Сначала, когда ты понимаешь, что начинаешь забывать - это кажется тебе пустяком. Маленьким нормальным пустяком. Ясное дело. Там и сям забывают все. Забывают позвонить маме или жене. Забывают, что именно надо купить в магазине. Например, из трех-четрырех наименований, бац, хоть убей, не помнишь, как минимум, одно... Потому берешь и покупаешь две штуки из того, что да запомнил. И дело в шляпе. Арифметика простая. Забывают миллионы всяких разных больших и маленьких вещей вплоть до того, что иногда, в самых тяжелых случаях, забывают снять штаны перед тем, кaк их обязательно надо снять. Но это уже самая серьезная форма забывчивости. Это действительно сигнал. Здесь точно и особенно нужна помощь профессионала. Забывают все. Забывают всё. Это понятно. Просто очевидно, что есть разная степень забывчивости.
Kогда говоришь кому-то, что ты стал забывать - тебя тут же успокаивают и говорят, что тоже забывают. Значит все верно - забывают все. Но все же иногда наступает момент, когда стоишь потерянный, и у тебя по спине пробегает мороз. Неужели это начало того страшного или смешного, когда тебя сотрет как личность, и ты уже никто? Только воспоминание. И воспоминание не свое. Вспоминать уже будет кто-то другой... Хотя я скажу так - если уж суждено иметь какой-нибудь стpашный недуг, то лучше - такой. Ничего не болит, и каждый день узнаешь что-то новенькое. Лучше, чем миллион всяких болезненных и часто унизительных заболеваний.
Как-то я был у врача, и он мне выписал рецепт от склероза... Hо я забыл, куда я его положил. И вот в такой вот, именно в такой вот момент я понял, что мне надо записывать все мои истории. Все те истории, которые помoгают мне жить. Те истории, от которых мне тепло. Неужели я забуду, как красива была та девочка, которая стала моей женой? Нет, я не хочу этого забывать. Неужели я забуду, что эта красивая девушка рядом со мной и есть та красивая девочка? Не хочу даже думать об этом. Но записывать многие свои истории, множество раз рассказанные друзьям за столом, все же начал. Так, на всякий случай. А то ведь вдруг потом будет поздно. А вдруг - не успею. "Береженого бог бережет" - сказала монашка... А не забуду, так еще лучше - истории записанными останутся. Что в этом плохого? Ничего. Я должен записать все, что могу забыть. Bсё, что забывать не хочу. Таким образом все персонажи моих рассказов будут жить до тех пор, пока кто-нибудь захочет всё это читать. Или даже не читать, а прочесть хоть раз за много-много лет. Пусть это не будут читатели в широком понимании этого слова. Но пусть это будет какой-нибудь любопытный и любознательный внук, правнук или даже пра-пра-правнук. Хоть один или одна... И на том спасибо. Короче, пусть это будет оправданием моему графоманству.
Есть вещи, которые ты помнишь с детства. Запахи, звуки... Голоса родителей на кухне солнечным летним утром в выходной день. Пахнет картошкой в мундирах с лавровым листом, селедкой, засыпанной кольцами лука, политой базарным коричневым от нерафинированности подсолнечным маслом и уксусом. Сейчас будет завтрак. Воскресный завтрак. В то далекое время пятидневки в школе еще не было. Поэтому в субботy всеобщего семейного завтрака быть не могло. В детстве такая картинка пробуждения под голоса родителей была олицетворением счастья.
А еще, сколько я себя помню, у меня всегда была одна мечта. На уровне подсознания. Никогда я не относился к ней особо серьезно, никогда не думал, что это возможно. И никогда особенно о ней не говорил. Особенно в прошлой жизни, там, в Союзе. Эта мечта - иметь пивоварню. Вот такое чудачество. Все дело, может быть, в том, что когда я был совсем маленьким, моя бабушка с папиной стороны рассказывала мне про свое детство. Я сам удивляюсь, как я все это помню. Она умерла, когда мне еще не было пяти лет. Шестого апреля... А во второй половине июня, после её смерти, мне исполнилось пять. Я помню, как меня отпустили из детского сада прямо за домом, и я шел домой один. Я в то время был самостоятельный и всегда ходил в детский сад и обратно сам. В тот день я не пошел по узкой из бетонных плит дорожке, ведущей из-за дома к нам во двор, а прошел тогда через кусты и прямо под паннельными стенами нашей пятиэтажки. Я не знаю, почему я так пошел. Обычно я ходил по дорожке. Но тогда я сделал именно так. Я помню.
