Я у колодца воду набирала, когда Игорь вернулся. Помню, поднимаю ведро-то, ворот кручу, а тут народ побежал. Дядя Вася, сосед-алкаш, меня за рукав дёрнул.
- Игорь твой, - говорит, - вернулся, что ж ты стоишь?
Я и побежала. Ведро бросила, коромысло - всё.
- Где? - кричу. - Пустите!
Расступился народ, смотрю, стоит. Рубаха на ём грязная, портки лохмотьями висят, бородища рыжая и вихры торчком, а глаза - матушки мои, глаза-то, как с того света вернулся. Стою я, смотрю на него и реву, как дура, сказать ничего не могу, а он стоит и смотрит, как я, дура, заливаюсь. Толкнули меня люди добрые, подошла, обняла. Солью он пах, Игорёша мой: потом, кровью, слезами - всем понемногу.
- Милый, милый мой, - шепчу и губы кусаю, только слёзы всё равно льются, мочат рубаху его.
Обнял меня муж, и пошли мы домой, кто-кого ведёт, не понятно.
Потом-то встречу как надо отметили: стол накрыли, барашка закололи, самогонки я у дяди Васи за двух курей выменяла. Только не помню я той, правильной встречи, когда сидели мы с Игорем во главе дощатого стола, как жених с невестой, и за руки держались. Последнее, что помню, идём мы, обнявшись, и люди перед нами расступаются.
Ох, и долго ждали мы той ночи, почитай, четыре года не было дома соколика моего ненаглядного. Жаркой была ночка, уж заря занялась, когда заснули я, голову на родное плечо уронив. Только проснуться не от солнца довелось, а от крика дикого, кровь леденящего. Муж мой кричал, за голову схватившись. Я было бросилась к нему, да как увидала глаза, дурной кровью налитые, пальцы скрюченные да клюв птичий, испугалась, за сундук кованый схоронилась. Ударился мой соколик оземь, вынес стекло из окна да улетел в рассвет.
А я к бабке Нюре побежала, жалиться да совета спрашивать.
- Ты сама рассуди, Танюша, сколько времени он птицей-соколом провёл на войне той проклятой? Привык, конечно, трудно ему будет. Ты терпи, девонька, терпением да любовью своего и добьёшься. А вот тебе ещё мёду липового, заговоренного. Добавляй мужу в питьё по ложечке, будь ласковой с ним, доброй, и всё будет по-твоему.
Вернулась я, прибралась в хате, печку затопила, обед сготовила и ждать села. Только нет моего Игоря, нет - как нет. Ночь без него прокуковала, и утром не объявился. Пришлось опять к бабке Нюре идти.
- Тут я тебе помочь никак не помогу, - говорит бабка. - Попал, видать, в беду сокол твой. Если кто и ведает что о нём, так это сестра моя лесная. Только путь к ней неблизкий, в самой чаще лесной живёт сестрица. Пойдёшь ли к ней? Не забоишься?
- Не забоюсь, - отвечаю, а у самой поджилки трясутся: шутка ли, в самую чащу леса идти!
Бабка Нюра обрадовалась, засветилась вся, кинулась меня в дорогу собирать, по полкам шарить.
- Это вот, - говорит и даёт мне орешек лесной, - проводник тебе, как соберёшься, подкинь в воздух да знай, иди за ним, и не заплутаешь. Это вот в баклажке - питьё волшебное, как будет совсем невмоготу, достанешь. А этот свёрток не тронь, тут для сестрицы я подарочек передаю, не твоего ума то дело.
Ну, а я и не против - не моего, так и не моего. Приняла я подарки, кое-какие вещички с собой взяла, в шаль тёплую завернула - хоть и тепло днём, да ночи прохладные, вдруг в лесу заночевать придётся, туесок с мёдом, что вчера баба Нюра дала, тоже взяла, да и пошла со двора.
Как вышла на околицу, вынула орешек из кармана и в воздух подбросила, как было велено. Крутанулся орешек в воздухе, выпустил крылышки, маленькие, как у жука-маёвки, да и полетел себе в лес. А я, значит, за ним пошла.
Долго ли - коротко ли, а завёл меня орешек в самую чащу, сколько себя помню - ни разу так далеко не заходила. Помню, старики рассказывали, что Чёрный ручей там течёт, а за ручьём погибель всему живому, только перешла я тот ручей и дальше пошла, как ни в чём не бывало, и тропинка вьётся, как вилась, кто её, интересно тут протоптал.
Долго ли - коротко ли, дошла я до поляны, на поляне изба. Тут-то мой орешек и упал, в густую траву закатился. Я его искать не стала, так и пошла к избушке. Ног куриных не было там, врать не буду. Частокол был, а на нём головы гнилые, волчьи да человечьи. Но я не забоялась, постучала. Со скрипом дверца распахнулась, выглянула на порог бабка - ничего страшного, точь-в-точь бабка Нюра, разве что постарше да простоволосая. Смотрит на меня сквозь прищур, аж мурашки по коже побежали.
