Воин Эльвира : другие произведения.

Враги народа: Затмение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Враги народа" - это роман, состоящий из четырех частей, четырех книг, четырех разных историй, объединенных одной бедой, бедой порушенной, униженной, поверженной страны. Первая книга "Затмение" совмещая документальную хронику и художественный сюжет наиболее полно, достоверно, а для кого-то, может быть, неожиданно раскрывает всю панораму событий, начиная с 1919 года, когда по стране прошел ряд восстаний против воцарившейся советской власти, заканчивая 1924 годом, сменой вождя. Несколько человеческих судеб переплетено прочной нитью: Дмитрий Волков многие годы отдал большевистской разведке. Он был эдаким человеком зверем, хищником по натуре, без чувств, без своих мыслей, живущим одной яростью и амбициями. Но всё меняется, когда, отправившись на очередной задание, он знакомится с девушкой по имени Мишель. Эта смелая, такая удивительная, непохожая на других француженка заставляет Волкова посмотреть на мир другими глазами, увидев и солнце над головой, и бездну, разверзшуюся под ногами. Но на пути у сильных чувств всегда встают непреодолимые препятствия. Таковыми становятся напарники Волкова, которые предают его советским властям. Теперь ему приходится пройти весь ад советских лагерей. Его отправляют на Соловки. Чудом ему удается бежать, но как выбраться с территории страны, где он обречен на медленную смерть?.. Отец Иоанн - один из немногих, настоящих священников. Этот смелый, мудрый, бесконечно добрый человек всегда бросается на помощь каждому, даже, если это сопряжено с опасностью для собственной жизни. Когда в деревню Покровка приходят новые власти и начинают издеваться над местными жителями, Иоанн выступает в защиту людей, чем навлекает на себя гнев председателя, Никанора, человека расчетливого, жестокого и очень мстительного. Иоанн укрывает своих друзей, которые бегут из деревни, чтобы не стать жертвой Никанора, но сам объявляется "врагом народа". Его отправляют в тюрьму. Начинается череда чудовищных допросов: пытки, унижения, побои, все это приходится выдержать этому батюшке, но он из последних сил держится, зная, что не выдаст друзей никогда, даже на пороге смерти. В камере ему удается образумить людей, успевших озлобиться на весь мир. Анна Златова. Она - простая учительница в школе. Умная, добрая, красивая двадцати четырехлетняя девушка. Всем она хороша, но жизнь, будто бы проверяет ее на прочность, день за днем посылая все более суровые испытания на прочность. Когда на ее пути встретился Вальтер, немецкий ученый, она пытается уверить себя, что он - ее судьба. Но Вальтер оказывается сущим чудовищем. Не скоро Аня узнает, что он содержит подпольную советскую лабораторию, в которой проводятся опыты над людьми по приказу советских властей. Узнав страшную правду Анна бежит, но по пятам идет Вальтер, ведь он не привык, чтобы его игрушки покидали его до того, как он сам выбросит их на помойку. Александр Антонов. Руководитель крупнейшего, Тамбовского восстания. Яркая историческая личность, человек непростой судьбы, достойной того, чтобы о нем вспомнить сегодня. На фоне таких непростых событий развивается сюжет романа.

   Враги народа
  
  
   Затмение
  
  
  
  
  
  
   Эльвира Воин
  
   e-mail: goldenwolf2013@mail.ru
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   0x01 graphic
  
  
  
  

Посвящаю всем замученным, униженным, уничтоженным

в советских лагерях.

Вечная вам память.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Враги народа
  
   Книга 1. Затмение
  
   Пролог
  
   Ноябрь 1916 года. Россия.
  
   Гремит, разрываясь миллионами снарядов и сломанных судеб, Первая Мировая война. Начатая с таким энтузиазмом и верой в скорую победу, уверенностью в своей правоте и верности действий, она вскоре заставила людей понять истинное положение дел. Все эти два года Россия пробиралась через тернии серьезных испытаний на прочность, через многочисленные подлости и засады, собственные промахи и колоссальные ошибки. Но вот теперь, наконец-то, помощь извне пришла. Тяжелейшим трудом, мудростью, хитростью генералам все-таки удалось добиться хороших поставок оружия, боеприпасов и другого необходимого во время военных действий обмундирования от своих союзников. Теперь российская армия получила мощный перевес перед немцами. Генеральская верхушка уже проработала новую, наступательную тактику, которая позволила бы в короткие сроки резко отбросить врага на внушительное расстояние, а то и вовсе положить его на обе лопатки. Единственное, что нужно было для этого, чтобы в стране все было спокойно до весны. Весной должен состояться решительный бой, а пока приходилось только ждать. Это было известно многим.
   В это время, когда русские затаили дыхание, дабы не спугнуть удачу, немцы через свою шпионскую сеть прознали о крупных поставках оружия в армию России. Вильгельм II, по сути, и начавший всю эту заваруху, совсем не желал отдавать бразды правления театром военных действий в руки Николая II, и, несмотря на то, что они были родственниками, ненависть к "этим русским" загоралась в его душе все больше, полыхая негасимым пламенем. Будучи безукоризненным стратегом, обладая циничным и изворотливым умом, Вильгельм заранее подготовился к этой критической минуте. Он выстраивал шахматную партию достаточно долго, и теперь не собирался отказываться от своего триумфа. Этот человек собрал вокруг себя тех, в ком был уверен на все 100%: фанатично настроенные, лишенные всяких моральных и нравственных ограничений, живущие не по совести и чести, а по подлости и лжи, такие люди были очень выгодны Вильгельму, ведь поманив деньгами, славой и властью, их можно было использовать, как марионеток, верша свои дела.
   Так, на особом счету у Вильгельма была группа так называемых русских большевиков, во главе которой состоял Ленин. Это только спустя годы вся правда выйдет на чистую воду, но до этого, ее удавалось ловко прятать, а обладающих информацией и желающих ее раскрыть, быстро убирать.
   В январе 1921 года Эдуард Бернштейн, лидер правого сектора немецкой партии социал-демократов, публикует статью, в Форвертс, в которой сообщает, что из достоверных источников ему стало известно: российские большевики получили от правительства кайзера Вильгельма II крупную сумму денег, свыше 50 миллионов золотых марок.
   Разумеется, эту статью поспешили опровергнуть коммунисты, они всячески угрожали автору, запугивали его, на что Бернштейн спокойно ответил в следующем выпуске журнала, что уверен в своих словах, и если это клевета, большевики могут подать на него в германский суд или в суд Социалистического интернационала. Почему-то ленинское окружение умолкло сразу же, и это дело было замято.
   О финансировании кайзером большевиков говорят и архивные документы. Так 6 июля 1915 года статс-секретарь фон Ягов направляет телеграмму в Министерство финансов: "для революционной пропаганды в России требуется 5 миллионов марок" (док. N4). 30 сентября этого же года Ромберг подает отчет рейхсканцлеру, в котором указывает на программную беседу Ленина и Кескюла о будущем обеих стран после революции в России. Ленин обещает, что будет подписан губительный для России Брестский мир, а также будет совершено много других серьезнейших уступок, удобных Германии. 21 декабря 1915 года в аппарат рейхсканцлера приходит телеграмма: "для полной организации революции в России требуется около 20 миллионов рублей" (док. N7).
   О том, что большевики собираются заключить Брестский договор с Германией, становится известно широкому кругу лиц. Поднимается шум, который Ленинское окружение всеми способами старается унять, уверяя, что договор не будет подписан. Говорил Ленин это настолько убедительно, что ему поверили. В 1917 году, вопреки обещаниям и уверениями, Брестский мир был все-таки подписан, в итоге Россия отдавала немцам Прибалтику, Украину, Финляндию, восстанавливала торговый договор, который бал разорван в 1904 году, вводила крайне невыгодные для России таможенные тарифы, уступала Турции Карс, Ардаган, Батум. Россия должна была выплачивать огромную контрибуцию. Но даже после этих уступок Германия продолжала оттяпывать у России куски послаще. Кроме Германии, на Россию накинулись Франция, Англия, Италия, США и другие западные державы, надеясь успеть урвать свое. Россия встала на колени, но об этом уже никто не смел говорить вслух, Ленин создал систему военного коммунизма, где всякое усомнение в непогрешимости лидера каралось жестоко, очень жестоко. Полились реки крови, потоки репрессированных, стали применяться изощренные пытки и методы запугивания. Началась полная анархия, хаос. Страна трещала по швам. И, если бы Ленина не ликвидировала рука Проведения, не известно вообще, чем бы все это закончилось. Хотя и то, что творилось последующие десятилетия обещанными свободами и счастьем народным не назовешь точно. Но, хотя бы некоторые территории удалось вернуть.
   Еще в начале 1917 года, лидеры Временного правительства получили информацию о том, что Ленин - немецкий шпион. Его задача - повернуть оружие России против нее же, и позволить немцам разгуляться в полную силу, не переживая о возможном поражении, ведь, если бы тогда, в апреле 1917 года наступательная акция со стороны России все-таки совершилась, Германии грозил бы серьезный кризис, как военный, так и экономический. Временное же правительство совсем не собиралось раздаривать Россию, а напротив, намеревалось закончить войну с удобными для себя условиями. Германии, разумеется, это было не на руку, поэтому Вильгельм делает все, чтобы на место Временного правительства поставить своего человека. "Этот безумный фанатик нам еще будет полезен...", так говорил Вильгельм про Ильича и был прав.
   Шаткое затишье в России раскололось с приездом вождя пролетариата.
   Тут же всюду появляются слишком активные люди, провоцирующие народ на радикальные действия. В одном городе мужичок неистово выкрикивает громкие лозунги, распаляя толпу. В итоге разгневанная толпа гремит: "Где вожак, веди нас". Волна народная, сметая все на своем пути, несется к "Крестам", освобождать политических заключенных. На Выборгской при активном участии другого оратора, толпа разгромила полицейский участок, на Знаменской площади появилась громкоголосая женщина, которая долго держала речь, призывая людей вооружаться и убивать. Думаете, это кто-то из народных героев? Нет. Все те же лица, которые так часто мелькали в немецком посольстве и так обильно кормились с руки немецкого правителя: к "Крестам" народ вел М.И. Калинин, на Выборгской выступал И.Д. Чугурин, ученик ленинской школы в Лонджюмо, а та активная женщина - не кто иной, как А.И. Круглова, почти что правая рука Ленина.
   Более всего провокаторы старались на фронте, где солдаты уже давно устали от бомбежек, от войны. В итоге, народ озлобился до крайней степени, все чаще стали происходить чудовищные преступления, люди напоминали стаю зверей, забывших о том, что когда-то они звались "люди". Видя эти эксцессы, даже циничные большевики вопрошали: что делать, это уже не революция, это беда! Но Ленин спокойно отвечал: "Нечеловеческие условия жизни низвели положение российского труженика до положения скотины. Именно поэтому его протест не может не принять буйных форм и неизбежно выливается в тупое отчаяние, либо в яростные взрывы дикой мести". "Мы никогда не забываем политической неразвитости и темности крестьян... но если бунты начались, революционеры не могут пройти мимо этих протестных выступлений. Свой долг они видят в том, чтобы не отворачиваться брезгливо от эксцессов, а организовывать эту массу....". "Давайте направим свою ненависть на правительство, а для этого организуемся, сговоримся с рабочими других городов, устроимте посерьезнее демонстрацию..." (Полн. Собр. Соч. Т. 1, стр. 241, 301, 309-310, 397, 403, 409, 528 и др.).
   Когда даже видавшие виды вояки в ужасе взирали на кровавые бойни, Ленин и его окружение потирали ручки, более того еще сильнее распаляли народ, хотя вполне уже можно было провести революцию более тихими путями, но им это было не нужно. В это время Людендорф пишет: "Посылая Ленина в Россию, наше правительство принимало на себя особую ответственность. С военной точки зрения это предприятие было оправданно, Россию нужно было повалить". Повалили.
   В Украине откуда ни возьмись появились сепаратисты, которые устраивали бунты, чтобы расколоть страну на десятки отдельных республик. Россия разваливалась на глазах.
   Ко всему этому была долгая подготовка. С 1905-6 годов СМИ проводили хитрую работу по разложению духовно-нравственных устоев страны. Массировано внедрялись в сознание народное искаженные образцы поведения, как норма. В газетах больше не публиковалось что-то доброе, позитивное, напротив, убийства, насилия, пьяные разборки расписывались, как романы, и многие люди клюнули на эту удочку, подобрав брошенную им приманку. За делами по убийствам следили, как за действием увлекательного сериала. Тот тут, то там открывались притоны, подставными человечками устраивались массовые дебоши. Все это вперемежку с потоком агитационных листовок, сделали свое черное дело.
   А царское правительство наблюдало за этим, как кролик за приближающимся удавом. Можно было предпринять решительные меры, можно было спасти Россию, можно было облегчить жизнь народа, чтобы не было повода для эксцессов. Но власть как-то отделилась от всего, стараясь не замечать реальности.
   В это время Ленин закручивал гайку все плотнее. Теперь он взялся уничтожить веру, как таковую. Почему? Два ответа: во-первых, когда человек живет искренней верой, не фанатичной, это другое, но настоящей, то он имеет мощнейший духовный стержень, который заставляет его осмысленно относиться ко всему, что видит, задумываться, анализировать.
   Вторая причина ярой ненависти Ленина к религии заключалась в его личных духовных изъянах. О том, какие страсти его раздирали, говорит уже то, что в 1921 году по приказу вождя был открыт Дом Лаборатория, в которой, опираясь на метод З. Фрейда, развращали детей. "Ученики" от 3-5 лет подвергались всевозможных пагубным опытам, таким образом, Ленин мечтал создать общество без предрассудков и границ, свободное не в самом лучшем смысле этого слова. Те, кто, понимая порочность метода, отказывался участвовать в этом, становился мишенью удара ЧК. Дом Лаборатория функционировал до 1924 года, под предводительством Веры Шмидт, после смерти вождя был немедленно закрыт.
   Карусель завертелась в бешеном темпе, и остановить ее уже было невозможно. Вильгельм торжествовал. Но он недооценил своих марионеток. Получив власть в России, они мечтали теперь о власти во всем мире. В 1918 году революция грянула и в Германии, но там власть поделили другие. Ленин расстроился.
   Измученная, истерзанная Россия! Сколько же выпало на твою долю страданий, испытаний на прочность. Еще больше ждало впереди....
   Да, многое в царской России было неверным, фальшивым, ложным. Многое выводило людей из себя. У руля, как и всегда находились те, кто плевал на Россию, плевал на народ. При таком подходе переворот был неизбежен. Но беда как раз состояла в том, что этой энергией воспользовались те, кому было еще больше плевать на народ, те, кто, прежде обещая всевозможные блага, в итоге сгнобили миллионы честнейших людей в тюрьмах, расстреливая, как собак. Народ мечтал о свободе, а получили сплошной лагерь, где порушено все Святое; ждал покоя, а нашел бесконечный страх и животную затравленность; верил, что, наконец, пребудет справедливость, а увидел полный беспредел.
   Обещания не выполнены, надежды убиты. Страна всего за год стала одной из самых отстающих, а ведь прежде звалась Державой....
   И все это бедствие началось с фразы, которую рука "вождя пролетариата" ловко вывела в своем дневнике: Der Sturm naht.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Враги народа
  
  
   1919 год. Россия.
  
   Маленькая, отдаленная от центра деревенька начинала свой новый, трудовой день. Солнце еще только медленно поднималось над землей, окрашивая багрянцем зеленеющие поля, луга, леса. Вдали таинственно серебрилась полноводная речка, и в кронах берёз гулял вольный апрельский ветерок. Красота. Кто бы мог подумать, что в это время, когда природа беспокойно просыпалась после долгого, зимнего сна, когда птицы выводили трели о надежде, радости и любви, в огромной стране, происходили чудовищные вещи, Россия, прежде такая непобедимая, была поставлена на колени силой чудовищной, беспощадной, страшной. Она пока еще не успела во всей своей мощи добраться до этого тихого места, благодаря дальности расстояния, и местные жители еще не вдохнули угара революционных преобразований, а просто ждали, что будет дальше, жили, работали на износ, мечтая, что в скором будущем, мир и покой воцарятся на их земле. Но так было только пока, то есть совсем недолго.
   На солнечной полянке, возле старой, покосившей избы играли три мальчугана. Им было по пять-шесть лет, и сейчас они наслаждались этой почти беззаботной порой, сотканной из счастья. Полностью погрузившись в свою игру, ребята не заметили, как в деревню пришли чужие, о чем оповестили разрывающиеся от лая дворовые собаки. Первым очнулся старший, Васька, коренастый, подвижный паренек.
   - Смотрите, смотрите, какие-то люди идут, по виду городские, да много как их! Странные только они, мне кажется, совсем недобрые.
   - Так, они в твою избу идут! - воскликнул его друг, Серега, светловолосый паренек с задорным личиком. - Гляди, как озираются по сторонам, действительно странные типы.
   - Пойдем, посмотрим? - отозвался третий, самый младший из всех, его звали Петькой.
   Заинтересованные неожиданным вторжением незваных гостей, друзья побежали в сторону избы, подслушать, подсмотреть. Но уже за несколько метров до мальчишек донеслись громкие крики, ругань, казалось, рушат мебель.
   - Выметайтесь отсюдова, сказано вам, контры, вы поганые, не понимаете с первого раза, - ревел полупьяный мужской бас.
   - Да куда ж мы пойдем, ироды окаянные! - голосила хозяйка старушка, Клавдия Петровна, бабушка Васьки. - Понятно, что вам нужно здание, но нам-то куда? Неужто на улицу теперь? Это ли обещала ваша революция?
   Ответа не последовало. Кучка озверелых пришельцев молча вышвырнула старушку, не дав ей даже собрать вещи.
   - Дайте хоть иконы заберу, да одежду внуку, - уже просительным голосом взмолилась женщина.
   - Иконы? Ха! Не положено советскому человеку в богов верить!
   В уголке стояли маленькие иконки, которые передавались из поколения в поколение в течение многих лет, которые так берегла хозяйка, которые в тяжелый час только и давали утешение и помощь. Теперь же незваные гости в бешенстве кинулись в тот угол, и, не успела несчастная женщина опомниться, как размели все с яростью и ненавистью, растоптав, разломав.
   В эту минуту в избу кинулся маленький Васька. Никогда в жизни он не видел свою любимую бабушку такой слабой, раздавленной и измученной. Впервые за свою короткую жизнь Васька бросился на обидчиков с кулаками, ненавидя чужаков всей душой. Но его страстный порыв был пресечен в одночасье. Обоих, бабушку и внука вышвырнули, как щенков за порог, и собравшаяся уже возле дома толпа, напуганная, недоумевающая, подобрала изгнанных, пытаясь как-то утешить.
   - Что там за бандитизм! - взревел Митька плотник, сжав покрепче захваченную по пути внушительного вида дубину.
   Но когда он с другом собрались уже навести порядок, на улицу вышел один из городских, видимо, среди всех он был за главного. В отличие от своих соратников, громил, этот, неказистый с виду мужичок с хитрым, хищным взглядом, надел на себя маску вежливости и учтивости, заговорил он в лучших традициях ораторского мастерства:
   - Граждане крестьяне! Все мы знаем, что в стране произошла революция. Сколько столетий вас эксплуатировали буржуи, богатеи, вы пахали на них, а они только по балам разъезжали, вы голодали, а они издевались над вами! Теперь этому кошмару настал конец, теперь вы - свободные люди! Товарищ Ленин так объясняет суть новой власти: фабрики рабочим, а земля крестьянам. Поймите, теперь вы хозяева на своей земле, теперь вам никто не указ, работайте, радуйтесь, вот ваше счастье!
   По толпе прошла глухая волна одобрения. Будто бы большинство уже и забыло, свидетелями чего только что были, и только Митька смело задал логичный вопрос.
   - То, что вы говорите, это, конечно, хорошо. Но вот что сейчас было? Получается, вы выгоняете людей из собственного же дома и хуже того, унижаете и швыряете, как котят? Что ж у вас слова и дела не сходятся? Чем же вы тогда лучше помещиков?
   Оратор сверкнул в его сторону проклинающим взглядом, тот же взгляд плотник поймал и от всей группировки, но разговор глашатай продолжил в том же подчеркнуто вежливом тоне:
   - Поймите, товарищи, нам нужно здание для устройства в нем сельсовета. Не на улице же нам председательствовать? Свободных зданий нет, но есть кулаки, которые жируют, которые живут лучше вас всех, вот, пусть они и делятся, помогают революции, если хотят после сливки снимать с нее. Из кулаков в деревне только несколько семей, этот дом - один из них, его мы и выбрали.
   - Да какие ж мы кулаки? - удивилась Клавдия Петровна. - Мы же чуть ли не нищие, всё, что у нас есть, это полудохлая, тощая коза и пять куриц. Всё! В доме шаром покати, пусто, деревянные лавки и стол. А пашем, за десятерых. Всю жизнь на государство ваше работали, все руки стерли в поле. На войне муж и трое сыновей полегли, невестка погибла, один сын только и остался, контуженным с войны вернулся, и тот теперь до ночи в поле, да внучок малолетний. - Старушка не сдержалась и расплакалась от такой несправедливости.
   - Вот именно. Коза, курицы. А у других и этого нет. Не так ли? - победоносно указал оратор.
   - Точно, они хорошо живут! Я вон давеча просил денюжкой подсобить, а бабка не дала. Кулаки, они и есть кулаки! - прошамкал какой-то пьянчужка.
   - Да, как тебе не стыдно, Степан! У тебя ничего нет, потому что ты пропил всё, и работать ты не привык. Сколько раз я тебе помогала, так ты и не помнишь ничего доброго!
  
   В тот момент, когда толпа гудела на все лады, со стороны речки со всех ног в их сторону бежал старенький человек в черной рясе, местный батюшка, отец Иоанн. Кто-то из мальчишек рассказал ему, что происходит в доме Авдеевых, и он тут же бросил свою любимую рыбалку, поспешив к месту конфликта, батюшка надеялся, что сможет помочь чем-то.
   - Люди, Православные! - еле переводя дух, прогремел он. - Да что же это такое творится? - обращаясь к городским. - Откуда в вас столько злобы, ненависти? Пришли в дом чужой, хозяйничаете в нем, хоть бы старушку устыдились!
   - Эй, поп, - бросил оратор, перемигнувшись со своими, которые плотным кольцом окружили своего предводителя, - ты бы лучше шел отсюдова по добру по здорову. Знаешь кто у нас следующий по счету? Ты. Ты у нас кулачок, которого потрясти хорошенько нужно. Храм твой потрясти, золотишко может и найдем. Вы, поповский род, вообще враги народа.... Вон, в соседнем городе митрополита припугнули, так он как бежал, аж пятки сверкали, ой как бежал, аж червонцы из карманСв повыскакивали... Ха-ха-ха....
   Батюшка аж задохнулся от возмущения. Такого сволочизма он еще никогда не встречал, хотя за свои восемьдесят три года повидал всякого.
   - Во-первых, да будет тебе известно, молодой человек, что не стоит мерить всех по одному-двум. Если кто-то из нашего чина и позорит имя Церкви деяниями своими, жаждой наживы или трусостью, то это на их совести, им перед Всевышним втройне отвечать. Во-вторых, с каких пор Церковь стала врагом народа, вы ведь не отдельных лиц во враги записали, а всю веру, я правильно понял? Во все времена Богу врагом был только дьявол. Так от кого вы тогда пришли, от него ль? Посмотрите на себя, в вас же уже не осталось ничего человеческого! Глаза залили и пошли душегубствовать, думаете, вычеркнули Бога из своей жизни и потом вам ничего не будет? Ошибаетесь. Будет и еще как. Одумайтесь, опомнитесь! Вот, вы решили и меня сейчас запужать. Думаете, напужали? Ничего подобного. Я столько повидал на своем веку, что меня ничто земное не собьет с выбранного пути. Тем более такие негодяи, как вы! А вот Клавдию не троньте! Она - человек кристальной души, честнейший, настоящий, вам не чета. Пришли властвовать, пожалуйста, но только по закону человеческому, а не по закону зверей. Извинитесь перед женщиной и идите с миром.
   - Да ты что поп, обезумел нечай?
   Несколько городских направились к батюшке, желая проучить за дерзость, но тот даже глазом не моргнул, зато вовремя спохватился Митька, своим грозным видом показав, что пусть только попробуют тронуть батюшку, несколько мужиков также были на стороне правды. Глашатай, оценив ситуацию, махнул своим, чтобы отошли... на время....
   - После разберемся, - процедил сквозь зубы он и, повысив голос, добавил: - Крестьяне, запомните, советская власть она уже пришла, хотите вы того или нет, и пришла она для того, чтобы вам помочь, защитить от эксплуататоров, от обманщиков разного рода, чтобы вам же и жилось хорошо...
   Говорил он еще долго, красноречиво, как-то по-книжному, как крестьянский люд и не слышал никогда. Теперь среди людей пошло разделение. Кто жил по совести, чести, оставался при первоначальном мнении: они понимали, что за сладкими речами новоприбывших таится яд, и, что с их приходом житья не будет. Другие, из тех, кто любил выпить и оттого не имел в доме ничего, были, наоборот, за городских. Третьи находились в сомнении, не могли определиться, вроде бы и говорят хорошо, но и уже успели проявить себя не с самой лучшей стороны. Но этого только и ждали городские, они поняли, что останутся здесь надолго, отпора, как во многих других селениях они не встретили.
  
   2.
  
   День клонился к закату. Клавдия Петровна с Васькой разместились у отца Иоанна. Батюшка долго не мог успокоиться, все рвался в драку, чего за ним вообще никогда не наблюдалось, ему было больно не за себя, а за Бога, за Церковь, за Клавдию, за людей, которые покорно опустив головы, смолчали, испугавшись массовости прибывших и грядущих проблем.
   - Вот из-за того, что мы так разрознены, всегда боимся всего, нас и давят и будут давить. Чувствую, что эти молодцы нам еще покажут, а мы молчим, а мы терпим. Всегда возмущаюсь этому качеству народному! И особенно тому, что и саму веру давно уже смешали с этим послушанием. Скажи, Клавдия, ну почему так, откуда это вообще взяли, зачем, для чего? Я сам священник и не могу понять, что творится, что творилось. Христос учит нас ведь не покорности рабской, нет, а мудрости, чистоте, взаимопомощи! Ох, как тяжко мне, сколько неправды, несправедливости со всех сторон!
   Клавдия удрученно кивала в знак согласия, то и дело, смахивая набегающие слезинки, и беспокойно смотрела в окно, понимая, что в деревню пришла беда. Завидев вдали сына с друзьями, возвращающимися с полевых работ, Клавдия Петровна заплакала еще больше, понимая, что сейчас будет. Она выбежала ему навстречу, стараясь взять себя в руки.
   - Мама, что с тобой? - удивился сын Клавдии Петровны, Александр. - Кто обидел?
   - Да, сынок, там такое. Там революция...
   - Ах, да я знаю, слышал. Ну, так что же здесь страшного, наоборот, радоваться нужно, что теперь равенство будет, во всяком случае, так в народе говорят. Ну, что же ты плачешь? Мы же не банкиры, какие-нибудь, это им плохо теперь.
   - Сыночек, они нас кулаками объявили. Из дома выкинули. Иконы растоптали, сказали, что советский человек не должен в Бога верить...
   Александр нахмурился.
   - А вот это уже серьезно. Пошли, - обращаясь к друзьям, Андрею и Михею, тоже мрачно задумавшимся: - Ребята придется навести порядок. Я им дам, кулаки... в Бога не верить... Нехристи!
   Сердце Клавдии Петровны больно защемило в предчувствии непоправимого, чего она не могла остановить.
   Мужики во главе с Александром пинком ноги отворили дверь. За столом сидели городские и распивали самогон, обильно закусывая. Видимо, уже подсуетились местные из тех, кто готов услужить любой власти, руководствуясь правилом: кто в силе, тот и хороший....
   Городские, уже в достаточном подпитии, подняли на вошедших налитый кровью взгляд. По этому взгляду было ясно, что мирной беседы не будет.
   Первым разговор начал законный хозяин дома.
   - Вы по какому праву ворвались сюда? Нельзя было по-человечески что ли, или храбрые только баб погонять, да старушек с детьми? А ну, попробуйте на мужиков пойти. Струсили? Иконы кто разбил?
   Александр негодовал. В душе что-то яростно металось, гнев, отчаяние, боль за порушенную Россию, за то, что опять обманули народ, за то, что теперь творится полная анархия, и ее усмирять можно только силой.
   За столом сидело девять человек во главе с предводителем. Тот медленно привстал и произнес, делая ударение на каждом слове.
   - Запомни собака, с Никанором никто не смеет так говорить.
   Александр не успел среагировать, слишком быстро все произошло: этот, назвавший себя Никанором, схватил лежавший на столе нож и кинулся на него, ранив точным, твердым ударом опытной рукой палача. Друзья сразу же смекнули в чем дело, и бросились на преступника, но тут подоспели подпитые "товарищи".
   - Что ж вы делаете звери! - как гром прогремел чей-то до боли знакомый голос.
   "Только не он!" - подумал Александр, уже теряя сознание, - "отец Иоанн, зачем он пришел!.."
   Батюшка не смог усидеть на месте. Он забыл о своих преклонных годах, о ревматизме, который мучил уже лет так тридцать, обо всем на свете, просто он понимал, что происходит самая большая несправедливость, и он не сможет называть себя больше служителем Божьим, если отсидится в тихом местечке даже не попытавшись помочь своим духовным детям. Да. Далеко не все церковнослужители на его месте поступили бы также, но это уже не Божьи люди, а лицемеры, прикрывающиеся именем Бога, а отец Иоанн никогда не был лицемером.
   - Господи Иисусе, помоги, поддержи меня немощного!
   Быстро перекрестившись, батюшка бросился в самую гущу драки и успел отвести контрольный удар ножа, который летел в сторону упавшего Александра. Никанор не ожидал такого, и второй удар был уже направлен в батюшку, но и этот удар отец Иоанн резво отбросил каким-то неизвестным ни в каких из существующих боевых методик способом.
  
   - Вот это да! - сам себе удивился Иоанн и кинулся дальше.
   Андрей с Михеем не щадили себя. Раненные они дрались, как тигры, но и противники были не промах. Спасало повстанцев то, что городские были уже слишком пьяны, чтобы следить за координацией своих движений, самым трезвым из них был Никанор, но его вывел из рабочего состояния отец Иоанн, а остальные вскоре сами выдохлись, всплеск энергии подошел к концу.
   Поняв, что полной победы, ради которой приходили все равно не добиться, деревенские решили уходить, Александру было совсем худо, и тут уж не до разборок. Пока новая власть очухивалась, друзья вытащили раненного из дома.
   Уже смеркалось. В небе мистически сияла полная луна. Она была необыкновенно большой и почему-то, какой-то огненно красной, кровавой. Никогда прежде местные жители не наблюдали такого природного явления, такой неестественной, воинственного вида, луны. С востока подул холодный ветер, и тревожно заухала сова, вспугнутая недавним переполохом.
  
   3.
  
   С трудом Андрей, Михей и отец Иоанн дотянули раненного до дома батюшки. Клавдия Петровна, как увидела раненного сына, опять схватилась за сердце, так что откачивать пришлось еще и ее. Маленький Васька забился в угол, он уже начинал осознавать, что мир гораздо сложнее и суровее, чем ему казалось еще вчера, этот мальчуган повзрослел всего за день, и нещадно корил себя за то, что не мог в такой тяжелый час помочь отцу и бабушке.
   Сделав перевязку Александру и напоив его отваром лекарственных трав, которые у Иоанна всегда имелись в наличие, наши герои сели держать совет. Они уже поняли, что поутру им не стоит ждать ничего хорошего, поэтому необходимо сейчас выработать серьезную тактику дальнейших действий. Решили собрать всех, кто на стороне правды. Тут уж пригодился и Васька, он был послан, как курьер с важной информацией, и уже через пять минут, быстроногий мальчуган привел в дом Митьку, который даже и не знал, что Александр ранен, и еще троих мужичков, которых возмутило поведение пришлых. Все горели негодованием, но не знали, что можно сделать против орды возомнившей себя царем Вселенной, нечисти, которая притом имеет хорошую крышу в городе, да и вообще во всей стране. Внезапно лицо Митьки осенила мысль, ему вспомнился недавний разговор на рынке в соседней деревне, когда он ездил продавать картошку.
   - Мужики. Я тут от народа слышал, что в соседней губернии собираются такие же недовольные беспределом новой власти, как и мы, похоже, там создается серьезная сила, способная смести таких вот молодцов, которые могут бросаться только на безоружных и только стаей. А что, если туда кинуться? Другого выхода я тогда просто не вижу. Здесь всех перебьют поодиночке, и пикнуть не успеем. Но тут палка в двух концах: женщины не поедут, старики и подавно, а их оставлять на растерзание - грех. У меня отец парализованный, мать больная. Не оставишь. С другой стороны, тут теперь тоже беда, а Александру, Андрею, Михею после драки и вообще житья не будет. Выходит одно: вам троим в деревне теперь оставаться нельзя, вам дорога, а нам здесь придется как-то воевать, за своих бороться...
   На несколько минут в доме воцарилась тишина. Иоанн горько схватился за голову, он хорошо представлял, невольным свидетелем каких событий становится, и осознавал, что в данном случае его друзья правы, не стоило рассчитывать, что городские оставят их в покое. Судя по всему, Никанор обид не прощает.
   - Да. Надо решаться. Другого выхода, действительно уже и нет, - тихо ответил ослабевший Александр.
   - Но как же ты дойдешь, сыночек? - возопила обезумевшая от горя Клавдия Петровна.
   - Если я останусь здесь, мама, поверь мне, эти звери уж точно не дадут мне подняться на ноги, они сделают из меня пирожок с мясом и сожрут. Я это понял по сегодняшнему "разговору". Знаешь, такого я совсем не ожидал. А я, глупый, еще недавно так радовался, когда царя свергли, все-таки столько крови у нас выпили эти богатеи. Но пришло зло еще более страшное. Что же это такое!
   Александр забылся и резко рванулся в сторону, отчего в глазах потемнело, и он осел по стенке. Хорошо, что друзья поддержали его.
   - Клавдия Петровна, - встрепенулся Митька, - не волнуйся, у меня лошадка есть, старенькая, правда, но все же, и телега. Вот пусть ребята ее и забирают в безвозмездное пользование.
   - Спасибо, брат, - в один голос ответили трое мужчин.
   - Пора собираться, - подвел итог Митька. - Нужно выехать до рассвета. Я вам в помощники племяшку своего дам, он паренек шустрый, дорогу эту знает хорошо, мы не раз с ним в тот край ездили, так что он вас проводит. А там уж, как сам решит, может с вами, а может сюда. - Повернувшись к отцу Иоанну: - Батюшка, вам бы тоже отсюда лучше бежать, не дадут они вам житья. Надеюсь, что не на всей Земле зло поселилось, может, где-нибудь пока осядете, а потом, глядишь и вернуться можно будет...
   - Митя, - тяжело вздохнул батюшка, - как же я паству свою оставлю, когда такое творится? Я не могу бежать. Не по-Божески это как-то. Если уж суждено претерпеть, то куда я денусь? С Богом, ребятки. Идите.
   - С Богом.
   Александр обнял мать, прижал к груди Ваську, и, держась за бок, стараясь не показывать своих мучений и набегающей дурноты, вышел с друзьями в темноту. Дверь за ними закрылась. Где-то вдали заржала кобыла, и послышался скрип несмазанной телеги. Потом стих и этот звук, и вновь на деревню опустилось тягостное безмолвие.
  
   4.
  
   Утро наступило, как и обычно, встречая людей петушиным криком и собачьим лаем. Теплый, апрельский ветерок доносил с полей легкий аромат пробуждающихся травок и цветочков. Небо синее-синее, было причудливо изрисовано мистическими узорами, которые составляли редкие облака. Диво дивное. Глядя на эту красоту, невольно думаешь: как же хочется жить! Но только тихо, спокойно, чтобы никто не мешал жить.
   Как ни странно, городские вели себя пока вполне тихо. Только один в восьмом часу утра сел на лошадь и помчался в сторону города.
   "В противоположную сторону от ребят...", облегченно подумали наши заговорщики, увидев в окно скачущего всадника. По плану, трое бежавших должны были отъехать уже далеко, во всяком случае, Никанор пока их не достанет.
   Увидев, что все тихо, люди разбрелись по своим делам. Митька плотник пошел в свой сарай, он еще не сдал заказ, большой обеденный стол, который обещал сделать одному хорошему человеку из соседнего села. Отец Иоанн ушел в храм, вечером должна была состояться праздничная служба. Клавдия Петровна занялась домашними делами, она решила помочь батюшке навести порядок в доме, а Васька побежал к своим друзьям, Сережке Громову и Петьке Сидоренкину.
   Солнце поднималось в зенит.
   В двенадцатом часу дня Клавдию Петровну внезапно отвлек от домашних дел нехороший шум за окном. Сердце вновь почувствовало недоброе. Выглянув в окно, она осела: видимо молодчик, унесшийся с такой скоростью утром, привел подкрепление, и теперь по деревне вышагивало несколько десятков сапог, пинающих Землю русскую с какой-то непонятной ненавистью, которую много лет спустя проявят разве только фашисты. Пригнали и автомобиль, который мрачной громадиной стоял у дома Авдеевых. Из дома с самодовольной усмешкой вышел Никанор. После вчерашней пьянки он выглядел плохо: уродующие лицо мешки легли под глазами, на щеке красовался крупный синяк, в суматохе поставленный отцом Иоанном, соломенного цвета жидкие волосы не расчесанной копной сбились на затылке. Никанор прошел вдоль домов, выкрикивая фамилии тех, кто ему был нужен.
   - Авдеев. Фомин. Снеговы. Весёлкин.
   Услышав свою фамилию, Весёлкин, Митька, по привычке вышел во двор, он не привык прятаться. Потихоньку собралась вся деревня, которая еще не успела, в большинстве своем, уйти в поле. Вышел из храма и батюшка, его фамилию Фомин, Никанор прокричал с особой интонацией.
   - Где Снеговы и Авдеев? - нетерпеливо-раздражительно задал вопрос Никанор.
   Ответа не последовало.
   - Повторяю, где эта контра собачья прячется?! - повторил свой вопрос он.
   Опять тишина. Когда атмосфера накалилась до предела, раздался робкий голос Авдотьи, матери Петьки.
   - Они уехали...
   Услышав это "они уехали", ее супруг, Виктор Семенович, серьезного вида мужичок, недоуменно и одновременно, гневно сверкнул на жену. Он-то знал, куда уехали ребята, но не собирался выдавать односельчан, а жена... Как же так? Прожил с ней столько лет, и не разглядел, кем она была на самом деле. Вот когда проявляется истинная сущность... стукача.
   - Куда? - взорвался Никанор.
   - Не знаю, - уже пожалев о сказанном, пролепетала Авдотья. - Я ночью видела, как Митька лошадь запрягал.
   - Ну, баба дурра, - в сердцах бросил Виктор Семенович. Никогда он словом плохим ее не называл, любил, уважал, а теперь не понимал, как мог так ошибиться. И что на нее вообще нашло? Выдала еще и Митьку...
   - Так... Заговор контрреволюционный раскрывается, - пропел Никанор и по привычке оскалился. Такая же гримаса появилась и на лицах его соратников.
   - С этими гнидами разберемся. Далеко они не уйдут, - повысив голос: - А вот вы арестованы, - заключил он, обращаясь к Митьке и Клавдии Петровне. - И ты, поп тоже.
   - А батюшку то за что? - воскликнули женщины в толпе.
   - Мы знаем за что. Эй, чего встали, как вкопанные. Для вас персональное приглашение требуется? Хорошо, будет. А ну, ребята, пригласите-ка этих голубчиков к нам на чаек. Ха-ха-ха!
   Услышав команду, стая сторожевых псов в человеческом обличье, швырнула сначала Клавдию Петровну, потом Митьку, а затем и батюшку Иоанна, причем его постарались швырнуть так, чтобы он упал, а после еще и пнули. Так что встать он смог не сразу. Ваську, побежавшего за бабушкой, эти же чекисты откинули, как пушинку и десяток рук в толпе бережно утащили его из этой свалки, дабы еще и мальчонке не досталось. На несколько минут наступила тишина. Эту тишину разрывал только отчаянный Васькин плач. Большая толпа, состоящая из пятидесяти человек, стояла, опустив головы. Животный страх уже закрался в глазах. В головах многих вращалась одна и та же шальная мысль "А что, если... взять лопату, грабли, вилы и показать этим негодяям..." но это была только мысль. Люди боялись. Страх. Источник всех бед. Разрозненность. Беда общества.
   Чекисты посадили троих арестованных в машину с решетчатыми окнами, закрыли двери и вернулись к своему предводителю. По их возбужденным, перекошенным звериной ухмылкой лицам было понятно, игра еще не закончена, она в самом разгаре.
   - Ну, что товарищи. Революция нуждается в средствах. У нас их нет. Не у крестьян же бедных брать? Вон, товарищи, перед вами шкатулка со средствами стоит. Берите. Революция зовет.
   И два десятка натравленных на политучениях, горящих ненавистью ко всему святому и чистому, чекистов понеслись к скромно стоящему деревянному храму, сияющему позолоченными куполами на ярком ослепительном полуденном солнце.
   Небо стало затягиваться тучами, быстро, стремительно и неожиданно.
   Чекисты не удосужились даже нормально открыть дверь, они выбили ее бешеным ударом ноги. Старенькая, хрупкая, она упала наземь с оглушительным грохотом. Кто-то из толпы дернулся, долг христианина обязывал кинуться на защиту Божьего дома, но предвидев это, Никанор, коршуном следящий за реакцией затравленной толпы тихо, по-змеиному шипяще произнес.
  
   - Не пырхайтесь. Хотите, расскажу вам одну сказку прибаутку? Интересная. В одной деревне, такая же церковка стояла. Богатенькая, золотишка там много была и всякой утвари. А революции денюжки нужны. Ну, так вот, герои революции решили позаимствовать золотишко у церковки этой. А народец пожалел золотишка, взбунтовался. Нет больше этой деревеньки. Вороны доклевывают то, что осталось от нее.
   И вновь Никанор разразился диким, демоническим хохотом, поигрывая револьвером. Оставив недоуменных крестьян в состоянии шока, он направился к храму, "помогать" своим.
   Люди застыли, как истуканы, а арестованные, видящие все сквозь зарешеченное окно, плакали навзрыд, не в силах выдержать такого зрелища. Только что такие сильные, когда унижали только их, они ослабели, видя немощь свою, когда нежданные гости оскорбляли святыни.
   Не прошло и пяти минут, как кто-то из чекистов сбросил с высоты храма крест. Он обрушился, подняв огромное облако пыли, прочно врезавшись в землю, оставив глубокий след. Вскоре вандалы вынесли иконы, подобрав наиболее почитаемые, старинные.
   - Холодно у вас что-то. Согреться бы, - продолжал издеваться председатель. - Костер палить будем, а с ним все ваши былые предрассудки. Хватит верить в богов. Где они? А? Вот, смотрите, как эти дощечки гореть будут. И что? Думаете, меня сейчас прям на месте гром разразит? Не разразит. Вот он я, живехонький стою. Ха!
   Страшным пламенем взвился костер. Костер из икон. Никогда такого не было на Руси. Во времена татаро-монгольских набегов святыни удавалось сохранить, в период тяжелых турецких войн, храмы оставались, а тут свои, русские пришли... звери. И этому вандализму дал широкую дорогу новый царь, красный царь, который первым подпалил самые почитаемые иконы на Руси в Петербурге в 1918 году, приплясывая у этого костра, дав тем самым пример своим слугам творить то же самое.
  
   Только что синее небо, стало мрачным, серым. Солнце спряталось за грозовую тучу. Где-то вдали сверкнула молния. В этот момент раздался крик.
   - Клавдия! Клавдия померла!
   Эта сильная женщина выдержала все: побои, унижения, страхи, переживания. Но такого ее сердце не вынесло. Еще одной чистой душой на грешной Земле стало меньше. Еще одна душа отправилась в Рай.
  
   5.
  
   Прошло три часа, как отъехал автомобиль с арестантами. Костер погас и теперь дымился, являя собой олицетворенную боль народную. Храм, разрушенный, разбитый, казалось, с укором взирал с высоты своей на людей, слабых в своих пороках, некрепких в трусости и желании спасти собственную жизнь, пусть даже и ценой жизней других.
   Люди поспешили закрыться в своих домах. В душах многих гремели бури, так было в семье Громовых: отец Сереги, светловолосого мальчишки, которого мы уже с вами видели, метался из угла в угол. Его жена убитым взором следила за этой эмоциональной вспышкой мужа и полностью понимала его. Как им хотелось сейчас сделать хоть что-то, выйти в противовес этому злу. Но их было всего двое, а тех - десятки вооруженных громил. Виктор Семенович, отец Петьки, тоже очень переживал. Еще хуже ему было от осознания того, что он живет бок о бок с предательницей, которая, наверное, в случае чего, так же просто сможет выдать и его самого. "Хоть бы Петьке не передался этот характер порочный", - то и дело думал он, посматривая на щупленького, какого-то несуразного, лопоухенького мальчишку, в котором так остро угадывались черты матери: тот же острый взгляд светло серых глаз, та же нервозность. Прежде Виктор не предавал всему этому значения, а теперь на сердце стало совсем тошно. Жена ушла к соседке. "И хорошо, что ушла", - проносилось в его голове.
   Авдотья медленно шла на другую сторону деревни к Дашке, своей закадычной подружке. Ей было не по себе после случившегося. Она сама не ожидала от себя такой подлости, глупости. Как будто кто-то за язык потянул. Зачем сказала? Любопытство, злорадство и страсть к сплетням год от года уводило эту женщину вдаль от верной дороги в неизвестные дебри. И сегодня проявился результат этого скорбного пути.
   Задумавшись, Авдотья не сразу услышала, что ее окликнули. Только, когда кто-то окликнул ее чуть громче, она вышла из своего ступора.
   - Куда идешь, девица-красавица? - Пропел чей-то знакомый голос.
   Авдотья обернулась. Никанор стоял совсем неподалеку, загадочно улыбаясь.
   - Может, провожу, а то небезопасно таким красивым в одиночку ходить, - подавая руку, вкрадчиво добавил он, - ты не смотри, что я такой суровый. Просто у меня работа такая. А ты не бойся. Не обижу. Пройдемся, а то заскучал я совсем...
  
   И Авдотья, наша запутавшаяся в своих мыслях, страхах и страстях, Авдотья, пошла. Забыв про мужа, про сына, про то, кем был тот человек, который сейчас смотрел на нее волчьим голодным взглядом. Эта женщина сделала еще один стремительный прыжок в пропасть, выбраться из которой потом будет практически невозможно.
  
   6.
  
   Друзья, Александр, Михей, Андрей и племяшка Митьки, пятнадцатилетний Илюшка, уже подъезжали к Тамбовской губернии, молчаливые, задумчивые. Еще такой молодой Андрей, которому недавно исполнилось только девятнадцать, сейчас выглядел, как старик. Первые ранние морщинки проложили за эту ночь глубокую борозду на переносице. Михей, заводила и весельчак, стал серьезным, как никогда. В свои двадцать три он был готов уже покинуть этот бренный мир. Александр, самый старший из всех, дожив до тридцати познал и боль утраты, и кошмар войны, и отчаяние беспредела, который все более опутывал столь любимую им Родину. Все трое думали сейчас о своей деревне, о родных, близких, друзьях, Андрей вспоминал озорной взгляд Василиски, соседской девчонки, которая, то манила, а то осаждала парня холодным безразличием, играя на его чувствах. Теперь, похоже, все это позади. Ах, кто бы мог знать тогда! И не ведал Андрей, что эта самая гордячка Василиска сейчас лила горькие слезы по нем, не надеясь увидеть его хотя бы еще раз.
   - Приехали, - устало провозгласил Илюшка. Он тут был много раз, и знал дом, где обитали повстанцы, ведь они были хорошими знакомыми Митьки, мятежный дух которого никогда не давал ему жить, как все. Но вот прибиться к этой группировке он, к своей большой печали, в силу сложившихся обстоятельств не мог. Дом ничем не выделялся на фоне старины большого села, единственное, он был еще более ветхим, чем все остальные. Люди, тайно собирающиеся здесь, еще не успели проявить себя и, благо об их замыслах, не стало известно красным. Илюшка постучал кодовым сигналом, три быстрых и четыре размеренных удара. Дверь не сразу, но открылась. Хозяин внимательно посмотрел на Илюшку, узнал, проницательным взглядом оглядел троих мужчин и кивком головы пригласил внутрь.
   - Тоже красные достали? - сурово и одновременно, по родному понимающе, спросил невысокий, но хорошо сложенный мужчина лет тридцати, впуская гостей в дом. В комнате стоял большой дубовый стол и три лавки. На одной из них сидело четверо мужчин, остальные места, видимо, были приготовлены для тех, кто еще не пришел. - Располагайтесь, мы тут как раз совет держим.
   - Да. У нас там такое твориться стало, ужасть, - ответил Александр, скромно садясь на край свободной скамьи.
   - То ли еще будет, - резко ответил хозяин дома. - А первоначально-то сколько обещали... Ленин с трибуны провозглашал демократическое, справедливое государство, которое примет всех политических заключенных и репрессированных по религиозной принадлежности людей со всего мира, обещал свободу совести и вероисповеданий, обещал, что будет абсолютное счастье. Поэтому люди за ним и пошли. А потом началось... Гайка закручивалась быстро, даже очень быстро. Учредительское собрание разогнали, все газеты, которые имели другую точку зрения, закрыли, всех, кто шел, хоть как-то вразрез с мыслью партии, уничтожали. Теперь и на нас открыта охота, как на неугодных. Вот так. А, кстати, разверстку в вашем селении уже проходили?
   - Пока еще нет, не успели. А что это?
   - О. Это такая штука... Не знаю, слышали ли вы, был такой царь в далеком прошлом на Руси, Иваном Грозным величали. Ну, так вот, этот Грозный устроил опричнину, это организация такая, которая под видом благонадежности и жажды правды перебила добрую половину страны, издеваясь, насилуя, грабя, не щадя ни детей, ни стариков. Теперь то же самое творится. А разверстка - это когда приходят чужые в деревню и отбирают все, что мама твоя наработала в огороде, что сам накосил в поле, забирают куриц, любой скот, зерно, картошку, молоко, хлеб, в общем, все, что найдут.
   - А дальше куда? - поинтересовался Илюшка.
   - Всё. А ты что думал? Большая часть разворовывается этими же чужаками, потом еще другими, которые выше их, потом еще идет в казну, а то, что останется, распределяется между этими же крестьянами, у которых добро и отняли. Как правило, семья получает ровно столько провианта, сколько может съесть мышонок. А раздели на пятерых-семерых? Человеку с таким пайком не прожить. Если так пойдет дальше, голод, а значит и восстания неминуемы. Ну, то, что храмы рушат, я думаю, вы уже в курсе.
   - У нас в деревне церковь старенькая стоит. Неужто и ее разрушат? - в ужасе спросил Андрей.
   - И не сомневайся. Скорее всего, уже обчистили и прошлись с секирой. Страшно это все. Вот поэтому мы и собираем надежных людей, готовых восстать. Поймите, братцы, борьба будет нешуточная. Да у нас есть связи с другими батальонами повстанцев, такие по всей России появились, но враг силен, поэтому нужно приложить максимум мужества, отваги, не думать за себя, а думать за матерей своих, жен, детей, за Россию, которую превратили в половую тряпку, вытирая об нее свои грязные сапоги враги. Вот, год назад житель одного и сел, добрый, наивный человек, жалобу Ленину написал, думал, что достучится до вождя, расскажет ему, что на местах творят, верил, что беспредел этот вождь прекратит. Хотите, зачитаю письмишко это?
   - Конечно, - дружно ответили все.
   - Слушайте. Тут целая поэма.
  
   "Обращаясь к Вам, товарищ Ленин, как к защитнику высшей справедливости, я от себя и от имени своих братьев прошу Вас оградить отца и брата от нападок и оскорблений, которые они не заслуживают, и обратить внимание на то, что в ячейке коммунистов засели и командуют трудовым крестьянином люди с настоящим и прошлым темным, бывшие убийцы, хулиганы, пьяницы, картежники и лодыри, которым неизвестно, что такое честный труд, как в виде Алексея Барсова, который ещё при Николае II отбывал тюремное заключение -- 3 года за убийство в Орехово-Зуево, где им и было совершено убийство. И эти лица, прикрываясь великим именем коммуны, держат в страхе все трудовое крестьянство. О последующем, что будет сделано, убедительно прошу Вас по вышеуказанному адресу дать знать мне, Вашему меньшему брату, который просит Вас с полной уверенностью, что Вы не откажете протянуть свою сильную руку помощи во имя той справедливости, которая становится как воздух необходимый больше, чем когда-либо, в переживаемую эпоху измученному русскому народу, ожидающему в награду себе за вековые страдания счастья и свободы. При сем прилагаю список подписавшихся крестьян. И. Ф. Белов"
   - И как? Был толк?
   - А как же! Еще какой... Проклятье! - Выругался мужчина и надолго замолчал. Все было понятно без слов. Спустя минуту молчания, он поднял горящий взор: - Мы можем надеяться на вас?
   - Да, - в один голос ответили Александр, Андрей, Михей и Илюшка.
   - Тогда рад представиться, Александр Степанович Антонов.
  
   7.
  
   Отгорели последние отблески заката, и солнечный диск, огромный, огненный быстро опускался за линию горизонта. Еще минута и он вовсе исчез, забрав с собой последние остатки этого такого страшного, тяжелого, мучительно дня. По коридору бесконечно длинному и мрачному вели двоих арестантов, Митьку и отца Иоанна. Оба старались не показывать тех треволнений, которые терзали их души, они знали, что перед врагами нельзя предаваться горю, каким бы сильным оно ни было. Все думы отца Иоанна были об ушедшей из мира сего Клавдии Петровне. Митька мысленно метался от событий прошедших часов до картин будущего, которые пугали его еще больше. Как там жена, мать, отец?.. То и дело вопрошал он сам себя. А их всё вели, вели, вели. Казалось, конца коридору не будет никогда. В одном из многочисленных кабинетов открылась дверь, и из нее вышел кто-то. По одному внешнему виду этого человека можно было сделать соответствующие выводы: прожигающий, дикий взгляд почти что черных глаз пронзал, как копьем. В этом взгляде было все: ненависть, жажда власти, денег, крови, но только не человеческая сущность. Цепко посмотрев на арестантов, он хрипло спросил:
   - Эти что?
  