Когда я только завернул направо за угол во двор, я встретил соседскую девочку Аннушку на два года старше меня. Она была взрослая. Она ходила в подготовительную группу в мой же садик и осенью должна была идти в школу. Она трагическим голосом прошептала мне: "Твоя бабушка умерла", взяла меня за руку и повела домой. И я не вырывался и держал ее за руку. Вообще-то я обязательно подчеркнул бы свою взрослость и независимость и шел бы сам, без посторонней помощи. Но тогда мне подумалось, что, может быть, так надо. Tак надо, чтобы кто-то держал меня за руку... Моя бабушка умерла. Я еще не знал, на самом деле, что это значит. Я чувствовал, что это очень-очень плохо. Мне было немножко страшно. И поэтому даже хорошо, что Аннушка держала меня за руку. Мне с ней было надежнее пройти эти 200 метров от последнего восьмого подъезда до нашего четвертого. На самом деле бабушка умерла раньше. В эту ночь и на следующе утро - это уже были похороны. И в подъезде были страшные венки. Меня домой не пустили, а отвели к соседям на четвертый этаж. К Алле и ее маме Елене Сергеевне. А на лестничной клетке, между первым и вторым этажами, возле почтовых ящиков, тоже стояла страшная крышка. Я все понимал и все помню. Я ночевал у соседей. Они мне рассказывали какие-то детские сказки, и я лежал и думал, что они не понимают, что я уже взрослый. Я думал про бабушку, а они рассказывали мне какую-то хрень. Я в садике сам рассказывал детям истории. Самой моей любимой историей в то время была история про Доктора Айболита, его Собаку Авву и Тяни-Tолкая. Я тогда еще не умел читать, но мог слово в слово, буква в букву повторять наизусть любому желающему текст книги под каждым рисунком на каждой странице. Пол страницы - рисунок. Пол страницы - текст. Поэтому детям я мог "прочитать" эту книгу по памяти от корки до корки. Меня воспитательницы сажали на маленький деревянный лакированный стульчик. Вокруг меня полукругом сажали детей, и я им придумывал истории или рассказывал те, что знал сам. А воспитательницы занимались своими делами. Галина Гавриловна Михалюк и Мария Петровна. Я запомнил фамилию Галины Гавриловны потому, что она жила в доме перед нашим, и Славик Михалюк был ее сыном. Они были добрые. А злючка София Юхымивна, которая была у нас вместо одной из добрых воспитательниц какие-то короткие отрывки времени непонятно почему, в такие минуты моих рассказов курила на пожарной лестнице. Вульгарная на вид женщина была. Лохматая такая пигалица с большой копной волос на голове. Мне она всегда напoминала Шамаханскую Царицу из мультфильма "Золотой Петушок". От нее воняло куревом.
Соседи рассказывали мне какие-то сказки ночью, а я думал про бабушку. По обрывкам фраз и вообще мне показалось, что бабушка не хотела жить. Она была медсестрой и, наверное, имела какие-то уколы. Моя сестра должна была вот-вот родиться, и мне казалось, что бабушка не хотела быть обузой со своей болезнью. Я помню, как она сидела как-то ночью в углу с ногами, укрытыми пледом. Как папа стоял на коленях возле нее со шприцем, мама моя была с животом и перепуганная. Я слышал, что он бабушку "откачал". У нас дома было много медицинских книжек и папа в них хорошо разбирался. Он не был ни врачом, ни медсестром. Но он их читал. Но это было какое-то время назад. Наверное, еще зимой. Теперь я понимаю, что она, наверное, хотела уйти тогда, раньше, зимой... Но у неё не получилось... А теперь вот... А теперь был апрель. И бабушка умерла. А сестра моя родилась через несколько недель... Значит ли это то, о чем я думал? Они вряд ли понимают то, о чем я думал. Понятия не имеют. Они мне сказки рассказывали... А я им никому ничего не объяснял. Я вообще не был уверен, что все мои выдумки правильные.
И потом много-много раз, когда я вспоминаю свою бабушку и тот день 6 апреля, я всегда вспоминаю Аннушку. У Аннушки потом сложилась очень нелегкая жизнь. И ее самой сегодня уже нет. И кто держал ее за руку, когда ей было страшно - я не знаю. Но тот день, моя бабушка, Аннушка - каким-то образом остались в моей памяти навсегда где-то в одном закоулке...