- Что надо? - спрашивает, и голос странный, как лиса тявчет.
- Я вот с подарочком от сестрицы твоей Нюры, - говорю. - Пришла помощи просить.
- А, помощи, - улыбается бабка.
Зубы у ей мелкие, острые.
- Заходи девица-красавица, чайку попьём. Медок у тебя есть, небось?
- Есть, есть, бабушка, - радуюсь, а сама-то в избу прохожу да по сторонам оглядываюсь.
Икон у бабки в углу нет, да у кого они сейчас есть-то? Разве по чердакам пылятся, да и то у тех, кто посмелее.
У старухи самовар на столе горячий - как ждала гостью. А может и ждала, думаю, достаю из узла своего туесок с мёдом, на стол ставлю, свёрток нахожу, что баба Нюра передала, протягиваю хозяйке.
- Ой, спасибо, - говорит, разворачивает и достаёт плат пуховый да носочки тёплые.
Стою я, смотрю на неё, ажно челюсть отвесила.
- Ты что, молодица, думала, что там жабья шкура или кошачие хвосты будут? - смеётся бабка. - Ночи-то прохладные пока, ногам холодно и по плечам сквозит, вот сестрица и позаботилась. А ты молодец, слова не нарушила, в свёрток не полезла. Хвалю. Так что за дело у тебя?
Бабка за стол уселась, чаю налила две чашки, плюшки ко мне подвинула и приготовилась слушать.
Ну, я и рассказала всё, с плачем да причитаниями. Бабка перебивать не стала, молча выслушала, да и говорит:
- Знаю я, что с соколом твоим приключилось. Война его четыре годочка кормила, привык он, не может без неё клятой, больше. Вот и полетел он за дальний край, где кипит котёл большой войны.
- Кто же топит тот котёл, бабушка? - спрашиваю.
Осмелела, чаю-то напившись.
- А кто его только не топит, - вздыхает бабка. - Вроде, и мир всем по нраву однако сколько себя помню, под котелком тем завсегда дровишки есть.
- Так и что мне, потушить тот котёл?
- Эх, девонька, многие до тебя хотели котёл тот тушить, да не всё так просто. Ты мужа своего если спасти хочешь так найди и домой приведи, а котёл не тронь, посильнее люди брались, да не сдюжили. Видать, на роду так написано, чтобы кипело варево в том котле проклятущем. А сейчас спать ложись, а я соберу тебя в дорогу.
Прилегла я на полати да заснула, как младень в колыбельке. Разбудила меня бабка ранним утром, чуть первые лучи солнца землю тронули.
- Вот тебе проводник, вот посох, в узелок я тебе припасов положила, не один день идти будешь. А это вот пуще глазу береги, - говорит, и короб берестяной мне в руки суёт. - Это демону отдашь, он... ну, увидишь - поймёшь.
- Спасибо тебе, бабушка, - говорю и в ножки кланяюсь.
- Иди-иди, птичка-невеличка, ищи своего сокола, - ворчит бабка и фасолинку подкидывает.
Фасолинка крылышки отрастила да полетела себе. Я за ней и пошла.
Сколько шла - уж и не скажу, счёт дням потеряла. Пока светло было, фасолинка впереди меня летела, а как тьма опустится, на плечо моё садилась. Я тогда костёр палила да вечеряла, чем бог пошлёт: то грибов запеку, то кореньев каких, а то вон мимо кедра шла, так шишек в подол набрала, потом у костра положила, раскрылись шишки, а внутри орешки жирные да вкусные - красота! Я уж и привыкла в лесу. Только всему конец бывает, вот и лес как-то кончился, так прямо и вышла из него.
За лесов не поле оказалось, а земля красная, выжженная, да не солнцем. Жар там от большого котла пышет, что на пригорке стоит. Подошла я поближе, гляжу, а под котлом костёр горит, да не дрова в костре том, а люди, молодые и старые. Всё больше мужчины, но и женщины есть, и старики древние. Из-под самого донышка, смотрю, ручка торчит обугленная, маленькая. Как есть затошнило меня, еле справилась.
Котёл не сам по себе топится, возле него высокий такой стоит, не поймёшь, кто, с лица так чистый демон, только рогов нет. Пасть широкая улыбается, кочерга в руках чтоб, значит, угли шерудить. К демону очередь стоит, длинная, змеёй вьётся. Очередь тёмные мелкие подгоняют, кишмя кишит ими поляна. Как подойдёт человек к демону, тот его хватает, и в огонь кидает, сам пар от котла вдыхает и хохочет. На краю поляны старый мужик в синем колпаке бьёт в огромный барабан, только барабана того не слышно, только нутром его чуешь, и страшно и радостно делается от того барабана, и хочется пойти и бросить в тот костёр, за честь нашу, за славу, за отвагу и цвет знамени нашего...