   - Буянили. Одни драку устроили, на представителей советской власти руку подняли, потом сбежали, а эти знают и скрывают их местонахождение. Кстати, поп тоже в драке участвовал, - ответил один из конвоиров.
   - Замечательно! Разделяй. Мужика вперед, попа в спец. сектор. Будем показания добывать. Посмотрим, сколько они продержатся...
   От этих слов у обоих заключенных упало сердце. Что там впереди, и что это за спец. сектор? Но не успели они собрать мысли, как их уже толкали в спину.
   - Ну, пошли, сволочи. Вперед, быстрей, быстрей, кому говорят.
   Первым до места назначения дошел Митяй. Его завели в какой-то кабинет, расположенный в самом конце коридора, и швырнули прямо к ногам следователя. Тот долго, с презрением смотрел на взъерошенного парня, взял махорку, скрутил, расправил, глубоко затянулся и задал первый вопрос:
   - Отвечай. Кто, откуда, за что приведен?
   - Митька Веселкин... Дмитрий Веселкин, Васильевич. 1895 года рождения, деревня Покровская. Плотник. За что привели - не знаю. Я честный человек, за всю жизнь ни разу не украл ничего, никому зла не причинил. А вот ваши беспредельщики пришли к нам в деревню, такое натворили. Унижают, громят, как враги народа какие-то...
   - Заткни пасть! - подскочил следователь, настолько резко, неожиданно, что Митька аж отшатнулся в сторону. - Враг народа передо мной стоит, которого теперь судить будем по революционному трибуналу. Правильно Владимир Ильич говорит, что надо землю русскую очищать от таких вредных насекомых, и давить их, давить, пока они не заполонили всю страну. Вот таких насекомых, как ты и твой дружок поп давили, давим и будем давить, пока не уничтожим окончательно!
   - Ну, тогда вам весь народ давить придется. И только такие беспредельщики, как вы и останутся...
   Не успел Митька договорить этой фразы, как уже лежал на полу, сбитый дубиной следователя. Не знал Митька, что у следока под столом всегда лежит резиновая дубина для выбивания информации и запугивания. Такие дубины лежали в каждом кабинете. Но некоторые предпочитали пользоваться более изощренными методами дознания, причем с верхов это поощрялось.
   - Ты мне сейчас все напишешь, все выложишь, на блюдечке с золотой каемочкой! - выкрикивал следователь, беспощадно обрушивая удар за ударом на несчастного Митьку, который теперь в почти бессознательном состоянии истекал кровью, и, если первое время еще пытался защищаться или укрываться от ударов, то теперь просто лежал и подлетал, как от пулеметной очереди от нового удара.
  
   Отца Иоанна темными лабиринтами уводили в подвал. Сырой, пропахший плесенью и смертью, он навевал ужас. Но батюшка не подавал виду, как ему страшно, и только беззвучно молился, прося Бога дать ему и Митьке сил выдержать этот кошмар.
   - Заходи, поп, - грубо толкнул в плечо батюшку конвоир. Иоанн оказался в просторном, освещенном несколькими большими лампами, кабинете. Огромный портрет вождя пролетариата красовался за спиной сидящего здесь человека.
   - Майор Абакумов, - представился он.
   Иоанн облегченно вздохнул. Ему показалось, что это хороший знак, если следователь начинает разговор в пусть сухом, но более ли менее, вежливом тоне.
   - Отец Иоанн, - в свою очередь, представился священник.
   - Кому отец, а кому и контра, - отрезал Абакумов, - куда бежали остальные члены бандитской группировки?
   "Видимо, я ошибся", - с грустью отметил батюшка и ответил вопросом на вопрос.
   - О какой группировке вы говорите? Быть может о тех молодцах, которые, придя в тихое селение, разрушили все и вся, поправ святое? Или о тех мирных людях, которые прожив всю жизнь в деревне, трудились на износ, о тех, кто и мухи за всю жизнь не обидел?
   Быть может, вы не знаете, что у нас произошло? Вас обманули?! Послушайте, пожалуйста, наша деревня жила тихо, спокойно, люди работали, никому не мешали, никого не трогали, но пришли городские, от вашей новой власти, начали издеваться, всё рушить, крушить, женщину до смерти довели. По-вашему кто контра, кто враг? Ну, услышьте же меня, наконец!
   - Повторяю в последний раз. Куда бежали члены бандитской группировки, у меня и фамилии есть, Фомин и Снеговы.
   - Эти люди не относятся к такой категории. Это - честные люди. А куда они ушли, я понятия не имею, - твердо отчеканил отец Иоанн.
   - Понятно. Подельников своих выдавать не будешь. Что ж. Тебе же хуже. Эй Петров, уведи гостя в кабинет номер 4. Пусть подумает, может, что и вспомнит.
   В кабинет пулей влетели два громилы и под руки утащили ослабевшего за этот день старенького батюшку. Абакумов отвернулся к стене, как бы изучая портрет Ленина. Адский огонек светился в его прищуренном взгляде.
   Иоанн не сразу понял, чего от него хотят, и уж тем более, куда его ведут. Его запихнули в какую-то непонятную камеру и захлопнули дверь.
   "Наверное, что-то типа карцера", - подумал священник, облокотившись о стену. Как странно, стена была не бетонная, а из чего, даже не скажешь...
   Внезапно батюшка почувствовал, что со страшной силой сдавливает голову, руки, ноги, все тело, выворачивая, скручивая, так, что выдержать этой муки было нельзя.
   "Господи, что это такое?!", - пытался понять батюшка. Он подумал, что ему стало плохо от нервного перенапряжения. Но ему никогда не было так плохо! Не знал он, что в это время, следователь Абакумов все выше поднимал рычаг, отвечающий за подъем давления в карцере, с наслаждением следя за реакцией заключенного. В своем кругу кабинет N 4 называли горячим карцером, это была комната пыток, такие годы спустя будут применять фашисты. Первыми их стали использовать чекисты молодого СССР.
   Отец Иоанн с ужасом отметил, что из пор кожи стала выступать кровь. Внутри выдавливало все, особенно глаза. Он не мог сказать точно, как долго продолжалось это истязание, пожилой человек, не приспособленный к таким нагрузкам, потерял сознание.
   Абакумов все это время следящий в глазок за священником, ехидно бросил своему помощнику.
   - Вот слабак. А мы еще не успели "вонючку" включить.
   Вонючкой назывался выброс в камеру через специальные трубы угарных газов, от которых человек загибался долго и мучительно. Температура воздуха при этом достигала запредельных показателей.
  
   8.
  
   То, что происходило в российских тюрьмах, не было самодеятельностью местных властей. ЧК действовало согласно строгой инструкции сверху, причем далеко не все были согласны с этими указаниями, но этих несогласных убирали быстро.
   Осенью 1918 года Ф. Э. Дзержинский провозгласил: "Законы 3 и 5 сентября наконец-то наделили нас законными правами на то, против чего возражали до сих пор некоторые товарищи по партии, на то, чтобы кончать немедленно, не испрашивая ничьего разрешения, с контрреволюционной сволочью...". Уже 17 сентября этого же года этот же Джержинский подчеркнул: "ЧК необходимо ускорить и закончить, то есть ликвидировать, нерешённые дела"
   Согласно постановлению СНК РСФСР от 2 сентября 1918 г.: "обеспечение тыла путём террора является прямой необходимостью", "республика освобождается от классовых врагов путём изолирования их в концентрационных лагерях", "подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам".
   На деле расстрелу подвергался каждый неугодный, сильный, смелый, причем он вовсе не обязан был относиться к белогвардейцам или мятежникам. Чем, например, мешал власти обычный мужик крестьянин, не сведущий в вопросах политики, бабушка молочница, мечтающая только о покое, чем помешал новой власти старенький батюшка, тихо проводящий службу в маленькой церкви?! С каждым днем новая власть ожесточалась все больше. Теперь она не просто убивала, а убивала публично, издеваясь, измываясь и всячески унижая, чтобы "другим не повадно было".
   Так священнослужителя, старца Золотовского перед тем, как повесить, не только избили, но и переодели в женское платье, заставив пройти так по улицам под конвоем. Протоирея Иоанна Кочурова 8 ноября 1917 года били в течение продолжительного времени, а после убили путем волочения по шпалам железнодорожных путей. В 1918 году в г. Херсоне священнослужителей распяли на кресте, как Иисуса Христа, причем все это проводилось с издевками, хохотом, унижениями. В декабре 1918 года епископа Соликамского Феофана (Ильменского) казнили публично, путём периодического окунания в прорубь и замораживания, время от времени его подвешивали за волосы, сохнуть. В этом же году, в Самаре публично казнили епископа Михайловского Исидора (Колокова), он был посажен на кол. Епископа Пермского Андроника (Никольского) закопали в землю заживо в присутствии большого числа народа, который стоял, опустив голову, боясь малейшим движением вызвать следующий удар на себя. Епископа Серапульского Амфросия казнили путем привязывания к хвосту лошади. Архиепископ Нижегородский Иоаким (Левицкий) был публично повешен головой вниз на соборе, в котором служил. В Воронеже в 1919 году было одновременно убито 160 священников во главе с архиепископом Тихоном (Никаноровым), которого повесили на Царских вратах в церкви Митрофановского монастыря. В начале января 1919 года, в числе иных, был зверски умерщвлён епископ Ревельский Платон (Кульбуш).
   Перечисленное - еще не самые кощунственные способы умерщвления, которые были в практике у чекистов. Наиболее сильных в вере и крепких духом батюшек уничтожали методами Малюты Скуратова, палача времен Ивана Грозного.
   В сентябре 1917 года в своей статье "Грозящая катастрофа и как с ней бороться" Ленин утверждал, что революция находится в опасности, поэтому для наведения порядка допускаются любые методы. Приведем цитаты из этой статьи: "...без смертной казни по отношению к эксплуататорам (то есть помещикам и капиталистам) едва ли обойдётся какое ни есть революционное правительство".
   "Ни одно революционное правительство без смертной казни не обойдётся и что весь вопрос только в том, против какого класса направляется данным правительством оружие смертной казни".
   Также Ленин укорял сотрудников ЧК за излишнюю мягкость в проведении чисток по стране:
   "Диктатура есть железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов; А наша власть -- непомерно мягкая, сплошь и рядом больше похожая на кисель, чем на железо... Никакой пощады этим врагам народа, врагам социализма, врагам трудящихся. Война не на жизнь, а на смерть богатым и их прихлебателям, война жуликам, тунеядцам и хулиганам... Богатые и жулики, это -- две стороны одной медали, это -- два главные разряда паразитов, вскормленных капитализмом, это -- главные враги социализма, этих врагов надо взять под особый надзор всего населения, с ними надо расправляться, при малейшем нарушении ими правил и законов социалистического общества, беспощадно. Всякая слабость, всякие колебания, всякое сентиментальничанье в этом отношении было бы величайшим преступлением перед социализмом".
   "Необходимо произвести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города".
   "Декретируйте и проводите в жизнь полное обезоружение населения, расстреливайте на месте беспощадно за всякую сокрытую винтовку".
   "Я рассуждаю трезво и категорически: что лучше -- посадить в тюрьму несколько десятков или сотен подстрекателей, виновных или невиновных, сознательных или несознательных, или потерять тысячи красноармейцев и рабочих? -- Первое лучше".
   Начиная с 1918 года начинается полная анархия. Теперь власть проводит разверстку, которая, разумеется, встречает массовые недовольства населения. В ответ на недовольства, власть в быстром темпе строит концлагеря повсеместно, причем на строительство концлагерей гонит этих же крестьян, которых после планировала в них содержать. В концлагеря заключаются те, кто был с чем-то не согласен, а также семьи недовольных, жены и в особенности, дети. Если глава семейства не отдавал все имеющееся зерно, "в заложники" забиралась семья, и там на его глазах над семьей издевались, пока глава семейства не находил способы уплаты налога. Опыт "взятия заложников" активно приветствовал Ленин и его окружение. Так Ф.Э. Джержинский высказывался по поводу этой практики:
   "данная мера самая действенная -- взятие заложников среди буржуазии, исходя из списков, составленных вами для взыскания наложенной на буржуазию контрибуции ... арест и заключение всех заложников и подозрительных в концентрационных лагерях".
   В то же время, ЦК РКП(б) и ВЧК разрабатывают совместную инструкцию следующего содержания:
   "Расстреливать всех контрреволюционеров. Предоставить районам право самостоятельно расстреливать... Взять заложников... устроить в районах мелкие концентрационные лагери... Сегодня же ночью Президиуму ВЧК рассмотреть дела контрреволюции и всех явных контрреволюционеров расстрелять. То же сделать районным ЧК. Принять меры, чтобы трупы не попадали в нежелательные руки...".
   СМИ становятся главным орудием воздействия на массы. Так, например газета "Известия Царицынской Губчека" оповещает о расстрелах заложников, взятых в ходе разверстки. При этом, журналисты представляют этот материал, как необходимость революционного времени, как данность, как обыденность. А 3-й номер газеты, от 6 октября 1918 года и вовсе выходит под знаменем статьи "Почему вы миндальничаете?", автором которой являлся Председатель нолинской ЧК. Приведем отрывок из данной статьи:
   "Скажите -- почему вы не подвергли ... Локкарта самым утончённым пыткам, чтобы получить сведения, адреса, которых такой гусь должен иметь очень много? Скажите, почему вы вместо того, чтобы подвергнуть его таким пыткам, от одного описания которых холод ужаса охватил бы контрреволюционеров, скажите, почему вместо этого позволили ему покинуть ЧК? Довольно миндальничать!... Пойман опасный прохвост... Извлечь из него всё, что можно, и отправить на тот свет".
   Изредка в прессу попадают и статьи, авторы которых пытаются докричаться до народа, до власти, рассказав о тех ужасах, которые происходят на самом деле. Стоит ли говорить, что уже на следующий день после публикации статьи, эти авторы пропадали без вести, скорее всего, сгинув в глубинах революционных боен...
   В то время, когда несчастные, ни в чем не повинные люди кричали от боли и сходили с ума, другие, несведущие, не знающие или запуганные, ходили с транспарантами, провозглашая "Слава Ленину, Слава
   Коммунистической Партии, Слава Революции"! Стоит только добавить: слава палачам и позор России.
  
   Эта глава оказалась тяжелой, но она была нужна в данной книге. Люди должны знать всю правду прошлого своей страны, чтобы сделать верные выводы.
  
   9.
  
   Авдотья с затаенным страхом смотрела исподлобья на быстро одевающегося Никанора. Она боялась его, и всё же, что-то необъяснимое влекло к этому человеку-зверю. Женщина понимала, что любой промах с ее стороны будет стоить ей жизни, да не только ей... Но карусель завертелась так быстро, что соскочить на твердую почву было уже нельзя. В последнее время их встречи стали довольно частыми, и, конечно же, данный факт не укрылся от чуткого взора Виктора Семеновича, мужа Автодьи. Он перестал общаться с женой, считая ее предательницей. Всё, что его связывало с этой женщиной - их общий сын, Петька. Виктор старался проводить как можно больше времени на работах, чтобы изматывающим трудом гнать от себя мятежные мысли, но, даже уставая до смерти, он не мог усмирить в душе испепеляющего огня, который разгорался всё больше.
   Поначалу Авдотья чувствовала, как вся душа сгорает от стыда, еще хуже ей становилась, когда она случайно улавливала негодующий шепот соседок, которые теперь только и делали, что обсуждали ее, Авдотью. Женщина стала бельмом на глазу всей деревни, ее ненавидели, презирали и... боялись, ведь связываться с кралей председателя никто не решался, и потому, поливая ее всеми возможными проклятьями за спиной, большинство угодливо улыбалось ей в лицо, и лишь немногие, смелые не меняли свое поведение при ее появлении. С течением времени Авдотья привыкла к своему положению и уже даже не скрывала своей связи с Никанором, она дерзко вскидывала взгляд больших, немного раскосых зеленых, как у колдуньи глаз, на проходящих мимо старушек, и заливалась безудержным смехом, проходя мимо бывших подруг. Но на душе всегда было как-то горько и пусто. Повернуть назад она уже не могла, а куда идти дальше уже и не знала. Единственное, чего женщина теперь хотела - это, чтобы ей как-то удалось рассеять тучи над головой несчастного Виктора и сына.
   - Никанорушка, - игриво пропела Авдотья, ты можешь мне пообещать кое-что?
   - Чего тебе? - как всегда грубо недовольно переспросил он.
   - Пообещай, что не тронешь ни Виктора, ни Петеньку...
   Никанор медленно развернулся, посмотрев на Авдотью таким взглядом, от которого она невольно вжалась в старенький диван.
   - Думаешь, убрать его хочу? - вновь отвернувшись с ехидной усмешкой, отметил председатель. - Ну, правильно думаешь. Мешает он мне. Ходит тут такой смурной, смотрит косо. Да и вообще, я за ним много грешков приметил. За мужа не проси. А вот Петьку не боись не трону, наоборот, подниму его. Будет мне заменой.
   Такая перспектива относительно сына не очень радовала мать, будущее супруга, с которым она прожила шесть лет, тем более. Но несчастная не решалась настаивать, понимая, что все равно не добьется ничего. Погрузившись в свои тягостные размышления, женщина не сразу поняла, что вдруг произошло ... с Никанором. Он резко переменился в лице, пошел пятнами и, согнувшись пополам, упал на колени.
   - Что? Что с тобой? - испугавшись, заметалась Авдотья, но в ответ услышала только леденящий душу хрип. Никанор сначала впал в какой-то ступор, глаза его неестественно расширились, налились кровью. Несколько минут мужчина не шевелился, застыв, как каменное изваяние, его сильно лихорадило. Но спустя некоторое время он пришел в себя, и последующая затем вспышка яростного безумия, полная отчаяния, ужаса, боли напугала Авдотью еще больше, чем ступор. Около часа длилось это состояние коллапса, а после прошло, как и не было.
   Измученный пережитым, председатель сидел, распростершись на полу, не в силах подняться.
   - Авдотья, - слабо простонал он, - скажи, что это было? Что?! Как больно! Почему же так больно?!
   За окном поднялся ураганный ветер. Он грозно выл, круша все на своем пути. Деревья в безумной пляске клонились в стороны, касаясь кроной земли. Ввысь поднялся круговорот из пыли. Смерч сделал круг по деревне и остановился возле порушенного храма. Яростно влетев внутрь, он остановился. Оглушительными раскатами, долгими, мощными, прогремел в небе гром, ослепительно сверкнула молния.
   Наступала пора возмездия, которая ожидала каждого за совершенное зло... в свой срок...
  
   10.
  
   Июнь, 1919 год. Франция. Париж.
  
   По оживленной, многолюдной площади шел высокий, спортивно сложенный молодой человек. Укутавшись от утренней прохлады в модный легкий плащ, и надвинув шляпу на глаза, он старался казаться незаметным в этой пестрой толпе, торопливо суетящейся, вечно спешащей куда-то по своим делам. Он обогнул улицу Сен-Жермен-л'Осеруа и очутился возле старинной церкви. Нет, он не собирался заходить внутрь, по его безразличному, холодному выражению лица было понятно, что здесь он исключительно по какому-то интересующему его делу, только вот по какому?..
   Отойдя вглубь двора, чтобы не попадаться лишний раз на глаза прохожим, человек замер, как мраморная статуя, ожидая чего-то. Прошло пять минут, десять, полчаса. Погода начинала хмуриться, что совсем не нравилось молодому мужчине. Поежившись и нетерпеливо пройдя взад-вперед, он вдруг застыл, увидев объект своего интереса.
   Из церкви выходила толпа людей, оживленно о чем-то рассказывающая друг другу. И среди веселых, светящихся радостью лиц особенно выделялось одно, принадлежащее очаровательной молодой девушке. Если есть в словарном арсенале какие-то слова, характеризующие красоту внешнюю и духовную, то все равно все они будут бесцветными и скупыми, по сравнению с тем, чего заслуживала она. Огромные глаза-озера, в которых закралась необъяснимая затаенная печаль, околдовывали, завораживали, притягивали; отливающие золотом кудри цвета спелой пшеницы, вплетенные в длинную толстую косу, кажется, привлекали к себе не только восхищенные взгляды людские, но и искорки пробуждающегося солнца; на алых, немного пухлых губах играла легкая, чуть уловимая улыбка. Девушка, попрощавшись с остальными, быстрым шагом пошагала прочь. Парень, держась на приличном расстоянии, пошел следом.
   Девушка свернула к парку и замедлила шаг. Ей хотелось в этот час побыть одной, подумать о своем, помечтать, полюбоваться природой. Внезапно перед ней, будто бы вырос из ниоткуда, мальчишка бродяга:
   - Дайте денюжку на хлебушек, - жалобно протянул он.
   - Да-да, конечно, секунду, - торопливо пропела девушка и полезла в сумочку за кошельком.
   В тот момент, когда она доставала кошелек, глаза мальчишки сверкнули хищным, недобрым огоньком, он, не сказав ни слова, неожиданно со всех сил толкнул свою благодетельницу, так, что она упала наземь и, вырвав сумку у нее из рук, стремглав побежал по улице, стараясь как можно быстрее затеряться в толпе.
   Следовавший поодаль мужчина тоже побежал ... но за мальчишкой. Прошло не более двух минут, как последний висел в его сильных руках, будто нашкодивший кутенок. В таком положении незнакомец притащил вора пострадавшей.
   - Вот ваша сумочка... А вот неблагодарный, которого давно стоит хорошенько проучить, чтобы за ум взялся! - повышая голос, особенно подчеркнув слово "хорошенько", закончил свою краткую речь мужчина.
   - Ой, спасибо вам! Я так растерялась, что и на ногах не устояла... Спасибо огромное. А мальчика... отпустите его, я не держу на него зла, - обращаясь к вору, - что ж ты так поступаешь, братишка? Не хорошо так, я же тебе помочь хотела! Так тебе никто в час беды и не поможет. Подумай над этим.
   Но, похоже, подросток и не собирался задумываться над чем-либо, по крайней мере, сейчас, всё о чем он думал - это как смыться отсюда, да чтобы обошлось.
   - Ладно, иди. И, чтобы я тебя здесь больше не видел! - грозно бросил мужчина и швырнул вора прочь от себя, тот, вспорхнув, как воробей, пулей умчался в неизвестном направлении.
   - Опасно такой милой, доброй девушке одной по городу ходить, - с ослепительной улыбкой промурлыкал защитник, на что девушка пролепетала что-то неопределенное, явно смутившись, но после, взяв себя в руки, подняв твердый, спокойный взгляд, спросила:
   - А как же звать моего заступника?
   - Зовите меня просто, Филипп, - продолжая улыбаться, ответил он, - а как звать столь обворожительное создание, то есть вас?
   - Мишель, - вновь покраснев, тихо произнесла она.
   - Ну, будем знакомы, о, прекрасная Мишель.
   Он и она не спеша побрели вдоль парка, постепенно погружаясь в интересный разговор. Филипп рассказал, что недавно прибыл из Англии, он много говорил обо всем, о прошлом, настоящем, будущем, о простом и сложном, и вскоре Мишель стало казаться, что она знает этого человека всю свою жизнь, и, что, наверное... это и есть тот человек, с которым она бы хотела пройти сквозь годы.
   Филипп проводил Мишель прямо до ворот ее дома, небольшого, очень аккуратного, усаженного розами, гиацинтами и тюльпанами. Он еще постоял недолго, провожая взором уходящую девушку. Но в этом взоре сейчас было иное выражение, не то, которое присутствовало во время прогулки, только что оно говорило? Без ответа.
  
   11.
  
   Лето, 1919 год. Россия
  
   А что же с маленьким Васькой, внуком умершей Клавдии Петровны, сыном Александра, таким беззащитным, таким несчастным? Тогда, после всех страшных событий, его приютило семейство Громовых, ведь Васька был лучшим другом Сереги, их пока еще единственного ребенка. Но семейство находилось за чертой бедности, поэтому нужно было думать, куда пристроить мальчишку до лучших времен, до возвращения отца, если он когда-нибудь вообще вернется.
   В деревне было известно, что у Александра в городе жила двоюродная сестра, и жила, походу не плохо. Одинокая, получившая неплохой пост, она могла вполне позволить себе взять на воспитание ребенка. Решили написать ей записку, а там уж как сама решит, как совесть позволит....
   Так, корявым почерком, с кучей ошибок, письмо было написано и отправлено с районного почтамта. Ждать пришлось долго. То ли письмо задержали, то ли сама адресат не посчитала нужным откликнуться сразу. Но все же она приехала. Высокая, уверенная в себе молодая женщина лет тридцати пяти, твердым, солдатским шагом прошла по деревне, пока не нашла нужный ей дом. Она только дважды появлялась в деревне, но тогда, еще совсем юной, ей не понравилось здесь, теперь же, гостья с брезгливостью взирала на нищету деревенскую.
   - Вы писали про мальчика? - без банальных "здрасьте" сразу с порога задала вопрос женщина.
   - Здравствуйте, - кротко ответила мама Сереги, Елена Львовна - да, мы. Так случилось, что бабушка Васеньки умерла, отец пропал без вести, он остался один. Мы бы и сами рады его воспитать, но у нас нет возможности, сейчас такие дела пошли, даже кормить нечем... А как вас звать величать?
   - Марина Константиновна, - бросила гостья и без спроса вошла в дом.
   В комнате у окна сидели мальчишки: Сережка, Петька, Васька и другие соседские малыши. Васька сидел удрученный, не отрывая взора от вида за окном. Он надеялся, что вот-вот появится отец и заберет его. Но отца не было.
   Марина не стала тратить время на лишние разговоры и вопросы, она подошла к Васе, взяла его за руку и повела к выходу, не обращая внимания на его отчаянные сопротивления.
   Сережка запричитал:
  
   - Мама, мамочка, помоги, пусть он останется, пожалуйста. Он не будет мешать нам, и я буду слушаться, помогать. Только, пожалуйста, пусть он останется...
   - Сынок, - вытирая набегающие слезы, вздохнула Елена Львовна, мы не можем взять на себя такую ношу. Пойми, не можем...
   Остальные ребята, как перепуганные воробышки, забились в угол, дверь захлопнулась и наступила тишина.
  
   12.
  
   После долгой, утомительной дороги, Марина и Васька прибыли на место. За все это время женщина не проронила ни слова, было видно, что она очень недовольна, ведь Васька стал для нее обузой и не в материальном плане, просто она тщетно пыталась устроить свою личную жизнь, причем делала это достаточно бурно, а ребенок в доме - помеха. Но и отказать она не могла, все-таки не все человеческие качества были убиты в ее душе, да и высокий пост в образовательной системе обязывал.
   Наконец, преодолев себя, Марина сказала:
   - Ну, что ж, Вася. Жизнь сложна, запомни это. Слёз не надо, ими горю своему не поможешь, да и я мокроты всякой не люблю. Деваться нам с тобой не куда, будешь пока жить тут. Отец объявится, заберет. А пока... Ну, в общем, располагайся. Вот твоя комната. Держи там всегда порядок. Мне не мешай, не канючь. Ну, вроде бы и всё. Я пойду на работу, мне пора. На кухне есть кое какая еда, найдешь, не маленький уже. До вечера.
   Марина ушла. Вася долго слушал гнетущую тишину. На душе было ужасно пусто и тоскливо. Как много свалилось на него за эти несколько дней. Почему? Почему??! Как же раньше было хорошо, и как же сейчас плохо.
   Спустя час мальчик прошелся по небольшой квартирке, отнятой у какой-то писательницы в ходе революции. Чисто, светло, аккуратно. Всюду расставлены цветы, всевозможные побрякушки. Но не это главное в жизни. Не материальная сторона жизни, но духовная, а ее тут, скорее всего не было, нет, и не будет.
  
   13.
  
   Уже неделю Митька и отец Иоанн томились в застенках тюремного здания. Сил вынести такое тяжелое испытание уже не оставалось. Отец Иоанн в это время молился так неистово, как никогда в жизни, и только молитва поддерживала в нем огонек жизни и надежды. Удивительно, но в час, когда батюшка молился за них обоих, и Митьке становилось легче. Боль от побоев отступала, и приходил долгожданный, дающий облегчение и забытье сон. Снилась деревня, снились мать с отцом. Мать грустная, озадаченная. Она подошла к Митьке и ласково, как когда-то в детстве произнесла.
  
   - Митенька, сыночек. Прости. Не дождались мы тебя. Но ты не горюй. Нам здесь хорошо. Тут Бог, тут Его Царство, где живет любовь, где нет зла. В ближайшее время ты выйдешь из этой темницы, но знай: в жизни тебе еще придется испытать немало тягот. Но настанет день, когда мы снова будем вместе... Крепись. Потерпи. Мы любим тебя. Помни о нас, не забывай того, чему мы тебя учили в детстве.
   Женщина медленно перекрестила сына и растворилась.
   Митька проснулся, подскочив, как ошпаренный. Видение было настолько ярким, что долго не выходило из головы. В душу закралась горькая мысль и успокаивало только одно, что мать сказала, им Там хорошо. Конечно. Они были добрыми людьми, Божьими людьми, которые не в показном проявляли веру свою, но в делах и искренней любви к Христу. Они заслужили покоя Там, раз не получили его здесь.
   Сквозь маленькое решетчатое окно в камеру пробивался тонкий луч рассвета. Еще одно утро.
   - О, Господи, сжалься надо мной, - простонал Митька, понимая, что новый день принесет новые побои, - не могу больше.
   В другой камере также полусидел, полулежал измученный отец Иоанн. Он чудом выжил после той экзекуции. Видимо садисты хотели поиздеваться над священником, но решили не добивать, так как планировали выудить из него нужную им информацию и отчитаться перед начальством. А уж тогда, когда он будет более не нужен и расквитаться с батюшкой...
   Отец Иоанн беззвучно молился, глядя на быстро поднимающееся солнце, точнее на его маленький кусочек, который можно было разглядеть сквозь крохотное тюремное окошко.
   Дверь со скрипом отворилась.
   - Выходи, поп. Переводят тебя, - предварительно грубо выругавшись, произнес конвоир.
   - Боже, куда еще?.. - с ужасом выдохнул батюшка.
   Многочисленными коридорами, лестничными пролетами, петляли двое, жертва и охранник жертвы. Первый, сгорбленный от своей непосильной ноши, но не сломленный духовно, второй - бравый, сытый внешне, но раздавленный внутренне. Каждый шел и думал о своем, и как разнились эти мысли!
   Наконец, пришли. Конвоир достал из кармана мощную связку ключей и отпер дверь. В лицо пахнуло смрадным воздухом антисанитарных условий.
   - Вот здесь отныне, твой дом, - с ехидной усмешкой отметил конвоир и с грохотом захлопнул за батюшкой дверь. Быстро удалялись его шаги, звоном отдававшиеся в пустом коридоре.
   Батюшка попытался всмотреться в сумрак своей новой камеры. Когда его слабое зрение попривыкло к темноте, он разглядел, что у стены сидели такие же, как и Иоанн, изможденные люди. У них не было ни сил, ни желания спрашивать новоприбывшего о чем-либо, они только подвинулись немного, чтобы заключенный мог присесть на полу. Места для всех арестантов не хватало, нар не было.
   - Здравствуйте люди добрые, - из последних сил проговорил батюшка.
  
   Ответа не последовало. Одни просто не смогли ответить по причине страшных побоев, другие, уже прошедшие желоб политпропаганды, с нескрываемой неприязнью глянули на священника. Долгие месяцы им внушалось, что Церковь, не отдельные ее личности, а вся - враг народа, с которым нужно бороться, и, только поборов его, как и других врагов народа, можно прийти к абсолютному материальному счастью. Многие верили в то, что слышали и перенимали этот образ мышления, передавая его другим, как какой-то смертельно опасный вирус.
   Отец Иоанн не стал обижаться. Он спокойно сел на предоставленное ему место и закрыл глаза. Нужно было собраться с силами, чтобы встретить этот день.
  
   14.
  
   В полвосьмого дверь камеры открылась.
   - Фомин. На выход, - прозвучало в тишине.
   - Попа на допрос ведут, - прошептали арестанты, кто с сожалением, а кто и с дикой радостью, - вернется ль?
   Батюшка перекрестился и вышел.
   Он ожидал всего. Он готовился к самому страшному, даже к смерти. Поэтому для него было полной неожиданностью то, что его встретили не матерной бранью, а более ли менее, по-человечески. Но Иоанн не радовался, он вспомнил, что Абакумов тоже не сразу проявил себя.
   - Мне передали ваше дело, - первым начал разговор седовласый высокий мужчина, - товарища Абакумова перевели на повышение, а меня сюда. Ну, так что у вас произошло?
   - Простите, не знаю вашего имени отчества...
   - Семен Никифорович.
   - Семен Никифорович, - батюшка запнулся, он не знал, как начать, - новая власть творит полный беспредел. Она убивает, грабит, измывается. Разве такое можно?
   - Не можно, - с грустью подтвердил следователь, и, понизив голос до шепота, добавил, - знаю, что многие из наших творят, это ужасно. И многое бы отдал, чтобы навести порядок, но я один, и таких, как я - единицы, а этих... Я сам воевал за революцию, а получилось еще хуже, чем при царе. Думал, что хуже уже не будет... А теперь мне хода назад нет. Если уйду с должности, меня самого расстреляют, и расстрел еще самое лучшее. Семью тоже не пожалеют. Поэтому приходится в этой мясорубке находиться, самому тошно. Я ознакомился с вашим делом, понял всё, но нужно играть в эту игру. Вы, конечно же, не будете называть место пребывания Авдеева и Снеговых?
   - Нет, конечно, хоть бы мне и умереть.
   - Пока я веду это дело, не умрете. Но опасайтесь, если меня сместят, а это здесь происходит сплошь и рядом. Понимаете, тут каждый друг за другом следит, как шарханы. Если проявишь мягкость, докладывают начальству, а там уж рисуют статью пособничества бандитским элементам. И прощай, свобода, да и жизнь, в общем-то. На людях я буду груб, но это не от сердца.
   - Спасибо вам, Семен Никифорович! Вы - единственный человек, которого я встретил за последнее время. А не могли бы вы сказать, что там с Дмитрием Веселкиным, нас вместе приводили?
   - Успокойтесь. Его дело также в моем ведении. Допрос окончен. Можете возвращаться в камеру. Конвоир, - уже громко и сухо произнес следователь, - уводите.
   Батюшка в сердце молился: "Слава Тебе, Господи. Услышал Ты мои молитвы".
  
   15.
  
   По безлюдной дороге по направлению к лесу, шли люди, мрачные, серьезные, с какой-то тяжелой думой на сердце. Их было много, не одна сотня, все вооружены, как на войну, готовые к войне.
   - Перекур, - командным тоном бросил предводитель, и сам присел на стареньком пне, в стороне от остальных. Прошлое пудовым грузом навалилось на этого, еще молодого человека, картины детства, юности и недавних дней мелькали, как в калейдоскопе.
   Александр Антонов. Сегодня он был враг народа N1, человек, на которого уже подписан смертный приговор, на которого охотятся все ищейки ЧК. Как же так произошло? Закрутила жизнь, завертела, теперь уже останавливать поздно.
   Родился Александр в небогатой, но сплоченной семье, 26 июня 1889 года в Москве, несколькими годами позднее, семейство переехало в небольшой уездный городок, Кирсанов Тамбовской губернии. Крестили мальчика в старинной церкви Преподобного Сергия Радонежского.
   Отец Александра когда-то был фельдфебелем, но к моменту рождения сына Сашки, уже находился в отставке и очень переживал по тому поводу, что единственным полноценным кормильцем в семье была жена, Наталья Ивановна. Она хорошо шила, этим ремеслом женщина неплохо зарабатывала, одевая весь городок. Добрая слава о Наталье Ивановне, как о талантливом портном разошлась по всей округе, так что перебоев с работой практически не было. Хотя, конечно, были и непростые времена, когда приходилось считать в буквальном смысле каждую копейку.
   Супруг Натальи Ивановны, Степан Гаврилович, особенно горевал, что жена дни и ночи проводила за работой, от которой постепенно стала слепнуть, поэтому сам не гнушался никакой честной работы, желая внести свою лепту в семейный бюджет. Так росли дети, верные помощники по хозяйству, надежда и опора родителям. Но, если со старшими особых хлопот не было, они делали то, что им говорилось, были послушны и понятливы, то с Сашкой, родители измучились в конец.
   Хулиганистый, задиристый, гиперактивный ребенок сводил с ума и отца, и мать. В трехклассном лицее учился плоховато, хотя мог бы и на отлично. Постоянно дрался, правда, по делу: то защитить кого-то слабого нужно было, то свою честь отстоять. Но как бы то ни было, Сашка постоянно приходил весь оборванный в ссадинах и синяках, к чему Наталья Ивановна уже привыкла и старалась относиться спокойно. Уж такой ребенок, что поделаешь?..
   После училища Сашка нанялся к местному помещику Милохину, который торговал хлебом. У помещика работалось плохо. И тяготы тут заключались даже не в самой работе, а в отношении помещика к своим слугам. Он мог и унизить прилюдно, и даже избить. Разумеется, такого, взрывной Сашка терпеть долго не мог.
   Дождавшись момента, когда родители более ли менее вошли в нормальную колею, когда подрос младший брат Димка, Сашка задумывается о своей дальнейшей судьбе. И не видел он ничего другого, как пойти против разжиревшего строя, когда одни шикуют, а другие, согнув спины в раболепном поклоне, пашут на них. Это несправедливо, это ужасно. Такие мысли свели Сашу с партией эсеров, которая тогда функционировала подпольно, и, кроме громких лозунгов еще не имела точной, планомерной программы действий. Здесь Саша, который получил партийную кличку, Шурка, почувствовал себя своим. Среди таких же энергичных молодых людей, он не боялся высказывать свои мысли вслух относительно царской России, тогда как в семье такие разговоры всегда заканчивались грозными криками отца и просьбами матушки "прекратить такие крамольные речи".
   Из сестер-братьев, только младший брат Димка понимал Сашу и полностью разделял его взгляды, хотя ему самому на тот момент было немногим больше шестнадцати, Саше - девятнадцать.
   Но, к сожалению, как то часто бывает, лидеры общественных течений, увидев воодушевленность и фанатизм своих подопечных, стараются использовать их энергию в своих личных, подчас подлых целях. Так было и с Сашей. Его отправляли на дела, заранее провальные, подстрекали к ограблениям госучреждений, ведь для дел революции нужны были деньги. И молодой Саша шел на это, но чистил только крупные государственные кассы, никогда не притрагиваясь к деньгам простых людей. "Деточкин был вор, но честный вор....", все мы помним этот замечательный фильм "Берегись автомобиля", повествующий о человеке, решившим навести порядок в своей стране, опутанной щупальцами коррупционеров. Практически та же ситуация была и с молодым Антоновым. Он практически ничего не оставлял себе, раздавая деньги, как своему начальству, так и тем, кто действительно нуждался в них, сам же всегда ходил в одних и тех же бумажных брюках и простой рубахе.
   Однажды Антонов пошел брать железнодорожную кассу станции Инжавино. Как и обычно, скомандовав "Руки вверх", он зашел в кабинет начальника, Василия Борисовича Петрова. Но тот повел себя довольно странно. Не обращая внимания на заряженный револьвер, Василий Борисович вдруг ... расплакался, как ребенок. Истерика длилась довольно долго, после которой несчастный упал в глубокий обморок. Опешивший Антонов не знал, как поступить. Долг человека подсказывал ему, что нужно помочь, долг экспроприатора-революционера шептал "бери деньги и удирай". Деньги он все же быстро сложил в сумку, а после начал приводить в чувство Василия Борисовича. Вскоре тот открыл глаза. Жалобно посмотрев, начальник станции проговорил быстрым речитативом.
   - Горе мне горе! Беда мне беда! Несчастный я несчастный! Посадють меня, посадють!
   - Да чего тебя посадят-то? - удивился Антонов. - Я же деньги взял, не ты. Уж извини, но у меня другого выхода не было.
   - Ага! Ты взял, а подумают на меня! Это уже второй ограбление за месяц, до меня начальник был, так его посадили.
   Добр человек, - внезапно оживился начальник, - а не могли бы вы написать мне расписочку, что вы деньги украли? А то посадють, а у меня детки, жена, мама....
   - Расписку... Прости, брат, я бы рад, да спешу.
   Но Василий Борисович опять заплакал, и Антонову, никогда не попадавшему в такие ситуации, пришлось написать расписку.
   - Давайте бумагу и чернила. Напишу вам расписку.
   Василий Борисович быстро успокоился и, метнувшись стрелой к ящику с бумагой, подал ее с ловкостью циркового артиста.
   - Вот, пожалуйста, напишите, что взяли четыре тысячи, триста шестьдесят два рубля, восемьдесят пять копеек.
   Антонов написал и расписался, правда, пытаясь исказить свою роспись, ведь понимал, если он попадется жандармам, ему припомнят эту кражу, прибавив серьезный срок каторги, а то и вовсе, расстреляют. Не знал тогда наш экспроприатор, что на самом деле взял не 4362 руб. 85 коп, а 4340 руб. 25 коп. Предприимчивый начальник решил прикарманить 22 руб. 60 коп, в счет моральных издержек. Что сказать? Находчивый человек.
   Распрощались они чуть ли не друзьями. Начальник, довольный полученной суммой (которая, если мерить на наши деньги, представляла собой неплохой капитальчик), а Антонов вновь бросился в круговорот своей такой запутанной жизни.
   Дальше события проносились с бешеной скоростью. Яростные идеи, надежды, предательство людей, которым доверял, бесконечные погони, погони, погони, которые в итоге завершились поимкой Антонова. Смертную казнь, установленную сначала, заменили пожизненной каторгой только благодаря тому, что следствие установило: Антонов не причинял физического вреда людям, исключение составляют только случаи, когда кто-либо сам старался поймать его.
   Так начались долгие месяцы каторги. Но Антонов, столько раз сбегавший от полиции, и сейчас не собирался опускать руки, он слишком любил жизнь. Сначала Александр пытался уговорить, даже подкупить охрану, но это было бесполезным. Тогда арестант начал строить планы побега. Он перепиливал оконные решетки, делал подкопы. В итоге, вся тюремная охрана в отчаянии запросила начальство, увезти Антонова куда-нибудь в другое тюремное учреждение, так как он вымотал им все нервы, не хотел сидеть спокойно. Александра переводили из одной тюрьмы в другую, и с каждой он пытался бежать. Конец этой карусели положила февральская революция, которая открыла двери всем политзаключенным.
   И вот Александр на свободе. Как он радовался тогда! Сердце ликовало. Наконец-то свержен царский строй! Наконец сбылись мечты! И тут бывший революционер как-то успокоился, остепенился. Ему казалось, что теперь ему не зачем больше метаться по жизни, ведь грядет эра справедливости и гармонии, то, чего он так ждал....
   Александр женится, строит дом, поступает на работу в милицию и заслуживает безукоризненную репутацию энергичного, надежного, ответственного милиционера, а после, и начальника уездной милиции. Главной задачей для себя и своего отдела он поставил защиту простых граждан, которые находились в большой опасности в это неспокойное время, когда столь многие, почувствовав вкус свободы действий, кинулись в неприкрытый грабеж. Антонов ловил этих молодцов и заставлял возвращать награбленное, а также извиняться перед ограбленными. Вся округа знала: если что, то за реальной помощью можно обратиться к Александру Степановичу, он поможет. Думалось, что теперь можно просто жить, радоваться новому дню и тихо работать. Так он и хотел.
   Но шли дни, недели, месяцы. А эры справедливости не наступало. Наоборот. Полный развал, хаос, анархия. В верхушке лидеры сжирали друг друга, как пауки птицееды, стараясь выжить вчерашних союзников. Было разогнано Учредительское собрание, которое еще оставляло слабую надежду на плюрализм мнений. На эсеровскую группу объявлена охота. Объявлены врагами все, кто шел вразрез с точкой зрения новой власти, а точнее, одного человека, Ленина, который быстро, незаметно подмял под себя все структуры. Даже его ближайшие соратники, зная Ильича достаточно хорошо (!), боялись высказывать свое мнение. Так было, например, в отношении подписания губительного для России Берлинского договора. Многие партийные работники были против этого, в том числе и Дзержинский, ближайший соратник Ленина. Но он не решился высказывать свою линию вслух, а просто воздержался от голосования. Разумеется, если бы поступил иначе, уже вечером его вызвали бы "на чаек" в ЧК. Ленин любил, чтобы с ним были согласны все, единолично и терпеть не мог обратного.
   Все чаще Антонов становился невольным свидетелем эксцессов, проводимых представителями власти, что просто сводило его с ума. Друзья замечали, что начальник уездной милиции становится все более задумчивым, молчаливым, постоянно уходит в свои мысли, с которыми не делится, даже с самыми преданными ему людьми. А власть бушевала, уже не скрывая своих кровожадных намерений. После того, как группа чекистов напала на несколько домов, поиздевавшись над всеми домочадцами, в особенности, над женщинами и несовершеннолетними девчонками, Антонов принял окончательное решение. Сомнений больше не оставалось: он горько ошибся в революции, и теперь приходилось действовать вновь, и действовать активно, исправляя былые ошибки.
   Александр постепенно готовит план военных действий, собирает оружие, изымая его у бандитских группировок, которых после революции развелось, как крыс, и прячет его в безлюдных местах, вдоль болот, в лесах, в степях. Через несколько месяцев оружия было достаточно, чтобы снарядить хороший полк. Но этого было мало. Антонов готовился серьезно, понимая, что, выступив с противодействием, назад дорога уже будет отрезана. Но и мириться с таким беспределом он не мог.
   К лету 1919 года, Антонов собирает необходимое количество оружия и готовит армию. Люди, истерзанные красным террором, охотно идут в ряды. Антонов проводит активную подготовку и политпропаганду для поддержания боевого духа. Он увозит из Тамбовской губернии свою жену, прячет ее, а сам уходит в леса.
   В это время чекисты уже пронюхали, что с начальником уездной милиции что-то не так. Они вообще боялись тех, за кем могут пойти люди, а тут еще и слухи пошли всякие.... ЧК решило устроить засаду на Антонова. Вскоре ему приходит повестка, как начальнику уездной милиции, вызывающая на совет, но Александр Степанович уже понял, зачем его хотят видеть высокопоставленные лица, и игнорирует повестку. На своем рабочем месте он больше не появляется. Вслед за Александром, на положение партизан уходят почти все ребята милиционеры, которые находились в его ведении всё это время, которые сражались с ним бок о бок против разбушевавшегося бандитизма. С этого момента начинается новый этап нелегальной жизни Александра Антонова, самый ответственный, самый тяжелый.
   Прокрутив в памяти свое прошлое, и, настроившись на суровое настоящее, лидер антибольшевистского восстания сделал последнюю затяжку своей самокрутки, растер ее сапогом и встал.
   - Ребята. Отдых окончен. Впереди трудный бой, но мы едины, а значит, непобедимы!
   Тихо прошелестел в зеленых кронах ветер. Незаметно в мир шагало знойное, испепеляющее лето.
  
   16.
  
   Лето. 1919 год. Франция. Париж.
  
   Этот день был на удивление тихий, загадочный, казалось, все силы природы замерли на мгновение в ожидании чего-то чудесного, прекрасного. В таком настроении Мишель бродила по саду, разбитому перед домом. На душе уже который день было как-то необычно легко, светло, а сердце тревожно металось, но от этого не было плохо, скорее наоборот. Девушка то и дело спрашивала себя: "Что это? Что со мной? Почему мне, то весело, то бесконечно грустно?"
   Перемены в настроении Мишель заметил и ее отец, улыбчивый человек лет пятидесяти с благородной сединой и манерами дворянина. Жан Поль, так звали его, был знаменитым на весь мир ученым, каждый раз поражавшим широкую общественность своими грандиозными открытиями. Сейчас он работал над секретным оружием. Правда, ему эта работа не была в радость, он понимал, что если разработка попадет в руки недобрые, то беда неминуема, но это был государственный заказ, и, если бы Жан Поль отказался, его ждали бы непредсказуемые последствия. Самое малое, что может произойти в таком случае - он, а значит и его единственная, драгоценная дочь, попадут в немилость, потеряв всякую возможность жить и работать, действовать. В худшем... здесь уже вариация ситуаций достаточно разнообразна. Вот почему, профессор занимался делом, которое ему не по душе, и старался растягивать завершение разработки как можно дольше.
   Сейчас Жан Поль взял заслуженный выходной и наслаждался покоем. Он бросил на дочку заинтригованный взгляд:
   - Мишель, ты тут или на другой планете? - смеясь, задал вопрос отец, но девушка, погруженная в свои размышления, не услышала его. - Всё понятно. Влюбилась!
   - А? Что папа? Ты спросил что-то? - вздрогнув и вернувшись в реальность, вопросила девушка.
   - Да нет, моя дорогая, ничего... Эх, Мишель, Мишель...
   Жан Поль, продолжая посмеиваться и подшучивать над дочкой, отправился к другу, что живет за углом. Девушка осталась одна.
   Не зная, чем занять себя и отогнать тревожные мысли, Мишель решила тоже немножко прогуляться. Но не успела она выйти за порог дома, как тут же ей вновь попался ее защитник, Филипп, человек, которого она так боялась увидеть, человек, которого она так хотела увидеть.
   - Это судьба, - весело начал Филипп, - я уже второй раз совершенно случайно встречаю вас в этом городе! Куда держим путь?
   - Здравствуйте, - кротко улыбнувшись, приветствовала Филиппа девушка, - да, хотела пройтись немного, погода-то какая прелестная...
   - Погода действительно чудо, поэтому будет просто обидной оплошностью с нашей стороны пропускать такой денек. Прошу...
   Подав руку в самой галантной манере, Филипп увлек Мишель в глубины зеленеющего парка, постепенно оживающего толпами прохожих.
   Они гуляли часа три, не меньше, но обоим казалось, что прошло всего минут пять, и когда вдруг заметили, как тихо садится за линию горизонта солнце, очень удивились.
   - Ничего себе! - воскликнула Мишель. - Вот и день прошел, а я и не заметила...
   - Я тоже... - как-то задумчиво и почему-то грустно, отметил Филипп. - Но вы ведь не откажете мне в чести вновь проводить вас до дома?
   - Ну, конечно же! Да что там до дома. Приходите к нам сегодня-завтра на чай. Папенька будет очень рад, я уверена. Он всегда с особым радушием относится к моим друзьям, а вы не просто друг, вы - спаситель мой... Приходите.
   - Папенька... протянул Филипп, но замешательство длилось лишь секунду, после он вновь в прежней жизнерадостной манере продолжил. Отличная идея! Буду очень польщен, и очень рад познакомиться с вашим родителем. Итак, завтра в семь, если вас устроит.
   - Устроит, - вспыхнув, тихонечко ответила Мишель, и скрылась за воротами дома.
   Никогда Мишель еще не чувствовала такой легкости, будто бы за спиной выросли крылья. Она стрелой влетела по крутой винтовой лестнице на второй этаж, в кабинет отца, в котором он обычно работал по вечерам, раздумывая над новыми проектами.
   - Папенька, здравствуй!
   Жан Поль с трудом оторвался от заинтересовавшей его заметки в газете, он читал о том, что сейчас творилось в бывшей Российской Империи, а ныне в Советском Союзе, статья рассказывала о бесчинствах, зверствах и коварстве новой власти, что вызывало бурю негодования профессора. Поэтому он не сразу смог отвлечься от гнетущих негативных эмоций и недовольно бросил:
   - Ну, что такое, дочь? Ты же знаешь, я не люблю, когда меня отвлекают...
   - Прости, папенька, - пожалев о своей горячности, пролепетала Мишель, я просто...
   - Да, говори уже. Я же вижу, что-то важное, по крайней мере, для тебя. Ладно, не дуйся, прикрикнул, извини.
   Девушка вновь расцвела, разрумянилась и на одном дыхании выпалила:
   - Завтра к нам придут гости... точнее, гость... Ты рад?
   - О как! Скажи хоть на милость, что за гость такой, которому я должен быть рад, - уже смягчившись, усмехнулся отец девушки.
   - Папенька, ты знаешь какой он! Какой! Он такой... он ... в парке меня воришка обокрал, а он догнал и вернул, помог, и вообще, он такой умный, добрый, хороший, ты таких даже не видел никогда... я тоже...
   - Да полно тебе, моя дорогая, полно! - расхохотался Жан Поль. - Я всё понял, приглашай, конечно, встретим, приветим. Так, значит, когда свадебка-то? - промурлыкал Жан Поль, на что Мишель ответила что-то нечленораздельное, гневное, скомканное, профессор рассмеялся еще громче, плохого настроения как не бывало.
   Эту ночь Мишель провела как никогда беспокойно, тревожно. Ей никак не удавалось уснуть, даже на пять минут. Такого с ней не было никогда. То и дело в памяти прокручивались события минувших дней, мысли и переживания, разговоры с Филиппом..... Филипп. Этот человек прочно запал ей в душу, пророс корнями, и теперь уже нельзя было выкорчевать его, выжечь его, только вместе с сердцем.
   Еще не успело солнце подняться над городом, как Мишель уже была на ногах. Она изо всех сил скрывала свое волнение, старалась быть, как и всегда, улыбчивой и веселой, но, кажется, девушка слишком уж перегибала палку, что не могло не бросаться в глаза. Отец, добрый, понимающий человек, не стал смущать дочку, он просто вспомнил себя в двадцать лет, когда впервые встретил ее мать, очаровательную Джульетту, единственную женщину, которую он любил всей своей душой, всю свою жизнь. Она была для него надеждой, мечтой, светом в окошке, смыслом каждого нового дня, но... Джульетта ушла из жизни раньше его, оставив Жана догорать свечкой на холодном окне жестокости бытия. Только дочь держала на Земле, только ради нее, Жан дышал, работал, тянулся к солнцу. И сейчас он был бесконечно счастлив от того, что счастлива она, и потому уже заочно любил того молодого человека, который смог пробудить сердце такой гордой и всегда непреступной Мишель.
   Медленно утекали минуты. Мишель то и дело посматривала на часы, нетерпеливо удивляясь, почему же сегодня время идет так непозволительно медленно. Чтобы развеяться, она прогулялась по городу, навестила всех своих знакомых, но часы и после этой прогулки показывали всего лишь двенадцать, тогда как до семи вечера еще ждать и ждать. Тогда девушка погрузилась в чтение. За интересной, любимой книгой время понеслось быстрее.
   Пробило семь. Мишель подпрыгнула от неожиданности и молниеносно захлопнула книгу, даже забыв положить закладку на прочитанной главе. Она сначала подбежала к зеркалу, убедившись, что выглядит хорошо, потом к окну, там никого еще не было, затем сбежала вниз, посмотреть, накрыла ли помощница по хозяйству на стол. В этот миг в дверь позвонили.
   "Это - он", - стрелой пронеслось в голове. Мишель кинулась к двери, открыла и замерла. На пороге стоял какой-то неизвестный, даже совсем неприятный человек. На широком, обрюзгшем лице появилась льстивая, неестественная улыбка. Еще секунда и незнакомец заговорил неожиданным фальцетом:
   - Мишель... это вы, мадмуазель?
   - Да, это - я, - понуро ответила девушка, в сердце закралось смутное предчувствие.
   - Я - друг Филиппа. Ему срочно пришлось уехать, он так хотел прийти сегодня к вам, но не смог, неотложная работа. Он просил передать это...
   Незнакомец протянул Мишель элегантную шкатулку ручной работы. С какой нежностью взяла она ее, с какой горечью... Ведь вещица была взята не из Его рук...
   - Спасибо. А когда Филипп приедет? И приедет ли вообще...
   - К сожалению, он, скорее всего, не вернется. Важная работа, которую нельзя отложить. До свидания.
   Мужчина слащаво вежливо поклонился и вышел вон.
   Куда делась та энергия, та радость, которая жила в сердце Мишель еще утром? Сейчас в нем не было ничего кроме щемящей тоски. Почему, ну почему он так сделал? Почему не попрощался, а послал этого лысеющего льстеца? А она его так ждала.... И что теперь сказать отцу?..
  