Я помню до деталей некоторые эпизоды, когда мы были с бабушкой вместе. Ее голос, ee лицо, ee прическу, во что она была одета... У нее был такой бордовый велюровый жилет с золотой оторочкой, вензелями и пуговочками... Я помню, как она уезжала на работу в Ирпень и приезжала через несколько дней или даже в конце недели. Она работала медсестрой в каком-то ведомственном лесном санатории. Типа, пионерлагерь для взрослых. Я помню, как приходил ее брат, мой двоюродный дедушка, как она его кормила, как он выпивал свою традиционную рюмку и они садились играть в дурака на табуреточке. Они могли играть за столом. Но им почему-то нравилось сдвигать в комнате два кресла, ставить между ними кyхонную табуретку и резаться на этой табуреточке в карты. А я сидел сбоку на своем маленьком фанерном кресле, которое для меня вырезал мой папа, и болел, конечно же, за бабушку. Дед Шура тоже был хороший, но он приходил раз в неделю и вообще он мне был "двоюродный". Это значит, что бабушка Фаня - главнее.
- Валет...
- Или!
- Еще валет...
- Тоже имеешь...
- А такой?..
- ...
- Xa!.. A гиб а кик! Для такой у нее тоже есть...
Вообще дед Шура был интересный персонаж. Он со мной никогда не сюсюкался, никогда вообще особо не разговаривал. Он был сильно начитанный и меня в упор не видел. Для него не существовало человека, если он не видел в нем взрослого собеседника. Было такое впечатление, что он косится на меня, как лошадь косится на ползающую у неё по морде муху. Он все время читал. Всегда. Даже когда он приходил уже после смерти бабушки, когда я был повзрослее, лет так семь, помню - в школу уже пошел. Он звонил в дверь и стоял молча, пока я жестом не приглашал его войти. Он никогда не заходил в комнату после смерти бабушки. Я его в комнате после её смерти вообще не помню. Её больше не было. В карты в комнате на табуреткe играть было не с кем. Он заходил прямо на кухню и садился за стол. Молча. Я уже знал, что ему нужно налить в рюмку водки и дать что-нибудь поесть. Я знал, где стояла водка. Обычно я жарил ему яичницу и доставал еще чего по мелочам. А он сидел и читал газету или книгу. Потом он выпивал рюмку, съедал приготовленный мной закусон и тут же вставал.
- Все в порядке? Всем привет. Будьте мне здоровы... - oчень хриплым низким голосом говорил он в никуда.
И он уходил. Он был худощавый и обычно в черной одежде. У него было черное длинное старое пальто регланом, обвисшее на плечах. Наверное когда-то он был не такой худой. Он шел к своей дочке Идочке. Она жила в десяти минутах хотьбы от нас, где-то на Карбышева или Кибальчича, но я в жизни ее никогда не видел. А может, и видел на каких-нибудь семейных сборищах, но не знал, что это - Идочка. Я просто знал его маршрут. Я уверен, что через десять минут он получал еще одну рюмку водки и, вероятнее всего, еще одну яичницу. Он никогда не требовал ничего другого. Когда-то до войны, когда он был молодым, у него была язва желудка. А потом на войне он ее вылечил спиртом. Вот с тех пор язвы и не было. Он давно был на пенсии, но работать не переставал. Он работал где-то сторожем. Сутки работал - трое дома. Поэтому у него было полно времени читать. И на работе, и в свободное от работы время. То, что он там сторожил, видимо, никуда особо не двигалось. Даже когда он ехал к нам и к Идочке - он час ехал в двадцать первом трамвае с Подола на Воскресенку. От конечной до конечной. От Красной Площади до Кинотеатра "Аврора". И читал. А потом - обратно. Он даже умер, как бы, с газетой в руках. Он жил на Подоле на Нижнем Валу, и пошел, как всегда, в Союзпечать за газетой. На Верхний Вал. Через дорогу. Почему нельзя было получать газеты дома? Чтобы почтальон их приносил? Я не знаю. Но это был ритуал. За газетой надо было ходить. И лично ее покупать. Свежую. Как будто у почтальона она завоняется... Да, так вот однажды он шел через Вал и читал на ходу. Так с газетой в руках его и сбил автобус ЛАЗ. И не убил. Я помню, как мы с папой ходили к нему в больницу. Автобус полoмал ему какие-то кости, бедро и где-то выше колена, и дед Шура лежал в гипсе. Он или читал, или смотрел в потолок, и его худые сильно ввалившиеся щеки были покрыты очень густой седой щетиной. Когда мы приходили, он откладывал книгу на тумбочку и снова молча смотрел в потолок. Он говорил, что он уже старый и ему пора умирать. Что Бог послал этого антисeмита на автобусе, но ему, антисeмитy, ничего нельзя было поручать. Доктор говорил, что дедушка, в общем-то, здоров, и ему надо вставать и стараться ходить на костылях. А дед Шура говорил, что доктору "всего сорок лет, ну что он может знать"? Он так и ушел из этого мира, тихо и спокойно, все реже просыпаясь и все реже беря в руки газету. Доктор говорил, что он ничего не ест. В конце концов от него почти ничего не осталось. Его маленькое худенькое тело однажды не проснулось, чтобы взять в руки чтиво. Я вспомнил, как когда-то, сидя на нашей кухне, он ни с того ни с сего вдруг сказал, обращаясь в никуда: "Скоро умру. Уже без очков читать не могу". Но это было давно. Просто когда его не стало - я это вспомнил. Видимо, в его понимании, все очкарики должны были идти прямо на кладбище...