Стоп, говорю себе. Ты зачем сюда пришла? Сокола своего выручать, так и давай же, выручай! Ну и пошла я прямо к демону, от жара щурясь. О, думаю, сгорю, да дар тот особый, жарко мне, ажно слёзы льются, а гореть - нет, не горю.
- Здравствуйте вам, - говорю и демону клаянюсь.
- Здравствуй, девица, - трубит на всю поляну. - По добру ли - по здорову ли?
- Подобру, батюшка, и с подарочком, - отвечаю и короб ему отдаю.
Открывает демон короб, а там земляника свежая, как только что с грядки. Демон враз горсть загрёб, и в рот бросает.
- Люблю, - говорит, - ягодки, уважила девица. А тебе чего от меня надобно?
- Мне бы милого моего, Игоря, домой вернуть.
Засмеялся демон.
- Да разве же я держу кого? Пускай себе идёт.
- Не может он без войны жить, - говорю. - Смилуйся. Батюшко, выручи.
Призадумался демон.
- Ладно, - говорит, - выручу, больно уж по вкусу твой гостинец пришёлся.
А сам пальцы облизывает, земляничный сок так и капает, и куда капнет, там красный цветок вырастает, зацветает и тут же съёживается от жара проклятого котла, вспыхивает и рассыпается лёгким пеплом. А демон продолжает:
- Так сделаем: я сейчас сколов своих созову. Если узнаешь, кто из них твой Игорь, отпущу обоих. Если нет - пинай на себя, в костёр пойдёшь. Согласна?
Ох, и страшно же мне было! Коленки дрожат, на глаза слёзы наворачиваются, в животе холод ледяной, хоть щёки от жара пылают. И никуда не денешься, обратного пути нет.
- Согласна, батюшка - отвечаю.
Засвистел демон страшным посвистом, и слетелись отовсюду соколы пестрые, кружатся над головой чёрной, на плечи демону садятся. И как же мне своего узнать? Задрала голову смотрю. Да что с них? Все одинаковые.
- Подожди, - демон говорит, - пока сядут, птицу в полёте как отличить?
Жду. Садятся, сотни пестрых птиц. Хожу, смотрю - все похожи, все соколы ясные. Заплакала я слезами горькими, взмолилась:
- Где ты, муж мой, с кем я перед богом и людьми венчана? Игорь мой, сокол мой острокрылый, на кого же ты меня оставил? Ведь кончилась война-та, победили вы ворога, пошли домой уже! Дома кошка мурка ждёт, да собака Полкан, и поле не пахано, и постель холодная. Не народить нам без вас, мужиков, малых деточек, не быть счастливыми, только век кукушками серыми куковать, злую долю избывать!
Дрогнули тут сотни крыльев, встрепенулись птицы пестрые, да стукнулись разом о землю и обратились в добрых молодцев, молодых да старых. Стою я, смотрю на них, сама не знаю, смеюсь, или плачу, а вот и Игорь мой ко мне бежит, сокол мой ненаглядный, ясноглазый.
- Права ты, молодица, - говорит мне мужик один, седой да мощный, - нечего нам здесь делить, пошли по домам, братцы.
Демон руки заломил:
- Эй, братцы, куда это вы? Мы так не договаривались!
- А мы с тобой вообще никак не договаривались, - говорят мужики.
Бросились они к котлу и опрокинули его, зашипело страшное пламя под ним да погасло, и очередь пропала - как и не было её. А может, и не было?
- Так-то ты мне за доброту мою платишь! - взревел демон, схватил кочергу тяжёлую и швырнул в моего Игоря.
Пошатнулся Игорь и упал на землю, кровью алой её поливая. А демон расхохотался, закрутился вихрем и пропал.
Закричала я птицей раненой, кинулась к узелку своему, достала питьё волшебное, что бабка Нюра дала. Открыла баклажку, а оттуда белый пар валит. Наклонилась я и влила в рот Игоря несколько капель. Он глаза открыл.
- Где я? - говорит.
А я слова сказать не могу смеюсь и плачу. Он оглянулся, обнял меня ласково, да и говорит:
- Пошли домой, Танечка. Дом небось без мужской руки тоскует.
И пошил мужики по домам, а дома жёнки заждались, а у кого и детки малые, и внуки даже. И пришло в наши деревни счастье, а котёл тот так и стоит с тех пор, серый от пепла, страшный да унылый. Мы с бабами дозор наладили, стережём по очереди, чтобы опять кто ушлый не пробрался костёр тот разжечь. Совами вокруг летаем, лисами бегаем, волчицами да медведицами лесными. Не дай бог, кто котёл тот затопить попытается, пусть на себя пеняет.
Мужиков своих мы никому больше не отдадим. Нам войны не надобно.