   17.
  
   Филипп. Он поспешно, как-то даже нервно шагал по направлению к железнодорожному вокзалу. Натянув по давно сложившейся привычке широкополую шляпу на глаза и закутавшись в плащ, он уткнулся взглядом в асфальт и старался по максимуму увеличить темп, дабы в быстрой ходьбе развеять все свои переживания. Как странно. Никогда его душа не подвергалась даже мимолетным сомнениям в верности своих поступков, он был циничен до крайности и всегда гордился этим.
   Мужчина приехал в эту страну романтиков и поэтов с одной только целью, поставленной перед ним Центром - выманить важные сведения, касающиеся секретного оружия, причем выманить любым путем. Для того, чтобы отличиться и доказать свою верность делу, Филипп, которого, вообще-то звали совершенно иначе, Дмитрий Волков, был готов на всё, даже не самую низменную подлость.
   Узнав, что у профессора Поля есть молодая дочь, он нарисовал в своем мышлении эффективный, как ему тогда казалось, план: он охмурит девушку и через нее проникнет в дом Поля, станет постоянным завсегдатаем в этом доме, другом профессору, и так, незаметно, аккуратно, выманит интересующую его информацию, а если профессор не расколется, можно украсть чертежи, или, на крайний случай, вообще убрать его, да и ненужную уже дочку, с дороги. На всё это Дмитрий шел хладнокровно, ведь уже не в первый раз его посылали на аналогичные "дела". Но теперь что-то переключилось в сознании молодого человека. Он увидел Мишель.... Тогда, в самом начале их знакомства он думал, что это - обычная, избалованная богатой жизнью и отцовской славой барышня, думающая только о новых побрякушках и шмотках, тщеславная и изнеженная, как те, которых Дмитрий встречал так часто, кого бросал на помойку, как ненужную, отработавшую свой срок годности вещь. Но здесь был другой случай. Мишель олицетворяла всё доброе, светлое, прекрасное, что Волков никогда в жизни и не встречал.
   Он уже давно привык думать, что мир только и состоит, что из жестокости и лжи, и сам плел эту ложь в удвоенном масштабе. А тут полная противоположность его воззрениям, противоположность, которая разбивала о скалы все былые представления, предрассудки, черствость, цинизм. Казалось, что в сердце что-то надломилось, треснуло и корка закоренелого льда, который плотно окутал всё и вся, начала потихоньку таять, болезненно, неумолимо. Дмитрий тщетно пытался напустить на себя маску былой холодности. Но каждая встреча с этой необыкновенной девушкой меняла его до неузнаваемости. А еще она верила во Христа.... И поступала во всем так, как учил Господь, Тот, Кого Дмитрий, прожженный бесконечными политучениями и неуемной пропагандой, отвергал еще совсем недавно, а теперь... а теперь и не знал, как быть. Что-то новое, неизведанное, теплое, чистое заронила Мишель в ожесточенную душу волка одиночки.
   Дмитрий дошел до места назначения, где его поджидали. Из толпы выделились двое и бесшумно подошли к Волкову.
   - Удалось выполнить задание?
   - У него нет чертежей. Он передал их какому-то своему другу, мне не удалось узнать кому точно... - уверенно, будто бы говорил абсолютную правду, соврал Дмитрий.
   - Странно... - протянул один из шпионов: - Что же мы ответим руководству?
   - Придется сказать, как есть. Не всё еще в наших силах... Я старался, вы же меня знаете...
   - Да. И только поэтому верим тебе. Если бы мы не знали твоей твердости, то подумали бы, что ты выгораживаешь эту семейку.
   - Было б кого выгораживать, - сплюнул Дмитрий, - буржуи недобитые.
   - Верно... недобитые... пока....
   Мужчины многозначительно переглянулись, и в этом взгляде Дмитрий уловил страшное. Сердце стянуло, словно клещами, ведь он знал "мораль" своих коллег. Когда-то он сам мыслил также, а нынче подобные методы, подобные мысли ему казались кощунственными, дикими, достойными зверей, но не людей. Но Волков не подавал вида, понимая, что в таком случае точно погубит ту, которая почему-то стала для него так дорога.
   - Итак, есть ли какая директива, каковы наши дальнейшие действия? - пытаясь перевести мысли коллег в другое русло, задал вопрос он.
   - Конечно. Сидеть тихонько нам уже не придется. Из Центра пришло послание, за подписью Главного: нас направляют в Израиль, собирать сочувствующих духу революции. Нужна мировая революция, диктатура мирового пролетариата, ведь только в этом Владимир Ильич и видит смысл всего пройденного им пути.
   - Понятно. Будем выполнять, - сурово, на автопилоте ответил Дмитрий, но как ему уже не хотелось возиться с этими заданиями, теперь мужчина видел их подлинную суть, гнилую, построенную на обмане, на грязи, на крови, но изменить что-либо пока он был не в силах и выйти из этой игры тоже.
   Все трое в полном молчании сели на прибывший поезд, который должен был отвезти их в далекий край, на землю Обетованную.
  
   18.
  
   Россия, лето, 1919 год.
  
   В большом, просторном, светлом кабинете, в высоком, обитом мягким бархатом кресле восседал маленький, непривлекательный, лысеющий человек, вождь мирового пролетариата. То и дело, бросая по сторонам нервный взгляд, он небрежно просматривал свои старые бумаги, документы, дневники. Одним из них он особо увлекся, ведь эта тетрадь возвращала его в недавнюю пору, когда мысли хаотично метались, приводя в состояние дикой эйфории, в пору, когда революция только готовилась к реализации, и это ожидание заряжало невероятной энергией. В таком ожидании будущий вождь революции более всего любил выписывать на досуге цитаты из трудов великих людей и делать свои замечания по поводу того или иного высказывания. Так, ему казалось, что его мнение значимо, и оно может повлиять на мысль самого автора, но это, конечно, было не так.
   Ильич делил лист бумаги на две части, в правой находились цитаты автора произведения, в левой - его собственные суждения. Читая труды материалиста Фейербаха, Ленин подписывал: "Гениальная основная идея!", "Замечательно!", "Очень хорошо".....
   Но есть и другие замечания: относительно философской статьи идеалиста Гегеля "Наука логики", статьи, в которой автор опровергает атеистические воззрения Эпикура и других людей, что, разумеется, совсем не понравилось Ленину. Вот что он помечал сбивчивым, торопящимся почерком на полях своей тетради в ответ на слова Гегеля: "Замечательно верно и глубоко", "Очень верно и важно", "Очень хорошо и образно", "Умно и остроумно... БОГА ЖАЛКО?!! СВОЛОЧЬ ИДЕАЛИСТИЧЕСКАЯ!!
   Есть и иные записи, например, о работах профессора Лифмана, вождь высказал следующее: "Точка зрения - апологета буржуа, тупого, довольного, самодовольного... Автор - махровый дурак, как с торбой возящийся с дефинициями - преглупыми...".
   А есть и вовсе неприличные пометки, относящиеся к книге Г. Шульце-Геверница: "Тон ликующего германского империализма, ТОРЖЕСТВУЮЩЕЙ СВИНЬИ!!!" "ВЕЛИЧАЙШИЙ МЕРЗАВЕЦ, ПОШЛЯК, КАНТИАНЕЦ, ЗА РЕЛИГИЮ, ШОВИНИСТ!!!"
   Ну не мог Ильич сдерживать свои эмоции, когда кто-либо даже вскользь говорил за религию, за Бога. Это была одна из немногих тем, которая доводила его до сумасшествия, до исступления. Так, совсем недавно, заставил изрядно понервничать вождя Максим Горький, который то и дело писал ему в надежде докричаться, объяснить что-то или просто, рассказать о своих мыслях. Упомянув в одном из писем об исканиях истин, он получил молниеносный ответ:  
  
   "...всякий боженька есть труположство... всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье с боженькой есть невыразимейшая мерзость... самая опасная мерзость, самая гнусная "зараза".
   Ваш В.И.
  
   Сейчас Владимир Ильич с удовольствием просматривал этот дневник, вспоминая, вспоминая, вспоминая. В последнее время ему больше удовольствия приносило погружаться в меланхолические грезы прошлого, нежели реально оценивать современную ситуацию. Там были рвения, бешеный адреналин, энергия, а здесь - драка за власть, лицемерие, бесконечные подставы. День ото дня вождь понимал, что его окружение только ждет часа, когда сможет смести его, смести мощной волной цунами, и эта дума страшила, лишая возможности мыслить и строить планы на будущее. "Что посеешь - то и пожнешь", гласит народная мудрость, но и народную мудрость Ильич не переваривал....
   Звенящую тишину кабинета нарушил тихий, осторожный стук в дверь.
   - Войдите, - провозгласил хозяин кабинета.
   В дверь затравленно-угоднически просунулся помощник.
   - Владимир Ильич, к вам пришли. Говорят, вы ждали...
   - Кто?
   - Профессор Казаков.
   - Пусть войдет, - возбужденно объявил Ленин.
   Через секунду в кабинет вошел немолодой уже человек. Поправив очки, и переложив из правой руки в левую папку с принесенной документацией, гость вступил в апартаменты правительственного кабинета.
   - Доброго здоровьица, товарищ Ленин, - вкрадчиво тихо запричитал Игнатий Казаков, - я принес то, о чем мы с вами разговаривали недавно.
   - Отлично, отлично. Я как р`аз ждал вас, - прокартавил Ильич, - что вы мне пр`инесли? Получилось ли р`азобраться с интер`есующим нас вопр`осом?
   - Да, Владимир Ильич. Токсилогическая лаборатория будет функционировать. Спец. оружие, можно сказать, уже у нас в руках.
   - Пр`екрасно! А когда же начнутся пер`вые испытания?
   - В ближайшее время. Опыты будут проводиться на политзаключенных. Через несколько недель, я принесу вам отчет о проведенных экспериментах.
   - Вы, Казаков, молодец! Заслуживаете ор`дена. Вы его получите. Но меня интер`есует не только эта лаборатор`ия... Молодое государ`ство нуждается в мощной базе, способной защитить его от любых посягательств извне и от тлетвор`ных влияний изнутр`и... и вообще, настала пор`а р`азвиваться нашей науке, и на этом пути не зачем опутывать себя цепями пустых мор`альных убеждений или пр`инципами гуманизма. Это всё - пер`ежитки пр`ошлого, попахивает бур`жуазными идейками, полными лицемер`ия и лжи! Мы же не будем идти этим путем. Мы должны обойти все западные капиталистические государства в сфер`е всевозможных достижений, пр`ичем основной упор` сейчас нужно делать на такие, особые, спецлабор`атории. Они еще сыгр`ают нам хор`ошую службу. Надеюсь, наш с вами р`азговор` останется по-пр`ежнему в тайне?
   - Конечно, конечно...
   - Ну, вот и ладненько. Идите, р`аботайте. После доложите, что там стало с этими подопытными мышами...
   - Слушаюсь и повинуюсь...
  
   19.
  
   На фоне солнечного, теплого весеннего дня несуразным пятном чернеет старое, повидавшее немало на своем веку тюремное здание, обнесенное несколькими рядами колючей проволоки. Взвод солдат день и ночь сторожит его и тех, кто томится под сводами, тех, кто в большинстве своем не имеет никакой вины.
   К зданию проехала машина.
   - Кто-то из верхов, - с восхищением произнес один из молодых солдатиков, стоявших на посту. Он еще не осознавал в полной мере, что здесь происходит, пребывая в сладком забвении незнания.
   Машина бесшумно минула передний двор и завернула к запасному входу. Из автомобиля вышло несколько человек во главе с Казаковым, и все вместе в полном безмолвии вошли в здание тюрьмы. Прибывшие не пошли по основному коридору, не стали они подниматься и наверх. Всё тайное и секретное в советских тюрьмах находилось только в подвальных помещениях, скрытых за семью замками, спрятанных в лабиринтах лестничных пролетов, замурованных в звуконепроницаемых камерах, дабы в случае чего, с палачей были взятки гладки.
   Казаков с окружением спустился по длинной винтовой лестнице вниз. Повернул налево. Еще один пролет. Опять поворот, только уже направо. Дальше шли узким, плохо освещенным коридором, принимая подобострастные поклоны охраны.
   - Вот и пришли, - без каких-либо эмоций уточнил профессор. Он вытащил из кармана связку ключей и отпер крайнюю дверь. За ней скрывалась небольшая прихожая, за которой следовало еще три двери. Профессор открыл среднюю.
   В комнате без окон, более похожей на могильный склеп, нежели на помещение, пусть даже и тюремное, сидел измотанный, измученный, изломанный страшной судьбой, болью и страхом человек. Изрядно отросшие седые пряди разлетелись в разные стороны, давно не знавшая ножниц и бритвы, борода, создавала страшное впечатление. Мужчина не шелохнулся при виде вошедших, он только бросил на них одичавший, полный ненависти взгляд.
   - Ну что, Профессор Лаврентьев... Вы приняли разумное решение? Будете ли содействовать делам революции, подсобите ли своими знаниями, носитель которых, без сомнений, достоин лучшей жизни, нежели имеет сейчас?..
   - Нет, - неожиданно громко закричал заключенный, - никогда я не был садистом, никогда я не был палачом! Вы хотите над людьми живыми опыты проводить, я такого никогда делать не буду! Слышите меня? И пусть мне сдохнуть здесь придется, но душу свою я не продам вам, дьяволам проклятым! Я в Бога верую, в Христа верую, а не в вашу гнилую власть!
   - Ой-хо-хо, - театрально протянул Казаков, - наш суперученый осмелел, я гляжу. А зря. Зачем вы, товарищ, всё упираетесь. Знаете же, чем это закончится. Последний раз спрашиваю, вы с нами или против нас?
   - Я с правдой, а значит против вас, - выпалил профессор Лаврентьев и вжался в угол, в котором сидел, понимая, что грянет за этими словами.
   - Вы сделали свой выбор, - глухим голосом заключил Казаков, - товарищ Милютин, принесите мне препарат. Проверим заодно его действие.
   Не прошло и минуты, как несчастный профессор Лаврентьев, получив дозу смертоносного яда, корчился в нестерпимых муках на полу. За этой агонией с удовольствием наблюдали палачи. Ни одна мышца не дрогнула на их лице, они привыкли к таким зрелищам....
   Внезапно взгляд профессора Лаврентьева просветлился, он внимательно посмотрел мимо своих мучителей, в стену. Казалось, мужчина отчетливо видел там кого-то. Из последних сил профессор прошептал, уже обращаясь к Казакову и его окружению.
   - За мной Ангелы пришли. Вон они стоят и с невероятным осуждением на вас взирают, меч в их руках, меч по вашу душу. Знаете, что они мне сказали сейчас? Что каждого из вас в ближайшем будущем ждет очень и очень страшное, причем не только на Земле.... За мной они стоят, и я теперь ничего не боюсь. А за вами, вы не видите, но я то сейчас всё вижу, за вами четыре демона притаилось. Как они хохочут! Веселятся. Ведь скоро вы перейдете в их власть! Всё. Слава Богу это закончилось...
   Помощник Казакова было хотел по привычке проучить арестанта за оскорбительные речи, но не успел. Профессор уже покинул этот мир.
   - Что он сейчас нам говорил? - задумчиво вопросил Казаков.
   - Бред предсмертный, - браво ответил помощник.
   - Как знать... Вполне возможно, что и мы окажемся на его месте... Ладно. Пошли отсюда. Отдай приказ охране, пусть уберут отработанный материал.
  
   20.
  
   В это время в другой тюрьме. Отец Иоанн и Митька получили передышку. Конечно, им было очень тяжело, ведь те условия, в которых им приходилось теперь существовать никак иначе, как скотскими не назовешь. Полная антисанитария, безнадега и холод, пробирающий до костей. Находясь здесь, в серых, заплесневелых стенах, сложно представить, что за порогом этого страшного заведения цветет красавица весна, сладко поют перелетные птицы и с полей и лугов доносится легкий, пьянящий аромат трав. Как же хотелось им сейчас вдохнуть этого воздуха! Как хотелось насладиться свободой, покоем и миром! Но это, похоже, в ближайшее время не предвиделось. И можно ли было вообще рассчитывать на это здесь, на опутанной злом и ложью Земле?
   Митьке с сокамерниками повезло несколько больше, чем отцу Иоанну. Да, конечно, здесь попадались не только раздавленные политические и чем-то не угодившие новой власти, но и блатные, а они уж старались показать всем, кто здесь хозяин. Но это у уголовников, всегда держащихся своим волчьим кланом, получалось только с интеллигентами, никогда не знавшими, что такое драка, но не с Митькой, с детства передравшимся со всей округой, любимой забавой которого была "стенка на стенку". Митька в первую же минуту, как услышал знакомое "твое место возле параши....", сунул туда самого главаря блатных. Остальные урки застыли в каком-то ступоре, они не привыкли, чтобы с ними обращались так, грубо, смело. Главарь затаил злобу на Митьку, но, увидев, что свои заколебались, и от них поддержки ждать нечего, решил выждать удобного случая, чтобы отомстить. Митька понял, что с этим типом нужно держать ухо востро. Но, в принципе, злоключения на этом пока и закончились. А вот у батюшки всё было гораздо сложнее.
   Озлобленные тяготами тюремного быта зэки, в большинстве своем, старались выместить свою ярость на тихом стареньком священнике, почему-то считая его одного виновным во всех своих бедах. Они то и дело цепляли батюшку, стараясь вызвать логичную ответную реакцию, чтобы после просто убить его. Но батюшка мудро лавировал на этих виражах будней, не проявляя, ни трусливой слабости, ни пылкой глупости, которая стоила бы жизни. Он уже давно не боялся смерти, но и умирать так бессмысленно не хотелось тоже. И пока можно было парировать, он парировал, но, разумеется, в случае оскорблений в адрес Высших Сил, отец Иоанн уже бы не стал задумываться о плачевных последствиях относительно себя, а его характер воина за Правду мы уже увидели по тем событиям, которые и привели нашего героя на нары.
   В ту ночь ему долго не спалось. Что-то нахлынули горькие воспоминания прошедших дней, былых лет, и как-то тягостно стало на душе, неспокойно. Так, ворочаясь с бока на бок, отец Иоанн стал тихонечко читать молитву, прося Всевышнего вывести его на дорогу верную, на мысли правильные, потому как совсем в смятении душа его, не знает как дальше, что делать, где выход и есть ли он вообще. После молитвы пришел долгожданный покой, а с ним и сон. Но не в обычное сновиденье погрузился батюшка, в этом видении был дан ответ на те вопросы, которые с такой страстью и искренностью задавал батюшка.
   Ему показали эту же тюрьму и вообще всю страну, какой он видел день за днем, показали людей, знакомых и не очень. Все они бежали, суетились, всё чаще спотыкаясь и оттого, озлобляясь, люди не замечали, что по всей Земле протянулся черный туман, который окутывал сначала один участок, потом второй, а после, переплетясь, охватил всё пространство вместе с людьми. Когда черная тень расстлалась повсеместно, она вытянулась, приподнялась и обрела силуэт.... страшный силуэт. Это был и не человек, и не зверь. Сверкающим, полным ненависти и жажды крови взглядом, он взирал на людей, выискивая, с кого начать свою .... чудовищную игру. Вот, он поднял руку и послал в одну группу бегущих мощный поток энергии. Этот поток спиралью пронесся в воздухе и застыл над ними. В ту же секунду лица людей переменились: из простых замученных своими проблемами представителей рода человеческого они превратились в не эволюционировавших приматов. Мужчины и женщины, старики и дети начинали проклинать друг друга, обвинять во всех бедах и грехах, закончилось всё кровопролитной дракой и смертью ее участников.
   Силуэт, всё это время с удовольствием наблюдавший столь нелицеприятную картину, вновь поднял руку и притянул, как магнитом, души погибших. Те, несчастные, перепуганные, но не способные сопротивляться поняли в последнее мгновенье, что произошло, но изменить свою участь они уже были не в силах. Слишком поздно опомнились.
   Такие потоки "энергии" Силуэт посылал и другим людям. Одни под его воздействием загорались жаждой грабежа и наживы, другие животными инстинктами, третьи подлостью и лицемерной ложью. И все они ушли в том же направлении, что и первые. В итоге, после такой чистки, остались лишь немногие, самые стойкие, самые сильные, в которых еще горел уголек Божьей искры. Когда черная тень в очередной раз подняла руку, чтобы погубить и этих, отец Иоанн, обезумивший от такого видения, услышал голос Свыше:
   - Иоанн, тех людей нельзя было спасти, потому что они сами выбрали путь свой, Там, за чертой этого мира за каждого из них шла тяжелая битва. Много ангелов полегло на поле брани из-за них, но люди не помогали своим защитникам, они помогали палачам неуемным стремлением к гибели. Этих же людей, которые остались, ты должен привести ко Мне, их еще можно спасти, они не должны погибнуть!
   - Но как, Господи? - недоуменно спросил Иоанн.
   - Твоё оружие - Правда. Твоё оружие - Любовь. Твоё оружие - Вера.
   Помни об этом. Ты много можешь сделать с этим оружием, а мы поможем тебе.
   В этот момент батюшка увидел другую картину. Он оказался далеко от Земли, на невероятной высоте. Здесь шел горячий бой служителей Света и слуг тьмы, за каждого человека, за его земную жизнь и посмертную, за его счастье и любовь. Свет отвоевывал для людей надежды, радости, покой, зло же старалось повергнуть все эти блага и самого человека во мрак отчаяния и ожесточения. И в этой битве активное участие принимал сам человек, за которого шла битва, хотя он и не подозревал об этом. Когда он хоть немного тянулся к чему-то чистому, доброму, перевес победы был на стороне Света, когда бросался в омут грязных страстей - на стороне тьмы, и тогда Ангелам приходилось очень тяжело.
   Вдруг Иоанна вновь опустили на Землю, почерневшую, испепеленную, безжизненную. В то же мгновение с неба пролился яркий, ослепительный солнечный луч, и батюшка услышал последнее повеление.
   - Иди сам и веди людей по этой дороге. Вооружись верой и всё получится.
   Иоанн больше не стал задавать лишних вопросов, он взял одного озадаченного своими нелегкими думами человека за руку, тот - второго, второй - третьего, и так, цепочкой, они пошли по дороге из солнечного света, который тут же превратился в длинную, крутую лестницу, в конце которой сиял завораживающей красоты город, град Божий, где нет вражды, нет болезни, нет смерти, в этом краю живет Любовь. У ворот ведущих в Рай, стоял Сам Иисус. Высокий, красивый, в белоснежных одеждах, Он протянул руки к идущим людям, как любящий Отец, зовущий своих детей домой.
   Иоанн оглянулся. Луч, по которому они только шли уже исчез. А Земля, озарившись ярким огненным пламенем, запылала, затрещала, сворачиваясь в рулоны. Сгорала вся нечисть, сгорел и тот, кто называл себя князем мира сего.....
  
   21.
  
   Отец Иоанн очнулся, когда все еще спали. Как-то необъяснимо, странно было на душе, он не ощутил того терзающего холода, который мучил арестантов каждую минуту, каждую секунду, на сердце впервые за долгое время было легко и тепло, спокойно. Иоанн почувствовал, что уже светало. Почувствовал, а не увидел, потому что окна в советских тюрьмах нарочно замазывались, закрашивались, забивались так, чтобы солнечный свет не проникал в камеру. Это было еще одна изощренная пытка, не так быстро замечаемая, но всегда действующая по назначению: люди либо сходили с ума, либо погружались в беспробудное состояние меланхолии и полной апатии, а когда человек повержен этим недугом, он уже безопасен....
   Не успела заря еще подняться над планетой, как охрана уже поднимала арестантов. Всегда поднимали в 4-5 часов утра, когда сон, особенно для раздавленной сапогом чекиста души, так важен, так драгоценен. Часто специально, чтобы лишить сна в полной мере, заключенных выводили на допросы среди ночи, зная, что отсутствие этого спасительного часового забвения делало человека податливей и послушней, на нем можно было отрабатывать свое "остроумие" и "мастерство дознания". А так как на роль палачей обычно брали людей закомплексованных, психически неуравновешенных, а потому озлобленных до крайней степени, то они и вымещали свой "гнев" на слабых, беззащитных, не способных ответить тем же, а сильных изматывали, сламывали так, чтобы они стали таковыми. И среди этих джунглей единственным человеком был Семен Никифорович Круглов, следователь, ведший дело батюшки и Митьки. Сейчас отца Иоанна опять вызывали на допрос. Но туда он уже шел с успокоенным сердцем.
   - Иван Виниаминович, - грустно пригласил следователь Круглов батюшку подойти к его столу, - придется огорчить вас. Мне пришло письмо с верхов... Кажется, кто-то из своих настучал, что я провожу следствия слишком мягко, не по инструкции. К этому приплели еще много чего, будто бы я потакаю бандитизму, сотрудничаю с контрреволюцией, а это - вышка. Если мне не удастся отмазаться от такого обвинения - конец, а зная, ужасную подозрительность и самого Владимира Ильича и его окружения, которым проще упрятать за решетку тысячи, миллионы, лишь бы обезопасить себя, я не питаю ложных иллюзий.
   Крепитесь, держитесь. Молитесь, вы же верите в Бога, пусть Он даст вам сил выдержать грядущее. Прощайте.
   Оба обнялись, как старые друзья, молча. Слова здесь были бы лишними. После, следователь Круглов позвал конвоира, чтобы батюшку увели.
   Уже подходя к своей камере, отец Иоанн почувствовал неладное. Когда он вошел туда, убедился, что интуиция не подвела. Сокамерники были на редкость возбуждены, взъерошены, казалось, до прихода охранника, здесь была серьезная драка. В раскрасневшихся, перекошенных злобой лицах, батюшка отметил одно незнакомое. Во время отсутствия священника, в камеру закинули еще одного новенького, который
   пришелся совсем не по вкусу арестантам, сидящим по уголовной статье.
   Своенравный, с гонором, новоприбывший интеллигент в одночасье настроил всю камеру против себя. Блатные только ждали часа, чтобы довершить начатое. Они, как звери, почувствовавшие запах крови, не могли унять своих эмоции, слишком долго их держали в клетке, слишком давно в их души въелся инстинкт стаи. Лишь немногие, из политических и осужденных по другим, бытовым статьям, оставались в стороне, но они никогда бы не кинулись на выручку. Никогда.
   Громом прогремел бас охранника.
   - Эй, вы, псы подзаборные, получайте свой паек.
   Пошла грубая раздача баланды из мерзлой картошки. Картошка эта уже давно начала гнить и идти червями, но начальство тюрьмы решило, что не стоит раскидываться государственным добром, и поручило использовать ее по назначению. После такого супчика многих скручивало так, что оставалось только кататься по полу. Кстати, параша в камере была не положена, арестантов выводили на оправку только утром, в остальное время приходилось терпеть.... Еще одна изощренная пытка, насмешка, унижение.
   Когда дверь оглушительно захлопнулась, и отзвенели уходящие в другом конце коридора шаги охранника, уголовники вновь обратили свое внимание на новенького.
   - Ты чего тут нос задираешь, интеллигентишка драный? А ну иди сюда, мы тебя научим, как с паханами разговаривать нужно. Иди-иди не бойся.
   Не дождавшись ответа, уголовники всем скопом бросились на мужчину, и не успел тот опомниться, как оказался на полу, избиваемый десятком ног и кулаков. Все остальные забились по углам, как мыши. Места в камере было и так очень мало, так что не участвовавшие в драке старались казаться невидимками, чтобы случайно не замели и их. Только один человек по обыкновению кинулся в гущу драки. Конечно, это был отец Иоанн. Шепча про себя "Господи, помоги", он бросился на подмогу.
   - Звери! Вы что творите?! - отшвыривая мужиков от избиваемого, кричал Иоанн.
   Он среагировал быстро, но даже нескольких мощных ударов, которые были совершены в секунду, хватило, чтобы убить человека. Но и видя, что тот уже не двигается, уголовники продолжали месить его ногами и руками. Батюшка, совсем непохожий на себя в этот момент, с неведомой силой отбрасывал одного за другим, раскидывая здоровенных мужиков в стороны, пробираясь к главному по кличке Кривой. Этот, покалеченный жизнью человек, казалось, упивался собственным превосходством над... мертвым. Добравшись, наконец, до него, Иоанн перехватил контрольный удар локтем, который должен был подвести итоги его "победы". Задержав его, Иоанн швырнул Кривого в противоположный угол камеры. Тот не привык, чтобы ему мешали, и ринулся на Иоанна, но тот как-то ловко отпрянул, и Кривой со всего размаха впечатался в стену. Этот лобовой удар на некоторое время вывел Кривого из рабочего состояния.
   - Поп, как ты это сделал? - недоумевали уголовники, которые не стали мстить священнику, как Кривой и просто пораженно взирали не еще вчера такого тихого, сгорбленного, а сейчас мощного, как гора и какого-то просветленного священника.
   Но Иоанн не стал отвечать. Он бросился на колени к растерзанному за эти мгновения новенькому. Мужчина уже не дышал.
   - Люди ли вы или звери?! - прокричал Иоанн: - Чем же вы лучше этих, которые терзают нас в своих кабинетах и с гордостью носят звание "чекисты"? Давно ль вас самих выносили таких же после их допросов?
   Некоторые вспомнили свой последний допрос, выбитые зубы и передернулись. Память собственной шкуры всегда напоминает лучше любых, даже самых красноречивых слов.
   - Да потому мы так и существуем в клетках, что не можем жить по-Божески, забыли Бога. Ну чем, ну скажите, чем вам помешал такой же, как и вы униженный и забитый допросами и клеветой?! Чем?! Решили свою озлобленность на нем выместить? Помогло вам это? Нет!!! Вам еще хуже теперь, и будет совсем плохо, потому что демонами поражены, к смерти идете, смерти и заслуживаете!
   - Мы то, может, и смерти заслуживаем, а вот где твой бог, за которого ты так ратуешь? - ехидно бросил один из уголовников: - Почему допускает столько зла, почему бы ему не воскресить этого молодчика, если он так всесилен, как вы, попы, утверждаете?..
   - Если Ему будет угодно, воскресит, - глухо ответил батюшка: - А насчет зла на Земле... не в Евангелие ли сказано, что сатана поработил Землю и старается истребить всё сущее, в особенности всё доброе? Он поработил и вас, неразумцев, отняв всё, чем живет человек: надежды, радости, мечты, любовь, отняв душу вашу! Бог дал человеку свободную волю, Ему не нужны были безвольные слуги, Ему нужны были дети, но вы предали Бога, перейдя в услужение дьяволу, который отнял вашу волю. Что же вы теперь вопрошаете: почему Всевышний допускает это?! Не люди ли сами выбрали свой путь, не они ли должны отвечать за свои поступки? Но недолго злу хозяйничать на Земле осталось. Настанет Царство Бога, да и сейчас Всевышний волен разрушить зло, потому как правит Вселенной Он!
   Иоанн, завершив твердым ударением на последнем слове полемику, вернулся к убитому и начал читать молитвы, читать яростно, страстно, полностью растворившись в них. Он отстранился от всех и всего в этот момент, не заметил и того, как пришедший было в себя Кривой, хотел обрушить на священника победоносный удар, но его откинули "отдохнуть" его же дружки, им понравилась храбрость, боевая удаль старца, который был еще так непонятен им, но теперь интересен, поэтому не захотели его смерти. Да и слова, в негодовании брошенные им зацепились за что-то еще живое, что дотлевало в душе. Они впервые за свою жизнь задумались. Им действительно не стало легче от расправы над слабым, стало паршиво, хоть волком вой. А Иоанн всё молился.
   Внезапно он громовым голосом выкрикнул.
   - Именем Господа Иисуса Христа встань!
   Иоанн произнес это трижды. На третьем произнесении убитый тяжело вздохнул и открыл глаза.
   Все присутствующие замерли в глубоком шоке.
  
   22.
  
   Израиль, лето, 1919 год.
  
   Огромный, раскалено огненный диск солнца тихо поднимался над линией горизонта, раскидывая вокруг сеть теплых, радужных бликов, которые тут же легкой шалью укутывали дома, улицы, поля. Постепенно просыпался народ, просыпался древний, святой город. То тут, то там засеменили толпы вечно спешащих людей, зашумели, заскрипели, запричитали они, каждый неся в душе своей частичку надежды, веры в лучшее, любви и жажды покоя. В мир пришло еще одно утро, трудовое, непростое.
   У рынка показались обнищавшие до крайней степени люди, готовые взяться за любую, даже самую грязную работу, лишь бы получить хоть какой-то паек и обеспечить себе и своей семьей тем самым еще один день жизнь. Появились и представители другой категории людей, являющих собой полную противоположность первым: сытые, холеные, в добротной, сшитой по моде одежде, они горделиво возвеличивались над этим массивом отчаяния и беспросвета, но, если кротко стоящие перед зданием рынка, нищие, были бедны только в материальном плане, то эти хозяева жизни были бедны духовно, что гораздо страшнее, опаснее, потому как проявится лишь тогда, когда изменить что-либо уже будет невозможно.
   - Пшли отсюдова, - с презрением, как к бродячим псам, бросил директор рынка, - нет сегодня работы никакой, нет привоза. Завтра приходите, может, что и найду для вас, бездельники.
   И несчастные, опустив головы, пошли восвояси, мысленно составляя оправдательную речь перед своей семьей, которая сейчас голодная, измученная ждет своих кормильцев.
   Всю эту картину всеобщего несчастья застали недавно прибывшие шпионы революционеры.
  
   - Вот это как раз то, что нам и нужно. Это очень хорошо, что здесь так всё плохо, они будут полными ослами, если не пойдут за нами. Ослов нужно вести, и нам нужно успеть ухватить за эту уздечку, - с насмешкой протянул один из трех, долговязый мужчина лет сорока, с рыжей бородой и косматыми бровями, почти что сросшимися на переносице. Он окинул хищным взглядом толпу и усмехнулся еще шире.
   - Да, стоит приступить уже с завтрашнего дня. Эти существа уже настолько разбиты нищетой, что готовы загрызть своих начальников, им нужна только команда "фас", и скоро она прозвучит, - подтвердил слова первого второй, толстый, приземистый мужичок лет пятидесяти.
   По его всегда сощуренному, пытливому, настороженному взгляду, цепляющему каждую мелочь не сложно догадаться, что он не один год проработал в спецслужбах, сначала царской, теперь вот советской. Сейчас он был выгоден новой власти и из него выжимались все соки, но пройдет совсем немного времени, и такие, как он, сядут на скамью подсудимых вместе с остальными, ставшими неугодными и ненужными советам. Но это потом, не сейчас. А пока он был уверен в своей силе и мощи и в том, что так будет всегда.
   Дмитрий долго молчал, глядя на измученных тяжелой жизнью безработных. Он понимал, что сейчас вот эти, стоявшие с ним рядом люди, жаждали не помочь им, а обмануть еще сильнее и больнее, сыграв на их беспомощности, отчаянном положении, и, использовав, как пушечное мясо, как расходный материал, решить свои меркантильные цели. Как горько, что подлость всегда прикрывается красочными, красивыми словами, как страшно, что чистые, открытые души обычно верят этим словам. На несколько минут в воздухе повисло опасное молчание. Дмитрий понимал, что своей безучастностью выдает себя, поэтому обратился к "коллегам":
   - Ну, что же, товарищи, инструкции даны, приказ получен. Действуем.
   В ответ он получил одобрительный оскал двух хищников под названием люди.
   Пристанище революционеры нашли довольно быстро. Когда в кармане есть приличная сумма, все проблемы бытового характера отпадают сами собой. Но, чтобы не привлекать к себе внимания и не наводить будущий электорат на смутные подозрения, прибывшие поселились в бедном квартале.
   - Вот несчастье, чтобы не быть замеченными, нам придется томиться в этой жалкой лачуге, когда могли бы жить во дворце! - капризно простонал рыжий, которого звали Федором.
   Федор брезгливо откинул тоненькое одеяло, прикрывающее полог старенькой деревянной кровати и отпрянул, как от чумы.
   - И это кошмарище после элитных гостиниц Франции! Начальник издевается над нами! И сколько же нам тут мучаться?
   - Месячишко-другой придется поютиться, - с таким же брезгливым небрежением ответил толстый, по имени Иннокентий: - надо быстрее всех этих остолопов активизировать, пусть они тут воюют, а мы тогда смотаем удочки. Чуть-чуть терпения, и наши страдания окупятся вдвойне.
  
   Дмитрию не захотелось поддерживать этот разговор изнеженных туловищ, и он, уже не думая навлечь на себя подозрения, без комментариев занял свою кровать и лег, отвернувшись к стенке. В памяти проносились картины, в которых главное место было отведено Мишель.
  
   23.
  
   На следующее утро трое начали свою подрывную деятельность. Они обходили все самые беднейшие районы, пытались втереться в доверие местным людям. Иннокентий был самой добротой, самой вежливостью, он просто излучал дружелюбность, блистая красноречием:
   - Друзья, поймите, если мы будем молчать, нас всех задавят, погубят. Они отнимают у нас то, что по праву принадлежит нам и только нам. Революция - это совсем не плохо и не так страшно, как вам кажется, зато цель какая! Вы только подумайте: вы не в этих драных лохмотьях, а в хорошей одежде, сытые, в теплых, уютных домах. Дома всегда есть, что поесть, семья никогда не голодает, одета, обута. Дети учиться могут, и все счастливы. Да будет вам известно, что ведь революционерами были все великие личности, вспомним историю, и древняя Греция воевала за права и свободы, и стала демократией, даже сам Иисус Христос в какой-то мере был революционером, ведь вы же верующие люди! Вот и мы несем тоже, мы за правду, мы за добро, мы за мир во всем мире...
   После этой речи и последующего триумфа оваций, трое собрались в своей комнате, обсуждая прожитый день.
   Федор заливался смехом:
   - Ну, ты, Кеша, и залил, даже я бы так не смог. Ты все-таки талант!
   - А то! - гордо выпятив грудь, промычал Иннокентий.
   - А зачем ты про Христа говорил? Ведь ты же первый в храмах плясал в прошлом году? - тихо вопросил Дмитрий.
   - Ой, ну надо же было этим олухам баки забить! Они ж, верующие, а как их еще зацепить, ну, конечно, объектом их веры. Кстати, они нам еще и деньжат накидали. Так вдохновились, так вдохновились, я думал, что и последнюю рубашку снимут, лишь бы нам помочь. Кстати, Димка, да будет тебе известно, раскошелиться они решили только тогда, когда я за веру стал им по ушам ездить. Иначе так бы сычами и просидели. Вот так, юнец, учись у старых волков...
  
   "У старых шакалов" - пронеслось в голове Дмитрия, но вслух он этого не произнес, он бросил какую-то плоскую шуточку из тех, которые так нравились его соратникам, и лег спать. Завтра игра должна была быть продолжена.
  
   24.
  
   Россия, лето, 1919 год.
  
   В большом зале заседаний шло очередное собрание при закрытых дверях. Вопросом дня была продразверстка, как основной способ получения дополнительных доходов, столь нужных для поверженного государства, казна которого полностью опустела всего лишь за два года.
   Во главе стола сидел Ленин. Он следил за каждым пронзительным взором ястреба, улавливая малейшее движение глаз, движение мысли, небрежно брошенный жест. Зная это, присутствующие старались изо всех сил вести себя непринужденно, ровно, не показывая истинных настроений, дабы потом не было проблем....
   - Товар`ищи! - открыл заседание вождь пролетариата: - Мы собр`ались по, безусловно, важнейшему вопр`осу. Как мы все знаем, кр`овопийца цар`ь, этот деспот и безумец, оставил нам пустую казну. Мы вынуждены обр`ащаться за помощью к нашим несчастнейшим кр`естьянам, котор`ые и так доходят, но что делать? Р`еволюция тр`ебует жер`тв. Я хочу услышать ваше мнение по этому вопросу, хочу услышать и возможные пр`едложения. Начинайте.
   Ленин пытливо взглянул на присутствующих. На несколько секунд воцарилось молчание. Никто не решался взять слово первым.
   - Ну, ну, что же вы молчите, товар`ищи, вот вы, Петр` Иванович, хотели что-то нам сказать, я пр`авильно понял?
   Со своего места поднялся грузный мужчина средних лет. Побагровев и тяжело задышав, он, комкая лежащий перед ним лист с докладом, начал свою речь.
   - Товарищи. Дело продразверстки принимает неожиданные обороты. Этот год был не урожайным. Возможно, следующий будет еще хуже. Крестьяне, зная это, не хотят отдавать хлеб. Они либо выступают с открытым бунтом, либо утаивают его, перепродавая на рынке.
   Ленин стукнул кулаком по столу, не сдержавшись.
   - То есть как это продают?! Жулье! Пр`одолжайте, товар`ищ.
   - Да, Владимир Ильич, да, товарищи, крестьяне спекулируют на хлебе, они перепродают его по тройной, десятерной цене, обогащаясь за счет государства, а мы не знаем, как свести концы с концами! В сельсоветы бесконечным потоком сыплются жалобы. Люди утверждают, что якобы продотряды действуют бандитскими методами, и будто бы еще хуже ведут себя вооруженные отряды комитетов бедноты, а также отряд особого назначения ЧОН, которые мы направили для выполнения этой важной, нужной молодому государству задачи. Они клевещут на красноармейцев. Назревает бунт.
   - Бунт?! - проревел Владимир Ильич. - Николай Иванович, что вы скажете по этому поводу? Пр`ав ли товар`ищ? Действительно всё так пр`облемно?
   Не ожидав, что вторым докладывать придется ему, Бухарин встрепенулся.
   - Да, Владимир Ильич. В ряде областей, Тамбовской, Тульской, Пензенской и других, в особенности на Урале и Сибири творится полный беспредел. И, похоже, недовольства, еще только назревают. Пока можно остановить эту волну, но пройдет немного времени, и она превратится в цунами.
   - Никакого цунами не будет, - успокоившись и протянув вперед руки, заявил Ленин. - Мы же не допустим такого?.. Вр`агов нужно вылавливать и уничтожать... дабы они потом не уничтожили нас.
   Ленин замолчал на некоторое время. В воздухе повисла гнетущая тишина. Было слышно, как на окне дребезжит пойманная в паучьи сети несчастная муха. Неожиданно вождь продолжил, уже повысив тон, повышая его по мере провозглашения следующего:
   - Товар`ищи! Восстание пяти волостей кулачья должно повести к беспощадному подавлению. Этого тр`ебует интер`ес всей р`еволюции, ибо тепер`ь взят последний р`ешительный бой с кулачьем.
  
   Следует пр`именить следующее:
      -- Повесить, непр`еменно повесить, дабы нар`од видел, не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кр`овопийц.
      -- Опубликовать их имена.
      -- Отнять у них весь хлеб.
      -- Назначить заложников - согласно вчер`ашней телегр`амме.
  
   Сделать так, чтобы на сотни вер`ст кр`угом нар`од видел, тр`епетал, знал, кр`ичал: душат и задушат кр`овопийц кулаков. Немедленно телегр`афируйте этот пр`иказ и р`азошлите по этим волостям! И... найдите людей потвер`же.
   Опять повисла тишина. Большинство одобряюще приняло приказ, они уже давно привыкли к подобному волеизъявлению, и не считали, что здесь произносится что-то кощунственное: эти люди действительно верили, что они правы, а остальные - враги, которых нужно уничтожать, как тараканов. Лишь одно лицо робко подняло руку.
   - Товар`ищ, что вы хотели добавить? - раздраженно спросил Ильич, он не любил, чтобы его решения оспаривались.
   - Я прошу прощения, - тихо залепетал тот, - но далеко не все крестьяне понимают, что совершают преступление. Как в народе повелось, каждый крестьянин думает: я произвел этот хлеб, и я имею на него полное право. Зачем мне отдавать мой хлеб государству? И так думают почти все. Но, конечно, это - преступление и это нужно объяснить...
   - Вы, может быть, объясните этим безгр`амотным твар`ям, что так нельзя? - опять сорвался Ленин. - Это ваше слюнтяйство бесполезно. Абсолютно бесполезно! Есть еще вопр`осы? Товар`ищ Сталин? Товар`ищ Дзержинский?
   Те подобострастно отрицательно закивали, давая понять, что полностью согласны со всем и одобряют данное решение. Ленин резко захлопнул папку, которая лежала у него на столе и удалился.
  
   25.
  
   Продразверстка и национализация земли шли полным ходом. Крестьяне недоумевали: еще совсем недавно, им провозглашали заманчивый лозунг "земля крестьянам, фабрики рабочим", и вот теперь, когда революция прошла успешно, и крестьяне начали обрабатывать свою, как им казалось, землю, обрабатывать честно, им говорят, что они - кулаки, враги народа, достойные расстрела! Вся земля, даже та, которая находилась в собственности крестьян при царе (какой бы он плохой ни был, а все же...) теперь стала собственностью государства. Хлеб и вообще всё, что производили люди - тоже собственностью государства, похоже, что и сами люди были собственностью государства, а собственность не имеет право на свое мнение и протест...
   И ладно бы эти продотряды приходили и объясняли по-человечески, тогда еще можно было что-то понять, смириться, как привыкли за века русские люди, но ведь эти молодцы, возомнившие себя правосудием, карателями, не просили, не объясняли, а отнимали, унижали, грабили, не прикрыто, цинично. Как правило, изъятие хлеба и других продуктов, сопровождалось насилием и даже убийствами. Конечно, здравомыслящие люди восставали. Чаша терпения была переполнена.
   Кроме того, из-за неумелой, жестокой политики, в стране начинался голод. Голод. Как страшно это слово. Как боится его русский человек, так хорошо знающий, что оно значит....
   На фоне политики продразверстки и национализации земли продолжалось дикое избиение Христианства и вообще любой религии.
   Храмы, монастыри либо взрывались, либо превращались в концлагеря. Стоит отметить, что первые концлагеря в таком понимании, в каком мы их представляем сегодня, были созданы в СССР, а не в фашистской Германии. В 20-м году как раз немцы будут проходить проф. подготовку у нас в таких концлагерях по "культурному" обмену, объявленному Лениным, тогда он будет активно искать поддержки Германии. Но об этом мы расскажем чуть позже.
   Да, в Первую Мировую войну, немцы тоже создавали концлагеря, но это были пока просто тюрьмы. В них еще не проводились страшные опыты над людьми, это придет позже, и начало такому движению даст СССР.
   Продолжаются пытки и убийства священнослужителей, простых верующих. Порой некоторые деревни объединялись, чтобы отстоять своих батюшек и храмы, и, если отряд красноармейцев не справлялся с этой силой народной, то на следующий день туда прибывало несколько военных отрядов с танками, пулеметами, и деревни выжигались полностью, вместе с детьми и стариками, вместе с инвалидами. Подчистую . Так Ленин проводил свою "чистку" от инакомыслящих, от свободомыслящих и вообще, от мыслящих.
   В противовес красному террору (понятие, которое ввел сам Ленин в 1918 году, как необходимость революционного времени) набирали силу восстания. Они охватили всю страну, начиная с Украины, Сибири, Урала, заканчивая Тамбовской, Пензенской, Тульской и другими областями. Бастовали матросы Кронштадта, наблюдались серьезные волнения в Ленинграде. В городах массовые протесты подавлялись быстро и жестоко. Проще спрятаться недовольным было в глубинке, богатой густыми, непроходимыми лесами, среди которых нужно было вырасти и прожить полжизни, чтобы ориентироваться, чужаки терялись сразу же.
   Вот почему, Тамбовское восстание не было пресечено так быстро, как остальные, здесь были спасительные леса, надежное укрытие "зеленых", как сами себя называли партизаны.
   Лидеры антисоветских, эсеровских организаций, в том числе и Антонов от подготовки и редких вылазок приступили к активным действиям. Всё чаще осуществлялись хорошо спланированные набеги на сельсоветы, на большевистские организации, в особенности там, где новой властью практиковались зверства. Коммунисты заволновались. Теперь каждый из них находился в зоне потенциальной опасности. "Зеленые" набирали силу. Но вместо того, чтобы задуматься о причине произошедшего и как-то смягчить свою политику, большевики еще более ожесточились.
   Ожесточились и "зеленые", поняв, что с врагом можно разговаривать только с позиции силы. Разрываясь между двух огней, бедные крестьяне, в значительной своей части, переходили на сторону эсеров и антоновцев. Восстание шло под лозунгом: "Долой коммунистов! Долой советы!".
  
   26.
  
   Деревня Покровка уже не стонала, она выла от боли, горя, отчаяния. То, что происходило здесь, можно было сравнить только лишь с опустошительными набегами Мамая. Как же так произошло, что люди, живущие в одной стране, которые всегда звались братьями и сестрами, теперь избивали друг друга. Как меняет человека даже самая малая власть! Тот, в чьей душе есть хоть кроха гнили, поражается этим недугом полностью, а в ком не кроха....
   Никанор в последнее время чувствовал себя очень плохо, страшная болезнь, которую никак не могли понять врачи, подтачивала его силы день ото дня, превращая в растение, поэтому он попросил из города помощника. Помощник прибыл, точнее, помощница. По одному ее лицу люди поняли: всё, что было прежде - это еще цветочки, ягодки впереди.
   Длинная, бесформенная, совсем не похожая на женщину, эта или, скорее это, сверкало пылающим ненавистью ко всему миру взором, ненормальных, выпученных, с многочисленными красными прожилками, глаз. Она не говорила, она не кричала, нет, это слишком мягкое слово, эта женщина оглушала. Любой приказ, любая фраза из ее уст звучала как пушечная канонада, причем, как правило, это была отборная матерная брань. Дора, так звали ее большевики, "дура", так за глаза прозвали ее люди. Более всего Дора ненавидела молодых, симпатичных девчат, они становились сразу же врагами народа, без всякой вины. Самой красивой в деревне была Василиска.
   Добрая, милая, правда, несколько горделивая, Василиска, как и обычно поутру драила дощатые полы. Она была единственной подмогой своей бабушке, которой в этом году исполнилось уже восемьдесят. Родители Василиски погибли еще в Первую Мировую, отец - сгинул в немецком плену, когда русские революционеры объявили, что отказываются брать на себя какие-либо обязательства за своих сограждан. Этот чистейшей души человек искренне верил, что свои не бросят, что свои спасут.... Там и пропал он в мясорубке подлости человеческой.
   Мать Василисы трудилась сестрой Милосердия. Она спасла жизни тысячам солдат, но сама, когда узнала о судьбе, постигшей ее мужа, слегла от переживаний. Через месяц ее не стало. Такая была любовь сильная, что друг без друга смысла жить уже не было. Василиска осталась с одной только бабушкой.
   Сейчас, пока бабушка прикорнула на часик, девушка старалась успеть переделать все свои дела, чтобы после сходить в лес за ягодами, за травами, побродить в тиши лесной, подумать о своем, о девичьем. Но только она собралась выливать воду, как услышала зычный бас Доры.
   - Эй, открывай давай! Продразверстку выполняем!
   Василиска быстро прокрутила в памяти, отдавали ли они с бабушкой, что полагается и успокоилась, вспомнив, что отдавали: продотряды в прошлый раз забрали всё, что могли, и, если бы запасливая и умная бабушка не припрятала немного картошки, то ей бы с внучкой уже пришлось помереть с голода. Но власть такие мелочи, разумеется, не волновали.
   Дора вместе со своими шарханами, красноармейцами фурией ворвалась в дом. Она никогда не спрашивала, можно ли войти: ее, как представителя власти, должны были ждать всегда, в любой час дня и ночи.
   - Вы в прошлый раз мало сдали! - с порога прогремела она.
   - Вы забрали всё. У нас больше нет ничего. - Пролепетала напуганная Василиса. Сердце бешено застучало от вида ворвавшейся компании, прежде таких можно было встретить только на большой дороге, и они звались просто "бандиты".
   Из комнаты на крик вышла заспанная бабушка.
   - Внученька, кто там пришел?
   - Бабушка, иди, поспи еще, я сама разберусь. Это опять к нам продотряд пришел, говорит, мало им продуктов отдали.
   - Сынки, - обращаясь к здоровенным краснощеким детинам, - нет у нас ничего, ступайте с миром.
   На Дору бабушка побоялась даже взглянуть, как на Горгону, смотреть на которую нельзя, иначе окаменеешь. Но Горгона обратила на свою персону внимание сама.
   - Ну что ж... Раз взять больше нечего... Тогда и натура подойдет. Правда, мальчики?
   Эти свиноподобные скоты грубо заржали, предвкушая новую "игру". Дора с грохотом захлопнула дверь и перезарядила карабин.
  
   27.
  
   По размытым весенними дождями улицам Покровки, уже которую неделю бессмысленно бродила сумасшедшая девушка. Некогда белокурые, а теперь черные от копоти и придорожной грязи, пряди скомкались в узел, расплести уже который, наверное, было и нельзя. В одном и том же разодранном, грязном платье, в котором выползла тогда после всех пережитых ужасов, после смерти любимой бабушки, которая не выдержала картин жестокости людской, девушка уходила всё дальше от родной деревни, но, сбиваясь с дороги, вновь и вновь возвращалась в нее, бродя по одному и тому же кругу. Василиса.
   Прежде первая красавица на деревне, а ныне живое олицетворение горя, она искала теперь только одного, смерти. Деревенские со страданием смотрели на несчастную, пытались подкормить, успокоить, но это было бесполезно: завидев подходящего к ней человека, она начинала громко кричать и рыдать, колотясь в страшных конвульсиях отчаяния. Как же так произошло?! Беда.
  
   26.
  