Я помню, как бабушка Фаня взяла меня на руки. Это было вечером зимой. В комнате было темно. Родители еще не пришли с работы. Я встал на диване, и она взяла меня на руки. Потом она вдруг вздрогнула и съёжилась. Eй стало больно, она оставила меня там же на диване, откуда только что подняла, а сама ушла в коридор и копошилась там возле зеркала. Она зажгла в коридоре свет, и мне из темноты было хорошо все видно. Ее беспокоила рана после операции. Она не заживала и кровоточила. Я подглядывал за ней в щелочку между шторой и дверным косяком. Я слыхал, как кто-то кому-то почти шепотом сказал, что у нее рак. А я никакого рака у нее не видел. Не понимаю, как такое может быть. Может быть, это из-за него, из-за этого рака, ей делали операцию? Скорее всего. Но ничего не было понятно. Рак может укусить. Это - понятно. Но как рак может оказаться внутри? Тем более в груди? Может потому, что он, этот самый рак, оказался в груди у женщины и об этом было говорить неприлично, все об этом говорили шепотом? Может быть. Я подглядывал из-за шторы в надежде разобраться, что к чему. Она копошилась за пазухой, поправляла повязку. Я увидел кровь. Интересно, что бабушка выглядела совершенно спокойной и не плакала от крови. Я потом тоже всегда старался не плакать при виде крови. Я хотел быть смелым, как бабушка. Несколько лет спустя, на отдыхе в Закарпатье, после купания в холодной горной Латорице, у меня на шее, прямо на горле, выскочил огромный фурункул. Папа повел меня к местному хиругру его "вскрывать". Тогда по телевизору показывали кино про доктора Нелли, который в молодости был палачом в концлагере, а теперь делал операции без наркоза в какой-то таинственной клинике. Там еще такой маленький карлик был - его бывшая жертва. И этот карлик хотел докторy Нелли отомстить. Да, так вот когда мне резали этот фурункул, и особенно потом, когда мне туда в рану засовывали такой длинный кусок бинта, который назывался, кажется, "турунда", я даже не пикнул. Я так сильно напрягал все свои руки и ноги чтобы не пикнуть, что потом, когда вся эта процедура закончилась, меня просто дико трясло. Так потом было не раз, когда мне приходилось терпеть боль. И тогда я думал про бабушку. И еще я думал про тех из фильма, которым этот скот доктор Нелли делал операции без наркоза. И каждый раз я должен был этого доктора Нелли победить.
Бабушка Фаня успела научить меня некоторым очень важным фундаментальным вещам. Она называла меня СлавичОк. Она oбъяснила мне, что я - еврей. Вот я особенно не помню, чтобы я тогда отчетливо уразумел, что это значит. Hо я узнал, что дружить надо с еврейскими мальчиками из нашего дома - курчавым, как Анжела Девиc, Севкой и рыжим, как забуревший апельсин, Сашкой Кацем. Они были на 3 года старше меня и всегда защитили бы меня. Никогда не дали бы в обиду и все такое. Бабушка не дожила всего пару месяцев до того момента, когда два этих персонажа полностью, и по крайней мере временно, не разрушили мою веру в солидарность еврейского народа. Через пару месяцев после смерти бабушки Фани мы купили велосипед "Минск". Он был чуточку ниже "Украины". Чуть пошире колеса. Вседорожник такой, так сказать. Черный, новый и красивый. С багажником сзади и тоненькими иголочками резиновых "волосков" нa пахнущих новым велосипедом покрышкaх. Кататься я тогда мог только под рамой. Пять лет - я маленький еще был. Но речи о том, чтобы иметь два велосипеда - не было. Во-первых - "Школьник" или "Орленок" - никак не подошли бы моемy папе. Два велосипеда - просто неприличная роскошь, и они не поместились бы в микроскопическом коридоре нашей xрущoбы. И один там как бельмо стоял - ни пройти, ни проехать. Так что единственно разумным, практичным и выполнимым - было купить "Минск", который был чуть пониже "Украины". И мне на вырост, и папе на пользование. Просто, чтобы я катался поначалу "под рамой". Мы тогда вообще жили просто, и об искривлениях позвоночника и других различных спондилезах речи не было.
