карусель остановилась, она слезла с неё и подошла ко мне.
  
  - Теперь ты тоже прокатись хоть разок, - cказала она.
  
  - Нет. Я лучше просто на тебя посмотрю. Я думаю - я просто посмотрю, - cказал я.
  
  Я дал ей еще немного из её денег.
  
  - Вот. Возьми себе еще несколько билетов.
  
  Она взяла у меня деньги.
  
  - Я на тебя больше не злюсь, - cказала она.
  
  - Я знаю. Торопись - сейчас включат эту штуку.
  
  И тут вдруг она меня поцеловала. А потом протянула ладошку кверху и сказла:
  
  - Дождь идет. Начинается дождь.
  
  - Я знаю.
  
  А потом она сделала вот что - ну это просто сдохнуть мало - она сунула руку в карман моего пальто, достала оттуда мою красную охотничью шапку и надела мне на голову.
  
  - Ты не хочешь её себе? - cказал я.
  
  - Ты можешь её немного поносить.
  
  - Хорошо. Но ты поторапливайся. А то сейчас включат карусель. Или займут твою лошадь.
  
  Но она не уходила.
  
  - Ты мне правду сказал? Ты действительно никуда не уедешь? Ты действительно после этого пойдешь домой? - cпросила меня она.
  
  - Ага, - cказал я.
  
  И я действительно говорил правду. Я ей не врал. Я действительно после этого пошел домой.
  
  - А теперь - торопись, - cказал я. - Эту штуку уже включают.
  
  Она побежала и купила себе билет. И успела на эту чертову карусель буквально в последнюю секунду. А потом обошла всю карусель покругу, пока не нашла ту самую свою лошадь. А потом залезла на неё. Она мне помахала, и я помахал ей.
  
  И тут просто хлынул дождь. Как из ведра. Клянусь здоровьем. Все родители и мамаши, и вообще все, побежали и спрятались прямо под крышей самой карусели, чтобы не промокнуть до нитки. А я довольно долго еще оставался сидеть на скамейке. Я действительно серьёзно промок. Особенно мои шея и брюки. Моя охотничья шапка и в самом деле в каком-то смысле прилично защитила меня от дождя. Но в общем я сильно промок. Но меня это, однако, не волновало. Я вдруг почувствовал себя таким счастливым, что Фиби всё кружилась и кружилась. Я, черт возьми, чуть не разрыдался. Я был ужасно счастлив, если хотите знать правду. Я не знаю почему. Может быть, просто потому, что она выглядела такой ужасно счастливой... Просто потому, что она всё кружилась и кружилась в этом своём синем пальтишке и всё такое. Боже, я хотел бы, чтобы вы там оказались и сами это увидели.
  
  
  26
  Вот и всё, что я собираюсь рассказать. Я мог бы, вероятно, рассказать вам о том, что я делал, когда вернулся домой, и как я заболел и всё такое, и в какую школу я должен идти следующей осенью, когда выберусь отсюда. Но мне не хочется. Действительно не хочется. Всё это меня сейчас не очень интересует.
  
  Многие люди, и особенно один тут здешний психоаналитик, постоянно спрашивают меня, буду ли я прилежно учиться, когда пойду в школу в сентябре. Что за дурацкий, по-моему, вопрос? Ну откуда вы знаете, что вы собираетесь делать до тех пор, пока вы этого в самом деле не сделаете? Ответ простой - вы не знаете. Я думаю, что буду. Но, откуда я знаю? Ну, честное слово - это дурацкий вопрос.
  
  Д.Б. не такой назойливый, как они все остальные, но он тоже задает мне очень много вопросов. Он приезжал в прошлую субботу с этой английской малышкой, которая снимается в новом фильме по его сценарию. Она довольно много кривлялась, зато очень красивая. Короче, однажды, когда она пошла в туалет куда-то аж на другом конце этажа, Д.Б. спросил меня, что я думаю по поводу всего того, о чем я только что закончил вам рассказывать. Я понятия не имел, что ему ответить. Если хотите знать правду, я не знаю, что я думаю по этому поводу. Я уже жалею, что я рассказал всё это такому количеству людей. И еще, всё что я знаю, так это то, что я скучаю по всем, о ком я рассказал. Даже, для примера, по Стрэдлейтерy и Экли. Мне кажется, что я скучаю даже по этoмy проклятoмy Морисy. Это смешно. Никогда никому ничего не рассказывайте. А то если рассказываете - вы начинаете по всем скучать.
  
  
  
  
  * Игра слов, похожая на "Мондавошкина", "Crabs" по-английски - "Паховая Вошь" .
  ** Игра слов. "Джим Стил" (Jim Steele). Cлэнг - "Большой пенис".
  *** Джо Блоу - Типичнoе американское неофициальное вымышленное имя. Типа конкретно - "Вася Пупкин". Официальное - "Джон Доу".
  **** Mальчишки швыряли друг другу софтбольный мяч - софтбольный мяч больше и легче бейсбольного, и производная от бейсбола игра софтбол слегка от самого бейсбола отличается техникой бросков, размерами поля, правилами и т.д. На вид непосвящённого наблюдателя почти одно и то же, но, тем не менее, у автора почему-то упомянут софтбольный, а не бейсбольный мяч.
Оценка: 7.16*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"