   Антоновцы тем временем действовали уже продуманно, чётко и слаженно. Настоящая армия, где каждому отведена определенная роль, где царит жесткая дисциплина и дружеский дух. Были здесь и свои осведомители, которые собирали необходимую повстанцам информацию со всех уголков необъятной России. Одного из таких удалых пареньков Александр Авдеев попросил пробраться в Покровку, дабы узнать о последних событиях. Теперь он вернулся, озадаченный, серьезный.
   - Ну, что там, Григорий, расскажи? - накинулись на юношу и Александр и братья Снеговы, Михей и Андрей. У каждого болела душа по родной земле, по родным и любимым людям.
   Григорий, долговязый синеглазый паренек лет семнадцати, замешкался, не зная, с чего начать.
   - Ну, не томи, говори. Неужто так всё плохо? Говори. Лучше знать правду, чем успокаивать себя сладкой ложью.
   - Братцы. Крепитесь. Плохи там дела. Совсем плохи. У тебя, Александр, мама померла, видать довели ее. Сына сестра в город увезла. У тебя, Михей, родители тоже померли. С голода, похоже... А ты, Андрей, спрашивал за невесту...
   - Убили? - с ужасом прошептал Андрей, чувствуя, как обрывается сердце и уходит сознание от сильнейшего нервного напряжения.
   - Хуже... Сумасшедшая она теперь...
   Андрей понял всё. Он сжал кулаки, побледнел и поклялся:
   - Найду и убью этих сволочей. Нет им пощады!
   В этот же день Андрей попросил у первого помощника Антонова, Петра Михайловича Токмакова, небольшой отряд. Андрей уже был не последним человеком в армии, он не раз участвовал в сражениях с красногвардейцами, показав преданность делу и храбрость, так что просьба Андрея была удовлетворена тотчас же, как он поведал о своем горе Токмакову.
   - Конечно, брат, бери людей. Такое оставлять нельзя. Да и в соседней губернии пора действовать. Быть может, найдешь еще людей надежных, так даю "добро". Удачи!
   С такими словами Андрей, вместе с братом Михеем и Александром Авдеевым, собрав дружину, вышли по направлению к Покровке.
  
   28.
  
   Ночь. Темная, безлунная ночь проходила, как и обычно в беспутных разгулах новых местных царьков. У пылающего костра дико плясала Дора, выкрикивая самые отборные ругательства в адрес всего и всех, в кого упирался ее всегда выпученный глупый взгляд. В стельку пьяные, обрюзгшие от недобрых страстей, мужики гоготали, наблюдая это буйство эмоций.
   Никанор, было хотевший поддержать всеобщее "веселье", был вынужден выйти из строя. Обессиленный, он сел у окна, налил себе полный граненный стакан мутного самогона и выпил не закусывая, потянувшись за вторым, так он по привычке пытался залить свой всё более нарастающий страх. Страх смерти. Боль уже не отступала почти ни на минуту, заставляя его медленно сходить с ума в ожидании грядущего.
   Городской врач, к которому Никанор ездил на прошлой неделе, сказал, что, скорее всего это какая-то непонятная форма цирроза печени от пьянства, но возможно тут есть и еще что-то, в общем, надеяться не на что, это приговор. Несколько дней после этого председатель ходил, как громом пораженный. Он всё никак не мог понять: за что?..
   Никанор ежедневно проходил мимо обезумевшей Василиски, даже не замечая ее, он попирал ногами могилы Клавдии Петровны и других людей, сгинувших по его вине за эти месяцы. Он сплевывал в сторону разграбленного, раскуроченного храма и вопрошал: за что мне это? Этот человек с окаменевшим сердцем и вправду не понимал, он не видел в своих поступках изъяна. И, вместо того, чтобы хоть что-то понять, осознать, председатель написал донос на Виктора, мужа Авдотьи, и вскоре его забрали, увезя на Соловки, то есть на верную гибель. После этого ему стало еще хуже.
   Часы пробили полночь. Гулянка была в самом разгаре, поэтому, когда дверь резко распахнулась, никто и глазом не моргнул, мало ли кого еще принесло, подумали они. В дом первым ступил законный хозяин, Александр Авдеев. Как когда-то, первый раз выступая против бесчинства непрошенных гостей, он с болью отметил, что его любимый дом, в котором прошлое всё его детство уже превращено в рассадник заразы и порока. Его дом!..
   Следом, одновременно шагнули братья Снеговы. Лицо Андрея было мертвенно бледно. Закусив губы, он жаждал мести. Позади стоял не один десяток крепких парней, вооруженных до зубов.
   - Что веселитесь? - заглушив гогот пьяных и гармошку, на которой наяривал Степан алкаш, взявший на себя роль культмассового сектора, прогремел Авдеев.
   Кто-то, упившись до потери пульса, медленно скатился под стол. Кто-то бросил в вошедших стаканы, расплескав по пути полета самогон. И только Никанор, как всегда самый трезвый, застыл на месте. Его шакалье чутье подсказывало, что в этот раз пришла проблема. Он медленно развернулся и облачился в маску учтивости.
   - Присаживайтесь, ребятки. Выпивайте, закусывайте. Мы же теперь товарищи?..
   - Червь человеку не товарищ, сказал Александр и выпустил в Никанора весь карабин.
   То же сделали и остальные. Через минуту всё было кончено. Стихла музыка. Стих гогот. И только хрипящий Никанор бился в предсмертной агонии. Ад уже ждал его душу....
  
   29.
  
   Андрей первым выбежал из дома. Прохладный апрельский ветер освежил его, выгнав из души накипающую ненависть и злость на весь мир. Одна только боль не поддавалась, она плотно пустила корни в сердце молодого мужчины. Он хотел найти Василису, найти, спасти, обогреть, защитить, пусть и так поздно. И в то же время, он боялся этой встречи.
   Вдали, по направлению к озеру мелькнула тоненькая тень. Что-то подсказало Андрею, что это могла быть она. Только зачем на озеро? Неужто топиться?
   Андрей поспешил, чтобы успеть. Ускользающую тень и Андрея разделяло несколько сот метров, полоса колючего терновника и небольшой овраг. Все эти препятствия мужчина минул за минуту.
   Он подоспел, как раз вовремя. Над гладью озерной выступали только худенькие плечики.
   - Василиса! - что есть сил, крикнул Андрей и бросился в воду, но она уже нырнула, не услышав его призыва.
   Андрей нырнул вслед, но девушки уже на том месте не оказалось. Сильное течение уносило хрупкую надежду спасти утопленницу. Парень стал искать, яростно, остервенело, сам находясь в полубезумном состоянии от горя и страха, он вновь и вновь погружался в воду, но никак не мог найти несчастную.
   - О, Господи, прошу, молю, помоги мне, помоги мне, ПОМОГИ МНЕ! - прорычал, прокричал Андрей, бросившись в глубину опять. Он решил, что если не найдет Василису, то и сам уйдет вслед за ней, без этой девушки жизнь ему была не нужна. Но произошло чудо: совершенно неожиданно он нашел ее, когда уже и не чаял. Рванув Василиску из глубины озера вверх, с невероятной силой, на последнем дыхании, чувствуя, как уже мутится рассудок, он мощными рывками погреб к берегу, причитая:
   - Василисочка, держись! Только не умирай, прошу тебя. Только не умирай!
   Ну, вот и берег. Сердце Андрея хаотично металось, выскакивая из груди, никогда в жизни он так не боялся, он вообще никогда не знал, что такое страх, проходя под пулями врага, идя на верную смерть, но теперь, в тиши этой злой ночи он понимал, что не выдержит, если уйдет она. Вытащив девушку на берег, парень предпринимал все попытки приведения в чувство, но все они были тщетными. Казалось, что земля уходит из под ног, всё вокруг стало багряно красным, с желтыми крупными пятнами. Нарастающий шум в ушах говорил о том, что наступила пограничная черта боли и ужаса, пограничная черта, за которой уже конец.
   - Милая, любимая, родная прости, прости меня, что не уберег! Ты только очнись, пожалуйста, и я никогда, слышишь никогда тебя не оставлю ни на минуту, ни на секунду, будем вместе всегда, как бы ни было трудно, что бы ни случилось! Пожалуйста, отзовись. Боже, что же мне делать?! Василисочка ведь я так люблю тебя!
   Андрей то шептал, то вновь кричал, уже не разбирая ни своих слов, ни окружающей действительности, он упал на колени и заплакал, как ребенок, осыпая поцелуями свою возлюбленную.
   - Андрей... - слабо, еле слышно произнесла Василиса, - ты вернулся! Как же мне было плохо, Андрей... Бабушка умерла...
   Парня, как будто ударило молнией, он уже не надеялся услышать этот такой родной, любимый голос, за который готов был жизнь свою отдать.
   - Забудь, милая, всё, весь этот ужас позади. Теперь всё будет хорошо, мы уедем отсюда....
   Оба молча смотрели друг на друга и плакали: Василиса от пережитого стресса, Андрей - от горя и счастья одновременно. Всевышний вернул жизнь, любовь, дарованная Свыше, возвратила разум бедной девушке. А иначе просто не могло быть.
  
   30.
  
   Франция 1919 год
  
   Который день Мишель ходила сама не своя. Испарилась, как восковая свеча былая жизнерадостность и улыбчивость, девушка стала задумчивой, меланхоличной. Теперь излюбленным ее занятием было сидение у окна и смотрение вдаль. Как так произошло, что чужой человек ворвался в ее жизнь буйным ветром и унес всё, что держало на Земле, а теперь что? Теперь как? Мишель не тешила себя иллюзиями по поводу того, что Филипп вернется, сердце подсказывало, что здесь кроется что-то не то, но что именно девушка, конечно же, не могла понять, не могла знать. Она просто догорала час за часом, минута за минутой. Первая любовь оказалась жестокой.
  
   В комнату вошел Жан Поль. Будучи человеком мудрым и тактичным, он не стал сыпать соль на свежую рану, а старался отвлечь дочку от грустных мыслей, он - единственный человек, который мог понять ее, которому переживания Мишель были не безразличны. И сейчас он тоже очень переживал, думал, что пришло счастье, а вышло совсем наоборот.
   - Дочка, сходи, пожалуйста, к профессору Шору, он обещал дать некоторые книги, которые мне очень нужны, а то сегодня что-то не здоровится что-то.
   - Конечно, папа, - ровно, пугающе спокойно ответила Мишель, стараясь выдавить из себя подобие улыбки.
   Через минуту девушка уже шагала по знакомому адресу. Профессор Шор был другом семьи, с ним Жан Поль был знаком практически с детства, они вместе прошли огонь, воду и даже, медный трубы. Они были, как братья, даже внешне похожи.
   Сама того не заметив, Мишель дошла до высокой резной калитки. Сколько лет прошло, когда она последний раз гуляла в этом саду, еще смешной девчонкой, а здесь так ничего и не изменилось: также цвели под окном пионы, также обвивал стену раскидистый зеленый плющ.
   Девушка вошла без стука, дверь во двор здесь всегда была открыта. Поднявшись по широким ступенькам на крыльцо, она постучала три раза, это был сигнал "своих", чтобы прислуга могла лишний раз не переспрашивать: "Кто там". Дверь в ту же секунду открыла Марта, старая экономка, которую Мишель так любила. Доброе, морщинистое, улыбчивое лицо стало еще приветливей, при виде гостьи.
   - Мадмуазель! Какая радость! Господин Шор, господин Шор, вы только посмотрите, кто к нам пришел!
   Марта провела Мишель в зал, в котором сидели профессор Шор со старшим сыном, Люком, недавно приехавшим из Италии, в которой он проходил очередную стажировку. Профессор радостно замахал руками, приглашая девушку в дом, а Люк, замер, не в силах сказать ни слова. Последний раз они виделись пять лет назад, и тогда крепко поссорились из-за какого-то пустяка, который теперь не имел никакого значения, а тогда по этой причине Люк и решил уехать подальше от Франции, подальше от дома, подальше от Мишель. Но теперь, при виде ее, былые чувства проснулись, причем в гораздо больших масштабах.
   - Здравствуй, красавица наша, - справившись со своими эмоциями, сипло произнес Люк, пламенный взгляд красивых серых глаз прожигал девушку, но она как будто и не заметила этого, а ведь прежде тоже переживала по поводу их разлуки.
   - Здравствуй, Люк, - вежливо ответила она и присела на край мягкого дивана, обитого бархатистой тканью. - Профессор Шон, отец говорил, вы хотели передать ему какие-то книги...
   - Конечно, конечно, дочка, сейчас принесу. А что он сам не зашел?
   - Да, чувствует себя неважно...
   - Как жаль. Но ничего, он у нас крепкий, сильный, уверен, уже к вечеру, будет как огурчик. Вот, дорогая, книги, я их упаковал, чтобы нести было легче. А... впрочем, зачем тебе тяжести носить... Люк, а ну пойди сюда, поэксплуатирую я тебя в качестве носильщика, помоги девушке.
   Люк кротко улыбнулся:
   - Быть носильщиком такой принцессы - высшая степень счастья.
   Парень стремительным жестом отбросил со лба прядь густых черных, как смоль волос, и поспешил взять книги.
   - Да я бы и сама...
   - Никаких сама, - в один голос продекларировали отец и сын.
   Когда за молодежью захлопнулась дверь, профессор стрелой подскочил к окну, и, стараясь казаться незаметным уходящим, шепотом сказал экономке:
   - Марта, ну ты посмотри, они же идеальная пара! Оба такие упрямые гордецы, и обоих я так люблю!
  
   31.
  
   Первую часть пути Мишель и Люк шли в неловком молчании. В душе Люка гремели бури страстей, на языке вертелось великое множество тем для разговора, ведь они не виделись так давно, но, попытавшись спросить раз другой о новостях, молодой человек получал лишь обрывочный, сухой и какой-то неживой ответ, после чего он отбросил попытки наладить общение и попросту замолчал, с грустью отметив про себя, что подруга его детства и юности стала еще прекрасней и загадочней. Мишель думала о своем, и навязанный спутник, пусть и бывший лучший друг, ей был сейчас совсем не нужен. Ей не хотелось разговаривать, не хотелось вообще видеть кого-то, она старалась по максимуму ускорить шаг, чтобы дойти до дома побыстрей.
   - Мишель, а помнишь, как мы чудачили в доме старика Жульена? Ты знаешь, я его недавно видел, выглядит хорошо, такой же энергичный, жизнерадостный, нас помнит, о тебе спрашивал...
   - Правда? - оживилась Мишель, Жульен был самым добрым, милым, хорошим человеком, каких только знала она, троюродный брат профессора Шона, живущий в далекой французской провинции, он постоянно устраивал незабываемые празднества для детей, наряжаясь то в Санта Клауса, то в других сказочных персонажей. Где был Жульен, там была радость, с ним у Мишель связаны только самые светлые воспоминания детства.
   - Я так рада, что с ним всё хорошо, и ты молодец, что навещаешь его.
   - Да как же можно забывать такого человека. Он недавно помог церковь построить новую, и это дало ему новый заряд энергии и сил. Ты бы видела его, смеется, как ребенок, он всем молодым еще фору даст. Бегать по утрам начал.
   - Да ты что?! Какая хорошая новость. Прямо и на душе светлее стало, а то, что-то последнее время на ней одни лишь грозовые тучи, даже сама не пойму почему...
   - Да я заметил, только тревожить тебя не хотел. Но ты знаешь, жизнь она такая, то черные в ней полосы, то светлые... Но хочу, чтобы ты знала, что на Земле есть человек, которому ты всегда можешь рассказать и боль свою, и радость... Я никогда тебя не обижу и в обиду не дам, и я всегда буду рядом. Но я не навязываю тебе свое общение, это так, просто чтобы знала...
  
   - Спасибо тебе, Люк, - уже более искреннее ответила Мишель, открывая калитку своего дома.
   Перенимая книги из рук Люка, она отметила, что действительно, только с этим человеком ей бесконечно легко и весело, и он никогда не предаст, не то что, некоторые....
  
   32.
  
   Россия, 1919 год.
  
   В камере, в которой томился отец Иоанн, уже несколько недель было тихо и спокойно. Арестанты, ставшие невольными свидетелями воскрешения человека, о многом задумались, во всяком случае, старались задуматься. Они теперь другими глазами смотрели на этого, такого странного человека в черной рясе. Прежде они никогда не видели таких из его чина, потому и не было в них веры. Да и откуда ж ей было взяться, когда церковнослужители сами марали всё и вся, перевернув слова Христа в своих подлых целях, полностью игнорируя духовность, упиваясь материальными благами. По их вине и происходило то страшное бедствие, которое длилось восемьдесят лет, да и после оставило несмываемый налет на душах русских людей.
   Если бы не было таких серьезных ошибок, допущенных церковнослужителями за все века, то простые люди смели бы ураганом шакалов марксистов, призывающих грабить церкви, сквернить и рушить их. Если бы простые люди понимали разницу между Христом и фарисеями! Они бы никогда не поддались атеистическому угару, если бы они знали, как тяжело Ему самому видеть то, во что превратили Его Церковь. Если бы! Но люди, в большинстве своем, не задумывались над такими глубокими вопросами, да и стадный инстинкт сработал "я как все... чтобы не посмотрели косо...". Вот от этого и все беды на Руси!
   - Отец, - в который раз за последние дни в один голос, вкрадчиво начали арестанты, - а расскажи нам о своем... Так ты чудно говоришь, как-то не по-нашенски даже, что и на душе вроде легче становится, а то раньше совсем тошно было. Действительно, думали, что пырнем кого и отпустит, ан нет, еще хуже. А кто бы сказал это!
   Впервые и уголовники, и бытовики, и политические стали собираться по одну сторону баррикад. Ненависть уходила, уступала место чему-то новому, прежде неведомому. Люди пока еще не принимали всей душой то, что говорил им Иоанн, но они начинали вслушиваться. А всё потому, что Иоанн никогда не говорил в той льстивой, лицемерной и напыщенной манере, которой другие церковнослужители отпугнули от себя людей, он же говорил, как отец родной, просто и скромно, рассказывая простые истории из своей жизни, жизни своих родных и знакомых.
   И, слушая, эти незамысловатые, но содержащие в себе глубокую суть рассказы, арестанты начинали оттаивать сердцем. Не знали они, что и за железной дверью, порой украдкой эти разговоры подслушивал охранник, но, если сначала он собирался доложить о "пропаганде" начальству, то теперь отмел эту мысль, силясь вникнуть в смысл произносимого батюшкой и с сокрушением мотая головой, вспоминая то, что ему вдалбливали все эти годы на политучениях.
   - Ну, так слушайте, хочу поведать вам одну простую историю. Жил был на свете очень хороший Человек. Никогда он не проходил мимо людской боли, никогда никому не причинял зла, он отдавал последний кусок хлеба голодавшему, последнюю рубаху замерзавшему. Так шли годы. Однажды этому Человеку пришлось на время покинуть свой дом, так как неотложные дела вынуждали его уехать далеко. Он любил свой небольшой, но уютный домик и переживал, как бы злодеи не растащили его по кирпичикам. К сожалению, получилось так, как он и думал: спустя небольшое время после его отъезда, в избу проникли воры, которые стали там пьянствовать и дебоширить, они то и дело швыряли из окон под ноги случайных прохожих стулья и кресла, пустые бутылки, круша все и вся. Люди стали возмущаться: "Какой же плохой хозяин у этого дома! Вы только посмотрите на это! А мы то думали, что хороший человек..."
   - Да, причем тут хозяин! Воры же виноваты, а хозяин, несчастный, далеко, а то бы дал им пинка! - не выдержав от возмущения, сорвался один из арестантов.
   - Правильно говоришь. Воры виноваты, только вот люди почему-то этого не понимают... А теперь смотрите: Хозяин дома - это Бог, дом Его поруганный - Церковь, воры - те лжеслужители, которые своим поведением позорят Дом Божий и те вандалы, которые теперь втаптывают его в грязь. Дорогие мои! Никогда не судите по дому по ворам, проникшим в него, никогда не судите о Боге по лжецам и лицемерам, прикрывающимся Его именем!
   На долгое время в камере наступила задумчивая тишина.
  
   33.
  
   Бело-красно-зеленая война в самом разгаре. Собрав силы, многочисленные части белых пытаются свергнуть коммунистический строй. В эту бойню, но со своей позиции, руководствуясь собственными идеями и целями, вступают повстанцы, которых с каждым месяцем становится все больше: люди, видя полный беспредел, царящий вокруг, понимали, что, если сидеть, сложа руки, будет еще страшней, а так лучше погибнуть в бою, нежели сгинуть от издевательств чекистов.
   В этот момент, когда страну раздирали шальные страсти, ее, разрозненную, согнутую, все чаще стали атаковать и иностранные интервенты, которые решили, что, либо сейчас, либо никогда. Европа и Америка изо всех сил старались не упустить свой шанс: выступая под видом защитников сверженного строя, интервенты, на самом деле просто добивали некогда великую Державу, которая вызывала у них столько страхов и сомнений. Теперь страхов не было, теперь бояться было не кого...
   Белые доверились чужакам, им некуда было деваться, они понимали, что в собственной стране им теперь смерть, а загнанный на флажки волк кидается уже хоть куда, лишь бы спастись от опаляющего огня. Но этот союз быстро распался после того, как французы и англичане напрямую заявили белым, что дальнейшая помощь будет предоставлена только в том случае, если Россия выполнит ряд условий. Под условиями подразумевался полный крах России и торжество Запада. Как бы ни было худо белым, они все же были патриотами в своей душе и, разумеется, отказались от такого предложения. В ответ на это, европейцы передали генералов прямо в руки красным. Высшая степень подлости человеческой: не получив желаемого, европейцы решили бросить людей в адский котел, хотя могли просто молча уйти по-английски...
   В кремле день за днем проводятся долгие заседания. Главной темой является борьба с белыми и зелеными, которые становятся все большей угрозой не устоявшемуся, не окрепшему строю. Советы ожесточены до предела, они и прежде не церемонились с народом, но теперь и вовсе бросились во все тяжкие, решив применять исключительно метод повсеместного террора, дабы, видя чудовищные картины расправы над повстанцами, другим неповадно было...
   Но под этот удар тяжелой артиллерии варварских методов попадали и простые, тихие, мирные люди, которые по каким-то причинам стали неугодными властям. По новому указу, врагом народа становился тот, кто не выдавал красногвардейцам своего отца или мать, если он или она занимались "антисоветской агитацией", что, в принципе было довольно широким понятием, или, даже, если эти люди просто, хотя бы раз подали кружку воды умирающему беляку, либо партизану. За хранение винтовки, даже простой, охотничьей - расстрел. За общение с врагами народа - расстрел. За чисто человеческое сострадание и помощь врагам народа - расстрел. Как правило, расстрелом чекисты не удовлетворялись, прежде они массово, прилюдно истязали этих несчастных, и тогда тратить пули было уже не нужно, люди умирали от болевого шока.
   Разрывалась на части страна, разрывались семейные узы. И к большому горю, далеко не все понимали, что к чему. Проводилась настолько мощная прочистка мозгов, сильнейшая пропаганда, что люди, не отличавшиеся сильным духом, принимали услышанное за чистую монету, и вот уже, придя домой, косились на своих родственников и, тем более, на друзей. Все больше появляется Павликов Морозовых, которые теперь стали героями нового времени... Бабушка тихо перекрестилась в углу, прошептав "Отче наш", внучка-комсомолка уже шла в органы, докладывая об "инциденте", ведь она - сознательный гражданин, а сознательный гражданин дела партии ставит выше собственной семьи.
   Муж случайно обронил ругательство в адрес накаленной атмосферы в стране, супруга, давно уставшая от него, обиженная за годы совместной жизни, подхватила эти слова и понесла в ЧК. На следующий день муж уже гнил в подвалах бесчисленных советских тюрем. Ребенок в школе по наивности своей рассказал, что скоро Рождество и они всей семьей обязательно будут праздновать этот великий праздник. Учительница - сознательный гражданин, уже пишет рапорт на родителей ребенка, подчеркивая, что те ведут контрпропаганду в своем доме, учат ребенка антисоветским воззрениям, а значит они - враги народа. Вскоре родители оказываются в тюрьме, а ребенок - в холодном приюте, где никто никому не нужен, где смертность 68%. Всё это звучит, как бред, но этот бред был в реальности. До сих пор в сознании русского человека до конца не искоренен корень зла и страха, который был посажен в эти годы...
   СМИ становятся главным оружием новой власти. На страницах коммунистических изданий проводится ярый призыв к борьбе с каждым, кто против советов. Так, газета "Правда" регулярно публикует заметки такого содержания:
   "...настал час, когда мы должны уничтожить буржуазию, если мы не хотим, чтобы буржуазия уничтожила нас. Наши города должны быть беспощадно очищены от буржуазной гнили. Все эти господа будут поставлены на учёт и те из них, кто представляет опасность для революционного класса, уничтожены. Гимном рабочего класса отныне будет песнь ненависти и мести!" Под словом "буржуазия" уже давно понимается не только дворянство, но и беднейшая интеллигенция, разумеется, всё священство, и те рабочие, крестьяне, которые хотели жить по правде, а не по указке с верхов.
   На пьедестал славы и почета возводятся прежде непризнанные поэты и художники, которые безмерно, до позорного угождают новой власти, причем возвышаются отнюдь не самые лучше, тогда как действительно великие таланты, мыслящие личности, брошены в тюрьмы. Посажен Короленко, посажены сотни тысяч писателей, музыкантов, ученых, профессора, учителя. 80% интеллигенции, цвет нации уничтожен. Остаются лишь те, которые готовы прогибаться под строй и делать всё, беспрекословно, подобострастно, что укажет ленинская директива.
   Иногда, оставшиеся пока на свободе интеллигенты, еще пользующиеся высоким положением, пытаются заступиться за своих товарищей по сфере деятельности. Так, еще в начале своего пути, Максим Горький не раз писал Ленину за Короленко, но в ответ лишь получал следующие гневные строки: "это - жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками", "Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость!..", "Не тратьте себя на хныканье сгнивших интеллигентов...". В этом же письме Ленин отчитывает Горького:
   ""Интеллектуальные силы" народа смешивать с "силами" буржуазных интеллигентов неправильно. За образец возьму Короленко... На деле это не мозг, а г...". Ваш Ленин (15 сентября 1919 г.). (А на деле этим самым словом г... был сам ленин и его отщепенцы прихлебатели..!)
   Пройдут годы, и тот же Максим Горький, который поначалу пытался заступаться, пытался бороться, научится прогибаться под строй, о чем мы расскажем позже.
   За простое стихотворение, написанное Таней Ходкевич, где фигурируют такие строчки: "молиться можешь ты свободно, но так..., чтоб слышал Бог один" она получила десять лет. И не она одна. Скольких похоронили в этих мрачных тюремных застенках... Но Россия - страна большая, народа много, что ж и не поуменьшить ее на треть так...
   В 1919-1920 годы Ленин регулярно вызывает к себе профессоров, Казакова и других, которые занимаются тайными лабораториями. Дела идут успешно, вождь пролетариата доволен. Он грезит мировой революцией, для чего уже засылает своих людей по всему свету.
   Быстро идут дни, недели, месяцы. Секундная стрелка часов жизни повернута подлецами против правды и человечности, и всё туже затягивается петля на шее русского народа. Гремит война. Гражданская, братоубийственная.
  
   34.
  
   Несмотря на то, что недавно было выпущено жесточайшее постановление, касающееся всех антисоветских движений, грозящее немедленной расправой за любые выступления против власти, Александр Антонов не успокаивается. Его армия набрала мощи и уверенно продвигается шаг за шагом, сметая ураганом красные препятствия со своего пути. Армия день за днем принимает новобранцев, которые дерутся яростно, остервенело, мстя за нанесенные обиды, за многочисленные унижения.
   Но, к сожалению, уследить за большим скоплением людей не просто: в толпе, как правило, встречаются, как герои, так и подонки, разные люди живут на Земле. Так и здесь, в партизанские отряды подчас шли не только обиженные и любители справедливости, но и те, кто просто хотел получить оружие и творить свои дела, иногда и красные забрасывали в отряды своих "наседок", дабы разваливать моральный дух солдат.
   Конечно же, любые эксцессы, произведенные под флагом антоновщины, лидеры восстания выявляли сразу и пресекали самостоятельно, беспощадно. Они самолично выпускали весь карабин в предателей, в тех, кто позорил имя повстанческой армии. Только благодаря суровой дисциплине, преступления происходило редко.
   Восстания охватывали деревню за деревней, село за селом, перекидываясь на города. На это коммунисты отвечали выжиганием восставших деревень, сел и городов. Битва шла зверская, не на жизнь, на смерть. Во всем были сильны люди Антонова, одна лишь была у них слабость, Ахиллесова пята - это их близкие. Красные придумали такой маневр: чтобы выманить партизан из лесов, они строили в населенных пунктах концлагеря и заключали в них жен, матерей и детей вояк.
   Издеваясь над заключенными, предавая это огласке, они знали, что любящие отцы и мужья недолго выдержат такую изощренную духовную пытку. Ведь можно выдержать собственную боль, молчать, когда истязают тебя, но как сидеть в засаде, когда слышишь душераздирающий крик беременной жены, избиваемой сапогами чекиста или хрип умирающего ребенка, облитого ледяной водой и выставленного на двадцатиградусный мороз?!
   И такое было, и хуже было.
   Вот, что говорит по этому поводу Дзержинский: "самая действенная мера - взятие заложников среди буржуазии ... арест и заключение всех заложников и подозрительных в концентрационных лагерях... Пусть рабочий класс раздавит массовым террором гидру контрреволюции! Пусть враги рабочего класса знают, что каждый задержанный с оружием в руках будет расстрелян на месте, что каждый, кто осмелится на малейшую пропаганду против советской власти, будет немедленно арестован и заключён в концентрационный лагерь.
   Ленин согласился с этим полностью, он более всего ратовал за взятие заложников.
   Но вскоре и эти меры советы считают мягкими и думают, как бы еще подкрутить гайку. Так, народный комиссар внутренних дел Г. И. Петровский говорит следующее: "поскольку расстрелы происходят недостаточно массово и, несмотря на массовые расстрелы десятками тысяч наших товарищей, всё ещё не введён массовый террор против эсеров, белогвардейцев и буржуазии". Вскоре после этого публикуется я в Еженедельнике ВЧК указание:
  
   "Расхлябанности и миндальничанью должен быть немедленно положен конец. Все известные правые эсеры должны быть немедленно арестованы. Из буржуазии и офицерства должно быть взято значительное количество заложников. При малейших попытках сопротивления должен применяться массовый расстрел. Местные губисполкомы должны проявить в этом направлении особую инициативу.
   Отделы милиции и чрезвычайные комиссии должны принять все меры к выяснению и аресту всех подозреваемых с безусловным расстрелом всех замешанных в контрреволюционной и белогвардейской работе. О всяких нерешительных в этом направлении действиях тех или иных органов местных советов Завуправы исполкомов обязаны немедленно донести народному комиссариату Внутренних Дел. Тыл наших армий должен быть, наконец, окончательно очищен от всякой белогвардейщины и всех подлых заговорщиков против власти рабочего класса и беднейшего крестьянства. Ни малейших колебаний, ни малейшей нерешительности в применении массового террора!"
  
   В рядах Антонова проходят акции сдачи. Это наносит серьезную брешь в том фундаменте, который Александр Степанович выстраивал так долго, на свой страх и риск. Но все же, многие остаются, и это дает надежду, что, быть может, дело будет увенчано успехом. Назад пути уже не было.
   Лидер зеленых проявляет максимум сноровки и мастерства конспиратора, он неуловим, неуязвим, как и прежде, когда находился в революционном подполье, все это приводит в неистовое бешенство красных. За голову Антонова объявлено крупное вознаграждение.
   Однажды, на исходе 1919 года некий сознательный гражданин доложил советам, что видел Антонова с братом, Дмитрием, и другом, Токмаковым, в деревне Иноковка. Стоит сказать, что приметы Антонова и его ближайших соратников были повсеместно распространены, но он были настолько примерны, что зачастую под стражу брали совершенно других людей. Бедные, бедные люди, они не знали, за что с них выбивают показания, они так ничего и не сказали бесновавшимся чекистам. Но в этот раз ЧК чуяло, это он. В деревню тут же был направлен отряд захвата.
  
   35.
  
   В небольшом деревянном доме, за чашкой дымящегося кипятка сидели трое соратников. Они, молча, обдумывали свое положение и дальнейшую тактику действий. Друзья частенько выбирались в разные населенные пункты, которые уже давно стали местом негласной дислокации. Эта изба - была одной из конспиративных квартир, предоставленных воюющими в партизанском отряде людьми. Скоро должны были подойти остальные и всем вместе нужно принять важное решение. Ситуация усугублялась постановлением о взятиях в заложники, это ослабляло моральный дух армии. Необходимо выработать мудрую, продуманную тактику. Только вот, как?
   Внезапно Антонов поежился.
   - Сердцу неспокойно что-то стало, а оно меня никогда еще не подводило. Враг близко, чувствую.
   - Какой враг, Шур, - махнул рукой Петр Токмаков, - мы же не успели следов здесь оставить, да и не видел нас никто....
   - Да, а дед хромой, который так покосился на нас, ты забыл? - с сомнением протянул Дмитрий.
   - Ребята, будьте готовы ко всему, это я вам так говорю, чтобы вы были наготове. Ангел Хранитель у меня видимо сильный, не дает пропасть, предостерегает. Но, продолжим. У кого есть какие разумные идеи по дальнейшим действиям нашей армии?
   Разговор прервал тихий шорох за окном.
   - Это не наши... - с горечью бросил Александр, и метнулся к двери.
   Действительно, дом окружала целая рота красноармейцев и местных коммунистов. Они были уверены в своей правоте и ненавидели повстанцев всей душой..... хотя как сказать душой.... само существование души они отвергали. Значит, верней сказать, ненавидели их всем разумом.
   - Антоновы, Токмаков, выходите, вы окружены. Ваша песенка спета! - победоносно продекларировал один из коммунистов, по имени Григорий.
   Ответа не последовало.
   - Выходите, собаки вы не стрелянные! - еще громче прокричали окружающие и начали подступать к дому, чтобы выломать двери. Григорий, как самый яростный защитник коммунизма, начал вышибать дверь ногами, с разбега. В один из очередных разбегов, он в долю секунды заметил, как дверь приоткрылась и в щель просунулся револьвер. Дальше он среагировать не успел, пуля прошила его насквозь.
   - Гады, сволочи, Гришку порешили! - взревели остальные. Они не стали подходить к убитому, побоявшись, что следующими, принявшими подобную участь, станут они сами, поэтому стали совещаться.
   Несмотря на то, что окружавших было несколько десятков человек, они боялись троих, хоть и не признавались себе в этом, называя свой страх "сознательностью" и "разумным подходом".
   - Аркадий Иванович, - проверещал плюгавого вида мужичок, пытаясь заискивать перед начальником, - а что, если поджечь избу-то? Нам их не одолеть, а так, огонь сделает свое дело. Пора эту нечисть убирать с Земли матушки, а то обнаглели совсем...
   - Отличная мысль, Витька, - пнул его в плечо начальник, - и как я сам до нее не додумался. Эй, ребята, а ну пройдитесь по деревне, пусть дадут горючего и огня. Будем палить сволочей.
   Не прошло и пяти минут, как несколько услужливых парней уже несли коммунистам канистру с керосином. Аркадий подхватил ее, быстренько облил избу по всему периметру и поджег. Огонь синим пламенем взвился над поляной, стрекоча, дымя, окутывая все пространство вокруг густым едким облаком. Трое осажденных уже через пару секунд поняли, в чем дело, и в панике заметались по дому: умирать так глупо, будучи сожженными, им совсем не хотелось. Как же так! Без боя? В расцвете лет?.. А красноармейцы тем временем ликовали: даже, если "враги народа" и не выйдут, чтобы сдаться, их более не придется ловить по всей стране. Кто-то уже представлял, как ему вешают на грудь орден Ленина, другие надеялись на повышенный паек или другие льготы, они с наслаждением взирали на пламя, которое охватило уже большую часть дома.
   Начала трещать старенькая крыша, грозя шумно обвалиться. Уже рухнула красивая резная арка, ведущая на крыльцо.
   Потихоньку собирались деревенские, одни с ужасом, понимая, что горят живые люди, а кто-то смотрел на происходящее, как на шоу, ведь никаких крупных событий в деревне не было уже давно, а посплетничать ой как хотелось.....
   Прошло пять минут. Женщины причитали, дети хныкали, в сторонке стояли большевики, победоносно подняв головы, они сейчас были уверенны на сто процентов, что выполнили задание. Наконец-то! Люди, занятые своими мыслями, не сразу заметили, как распахнулись три окна, в которые сразу же мощным потоком ворвался огонь. Из окон в сторону большевиков полетело что-то.... и оглушительно взорвалось. "Бомбы", - только и промелькнуло в головах большевиков, как они посыпались в их направлении бесконечным градом. В толпе началась суматоха, крики, деревенские мигом разбежались, затаившись за соседним плетнем, досмотреть "зрелище" им все же хотелось до конца. А обезумевшие от неожиданности большевики бросились врассыпную, но, куда бы они ни бежали, в них летели убийственные бомбы.
   Это продолжалось достаточно долго и порой думалось, что не закончится никогда. Столпы дыма, копоти и пыли, поднятые взрывающимися ежесекундно бомбами, превратили воздух в хаотичное, беспорядочное нечто.
   Грохот оглушал, выворачивая наизнанку. Такого захватчики уж точно не ожидали. В итоге, после долгой битвы красные были отогнаны от дома на приличное расстояние, в ту же секунду дверь с безумным воем вылетела вон, и наружу выскочили трое повстанцев. На них горела одежда, волосы также частично были взяты огнем, руки и лицо были сильно обожжены, кожа уже омертвевшая, коричневая, свисала жуткими лохмотьями, но они, казалось, еще не чувствовали всей силы боли, их мысли и чувства были заняты только одним, желанием вырываться из этого проклятого окружения, адского котла.
   Швыряя бомбы без счета, мужчины расчищали себе путь, глаза горели пугающим огоньком, они сейчас были похожи на загнанных в угол зверьков, которые готовы драться до последней капли крови. Вскоре Антоновы и Токмаков скрылись в неизвестном направлении, скорее всего, подавшись вновь в непролазные леса, которые знали, как свои пять пальцев. Шум стих, и, как ни странно, живые большевики (все, за исключением убитого Григория), постепенно поднялись с земли, не веря своим глазам и тому, что они вновь упустили врага N1.
  
   36.
  
   В тюрьме, где томились отец Иоанн и Митька, атмосфера накалялась с каждым днем все больше. Вроде бы и с соседями по камерам они уже нашли общий язык, за исключением того зэка, которого Митька в первые дни хорошенько проучил, мокнув носом в парашу. Вроде бы и стали привыкать к холоду, голоду, тесноте во всем, да сырости. Ко многому привыкает человек, даже к самым кошмарным условиям, одного только не выносит, унижения, жестокости, насилия. Но именно это вновь вернулось сюда, да еще и в большем объеме. Единственного порядочного следователя увезли на Соловки за слишком мягкое ведение дел, этого человека обвинили в пособничестве терроризму и врагам народа, что было очень страшным обвинением, приравниваемым к смертному приговору.
   Семен Никифорович понимал, что ждать милости от власти ему не стоит, но все же, он ни разу не пожалел о том, что не продал свою душу из-за страха, а в таком случае, даже смерть не страшна, так он к Господу уйдет, а, если бы сломался и озверел, то перед ним лежала бы только одна дорога, в ад.
   Совсем недолгим было затишье в этом мрачном, удручающем заведении. Теперь же леденящие кровь крики раздавались, чуть ли не ежесекундно. Арестантов водили на допросы. Назад приволакивали обезображенные, еле дышащие, а иногда уже и не дышащие тела. Вот и этим утром вновь вызвали одного из камеры отца Иоанна, бывшего начальника строительной бригады, Петра. Он чем-то не угодил вышестоящим и теперь был вынужден медленно сходить с ума от побоев и не проходящего страха. Уходя, Петр долго смотрел невидящим взором в стену, будто бы силясь преодолеть эту преграду и оказаться где-нибудь далеко-далеко от всего этого кошмара, подальше от ненавистной охраны, бесчинствующих следователей, от смрада, который постоянно стоит в камере, от которого постоянно раскалывается голова, от всей этой, такой тяжелой и безрадостной теперь жизни. И только зычный голос охранника вывел Петра из ступора. Его увели.
   Спустя три часа Петр уже лежал в углу, ловя воздух окровавленным ртом.
   - Батюшка, - с трудом прошептал он.
   Отец Иоанн пулей подлетел к несчастному, он всеми силами хотел помочь ему, поддержать, но в такие минуты, лучше не мешать, не трогать, это мудрый батюшка понимал очень хорошо. Но теперь Петр сам позвал его.
   - Батюшка, они хотели, чтобы я стукачом стал. Но я не стал. Они меня били, сильно, больно. Заставляли подписать какие-то документы, которые полкамеры, в том числе и вас, подвели бы под виселицу. Я не стал подписывать. Но они не успокоятся. Даже, если я умру, им все равно, они будут выбивать показания из других, и из вас тоже. Так что будьте готовы ко всему. Они пытают. Ломают череп, подвешивают ласточкой. Батюшка, я больше не могу...
   Отец Иоанн еле сдерживал подступавшие к горлу слезы. Как он негодовал на этих палачей, как он метался от горя и незнания, что делать в такой ситуации. Помолчав немного, он также тихо ответил:
   - Я буду молиться за вас. Нет, мы, мы все должны молиться сейчас. Ребята, сломите вашу гордость. Вы видите, что происходит. Только общая молитва, искренняя, пламенная, может победить эту беду, когда об одном просят Господа много людей, такая молитва обретает невероятную силу, это я знаю точно.
   - Эх, батюшка, да как она поможет? - с болью протянул Михалыч, один из самых уважаемых заключенных в камере, уважаемых не из-за воровского чина, а из-за сильного характера.
   - Поможет. Другой надежды у нас больше нет. Когда мы можем что-то сделать сами, мы должны, прося защиты у Всевышнего, самостоятельно прилагать все силы, чтобы выполнить свое дело. Когда мы уже бессильны сделать что-либо, все упование только на Него. Либо нам и вовсе погибнуть поодиночке.
   Не сговаривавшись, люди встали, как один, и стали неумело, но всё же, произносить молитву за Иоанном.
  
   37.
  
   Франция, 1919 год.
  
   Наступили долгожданные выходные, которые Мишель и Люк решили, как и много лет назад провести вместе, в лихих задумках и интересных мероприятиях. Румянец радости стал возвращаться на лицо девушки, грусть уходила, но только появилось что-то новое, необъяснимое: если она смеялась, то слишком громко, если шутила, то слишком бурно, как заигравшийся актер, и лишь изредка она становилась самой собой, какой ее знали и любили окружающие. Вот такой, доброй, милой она была и сегодня. Впервые за долгое время на ее душе было свободно и светло, что не укрылось от глаз внимательного Люка.
   - Ну, Слава Богу, я вижу мою дорогую подругу, а то всё думал, а не ошибся ли я, это ли моя Мишель или, может быть, инопланетянин, похитивший ее и облекшийся в ее образ...
   В ответ Люк получил обворожительную улыбку, отчего затих на мгновение. Это мгновение, как оно было прекрасно, ценно, значимо для него, он более всего боялся спугнуть его, хотел удержать, задержать, сберечь, как самую высшую ценность.
   - Смотри, кафе, помнишь, как именно в этом кафе ты мне впервые сказала, что я тебе нужен?
   - Помню, конечно же, помню. На мне еще был смешной сарафанчик, и ты постоянно посмеивался надо мной, говоря, что маленькая девочка загулялась в мечтах. Помню, вот тебе сейчас, получи, за эти насмешки...
   Неожиданно Мишель подлетела к красивому, городскому фонтану, мимо которого они проходили, набрала горсть воды и швырнула ее в Люка. Случайные прохожие тоже нечаянно получили свою порцию воды, но это не произвело эффекта разорвавшейся бомбы, напротив, на минуту все стали маленькими, шаловливыми детьми. В этой всеобщей суматохе Люк взял Мишель за руку, аккуратно, бережно, нежно и притянув к себе. Сердце бешено заколотилось, готовя выпрыгнуть наружу... причем не только у Люка...
   - Милая, родная, дорогая моя Мишель, оставайся же со мной навсегда. Я никогда не причиню тебе зла, я всегда буду рядом. Я хочу, более всего на свете я хочу, видеть каждый твой шаг, помогать тебе, защищать тебя от всех и от всего. Ты же видишь... нет ничего ты не видишь, если бы видела, не мучила бы меня так... посмотри, Мишель, пожалуйста, взгляни, увидь меня... ведь я так сильно люблю тебя!
   Как странно. Еще пару дней назад Мишель и слышать бы не захотела этих слов, сердце жгло что-то болючее и жестокое, но сейчас... сейчас этого не было, ушло. В груди что-то взлетало и замирало, в ожидании чуда, счастья. И с Люком... было так тепло и хорошо, спокойно, весело...
   - А почему бы и нет, - игриво ушла от ответа Мишель, даже не пытаясь высвободиться из крепких, бережных объятий.
   - Не играй со мной, как кошка с мышкой, пожалуйста, просто скажи, "да" или "нет", чтобы я мог либо надеяться, либо смириться.... хотя, нет, смириться у меня вряд ли получится...
   - Хорошо, - более серьезно, тихо прошептала Мишель, - я согласна.
   Люк медленно поднял глаза к небу в безмолвной молитве. Как же он был счастлив сейчас, он прокричал "Спасибо тебе, судьба, за всё" и закружил свою возлюбленную, как на бешеной карусели. Случайные прохожие залюбовались этой картиной чистой и страстной любви, такой редкой, такой нежной. Засмотрелся на них и еще один человек, внезапно появившийся на площади.
   Застегнутый на все пуговицы, с поднятым воротником легкого плаща, несмотря на то, что на дворе стояла чудная погода сентябрьского бабьего лета, молодой мужчина стоял неподвижно, как каменный истукан. Его взгляд одновременно метал искры ярости и загорался огоньком боли, неведомого прежде отчаяния.
   38.
  
   Россия, 1919 год.
  
   Деревня восставала за деревней, город за городом. Уже вся страна была охвачена негасимым пламенем ярости, ненависти. В ответ на эту реакцию гнева народного, власть отвечала еще большей яростью, еще большей ненавистью. После того, как в Покровке отряд зеленых во главе с Александром Авдеевым сокрушил коммунистов, уничтожив и занимающего ответственную должность Никанора, большевики встрепенулись. Они послали несколько отрядов красноармейцев, дабы проучить за смерть своих, ликвидировав всю деревню за десять коммунистов. На руках у красноармейцев была директива:
   "Расстреливать всех контрреволюционеров. Брать заложников. Строить концентрационные лагеря. Сегодня же ночью Президиуму ВЧК рассмотреть дела контрреволюции и всех явных контрреволюционеров расстрелять. То же сделать районным ЧК. Принять меры, чтобы трупы не попадали в нежелательные руки...".
   Начиналась война, ожесточенная война внутри одного народа, где подчас братья шли по разную сторону баррикад. Но Покровки это не коснулось, здесь, даже если кто и надумал перекинуться к прибывшим разъяренным красным, их бы даже слушать не стали, деревня была проклятой недавно полученной директивой, постановлением на уничтожение. Это предвидели Авдеев и Снеговы, поэтому в предрассветный час, пока черная весть еще не успела дойти до города, начали собирать народ на вече.
   - Люди, друзья, мы с вами всю жизнь в одной деревне прожили, - волнуясь и запинаясь почти на каждом слове, начал Александр, стараясь собрать силу духа и донести до сонных, недовольных ранним подъемом и суетой односельчан свою мысль, - люди, все вы знаете, чем занимались здесь большевики. Я не говорю, что они все плохи и совсем плохи все их идеи, но те, кого мы видели у нас дома - это были не люди, но звери. Что вам говорить, вы ведь всему были свидетелями, и как мать мою до смерти довели, и храм разрушили, и Василису чуть не угробили, чудом девка жива осталась, и много чего еще успели натворить. Вы вон теперь запуганы, как зверьки в клетке, боитесь головы поднять, хлеб весь забрали. Когда такое было? Верно, никогда. Как бы ни был плох былой строй, этот еще хуже. Так получилось, что мы уничтожили и Никанора, и всех его дружков....
   По толпе пронеслась глухая волна неодобрения, ведь все понимали, что теперь будет.
   - Поймите, иначе было никак. Иначе они бы совсем озверели, а вы, что же готовы были ботинки им чистить? Посмотрите вокруг, что сделали с нашей деревней, это - же пепелище, руины, и в душах руины! Они прочистили наши сердца, выбросив из них все, чем мы жили: веру, правду, любовь, силу, умение мыслить самостоятельно. Люди, очнитесь! Уже давно проходят восстания. По всей нашей матушке России. Я предлагаю, пока не поздно, вступить в наши ряды повстанцев. Красные днем приедут, все равно всех убьют. Так лучше погибнуть в бою, чем пасть под ударами, как телки на убой.
   Народ загудел. Кто-то отчаянно жестикулировал, кто-то понуро опустил голову, уже предчувствуя горькую участь, другие пытались прийти к окончательному решению. В итоге, после пятиминутного обсуждения, вперед вышел Арсений Гаврилович Громов, отец маленького Сереги, веселого светловолосого мальчугана, друга Васьки.
   - Мы с вами, Александр. Мы будем биться до конца. Только сначала нужно вывезти детей и стариков из деревни, им тут теперь не место.
   - Да, Арсений Гаврилович, - твердо подтвердил Александр, - у нас есть лошади и телега, берите, они ваши.
   Арсений Гаврилович обернулся к жене, Елене, утиравшей концами платка покрасневшие от слез глаза, вцепившись в Сережку, который тоже был здесь.
   - Лена, надо Сережку к родственникам твоим отправлять, другого выхода нет.
   Елена еще пуще заплакала, но сына отпустила. Молча, отец посадил его на телегу, крепко поцеловав в макушку и перекрестил на прощанье, тоже сделала и мать.
   Примеру Громовых последовали и другие жители деревни, кому было куда увезти своих родных, не способных к бою. Уехала и Авдотья, теперь такая чужая в Покровке, с сыном, Петькой, сильно изменившимся за эти месяцы далеко не в лучшую сторону, мальчишка восхищался Никанором и его соратниками, умевшими так легко ставить даже сильных на колени. Петька в глубине души мечтал вырасти и стать таким же.
  
   38.
  
   Наступало утро. Хмурое, тягостное, ненастное. Сквозь низкие свинцовые тучи с трудом пробивалось неласковое осеннее солнце. То и дело срывался промозглый, пробирающий до костей, дождь. Телега с детьми и стариками, погоняемая дедом Мишей уехала из деревни. По пути дед Миша должен был развести пассажиров по адресам. Серега бережно держал в руке пожелтевший от времени листик с адресом двоюродной сестры Елены Львовны, которая уже, правда, давно не общалась с ней, но через десятые уста, женщина знала, что сестра эта живет хорошо, получила просторную квартирку, вышла замуж, она не должна отказать принять в дом мальчика, не должна. Елена больше всего переживала сейчас не за себя, а за сына. Никогда она еще не отпускала его так далеко, и теперь сердце больно сжималось от того, что жизнь повернулась так страшно.
   Медленно утекали за часом час. Когда солнце поднялось в зенит и немного разогнало серые тучи, у некоторых покровцев появилась хрупкая надежда, что, быть может, буря минует, или, хотя бы встреча с неизбежным будет отложена на более поздний срок. Но они ошиблись. Даже в деревне были свои осведомители, подкупленные, пропитые, забывшие про совесть. Они ловко скрылись после собрания и уже принесли весть в город, в которой сообщалось и за убийство никаноровцев, и за готовящийся мятеж. В половине четвертого дня карательная группа прибыла. С винтовками, со штыками, хорошо обработанная на политучениях, уверенная в том, что идет истреблять истинных врагов мира, врагов человечества, врагов народа. То, что это и был тот самый народ, они как-то не подумали.
   Незваных, но ожидаемых гостей, покровцы встретили, чем могли, вилами, лопатами, граблями и дубинами. Стенка на стенку, без вступительных речей, две волны ринулись друг на друга. Началась кровавая сечь, в которой уже сложно было разобрать, где свой, где чужой. Подчас люди попадали под шальной удар своих же, но такой удар был менее болезнен, чем полученный от врага.
   С крон берез шумно взлетела стая ворон, перепуганная начавшейся бойней, они с громким карканьем пронеслись над дерущимися, сев поодаль, наблюдая за исходом битвы и предвкушая славный ужин.
   По восставшим открыли огонь на поражение. Первым упал Арсений Гаврилович, жена, кинувшаяся к нему на помощь, упала второй, рядом. Следом пали Андрей и Василиса, парень всячески старался укрыть своим телом девушку от поражающих пуль, но это было бесполезно. Одно успокаивало его, когда он понимал, что это конец, только то, что теперь он и Василиса точно никогда не расстанутся и уйдут вместе, рука об руку туда, где нет зла, лжи и насилия, туда, где они будут счастливы в отличие от тех, кто шел сейчас на людей с диким выражением перекошенных лиц и стрелял, стрелял, стрелял. Последним упал Александр, дерущийся, как медведь, даже тогда, когда в него вогнали пять пуль.
   - Всё, кончили их! - ухмыльнувшись и сплюнув в стону погибших, произнес командир взвода. - Можно идти восвояси и пить чай с вареньем. Приказ выполнен.
   Взвод, как группа роботов, развернулся на девяносто градусов и пошел домой.
  
   39.
  