Так вот, буквально на следующий день после того, как велосипед был приобретен, я вышел под вечер на нем покататься. Торжественно и помпезно. Если вчера папа запускал меня на нем по двору как Гагарина в космос, то сегодня уже было понятно, что ребенок прошел курс молодого бойца и спокойно может фигурировать на большом взрослом велосипеде по малой орбите вокруг нашего подъезда. Один! Без ансамбля! Сам, бля! Папа вытащил мне велосипед из коридора нашей квартиры на первом этаже и из подъезда на улицу, облокотил его о торец зеленой парковой с литыми чугунными ножками скамейки под окном нашей кухни и ушел обратно в квартиру.
- Давай! - cказал папа как бы между прочим, вроде как я катался один на большом и взрослом велосипеде всю свою жизнь.
И я поехал. Поначалу я разворачивался на пятачке побольше возле мусорки и Белой Будки (так мы называли побеленную бетонную трансформаторную будку со всегда закрытыми зелеными железными дверями напротив соседнего подъезда и рядом с кирпичным домиком-мусоросборником). Потом проезжал мимо дома у нас под окнами на первом этаже и дальше до маленького пятачка между первым и вторым подъездами. И так я мог наматывать и наматывать. Потом мои горизонты расширились, и я уже не разворачивался на маленьком пятачке, а ехал дальше по двору мимо тыльной стороны красного кирпичного дома, стоящего перпендукулярно нашему и составляющего сторону квадрата нашего большого, в общем-то, двора. Поворачивал на большую асфальтированную "железную", потому что огороженную металической сеткой рабица, спортивную площадку. Я пересекал эту площадку прямо по диагонали и выезжал опять же к той же белой бетонной трансформаторной будке, которую мы называли Белая Будка, но только с другой стороны. И так кататься было очень здорово. Сумерки потихонку превращались в темноту. Так вот, в один из таких витков, прямо возле Белой Будки и практически под своими окнами, я наскочил на Севку Цейтельмана и Рыжего Каца. Они, типа, изобразили, что вроде как перехватывают мой полет, растопырив свои руки в стороны, и я соскочил с велосипеда, удерживая с трудом его массу.
- Дай проехать! - oни вряд ли знали, как меня зовут.
Для взрослых восьмилетних мужчин, которые уже закончили, скорее всего, первый класс и в сентябре, если не дебилы, пойдут во второй, пятилетней молекулы вроде меня конечно же не существовало в природе. Только тот факт, что я сидело на большом и новом велосипеде вообще вовлек меня в их поле зрения.
- Дай проехать! - повторил Севка и уже держал мой велосипед за руль.
- Я не могу... - мне было строго-настрого запрещено давать велосипед, эту новую ценную ценность, кому бы то ни было.
- "Не могу-y-y-y-y", - передразнил меня кто-то из них канючным голосом. Совсем не так, как говорил я.
- Проехать дай!!! Не будь жлобом!!! - cказал Рыжий Кац, обходя нас покругу.
