- ... И ты представляешь, вижу: стоит. Высокий, загорелый, глаза зелёные, как фисташки прямо, в жизни не видела таких глаз, а вот поди ж ты, пришлось. И волосы светлые-светлые, как я люблю, и растрёпаны так, будто он вот только что с моря, гулял там вдоль берега. Свитер тонкий такой, выцветшего синего оттенка, и полоска ещё белая у горла, помнишь, как в том фильме, где тётка на скрипке играла? Кашемировый. Чёрт его знает, что это за зверь такой - кашемир, но вот точно уверена, что свитер - такой. Из диких-диких кашемиров, да...
Ленка длиннонога и голубоглаза, с короткими, неровно остриженными волосами, уложенными романтическими трёхцветными "пёрышками". Сегодня на ней длинный свитер и узкие красные сапоги до колена, и на их лаковой коже, когда она покачивает закинутой на ногу ногой, масляно поблёскивают блики цветных настенных светильников.
- Улыбается. Не свитер, конечно, а он... И я понимаю, что если немедленно, вот прямо сейчас он не станет моим - любым способом, хоть самым дурацким, - я просто умру на месте, потому что вот он - мечта моя, живой и тёпленький, в замшевых, чёрт бы их побрал, брюках, в точности, как я его себе вымечатала... И в тот же миг, как я осознаю невозможность дальнейшего своего существования без обладания этим совершенным экземпляром, он вдруг шмыгает носом и смачно, длинно плюёт себе под ноги прямо в лужу, где отражается невозможно синее небо и его безнадёжно прекрасный синий свитер.
Ленка умолкает и присасывается к молочному коктейлю. Она сегодня за рулём, и потому я тоже за компанию с ней веду отвратительно праведную жизнь: отхлёбываю глоток порядком остывшего кофе и задумчиво крошу ложечкой пирожное.
- А ты? - спрашиваю, наконец, когда молчание затягивается.
- А что - я? Умерла, конечно... Я ведь только что, в эту секунду, осознала, что у меня, оказывается, всю жизнь была мечта, и в тот же миг она разлетелась на кусочки. А куда мне без неё, правда? За столько-то лет она проросла насквозь и заняла слишком большую часть меня, чтобы я могла выжить. Да и зачем жить в мире, где боги позволяют себе вести себя столь неприглядным образом?
- Погоди, - говорю, потому что с Ленкиной обстоятельностью она действительно способна взять и умереть - любым способом, а зачем мне мёртвая подруга, когда впереди ещё столько совместных летних сумерек, и набережная полна незнакомых, но соблазнительных кафешек.
Мёртвые - они не слишком хорошая компания для дружеских посиделок за чашечкой кофе.
- Откуда тебе знать, как у них, богов, принято с нашим миром взаимодействовать? Может, тот плевок в небо под ногами для него как акт творения? "Изблюю тебя из уст моих", и далее по тексту.
- Не по теме цитата! - протестует Ленка, но лицо её светлеет, а взгляд, уже подёрнувшийся было тусклой мёртвой поволокой, проясняется. - Исплюю, значит? И там, в этой луже, теперь зародилась новая вселенная?
- Ага, - подтверждаю я. - И бог твой зеленоглазый, выходит, совсем не виноват, что акт творения со стороны выглядит столь непрезентабельно. Роды вообще редко отличаются красотой и изяществом.
Ленка, обладатель красного диплома престижного медвуза, задумчиво кивает и решительно отставляет бокал с остатками молочной пены.
- Пожалуй, ради такого стоит родиться вновь, - говорит она, и я облегчённо вздыхаю: кажется, сумерки и кафешки спасены. - Воскресать я, конечно, не стану: оживший мертвец - фу, какая гадость, и хлопот с ними, обычно, не оберёшься... А вот новорождённый мир - это слишком соблазнительно, чтобы отказываться. Я, пожалуй, попробую.