   Не знал маленький Сережка, что некуда было больше возвращаться ему, что убили его мамку с папкой, таких родных и заботливых. Не знал, но в сердце поселилось что-то тягостное, неведомое прежде, какое-то необъяснимое предчувствие беды, которое мальчик всеми силами гнал от себя. К вечеру дед Миша развез всех, последним был Сережка.
   - Ну, что ребетенок, - с грустью подмигнул ему дед Миша, давай твой адресок, будем искать твоих родственничков.
   Вместе они попытались разобрать написанное на листке и еще два или три часа бродили по оживленному, шумному городу, спрашивая у прохожих. Когда зажглись первые звезды, и на мир опустилась темная ночь, Сережа подошел к двери незнакомого ему дома. Дед Миша помахал ему на прощание и уехал, он хотел успеть вернуться до утра, но только куда вернуться.... А Сережа, помедлив немного, робко постучал. Ответа не последовало. Помявшись и подумав о том, что, быть может, и не стоит беспокоить людей, которых он и не видел-то никогда в жизни, Сережа опустился на несколько ступеней вниз, но после, вспомнив наставления матери и отца, все же вернулся к заветной двери и постучал чуть громче. За дверью послышался шум, движение. Через несколько секунд она с пронзительным скрипом открылась. На пороге показался высокий, лысеющий мужчина. Он окинул мальчика пустым взглядом с ног до головы и спросил до неожиданности в грубом тоне:
   - Чего тебе попрошайка? Денег надо? Так нет ничего. Пшел отсюдова.
   - Я не попрошайка! - гордо ответил Сережа, он не привык, чтобы с ним обращались так, как с собакой, он рос в хорошей семье, но, видимо, не все на Земле люди хорошие... - Я не попрошайка. Я родственник ваш. Тетя Шура тут живет?
   Мужчина округлил глаза, такого взрослого и смелого отпора он не ожидал. Потом присвистнув, он позвал жену:
   - Эй, Шур, к тебе тут пришли.
   Вскоре на порог вышла дородная женщина лет сорока. Первое, что бросалось в глаза - это большие, красные руки. Она не один год пропахала на заводе, что так сильно отразилось на руках. Крупное, ничего не выражающее лицо, немного вздернутый, недовольно нахмуренный нос, чуть раскосые голубые глаза. Вот и весь портрет этой женщины, которая должна была на какое-то время заменить Сереге мать, Елену, такую милую, добрую, теплую, хрупкую.
   - Чего тебе? - как и муж спросила Шура.
   - Теть Шур, - уже тише начал мальчик, сомнения всё больше тревожили его душу, - я сын Елены, вашей младшей сестры. Сегодня в деревне начались какие-то беспорядки, меня прислали к вам пожить немного. Можно?
   - Ой, опять эта Ленка, всю жизнь с ней одни проблемы! Что они там еще натворили! И не могут же никак жить по-человечески. Что там у них постреленок?
   - Я не знаю, шумят всё, дерутся...
   - Ну, я ж говорю! Беда прям с этими Громовыми. Ну, ладно проходи, что ж не звери же, найдем угол-то.
   Сережа понуро вошел в чужой дом. Чужой. Это стало ясно сразу.
   - Иди, вымой руки хорошенько, скоро ужинать будем. Иди вон познакомься с сестрой и бабкой. Кстати, жить ты будешь в комнате бабки, она всё равно уже доходит...
   Бабкой Шура называла бабушку мужа, Аграфену Никитичну, которая на старости лет осталась совсем одна, вдова, сломленная болезнями и нищетой. Эта прекрасная женщина с кристально чистой душой надеялась найти приют в доме детей, но она ошиблась. Сейчас, проводя день за днем в запертой, душной комнате, ежесекундно выслушивая проклятья Шуры и своего внука, Семена, который совершенно не имел собственного мнения и делал всё только так, как говорила ему жена, несчастная, оставленная всеми Аграфена Никитична, корила себя за то, что приехала сюда, ведь видела же, что не нужна совсем, но не думала, что люди могут быть настолько жестокими, циничными, безразличными. Не думала.
   Пока Аграфена Никитична была еще в силе, она использовалась, как нянька для дочери Шуры, Светки, довольно взбалмошной девицы лет пятнадцати, которая полностью переняла характер своих родителей. Когда же бабушку свалил первый приступ и приковал к постели, она и вовсе стала забытой вещью, от которой отгородились мощной дубовой дверью. Но ведь бабушке нужен был уход, ее нужно было мыть, кормить, поить. Но ничего этого не было, отчего в комнате всегда стоял страшный запах. Изо всего этого сильно страдала Аграфена, ведь она всегда старалась соблюдать идеальный порядок в доме ... и в своей душе.
   Сережа был первый, который за долгие дни вошел в комнату Аграфены Никитичны. Шуре все время было некогда, Семен и вовсе стал спиваться, Светка же, слушая наказы матери "не ходи к чокнутой", решила не рисковать и не соваться к этой, такой непонятной старушке. Шура же надеялась, что так Аграфена Никитична уйдет быстрее, освободив жилплощадь.
   Тяжелый, спертый воздух давно не проветриваемого помещения тяжело больного человека удушающе подействовал на мальчика, но он сразу оценив ситуацию, понял, что как раз здесь, несмотря на страшную атмосферу, только и есть оазис добра, так как в остальной части квартиры можно встретить только цунами злобы. По страдальческому, но бесконечно любящему взору бабушки, Сережа понял всё, и в душе был рад, что он будет жить здесь, а не рядом с остальными домочадцами.
   - Я - Сережа, я, наверное, поживу какое-то время с вами, вы не против? - кротко спросил мальчик.
   - Конечно, не против, милок, проходи, только тебе здесь будет, наверное, тяжело... Я болею, не могу пока подняться... Но ты на меня не смотри, я сильная, не буду жаловаться. Дай тебе Бог, прижиться здесь. Суметь прижиться...
   Аграфена Никитична говорила очень тихо, но старалась вложить в свои слова максимум материнской доброты, того, что было сейчас нужно нежданному гостю больше всего на свете.
   Тихо утекало время. Все дни до вечера Сережка проводил в доме: Шура и Семен уходили на работу, Светка ходила в какое-то училище, а потом пропадала в друзей, и только Сережа был в роли диковинной собачки, которую и выбросить жалко, и за стол пустить неловко, поэтому он старался не выходить из отведенной ему комнаты, а если и выходить, то быть незаметным. Несмотря на свой малый возраст, совсем недавно ему исполнилось шесть лет, мальчик был хозяйственным и смышленым, хорошо приспособленным к жизни, такой суровой, подчас жестокой.
   Первое, что он сделал - это прибрался в комнате, накормил и напоил Аграфену Никитичну, тайком пробравшись на кухню: паренек понимал, что эта помощь явно не понравится хозяйке дома, потому не стал ее афишировать. Однажды, как и обычно, выйдя из комнаты поздним вечером, когда все уже легли спать, Сережка пошел на кухню. Не для себя, он хотел отобрать что-нибудь из съестного для больной бабушки.
   Набрав в небольшую мисочку вареной картошки и захватив кружку воды, он на цыпочках крался обратно. Но внезапно кто-то включил свет, и мощная фигура горным массивом выросла на его пути.
   - Ах, ты, негодник, вор проклятый! - негодовала фигура.
   Перепуганный до полусмерти мальчик медленно поднял голову. Да, он так и думал, на кухне стоял Семен. Как и всегда в последние годы подвыпивший, грязный, взлохмаченный и озлобленный, он искал козла отпущения, на которого можно было вылить ушат ярости и ругани.
   Такого козла отпущения он нашел в щупленьком белобрысеньком мальчишке.
   - Шура, иди сюда, ты только посмотри на эту змею, которую мы пригрели на своей шее!
   Послышался топот, эта сонная Шура спешила на зов, не понимая, что собственно произошло. Минута и в дверях возвышалась уже и она.
   - Чего тут у вас?
   - Посмотри. Мы тут пашем с тобой за десятерых, кормим его, поим, каждую копейку, значит, считаем, а он, оказывается, ворует по ночам. Куда продукты перепродаешь, падлюка?
   - Не ку...не куда, - зазаикался мальчик, я бабушке нес, она голодная, а вы ей сегодня не приносили покушать....
   - Ах, бабушке! - взревела Шура: - Да будет тебе известно, эта бабушка - злейший враг народа, враг нашей власти, она - очень нехороший, хитрый и подлый человек. И к тому же, она сумасшедшая. Да-да, чего так смотришь, сумасшедшая. Она тебе еще ничего не рассказывала?
   - Нет... но она хорошая, вы не понимаете!
   - Мы то, как раз прекрасно всё понимаем. А ну марш в комнату. Еду поставь на место, бабка сегодня постится. Вот когда поумнеет, отдаст то, что должна отдать, то тогда ее пост и закончится.
   Недоумевающий Сережа белкой шмыгнул в комнату и, забравшись на кровать, укутавшись с головой, горько заплакал.
   - Милок, чего ты плачешь? Обидели?
   - Они мне не дали тебе покушать принести, тебя обзывали, сумасшедшей называли. Говорили, что ты им что-то должна отдать, тогда твой пост закончится. Я почти ничего не понял, понял, только что они на тебя очень сильно злятся. Но за что? Ты ведь хорошая, правда? Никакая не подлая, как они говорят? Это они подлые!
   - Они... нет, они не подлые, внучек... они слепые и глухие. Смотрят и не видят, слушают и не слышат. Беда заключается в том, что их сердца окаменели...
   - А почему они слепые и глухие? Они же все видят хорошо, и слышат?
   - Всё... да не всё, что нужно...
   - А что ты им должна отдать?
   - Всё, что я им должна была отдать - я отдала, а большее не их ума дело. Подойти поближе, мой дорогой, я кое-что рассказать тебе хочу, важное.
   Сережка подбежал к бабушке. Удивительно, такого ясного взгляда он не видел давно, в прежние дни, бабушка почти уже не приходила в сознание, ей было очень плохо, но сейчас видимо, стало полегче, чему малыш искренне обрадовался.
   - Жила я всегда честно, старалась каждому помочь словом и делом, - начала свой рассказ Аграфена Никитична: - Сама я родом из бедной, но очень дружной, работящей семьи. Каждую копейку считали и знали цену всему, но самым главным для нас всегда было благо не материальное, но духовное. Однажды отправилась я в город, продавать связанные мною кофточки, платки, носки. Здесь-то меня и приметил прибывший по какому-то делу английский военный. Он был из высоких кругов, но это происхождение не превратило его в заносчивого богатея, напротив, это была сама вежливость, сама доброта. Мы стали друзьями, самыми лучшими на свете друзьями. Ему я могла доверять сокровенное, тайное.
   Мы собирались пожениться. И в качестве свадебного подарка, этот человек преподнес мне множество разных украшений, которые в его роду передавили из поколения в поколение, и которые я бережно спрятала в узелок, как память, самую дорогую, самую ценную. А после его вызвали куда-то воевать. Он обещал вернуться, но не вернулся.
   Убили его. Я долго плакала, лет десять. Потом уже родители насильно вытолкали меня замуж за деревенского мужичка, неплохого, но... но это неважно... Только этот узелок с подарками и грел мне душу все эти годы. Когда грянула первая революция, я его спрятала от греха подальше, ведь было бы очень больно, если бы нечестные люди отняли у меня то, что я хранила даже когда есть было нечего. Вот я и спрятала.
   А теперь прошу тебя, мой милый, быть внимательным и запомнить то, что я тебе скажу. Узелок закопан в деревне Боголюбово, у подножия высокого холма, того, что возвышается у озера. Он там один, и озеро тоже одно. Когда я уйду с этой Земли, я встречусь с этим человеком в другом, лучшем мире, а вещи могут сослужить добрую службу живущим здесь. Запомни, продавать украшения можно только в самом крайнем случае, только, если кому-то срочно нужна будет помощь. Я могу тебе доверять, о чистое дитя?
   - Да, конечно, - совсем растерялся мальчик.
   - Давай несколько раз с тобой повторим название, чтобы оно у тебя запечатлелось в памяти. Только никому, никогда, в особенности т. Шуре и Степану не говори ту тайну, которую я тебе поведала. Хорошо?
   - Хорошо, Аграфена Никитична.
   Они повторили раз десять местоположение клада, и когда женщина убедилась, что Сережа все понял, она отправила его спать. Этой ночью ее не стало.
  
   40.
  
   После разгрома деревни Покровки, антоновцы сосредоточили все свои усилия на еще более активной борьбе. Теперь уж точно назад хода не было, нужно идти только вперед, не оглядываясь, не думая, что будет дальше. Люди всё прибывали в отряд зеленых, что с одной стороны было хорошо, армия наращивала свои силы, но с другой, таким большим составом непросто управлять, следить за каждым, держать боевой дух.
   Зная это, чекисты стали запускать своих "наседок", которые имели перед собой цель, деморализовать солдат, внушая им, что от этой войны не будет никакого прока, что советская власть простит их грешных, если они покаются и сдадутся. Конечно, "наседки" действовали очень аккуратно, проводили свою пропаганду ненавязчиво, обычно во время тихих посиделок, да задушевных бесед, и, как то ни грустно, на значительную часть армии эта подрывная работа произвела сильное воздействие. Люди начали сомневаться. Но пока еще они стояли на распутье и по-прежнему безукоризненно выполняли поручения главной тройки.
   На этот раз задачей N1 был разгром одной из тюрем, в которой томились тысячи тысяч честнейших людей, в которой также сидели отец Иоанн и Митька. И это решение было как раз вовремя.
   Уже месяц как несчастные арестанты находились на краю пропасти. Их перебирали, как картошку: кого на жарку, кого на варку, а кого, так выбросить за ненадобностью, негодностью. Не было дня, чтобы кого-нибудь не водили на страшные допросы: как они проводились, слышала вся тюрьма, и от этих душераздирающих криков нельзя было ни спрятаться, ни скрыться. Закинув в камеру одного, чекисты брались за следующего. На исходе августа следаки вновь обратили свое внимание на истощавшего, изможденного батюшку, отца Иоанна. Они уже сами не знали, какую вину ему предъявить, ведь ни Александра, ни братьев Снеговых уже не было на Земле матушке, и выколачивать показания по местопребыванию их уже не было смысла, но была директива сверху, в которой четко сказано, что священники - одна из первых категорий "врагов народа", которым не должно быть пощады.
   Теперь отцу Иоанну предъявлялись уже другие обвинения, вплоть до союза с беляками и даже западными спецслужбами. Это был бред, причем полный, но и то, что творилось в стране, разумным и логичным назвать было нельзя.
   - В общем, так, - деловито провозгласил уже четвертый по счету следователь, - вы же умеете исповедовать людей...
   Батюшка не сразу понял, к чему ведет этот человек.
   - А вы хотите исповедоваться? - удивился он, на что услышал оскорбительно дикий хохот.
   - Я?! Я что с ума сбрендил что ли? Исповедаться! Ха! Нет, мне нужно другое. Я получил информацию, что твои сокамерники к тебе стали относиться очень даже благодушно. Так вот, я спрашиваю: можешь ли ты их исповедовать?
   Следователь специально делал упор на "ты", хотя был втрое младше батюшки, и повторял "я" с каким-то пафосом и осознанием собственной гениальности.
   - А зачем вам это? Простите, но я не пойму...
   - Зачем, зачем! После расскажешь, какие грешки за кем водятся. Нужно же хоть какую-то пользу выудить из бредятни вашей!
   - Что?! - возмутился отец Иоанн: - Вы думали... вы думаете, что я раскрою тайну исповеди? Да никогда на свете! Никогда, слышите?!
   - Вот идиот! - рявкнул следователь и отвернулся к окну: - Тебе же хуже. У тебя был шанс. Был. Увидите гражданина, допрос окончен.
   Грубо подталкивая, батюшку вывели из кабинета. Что-то болезненное, горькое, негасимым пламенем жгло сердце. Батюшка никак не мог понять, ну как же можно быть такими циничными, подлыми людьми. Их даже язык не поворачивается людьми то назвать.
   Этой же ночью отца Иоанна повели в какой-то кабинет опять. Этот же следователь, которого священник видел утром, встретил его брезгливым, ненавидящим взглядом.
   - Ну, что поп! Не хочешь быть полезным по своему профильному назначению, будешь полезным в другом... Стране нужны новые достижения, науке нужны новые открытия. А какие открытия могут быть без опытов? Не правда ли?
   - Наверное... - предчувствуя недоброе, пролепетал священник.
   - Вот. Опыты без подопытных мышек и лягушек не проводятся тоже. Верно?
   - Я не знаю... я не ученый...
   - А я знаю, - усмехнулся следак, - отныне нарекаю тебя мышкой нарушкой.
   Теперь следователь уже не скрывал своего торжества, он окрикнул охранника, что-то быстро шепнул ему и расхохотался в лицо озадаченному батюшке. Не знал еще отец Иоанн, что на следующий день его, в числе других "крепких орешков", собирались поместить в бокс-лабораторию, только начинавшую свою кощунственную деятельность, где профессора, продавшие свои души силам зла, проводили опыты над человеческим мозгом. Этот вопрос интересовал новую власть особенно сильно, и на исследования были брошены крупные финансовые инвестиции.
   41.
  
   Рассвет. Сколько тепла, надежды, радости сосредоточено в этом слове! Сколько красок очарования жизни в нем! Пробуждая всё сущее и разгоняя тьму ночи, зоря вселяет в сердце человека веру, что новый день будет лучше, справедливее вчерашнего, что впереди, за линией горизонта еще ждет долгожданное счастье, мир и покой. Этот рассвет был какой-то особенный, что сразу почувствовал отец Иоанн, который не мог уснуть всю ночь после странного, страшного разговора с представителем ЧК. Удивительно, сейчас, когда минула ночь, на душе уже не было нагара хаоса, страха и отчаяния, наоборот, что-то новое, теплое, согревающее зажигалось в ней, как тоненькая восковая свеча в руках молитвенника. Отец Иоанн тихонько наблюдал за спящими сокамерниками, которые за эти месяцы стали ему совсем родными.
   Внезапно оглушающий грохот сотряс тюрьму.
   - Что? Что это? Война? Землетрясение? - в один голос прокричали перепуганные, еще заспанные арестанты.
   За дверью поднялся шум тревоги. Десятки тяжелых сапог проносились мимо камеры. Можно было сделать вывод, что охрана и находившиеся в здании чекисты бегут, как крысы с тонущего корабля. Через минуту взрыв прозвучал с удвоенной силой, потом еще и еще. От этого грохота ужасно болела голова и, казалось, разрывалась на части. Самое плохое, что нельзя было найти ответ на вопрос, что же это на самом деле?
   Следующий взрыв обрушился совсем близко от стен камеры, там, снаружи, с воли, там, где осталось всё самое любимое и дорогое. И в момент, когда заключенных осенила догадка "это штурм", в стене образовалась огромная дыра, в которую могли пролезть, по крайней мере, два упитанных человека.
   - Вот это да! Мы спасены! Братцы, мы спасены! Это - поповы молитвы до Бога дошли! Уррра!
   Люди, ослабевшие за месяцы заточения в холоде, сырости, темноте и угнетении, сейчас смеялись и плакали, обнимая друг друга, ведь они уже не чаяли выбраться отсюда когда-нибудь живыми. Глядя на эту картину, сложно поверить, что еще совсем недавно, в камере правила лишь ненависть и злоба. Теперь же взамен былой духовной разрухи пролегла тропинка человеческих отношений и зарождающегося стремления к добру.
   - Бежим! Бежим, пока охрана не спохватилась, - в один голос прокричали люди и ломанули на волю.
   Один только Иоанн замялся в смятении, ему нужно было найти Митьку, без него он не мог бежать.
   В камере Митьки царил такой же хаос радостного возбуждения и ожидания свободы. Зеки подняли неимоверный шум, выламывая двери и решетки. Так долго сдерживаемые страхом и угрозами огромных сроков, они теперь не таили своих эмоций. Кто-то уже вырвался в коридор и, выбив дверь высокого начальства, поквитался за жестокие методы дознания, проводимые накануне вечером. Кто-то уже рыскал по складам, набитым всевозможным продовольствием и редкими вещами, конфискованными у заключенных. Ну, а кто-то бежал изо всех сил подальше от этого страшного здания, от отчаяния, от беды. Среди таких был и Митька. Он выскочил во двор. Здесь была полная неразбериха. Все бежали, суетились, кричали. Смешались арестанты и антоновцы, уголовники и политические, священники, бытовики, иногда среди них промелькивали синие фуражки чекистов, но они быстро исчезали в этой волне, как падающие колосья при жатве пшеницы. Не сразу Митька увидел одиноко стоявшего, смущенного, озиравшегося по сторонам отца Иоанна в своей неизменной, старенькой, развевающейся на ветру черной монашеской рясе, и поспешил ему на встречу.
   - Батюшка! Живой!
   - Митя, дорогой ты мой! Какое счастье, снова видеть тебя!
   Оба радовались, как дети такому неожиданному повороту событий, на мгновение перед глазами воскресла картина былого покоя и гармонии, будто бы даже послышались такие дорогие сердцу звуки пробуждающейся поутру деревни, ароматы весны, перепаханного поля... но после вновь пришлось вернуться в суровую реальность.
   - Не будем терять время, батюшка, бежим. Вы пока вперед, я сейчас вас догоню, только найду быстро одного человека, с которым в одной камере сидел, он обещал в случае чего нас надежно укрыть у своей сестры. И этот случай, благодарение Небу, настал.
   - Хорошо, Митя, догоняй.
   Иоанн пошел быстрым шагом вперед. Как давно он не видел солнца, еще такого теплого, ласкового солнца догорающей осени, не вдыхал воздуха, чистого, свежего, не наблюдал неба, синего, безбрежного. Еще минута, и он оказался за пределами тюрьмы, разбомбленной, раскуроченной, разобранной на кирпичики самими арестантами с потрясающей скоростью, подгоняемой накопившейся за это время, долго сдерживаемой яростью.
   Митька бежал во весь дух к стоявшему у стены высокому, худому мужчине с бесконечно печальным взглядом. Это был тот самый человек, который и обещался сокрыть Митьку и его друга, батюшку. Он сейчас, впервые за полтора года находился на вольном воздухе, и оттого совсем растерялся, забыл, как это ходить, дышать, жить...
   Осталось всего лишь каких-то двести-триста метров, да обогнуть ряд хоз. построек, что Митька собирался сделать за несколько секунд. Но внезапно острая боль прожгла левое подреберье. Митька от неожиданности пошатнулся и упал навзничь. И уже, почти теряя сознание, успел увидеть отвратительный, звериный оскал того самого зэка, которого он еще в первый день своего пребывания в тюрьме проучил за наглость. Зэк не забыл того случая, и ждал, как игуана, удобного момента отомстить. Удобный момент представился.
   Смачно сплюнув на лежащего Митьку, уголовник поспешил развязной походочкой на волю.
   Отец Иоанн заволновался. По всем подсчетам Митька уже давно должен был нагнать его.
   - Ах, зачем я послушал его, почему же не пошел вместе с ним! - сокрушался батюшка, с трудом передвигая опухшие от долгого пребывания в сырости и холоде ноги.
   Да. Здоровье и без того слабое сильно пошатнулось за эти месяцы заточения. Разрывающие легкие кашель, уже которую неделю не давал покоя, но в стрессовой ситуации батюшка, казалось, и не замечал этого, а теперь все беды навалились разом, придавив к земле матушке пудовой тяжестью. Иоанн присел на старый пенек. Мимо штормовой волной проносились освобожденные и покидающие место происшествия антоновцы, но батюшка уже не видел их. В глазах затуманилось, и окружающая картина превратилась в одно, желто-красное пятно.
   Видимо, не выдержал этот сильный человек таких нагрузок. Бесконечные переживания, голод и холод, побои, а теперь вот и быстрая пробежка, подкосили его. На миг стало невыносимо тяжело, будто бы пришлось выдерживать огромные космические перегрузки. Странный гул заполнил все и вся, а потом перешел в тихий свист. Но потом все это прошло, и появилась удивительная легкость, покой. Батюшка оглянулся.
   Он сидел на том же пне, но мимо не проносились обезумевшие от пережитого горя люди. Было тихо и безлюдно, только лишь с ветки на ветку перелетали какие-то причудливые, не известной породы, певчие птички. Иоанн поднялся. Странно. Былой тяжести, как не бывало, и сердце не колет, как иглой, и кашля нет, наоборот, как-то радостно на душе, только почему? Непонятно.
   Внезапно прямо перед отцом Иоанном зажглось мистически прекрасное сияние, и в нем появилось три очень высоких человека в белом. От этих людей, как две капли воды похожих друг на друга, веяло таким добром, теплом, что Иоанн невольно заулыбался, как давно в детстве, когда к нему приходила мама, даже нет, еще больше.
   - Здравствуй, Иоанн, - не открывая уст, телепативно произнес первый незнакомец.
   Точно также, мыслью ответил и Иоанн:
   - Доброго дня.
   - На Земле, впереди тебя ждет еще более тяжкий путь, чем ты прошел, - грустно продолжил он:- Но за добрые дела, которыми ты выстлал свою дорогу жизни, за искренность и чистоту, за смелость, тебе дано право выбора. Ты можешь вернуться, если захочешь, а можешь уйти с нами. Неволить не станем. Решай.
   Иоанн задумался. Ему больше всего хотелось уйти с этими людьми, нет не людьми, Ангелами, но чувство ответственности за других, с которыми свела его судьба, не давало сделать решение, какое ему бы хотелось. Иоанн спросил:
   - А как же другие, как Митька, что будет с ним, и могу ли я их всех оставить?
   - Не тревожься. Твоему другу мы поможем, укроем и защитим.
   - Тогда... тогда я с вами, - с замиранием сердца провозгласил батюшка и пошел по сплетенной из яркого, ослепительного света, дорожке вслед за своими провожатыми. Наконец-то ему больше не нужно было бояться, и в состоянии затаенного ужаса начинать новый день. Наконец-то.
  
   42.
  
   Франция, октябрь 1919 год.
  
   Догорали последние дни тихой, теплой осени, и эти дни были особенно ценны перед новой, снежной, холодной зимой. В это время Мишель и Люк старались не расставаться ни на минуту. Прежние чувства воскресли в душе девушки, чему она была бесконечно рада. В который раз она ловила себя на волшебной мысли, что с этим человеком, который с такой искренней преданностью и любовью смотрел на нее, ей было так хорошо, как, будто она находилась за каменной стеной, скрывающей ее от всех бед земных, боли и разочарования. Сейчас они шли рука об руку по мягкому ковру из опавшей пестрой листвы вдоль городской аллеи и разговаривали обо всем на свете.
   Как-то незаметно, Люк перешел с обсуждения древних легенд и историй, на декларацию стихов о любви. Как он мог читать эти стихи! Тихий, бархатистый голос вносил в каждую строчку какой-то новый, прежде тщательно скрытый смысл, отчего даже простые слова производили завораживающее впечатление. Произнеся последние строчки, гласящие о вечной любви и верности, Люк замолчал на некоторое время. И в этом молчании каждый слышал друг друга, понимая, о чем говорит их душа.
   - Ой, смотри, папенька идет, - очнувшись как от сказочного сна, пропела Мишель.
   Чуть поодаль задумчиво мотал километры Жан Поль. Лицо его было не по обыкновению сосредоточено и серьезно. Казалось, какая-то нелегкая дума лежала на его сердце. Полностью ушедший в свои размышления, он не сразу заметил подбежавшую к нему дочь, и потому сильно вздрогнул, когда она звонко поздоровалась с ним.
   - Это кто тут такой серьезный ходит-бродит! - прочирикала девушка.
   - А, Мишель, - облегченно вздохнул Жан Поль, - а ты что тут? А... с Люком гуляли? Правильно, очень правильно.
   Жан Поль старался не показывать своей озадаченности, но это удавалось ему с трудом, правда, Мишель, слишком счастливая, чтобы замечать окружающую действительность, не придала особого значения странному виду отца, девушка подумала, что он просто переутомился за своими опытами.
   К ним подошел Люк. Как всегда по родному вежливый, он крепко пожал руку Жан Полю. Перекинувшись парой тройкой фраз относительно политики и погоды, оба с удовлетворением отметили, что им легко общаться друг с другом. Наконец, Жан Поль сказал:
   - Дорогие мои, мне пора, пойду, а то работа не ждет. А вы погуляйте еще.
   - Я тебя провожу, папенька, а то ты сегодня такой необычный, еще придешь куда-нибудь не туда, перепутав дорогу.
   - Ну, проводи, детка, если хочешь.
   - Люк, ты придешь к нам вечером? Мы тебя ждем на ужин, - обернулась к Люку Мишель.
   - Да, точно, Люк приходи, мы тебя оба приглашаем, - оживившись, добавил Жан Поль.
   - Хорошо, - засмеялся парень, тогда в семь.
   - По рукам, - в один голос провозгласили Мишель и профессор.
   Попрощавшись с Люком, отец и дочь медленно пошли по направлению к дому, а молодой человек, грустно вздохнув, поспешил в противоположную сторону. Как ему не хотелось отпускать Мишель даже на минуту, но иногда всё же приходилось, и в такие моменты сердце больно сжималось, боясь потерять ее навсегда.
   Завернув за угол старинного здания, в котором уже несколько десятилетий располагался исторический музей, Люк пошагал по мощеной площади, чисто выметенной поутру ответственным дворником. Поднялся холодный ветер, и только что так ярко светившее теплое солнце, скрылось за набежавшими белесыми облаками. Небо стало удрученно серым и каким-то низким. Подняв воротник легкой куртки, Люк ускорил шаг, но внезапно услышал твердый окрик сзади. Обернувшись на незнакомый мужской голос, Люк поинтересовался:
   - Вы меня звали?
   - Тебя, - с нотками ненависти в голосе произнес незнакомец.
   Глаза молодого мужчины метали искры необъяснимой ярости и брезгливости, и оттого он сейчас больше напоминал ощетинившегося волка, готового к нападению, но никак не человека.
   - К вашим услугам, что вы хотели? - почувствовав недоброе и подготовившись ко всему, повторно задал вопрос Люк. Не единый мускул не дрогнул на его лице, он был способен постоять за себя, в случае чего.
   - А вот что! - хрипло бросил неизвестный и коброй бросился на Люка.
   Оба покатились по промерзлой земле в смертельной схватке. Дмитрий, а это был именно он, старался применить хорошо известные ему, запрещенные в мире бокса, методы, чтобы быстрее прикончить своего врага. Люк защищался методами честными, но не менее яростно, чем нападавший. Дмитрий рассчитывал, что схватка не продлится и пяти минут, но он ошибся, слишком сильного противника выбрал для боя.
   Драка длилась уже пятнадцатую минуту, причем перевеса на той или иной стороне до сих пор не было. Казалось, схлестнулись под действием неопределимых обстоятельств две мощные волны, столкнулись на дороге два тигра, и нет спасения никому, попавшему в эту сечь.
   Поняв, что драка будет длиться еще долго, а это опасно в том смысле, что случайные прохожие могут вызывать жандармов, Дмитрий пошел на крайние меры. Он резким движением выхватил из кармана всегда лежащий наготове нож и жестом мясника всадил его по самую рукоять в грудь Люка. От неожиданной боли, молодой человек отпустил Дмитрия и упал на бок, а тот, пружиной подлетев на ноги, с чувством собственного превосходства процедил:
   - Мишель не твоя. Запомни это!
   Люк не мог ответить, так как внутри всё клокотало кровью. Он потерял сознание.
  
   43.
  
   Дмитрий в три прыжка покинул место происшествия. В сердце что-то бешено металось. С одной стороны, он был уверен в своей правоте, ведь именно так Дмитрий и поступал раньше, безжалостности и жестокости его учили на политучениях, на боевой подготовке. Но... где-то в глубине медленно оттаивавшей души, просыпалась неумолимая совесть, которая опаляла теперь искрами укоров.
   - Дурак, - внезапно, прожгла его мысль: - зачем я сделал это?! Ведь, если она его действительно любит, то для меня теперь будет только хуже. Да и убивать ни за что. Идиот!
   Поздно раскаявшись в содеянном, Дмитрий, замедлив шаг, повернул назад. Инстинкт самосохранения и чувство долга боролись со страшной силой, каждую секунду чаша весов клонилась, то в одну, то в другую сторону. Осторожно, еще не решив, что делать дальше, преступник выглянул из-за угла. На той стороне улицы, где возвышается старинный исторический музей, по-прежнему лежал без сознания Люк.
   В отблесках заката его мертвенно-бледное лицо выражало нечто мистическое, отчего Дмитрий отшатнулся, но, после взяв себя в руки, взглянул вновь. К лежавшему подошли двое. Мужчина и женщина, они чинно прогуливались перед ужином, и вдруг увидели раннего человека, тут же бросившись ему на помощь. Мужчина яростно размахивал руками, его спутница в ужасе схватилась за голову, было видно, как они искренне переживали. В итоге, мужчина послал супругу за врачом, а сам остался с раненым. Не прошло и пяти минут, как Люка уносили на носилках, похоже, он еще был жив.
   Тихо утекали минуты, сплетавшись в часы. Вот уже пробило и семь. В доме Жан Поля уже давно ожидали дорогого гостя. Профессор для этого случая даже принарядился в новый фрак, который очень подходил под его синие, красивые глаза. Мишель бабочкой порхала из комнаты в комнату, примеривая то одно платье, то другое, они шли ей все, потому как, особенно в состоянии влюбленности, девушка была прекрасна.
   - Жанна, - окликнула Мишель экономку: - а сколько времени сейчас, ты не скажешь, а то боюсь, и одеться не успею.
   - Уже пятнадцать минут восьмого.
   - Как пятнадцать минут, - вскрикнула Мишель: - и он... - шепотом закончила она и, опустив плетьми руки, удрученно села на полог кровати.
   Мишель подумала, что Люк испугался чего-то и не пришел намеренно, как и Дмитрий. В этот момент она чувствовала себя самой несчастной, униженной, раздавленной, всеми брошенной и никому не нужной. Ей даже не пришло в голову, что с молодым человеком могла случиться беда. Он всегда был силен и ловок, а на улицах города еще не так темно, чтобы уличные бродяги могли напасть на прохожего, поэтому эту мысль Мишель отмела сразу же. В сердце жег один вопрос: ну, почему? Ладно, Дмитрий, мало знакомый человек, но он, ее друг, и вот так, когда она опять ждала?!
   Жан Поль относительно забывшего о своем обещании госте сказал что-то скомканное, он также был удивлен отсутствием Люка, но возможность несчастного случая исключил из списка всех ситуаций, также, как и дочь. Он подумал, что парень просто сильно увлекся каким-то делом, и напрочь забыл о встрече. Конечно же, эту рассеянность Жан Поль осудил по всей строгости отцовского закона.
   И не знали они, что в эту самую минуту, когда отец и дочь в сердцах гневно ругали Люка, он лежал на кровати незнакомых ему людей, истекающий кровью, в полусознательном состоянии. Но даже тогда парень помнил о Мишель и метался от мысли, что его ждут, а он здесь....
  
   44.
  
   На шумный город, горящий тысячами огней фонарных столбов, расставленных вдоль аллей и улиц, медленно опускалась темная, безлунная ночь. Постепенно, одна за другой в небесах зажигались мистические звездочки, большие и малые, они, сплетаясь в фантастические узоры, создавали знакомый всем нам ночной покров, манящий своей таинственностью, очаровывающий бездонностью.
   Жан Поль лег пораньше. Неотступная дума после недавнего разговора со странным незнакомцем совершенно выбила профессора из колеи. Сегодня утром, когда ученый, по обычаю совершал утреннюю прогулку по саду, к нему подошел неизвестный человек. Мужчина лет сорока, плотного телосложения, с хищно-прищуренным взглядом, он более напоминал шакала, чем человека, как по взгляду, так и по резким линиям лица, он целенаправленным шагом спешил к профессору, боясь упустить его из виду. Заметив его еще издалека, Жан Поль, обладавший поразительной интуицией на добро и зло, постарался свернуть на другую сторону сада, мало ли что, но опоздал, тот как раз уже приближался к нему. Слащаво вежливо поздоровавшись, без предисловий, незнакомец сразу же заговорил о деле, которое его интересовало.
   Он заговорил о том спецоружии, которым занимался Жан Поль на протяжении трех лет. Услышав это, профессор напрягся и сказал, что вообще уже давно не работает над этой темой, чему совершенно не поверил его собеседник. Тот пригрозил, что если профессор будет и дальше упрямиться, сделает только хуже себе. После такого намека, мужчина предложил деньги, большие деньги взамен на чертежи, но Жан Поль понял, что его разработка может уйти в плохие руки, и резко оборвал разговор.
   Уходил ученый под канонаду страшных угроз, которые после весь день бешеным маятником крутились в голове. Вот почему Жан Поль был так задумчив и грустен. Он думал, как уберечь дочь и Жанну, как понадежнее спрятать чертежи, чтобы в случае проникновения в дом нежданных гостей, они не были выкрадены. Жан убрал разработки в потайной отдел шкафа, а под подушку положил заряженный револьвер.
   Сам же мысленно настроил себя быть чутким, чтобы в случае чего суметь дать достойный отпор.
   Наступила полночь.
   Мишель не спалось. Она злилась, печалилась, ругала, звала, вопрошала. Девушка пыталась понять, чем она хуже других, чем отталкивает, быть может, излишней вежливостью или искренностью? Наверное, таких не любят, любят других, резких, дерзких, способных на безрассудство, а Мишель не такая, она другая, мягкая, нежная, добрая. Сейчас девушка ненавидела себя и весь мир заодно.
   Внезапно в окно постучали. Тихо, робко, как будто сомневаясь. Мишель не обратила внимания на стук, слишком уж сильна была занята своими мыслями, ей показалось, что это ночная птица царапнула о подоконник. Но спустя минуту стук повторился. Теперь он уже был настойчивый, долгий. Мишель вздрогнула. Живя на втором этаже, за высоким забором меньше всего ждешь услышать стук в окно, да еще и в двенадцать ночи. Она приподняла толстую бархатную, вышитую золотыми нитями штору.
   - Ой, мамочки! Филипп! - от неожиданности вскрикнула она.
   За окном, был Дмитрий, с букетом цветов в зубах, взъерошенный, как дикий волк, и одновременно присмиревший, он являл собой интересное зрелище. Менее всего Мишель ожидала когда-либо увидеть этого человека, и, как ни странно, стала уже забыть его, как прекрасный, удивительный сон. Просто сон. А тут явь....
   - Здравствуй, - смущенно прошептала Мишель, открывая окно, - ты чего в таком виде и в такой час? И вообще, ты где пропадал? Я тебя тогда ждала так, ты даже не представляешь, а ты исчез, а теперь вот, в окно лезешь, как вор какой. Что тебе нужно?
   С каждым вопросом прежняя обида возвращалась на свое место в сердце девушки, потому что возвращалась и любовь, которую она так старательно перемалывала в пыль гневом и другими, отвлеченными мыслями. С каждым вопросом девушка все более повышала голос, сама поражаясь своей ярости и умению столь сильно злиться. В ответ Дмитрий только удрученно опускал голову все ниже и ниже, как нашкодивший щенок.
   На его лице отражалась борьба, которая происходила в его душе, выражавшаяся богатой гаммой чувств: страдание, радость от встречи, дикая страсть, стыд за содеянное, чувство превосходства над соперником, что он там, а Дмитрий рядом с Ней. Еще темного в его душе было много, но ... раньше только темное и заполняло его душу без каких-либо просветов человеческих чувств, сейчас время от времени появлялись хотя бы просветы.
   - Мишель, подожди, - очень тихо, медленно подбирая слова, начал мужчина. Он не один час готовился к этому, самому важному для него разговору, составлял речь, менял ее раз сто, а теперь, когда увидел печальные и такие прекрасные цвета темного шоколада глаза Мишель, совсем растерялся, но говорить он уже начал, а значит, нужно было, переборов непонятный страх, продолжать разговор и как-то, желательно логично и правдиво его потом закончить.
   - Мишель, мне нужно тебе очень много рассказать, а ты должна меня выслушать, - еще тише продолжил он, уже находясь в комнате, и тщетно пытаясь ухватиться взглядом за какую-нибудь вещицу, чтобы найти в ней опору, поддержку. Наконец Дмитрий уставился в какую-то симпатичную картинку, на которой изображался бушующий водопад. Как раз то, что нужно. Такой же водопад сейчас бушевал в его озлобленном, заплутавшем среди лабиринтов чувств и страстей, сердце.
   - Мишель. Я ... я тогда, я обманул тебя. Сядь, пожалуйста. Я начну с самого начала, чтобы ты, может быть, смогла понять меня. Но прежде хочу сказать, до того, как начну свою историю, хочу сказать, что теперь, сейчас ты для меня дороже всего на свете, тебя люблю так, как никого и никогда, да я вообще прежде любить то не мог, одной ненавистью жил, да и сейчас во мне борются два человека, но ты делаешь меня лучше, и если ты оставишь меня, я пропаду...
   Дмитрий снова замолчал, собираясь духом, чтобы выложить тяжелую, горькую правду, от которой, скорее всего, девушка отвернется от него, как от прокаженного. Мишель замерла, как статуя. Что-то неведомое перевернулось в душе, и в этот момент она поняла, что это и есть та любовь, которая дается свыше, то ли в наказание, то ли в назидание, а, может быть, во спасение, но дается лишь единожды.
   То, что она испытывала к Люку, было в тысячу раз меньше. Это была теплая, нежная дружба, которую девушка пыталась принять за любовь. А настоящая любовь была эта, смешанная с болью и страданием, переплетенная нитью страсти, многогранная, многоцветная. Сколько еще слез принесет она с собой?.. Но так всегда и происходит. Иначе не бывает. Иначе, это просто дружба.
   Тем временем Дмитрий взял свои эмоции в кулак, и окрепшим голосом приступил к рассказу.
   - Родился я в богатой семье. Отец был крупным помещиком, мать тоже из купеческих дочек. В доме всегда был достаток, лучшие вещи, продукты, всё. Но не было главного. Родители ежедневно грызлись, как кошка с собакой, потом отрывались на нас, да не абы как, отец, чтобы выместить свою злобу, брал кнут, которым погонял лошадей и забивал нас до полусмерти. Ни за что, просто, потому что мы с братьями есть на этом свете. Так же забивал он и мать, а потом гонялся за слугами.
   Иногда слугам доставалось хуже, чем нам, и эти несчастные люди от побоев умирали. Жаловаться им было некуда, помещикам все дороги открыты. Уже тогда я возненавидел богатеев. Ненавидел отца. Ненавидел всё, что связано с этим классом. Поэтому, когда в России... Прости, я не с того начал, я не Филипп англичанин, как представился тебе вначале. Меня зовут Дмитрий, и я ... русский шпион.
   Эта фраза прогремела как гром, средь ясного неба. До этого заворожено слушая рассказ мужчины, Мишель даже не понимала, к чему он ведет. А теперь... шпион. Но даже тогда вся картинка подлости еще не сложилась в ее сознании. Она, не в силах, задать самый тяжелый вопрос, который крутился на языке, предпочитала молчать и дослушать до конца.
   - Ну, так вот. С ранних лет я видел вокруг себя только подлость, ложь, жестокость и показуху, причем во всем. Отец часто ходил в церковь, но делал он это только для того, чтобы другие видели, чтобы о нем ходила добрая слава, как добропорядочного семьянина, честного помещика, смекалистого человека. У него было много друзей, но никого из них он не ценил. Когда все расходились, отец высмеивал каждого. А после того, как он отстаивал двухчасовые службы в храме, приходил домой озверевший и начинал избивать нас, еще пяти-семилетних пацанов. И тут уж в дело шло всё, что попадалось под руку: дубины, стулья, всё.
   Это безумие он называл "воспитывать в страхе Божьем". Я тогда возненавидел и это слово. Показуху видел я и от самих священников. В том храме, в который так часто наведывался отец, служил его друг. Напоказ он усиленно кланялся, говорил сладкие речи, а когда приходил к отцу и они напивались вусмерть, такое говорить начинал, такими словами крыл всех, что даже отцу, этому прожженному помещику становилось не по себе.
   Но он смеялся, ему нравился такой разговор, потому они и дружили. Вот почему я презирал всё это. И когда в России стали подниматься знамена революции, я был в числе первых, кто еще подпольно, начинал помогать перевороту. Когда революция всё же отгремела, я оказался в числе безумцев организаторов, которые сносили ту маленькую церковь...
   На этом слове Мишель передернуло. Она не смогла смолчать.
   - То, что в дом Божий пробрался подлец, это не значит, что вся вера такая. Даже в число ближайших учеников Христа пробрался Иуда. Бог не учит жестокости, не учит показухе, Он учит искренности, порядочности, чистоте, взаимопомощи, только вот не все это понимают, даже из самих служителей Церкви. Во времена Христа тоже были фарисеи, по приказу которых и убили Его...
   - Да знаю... теперь знаю, ты научила поведением своим, добротой. Да и после мне попадались другие священники, тихие, смелые, настоящие. И, глядя на них, как они кидаются на защиту своей паствы, кажется, это так называется, я пытался понять, почему? Почему тот был подлецом, а эти - герои, но носят-то они одну рясу..... Только со временем стал понимать, что нужно смотреть на этот вопрос более глубоко. Но это со временем... а тогда нам внушали на политучениях, что человек в рясе - враг, и я глупец, наученный своим горьким опытом, слепо верил этим словам, и поступал с ними, даже с этими добрыми, настоящими, как с врагами.
   А теперь... я так жалею о многом. Если бы можно было вернуть всё с самого начала. Хотя нет... детство я бы возвращать не хотел. С юности, когда у меня начали складываться мои мысли, идеи, идеалы. Если бы я тогда смог понять, что не всё черное и белое, есть и полутона, и всё гораздо сложнее... Я бы многих ошибок не допустил. А так... Так я стал одним из лучших шпионов, который славился беспринципностью, суровостью, безжалостностью. Меня отправляли на самые ответственные дела, и со всеми я всегда справлялся на отлично. У меня был трезвый разум и холодное сердце. Я не знал, что такое любовь. По этой причине мне удавалось выполнять ту работу, на которой другие ломались. А я не ломался. Когда мне дали очередное задание любыми путями выманить секретные разработки твоего отца, я ...
   - Как разработки отца?! - не сдержалась Мишель. Теперь ей всё стало понятным. Что-то острое, болючее пронзило сердце, так сильно, что потемнело в глазах. Значит, ее хотели просто использовать, как вещь, чтобы получить секретные документы отца! А она глупая, наивная, поверила, доверилась, влюбилась...
   Мишель резким движением поднялась, и по ее решительному виду было ясно, что она не хочет продолжения разговора.
   - Благодарю за искренность. Я всё поняла. Теперь уходи. Не хочу тебя ни видеть, ни слышать! Как же ты мог так?!!!
   Девушка отвернулась к стене, и слезы градом полились из ее бездонных красивых глаз. В груди было так тяжело, как давно не было, вернее никогда. Даже жить не хотелось. Все прежние слова, с которых Дмитрий начинал свою речь исчезли, как дым, зато колоколом били последние "очередное задание", "любым путем достать разработки", "любым путем...".
   Но Дмитрий ожидал такой буйной реакции и не думал отступать.
   - Подожди, милая, любимая, прости, молю прости меня! Я тогда не знал, какая ты, а когда увидел, услышал, в первый же день понял, что это задание станет для меня провалом. Прости, прости, прости же ты меня! Пожалуйста! Ведь я тебя люблю, теперь, правда, до безумия, до сумасшествия, без тебя мне ничто не нужно, и если ты не сможешь меня простить, то я не знаю, как дальше! - последние слова он уже не шептал, а кричал в голос, не тревожась, что на шум может прибежать прислуга, да и сам отец девушки. Для Дмитрия весь мир сосредоточился только вокруг того, как оценит эту ситуацию Мишель, сможет ли понять, или оттолкнет его. Если последнее... то жить тогда действительно, не зачем.
   Мишель продолжала беззвучно плакать, не желая слушать более ничего. Дмитрий был в отчаянии. Он знал, что будет тяжело, чувствовал, что девушка примет такую правду близко к сердцу, но все же, его природная самоуверенность давала призрачную надежду, что Мишель сможет услышать среди всего сказанного "прости" и "я тебя люблю". Но она не услышала или не хотела слышать.
   Он встал на колени и тоже заплакал. Впервые в жизни. Он дикий, безжалостный волк плакал, как ребенок, и не от того, что понравившаяся игрушка ускользала из рук, а оттого, что той, кто стала для него всем, он, сам того не желая, причинил столько боли.
   - Только не отталкивай меня, молю тебя, - задыхаясь от волнения, произносил раз за разом мужчина. То, что девушка хотя бы не выставила его еще за дверь и не вызвала прислугу, уже давало силы. Быть может, она сможет понять и ... когда-нибудь простить. Он аккуратно, трепетно, боясь негативной реакции, взял ее за руку. Она позволила. Это полное такой недосказанной боли и любви прикосновение заставило обоих забыть на мгновенье обо всем, и уже через пару секунд, девушка сама не заметила, как оказалась в объятиях Дмитрия.
   Он перебирал ее светлые, пшеничные, немного вьющиеся волосы, с нежностью вглядываясь в бездонную глубину чарующих глаз. Ради этого стоило жить, ради этой волшебной минуты, когда в молчании было сказано всё, когда сердца двоих бились в такт, с бешеной скоростью, порой пропуская удар, а следующий, наверстывая с хаотичным обрывом.
   Оба сейчас более всего хотели, чтобы время остановилось. Но страшный крик и грохот где-то в противоположном крыле дома заставил влюбленных вернуться на Землю, в холодную, жестокую, давящую своей неподъемной ношей реальность.
   Мишель вздрогнула от неожиданности:
   - Что это? Ты слышишь?
   Грохот повторился и стал еще сильнее. Мишель и Дмитрий пулей вылетели из комнаты, понимая, что-то случилось. Они не ошиблись. В рабочем кабинете Жан Поля шла безумная схватка. Двое неизвестных душили профессора, а он тщетно отбивался тяжелым графином.
   Увидев эту картину, Дмитрий среагировал молниеносно. В нападающих он узнал своих напарников и от этого озверел еще больше. Мужчина сделал прыжок тигра и одним ударом свалил сначала одного, потом второго. Перепуганный до крайней степени Жан Поль закашлялся, держась за покрасневшее горло, он с немым вопросом смотрел на дочь и на Дмитрия, но тот, поняв желание Жан Поля узнать, кто он, решил объясниться сам:
   - Здравствуйте, профессор. Я друг вашей дочери, не бойтесь меня. А этих двоих... думаю, они, если и очнутся, то не скоро, и поделом им. Нужно вызывать жандармов, чтобы забрали их.
   - Что происходит?! - потихоньку начав приходить в себя, справедливо возмутился Жан Поль. - Какие-то типы сначала угрожают мне, потом проникают в дом. Какой-то неизвестный молодой человек, таким же необъяснимым образом появляется в доме и говорит, что он друг моей дочери. Кто это, Мишель? И... как же Люк?
   Дмитрий передернулся, когда прозвучало имя Люка.
   - Последнее, что я не решился сразу тебе рассказать, но должен, да... должен - обернувшись к Мишель, надломленным голосом прошептал Дмитрий: - я... я сегодня чуть не убил твоего жениха... Но он жив! И я рад, что он жив. Прости меня. Простите меня!!!
   В ответ Дмитрий получил долгий, пронзительный взгляд обоих, любимой и ее отца. Он понял, что задерживаться более на этом пороге не стоит... во всяком случае пока.
  
   45.
  
   Россия, конец ноября 1919 год.
  