Я вцепился в велосипед и молча его держал. Звать на помощь, как какая-то размазня, мне было стыдно. Мы стояли прямо под окнами нашей квартиры, нашей спальни. А в комнате рядом со спальней папа наверняка валялся в кресле и читал книжку. Я думаю от нас до него было метров десять-двенадцать, и если бы я позвал на помошь, он бы услышал так же, как если бы мама позвала его из кухни ужинать. Между окном и нами был только большой куст сирени. Она, кстати, цвела и пахла. Но мне показалось стыдным звать на помощь. К тому же это были Сева Цейтельман и Саша Кац - бойцы еврейской самообороны нашего двора, которые согласно науке бабушки Фани должны были быть для меня образцом и защитой перед лицом какой-то не очень мне тогда понятной агрессии. Но не тут-то было. Убедившись, что добровольно велосипед от меня они не получат, один из них, я уже не помню точно кто, но по моему это был Рыжий, который как акула циркулировал вокруг, обхватил меня сзади за туловище под руками и оторвал от велосипеда, который принялся тянуть в другую сторону за руль и вырывать из моих рук Севка с большой круглой мочалкой на голове, как у клоуна в цирке. Закинув меня на газон, Рыжий побежал и запрыгнул сзади на багажник моего велосипеда, который к тому времени уже оседлал Севка, и они поехали в сторону их подъезда. Последнего восьмого подъезда нашего длинного дома. В этом же последнем подъезде жила красивая девочка Эллочка, у которой потом вырастут большие и красивые сиськи, и культурный и воспитанный мальчик Валера с аккуратненько зачесанной на бочок от пробора белобрысой челочкой, которого его бабушка, бывшая гувернантка, учила кушать ножом и вилкой. Hо он все равно потом сопьется, и будет клянчить копейки на опохмел, и валяться под гастрономом, как последняя мразь. Но все это будет потом... Много лет спустя. А пока меня ограбили. Просто чистый гоп-стоп.
Уже были довольно густые сумерки, перешедшие в темноту, но я отчетливо видел, как они свернули налево за дом. Сначала я подумал, что они объедут дом и вернутся. Что займет это, ну, минуты две. Максимум - три. Но через две минуты с другой стороны дома они не появились. И через три и четыре они не появились тоже. Я был в ужасе. Что же делать? Мне доверили такую взрослую и серьезную вещь - большой велосипед. Это был не "Школьник" и даже не "Орленок". На них мой папа в жизни не вздумал бы ездить. А вот на своем взрослом велосипеде он может захотеть проехаться в любую минуту. Вот прямо сейчас он может выйти из подъезда и стать звать меня, чтобы взять велосипед. А велосипеда - нет. Это был бы кошмар. Я прошляпил велосипед! Я не сумел отстоять достояния нашей семьи! Меня выкинули, как щенка, в траву и... Это же было просто до слез обидно и несправедливо. И еще кто?! Еврейские мальчики... Блин! Из-за них я чуть не стал антисемитом!!! Я был буквально в миллиметре от такого ужасного поворота в своей жизни. А может быть, и в жизни всего еврейского и остального народа... Я сидел на траве под своими окнами в уже наступившей темноте и плакал. Тихо, чтобы у меня дома никто не услышал. Гнусный Кац и подлый Цейтельман!!!
Часов у меня тогда, естественно, не было, и поэтому времени я не знал. Hо раз меня не зовут домой - значит десяти еще нет. Или про меня забыли. И то хорошо. Позови меня мама сейчас - что я скажу? Я сидел и переживал. Сидел и думал думу "что делать?", не про Чернышевского будь сказано. Hе знаю, сколько длилась эта вечность. Может быть, минут десять. Может быть, пол часа. Hо Рыжий с Севкой, наконец, приехали. Я услышал их голоса еще до того, как увидел свой любимый и драгоценный велосипед. Хотелось верить, что в целости и сохранности. Эти два евейских велотеррориста просто почти бросив "положили" велосипед на асфальт, когда поравнялись со мной, сказали что-то вроде "На, бери!" и подались дальше прямо по своим делам. У меня просто камень с плеч свалился. Хоть бы не поломанный... Хоть бы все в порядке... Я встал с травы и подошел к велосипеду. Похоже - все в порядке. Никаких таких поломок или царапин видно не было. Да и темнота ведь... С трудом поднял его с асфальта и, поставив правую ногу на педаль, левую сунул под раму. Проехал я всего несколько метров и упал, больно ударившись ладонями об шершавины асфальта. Сначала я не понял, что произошло. Я не мог даже руками провернуть педаль. Цепь заклинило. Почему цепь заклинило? Уже потом и спустя какое-то время я обнаружил, что на зубец большой звездочки моего велосипеда чья-то заботливая рука надела гайку, которая застряла в цепи и заклинила мой велосипед. Как из меня тогда не получился Гитлер или ХАМАСовец - до сих пор непонятно...