   После подлого, неожиданного удара, нанесенного старым уголовником, Митька поначалу потерял сознание. Спустя минуту он очнулся, и, превозмогая страшную боль, поплелся подальше от этого мрачного места. Еще бежали арестанты, давно скрылись из виду антоновцы. Еще можно было успеть обрести свободу, до прибытия подкрепления красноармейцев, карательного отряда. Эта мысль и давала силы молодому мужчине делать шаг, еще один, и еще один. В голове мутилось, и с каждым пройденным метром становилось всё хуже, даже малейший отрезок пути теперь казался непомерно долгим, сто метров засчитывались за несколько километров. Но Митька был сильным, сильным духом, а еще он очень хотел жить, и, желательно, на свободе.
   Вот и оказались позади проклятые, увитые колючей проволокой ворота тюремного здания. Позади осталась вся эта улица, Митька свернул в какой-то заброшенный переулок. Вдоль узкой улочки стояло несколько старых, перекошенных домишек, построенных, наверное, еще при Александре I. Вросшиеся в землю матушку, они олицетворяли боль России, ее надломленность, но непокоренность. Дойдя до крайнего, распложенного чуть поодаль, возле лесополосы самого маленького дома, Митька упал и вновь потерял сознание, но теперь надолго.
   В эту минуту дверь домика открылась. Из него юркой белкой вынырнул хрупкий, но очень проворный силуэт. Девушка, женщина, бабушка...не понять, за кучей старых лохмотьев, которыми она пыталась скрыться от подступающего осеннего холода, в этот час это творение природы делало привычную домашнюю работу: выметало порожки, выбивало дорожки... внезапно ее взгляд упал на лежавшего в пыли Митьку.
   Вскрикнув от неожиданности, создание в лохмотьях подбежало к раненному. Осмотрев рану знающим взглядом, создание, несмотря на свою хрупкость и миниатюрность, аккуратно, чтобы не потревожить и не сделать хуже, потянула находку в дом. Она знала, как помочь страждущему.
   Неимоверных усилий стоило спасительнице перетащить грузного мужчину в дом. Благо в этот момент никто не попался на дороге, и соседи не видели, а то бы еще донесли чекистам о подозрительном случае, а это была бы стопроцентная гибель, причем не только для Митьки, но и для того, кто протянул ему руку помощи, такова была современная политика: виновен не только тот, кто обвинен в чем-либо, но и тот, кто не проходит мимо его голодного, замерзшего, умирающего. Политика Павликов Морозовых, политика предателей и подлецов. Но такими были, Слава Богу, не все, только потому Россия и выдержала эту напасть....
   Дверь захлопнулась. В доме приятно пахло сушеными травами, которые были развешены всюду: под окном, под потолком, в каждом углу, за исключением занавешенного белой тканью угла, в котором притаились маленькие старинные иконы. У стены стояла старенькая, потрескавшаяся русская печь, еще не топленная с утра, так как хозяйка давно привыкла держать себя в черном теле и легко обходилась малым, что и помогало ей выживать в таких тяжелых условиях, которые предоставила своим гражданам царская и особенно, послецарская Россия.
   Но теперь нужно было думать и о болящем, поэтому, уложив так и не пришедшего в себя, начавшего бредить Митьку, на топчан и укутав его с материнской теплотой, хозяйка пошла растапливать печь. Любое дело спорилось в ее руках, и сейчас, дрова, огниво так и мелькали, словно волшебные звездочки в руках фокусника. Не прошло и минуты, как согревающее, яркое пламя бушевало в печи, а через пятнадцать минут, вся комната наполнилась живительным, дарующим надежду и забвение покоя, тепло.
   Теперь хозяюшка приступила к главному. Собрав нужные травы, и в скором порядке сделав из них отвар, она начала читать над ними, а потом и над раненым молитвы, тихие, искренние, сотканные из стопроцентной веры и любви. Так длилось час, два, на третьем часу, больной облегченно вздохнул и открыл глаза.
   - Выпей вот это, тебе станет легче, - проворковало неожиданно певучим, завораживающим голосом чудо в лохмотьях.
   Митька, плохо соображающий в эту минуту, где он и что с ним происходит, подчинился. Теплый, ароматный, с легким сладковатым привкусом отвар подействовал немного опьяняюще, боль затихала, и наступал сон, здоровый, возвращающий силы и саму жизнь.
   Посмотрев на засыпающего гостя немного уставшим, но радостным от проделанной работы взглядом, хозяйка дома перекрестилась на иконы и вышла из комнаты. Ее ждало много дел, которые пришлось отложить, а теперь нужно было наверстывать упущенное.
   Утро кротко ступало по измученной войнами и бедами земле, пробуждая каждый дом, стучась в каждое сердце с призывом мира и гармонии, но, к сожалению, не каждый слышал этот зов. В маленьком доме возле леса уже давно кипела работа. Мастерица рукодельница, в своих неизменных лохмотьях, кроме которых у нее и не было ничего, уже ткала на самодельном станке. Она должна была выполнить норму, навязанную представителями советской власти, прознавшими о недюжинных талантах и трудовых способностях девушки. Да. Это еще была совсем юная, но очень сильная девушка. Ей недавно исполнилось восемнадцать, но в душе своей она чувствовала себя на все сто. Рано лишившись родителей, она была вынуждена во всем полагаться только на Господа Бога и на саму себя. Благо, еще, будучи маленькой девочкой, она много переняла у своей бабушки, которая славилась на всю округу своими знахарскими знаниями. Внучка стала прекрасным продолжением, вкладывающим в это нелегкое дело всю свою душу.
   Девушка знала, что за лечение нельзя брать ничего, помнила слова Господа "даром получили, даром и давайте", поэтому даже когда ее и хотели отблагодарить, строго выставляла границу: помогала всегда только за доброе слово благодарности. Золотое сердце, так прозвали девушку все ее многочисленные знакомые, Настенька, так звали ее от рождения. Сейчас, закутанная в серые, местами истлевшие, пораженные тлей и плесенью, платки и тряпки, Настенька смахивала на смешную, очень бойкую старушку, и никто не знал, что в образе старушки скрывается диво дивное с длинной густой, иссиня черной косой и огромными зелеными очами, обрамленными густыми ресницами.
   Вся эта красота была скрыта самой жизнью до поры до времени, от греха подальше, все-таки одна в такое время....
   Митька, наконец, очнулся. Тело почти не болело, напротив, появились силы, о которых он уже давно забыл в тюремных стенах, когда постоянный, изматывающий голод, холод, унижения и постоянные лишения, даже в элементарных вещах, лишали всех сил, физических и духовных. Но сейчас они вернулись. Потянувшись, как когда-то в детстве, Митька поднялся.
   Что это за комната? Столь щедро увитая травами и цветами, пропахшая шалфеем и ромашкой, валерьянкой и тысячелистником? Вроде бы все максимально просто: дощатый стол, бревенчатые стены, отсутствие того простого, что создает домашнюю обстановку и уют, но вместе с тем, здесь витала какая-то особая атмосфера, которую не хотелось покидать.
   Мужчина выглянул в окно. На улице сиял осенний день во всей своей красе, солнечный, немного морозный. Свежий ветер тихо колыхал верхушки молодых березок, с уже облетевшей листвой. Природа приготовилась к зимнему сну, и находилась в тревожном ожидании. Веселая синичка села на карниз и смело уставилась на мужчину. Эта забавная картина развеселила его, что он не заметил, как разолубался во все тридцать два белоснежных зуба: своей улыбкой Митька всегда притягивал к себе внимание, околдовывал.
   Не сразу парень заметил, что не один в комнате, а когда понял это, подпрыгнул от легкого испуга. В углу стояло нечто, то ли приведение, то ли леший. Глаз не видно, фигуры не видно, шарик, быстро катящийся или замирающий, в зависимости от ситуации. Но, поняв, что именно этому шарику, Митька должен быть благодарен за спасение, он совладал со своими эмоциями.
   - Здравствуйте, бабушка.
   На слове "бабушка", шарик резко дернулся, но тут же замер, грустно опустив голову.
   - Это вам я должен сказать спасибо за столь чудесную помощь?
   Молчание.
   - Спасибо вам за всё. Век не забуду. Меня ранили...
   Митька взялся за поврежденный бок, но о чудо! Раны уже не было. Колотая, мощная рана зажила удивительно быстро. Такого ведь не бывает... если судить о вещах с материалистической точки зрения.
   - Сколько я пробыл здесь?
   - Три дня уже, - коротко ответила спасительница.
   - Три дня... а где же батюшка... Что с ним? И найду ли я его теперь? - с горечью выдохнул Митька.
   Увидев грусть гостя, Настена тоже опечалилась, она уже поняла, что в жизни этого такого загадочного мужчины произошло нечто тяжелое, но и она сама познала цену горю. Было, рванувшись к нему в порыве девичьей нежности и жалости, Настенька опомнилась и, вернув былой суровый вид, повернулась, взяла ведра и пошла за водой. Митька остался опять один в доме пораженный, удивленный.
   Что делать? Куда идти? Где батюшка, и жив ли он? Как скрыться от властей, ведь, если его найдут, ему не сдобровать... В этих нелегких думах Митька прошелся по дому. Изба состояла только из двух небольших комнат и одного крохотного коридорчика, где стояла всякая утварь, повидавшая виды.
   На свой страх и риск Митька толкнул дверь, она была открыта. Выйдя на крыльцо, он с наслаждением вдохнул свежий, чуть схваченный утренним морозцем воздух. Огромное, восходящее, но уже холодное солнце, вносило в эту картину фантастические нотки, блики, отвести взгляд от которых человеку, познавшему горести тюремного заточения, просто невозможно. Так и простоял Митька, подставив лицо солнцу, минут пять, пока не заметил у плетня бережно сложенные бревнышки, которые, скорее всего, были предназначены для дров на зиму. Чуть поодаль лежала крохотная горсточка криво налущенных дров и валялся топор.
   Глядя на них можно было представить, как хрупкая девчонка тщетно пыталась рубить дрова, размахивая огромным, тяжелым топорищем. Митька опять улыбнулся: "Какая же старушка все-таки упорная и сильная! Надо ей помочь...". Мужчина взял топор в руки. Как давно ему не хватало этого такого простого человеческого счастья. Вроде бы, что это, нарубить дров? А ведь тут целая философия! Нарубить не для тюремщиков, не в голодном и полумертвом состоянии, не в мороз в -30, а на свободе, для доброй спасительницы, в тихий, погожий денек, когда на душе, пусть и не спокойно, но все-таки, мирно. Счастье, что и говорить.
   Спустя полчаса у забора показалась хорошая колода из дров, аккуратно сложенных, одна дровина к другой, так что получилось очень даже красиво, по-русски. За этим занятием хозяйка дома, вернувшаяся с водой, и застала своего гостя. Она остановилась ненадолго, задумчиво посмотрела на него и вошла в дом. Настя собиралась приготовить что-нибудь из ничего. Задача не из простых.
  
   46.
  
   Со времени первой встречи Митьки и его спасительницы прошла уже неделя, и все это время мужчина не решался ни заговорить толком с хозяйкой дома, да и она не шла на контакт, постоянно убегая по своим делам, ни выйти на улицу. Все время казалось, что за углом притаились каратели. В принципе, так оно и было. Узнав о происшествии в тюрьме, советы направили по следам антоновцев и сбежавших зэков ищеек.
   Кого-то нашли и вернули, и этим последним, пришлось в сто раз хуже, чем прежде. Среди пойманных был и тот старый, матерый уголовник, который нанес подлый удар Митьке. В карцере, под пытками уголовник скончался.
   Кто-то сумел надежно спрятаться и сейчас выжидал, сев на дно.
   Бежавших спасло то, что внимание советов вскоре отвлекли новые беспорядки уже в другом очаге нарастающих конфликтов между крестьянами и советами, и все силы были переброшены туда. В городе настало кратковременное затишье. Почуяв это, Митька на утро восьмого дня вызвался сам сходить за водой. Невыносимым было ему это сидение, но и удивительным то, что добрая хозяюшка так заботливо скрывала его от любой опасности. Но более сидеть под замком он уже не мог. В этот день Митька собирался подсобить еще, чем мог в доме, и поговорить с его владычицей. Нужно было уходить, подальше, куда глаза глядят, нужно искать работу, свое место, если это возможно. А бабушке за всё спасибо.
   Встав пораньше, еще до этой ранней пташки, которая белкой крутилась в бесконечных делах целый день, Митька взял ведра и пошел на озеро, за водой. Идти нужно было далеко, по узкой, извилистой тропинке. На старости лет, как думал дорогой Митька, такой путь проделать нелегко.
   Вокруг расстлался завораживающий пейзаж. Несмотря на то, что это была окраина города, вдаль уходило бескрайнее поле, сейчас заброшенное, забытое, густо поросшее бурьяном. С другой стороны тянулась длинная лесополоса, изгибаясь легкой волной, уходящая в сиреневую даль. И только с третьей стороны, откуда и шел Митька открывался вид на старый город, оканчивающийся парой тройкой покосившихся домишек, в которых доживали свои дни свидетели событий, происходивших еще при суровом Александре III.
   Сколько времени ходил Митька? Он не знал, наверное, минут двадцать. Вернулся он разрумяненный, радостный, отдохнувший душой. Дверь была прикрыта на засов, но силач Митька не заметил его, и, задумавшись над своей жизнью, вырвал его с корнем, нечаянно. Засов оказался хлипенький. На автопилоте мужчина пошел в комнату, поставить ведра и спросить, чем бы еще помочь.
   В зале стоял пар и колдовски пахло травами. За этим туманом не сразу Митька распознал изящную фигуру, юркнувшую в угол, на античный манер укутанную в полоску легкой, хлопчатобумажной ткани. Почудилось, что это сон. Сладкий, прекрасный, сказочный сон. Потому как такой красоты в реальности, тем более среди этой грубости бытия, просто не может быть. Распущенные, длинные, чуть вьющиеся волосы до пят, идеальные линии талии, перепуганные огромные глаза. Стоп! Это не сон.
   - Вы...вы чего так рано? - запинаясь, пролепетала дива: - еще двадцать минут ходить же за водой-то...
   Казалось, еще немного и девушка заплачет. Она столько выжидала, чтобы гость куда-нибудь исчез, чтобы привести себя в порядок, устроить банный день, и теперь, когда такой момент настал, так глупо попала впросак, не успела! Он увидел ее в таком виде! Для девушки это была катастрофа. Для Митьки - чудо.
   Он так и стоял, как громом пораженный, забывший обо всех приличиях и о том, что хорошо было бы извиниться и выйти. Только спустя минуту, до него дошло, и он выскользнул из избы, ждать, пока не позовут.
   Вскоре дверь открылась, и уже знакомый шарик в платочках позвал в дом.
   - Так ты, значит, не бабушка, а прекрасная девушка! - с восхищением провозгласил Митька, вступая в избу. В ответ он получил самую очаровательную улыбку, которая только есть на свете.
  
   47.
  
   Декабрь 1919 - февраль 1920 гг.
  
   После того, как Антонов с братом и другом чудом избежали ареста и казни, власти всерьез задумались, как бы извести этого такого наглого, лихого, дерзкого человека. Зная его порядочность и честность, они решили поступить самым мерзким способом. Имея в своем распоряжении все газеты, советы забросили утку, будто бы армия Антонова зверски убивает простых крестьян и рабочих. Более того, его имя вплели в бандитскую группировку некого Кольки Бербешкина, который уже несколько лет бесчинствовал в Тамбовской губернии. Эти небылицы были расклеены на листовках, ими пестрели газеты.
   Разумеется, вскоре Антонов узнал об этом, и вынести такой неправды, повстанец никак не мог. Ему бы сейчас затаиться до поры до времени, но бывший милиционер, который сейчас более всего на свете жаждал тишины и покоя, мирной, нормальной жизни, теперь был вынужден бороться, воевать, будучи загнанным, как волк в непроходимые леса и топи.
   В этот день он метался разъяренным тигром из угла в угол, выкуривая сигарету за сигаретой.
   - Ну как, друзья мои, скажите мне, объясните, как можно поступать так подло?! Они же знают, что я никогда бы в жизни, ни за что не связался с этим уголовником Бербешкиным! Зачем же они так?! А люди, наверное, и поверили. Да, конечно! Люди в большинстве своем наивны, верят с легкостью тому, что читают, что слышат, даже если это ложь, наглая, пустая ложь! Как горько то!
   Он на мгновение застыл.
   - У меня появилась идея. Пойдем.
   Верный, преданный друг, Петр Токмаков, младший брат, Дмитрий, и Яков Васильевич Санфиров, человек, которому Антоново доверял бесконечно, как всегда были рядом. Они понимающе махнули головой и молча вышли из конспиративной избы вслед за разгоряченным Антоновым.
   У Александра созрел план: он собирался выловить банду Бербешкина, уничтожить ее и объявить всему честному народу об этом, доказав тем самым, что он не в одной завязке с ворами, что он отстаивает совершенно другие интересы, не свои личные, а общественные. Задача была из разряда сложнейших, такой путь шел среди многочисленных опасностей, ведь банда была довольно крупной, сильной, состоящей из прожженных лагерями и жизнью воров, безжалостных, чующих опасность за версту, как хищники. Но Антонова уже было не остановить.
   Конечно же, пришлось звать подкрепление из самых надежных, на кого можно положиться в таком важном деле чести.
   Весь день прошел в подготовке захвата банды. Антонов выдвигал десяток планов, и один за другим отбрасывал их, как невозможные, создавая новые тактики, новые стратегии. Друзья также не оставались в стороне и выдвигали свои версии. В итоге, ближе к ночи, примерная картина грядущих событий была прорисована. Теперь нужно было воплотить замысел в жизнь.
   Решили, что несколько человек сыграют роль зажиточных крестьян, отправившихся на черный рынок перепродавать свое имущество. Другая группа затаится в засаде и будет следить за развитием событий. При появлении бандитов, захватчики начнут бой. Узнав заведомо тропы, на которых вела свою охоту банда, антоновцы направили свои стопы туда. Шли либо на смерть, либо на подвиг. Перекрестившись, мужчины отправились в путь.
   Бербешкинцы обычно появлялись на главных дорогах, ведущих из крупных поселков в близлежайшие города. Конечно, сконцентрировать свои силы на столь широком поле Антонову было непросто, но он всегда обладал особой интуицией. Народный мститель выбрал тихую дорогу на Тамбов, которая шла мимо лесополосы и широкого, разливистого озера. И не ошибся.
   Уже на подходе к дороге ощущалось присутствие в округе чего-то постороннего, чужого и злого. Птицы, являющиеся первым показателем спокойствия или, наоборот, непокоя, молчали. Вся природа вдруг поникла, притихла, как бы наблюдая со стороны за исходом грядущей борьбы. На сырой почве виднелись еще свежие следы десятка сапог, которые с бравадной уверенностью топтали тамбовскую землю. Местами появлялись длинные полосы, говорящие о том, что эти звери уже поймали кого-то и безжалостно тащили свою добычу, чтобы не только ограбить, но и поиздеваться перед расправой. Умелый следопыт, читающий карту земли, с легкостью смог бы воссоздать картину недавних событий.
   А дело было так.
   В город собирались бежать из своего поселка, обложенного непомерным налогом, две женщины, мать и дочь. Собрав всё, что у них осталось и, увязав в небольшой мешочек, они надеялись найти свое место, какую-нибудь работу в городе. Но не успели пройти и четверти пути, как попались Бербешкинским молодчикам. Позарившись одновременно и на скудное имущество, и на привлекательную внешность путниц, уголовники набросились на них озверелой сворой. Тщетно несчастные пытались вырваться из цепких лап и просить о сострадании. Эти люди давно забыли, что такое сострадание и что такое совесть. Произошло это совсем недавно, и пленниц еще можно было спасти.
   Антонов замедлил шаг, вчитываясь в следы. В густой траве они затерялись, и пришлось полагаться на собственный опыт и логику.
   - Они в лесу. Сомнений нет. Поторопимся, ребята.
   Мужчины ускорили шаг, по их суровому, сосредоточенному выражению лица было понятно, какая тяжелая борьба проходила в их душе, смесь ярости и усталости, озлобленности и желания покоя, гнева и смирения своей судьбе. Внезапно средь необъятных просторов леса эхом прогремел пронзительный женский крик. Откуда он раздается, понять было непросто, так как акустика леса создавала объемное звучание, но Александр, не колеблясь, ни минуты, стремительно свернул налево и побежал. Его примеру последовали его соратники. План театрализации отменялся, обстоятельства изменились.
   Через пару секунд мстители оказались на широкой поляне. Страшная картина предстала взору подошедших. Стая полулюдей, полуживотных, пьяных в стельку, еле стоящая на ногах и ежесекундно матерящая всё живое и неживое, собравшись кругом, наблюдала, чем же закончится схватка между молодой пленницей и обрюзгшим, взлохмаченным, раскрасневшимся от выпитого и охвативших мозг страстей, скотом. Это и был Колька Бербешкин.
   Девушка отчаянно вырывалась, кусалась, плакала, призывала все силы Неба и земли на помощь. В стороне лежала без сознания ее мать. Сердце не выдержало такого напряжения, такого стресса. Жива ли была она? Неизвестно.
   На счет раз Антонов взвился в воздухе, на счет два, сделал тигриный прыжок вперед, на счет три, обрушился со всей силой, неуемной энергией на цепочку из уголовников. Пробив в ней брешь, он кинулся на уже повалившего свою жертву на землю, негодяя. Вслед за Антоновым в бой бросились его товарищи. Пьяные бербешкинцы ошалело смотрели перед собой. Им нужно было время, чтобы оценить ситуацию и понять, как действовать, но этого времени мстители им как раз и не давали. Понимая, что нападать нужно стремительно, антоновцы кружились, как обезумевший смерч, раскидывая тела, словно мешки с картошкой.
   Спустя десять минут над поляной нависла мертвая тишина. Александр вытирал о носовой платок окровавленный нож, его напарники делали тоже. Позади продолжала недвижно сидеть на земле в каком-то диком оцепенении девушка, она до сих пор не верила, что спасение пришло так нежданно, в самую тяжелую минуту.
   - Красавица, ну, всё, наказаны твои обидчики, - на удивление мягко, тихо произнес Антонов, подавая ей руку, невольно залюбовавшись глубиной ее темно-синих глаз и правильными, манящими чертами лица.
   Петр Токмаков пытался привести в чувство ее мать. Наконец, та открыла глаза, и в ужасе отпрянув от Петра, закрыла глаза руками. Она думала, что кошмар еще продолжается.
   - Успокойтесь, успокойтесь, барышня, всё хорошо, всё плохое уже позади. Посмотрите вокруг. Вот бандиты лежат мертвые. А мы - защитники ваши, не бойтесь нас, - ровным голосом поспешил утешить женщину Петр.
   Женщина медленно, еще не веря услышанному, отвела руки от глаз.
   Оглянулась. Увиденное потрясло ее не меньше, чем произошедшее накануне, но все же, она смогла совладать со своими эмоциями. Еще тяжело дыша, так как сердце давало себя знать, женщина бросилась на колени перед спасителями и все эмоции, которые до этого терзали ее душу, разразились в громовом рыдании благодарности. Антоновцы молча стояли рядом, никто не спешил уходить или прервать сбивчивую речь. Они понимали, что на ее месте могла быть их мать, сестра, жена.
   - Ну, поплакали, и полно. Пойдемте с нами, а там видно будет, - совершенно неожиданно для всех заявил Александр. По его твердому голосу было понятно, что каких-либо возражений он не потерпит.
  
   48.
  
   Дело было сделано. Банда, которая наводила страх на всю область, да что там область, страну, была ликвидирована. Две жизни спасены. Теперь настала пора реализовать вторую часть плана. Александр составил серьезное письмо и отправил его по почте в газеты и на имя видных коммунистических лиц. Текст письма был следующий:
  
   "Я, Александр Антонов не уголовник, а политический противник коммунистов. Прежде много отдал сил на установление революции, а теперь разочаровался в ней. Теперь я против коммунизма, потому как он построен на лжи и лицемерии, на зле, на подлости. Всё это время вы подло уверяли народ, будто бы проделки банды Бербешкина на моей совести. Заявляю. Довече я с моими друзьями уничтожил банду. Бербешкин мертв, теперь люди могут жить спокойно, над ними нет более опасности".
  
   В глубине души Александр Степанович надеялся, что еще что-то человеческое, связанное с совестью и порядочностью осталось в сердцах тех людей, кому он адресовал это послание. Надеялся. Но когда, спустя пару недель, Петр Михайлович принес кирсановскую газету "Известия", эта призрачная надежда испарилась, как дым. На первой полосе красовалась заметка о том, что Антонов написал письмо коммунистам, разумеется, текст письма здесь не приводился, и лишь из искаженных фраз, сотканных из язвительности и сарказма, можно было понять, что повстанец пытался донести до народа. Но из газетных слов это понять смогли лишь немногие. Следом за заметкой публиковался бравадный и очень неуклюжий ответ коммунистической партии на письмо Антонова.
   Александр впился глазами в эти строчки, и уже после первых прочитанных предложений, буквы замелькали перед его помутившимся взором, сплетаясь в непонятные, бессмысленные значки. Ответ гласил следующее:
  
   "Мы, представители победившей Партии Большевиков провозглашаем. Не быть на земле советской никаким подлецам, Беребешкиным ли, Антоновым ли. Все вы - олицетворение контрреволюции. Вы - та гидра, которая вынуждала русский народ гнуть головы. Но нынче, карающая рука пролетариата, победившего мировую контрреволюцию, быстро раздавит вас, пигмеев, своим железным кулаком!"
  
   Письмо было подписано выездной комиссией губчека.
   Петр Михайлович внезапно вернувшийся в комнату за забытой шапкой, застал Александра застывшим с газетой. Взглядом, метавшим искры, полым боли и отчаяния, он смотрел в никуда.
   - Эй, Шур, ты чего такой? - осторожно спросил Петр: - Шур, не пугай меня, что произошло, да скажи же ты, наконец!
   Петр переживал за друга, тот не отвечал на вопросы. На несколько мгновений казалось, что он помешался рассудком, от подлости этого мира, от несправедливости. Александр очнулся, только когда Петр стал трясти его за плечи, как тряпичную куклу, пытаясь вернуть в сознание.
   - Всё нормально, Петр, нормально. Почитай, что про нас написали, -
   Антонов протянул газету Токмакову, а сам сел на скамейку, скрутив самокрутку, и нервно закурил. На душе было как никогда пусто.
  
   49.
  
   Снег тихо кружился, создавая причудливые узоры, укрывая землю пушистой шалью. Вечер уже давно опустился на город, и сейчас в мерцании тускло светящих фонарей и половинчатой луны, этот снежный вальс создавал необъяснимое, волшебное впечатление, хотелось не думать ни о чем, а забывшись, вновь, как когда-то в детстве, погрузиться в сладкие мечты и сказочные грезы. С такими мыслями вел правительственную машину личный водитель Ленина. Вождь ехал вместе со своей сестрой домой, уставший, совсем не в настроении, задумавшийся над чем-то только ему сейчас ведомым, он, плотно сжав губы, отмалчивался всю дорогу. Сестра, с такой же озлобленностью и угрюмостью смотрела вперед.
   Фантастическая картина за окном не вызывала никаких эмоций ни у нее, ни, тем более, у ее брата, которого это мирное затишье просто выводило из себя.
   - Ну, скоро уже? - нервно бросил вождь. Эта медлительность раздражала его не меньше, чем всё остальное.
   - Да, скоро, Владимир Ильич, еще минут двадцать от силы.
   Ленин снова отвернулся к окну, считая налипшие на стекло снежинки, чтобы не сорваться.
   Внезапно водитель резко затормозил.
   - Ты чего встал?! - вскрикнул вождь, но вскоре понял причину.
   На роскошный автомобиль покусились местные бандиты, некий Яков Кошельков со своей лихой сворой.
   - А ну, вылезайте, контры поганые, - переняв жаргон революционеров красноармейцев, начали свою речь налетчики: - сейчас мы вас раскулачивать будем. Ух, буржуи! Зажрались на крестьянских-то харчах!
   Отчасти Кошельков был прав. Но такой наглости не мог вынести вождь мирового пролетариата.
   - Да ты знаешь, с кем говоришь?!
   - С кулаком, которого еще не повесили, - браво ответил Кошельков: - подожди, скоро советская власть и до тебя доберется. Вон в каком костюмчике ходит, а бабенка то, цацки напялила, прям, как барышня!
   Сестра схватила за руку брата, она понимала, что, если бандиты узнают, кто перед ними, будет в тысячу раз хуже. Это наконец-таки понял и вождь и поспешил замолчать. Только по бурым пятнам, которыми пошло его лицо, можно было понять, какая гамма эмоций бешенства и ярости борется сейчас в нем. Но он никогда не дрался, и не воевал, даже в Первую Мировую войну, он не принял никакого участия в защите своей отчизны, и, когда его после робко спрашивали об этом, он гордо подняв голову утверждал, что он - политический и уехал в Германию (которая воевала с Россией...) по политическим размышлениям, а воевать он не собирался принципиально, потому как война империалистическая.
   Империалистическая или нет, но страна стояла на краю пропасти... Но этот человек, похоже и собирался столкнуть ее в эту пропасть окончательно. Зачем же воевать еще за нее....
   Пока ошарашенные полуночные путники смотрели по сторонам, энергичная группа Кошелькова, быстро уселась в автомобиль и скрылась с глаз долой. Вождь, его сестра и водитель остались на улице, ограбленные, униженные неподчинением и не обожанием, но живые, и потому поспешили тоже ретироваться с места происшествия, от беды подальше.
   А тем временем, в машине, мчавшейся на всех скоростях, шел горячий спор.
   - Ты зачем их оставил! Это же царек новый! - срывающимся голосом шептал один из налетчиков, мужик лет пятидесяти, с черными косматыми бровями, сросшимися на переносице.
   - Какой еще царь! Убили ж его, вроде как, - ответил Кошельков.
   - Як это ж новый. Он его и убил.
   - Да обознался ты, Василий.
   - Чё обознался! Говорю, он это был, я его довече видел, горлопанил с трибуны, обещал чо-то, только вот, как и у того царя, слова с делами расходються. Ой как расходються.
   - Да врешь!
   - Сукой буду, если вру. У меня на рожи память хорошая. За него выкуп можно было взять большой, а ты их оставил. Теперь сбёгли. Точно сбёгли, падлы.
   Кошельков резко затормозил и повернул назад на еще большей скорости. Но, разумеется, от ограбленных и след уже давно простыл, они бежали быстро.
  
   50.
  
   После поражения в Первой Мировой войне Германия металась, не зная, куда деть свою неуемную военную энергию, свою ярость и амбиции, которые с каждым годом становились все более опасными. Согласно Версальскому договору, Германия не имела право создавать военные заводы, за каждым шагом немцев следила международная организация, следила тщательно, что просто выводило немцев из себя. Они задумались над тем, как бы обойти ненавистный договор, который связывал мощными цепями их по рукам и ногам. Решение пришло быстро: если Европа стала врагом, новая Россия будет другом, или, нет, не другом, а хорошим плацдармом для дальнейшего подъема.
   В первой половине двадцатых годов в Россию пребывает группа немцев, которая проводит немало времени на территории Советского Союза. За высокими кремлевскими стенами ведутся долгие, жаркие обсуждения. Каждая сторона хитрит, как может, старается повернуть ситуацию в свою сторону. В итоге, по истечении нескольких дней переговоров, было подписано тайное соглашение, которое обретет официальный вид только в 1922 году.
   На основе этого соглашения Германия начинала строительство на территории Союза военных заводов, авиационных, танкостроительных и прочих секретных организаций. Россия обещала предоставить все условия, ресурсы, людей, надежное прикрытие. Германия в свою очередь, обещала наладить производство алюминия и другие производства. Это было сущим безумием, но большевики пошли на этот шаг, руководствуясь только своими, понятными лишь им, мотивами.
   Уже через пару месяцев в Россию стали стекаться отряды немцев. Строители, инженеры, лучшие ученые, военные. Первые, по своей пунктуальной точности, возводили заводы и лаборатории с завидной быстротой, интеллектуальная армия приступила к своим разработкам, ну, а третье звено, военное, начало подготовку сил на плацу чужого государства. Немцы перенимали опыт у русских тюремщиков, изучали практику развитых на территории постреволюционной страны концлагерей, в которых содержались тысячи тысяч безвинных людей, замученных, обессиленных.
   Эксперименты над людьми, "эффективные" способы дознания и многое другое.... прежде даже бесстрастные немцы не знали об этом, теперь же они усваивали опыт, который вскоре будет "усовершенствован" и применен в фашистских концлагерях.
   Получается, что молодое СССР взрастило в себе эту заразу, что зовется фашизм, ведь, если бы тогда, в 1920 году Ленин не подписал так лихо контракт, по которому немцы проходят военную подготовку на территории СССР, Германия никогда бы не смогла бы так задрать голову, она бы еще долго не поднимала ее, отягощенную обязательствами Версальского договора.
   В это время наращивает темпы деятельность тайных советских лабораторий. В первую очередь, по созданию токсикологического оружия, цель которого - обеспечить безопасность от повстанцев и какой другой угрозы на не устоявшийся строй. Помимо этого, в застенках разросшихся лагерей функционируют лаборатории, где главный интерес представляют собой опыты над живыми людьми. Мозг человека и возможности сознания и методы манипулирования им - эта тема более всего интересовала новую власть. В ход шли разные практики, от кощунственных, с применением методов палачей и разного медицинского оборудования, до совершенствования практик гипноза. О последствиях первого, люди узнают лишь спустя десятилетия, когда совершенно случайно наткнутся на залежи обезображенных скелетов, с пробуравленными черепами. А пока все это удавалось хорошо скрывать.
   Тот, кто становился невольным свидетелем происходящего, уже никогда не возвращался в мир живых, и потому не мог рассказать жестокую правду.
  
   51.
  
   Уже знакомое нам по прошлым событиям, высокое мрачное тюремное здание, обнесенное сплошным забором и колючей проволокой. Узкие окошки, сплошь обнесенные решеткой, придавали общему виду какой-то зловещий, мистический оттенок. В этот зимний, ненастный день, тюрьма особенно выделялась на фоне белоснежного снега и тишины: расположенная на окраине большого города, спрятанная от глаз людских, она таила в себе нечто чудовищное, страшное, о чем знали лишь немногие, посвященные в секретные дела учреждения.
   В который раз за эту неделю к воротам подъезжал воронок с иностранными гостями, пронесся по пустой, окружной дороге, он и сейчас. Завернув за угол строения, автомобиль остановился на заднем дворе, у проклятой двери, ведущей в подвальное помещение. Именно в подвале разрослись владения зловещих лабораторий, в которых теперь трудились не только советские ученые, но и немцы.
   По узкому, тускло освещенному, длинному коридору шла группа человек. Во главе ее ступал профессор Вальтер фон Криг, человек с каменным сердцем и холодным рассудком, он завоевал признание на поприще мировой науки и ненависть простых людей, отличаясь изощренной жестокостью и беспринципностью, он стал незаменимым орудием в руках советов, более всего ценивших таких ученых, не останавливающихся не перед чем, ради достижения своей цели. Ему не было чуть больше тридцати, всегда держащийся с подчеркнутой вежливостью и чопорной самоуверенностью он притягивал к себе внимание одних и отталкивал других, на интуитивном уровне улавливающих токи зла, исходящие от него. Внешне, идеально сложенный, с безукоризненными, норманнскими чертами лица, с по орлиному, острым взглядом слегка прищуренных глаз, этот молодой мужчина напоминал совершенную скульптуру... скульптуру без души, мраморную, ледяную и пустую внутри.
   Происходил Вольтер из знатного рода. Семья, как ни странно, при больших деньгах старалась жить добрыми целями и не ставила материальное богатство выше всего, напротив, глава семейства всегда старался помогать обездоленным, защищать обиженных, мать Вальтера была женщиной мягкой, тихой, кроткой, эти же качества, которыми обладали сами, родители старались привить единственному сыну. Но уже с детства Вальтер проявил совсем другие рвения.
   Он мог с ужасающим азартом следить, как собака травит зайцев, мальчишка без капли жалости взирал на чужие страдания, причем без разницы, животного ли, человека ли. А после, уже юношей Вальтер и вовсе покинул отчий дом, забыв о нем навсегда, с головой уйдя в науку и политику, причем выбирая к этой цели пути не самые лучшие. Недавно ему поступило предложение возглавить научный центр на территории послереволюционной России, и мужчина с радостью принял это предложение.
   Здесь Вальтер Криг чувствовал себя, как дома, он трудился в лаборатории над своим новым проектом уже три месяца и знал каждый уголок этого подвального помещения. Получивший широкие полномочия, Вальтер сейчас знакомил своих немецких коллег, видных ученых в разных областях деятельности, с бытом и особенностями лабораторного комплекса.
   - Здесь мы занимаемся изучением влияния на человеческое подсознание, - ровным, бесстрастным, как у робота голосом, негромко продекламировал фон Криг: - Это, наверное, самый интересный блок, пойдемте, посмотрим. Блок делится на несколько частей, в каждой из которых проходят свои исследования. Стоит отметить, коллеги, что медики делают просто потрясающие открытия.
   Профессор подвел группу к первой двери. Достав из нагрудного кармана толстую связку ключей, он быстрым движением тюремщика отпер ее. На мгновение от его старинного перстня, надетого на указательный палец, отразился калейдоскоп причудливых бликов. Дверь с протяжным стоном открылась, и группа оказалась в небольшом, ярко освещенном коридоре. Отсюда шло несколько направлений в разные боксы, также запертые мощными, звуконепроницаемыми дверьми.
   - Для начала, войдемте, сюда.
   Фон Криг с привычной учтивостью, пригласил своих гостей в правый бокс.
   Открыв кипельно белую дверь, они очутились перед еще одной дверью. За ней уже десять дней томились люди, ставшие подопытными мышами. Бокс охранял конвой, состоящий из восьми человек, в соседнем кабинете находился медперсонал, который отмечал малейшие перемены в состоянии подопытных "экспонатов", и по мере надобности испытания, вносил коррективы, выполняя директивы главных научных сотрудников.
   - Иван Петрович, - позвал сидящего в глубине кабинета молодого врача фон Криг: - подойдите сюда, пожалуйста, ознакомьте наших коллег с предметом нашего испытания.
   Из кабинета вышел невысокого роста, не по годам взросло выглядевший, начинающий потихоньку лысеть и оплывать, молодой человек. Цепким взглядом пустых, водянисто-голубых глаз, он окинул присутствующих.
   - По-моему, там происходит что-то демоническое, - без каких-либо эмоций провозгласил он: - мы пока не заходим к ним, мало ли что, но с сегодняшнего дня, материал ведет себя не так, как мы предполагали.
   Да. Такие медики называют живых людей материалом. К большой беде и спустя десятилетия, некоторые из них сохранят тот же лексикон, не понимая, что в таком случае и они сами тоже...материал.
   - Ну что же, посмотрим, что там творится, - так же пугающе ровно, вынес вердикт фон Криг, повернувшись к группе: - Спешу рассказать вам, мои друзья, здесь проводится разработка уникального газа. В последствии, если нам всё же удастся изучить все его свойства и управлять ими, мы планируем применять этот газ в военных целях, создав, таким образом, идеального солдата, бесстрашного, быстрого, энергичного, не нуждающегося ни в сне, ни в пище. Иван Петрович, принесите, пожалуйста, записи, которые вы делали в течение этих дней эксперимента.
   Врач метнулся вглубь кабинета и уже спустя пару секунд вернулся с объемной папкой, которую Вальтер взял с бережной осторожностью. Она представляла для него намного большую ценность, нежели жизни человеческие.
   - На первом этапе, - открывая папку для прочтения, как и всегда тихо, вкрадчиво, начал свою вступительную речь Вальтер: - пять испытуемых были помещены в герметичный бокс, заполненный газом Х. Согласно предварительным заключениям, газ должен был лишить их возможности засыпать, ведь именно на сон солдаты тратят столько драгоценного времени. Кроме того, они должны были стать быстрее, сильнее, выносливее. Но, как можно предположить, это качество обретается ненадолго. Скорее всего, выработав все ресурсы, тело умирает. Нам нужно было узнать, сколько продолжается это время выработки, и по возможности, увеличить его по максимуму. Спустя десять суток, за которые никто из испытуемых так и не заснул (что уже положительно и подтверждает первоначальную теорию), наши подопечные впали в какое-то странное состояние ступора. И здесь наши расчеты несколько разошлись с реальностью. Так... сейчас я прогляжу данные, полученные за сегодня...
   На минуту профессор замолчал, с увлечением погрузившись в чтение.
   - Странно... очень странно. Вы, профессор Козлов, отмечаете, что в восьмом часу утра подопечные начали отчаянно кричать. Насколько отчаянно? И что они хотели?
   Молодой врач на мгновение переменился в лице, но быстро совладал со своими переживаниями, приняв вновь бесстрастное выражение.
   - Да там такое творилось. Мы не рискнули без вас заходить туда. Сначала начал кричать первый. Просто, на одной ноте, истошно, дико, как раненный зверь. Мы могли наблюдать за происходящим лишь через иллюминатор. Удивительно, что остальные, казалось, не слышали его, они, раскачиваясь из стороны в сторону, смотрели перед собой. Потом, резко подскочил второй и начал кричать точно также, как и первый, затем в вакханалию пустились все. Попеременно объекты успокаивались, но лишь для того, чтобы сорваться на еще более жуткую эмоциональную вспышку. Потом еще хуже. Они начали вырывать у себя клочья волос, мяса даже, биться о стены. Это было, скажу вам, очень страшно. Мы попытались воздействовать на них через микрофон, объявив, что, если они не успокоятся, будут застрелены, но объекты не обратили на голос никакого внимания. Сейчас они опять замолчали и впали в ступор. Что будет дальше - не могу предположить, теория разнится с практикой.
   - Ну что же, и такое встречается. Надо посмотреть. Приготовьте, на всякий случай, снотворное, - обращаясь к конвою, - будьте начеку.
   Одев белые халаты и бахилы, закрепив респираторы, медики вступили в бокс.
   В боксе на холодном, цементном полу сидели люди. Когда фон Криг вступил в помещение, никто не шелохнулся. Лица заключенных были перекошены гримасой боли и безумия, зрачки, неестественно расширены, кулаки стерты в кровь, с такой яростью они бились о стены. Фон Криг указал на оцепеневших людей и тоном экскурсовода продекламировал:
   - Это побочное действие препарата. Нам нужно суметь устранить его, а с этими... скорее всего от них уже не будет толку. Материал израсходовал свой полезный потенциал. Иван Петрович, позаботьтесь, чтобы к вечеру была поставлена новая партия экспонатов. Я, кажется, понял в чем причина такого поведения и догадываюсь, как значительно увеличить срок действия препарата. Хотя конечный результат, как я полагаю, в любом случае будет плачевный. Но что поделать. Война требует жертв, и порой стоит пожертвовать одной, другой тысячей солдат, чтобы выполнить задачу. Наверху меня полностью поддержали.
   Фон Криг подошел к одному из заключенных, чтобы проверить зрачки. Он нагнулся и посветил маленьким фонариком в глаза обезображенному чудовищной гримасой настигающего сумасшествия пожилому человеку.
   Первую секунду никакой реакции не последовало, но когда фон Криг уже убрал фонарик и собирался подойти к другому заключенному, тот внезапно сорвался со своего места и с остервенелой яростью, не свойственной человеку, напал на профессора. Он так мгновенно вцепился в горло Вальтера, что тот не успел даже среагировать. Через мгновение, все пятеро последовали примеру первого и выбрали из присутствующих себе противников.
   Начался хаос, крик, шум. Конвой пытался оттащить обезумевших арестантов от медиков, но это было безуспешно. Фон Криг потерял сознание, но нападающий продолжал душить его. Охрана применила оружие, но оно не подействовало на взбесившихся людей. Прогремел выстрел, второй, третий. Пули изрешечивали тела заключенных, но они от этого становились еще сильнее и энергичнее и будто бы совершенно не чувствовали боли. Первый, удостоверившись, что фон Криг уже не шевелится, отбросил его, как ненужную игрушку и повернулся к охраннику, который выпустил в него пять пуль. По дикому выражению лица арестанта было ясно, что это мгновение для охранника с пистолетом - последнее. Он попытался убежать, но не успел. Мощным ударом заключенный сшиб его с ног.
   - Что делать? Что же это такое? Как их остановить???!
   Находясь на грани отчаяния, кричали еще совсем недавно такие чопорные и самовлюбленные немцы, кричал советский ученый Иван Петрович, кричал конвой. Пятнадцать человек не могли утихомирить пятерых, и по всему было видно, что и целая рота не справилась бы с такой энергией.
   Когда накал страстей достиг своего апогея, неожиданно пришел в себя, забытый дерущимися фон Криг. Он уже решил, что сделает в этой ситуации. Хрипя и судорожно держась за разодранное, окровавленное горло, Вальтер пополз к выходу и быстро закрыл дверь. Повернув четыре раза по часовой стрелке колесо, установленное на двери, он с удовлетворением услышал знакомое шипение заполняющего камеру газа. Это уже был уже не газ Х, а смертоносный газ, который после применят для подавления восстаний.
   Минута и возня в боксе прекратилась. Фон Криг решил пожертвовать не только заключенными, но и своими коллегами, спасение которых, как посчитал профессор, было уже бесполезным занятием: большинство уже были мертвы, остальных же было невозможно вырвать из клещей напавших.
   - Нужно доработать формулу, - это всё, что только и сказал фон Криг, только этим сейчас и был занят его мозг.
  
   52.
  
   Сережа Громов с грустью сидел у распахнутого окна. В доме было на удивление тихо. В этот день, день его рождения, все разбрелись по своим делам, чему мальчик был несказанно рад, ведь здесь он был совершенно не нужен.
   Шура, сестра матери, с брезгливостью посматривала на парнишку, и только еще дотлевавшие человеческие чувства долга и родства, еще вынуждали женщину оставлять племянника в доме, но темная сторона ее души заставляла измываться над ним, как над виновником всех бед. Супруг Шуры, Семен и вовсе возненавидел Сережку, который до боли напоминал ему его собственного отца и в особенности, бабушку, таких кротких, таких кристально честных и порядочных, а порядочность Семен на дух не выносил, так как сам таковым не являлся. Нейтральную позицию заняла Светка, избалованная до нельзя, но в принципе, не плохая девчушка, которая при хорошей воспитании могла бы стать вполне сносным человеком, но пока имела лишь негативные примеры перед глазами, которым старалась соответствовать.
   С одной стороны Светке было жаль двоюродного младшего брата, с другой... какое ей дело до чувств какого-то мальчишки, без которого они итак жили нормально. Нормально... но не хорошо.
   Вот почему Сережа в этот час наслаждался тишиной и покоем. Ближе к ночи должны были прийти все: Шура с завода, уставшая и озлобленная, Семен от друзей, как всегда пьяный и дурной, Светка от подружек, в последнее время такая задумчивая и скрытная.
   - Эх, была не была, пойду по городу пройдусь. Чего мне тут сидеть то! - решил для себя Сережа и, быстро одевшись, выбежал во двор.
   На улице стоял чудный зимний день. Снег еле слышно похрустывал под ногами. Легкий морозец несильно щипал лицо. Укрыв быстро озябшие руки в рукава потертой курточки, которая уже стала изрядно мала, Сережка поспешил вперед. Эту улицу он уже знал хорошо и поэтому мог смело брать новые высоты, осваивать новые горизонты. Но не успел мальчик выйти за поворот, как ему на дороге попалась их соседка с первого этажа, молодая учительница, Анна Сергеевна. Девушка сурово посмотрела на одинокого ребенка и спросила:
   - А почему же ты один по улицам гуляешь? Неужели никто из взрослых не следит за тобой, не заботится о тебе? И куртка на распашку! Так ведь и заболеть не долго! А ну, пойдем ко мне, я тебя покормлю, как раз моя мама что-то приготовить должна была.
   Сережа задумался. Он был голоден, как волк, с позавчерашнего утра ничего не ел: в стране был голод. Мальчик, еще раз взглянув исподлобья на эту такую необыкновенную красивую рыжеволосую девушку, похожую на добрую волшебницу из сказки и утвердительно кивнул головой.
   - Ну, вот это правильно, - улыбнулась Анна Сергеевна: - а у меня сегодня день рожденья.
   - Да вы что! А у меня тоже!
   - О, поздравляю.
   - Я вас тоже поздравляю! Мне 7 лет исполнилось. А сколько вам?
   Анна немножко запнулась, цифра 24 пугала ее, казалось, что жизнь уже прошла мимо, а радости, долгожданного счастья и любви, почему-то и не было в ней.
   - Да, сколько бы ни было, все мои, - шуткой ответила Анна и, потрепав задумавшегося мальчишку по загривку, повела его домой.
   В небольшой, но аккуратно обставленной квартирке вкусно пахло чем-то печеным. Мама Анны, Валентина Григорьевна, чуть ли не весь год копила деньжат, чтобы сейчас побаловать свою дорогую дочку и всех ее друзей, которые вот-вот должны были прийти большой компанией, чем-нибудь съедобным, что было еще возможно достать по этому такому страшному, неспокойному, тяжелому, голодному времени.
   - Мама, а вот и первый гость, знакомься, это наш маленький сосед сверху. Он сегодня тоже именинник.
   Валентина Григорьевна быстро вышла из кухни. Помахивая хлопчатобумажным полотенцем, вся разрумяненная и какая-то, просветленная, она улыбалась, глядя на скромно вставшего посреди прихожей мальчика.
   - Ну, заходи, раз пожаловал, будь, как дома.
   Сережа осторожно, боясь, как бы расстеленный старенький ковер не укусил его, сделал шаг в комнату. Потом также осторожно присел на краешек дивана. Пока он делал эти передвижения, бабушка уже накрыла на стол, и теперь перед ним лежала маленькая плоская тарелочка с аккуратными, миниатюрными лепешками, но она в тот момент показалась Сереже огромным, бесконечным, чудесным блюдом.
   Стол был скромен, даже очень, но та забота, искренность и доброта, которой была пропитана вся атмосфера этой квартиры, восполняла недостаток яств. Впервые за долгое время Сережа почувствовал себя дома. Вспомнились родители. На душе стало тоскливо. Несколько дней назад Сережа случайно подслушал разговор Шуры и Степана, в котором она с брезгливостью рассказывала о судьбе, постигшей деревню Покровку, в том числе и его родителей. Тогда мальчик проплакал целую неделю, не выходя из комнаты. После с большим трудом он попытался свыкнуться с горем, но невосполнимая брешь была нанесена в его сердце. А сейчас что-то теплое, уже забытое, снова пробиралось в его озябшую детскую душу.
   - Это всё мне? - удивился он.
   - Ну, конечно! А то вон, какой тощий.
   Валентина Григорьевна не стала слушать протестов застеснявшегося мальчишки и упорхнула вновь на кухню. Потихоньку стали подходить гости, друзья Анны.
  
   53.
  
   День прошел на удивление шумно и весело. Но вечер, подкравшийся незаметно, принес с собой тяжесть усталости и безнадежной меланхолии. В последнее время Анна все чаще стала впадать в какое-то пространное, апатичное состояние. На людях она старалась всегда быть веселой, всем заинтересованной, кроткой и милой, да такой она и была на самом деле.
   Но, когда оставалась одна, наедине со своим одиночеством, то беззаботная улыбка покидала ее красивое, точеное лицо, и вселенская грусть оживала в глазах. Так она сидела у окна часами, сама не замечая, как проходит время. И всё думала, думала, думала. О прошлом, о настоящем, о будущем. Иногда это будущее рисовалось в радужных красках, всё же оптимизм молодости вселял надежду, что не может быть всегда плохо, после зимы ведь приходит весна, а после ночи утро. Но чаще это будущее, причем как всей страны, так и ее личное, отражалось в кривых зеркалах, и там девушка не видела ничего хорошего. Стал теряться смысл жизни, смысл всего.
   Любви на Земле Анна не нашла, и, быть может, поэтому теперь теряла всяческий интерес к земному. Вроде бы и друзей много, и людей на планете много, а найти одного, своего, настолько сложно, что порой кажется, и вовсе невыполнимой задачей, особенно, если ищешь нечто настоящее, чтобы на всю жизнь, чтобы не как говорят в народе, "стерпится, слюбится", а сердце билось в бешеном ритме, чтобы говорить об одном, дышать об одном, чтобы даже молчание не становилось тягостным, а выражало мысли и чувства каждого, чтобы никогда и ни на кого, ни ей, ни ему и смотреть не хотелось, чтобы... Да что говорить! Всё равно ничего этого не было. А то, что было рядом - всё не то. Уже который год за Анной ухаживал неплохой паренек, он тоже мечтал посвятить свою жизнь педагогике. Но его девушка воспринимала только, как друга, и не более того. Он понимал это, и обижался, но сделать что-либо, изменить что-либо и заставить Анну посмотреть на него другими глазами, не мог. И уйти от нее не мог тоже.
   Часы пробили полночь. Из-за темных туч выглянула бледная полнолицая луна. Всмотревшись в этот удивительный лик, Анна все же заставила себя лечь и уснуть. Завтра нужно было рано вставать, на работу. Всю ночь Анне снились кошмары. Некто пытался задушить ее длинными, костлявыми руками. Внешности палача Анна не видела, но запомнила диковинный, дорогой перстень в виде змеи на его указательном пальце.
   Утро Анна встретила измотанной донельзя. Сил начинать день не было совершенно, но, превозмогая себя, девушка поднялась с постели, привела себя в порядок и пошла на работу, в школу, которая прежде функционировала в обычном порядке, а сейчас становилась, то плацдармом для политических дебатов большевиков, то концертным залом, где проводились агитационные мероприятия, то еще чем угодно, но только не школой. В перерывах между этими многочисленными событиями, учителя пытались научить чему-то оголодавших, одичавших детей. В таких нечеловеческих условиях выполнить эту задачу было практически невозможно.
   - Мама, я ушла, - предупредила Анна Валентину Григорьевну, которая тоже собиралась на работу, она трудилась на зернохранилище, кладовщицей.
   - Давай, доченька, до вечера.
   Анна вышла на улицу. Утро было на удивление морозным, аж дыхание перехватывало. Спустя пару секунд девушка поняла, что безнадежно замерзла, руки, без рукавичек превратились в две закоченевшие ледышки, лицо раскраснелось и стало неприятно щипать. Но девушка привыкла ко всем тяготам этой жизни, поэтому только ускорила шаг, надеясь в быстрой ходьбе как-то, пусть если и не согреться, то хотя бы, не замерзнуть.
   Она мотала километры по-мужски размашистым шагом, до школы оставалось совсем ничего, только дорогу перейти. Обычно такая тихая, особенно по утрам, дорога не являлась для девушки препятствием, и Анна, не посмотрев по сторонам, пошла напролом. Но именно в этот момент, из-за угла выворачивал на приличной для тех лет скорости автомобиль. Такая редкость для этого города, он выделялся, как белая ворона среди темноты леса. Водитель, полусонный, полупьяный, тоже надеялся, что дорога будет пуста, и не сразу заметил девушку. Визг тормозов, крик испуга и боли, удар. Анна упала, оглушенная столкновением.
   - Идиот! - крикнул пассажир перепуганному до полусмерти водителю. - Ты когда на дорогу смотреть будешь?!
   Водитель и разгневанный человек выбежали из машины. Водитель, молодой еще парнишка, лет девятнадцати-двадцати, с добродушным круглым лицом, сейчас походил на маленького, затравленного сурка.
   Вжавшись в тоненькую курточку, он всеми мыслимыми и немыслимыми способами пытался привести в чувство пострадавшую. Подоспевший вскоре пассажир, высокий мужчина лет тридцати со светлыми, зачесанными назад, немного удлиненными волосами, сурово созерцал эту картину. В итоге поняв, что от парнишки толка нет, он грубо оттолкнул его и склонился над девушкой, проверить, насколько серьезны повреждения. В его быстрых движениях прослеживалось что-то нечеловеческое, со стороны, глядя на этого молодого мужчину можно было подумать, что это робот, идеально красивый и отпугивающий одновременно, вежливый и холодный, заботливый и безразличный ко всему на свете.
   Анна открыла глаза. Обморок был вызван скорее испугом, неожиданностью, нежели сотрясением или другими повреждениями. Вот только правая нога болела нещадно. Девушка попыталась подняться и не смогла. Сморщившись от боли, она вновь осела на землю.
   - Либо вывих, либо перелом, - констатировал факт мужчина-робот. - Нужно срочно госпитализировать.
   - Какой там госпитализировать, - возмутилась Анна, - мне на работу надо. Да и кто в наше время будет лечит какую-то бедную девушку с какой-то ногой? Вон, люди миллионами гибнут, никто к ним не подходит, а тут... Справлюсь сама. Сама виновата, нужно было смотреть по сторонам.
   На мгновение ее взгляд встретился с орлиным, немного прищуренным взглядом мужчины, отчего девушка, сама не зная отчего, впала в какой-то ступор. Всегда такая смелая, энергичная, спокойная, она чувствовала себя крохотной мышкой перед удавом. Не в силах отвести взор, Анна всматривалась в сверкающие необъяснимым огоньком серые глаза незнакомца.
   - Вы думаете, мы оставим вас, вот так, на дороге, ждать своей участи? Ничего подобного. Это наша вина в первую очередь, поэтому я беру на себя всю ответственность за ваше здоровье. А с вашей работой мы разберемся, можете не переживать.
   Анна растерялась. Идти самостоятельно она теперь действительно не могла, но и принимать помощь от неизвестных ей людей, тоже не хотелось. Что же делать?
   Но не успела девушка принять решение, как этот странный мужчина подхватил ее на руки, словно пушинку и бережно, будто хрустальную вазу, уложил на заднее кресло автомобиля.
   - Как звать вас хоть? - пытаясь разрядить атмосферу, спросила Анна.
   - Зовите меня просто, Вальтер.
  
   54.
  
   Франция. Март-апрель 1920 г.
  
   После странного вторжения неизвестных в дом Жан Поля, профессор стал еще более задумчивым и замкнутым. Все чаще он хватался за сердце и пил безостановочно прописанные врачом капли, только вот они не помогали совершенно.
   Жан Поль понимал, что после первого нападение будет второе, еще более серьезное, и нужно в срочном порядке что-то решать, придумывать, уезжать, скорее всего, как можно дальше от города, из страны, чтобы затерялись его следы и его дочери, и так переждать необходимое время, пока не станет вновь спокойно. Только вот...будет ли когда еще в мире спокойно? Вот в чем вопрос.
   Тех негодяев, которых обезвредил Дмитрий, после забрал отряд вызванных Жан Полем жандармов. Их посадили за шпионство на долгий срок, но получить какую-либо информацию от них жандармам так и не удалось. Методами советского террора французы все-таки не пользовались, и, поняв это, шпионы почувствовали себя вне опасности.
   У себя на родине, за провал задания их ждал бы, по меньшей степени, расстрел. По большей... смерть долгая и мучительная. А здесь они даже чувствовали себя вполне сносно, не комфортно, конечно, но и не как лагерники советских Соловков, которые уже поглотили тысячи тысяч безвинных людей.
   Дмитрий более в доме профессора не появлялся, понимал, что его пока не смогут принять, ни Мишель, ни ее отец. Зато снова стал приходить Люк, окрепший после полученного ранения.
   Мишель, узнав о произошедшем, сразу же кинулась искать своего друга по всему городу. Она рассказала всё его отцу, профессору Шору, и уже все вместе они начали розыск Люка. Только спустя два дня, подключив всю жандармерию города, им удалось найти адрес тех людей, которые спасли его жизнь. Люк как раз едва пришел в сознание и был несказанно обрадован, когда услышал знакомый и такой родной голос Мишель. Он еще не мог вставать с постели, так как только недавно миновал кризис, но любовь творит чудеса.
   Уже на следующий день, мужчина чувствовал себя практически здоровым и смог покинуть дом своих благодетелей, которые настолько прикипели душой к этому такому улыбчивому, искреннему французу, что и отпускать его не хотели. У пожилой супружеской пары не было детей, и в Люке они видели, если не сына, то родного по духу человека. Расстались они друзьями, и спустя годы, Люк еще не раз поможет им во многом.
   Люк не стал рассказывать Мишель подробности драки и ту фразу, которую Дмитрий бросил ему в конце, и хоть Мишель, растревоженная закидывала его сотнями вопросов, он уводил тему в другую сторону. Любимая девушка была рядом, он по-прежнему жив, живы все, кого он любит - чего еще желать?
   Утро начиналось несказанно хорошо. Встав пораньше, чтобы привести все дела в порядок и разобраться с новыми чертежами до того, как настанет час видеться с Мишель, Люк сидел в высоком плетеном кресле на веранде, перебирая толстую папку с бумагами. Теплый апрельский ветерок шаловливо растрепывал его черные, как смоль, волосы, но молодой человек не замечал этого, настолько погрузился он в работу. Вокруг расцветал дивный яблоневый сад, и сладкий аромат, исходящий от цветов, кружил голову, опьяняя, чаруя. Воздух, кажется, сотканный из самой жизни, вливал в легкие энергию, радость, надежду, а птицы, с радостным щебетом и переливами, встречающие весну, пробуждали в душе что-то новое, чистое, прекрасное. Но не эти звуки апреля вывели Люка из забвения, а громкий окрик до боли знакомого, но уже подзабытого голоса.
   - Эй, привет! Мой друг дорогой!
   Мужчина встрепенулся. В столь ранний час он уж точно не рассчитывал, что кто-то потревожит его покой. Люк поднял взор и аж подпрыгнул от изумления. Перед ним стояла Паула, знойная брюнетка, девушка, с которой он познакомился во время поездки в Италию.
   Слишком энергичная, эмоциональная, неординарная, она в начале их знакомства привлекла его внимание, но вскоре отпугнула этими же качествами. В умеренной дозе экспрессия характера - это интересно, но в передозировке - это катастрофа в юбке. К сожалению, Люк понял, что они слишком разные, не сразу, где-то через месяц, за который успел наговорить сгоряча множество разных глупостей, которые для него самого не значили ровным счетом ничего, а для итальянской красавицы, привыкшей к повышенному вниманию к ней со стороны представителей мужского пола, значило многое.
   Она была уверена, что ей, знаменитой на всю страну певице нельзя говорить о любви, так, мимоходом, чтобы выгнать из души мысли о другой. А именно так и обстояло дело. Люк, озлобившийся на дерзкие выходки Мишель, сначала пытался найти утешение в работе, потом в спиртном, но зеленого змия мужчина победил быстро. После он с еще большей страстью бросился в учебу и работу, в момент, когда ему было особенно одиноко и тоскливо, на его пути встретилась Паула.
   Тогда она показалась молодому человеку лучиком света в темной царстве. Веселая, позитивная, всегда имеющая в своей голове массу безумных задумок, которые превращают обыденную жизнь в феерию красок, в праздник, Паула увлекла Люка и заставила его посмотреть на жизнь с другой, более оптимистичной стороны. Она вернула его к жизни, но теперь.... Теперь он был благодарен Пауле за всё, только вот видеть ее у себя дома совсем не хотел. Скоро должна была прийти Мишель, Люк с отцом ждали ее в гости...
   - Здравствуй, Паула, - смущенно поднялся со своего места Люк, - какими судьбами? Хорошо выглядишь.
   - Спасибо, - кокетливо поправляя длинные локоны, проворковала девушка, - а приехала я по очень понятной причине...
   Паула многозначительно посмотрела на своего друга. На мгновение повисла тяжелая пауза, за которую в голове Люка пронеслась сотня самых нереальных мыслей, которые он всеми способами старался отогнать подальше.
   - Ты не понимаешь, почему я приехала к тебе, в другую страну, бросив все свои дела, работу, друзей, дом?
   - Прости, но нет...
   - Тогда, мой милый, раз ты такой недогадливый, мне придется объяснить более доходчиво, - Паула дерзко вздернула точеный носик и бросила, - у нас будет малыш...
   Эта фраза ударила Люка, как плетью. Уж чего-чего, а такого не ожидал точно. Сначала он хотел запротестовать, уверенный, что это глупая ложь, розыгрыш или еще что-то, но после вспомнил один из безумных вечеров, проведенных с Паулой в то время, когда он чувствовал себя всеми брошенным, одиноким, никому не нужным, и тогда в этой девушке он увидел единственную родственную душу, с которой планировал пройти по жизни до конца. Но после молодые люди решили остановиться на том, что они просто друзья, и идти рука об руку им не суждено, так как слишком уж они разные. Эта инициатива исходила от Люка, Паула же закусив губку, просто промолчала, сделав вид, что ей все равно.
   На веранду вышел отец Люка, профессор Шор. Он удивился, увидев яркую незнакомку в своем дворе, дверь в который всегда была открыта, и еще более удивился, когда заметил выражение полного смятения и отчаяния на лице у своего сына.
   - Добрый день, очаровательная барышня, - поклонился он Пауле, - всё нормально, сын? А то ты, что-то сам не свой.
   - Да, да, - пролепетал Люк, желая самому себе провалиться под землю.
   - А вы, как я понимаю, многоуважаемый профессор Жозеф Шор?
   - Да, мадмуазель.
   - О, вы скоро станете дедом! - выпалила Паула и встала в нападающую стойку амазонки.
   Жозеф впал в еще больший ступор, чем его сын. Он уже размечтался о том, что Люк женится на Мишель, такой милой, доброй, нежной, скромной, к тому же, дочери его лучшего друга. А тут такая неожиданность.
   Стоит сказать, что вызывающее поведение и нагловатый тон Паулы ему совсем не понравился, будучи хорошо наученным жизнью человеком, он увидел в этой девушке опасность, понимал, что она еще задаст жару. Но делать нечего, он никогда не был подлецом, и сыну не позволит пасть так низко, поэтому, собрав все свои эмоции в кулак, ответил со всей любезностью, на которую только был способен:
   - Ну, раз так, тогда добро пожаловать в наш дом, дорогая. Теперь это и твой дом тоже, - обернувшись к Люку, строго: - поднимись ко мне в кабинет, сын.
   Пока Паула с помощью Марты вносила свои чемоданы в дом, Люк уныло поплелся на второй этаж, на ковер к отцу. Разговор состоялся очень тяжелый и долгий.
  
   55.
  
   Жан Поль чувствовал себя с каждым днем всё хуже. И Мишель уже не знала, куда кинуться, к кому обратиться, что сделать, чтобы помочь ему. На состояние профессора оказывал губительное влияние только один фактор - страх. И, чтобы избавиться от него, он решил уезжать через неделю из страны в Америку, где бывал и не раз, и где успел обзавестись добрыми знакомыми. Неделю Жан Поль взял, чтобы завершить пару важных проектов.
   Отец и дочь уже собрали вещи, выплатили зарплату экономке и жили эти дни на чемоданах в ожидании неизвестности. Люк, зная обо всем, обещал в скором времени присоединиться к семейству, его срочно вызывали в Португалию по какому-то важному вопросу, и он, поручившись, как можно скорее расправиться со всеми делами, собирался присоединиться к беглецам.
   Совсем недавно Люк сделал предложение руки и сердца Мишель в присутствии Жан Поля и отца, Жозефа, и пребывал на седьмом небе от счастья. Пребывал... пока его не сбросила с этих высот ошеломительная новость Паулы. Теперь он не знал, как дальше быть, как жить, как объясниться с Мишель. В голове то и дело проносилась безумная мысль: не говорить любимой ничего и сбежать с ней просто, так, трусливо. Но, разум и совесть не позволяли поступить так.
   В три часа дня, как и договаривались, в дом Шоров пришла Мишель. Сегодня она была еще обворожительней, чем обычно. В легком, белоснежном платье, украшенном ненавязчивыми кружевами и затейливой вышивкой, с косой, в которую были вплетены некрупные бусинки, она напоминала добрую фею, прекрасную волшебницу из самой чудесной сказки на свете. Люк засмотрелся на эту диву, и от того сердце кольнуло еще больнее. Эту красоту он теперь должен был потерять из-за собственной глупости. Как же так!
   Мишель впервые за долгое время улыбалась. Жан Полю вроде бы стало значительно лучше, и у девушки на сердце стало светлее, легче, появилась надежда, что, быть может, еще всё будет хорошо, и все горести уже позади. Ах, если бы так оно было и вправду...
   - Здравствуй, Марта, - радостно пропела Мишель, влетая на порог дома, - как твое настроение сегодня? Погода просто чудо. Не так ли?
   В ответ Марта ответила долгим, тяжелым, полным печали и боли взглядом. Она любила эти две семьи, как своих родных людей. У профессора Шора женщина работала уже двадцать лет, и за эти годы настолько привязалась и к нему, и к Люку, и теперь, к очаровательной Мишель, что теперь, когда в доме произошла такая драма, ей самой было очень грустно.
   - Да, погода действительно, хорошая. Ветрено только, - только и смогла произнести Марта, и поспешила скрыться в просторах кухни.
   Мишель прошла в зал и присела на мягкий диванчик, взяв в руки забытую профессором Шором газету. На первой полосе повествовалось о событиях в России. Проглядев эти унылые сводки, девушка поспешила закрыть газету. Портить столько радужное настроение сейчас ей совсем не хотелось.
   Марта пошла за профессором Шором и его сыном, объявить о приходе гостьи. Но в эти секунды Паула, услышавшая из своей комнаты, что кто-то объявился в доме, поторопилась высказать девушке свое "почтенье".
   Она резким, по-солдатски размашистым шагом вошла в залу. Воинственным жестом, откинув выбившуюся прядь, Паула представилась:
   - Паула, невеста Люка.
   Мишель медленно подняла взгляд. Она не сразу поняла смысл услышанного.
   - Что, простите?
   - Невеста, Люка. Рада с вами познакомиться. А вы кто?
   - А я... я просто друг, я так, зашла на минуту.
   - Ну, разве лишь только на минуту. Мы с Люком уезжаем скоро. Его вызывают по важному делу, да и у меня там работа. А ведь скоро я стану матерью.
   Паула уничтожающе взглянула на Мишель. На мгновение их взоры пересеклись. Первой глаза опустила Мишель. Она почувствовала себя лишней здесь, и не хотела оставаться ни на минуту. Единственное, что она желала понять, неужели это правда? И к чему был весь этот фарс?
   Почему же именно с ней всегда происходит такое? Почему?!
   Когда Мишель, было, уже поднялась, чтобы уйти, быстрым шагом, перепрыгивая через две ступени, вниз спустился Люк. Марта уже оповестила его о приходе Мишель, и сейчас, мертвенно бледный, не знающий, что сказать и как сказать, он бежал, сломя голову, чтобы Мишель не ушла, чтобы успеть как-то объясниться с ней. Но какие подобрать слова для этого объяснения? Мишель уже в дверях обернулась.
   Несколько секунд она задержала взгляд на молодом человеке, а затем, не сказав ни слова, быстро вышла прочь. Паула ликовала.
  
   56.
  
   Люк догнал Мишель уже на дороге.
   - Подожди, подожди, пожалуйста, мне нужно объяснить тебе... - чуть ли не плача говорил Люк.
   - Что же тут объяснять? Я не дурочка, ситуация понятна, как ясный день. Что же. У тебя, как вижу, все прекрасно. Рада за тебя... за вас.
   - Но... я... но мне, она не нужна.
   - Действительно? - резко обернулась Мишель. - Значит, ты еще хуже, чем можно подумать о тебе. Прощай.
   Девушка ускорила шаг и вскоре скрылась за поворотом. Люк не посмел догонять ее. Убитый своим горем, он еще полчаса стоял недвижный на перекрестке, не зная, как жить дальше.
   Медленно потянулись дни. Погода, словно вторя состоянию души Мишель, совсем испортилась. Вроде бы весна на дворе, последние дни апреля, а казалось, что злодейка зима решила вернуть бразды правления и вновь воцарилась в мире, ледяными ветрами, дождями, переходящими в снег, и серым, затянутым белесым покрывалом туч, небом.
   Люк выехал в Португалию, там его ждали по важному делу, которому он посвятил не один год своей жизни. Паула осталась жить в его доме, с каждым днем все больше докучая профессору Шору. Но он, будучи бесконечно интеллигентным и терпеливым человеком, старался не замечать отвратительного характера девушки и просто не шел на контакт, предпочитая не показываться ей на глаза, и тем самым, избегать неприятного общения. А еще Паула любила петь. Она ведь была певицей, но только не самой талантливой. Своего места в опере она добилась отнюдь не виртуозным пением, отнюдь...
   Да и малыш, которого она носила под сердцем, был совершенно от другого человека, от директора театра, в котором она прежде работала. Но женатый директор прямо объяснил девушке, что их отношения закончены, и, если она будет мелькать перед его глазами, то будет хуже, ей, разумеется. Подумав немного, Паула не нашла ничего лучшего, как объявиться в жизни такого скромного и тихого Люка, которого экстравагантной певице удалось обворожить недавно. Только вот не знала она, какие реакции отвращения вызывала теперь у всего семейства: холодность Люка Паула списывала на его стеснительность, а отчужденность его отца - на чопорность педантичного ученого.
   Так, запутавшись в своей жизни окончательно, наши герои проводили час за часом, неделю за неделей. На календаре было последнее число апреля, не по сезону холодное и ветрено-дождливое.
   Мишель, как и всегда, когда хотела отвлечься от невеселых дум, читала. Но когда в гостиной появился отец, она по обыкновению вскочила, желая чем-нибудь быть полезной. Жан Поль выглядел сегодня на удивление свежим и здоровым.
   - Ох, дочка, мне сегодня такой чудный сон снился. Мама твоя снилась, будто бы с ней вновь гуляем по парку, как раньше. Я даже просыпаться не хотел, так там было хорошо.
   - А как ты сейчас себя чувствуешь, папа?
   - Прекрасно! Такой прилив сил, как не было уже много лет. Я пойду, пожалуй, поработаю немного. Если сможешь, пожалуйста, принеси мне лимонадика в кабинет.
   - Конечно, конечно, одну минутку.
   Мишель стрекозой полетела на кухню. Горничная вышла за покупками, она должна была прийти только вечером, поэтому девушка приготовила любимый лимонад отца сама. Смешав несколько соков и оригинально, экзотически украсив бокал лимонными дольками, Мишель помчалась на второй этаж.
   - Твой лимонад...
   Ответа не последовало. Мишель открыла дверь, радостная, запыхавшаяся и... бокал с напитком выпал из ее рук. На полу лежал распростертый профессор. Похоже, он уже не дышал.
   - Отец! Отец!!! Что, что? ЧТО С ТОБОЙ??!
   Девушке казалось, что она сейчас сойдет с ума от ужаса. Она не знала, что делать. Несколько секунд, Мишель, как мотылек металась по комнате, пытаясь всеми способами привести в чувство отца, но все было тщетно. Тогда, вспомнив, что через дорогу живет доктор, который совсем недавно приехал из Аргентины, Мишель помчалась на всех порах к нему.
   Доктор был дома, и уже через несколько минут, стоял возле Жан Поля.
   - Крепись, девочка, - с грустью произнес он, - наш добрый профессор на небесах. Главное, что он совсем не мучился, ушел быстро.
   В ответ прозвучало глухое рыдание Мишель.
  
   57.
  
   Россия, май 1920 год.
  
   Прижился в доме Настены Митька. Он собирался покинуть эту такую удивительную, добрую свою спасительницу на следующий же день, как пришел в себя, но после своего поразительного открытия, когда вместо тихой старушки пред ним предстала юная и прекрасная дева, Митька понял, что влюбился, причем окончательно и бесповоротно. Самое забавное, он всегда посмеивался над своими друзьями, которые попадали в сети любви, и сам был уверен на все сто процентов, что никогда не будет таким ослом, чтобы сходить с ума по ком-нибудь. Но не зря говорят в народе, от тюрьмы и от сумы... и, стоит еще добавить, от любви... не зарекайся. Теперь в нем произошла какая-то необъяснимая революция.
   Из лихого весельчака Митька превратился в кроткого котенка, раба загадочной девушки, готового на всё, на любое безумие, лишь бы не оставлять ее, лишь бы всегда быть рядом. Потихоньку молодые люди стали общаться и выяснилось, что у них столько общего, будто бы они всю жизнь знали друг друга. Даже молчание было об одном, и не в тягость, а в успокоение.
   Митька легко улавливал мысли Настеньки, да и ей удавалось постигнуть тайные думы своего друга. Но вот незадача. Девушка была с характером, причем еще с каким. Она считала недопустимым высказывать свои эмоции, мысли и чувства, и, чем больше ее тянуло к этому человеку, тем холоднее и грубее Настя старалась казаться, что приводило в состояние полной удрученности и отчаяния Митьку. Он считал, что не производит на молодую особу должного впечатления, а, быть может, и вовсе неприятен ей, поэтому тоже старался не пересекаться лишний раз на дороге и только лишь неустанно трудился, чтобы как-то реабилитироваться в глазах своей спасительницы. Но душа то говорила другое...
   Изредка всё же молодые люди перебрасывались парой тройкой слов, которые незаметно сплетались в задушевный разговор, и такие минуты согревали сердца обоих. Время между глупым выстраиванием стен и попыткой их сломать пролетало незаметно. И, когда однажды выйдя во двор, и заметив, что земля уже покрылась шалью сочных трав и цветов, и он, и она были поражены, им то казалось, что с их первой встречи минуло, по большей степени, недели две, но никак не месяцы. Но сейчас нужно было на что-то решаться.
   Настя прослышала краем уха от разговорчивых соседей, что в городе ужесточается обстановка по беглецам, и каждого, кого находят, карают нещадно. Был только один выход, уходить куда-нибудь далеко, далеко, подальше от этого города, а еще лучше, подальше от этой, теперь совсем не похожей на себя прежнюю, страны.
   - Митя, тебе уходить нужно, - вернувшись с города озадаченная, сказала с порога Настя, - если тебя найдут...
   - Я знаю, Настена, понимаю, но...
   - Что но?
   - Ты, наверное, рассердишься, но мне сложно покинуть тебя. Ты знаешь, я думал, что такого со мной никогда не случится... в твоем присутствии сердце начинает выбивать бешеную чечетку, а без тебя оно совсем замирает, готовое остановиться... Давай уйдем вместе?
   Настя замолчала. Сейчас две стихии боролись в ее душе: гордость юношеского максимализма, полное отрицания очевидного, какая-то стыдливость и неимоверная тяга к серьезным жизненным переменам, желание сказать логичное "да". Но, как оно часто случалось в жизни Насти, перевес случился в сторону первого.
   Приняв вновь холодно-суровое выражение лица, она только сделала резкий, отрицательный жест и собралась, как и обычно за водой. Она сама не знала, зачем и почему поступила так, но назад ходу уже не было.
   Внезапно за дверью послышался какой-то шум. Настя насторожилась, Митька тоже. Это могло быть, что угодно, от настырной бабульки соседки, желающей одолжить у девушки лечебных трав, до проверки, которая могла стать для мужчины погибелью. Настя только успела спрятать Митьку в погреб, как дверь с грохотом сорвалась с петель под мощным ударом солдатского сапога. В дом вошли четверо омерзительного вида мужчин. Шатаясь от пьяного угара, один из них прохрипел:
   - Налог выплачиваем.
   - Какой налог? - удивилась Настенька. - Я всё уже сдала сверх меры, я ничего никому не должна, а до сдачи зерна еще времени сколько, еще оно не выросло просто.
   - Это ты нам будешь заявлять, стерва кулацкая, что ничего не должна? Это тебе решать?! Это нам решать! А мы, представители советской власти постановляем, что налог выполнен не до конца, с высших инстанций пришло постановление увеличить норму взыскания!
   История Василиски повторялась. И сколько таких историй, которые редко оканчивались положительным исходом, было в те годы! Не сосчитать.
   Требования о повторной выплате налога произносилась вперемешку с грубой бранью и плоскими шуточками, от которых Настенька пошла ярко-бурыми пятнами негодования, но ответить тем же она не могла, не того покроя была, не на том уровне находилась ее душа. Но и молчать она не могла тоже, когда какие-то пьяницы оскорбляют ее, унижают, да еще и требуют чего-то. Собравшись в клубочек, как тигрица перед прыжком, Настя замолчала на секунду, а потом выдала гневную тираду:
   - А, ну, выметайтесь отсюда живо! Тунеядцы, властители липовые! Сейчас кочергу возьму!
   Девушка угрожающе замахнулась старенькой кочергой на незваных гостей, но те ничуть не испугались, они уже давно привыкли к подобному приему и выработали свою тактику, не оборонительную, а нападающую.
   Вырвав кочергу из рук хрупкой девушки, главный из красноармейцев нанес ей сокрушающий удар. Никак не ожидав такого, Настя упала, совсем растерявшись. Беда пришла в дом со звериным оскалом и удушающим хмельным угаром. "Гости", судя по всему, уходить не собирались, они предпочитали провести свое время здесь, с очередной жертвой.
   Главарь банды приближался всё ближе и ближе, а Настёна в ужасе понимала, что бежать ей некуда. Сердце рвалось из груди, как у пойманной пташки. Когда налогосборщик стал бесцеремонно снимать с нее одежду, она пронзительно закричала.
   В этот момент Митька, пытавшийся хоть что-то услышать, разобрать, томился в погребе. Тут было тихо, холодно и пыльно, и, казалось, в доме всё спокойно. Но сердце говорило, что нельзя более отсиживаться здесь. Полагаясь на это чутье, на интуицию, которая еще никогда не подводила молодого мужчину, он пулей выскочил из погреба. "Будь что будет", - подумал он, - "А так вообще с ума сойти от неизвестности. Вдруг что неладное?".
   А наверху творилось страшное. Девушка отчаянно кричала, плакала, рвалась из грубых рук. Увидев эту чудовищную картину, Митька бросился из всех своих сил вперед, чтобы отбить свою Настену.
   На мгновение четверка красноармейцев замерла. Уверенные, что девушка проживает в доме одна, они не рассчитывали на какой-то весомый отпор, а тут еще кто-то. Но быстро оценив свои возможности, они решили сначала избавиться от помешавшего им Митьки, а после вернуться к тому, ради чего и пришли сюда.
   Но недаром говорят, что настоящая любовь способна творить невозможное. За себя Митька вряд ли бы бился так, остервенело, яростно, ожесточенно, как раненный, загнанный в ловушку зверь, которому уже нечего терять, а за Настю он готов был загрызть каждого.
   С волчьим рыком он кидался то на одного, то на другого, нанося удар за ударом, благо ему на помощь пришла и вырвавшаяся из лап негодяя Настена. Она подобрала свою кочергу и огрела ею хорошенько своего обидчика. Спустя десять минут трое уже лежали недвижные, распростершись на полу, и только с одним никак не удавалось справиться. Он сцепился с Митькой, и оба в бешеной пляске покатились по полу.
   Иногда вверх брал Митька, иногда его противник. Настя металась, не зная, как помочь своему другу. А тем временем красноармеец вышиб на мгновение душу из начинающего выдыхаться Митьки. Парень замер, как не живой.
   - Митя, Митенька! Очнись! - закричала девушка, но, видимо, контрольный удар был слишком сильным.
   Удостоверившись, что с ним покончено бандит медленно поднялся, пнув с садистским наслаждением бездыханное тело мужчины. Отряхнув руки и бросив по сторонам озлобленный шакалий взгляд, он перевел его на застывшую в ужасе Настю. Судьба несчастной была предрешена, и это понимали и палач, и его жертва.
   - Ну, что, молодуха, допрыгалась? - с язвительным, леденящим душу сатанинским хохотом, произнес он.
   Но не успел налогосборщик сделать первый шаг, как вдруг, совершенно неожиданно полетел плашмя наземь. Это каким-то невероятным чудом в себя пришел Митька, и ловко подцепил подлеца за ноги, опрокинув его, как какой-то мешок с картошкой. Добивать врага не пришлось, он настолько неудачно (или скорее наоборот, удачно) упал, что разбил себе голову о стоящую рядом дровяную печь. Все самое страшное осталось позади, но молодые люди еще долго не могли прийти в себя после пережитого.
   Дыхание сбивалось от перенапряжения и стресса, на глаза наворачивались слезы, в голове был полный хаос. Но именно такое состояние взорвало все преграды, которые были выстроены на пути двух любящих сердец.
   Поняв, что они живы, оба бросились в объятия друг друга. Настя взахлеб рыдала, уткнувшись в мощное плечо своего друга, не в силах успокоиться, все эмоции выходили только теперь в столь бурной форме. Он, нежно гладил ее по голове, как маленькую девочку, приговаривая что-то, что сам плохо разбирал, но как можно понять, успокоительное, доброе, ласковое. Наконец, Митя спросил:
   - Милая моя, теперь я просто не могу оставить тебя здесь. Уходим вместе.
   Настя, продолжая плакать, только утвердительно кивнула в ответ, и еще больше зарылась лицом в грудь своего защитника.
  
   58.
  
   Россия. Май-август 1920 г.
  
   В стране начинались еще большие беспорядки, чем были до этого. Сборы налогов повышались катастрофически, казалось, там, в Кремле кто-то просто сошел с ума, либо намеренно издевается над людьми, проверяя на прочность их силу терпения. Начинался голод. В прошлый год урожай был собран скудный. Ослабленная междоусобной войной, Россия встала на колени, ей уже было не до хлебосеяния, не до сельскохозяйственных работ, вообще не до чего. Крестьяне, поняв, что их горько обманули в обещании отдать им землю в пользование, отказались трудиться впустую.
   Даже при помещиках, уж как было плохо и несправедливо, и то они могли подрабатывать и на себя, либо обрабатывая дополнительный земельный участок и тем, выгадывая себе лишнюю копейку, либо занимаясь ремеслами и затем перепродавая плоды трудов своих. Теперь все это стало запрещенным законом. Всё, что производил человек, грубо отбиралось и требовалось "еще", изымалось всё, вплоть до последней горбушки.
   Люди исхитрялись, пряча горстки зерна, картошки, молока, но зачастую воры-сборщики находили это и сурово наказывали "кулаков", простых бедных крестьян, которые с трудом сводили концы с концами. С каждым месяцем голод приобретал характер глобального бедствия, из которого нет выхода. Люди съедали собак и кошек, во многих областях сплошь и рядом происходили случае каннибализма и даже детоедства.
   Это звучит очень страшно, в действительно это было еще страшней. Люди, доведенные до крайней степени отчаяния и безумия, проявляли те скрытые качества, которые дремлют в спокойный период. Жившие по правде, вере и совести предпочитали умирать, жившие по законам джунглей жаждали выжить любой ценой. К большой печали, вторых было все-таки не мало.
   Ленину кладут на стол отчет за отчетом о происходящем в стране. Но его это мало интересует. Вождь пролетариата со своим окружением объявляют о том, что необходимо еще повысить процент продразверстки. Так, по 1919 году в Тамбовской области было собрано 32 млн. пудов хлеба, но власть требовала с этой области 62 млн. пудов хлеба.
   Спрашивается, как можно, сдав весь имеющийся у крестьян (даже не только личный, но и отложенный на посев на следующий год) хлеб, отдать в два раза больше? Зерно было вынесено под чистую. Засевать поля нечем. Власть, почему-то об этом совершенно не думала, размышлять о житейских вопросах она считала ниже своего достоинства.
   Начались голодные смерти. По улицам плелись уже не люди, а скелеты, плохо соображающие, не желающие уже ничего, кроме того, чтобы их муки прекратились. Летом еще жевали траву, кору деревьев (ягод и грибов на всех не хватало, голодающих ведь были миллионы, и эти же ягоды и грибы председатели изымали в свою пользу, потому как ВЛАСТЬ).
   А в это время, собранное с голодающих зерно спокойненько грузилось в тоннары и отправлялось в Европу.
   В момент, когда многомиллионный народ оголодал вконец, Владимир Ильич приобретает себе новенький автомобильчик Роллс Ройс (и не один, он вообще был большим любителем красивых и дорогих машин) и раскатывает на нем с чувством собственного превосходства. Как ни странно, народ, привыкший за столетия, что пока одни загибаются от холода и голода, другие жируют, никак не реагируют на данный факт, встречая случайно правительственный автомобиль (автомобили) они с замиранием сердца смотрят вслед своему идолу. Ведь едет ВОЖДЬ!
   Спустя год после покупки специально по заказу Ленина на Путиловском заводе на основе шасси Роллс Ройса, который за свой экстравагантный вид получил название "Серебряный призрак", с кузовом от компании "Continental" были сконструированы шикарные автосани. В мире это был единственный экземпляр автосаней, построенных на базе Роллс-Ройса. Даже у видных политических лидеров капиталистических стран не было таких. Цена автомобиля составляла 3 тысячи фунтов стерлингов.
   Сколько тысяч голодающих можно было накормить за 3 тысячи фунтов стерлингов? Сотен тысяч?..
   Но что там о народе! В Кремле голода не было никогда. Как в своих мемуарах вспоминает бывший агент спецразведки Леопольд Треппер, прибыв в Россию после очередного задания по развалу общества во Франции и Израиле, он был поражен роскошным столом, за который его усадили. Там были все яства, которые только бывают на царском столе, от икры, до дорогих сортов вин, присланных с Германии и Франции. На вопрос: "А разве в стране не голодают?" ему налили третий бокал вина и попросили отбросить пустые переживания. Причем, стоит сказать, что, составляя свою книгу мемуаров, Треппер вовсе не пытается осуждать ту эпоху, напротив, об этом факте он пишет с гордостью, вон мол какие мы были сильные и значимые, все беды людские были нам по колено, что голод, что расстрелы....
   Вот только рано или поздно приходит "награда" каждому по делам его. И тот же Треппер, ликующий при Ленине, пошел по лагерным тропам при более подозрительном Сталине, желавшем провести хорошую чистку после своего предшественника и поставить везде своих людей.... потом еще раз почистить и еще, и еще....
   Не желая отказываться от хороших сборов за счет крестьянства, советская власть находит крайнего во всех бедах. "Во всем виновата Церковь", - заявляют они, "Это они, кулаки поганые, обокрали вас, это из-за них вы сейчас голодаете!". Ну, и, конечно, виноват царь, который уже два года как пребывал в лучшем мире. Для того, чтобы донести до людей эту мысль проходит массированная пропаганда. Художники, трудящиеся на большевиков не щадят своей фантазии, изображая "виновников" то драконами, пожирающими крестьян, то монстрами с сотней рук, отбирающими у них всё их последнее, кровью и потом нажитое имущество. Только вот... отбирали то не священники, а налогосборщики, и к беде этой привел новый социалистический строй....
   А тем временем патриарх Тихон призывает всех верующих оказывать посильную помощь голодающим. Он обращается к священнослужителям, говоря, что настала пора отдавать церковное имущество, не имеющее богослужебного назначения, в казну, чтобы хоть как-то залатать ту экономическую брешь, которая и привела к голоду. Но! Тут же все газеты начинают пестреть другими заголовками: "Товарищи, заберем наше у кулаков и злодеев!" "Нам не нужны их жертвы! Мы и спрашивать не будем!" "Патриархово дело кончено, его под трибунал!" и т.д., и т.п.
   Начинается вакханалия невообразимых размеров. Она началась уже с первых дней октябрьской революции, когда со всех трибун новая власть отменила власть Бога (!), но страна Россия очень большая страна, да и далеко не все люди соглашались принимать новые порядки, поэтому на искоренение веры и полное уничтожение храмов нужно было время. С каждым годом советы закручивали гайку все плотнее, не боясь сорвать резьбу. В еще не до конца развороченные храмы врываются чекисты. Желание священников самолично отдать ризы с икон, подсвечники и прочее (лишь бы не кощунствовали, и имущество пошло на благо народа), доводит чекистов до бешенства, до исступления, им не нужна "жертва", им нужно шоу.
   В одном храме чекист нарочно залезает в грязных сапогах на престол, в другом вскрывают гробницы с мощами святых и плюют в них, вытряхивают на пол и превращают в пепельницы, в третьих глумятся над иконами, в других садистскими способами убивают священников .
   Церковнослужители и простые верующие, разумеется, пытаются бастовать, встать на защиту святынь. Им ненужно многое, только лишь бы не оскверняли Божьего, да не бесчинствовали, имущество они отдавали сами, охотно. Но! В ту же минуту эти церковнослужители и простые верующие с высоких трибун объявлены врагами народа, подлыми террористами, заслуживающими всех кар, в особенности, смерти. Начинается дело "церковников" (проводилось с 11 по 16 января 1920 года). На деле прокурор специально старается унизить не только самих подсудимых, но, обязательно их чувства, как верующих людей. Малейшие протесты со стороны "врагов" ведут к неминуемому расстрелу, как противодействие советской власти, как контрреволюция. А самым младшим контрреволюционерам было по пятьдесят-шестьдесят лет, а старшим - восемьдесят.
   Патриарх Тихон, измученный событиями последних лет пытается добиться аудиенции с Лениным, чтобы рассказать о том, что вытворяют чекисты. Хотел попросить, чтобы не оскверняли мощи святых, не плевали в них. Но! товарищ Ленин демонстративно заявляет, что занят обсуждением других дел и аудиенция не может состояться. Да и как она могла состояться, когда товарищ даже вида священника не переносил. Он всюду всеми способами старался внушить одно: "Религия есть один из видов духовного гнета... Религия есть опиум народа. Религия - род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ..." И, исходя из своих умонастроений, постановляет: "...Из числа книг, пускаемых в свободную продажу в Москве, изъять порнографию и книги духовного содержания, отдав их в Главбум на бумагу". Хотя за порнографию... здесь то у него не было неприятия, о чем поговорим позже... это было сделано только с той целью, чтобы сопоставить Библию и порнографию.
   И, наконец, в 90-е годы увидел Свет Божий следующий документ, который долгие годы томился под печатью "секретно":
  
   "Строго секретно.
   Просьба ни в коем случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (тов. Калинину тоже) делать свои заметки на самом документе.
   ...если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый кратчайший срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Это соображение, в особенности, еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена нам полностью. Кроме того, главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов за границей, т.е. эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы, именно в данный момент, именно в связи с голодом, проведем с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.
   Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий...
   На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, народного комиссариата Юстиции и Ревтрибунала. На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно, ни перед чем не останавливаясь, и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше."
    Ленин
    19 марта 1922 г.
  
   Когда же, даже после всех этих репрессий и бесчинств, люди все равно, пусть и тайно отмечали Рождество, Пасху и день Святого Николая Чудотворца, одного из самых почитаемых святых на Руси, Ленин написал следующее:
  
   "...мириться с "Николой" глупо, надо поставить на ноги все чека, чтобы расстреливать не явившихся на работу из-за "Николы"."
   Согласно статистике, опубликованной М. Лацисом, только с конца 1918 по 1919 годы было расстреляно 8389 человек, в концлагеря (и это не в фашисткой Германии) заключено 9496 человек, в тюрьмы - 34 334 человек, взяты в заложники (ну не зря же товарищ Ленин с гордостью называл свою политику "красным террором", как бы в противопоставление белому) - 13 111 человек, арестованы 86 893 человека.
  
   Так это еще была очень не полная статистика. На самом деле цифры были во много раз выше. Но и в таком виде впечатляет....
   Этому же Лацису, опубликовавшему статистику, в 1921 году Дзержинский пишет: "Церковь разваливается, этому нам надо помочь, но никоим образом не возрождать её в обновлённой форме. Поэтому церковную политику развала должна вести ВЧК, а не кто-либо другой... Наша ставка на коммунизм, а не религию. Ликвидировать может только ВЧК...
   И они ликвидировали.
   Средства, изъятые с таким кощунством, варварством, неприкрытым мародерством у Церкви пошли... Думаете на помощь голодающим? Еще чего! Они пошли на закупку оружия и поддержку забастовок пролетариата в других странах, то есть разворованное церковное имущество пошло на организацию гражданских войн в мире.
   Узнав о бедствии, постигнувшем постреволюционную Россию, помощь предлагают Англия, Америка, Литва и некоторые другие страны Европы. 20 августа 1921 года президент США, Герберт Гувер, подписывает с наркомом иностранных дел Литвиновым договор о создании организации АРА, цель организации - помогать голодающим, снабжать людей хлебом, необходимыми вещами, одним словом, поставлять гуманитарную помощь.
   На призыв Герберта Гувера откликнулись миллионы граждан, богатых и не очень, желающих помощь голодающим в России. В скором времени в Россию пошли эшелоны гуманитарной помощи. Они шли непрекращающимся потоком. Зерно, консервы, вещи.... Но! Создав для отмазки несколько закрытых (почему именно закрытые, понимаете?) столовых, правительство СССР перераспределяет гуманитарную помощь по-своему.
   Сегодня в архивах можно найти фото, где с в городе Одессе (1922 год) справа стоит корабль АРА с зерном для голодающих россиян, слева - другой корабль... который увозит это же зерно в Германию! Но Германии ведь было нужно только зерно, а вещи, моющие средства и прочее, что в избытке привозили американцы, им были ни к чему. Думаете, хоть ЭТО раздали людям? НЕТ.
   Слишком много было желающих разобрать это добро еще на пересылках. И эти желающие были видными большевистскими деятелями, которые, кстати, отнюдь не голодали, да и одеты были неплохо. В это время, пока одни намазывали икру на белый хлеб ложками и запивали вином многолетней выдержки, другие, миллионы умирали от голода и болезней. Осталась память, остались многочисленные фото, которые ничем не отличаются от фото с фашистских концлагерей, остались исторические справки.
   В таких условиях развивалось восстание, еще большее, чем было в 1918 и 1919 годах. Оно охватило всю страну, но больше всего гремело опять же, на Тамбовщине.
  
   59.
  
   Солнце тускло светило в зените. День был неимоверно жаркий, а дождя, столь нужного сейчас для посевов, никто не видел уже больше месяца. Бедная, измученная кровопролитными войнами, распрями, жестокостями и невиданной засухой матушка земля вся растрескалась и пошла длинными, убегающими вдаль лучами. Крестьяне, искренне любящие эту землю, с болью смотрели на ее погибель, но сделать что-либо не могли.
   - Худо будет в этот год, - вздохнул дед Иван, самый старый и уважаемый житель деревни Каменки, такой же тихой живописной деревни, как Покровка, но в отличие от нее, пока еще продолжавшей свой судьбоносный путь. - Это нам в наказанье, что не отстояли землю свою, святыни свои и вжали голову перед мамаями, этими монголо-татарами, вандалами, убийцами!
   - Не кручинься, дед, - пыталась успокоить его внучка, милая девчушка лет шести, Олеся, - не ты же виноват в этом бедствии.
   - Виноват каждый. Кто молчал, кто не возникал. А я молчал. И ты молчала. И они, - дед Иван махнул рукой в сторону, - и они все молчали, лишь бы не тронули. И что теперь? А теперь вот, засуха. Этого и стоило ожидать.
   Ответить на это Олесе было нечего, и она уткнулась взглядом в испещренную замысловатыми узорами землю. Внезапно она остановилась и схватила деда за руку.
   - Стой, деда! Смотри, змея!
   Действительно, завораживающе медленно, загадочно наружу выбиралась колоссальных размеров змея, скорее всего гадюка. Видимо почва настолько пересохла, что ей там уже было совсем некомфортно.
   - Плохая примета, - только и сказал дед Иван и бросил в гадюку большим валуном, стоящим неподалеку на дороге. Удар был в десятку.
   Деревня Каменка, как и остальные деревни, сёла и города, уже давно не знала мирной жизни. Единственное лишь, она еще не была выжжена, как другие, уничтоженные со всеми ее восставшими жителями. Во всяком случае, пока.... Но каждый день люди чувствовали себя посаженными на пороховую бочку, которая может рвануть в любой момент, причем без какой-либо веской причины.
   Любую собственность у крестьян отняли уже давно. Старое, революционное обещание, "землю крестьянам" люди уже позабыли, как нечто несуразное, глупое, лживое. Теперь всюду наводняли колхозы и совхозы "Земля - собственность государства, имущество - собственность государства...", и, как говорил в своей книге Солженицын, и "и люди тоже - собственность государства". Так оно и было.
   Но было бы еще не так все плохо, если бы эти колхозы и совхозы действовали более ли менее нормально. Если бы животные не страдали еще больше людей, если бы их, хотя бы раз в сутки кормили. Вся беда состояла в том, что за каждую жменю зерна ли, корма ли, нужно было обращаться к начальству, к председателю, а это начальство, как правило, стояло настолько далеко от всех крестьянских дел, что непременно вело к гибели и сами колхозы, совхозы, и людей, и нечастный скот.
   Лошади уже не могли перебирать ногами. Они настолько ослабли, что уже не вставали со своих лежбищ, бесконечно грустными глазами эти благородные животные с немым укором смотрели на людей. Некогда прекрасная, развевающаяся на ветру грива вылезла, как и хвост, и теперь сложно было сказать, кто это вообще, лошадь или поросенок.
   Но и это еще не самое страшное. Самым страшным было то, что рядом, в ангарах гнило зерно. Собранное с такой кровью, болью, побоями и унижениями, оно пропадало, залитое дождями, не просушенное, запертое за мощными засовами и охраняемое день и ночь дружинной охраной. Крестьяне, видя это, плакали. Они уже пухли от голода, а тут зерно пропадает.
   Засевать поля было практически нечем. Так что ждать чего-то хорошего от следующего года также не приходилось.
   Всё чаще в деревне стали появляться загадочного вида люди. Они красиво говорили о свободной, по-настоящему свободной жизни, вне этого непосильного ярма советской власти, без побоев, без разрухи, без страха. Кто-то слушал с упоением, кто-то озлоблялся еще сильнее:
   - Одни нам уже напели про счастливую жизнь. Вот, пожинаем ее счастливые плоды! - с раздражением бросил Михайло, местный кузнец, человек твердый и решительный, заслышав очередную речь заезжих молодцов.
   - Да погоди ты, Михайло, - накинулись на него остальные. - Может, люди дело говорят, сам же видишь, что беда одна от этой новой власти. Подохнем уже скоро все. Уже сколько померло с голодухи, а тем же хоть бы хны!
   - Люди, друзья! - старались заезжие. - Поймите, у нас теперь есть только один выход, восставать против них. Иначе, если будет каждый за себя, нас так поодиночке и передавят.
   - Точно! Верно! - зашумел народ.
   - Вон, в соседней деревне, люди молчали, молчали, так их до смерти всех и довели.
   - А я знаю другие деревни, которые восстали, и их выжгли дотла, - с горечью парировал Михайло.
   - Крестьяне! Выбор за вами. Если вы решитесь, мы поможем вам. Наша партия эсеров уже давно подпольно борется с советской властью. У нас большие возможности, за нами люди, за нами правда, а значит, с нами Бог!
   Услышав последнюю фразу, истосковавшиеся по святому и чистому, люди загудели еще громче. Все их сомнения развеялись по ветру, как утренний туман. Решение было принято. Они пойдут против советов. Они проявят силу воли.
   Провожали заезжих гостей всей деревней, договорившись встретиться через неделю для того, чтобы обговорить детали.
   Это был не Антонов с помощниками. Это была партия эсеров, с которой Антонов был связан, но, если сначала он действовал с ними рука об руку, то теперь всё чаще пускался в свободное плавание, предпочитая подчиняться лишь Господу Богу и самому себе, а не очередному начальству, которое отнюдь не всегда бывает вполне мудрым и порядочным, не всегда принимает такие решения, которые после не стоят жизней сотен и даже тысяч людей.
  
   60.
  
   Неделя прошла в тревожном ожидании и подготовке. Мужики ходили как никогда серьезные, понимая, что впереди ждет тяжелая битва за свободу и покой. Женщины всячески старались быть надежной поддержкой, даже дети присмирели, видя, что в деревне происходит что-то страшное. Удивительно, но все эти метаморфозы сознания народного прошли для местных коммунистов совершенно незаметно.
   Крестьяне сумели скрыть свои эмоции и не выдать планов. Наступал день августовского восстания.
   Ранним утром в деревню прибыл Григорий Наумович Плужников, один из лидеров эсеровской организации, который с таким вдохновением в прошлый раз рассказывал народу о борьбе за свои права.
   Всю свою жизнь этот сорока двух летний мужчина потратил на войну: сначала против царского режима, теперь против советов. Хотел ли он мира? Сложно сказать.
   В отличие от Антонова, который действительно хотел спокойной, нормальной жизни, он настолько привык находиться в постоянном состоянии войны, что уже и не представлял, как оно было бы, если бы все, наконец, наладилось.
   Крестьяне встретили Плужникова и других эсеров молчаливым одобрением.
   - Друзья! - прогремел он. - Настала пора проявить силу.
   Эти слова прозвенели, как команда к действию. И крестьяне с вилами и лопатами наперевес пошли брать сельсовет, вытряхивая из него ничего не понимавших коммунистов.
   Бой занял весь день, а к вечеру крестьяне ликовали: перевес оказался на их стороне, но впереди был новый день, который мог принести более серьезные испытания на прочность.
   И, правда, в скором времени о произошедшем стало известно губкому РКП (б), которое в экстренном порядке созвало совещание. Всю ночь большевики принимали решение, а уже в 4.30 утра в деревню был послан карательный отряд курсантов полковой школы 21-го запасного стрелкового полка. Во главе отряда встали командиры Воробьев и Мохначев. Кроме того, был сформирован еще отряд из милиционеров и продотрядников.
   Эти отряды пошли на маленькую деревеньку, собираясь взять ее в кольцо, чтобы уничтожить таким же образом, как и Покровку, как и многие другие населенные пункты, выбравшие антисоветский путь.
   Вооруженные до зубов красноармейцы, с тяжелой артиллерией шли на простолюдинов, у которых из оружия были только вилы и ненависть.
   - Что ж вы творите, гады! - то и дело выкрикивали крестьяне, пытаясь образумить красноармейцев. - Вы ж на свой народ идете, вы ж не против кулаков, а против бедных, замученных крестьян идете!
   - А зачем вы войну затеваете? - слышалось в ответ.
   - Потому что силушки более не осталось, всю кровь у нас выпили продотрядники, будь они не ладны!
   От такой простоты, искренности многие солдаты терялись. Всё чаще слышалось:
   - Братцы! А ведь действительно, что-то неладное творится. Что ж мы сволочи какие, против своих же людей идти?! Ведь это же не помещики, не белые какие-нибудь. Братцы, вы как хотите, а мы не будем воевать против своих же!
   И многие переходили на сторону восставших. Без боя. Силы крестьянства росли с каждым часом.
   Об этом стало известно губернским верхам. Губком занервничал и принял единственное правильное решение, обратиться за помощью в соседние губернии. Была призвана на помощь Воронежская и Самарская области, но их главы ответили просто:
   - Какие еще восстания, какие еще армии подкрепления? Что вы нам голову морочите? В вашей Тамбовской области столько сил, что вы можете смести любое восстание, задавив и уничтожив его. Не отвлекайте нас, пожалуйста, от действительно важных дел и сами займитесь уже, наконец, работой.
   Вот таким был ответ, который получил утром следующего дня обезумевший от парализующей паники губчека. Было ясно, что помощи со стороны не будет, нужно выбираться своими силами.
   Для того, чтобы хоть как-то нормализовать ситуацию, губчека меняет людей, стоящих во главе подавления мятежа. Но один командир сменяется другим, а конкретных результатов не видно. Тогда, как к последней инстанции, Ленину направляется тревожная телеграмма, в которой товарищ Шлихтер, отвечающий головой за благополучный исход этого дела, заверяет вождя пролетариата, что, если тот поможет Тамбовской губернии справиться с восстанием, то недовыполненная продразверстка будет не только выполнена, но и перевыполнена (интересно только каким образом, если хлеба то уже и не было, разумеется, весь упор ставился на террор и запугивание, авось где-нибудь что-нибудь и найдется).
   Ленин, заинтересованный таким заманчивым коммерческим предложением, оказывает помощь, посылает оружие и своих проверенных людей. Командующим советскими войсками становится Юрий Аплок, человек жестокий и беспринципный. В свои двадцать девять лет он уже мало задумывался, когда выпускал карабин в человека. Именно этой беспощадностью он и сыскал уважение у своих партийных коллег и страх у народа.
   Теперь крестьянам приходится туго. До такой степени туго, что собравшись в который раз партия эсеров и затеявшая эту заваруху, пришла вдруг к выводу, что восстание произошло спонтанно, оно было неподготовлено и всё, что можно сделать в этой ситуации - свернуть его. Лидерам эсеровской партии приказано покинуть Каменку и близлежайшие края, жителям деревни сказано смириться со своей участью и ждать дальнейших указаний.
   - Ребята, нас предали! - как гром средь ясного неба прогремела фраза, брошенная кузнецом Михайло. - Эти, свободолюбцы, сматывают удочки. Братцы!
   Люди стояли с поникшей головой. Они слишком далеко ушли вперед, чтобы останавливаться. Мосты назад сожжены. Прощения от советов ждать не приходилось. Нужно либо идти вперед, либо ... либо пулю в лоб. Так считали многие. Выхода не было.
   В это время каким-то чудом из Кирсановских лесов в деревню прибывает Антонов вместе с братом, Петром Токмаковым и Яковом Санфировым, который теперь возглавлял Особый повстанческий полк. У Александра Антонова всегда было удивительное чутье на события такого рода, а может быть, просто хорошо работала служба разведки.... Теперь уже сложно сказать, как оно было на самом деле. Антонов ведет себя тихо, пытается разобраться, что к чему.
   Встретившись со своими бывшими соратниками по партии, он слышит одно: "Шур, уезжай отсюда по добру по здорову. Деревенских уже не спасешь. Слишком мощная сила была брошена на подавление восстания. Поторопились мы".
   Антонов не отвечает ничего, делает вид, что согласен, но только покидать Каменку ни он, ни его друзья, почему-то не собираются. Они дожидаются, пока уедет последний эсер, и внезапно предлагают отчаявшимся крестьянам свою помощь.
   - Крестьяне, вы и сами понимаете, что войну уже не остановить. Если вы сдадитесь, вас просто уничтожат. Нужно биться до конца. Это единственный путь. Если вы готовы сражаться, я могу помочь вам!
   Конечно же, крестьяне соглашаются. Антонов уводит в леса самых активных, уже засветившихся перед советами мужиков, которым уже грозил расстрел за их антисоветские выступления, а другим дает приказ быть до поры до времени тише воды, ниже травы. Когда же в Каменку прибывает проверка, она впадает в ступор. Никакого восстания нет. Всё тихо и спокойно, люди работают и не жалуются. Но только взрыв гнева народного готовился с другой стороны, опять же с могучих, непроходимых лесов. Народная война продолжалась.
  
   61.
  
   Уже который день Валентина Григорьевна, мама учительницы Анны, ходила сама не своя. Что-то случилось, но что конкретно, Аня никак не могла добиться от матери.
   - Мама, ну что такое опять с тобой? Я уже который раз спрашиваю тебя, а ты отмалчиваешься. Неужели все так плохо, что ты боишься сказать правду мне, своей родной дочери?
   Женщина на мгновенье замолчала. Она не знала, как объяснить дочери суровую реальность, и как та, такая хрупкая, добрая, нежная, воспримет страшную новость. Но, все же, собравшись силами, Валентина Григорьевна решила поведать дочери свое горе.
   - Доченька. Не знаю, как рассказать всё. Представляешь, несколько дней назад кто-то подчистую вынес весь склад, в котором я числюсь кладовщиком. Я сказала об этом начальнику, но тот ответил, что если я в течении двух недель не найду пропажу, то мне светит лет двадцать, если не расстрел. Видишь, какое время сейчас тяжелейшее. Голод. А у меня в голод склад обчистили. Что же мне теперь делать?
   Анна в ужасе всплеснула руками. Это действительно звучало, как приговор. То, что бедная женщина была не причем, и она одна, разумеется, не могла уследить за целым складом, никого не волновало. Кому-то, видимо, было очень выгодно повесить на нее такой огромный долг. Только вот зачем?
   Две женщины уныло присели на краешек старенького дивана. Мысли хаотичным вихрем проносились одна за одной, но среди них не было ни одной, какая могла бы спасти их. Ни одной.
   - Доченька, ну что же ты сидишь? Тебе же в школу пора. А то опоздаешь. Достаточно и того, что мать твоя попала в такую ситуацию. Если еще и ты в немилость попадешь. Даст Бог, что-нибудь придумаем.
   - Да, мама, - тихо ответила Аня и вышла на улицу.
   Утро, раннее осеннее утро серебрилось в лучах восходящего солнца. Листва еще не успела покрыться сентябрьским пурпуром, но в воздухе уже витала прохлада, говорящая о том, что лето, звонкое, но отнюдь не веселое в этот раз, осталось позади. А что впереди, неизвестно.
   Аня, опустив взгляд в землю, как обычно ускоряла шаг. Быстрая ходьба как-то отвлекала ее от мрачных мыслей, пусть и ненадолго, но это была своего рода анестезия, позволяющая девушке набраться сил на новый бой со своей судьбой.
   Не сразу она услышала, что кто-то окликает ее. Только когда ее имя было произнесено громким голосом, девушка вернулась в реальность. Где же она слышала этот голос, такой ледяной, ровный, в котором нет ни одной эмоции? Аня обернулась. На противоположной стороне улицы стоял Вальтер. Без шляпы, в модном длиннополом светлом плаще, он напоминал античную статую, безукоризненную, идеальную, но напрочь лишенную каких-либо чувств и живой души.
   - Что же вы, Анечка, не видите никого и ничего. Что-нибудь случилось? Быть может, я могу вам помочь чем-то? Если что, вы же знаете, я всегда к вашим услугам.
   Уже в который раз Вальтер попадался Ане вот так, как бы случайно. И девушка уже и не знала, действительно ли это воля случая, или же мужчина намеренно выжидает, когда она пойдет своим привычным маршрутом. Каждый раз он пытался сказать что-либо приятное, красивое, несколько раз даже ненароком дарил цветы, но почему-то Ане все эти комплименты и ухаживания были не приятны. Она не могла понять, что именно отталкивало в нем. Валентина Григорьевна как-то увидев Вальтера, высказалась о нем в самых лестных отзывах. Она настойчиво уверяла дочь, что лучшей партии ей не найти на целом свете.
   Умный, красивый, так хорошо относится к ней, что же можно желать еще? Аня это понимала, и все-таки душа говорила "нет". Но это было до того страшного признания матери, когда жизнь родного человека была поставлена на кон чьей-то подлой игры.
   Вальтер, заметив сомнение Ани, быстро перешел улицу и спустя одно мгновение оказался рядом. Взяв бережно ее под руку и ненавязчиво развернув к себе, он заглянул в глаза и спросил снова:
   - Подумайте, Анечка, если что-то у вас действительно случилось нехорошее, я могу помочь вам. Не отталкивайте своего друга, который желает вам только добра.
   Аня подняла взор и столкнулась с хищным, орлиным взглядом серых глаз Вальтера, и опять опустив глаза, прошептала:
   - Да... наверное, можете...
  