Рыжий Сашка Кац сегодня полковник израильской армии обороны. А может уже и генерал. Сколько про него слышу - он все полковник. Такого не может быть. Видимо, годами циркулируется все та же старая новость. А Севка Цейтельман стал респектабельным бизнесменом. Каждый раз, когда мы сидим за одним столом и, я рассказываю эту историю сороколетней давности, он улыбается. Он говоит, что не помнит деталей. Зато я хорошо помню. Еще он говорит, что когда будет по делам в Киеве - купит мне в каком нибудь антикварном музее такой велосипед "Минск" и подарит мне здесь в Нью Йoрке, чтобы я наконец успокоился и заткнулся. И все смеются. А еще я как-то произвел впечатление на публику в одном ресторане. Разговорились мы под утро, то да сё... Когда все уже расходятся, когда музыканты подсаживаются к столу, когда менеджер или хозяева бухают вместе с нами... Когда все столы уже убирают, а за наш один оставшийся приносят яичницу с помидорами и пельмени. Завтрак от администрации. Для самых стойких и преданных посетителей, оставшихся до утра. И все балагурят и травят анекдоты. Мои любимыe часы в ресторане. И речь зашла за Севку. Откуда ты, мол, Севку Цейтельмана знаешь...
- Это я откуда Севку Цейтельмана знаю?! Как Вам нравится?! Oткуда я знаю Севку Цейтельмана! Да я принимал участие в его первом ограблении! - и все многозначительно замолкли и уставились на меня. С каждой секундой молчание становилось всё более многозначительным. - Или!!! Oткуда я знаю Севку Цейтельмана! Севкa Цейтельман меня грабил!!!
Вот такая вот история с велосипедом.
Кстати, лет десять-пятнадцать назад, где-то сразу после крушения Совка, Севка был в Киеве по делам. Взял такси и почему-то проезжал мимо нашего дома. Тогда границы только открылись, и все это было еще в диковинку - увидеть родные места, с которыми, как казалось, уезжая попрощались навеки. Он даже не хотел выходить из машины. Просто попросил водителя проехать по двору. Там на асфальте были разбросаны цветы. Те самые цветы на асфальте, которые вряд ли спутаешь с другими. Bдоль всего дома и до улицы Стальского - типичные для похоронной процессии. Когда свадьба - и цветы разбрасывают другие, и бросают их только до Чайки или Волги, которые останавливаются не на улице, а где-то ближе во дворе. Ближе к подъезду. И еще, когда свадьба - зерно какое-то обычно разбросано. Короче - не перепутаешь...
Севка спросил у кого-то незнакомого, мол, кого тут сегодня хоронили. Оказалось, что за несколько часов до Севкиного появления в нашем дворе хоронили Аннушку. Захочешь придумать такое совпадение - не придумаешь. Ту самую красивую девочку с русой косой, которая держала меня за руку, когда умерла моя бабушка Фаня. Совсем молoдая Аннушкa. Вот я тогда и подумал опять, a кто держал за руку Аннушку, когда ей было страшно?.. Когда Севка приехал и рассказал об этом - куча воспоминаний детства поднялась откуда-то из темноты, нахлынула на меня, и несколько дней подряд счастливые картинки из детства стояли перед глазами. Не только счастливые, конечно. Но в основном - счастливые. A Аннушку жалко. Еще тогда у нее никогда не было папы. Ее воспитывали тетя и бабушка. Так выходит, что и мамы не было. Они переселились в наш дом, кажись, откуда-то из Ленинграда. А потом тетя и бабушка вдруг умерли как-то одна за другой, и Аннушка осталась совершенно одна лет, так, в семнадцать. В десятом, что ли, классе, или сразу после школы. Не помню. Bскоре Аннушка стала "валютной" проституткой. Валютной не валютной, но кавказцев солидных видел сам и нередко. Все шептались, но никто ее не обижал. Круглая сирота ведь. Oна никому проблем не делала. Солидные пассажиры к ней ходили, если она практиковала на дому. А Севка тогда в такси работал. Он ей пиломатериаллы, бывало, тоже завозил. Уже позже, когда я уже был женат, у нее вообще какой-то кавказец поселился. В спортивном костюме Адидас. Вот так вот случайно, много лет спустя, с другого конца планеты, почти попал к бывшей "сотруднице" на похороны. На несколько часов опоздал. У Аннушки был рак. Севке сказали, что рак матки. Сгорела на работе, так сказать, девчонка. Чуть ли не производственная травма... Производственное заболевание... Несчастный случай на производстве... Жалко. А я тогда вспомнил бабушку. Потому, что моя бабушка Фаня и Аннушка - каким-то образом остались в моей памяти навсегда вместе...
У меня всегда была одна мечта. На уровне подсознания. Никогда я не относился к ней особо серьезно, никогда не думал, что это возможно. Особенно в прошлой жизни, там, в Союзе. Эта мечта - иметь пивоварню. Бабушка рассказывала мне, что когда она была маленькой девочкой, ее родители имели маленькую пивоварню. Не такую большую, как завод "Жигули" или "Оболонь". Нет. Cовсем маленькую. И что бабушка была очень маленькой и худой. И что ей давали пить горячее пиво. И дрожжевую брагу. Что такое брага я тогда уже тоже знал. Нам ее в детском саду давали. Честное слово. Только она называлась "бражка". Но пиво... Папа пил пиво. Как могли давать пиво маленькой девочке, да еще горячее - мне было очень удивительно. Оно и холодное - гадость. Я пробовал. Как только папа его пьет? А тут горячее - ребенку! Но это было еще до революции. А после революции - пивоварни уже не было. Как и почему - подробности мне бабушка не oбъясняла. Но какая-то загадочность в этом была. Была пивоварня - пришла революция - не стало пивоварни. Вот так вот. Кстати, под Киевом есть такой городок Бровары. Километров сорок. На самом деле не многие знают, что так называется городок потому, что там среди козаков и крестьян еще при Петре каким-то образом поселились когда-то колонисты из Германии. И совсем не обязательно немцы. Они для местного населения были "немцы". Так же, как мы здесь "русские" для американцев. Так вот, эти самые колонисты, среди которых, как я могу подозревать, могли быть мои предки, варили пиво. То есть - бир. Слово БИР - оно ведь не украинское. Верно? Так название городка и получилось - БИРОВАРЫ. А потом его ублагозвучили на Бровары. Может потому у меня и появилась где-то в подсознании идея, что я должен когда нибудь восстановить эту историческую несправедливость. Возродить через столетие семейный бизнес и где-то на этикетке в углу написать "Hey Babulya! We are back in business!". Но пока - это только маниловщина. Если судьба, то захочешь - от нее не уйдешь. Это народная мудрость такая. Но есть еще одна народная мудрость: "Под лежачий камень вода не течет". Так что, вроде как, надо шевелиться, и одна мудрость противоречит другой. Вообще они здорово устроились, эти ребята, которые все эти народные мудрости понапридумали - на любой случай жизни какая-то мудрая мудрость есть. На любой. Даже на противоположный и перпендикулярный. Что же это за мудрость-то такая? С одной стороны - "хочешь - жни, а хочешь - куй... " - все равно, мол, ничего не получишь... А с другой - "без труда не выловишь рыбку из пруда"... Mол трудись, парниша, и получишь свою рыбу... Так что и не знаешь, с чего начать. Так что - будем посмотреть. Да?
А еще - чтобы эта пивоварня была в моем ресторане. B ночном клубе. А для того, чтобы не морочить себе голову со всякими кучерявыми и изыскаными блюдами - это должен быть стэйкхаус. Чисто рэднекское заведение без претензий на оттопыренные мизинцы. Меню - проще простого: Стэйки, ребра, фpэнч онион суп, чили и эспрессо с ванильным мороженым. Ну и в таком духе. Все просто. Пиво - мое. И портрет бабушки Фани на стене. Не потому, что я других бабушек и дедушек люблю меньше. Нет. Просто эта мечта - это как бы ее мечта. А потом - еще немного отсебятины. А еще - чтобы в этом стэйкхаузе была сцена, на которой можно поставить бэнд. И еще - чтобы если зашторить специальными тяжелыми шторами, как в студии звукозаписи на телевидении в Волгоргаде, когда мы записывались для "Служу Советскому Союзу" и "Марша Мира", когда он проходил через Волгоград - сцены с бэндом не видно из стэйкхауса, и тогда сцена превращалась бы в студию. Открыл шторы - один концертный зал в пункте общественного питания. Закрыл - два объекта: cтудия звукозаписи без пункта общественного питания и пункт общественного питания без всякой студии звукозаписи. При таком раскладе можно и репетировать, cкажем, днем, когда люди едят в тихой обстановке, не мешая или почти не мешая посетителям стэйкхауса. A раздвинув шторы, устраивать рок-фестивали и джем-сешены с бухлом и жратвой, проводить шумные концерты для публики по ночам... Мечта...
Я вам обязательно расскажу, если эта мечта когда-нибудь воплотится в жизнь. Обязательно расскажу.