   62.
  
   Аня по наивной доверчивости выложила свою беду Вальтеру. Он слушал внимательно, даже как-то подчеркнуто внимательно. И, если бы Аня не волновалась так сильно и чаще смотрела в глаза своего собеседника, а не в землю, то она увидела бы, что в них то и дело проносится какая-то необъяснимая тень дикой радости и злорадства, и, казалось, что в словах Ани для Вальтера нет ничего нового, он не был удивлен.
   - Какое несчастье! Как же так могло произойти?! - сочувственно ответил Вальтер, когда Аня обессилено замолчала. - Наверное, кто-нибудь специально подстроил такое ограбление, чтобы всю вину сбросить на твою маму.
   - Вы думаете? - всплеснула руками Аня.
   - Конечно, - странно отведя глаза, приглушенным голосом бросил Вальтер. - Но ничего, не переживайте, эту проблему мы решим, у меня как раз есть нужные связи.
   Аня стремительно подняла заплаканные глаза на Вальтера. Сейчас в этом суровом, холодном мужчине она видела своего спасителя, человека, ниспосланного ей самой судьбой. Что с того, что она не понимала его? Он протянул руку помощи в самую тяжелую минуту, и в этом поступке девушка увидела самое главное, что и искала в мужчинах все эти годы. Благодарность смешалась в ее душе с чем-то новым, неведомым, и она впервые за долгое время улыбнулась сквозь слезы:
   - Спасибо, спасибо вам огромное! Я даже не знаю, как благодарить вас!
   - Ну... - театрально смутился Вальтер, - ваша благодарность была бы для меня более приятной, если бы вы приняли мое приглашение пройтись куда-нибудь завтра вечером.
   Конечно же, Аня ответила согласием.
  
   63.
  
   Минула уже неделя, как Аня встречалась с Вальтером. Он, как и обещал, позвонил кому-то, и проблема с пропажей зерна была улажена. Валентина Григорьевна облегченно вздохнула, с ее души будто бы упал тяжелейший камень, который тянул ее на дно со дня той кражи. Она была счастлива: молодой профессор был явно увлечен ее дочерью, свои чувства он проявил более чем достойно. Этот такой замкнутый и загадочный человек просто спас их, чего еще нужно? Правильно, ничего.
   Но была ли счастлива Аня? Девушка не могла даже самой себе по секрету ответить на этот вопрос. В ее душе была благодарность к Вальтеру и... какой-то необъяснимый страх, который не давал ей чувствовать себя раскованно, спокойно рядом с этим человеком, который день ото дня вел себя все более странно и дерзко, а скромная Аннушка не привыкла к такому. Ей любовь представлялась чем-то возвышенным, волшебным, чистым, красивым, а на деле выяснялось, что все совсем не так... Или не так только с Вальтером? Аня пыталась найти ответы на свои вопросы, но пока у нее не получалось. А время стремительно шло вперед.
   Этим вечером Вальтер обещал зайти к Анне и Валентине Григорьевне, как говорится, на чаек. Ему нравилась "очаровательная русская матрешка", как ученый называл ее среди своих друзей. Что скрывать, он был околдован ее мягкими манерами, тихой грамотной речью, огромными распахнутыми глазами, в которых таилась необъяснимая глубокая печаль. И немец не привык останавливаться перед какими-либо препятствиями, он всегда получал все, что хотел, будь то престижная премия или девушка.
   Девушек у него было много, разных, вульгарных и робких, красивых и очень красивых, имен всех мужчина вряд ли бы вспомнил сейчас, но Анна покорила его своей кристальностью, неординарностью, как внешней, так и духовной, чего не встречалось в других. Хотя, конечно, вряд ли Аня была нужна ему на всю жизнь, он и сам со смехом говорил в разговоре со знакомыми, что через год, взяв от нее всё, что можно взять от молодости и красоты, пустится в новые поиски. А пока ему было интересно опутать сетью уз пташку, и он смело шел к своей цели.
   Аня, как и всегда в последнее время нервничала. Ее била волнительная дрожь, которую девушка тщетно пыталась скрыть за бурной веселостью. Мама, отмечая резкие перепады настроения дочери, списывала это на робость, стеснительность и зарождение любви в ее, не знавшем страстей сердечке. Поэтому, когда послышался стук в дверь, женщина разулыбалась, как ромашка и побежала открывать.
   - Гость наш дорогой! Проходите, проходите. Я сейчас чаю принесу.
   Вальтер поклонился, повесил сшитый по европейской моде плащ, положил на тумбочку шляпу и бережно поставил, прикрыв плащом свой аккуратный черный чемодан, с которым не расставался, наверное, ни на минуту.
   - Доброго дня, Анна, - пропел Вальтер, войдя в комнату.
   Аня резко встала, села, снова встала, не зная, куда деть себя, более всего на свете ей хотелось сейчас провалиться сквозь землю, но это было невозможно.
   - Здравствуйте. Как ваши дела? - пролепетала она.
   - Что же ты меня всё на вы кличешь? Я ж не чужой тебе уже. Да и не просто так пришел. Может, свататься, или как это у вас в России принято?
   Вальтер всегда говорил с легким акцентом, что придавало его речи еще большую жесткость. И произнесенные сейчас слова прозвучали, не как мелодия для сердца, а как звук опустившейся плети.
   Аня не знала что ответить. Она пыталась уцепиться взглядом за какой-нибудь предмет, чтобы собраться с мыслями, но все усилия были напрасны. Не хорошо ей было с ним, совсем не хорошо.
   Внезапно в коридоре послышался грохот. Это мама Ани нечаянно споткнулась о порожек и упала, задев поставленный на тумбочку чемоданчик Вальтера.
   - Ой, раскаряка, я! - причитала женщина. - Ой, и чемодан то уронила. Что же я наделала!
   Анна побежала на помощь матери, одновременно напуганная и радостная от того, что представился повод хотя бы ненадолго оттянуть неприятный разговор. Вальтер, как ни странно, оказался в коридоре еще быстрее Ани. Когда он увидел, что его чемодан лежит раскрытый и многочисленные документы разлетелись по полу, он не смог сдержать вспышки гнева. Отвратительная судорога прошла по его прежде идеальному лицу, глаза наполнились яростью.
   - Что же вы так неаккуратно! - собрав эмоции в кулак, прошипел он, быстрым движением картежника собирая с пола свои бумаги.
   - Простите, простите, ради Бога, не увидела в потемках порожка, и упала, как корова. Не серчайте. Давайте я вам помогу.
   Валентина Григорьевна, было, собралась помочь Вальтеру, но только она нагнулась, чтобы поднять какой-то сверток, как Вальтер, неожиданно громко и резко крикнул:
   - Бросьте! Бросьте сейчас же! Я сам соберу. Идите по своим делам, что вы хотели, чай делать, вот и идите чай делайте. Я сам всё соберу!
   Валентина Григорьевна отпрянула в глубокой задумчивости. Как человек может так измениться в одночасье? Только был пример галантности и культуры, и вот перед ней разъяренный волк, готовый к убийственному прыжку. Впервые женщина увидела, что в одном человеке может скрываться два, в овечьей шкуре может таиться хищник.
   Вечер не задался. Вальтер постоянно пребывал в своих мыслях и даже забыл цель своего визита. Почти не сказав ни слова, он удалился, сославшись на возникшую головную боль от переутомления.
   - Я много работал сегодня. До завтра. Приятно было пообщаться.
   Вальтера проводили многозначительным молчанием.
   - Анечка, а что это было с ним? - спросила Валентина Григорьевна спустя пять минут после ухода Вальтера.
   - Понятия не имею. Может, расстроился, что его документы разлетелись... Вот, кстати, не все он подобрал второпях.
   Действительно в дальнем, темном углу лежали три небольших листочка. Аня быстро подняла их и повернула на свет.
   - Что это?! - кдивилась девушка. - "Отчет о проведенном эксперименте над мозгом испытуемого N8..."
   Девушка поперхнулась.
   - Мама, что же это такое?
   Валентина Григорьевна пулей подскочила к дочери, пытаясь понять страшный смысл написанных на бумаге слов.
   - А что, что на тех, других листах? - приглушенным голосом вопросила женщина.
   - "Требование о доставке для исследовательских целей тридцать заключенных...", какой ужас! А тут, мама, смотри!
   Аня почти что бросила третий лист матери.
   - Это же вексель на продажу зерна! Сколько ты говорила, украли на складе?
   За эти минуты мать и дочь поняли, в какую страшную ловушку попались. Человек страшный встретился у них на дороге, человек, несущий беду.
   - Бежать, бежать, доченька, надо, от этого чудовища. Здесь он нам жизни не даст!
   - Как, мама? У нас же и денег то нет, ни копейки, чтобы уехать! О, Господи! Что же делать то?!
   Неожиданно дверь приоткрылась, отчего Аня и Валентина Григорьевна застыли в панике, они были уверены, что это вернулся за потерянными бумагами Вальтер. Но нет, это был маленький Сережка.
   - Теть, Ань, вы извините, конечно, так вышло, я обрывок вашего разговора услышал. Вам денюжки нужны? Я знаю, где найти их.
  
   64.
  
   Митька и Настенька уже который день находились в пути. Они, сцепив зубы, шли из последних сил, вперед, вперед и еще раз вперед. Благо у Настены были крохотные сбережения, которых она прежде не касалась, и которые ей удалось надежно спрятать от продотрядцев, и теперь эти скромные средства стали спасением для двух влюбленных беженцев. Самую большую трудность представляло то, что передвигаться из селения в селение нужно было, большей частью в потемках, чтобы не попасться никому по дороге, но это получалось далеко не всегда. Вокруг каждого города, на границе каждой области кружили красноармейцы, пресекая малейшие попытки людей перебраться из одного пункта в другой: накаленная до предела атмосфера восстаний приводила большевиков в состояние не проходящего страха, поэтому власти решили контролировать каждого, дабы не было проблем. Но проблемы были, и в серьезных масштабах.
   Несколько раз наши герои сталкивались с такими охранниками границ, но на их счастье люди им попадались сговорчивые. Изнуренный вид путников вызывал жалость и сострадание: какие из них могут быть революционеры? Таких вполне можно и пропустить, разумеется, за определенную плату. Митька и Настя держали путь на юг, а оттуда, если удастся, собирались перейти границу и бежать в другую страну, быть может, там, далеко, им удалось бы обрести, пусть и не безоблачное, но все же счастье и долгожданный, заслуженный покой. Настя неплохо знала польский, ему ее научила в далеком детстве бабушка, проработавшая всю жизнь нянькой у детей богатых купцов поляков.
   Митька учился у Настены, правда, с трудом, но когда в сердце живет любовь, все океаны трудностей становятся вполне преодолимым препятствием.
   - Настен, - после долгого обессиленного молчания в долгой ходьбе, произнес Митька, - Настенька моя, спасибо тебе, что ты есть на свете!
   Настя обернулась, посмотрев в глаза своему спутнику, и в этот момент каждый чувствовал, о чем говорит их душа, в каком ритме бьется сердце, эта минута была самой счастливой, мистической.
   - И тебе спасибо за то же, - коротко и ясно ответила девушка, кротко опустив вспыхнувший огоньком взор.
   Так они и шагали через лесополосу, взявшись за руки, пока резкий окрик не заставил их вернуться с небес на грешную землю.
   - Эй, сволочи, я вам кричу, чаго не останавливаетесь?!
   На лошади бешеным галопом к беженцам мчался человек. С ружьем наперевес, в рванном старом кафтане, он сейчас олицетворял зло, таящееся в глубинах русских лесов, эдакий Соловей Разбойник, вздумавший поживиться за счет запоздалых путников. Спустя одно мгновение он настигнул их и резко остановился.
   - Куда прёте?! Не знаете что ли, что переход запрещен в этих краях?
   - Мы слышали, что запрещен только большими группами, - вставила свое слово Настя, она действительно слышала, что власти следят за массовыми переходами людей, а здесь над ними хотят просто поиздеваться, - поэтому вы не имеете права задерживать нас.
   - Ишь, какая бойкая! Да, знаете ли кто я? Мы, победители кулацкой сволочи, и мы теперь на всё имеем право. А ну, разворачивайтесь!
   Митька долго раздумывал, как им с Настеной поступить в такой ситуации. С одной стороны ему не хотелось наживать новые проблемы, но с другой, этот товарищ явно не собирался уступать, а ими уже был проделан такой огромный путь, что возвращаться было бы самой большой глупостью, да и возвращаться уже было не куда.
   - А, ну-ка, товарищ, - прорычал Митька, резко и неожиданно схватив мужичка за ворот его потрепанной фуфайки и так же резко сбросив его с лошади, - некогда нам с тобой тут разговоры разговаривать. Топай отсюдова сам, пока цел.
   Быстро подхватив Настену, и как баскетбольный мяч, забросив ее на лошадь, и также стремительно сев в седло сам, Митька во весь упор помчался прочь с места преступления. Ошарашенный мужичонка еще долго смотрел в след, он не мог понять, как это произошло, что он с позиции сильного и уверенного в себе хозяина жизни превратился в жалкого, брошенного человечка. И как теперь возвращаться домой, и что же говорить начальству, которое в такое тяжелое время уж точно не простит ему потерю лошади...
   А наши влюбленные уже были далеко. Лошадка попалась резвая и еще не такая отощавшая, как в совхозах, видимо откормленная для какого-то крупного начальника.
   - Мить, смотри, - пропела Настя, - а тут еще и денюжка есть...
   Девушка указала на привязанный к седлу мешочек, в котором лежала добротная стопка новеньких рублей, а также краюха белого хлеба. Они спасены. Теперь можно не бояться о том, что беженцы пропадут в дороге. Есть надежда, что все еще будет хорошо.
  
   65.
  
   Антоновское восстание достигло своего апогея, оно, положенное на весы времени, склонялось то в сторону восставших, то в сторону большевиков. Каждый день приносил новые результаты, каждая минута могла стоить чьих-то жизней, каждое мгновенье было наполнено тревогой и ожиданием нового боя. Многие поселения, деревни переходили безоговорочно на сторону повстанцев, некоторые, в меньшинстве, из-за страха оставались с большевиками, но были еще и те, которые всеми силами пытались удержать нейтралитет. Эти люди просто хотели спокойной, тихой, мирной, нормальной жизни, чтобы
   никто не трогал их, чтобы просто дали жить и работать на своей земле.
   Для этого такие деревни нейтралы выстраивали свои кордоны из самых крепких мужиков, которые не пускали ни большевиков, ни антоновцев, но с день ото дня сохранять нейтралитет было все сложнее, так как силы обеих воюющих сторон наращивались стремительными темпами. И здесь каждая из сторон вела свою игру, устанавливала свои правила.
   Большевики, продолжая тактику террора, ставили единственное условие: либо с ними, либо против них. За любое неподчинение, укрывательство информации или же повстанца, за передачу повстанцам оружия или провизии - ждала неминуемая смерть, лютая смерть. Так как огнестрельного оружия не хватало, то большевики выполняли этот приказ так, как сами считали нужным, проявляя находчивость палачей.
   Антоновцы ставили аналогичное условие, но поступали более мудро: они не терроризировали и без того напуганное население сел и деревень, напротив, предлагали свою защиту и помощь, тех, кто хотел сотрудничать с восставшими, брали под свою опеку и снабжали оружием, провизией, укрывали от мстящих большевиков. Тех, кто еще метался, не трогали, позволяя сделать обдуманный выбор. Единственно худо приходилось убежденным коммунистам, чекистам, продотрядцам и прочим представителям большевизма, которые уже успели проявить себя с не самой лучшей своей стороны. Встреча таких с антоновцами была равносильна встрече с самой Смертью. И здесь армия Антонова не знала пощады.
   В этот день антоновцы захватили еще одну железнодорожную станцию. Бой длился не один час, и красные сражались яростно, остервенело, понимая, что в случае поражения им не стоит ждать ничего хорошего. Но победа в который раз досталась повстанцам, ведь им уже нечего было терять, либо идти вперед, либо погибнуть. Много людей полегло на поле битвы с обеих сторон, но много еще осталось, которые были взяты повстанцами в плен.
   Командир антоновского отряда оглядел задержанных. Это были совсем еще мальчишки, лет по восемнадцать двадцать, еще не понимающие, что к чему, проведенные через многочисленные политучения, на которым им беспрерывно прочищали мозги, внушая, что их участие в гражданской, братоубийственной войне, войне против своих же, против крестьян и бедняков - доблестное дело, заслуживающее почета и славы. Эти мальчишки с упоением слушали больших начальников, наивные, доверчивые, принимающие каждое слово за чистую монету. Сейчас, вдохнув угара войны, они потихоньку стали задумываться над происходящим.
   И уже многое, что внушалось им прежде, расходилось с их понятиями о совести и морали, с тем, что говорили им в детстве родители. Но принять какое-то решение не было возможности. А теперь они пленники.
   - Убьют нас, - с горечью вздохнул один из красноармейцев, симпатичный белокурый паренек с синими, как океан, глазами, - надеяться нечего, вон как смотрят на нас, с ненавистью.
   - Да, скорее всего, убьют, но таковы правила войны, - прошептал ему в ответ его друг, высокий темноволосый смуглый мальчишка, которому только два дня назад исполнилось семнадцать, - но и мы шли сюда с этой же целью, а ведь они ни в чем по сути и не виноваты, такие же как и мы, крестьяне, да рабочие, с трудом сводящие конца с концами.
   - Да, верно всё, конечно, только вот, нам с тобой, Ванек, не видать света белого. Жалко как. А я только вчера Катюшке предложение сделал. Вот реветь будет, наверное. Эх!
   Парни сжались в комочек, как запуганные, ожидающие неминуемой гибели зверьки. Но смертный приговор не мог быть исполнен, пока последнее слово не скажет начальник армии. Так как Антонов создавал свою армию по образцу настоящей, где свой устав, свои разряды и чины, правила и законы, порядок субординации. Всякое нарушение дисциплины строго каралось, проявление самосуда и своеволия, и уж тем более эксцессы с участием антоновцев, которые к большой беде всё же происходили, наказывалось еще строже, чем преступления большевиков. Военные об этом знали, поэтому придерживались существующих правил.
   Наконец, в здание, захваченной железнодорожной станции вошел командир полка, а следом и сам Александр Антонов, оповещенный о произошедшем событии службой разведки, работающей быстро.
   - Так, ребятки, - неожиданно дружественным тоном произнес Антонов. - Что будем делать с вами?
   В ответ прозвучало только напряженное молчание.
   - Ну, что молчите? Нечего сказать? Против своих же пошли, против мужиков и баб, вооруженных вилами. Не стыдно?
   Парни опустили головы, они уже давно запутались во всем и более всего хотели, чтобы от них отстали все, и большевики со своей пропагандой и угрозами, и антоновцы, от которых никогда не знаешь, что ждать.
   - В общем, так, - подумав, вынес вердикт Антонов, - мы даем вам шанс. Живите. Сейчас каждый из вас получит документ, подтверждающий, что вы находились под арестом. Идите и не дай Бог вам еще раз попасться на нашем пути, не дай Бог вам снова взять оружие против своих же. Тогда уже жалости не будет, - обратившись к командиру: - Сергей Палыч, выпишите им ведомости.
   Вскоре пленные были отпущены. Они не верили собственным глазам, ушам, происходящей действительности. Уже почти подготовившись встретить пулю в висок достойно, они получили свободу, возможность вернуться домой, к матери и отцу, к любимой девушке, к прерванным планам и делам. В руках каждый молодец держал подписанную и проштампованную бумагу, никто толком не понимал, что это такое было.
   Вернувшись назад в штаб, к таким же молодым ребятам, собиравшимся на следующий день в бой, бывшие пленные показывали полученные ведомости.
   - Так, Серега, что они отпустили вас что ли? - не унимались два брата, самых бойких в отряде и шубутных солдатика.
   - Ну, как видишь... Мы и сами уже не чаяли вернуться.
   - Вот так дела творятся...
   - Да не то слово.
   Этот случай серьезно повлиял на дальнейшее мировоззрение и пленных и тех, к кому они вернулись и рассказали о помиловании. О таком помиловании даже и мечтать не могли те, кто оказывался в руках большевиков и ребята красноармейцы знали это, поэтому и удивлялись.
   Конечно, такой поворот событий был не только одним порывом благородства, хотя и это, без сомнения, сыграло главенствующую роль, но здесь был и продуманный психологический ход, который хорошо играл на контрасте с большевиками. Эдакий маневр плохой и хороший полицейский, когда заключенный выбирал хорошего. Большевики потеряли еще одну сотню людей, которая отошла от них, видя жестокость и бессмысленность их методов. Ситуация накалялась до предела.
  
   66.
  
   Франция. Осень, 1920 г.
  
   Мишель сидела в углу стола убитая своим непомерным горем, удрученная, не похожая на саму себя. Проводили сорок дней. Отца, этого удивительного, душевного, доброго и мудрого человека больше не было на этом свете, и вообще у девушки больше никого не было из людей, по-настоящему родных, близких. Так-то хороших знакомых, дальних родственников, соседей не перечесть, но сейчас обостренными чувствами Мишель вдруг поняла, что все эти люди, выказывающие ей свои, далеко не самые искренние соболезнования, на самом деле совсем чужие, отстраненные от ее жизни и ее беды. Весь мир чужой.
   Имени Люка девушка более даже слышать не хотела, да он и уехал около двух месяцев назад и даже не знает о произошедшем несчастье его бывшей возлюбленной, Дмитрий, он и вовсе оказался человеком опасным, страшным, который лгал ей всё это время. И какой толк, что после он пытался объясниться? Мишель больше не верила никому, не хотела ни видеть никого, ни слышать, ни знать. Она ненавидела этот мир, эту жизнь, всё вокруг, и сейчас одним ее желанием было уйти вслед за отцом в мир лучший, где нет этого всепоглощающего зла, подлости, лицемерия и лжи.
   Девушка сидела в глубокой задумчивости и даже не слышала, о чем разговаривали многочисленные гости, друзья Жан Поля, коллеги, соседи. Они то и дело обращались к Мишель, но она не отвечала. Кто-то обиженно фыркал в ее сторону, а кто-то относился к трагедии дочери знаменитого профессора с пониманием, думая оставить ее в покое, и переключиться на общение друг с другом.
   - Я пройдусь немного, - понимая, что более не выдержит этой суеты и шума и просто сойдет с ума от отчаяния, сказала Мишель гостям и быстрым шагом вышла на улицу.
   Открыв дверь, она с наслаждением вдохнула свежий прохладный сентябрьский воздух. Поднимался сильный ветер, но именно такая погода сейчас более всего подходила духовному состоянию девушки.
   Она накинула легкую шаль на плечи и пошла вдаль по улице. Никто из прохожих не встречался ей на пути, было слишком поздно для прогулок, да и погода не располагала. Внезапно кто-то тихо, аккуратно взял ее под руку. Мишель даже не удивилась, она была так подавлена, что все эмоции и даже страх растворились. Но девушка всё же обернулась, пытаясь понять, кто посмел нарушить ее уединение.
   - Мишель, милая, я знаю, что случилось, я могу, должен помочь тебе в такой трудный час.
   Конечно, это был Дмитрий. Забыв о том, что ему уже давно пора возвращаться в Россию, дабы не стать мишенью для подозрений и страшного, мстительного удара, забыв обо всем на свете и о себе самом, он день и ночь проводил вблизи ее дома, следя за окнами, как тоненькая, хрупкая тень мечется из угла в угол за шторой, подсвеченная тусклым сиянием лампы. Долго еще он смотрел в это окно, как завороженный, когда свет лампы гас, и только спустя часа два с грустью уходил на съемную квартиру.
   Он понимал, что в такой тяжелый момент будет встречен только самыми негативными реакциями, но и держаться в стороне от горя любимой девушки ему было невыносимо. Сейчас он понял, что таиться более недопустимо.
   - Родная, любимая, драгоценная... ты знай, я всегда буду рядом с тобой, чтобы ни случилось, как тень твоя, как верный пес, который отныне никому не даст тебя в обиду. А отец... он сейчас в лучшем мире, и видит тебя, видит твои слезы, не плачь, не плачь так горько, слезами ему ты не поможешь...
   Что можно сказать человеку, сердце которого наполнено ядом горечи и боли? Как можно найти слова утешения, когда ни одно из них не может заживить нанесенной бедой раны? Дмитрий вскоре понял, что гораздо правильней в такой ситуации будет не говорить ничего, и замолчал, продолжая поддерживать ослабевшую от переживаний и недосыпа любимую девушку. Мишель, вопреки своим прежним намерениям, не стала прогонять его, и отметила, что он сильно изменился, в лучшую сторону. Растворилась былая бравада, самоуверенность, цинизм. Да и говорить он стал искренней, что не могло пройти мимо внимания Мишель, даже несмотря на то, что ей было сейчас ни до чего, и ни до кого.
   - Спасибо, что остался, - спустя полчаса заговорила Мишель. - Мне так нужна была твоя поддержка.
   Дмитрий не ответил ничего, но только крепче сжал ее тоненькую руку и приложил ее к губам. Эти минуты, проведенные вблизи Мишель, он пытался запечатлеть в своей памяти. Молодой человек уже и не чаял, что когда-нибудь будет еще слышать ее голос, идти с ней рядом и надеяться... надеяться, что они все же будут вместе, несмотря на многочисленные преграды.
  
   67.
  
   Говорят, время лечит. Нет, одно время не в силах залечить глубокую рану, наоборот, от первого воспоминания, боль будет еще сильней, чем прежде. Время может лечить только, если оно смешано в одной волшебной микстуре с лекарством по имени любовь. Только это целебное зелье может творить настоящие чудеса. Такое снадобье было предложено Мишель, и она приняла его из рук судьбы с благодарностью.
   Прошел почти месяц с той поры, как она сумела понять и простить Дмитрия. Теперь они были неразлучны, и думалось, что уже ничто не вправе разрушить этой установившейся идиллии. Позади остались бурные признания, мольбы и откровения. Сейчас два сердца бились в унисон в ровном такте счастья.
   Он и она медленно шли вдоль аллеи парка. Оба вспоминали, как здесь впервые увидели друг друга, она с умилением, он с угрызением совести и одновременно, с радостью, ведь если бы не то спецзадание, ему бы до конца своих дней оставаться циничным, бессовестным зверем, способным на любую подлость, ради карьерных замашек, ради выполнения долга перед спецразведкой, службой в которой очень гордился. Дмитрий не был намерен возвращаться в Россию, его там не ждало ничего хорошего.
   Он надеялся закрепиться здесь, во Франции, стране романтиков и поэтов, которая ему так нравилась, мужчина уже придумал себе дело, которым собирался заниматься всю жизнь, он всегда интересовался антиквариатом, вот и решил открыть антикварную лавку, благо нужные средства у него имелись.
   - А ты уверен, что справишься? - поинтересовалась Мишель, когда они, обсуждая свое будущее, шли по оживленной центральной площади.
   - Да, да, конечно. Я долго думал об этом. Если честно, впервые мне эта мысль пришла, когда я, еще зеленым юнцом приехал сюда. Кажется, это был еще тринадцатый год. Помню, как меня поразил тогда контраст по сравнению с обедневшей Россией, та роскошь, с которой украшены улочки Парижа, тот шарм, которым пропитана вся французская культура. Конечно, и здесь не без проблем, и нищих на каждой площади столько, что слезы на глаза наворачиваются, но все же, здесь это не так заметно, как в моей стране, где кругом одна нищета, за исключением отдельных островков, оазисов богатства и распутства. Прости, милая, меня опять понесло не в ту степь. Так вот, тогда я впервые задумался о том, чтобы остаться тут навсегда. Даже климат во Франции мягче, а я так не люблю холодов.
   Дмитрий засмеялся тихим мягким смехом, который так нравился Мишель. Он нежно обнял ее за плечи и замедлил шаг, такие минуты особенно ценны, и Дмитрий, начавший понимать цену всему, жаждал замедлить не только шаг, но и время своей жизни.
   - Ой, смотри, представления фокусников-иллюзионистов, - как маленькая девочка в восхищении заверещала Мишель, указывая на красочную афишу, приклеенную на фонарном столбе. Дмитрий тоже оживился, он один только раз посещал такие мероприятия, и то, очень давно, и теперь, возвращаясь к нормальной человеческой жизни, он также, как и его любимая, захотел увидеть это представление
   - Пойдем? - завораживающе улыбаясь, и взяв Мишель нежно под руку, задорно спросил Дмитрий.
   - Уррра! - прочирикала она на три тона выше своего обычного голоса, отчего самой стало смешно.
   Толпа собиралась в ожидании маленького чуда, гудела, суетилась, всем не терпелось увидеть то невиданное, восхитительное, о чем гласила афиша. Кто-то был настроен скептически, собираясь выявить у мегапопулярного фокусника слабые места в номере, а кто-то, со всей искренностью души, решил отбросить на время все свои тщеславные замашки и забыть, хотя бы на мгновенье о проблемах и делах, чтобы вновь вернуться в детство. Билеты в детство все-таки продаются, и их поспешили купить наши влюбленные.
   Они вошли в небольшой цветастый шатер и заняли места на переднем ряду. Свет погас, и только что гудящая толпа замерла, устремив взор свой на арену.
   На сцену вышел неприметного вида человек, и ребятишки, сидевшие в зале, громко высказали свое разочарование.
   - Эх, разве таким должен быть настоящий фокусник?! Скорее всего, ничего интересного и не будет. Кругом одно разводилово!
   Но фокусник только хитро улыбнулся и никак не отреагировал на эти гневные выпады в его адрес. Он кротко поклонился зрителям, резко снял свою черную, вышитую звездами мантию, взмахнул ей, как огромным крылом и... исчез. Толпа ахнула, и те же мальчишки, которые только что возмущались, запричитали во весь голос, такого они еще точно нигде не видели.
   - Куда же он делся? - то и дело спрашивали люди, но фокусник появился также неожиданно, как и исчез, но только в совершенно другом конце зала.
   Медленной, царственной походкой, он направился к сцене, мимоходом, собирая зрителей себе в помощники. Проходя мимо завороженных Дмитрия и Мишель, он вызвал с собой и девушку. Мишель испуганно оглянулась на своего спутника, не зная, идти ли ей следом за таинственным иллюзионистом или лучше остаться на своем месте, но встретив его смеющийся, одобрительный взгляд, все же, решилась. Она с детских лет мечтала вот так, попасть на сцену в качестве ассистента фокусника, иногда мечты сбываются.
   Не говоря ни слова, человек-загадка обошел кругом вокруг выведенных им людей, и с каждым кругом вокруг них появлялись то кружева из цветов, то радуга света, на третьем круге, над головами стоящих взмыли ввысь белые голуби. Аплодисменты не стихали в течение пяти минут.
   Представление закончилось до обидного быстро, хотя длилось почти два часа. Как же относительно время! Два часа безмятежной радости кажутся двумя долями секунды, которых так мало, так не хватает, чтобы насладиться ими, надышаться, два часа скорби измеряются столетиями, за которые душа успевает состариться. Но сохрани вас Бог, чтобы никому и никогда не знать скорби ни на два часа, ни на час, ни на минуту!
   В самых радужных мыслях, в разговорах об увиденном и о будущем, влюбленная пара шла навстречу заходящему за линию горизонта солнцу. Тихая пора бабьего лета убаюкивала теплым, ласковым ветерком и дивными живописными видами раскрашенных пестрыми красками садов и парков. Хотелось идти и идти, взявшись за руки бесконечно долго, чтобы этот вечер не заканчивался никогда.
   Неожиданно кто-то коснулся плеча Дмитрия:
   - Пройдемте с нами, - прозвучал, как гром средь ясного неба, холодный, безэмоциональный голос.
   Дмитрий резко обернулся. Перед ним стояли два человека, один из них быстро показал Дмитрию корочку, по которой всё стало ясно. Это каратели, из России. Дмитрий ожидал, что его могут найти, но чтобы вот так внаглую, днем в людном месте, в парке?..
   - Что вам нужно? - также твердо и холодно спросил Дмитрий, бережно отстранив от себя Мишель, и инстинктивно прикрывая ее от исходящей от незнакомцев опасности.
   - Вы арестованы, - металлическим голосом робота отчеканил человек.
   - По какому праву? Мы не в России, вы, наверное, забыли, что это Франция, самое сердце ее, Париж...
   - У нас есть разрешение местных властей. Они в курсе, они дали добро на ваш арест, показать бумагу?
   - Покажите, - цепляясь за последнюю соломинку, бросил Дмитрий, но сердце уже больно сжалось, понимая, что это не пустая бравада, иначе эти люди бы ни рискнули действовать так открыто, напором.
   Дмитрию протянули документ, подписанный высшим руководством Франции.
   Все верно, ошибки не было. Его, как и многих других, тех эмигрантов, которым довелось бежать сюда во время кровавой революции, тех, кто по тем или иным причинам оказались неугодными французским властям, так как проявляли активность мыслящей и действующей личности, предали, подло, мерзко ПРЕДАЛИ. Это было в духе европейцев. Стоит вспомнить случай предательства иностранцами Колчака, которые обманом передали генерала в руки большевиков, прекрасно зная их жажду крови. Так было и в этот раз.
   - Беги! - неожиданно громко крикнул Дмитрий Мишель, свалив мощным ударом одного и подставив подножку второму.
   Мишель оказалась проворной и тотчас умчалась в неизвестном направлении. Зная, что ловить двоих зайцев, бегущих в разные стороны, всегда сложнее, чем одного, Дмитрий бросился в противоположную сторону. И, правда, на несколько мгновений, каратели растерялись. Им нужны были двое, а они стремительно удалялись, петляя, как настоящие зайцы.
   Но смятенье длилось не долго, в ходе секундного обмена репликами, было решено поймать девушку, а горе шпион вернется сам.
   Как ни старалась Мишель бежать быстрее, ей не удалось обхитрить русских карателей. И уже через десять минут, бившись пойманной птицей, задыхаясь от отчаяния и бессилия, девушка поняла, что и она сама, и Дмитрий, пропали.
  
   68.
  
   Дмитрий всегда славился ловкостью и быстротой реакций. Сколько раз это качество спасало его жизнь. Сейчас он наивно надеялся, что удалось выйти из воды сухим и теперь.
   - Лишь бы Мишель тоже удалось удрать от этих тварей! - ежесекундно думал он, пробираясь по узким улочкам Парижа.
   Сердце вырывалось из груди от долгой беготни по городу и переизбытка эмоций. Казалось, еще немного, и оно разорвется. Поэтому, чтобы хоть как-то перевести дух, Дмитрий остановился в безлюдном переулке. Дыхание постепенно приходило в норму, силы возвращались, а вместе с ними и возвращалась способность рационально, логически мыслить.
   Сейчас самым важным было найти Мишель, и нужно бежать с ней из Франции, быть может, в Америку, или еще куда, главное подальше отсюда, чтобы не нашли. Только где же искать Мишель? Вполне возможно, что ее поймали, тогда... тогда каратели сделают всё, чтобы он узнал о ее местонахождения и пришел туда. Он, конечно же, придет, но хорошо подготовленный. И дорого продаст свою жизнь, очень дорого. Дмитрий готовился к бою.
   День склонился к вечеру. Солнце, окрасив улицу последними теплыми багряными бликами, стремительно уходило за горизонт. То тут, то там начали загораться уличные фонари. Город приобрел мистический вид, таинственный, романтичный. Как прежде Дмитрий любил гулять по ночному городу, особенно рука об руку с Мишель. Сейчас эта ночь пугала его, она чудилась ему зловещей ведьмой, притаившейся за поворотом, чтобы всадить острый нож по самую рукоять в сердце.
   Мужчина напряг все свое внимание и двинулся вперед. Если Дмитрий правильно понимал намерения карателей, они могли ожидать его в его же квартире. Туда Дмитрий и пошел.
   Подойдя к дому, в котором проживал уже несколько месяцев, Дмитрий сразу увидел, как в окнах мелькают тени.
   - Значит, ждете уже... гады... отлично, я иду. Готовьтесь.
   Собравшись с духом, Дмитрий шагнул в темноту подъезда. В два прыжка минув ступеньки до квартиры, он бесшумной кошкой прокрался внутрь. Дверь была открыта. Благо дверные петли не скрипели, Дмитрий, как чувствовал, накануне хорошо смазал их, чтобы соседи не знали, когда он приходит и уходит. Старая привычка шпиона, быть незаметным везде и во всем.
   Дмитрий замер в коридоре. Комнат было две, чужие люди могли находиться в обеих, и стоило быть готовым к тому, что их будет немало. Но где же Мишель? Дмитрий сделал шаг по направлению к залу. Уставший от долгого напряжения взгляд не сразу различил знакомый силуэт, но когда глаза привыкли к темноте....
   - Мишель, это ты! - не сдержавшись почти что выкрикнул Дмитрий, кинувшись в дальний угол комнаты, в котором связанная по рукам и ногам, полусидела, полулежала его Мишель. Только что уверявший сам себя быть максимально осторожным и бесстрастным, он забыл обо всем, когда увидел ее, такую слабую, напуганную, связанную. - Сейчас, сейчас милая, я освобожу тебя, - сбивчиво шептал он.
   Дмитрий только успел развязать прочные веревки и встретиться глазами с переполненными ужасом глазами девушки, как почувствовал сильнейший удар. Надолго его сознание погрузилось в болезненное забвение, мечась средь темноты узкого тоннеля.
  
   69.
  
   Россия, осень 1920.
  
   Анна, Валентина Григорьевна и Сережа весь день провели в дороге. Они и сами не знали толком, куда едут, но это была их единственная надежда на спасение. Ведь, чтобы вырваться из того страшного круга, в который они попали по своей наивности, непозволительной доверчивости, нужны средства, а их у бедной учительницы и кладовщицы не было. Рассказ Сережи о том, что умершая почти что на его руках бабушка, спрятала в надежном месте клад вернул надежду, что, быть может, всё еще наладится. В общем, решили бежать всем вместе, Сережа тоже больше не мог оставаться в приемной семье, в которой его каждый день ждали только побои, ругань и унижения, еще бы немного, и этот груз просто сломал бы парнишку. И сейчас трое путников молились в душе о том, чтобы рассказ бабушки не оказался агоническим бредом.
   Вот и указанное место. Деревня. Озеро. Холм. Сережа прокрутил в памяти весь тот разговор, который после повторял, как таблицу умножения, чтобы не забыть. Кажется, всё сказанное бабушкой было еще живо в его памяти.
   Путники на мгновенье застыли в нерешительности. Незнакомая местность одновременно и пугала их своей обездоленностью, и завораживала какой-то загадкой, которая таилась в синеве бездвижных озер, в задумчивости природы. Вдаль уходил ряд покосившихся деревенских домиков, которые сейчас, раскуроченные временем и непростой жизнью, вызывали у приезжих самые мрачные чувства, но поддаваться меланхолии было, ни в коем случае нельзя.
   - Вот здесь копать нужно! - после пятиминутного молчания провозгласил Сережа.
   - А ты уверен, что бабушка твоя не ошиблась, или ты не перепутал что-нибудь? - еле слышно спросила Аня, перспектива перекапывать весь берег ее не особо прельщала, но с другой стороны, хрупкая надежда, лучше чем полный беспросвет.
   - Я... во всяком случае она так говорила, - уже без былой бравады самоуверенности пролепетал мальчик, - но я всё запомнил в точности, как она сказала, я не мог ошибиться.
   - Раз не мог, значит, будем работать. Ну, что ребятки, не будем вешать носы. За дело! - постаралась приободрить всех Валентина Григорьевна.
   Две женщины и мальчик, предусмотрительно захватившие лопаты, принялись за работу. День стоял прохладный, срывался промозглый осенний дождь, который, если бы не тяжелая физическая работа, уже давно бы вынудил наших кладоискателей отказаться от своей затеи.
   Земля оказалась на удивление жесткой, и даже, чтобы просто вогнать лопату в грунт, приходилось прикладывать неимоверные усилия. Почти сразу руки начали до обидного сильно болеть, дал себя знать и радикулит Валентины Григорьевны, но, несмотря на всё это, каждый старался не показывать своей усталости. Первые минуты мама Ани подшучивала и даже что-то мурлыкала себе под нос, чтобы разрядить обстановку, но потом наши друзья погрузились в безмолвную, напряженную, сосредоточенную работу землекопов.
   Спустя несколько часов, почти что выдохшись, Аня, Валентина Григорьевна и Сережа измождено упали на землю. Сил копать дальше не осталось, а никаких признаков клада не было и в помине.
   - А вдруг, там и нет ничего, а мы только силы тратим попусту? - высказала мысли всей компании Валентина Григорьевна.
   - Не знаю... - задумчиво произнесла Аня, - но у нас нет другого выхода, как надеяться... пока эта надежда не умерла окончательно.
   Собравшись с последними силами, девушка продолжила работу. Она взяла чуть правее того места, в котором рыла до этого.
   Сережа грустно опустил голову. Он так хотел помочь, так радовался, когда Аня и ее мама приняли его предложение и был уверен, что станет их защитником, помощником, спасательным кругом. Но чем больше проходило времени, тем меньше оставалось этой уверенности, и теперь мальчик чувствовал себя виновник еще одной неприятности, выпавшей на голову таких хороших людей. Мальчик еще недавно такой оживленный, веселый, стал понурым, молчаливым, он уже не чаял, что их труды увенчаются успехом, но вдруг Аня ойкнула.
   - Что это такое?
   Ее лопата неожиданно резко уперлась во что-то жесткое, будто бы налетела на камень или еще на какой другой предмет... Девушка заволновалась, даже сил прибавилось. С удвоенной энергией она начала выбрасывать лопату за лопатой промерзшей мокрой земли. Валентина Григорьевна заметила оживление дочери и бросила свой участок, желая подсобить Ане, но та, раскрасневшаяся от работы и ожидания, только махнула рукой, давая понять, что справиться сама.
   - Эх, - разминая покрывшиеся мозолями руки, простонала Аня, - если бы земля была бы хоть чуть-чуть помягче, враз бы выкопала. Я раньше и не знала, что это такая тяжелейшая работа, мне казалось легче.
   - Ничего в этой жизни не дается легко, дочка, - задумчиво ответила ее мама.
   Еще раз протяжно вздохнув, Анна продолжила свое дело. Минута, другая, и все увидели, на что наткнулась лопата девушки. Это был... просто огромный булыжник. Сердце Ани упало. Валентина Григорьевна всплеснула руками. Серега еще ниже опустил голову. Последняя надежда рухнула.
   Сами того не заметив кладоискатели провели на пустыре значительную часть дня. Пора было собираться назад, если они не хотели остаться ночевать под открытым небом и под проливным дождем.
   - Отбой, - полушепотом объявила Аня. - Вряд ли здесь есть хоть что-то, кроме камней и глины.
   - Да... Жаль, - согласились Валентина Григорьевна и Сережа, он расстроился больше всех.
   - Вон, кого-то еще принесло в нашу сторону! - настороженно добавила Аня, указав рукой на приближающихся людей, видимо, деревенских, которые забеспокоились, увидев неизвестных в своих краях. В последние годы люди стали очень подозрительными и недоверчивыми, даже не верилось, что еще совсем недавно на Руси было принято принимать запоздалых путников на ночь. После революции об этом даже речи быть не могло. Человек человеку стал враг.
   - Эй! Кто вы такие? Чего тут копошитесь весь день? - проскрипел недовольный голос одного из деревенских.
   - Мы уходим уже, - взяла за всех слово Аня.
   - А что забыли тут?
   - Да... так... хотели трав насобирать, корешков разных...
   - Трав? Какие тут травы могут быть, если только бурьян какой. А ну пошли прочь отсюдова. Еще проблемы какие принесете. Отправляйтесь восвояси по добру по здорову.
   - Конечно, конечно, - упавшим голосом уверила людей Аня и стала собирать немногочисленные вещи. Обращаясь к увлекшемуся чем-то Сереже. - Сереж, бросай все. Нет ничего и так понятно. Пойдем, а то еще поколотят нас, вон как смотрят, как на убийц каких.
   - Иду, иду уже.
   Аня с мамой поспешили прочь от этого недружелюбного места. Чуть отстав, но вскоре нагнав их, устало семенил Сережа. Кладоискатели молча прошли сквозь тернии колючих взглядов местных жителей. На душе было также промозгло и уныло, какой и была сегодняшняя погода.
   Хотелось быстрей добраться до дома и... раствориться, исчезнуть, переместиться во времени и пространстве, в другую Россию, не эту, поверженную силами зла, а свободную, счастливую, сильную... было ли когда так в полной мере? А будет ли?..
   На станции было безлюдно. И это хорошо, наши путники и не хотели сейчас встречаться взглядом с кем-либо.
   - Теть Ань, - как-то не по ситуации весело и игриво пропел Сережа.
   - Что Сереж?
   - Посмотрите сюда?
   Аня нехотя повернула голову. Сил не было уже даже на то, чтобы просто дышать, а каждое малейшее движение давалось с трудом. Все-таки почти весь день в непривычной для хрупких плеч физической работе давал себя знать. Аня посмотрела на мальчика, цветущего жизнерадостной улыбкой, и не поняла причины его радости, потом взор ее упал на какой-то сверток в его руках, грязный, непонятного содержания.
   - Что ты там откопал, друг ты мой? - еще не понимая, безэмоционально спросила Аня.
   - Клад! Клад теть Ань. Он все-таки был там. Бабушка сказала правду. И мы его нашли. В самый последний момент нашли! Когда люди те подошли, я как раз на него набрел и незаметно вытащил. Вот так!
   Последнюю фразу услышала Валентина Григорьевна и расцвела той же счастливой изможденной улыбкой, что и этот такой необычный, забавный мальчуган.
  
   70.
  
   В небольшом доме в селе Туголуково, которое теперь стало штабом повстанческих сил, шел оживленный спор.
   - Ефим Иванович, вы опять хотите поступать по-своему! - с укором бросил командиру 1-го Каменского повстанческого полка почтальон, принесший инструкции от самого Антонова. - Ведь Александр Степанович сказал разделяться и идти пока в Самарскую область, нужно затаиться ненадолго, а потом действовать с утроенной силой.
   - А я сказал, что поступлю так, как считаю нужным. Я тоже не на помойке себя нашел. У меня тоже есть и свое мнение, и свой здравый смысл!
   - Но ведь это же банальное упрямство, которое может свести к нулю усилия всех этих месяцев, да как же вы не понимаете? Ну, что вы не поделите с Александром Степановичем? Вы же с юных лет вместе!
   - Тоже мне, с Александром Степановичем! Фу ты ну ты, важная птица какая! - передернул плечами Ефим. - Не Александр Степанович, а Шурка. Я его знал, как Шурку и буду относиться, как к Шурке, а не как к начальству. Нет у меня начальства, и всё тут!
   Почтальон только развел руками, не зная, какие еще доводы добавить к вышесказанному, чтобы вразумить этого тщеславного, амбициозного человека, прежде называвшего себя другом Антонова, а теперь, почувствовав власть и силу, не желавшего делить ее с ним.
   - В общем, так! - вынес вердикт Ефим. - Вы поступайте сами, как знаете, а я буду бороться с большевиками самостоятельно. Надеюсь, мои ребята не подведут меня и не бросят.
   Под "моими ребятами" Ефим Казанков имел в виду два эскадрона, состоящих из Каменских мужиков, переквалифицировавшихся из крестьян и работяг в не знающих страха и пощады воинов.
   Громко хлопнув дверью, Ефим вышел из дома. В этот же день он с каменскими покинул село Туголуково.
   Так произошел первый серьезный раскол в повстанческой армии. С таких расколов начинается падение, с маленьких ручейков, начинается таяние снегов.
   Что было делать несчастному почтальону? Он поспешил передать Антонову дерзкий ответ его бывшего друга. То, что Ефим перешел в категорию бывших друзей, можно было не сомневаться. Реакция Александра была еще более грозной, чем стоило ожидать. В его душе боролись два чувства: горечь по порушенной дружбе и боль от предательства.
   - Объявляю Казанкова Ефима Ивановича, вне нашего закона! Теперь он нам не друг. Приказываю разоружить оба его эскадрона. Хотел воевать самостоятельно, пусть... Только тогда и оружие пусть добывает сам, да еще и людей сам найдет, а не выступает на всем готовом!
  
   71.
  
   Казанков уже был на полпути к Тамбову. У него в голове родился план захвата еще нескольких крупных населенных пунктов, благо, в людях и оружии нехватки не было. Он ликовал, ведь теперь был не просто командиром полка, а начальником, основой отдельной армии, почти что царем. Ребята слушались его беспрекословно, чем тешили неуемное самолюбие этого человека.
   - Перекур, - деловито бросил Ефим, объявляя привал. Люди шли слишком долго, они нуждались в отдыхе и пище.
   День выдался холодный. Уже срывался первый снег, и по-зимнему сияющее солнце плотно затянули низкие белесые облака. Изредка в небесах проносились стаи запоздало улетавших на юг птиц.
   Ефим засмотрелся на одну из таких стай.
   - Красиво летят. Свободные. Счастливые, - задумчиво произнес он, ассоциируя клин диких уток, вырвавшийся из объятий наступающей зимы, с собой и своим полком.
   - Да. Птицы Божьи, - подхватил словоохотливый паренек Гена. - Смотреть одно загляденье. И нет у них войн, знай себе, летай с юга на север, и снова на юг.
   - Да, - также задумчиво выдохнул Ефим, закуривая вторую самокрутку.
   - Смотрите! - всмотревшись вдаль, воскликнул Гена. - Кто-то из наших едет.
   - Каких это наших? Все наши здесь. А те... это уже чужие! - заподозрив неладное, поджался Ефим.
   - Ну, чужие не чужие, а едут прямо к нам.
   Спустя минуту, две резвых лошади доставили своих наездников. Ими оказались Захар и Никола, хорошие знакомые Ефима.
   Увидев их, Казанков успокоился. От этих людей он не ждал расплаты.
   - ЗдорСво, - первым вышел к ним новоявленный начальник.
   - Здоровей видали, - невесело парировали они.
   - Чего так недружелюбно?
   - А сам-то как думаешь? Решил армию делить, именно когда ее стали давить прессом?
   - Захар... - замялся Ефим, - ты не знаешь, а говоришь. Непростые отношения у меня с Шуркой стали. Ну, не могу я под гнетом таким ходить. Будто я в подручных у него, а поднимались то вместе, проходили все вместе. Понимаешь?
   - Да понять всяко можно, только вот учти: сегодня Александр приказал армию твою разоружить. Так что ты, Ефим не знаю, как будешь дальше. Большевики тебя знают, и будут просто счастливы закусить тобой на обед. А отбиться от них ты не сможешь. Нечем будет. Молись еще, чтобы Антонов пощадил тебя, он, сам знаешь, не любит таких вот, дезертиров предателей.
   - Да ты что?! - выдохнул Ефим.
   - Мы сказали, а ты к сведению прими. Ну, нам пора. Бывай.
   Развернувшись, Захар и Никола также стремительно умчались восвояси, как быстро настигли каменских. На несколько минут наступила гнетущая тишина. Ефим судорожно обдумывал свое нелегкое положение. Неожиданно он вскочил на ноги:
   - А действительно! Разве можно разделять армии, когда нужно быть едиными! Ребятки, проучили их и ладно. Поворачивай назад.
   Призыв Ефима был встречен многозначительным молчанием, но люди повиновались.
   К вечеру Казанков был уже у Антонова и слезно просил его о прощении. Антонов простил... и даже оставил Ефима на должности командира 1-го Каменского повстанческого полка. Все-таки они были когда-то друзьями, а меж друзей чего только не бывает....
  
   72.
  
   Вот уже вторые сутки Аня, ее мама и Сережка были в пути. Они спешили, пока Вальтер не обнаружил их исчезновения и не отомстил за неповиновение...
   Судя по прочитанному в этих жутких документах, выпавших из чемодана таинственного немца, от него можно ждать всего, любой подлости и жестокости, что он уже проявил, подставив Валентину Григорьевну со складом. Конечно, у него большие связи, и нашим беглецам приходилось надеяться только на чудо, на помощь Всевышнего в такой непростой, опасной ситуации. И сейчас они надеялись. Сжав до боли кулачки, две женщины и ребенок ехали в набитом битком поезде, держа маршрут на юг, подальше от холодных зим родного дома, ставшего теперь чужим, подальше от пережитых страхов, вперед, к новой жизни.
   Как раз в эту минуту Вальтер направлялся в дом Ани. Он еще не обнаружил пропажу документов, так как аналогичных бумаг у него было сотни, даже пострашнее, он беспокоился больше о сохранности других, секретных разработок и данных антигуманистических исследований, которые продолжались, в еще больших масштабах, чем прежде. Вальтер был в прекрасном расположении духа, тихий морозный осенний денек способствовал этому настроению.
   Он, перепрыгивая через две ступени, оказался перед дверью Ани. Постучал. Ответа нет. постучал еще раз, громче... тоже самое.
   - Странно... Где они могут быть? В этот час обычно все дома.., - смутные подозрения закрались в его ожесточенное сердце. - Неужели они...
   Взгляд Вальтера стал пугающе ледяным и жестоким. Не сложно было догадаться, какие страшные мысли роились в его голове в этот час. От раздумий на мгновение его отвлек скрип открывающейся соседской двери. Из небольшой щели осторожно высунулся длинный нос, с круглой, приплющенной бородавкой на его конце. Писклявым, неприятным голосом, хозяйка квартиры прогнусавила:
   - А вы, часом не Златовых ищите?
   - Да. Их. Вы знаете, где они?
   - Я всё знаю про всех и всегда. Давече они умотали на всех порах куда-то, я в окошко видела. И мальчишка с ними сбёг.
   - Значит... все-таки...
   - А? Что? Вы что-то спросили? - не унималась любопытная старуха.
   - Нет, ничего, - коротко бросил Вальтер и стремительно побежал вниз, перелетая через три ступени разом.
   Не прошло и десяти минут, как Вальтер оказался в своей квартире. Пройдя по просторному залу (нужным людям доставались по истине царские хоромы, и они никогда, даже в самые суровые времена не знали, ни что такое голод, ни что такое холод, этого же не знала и правительственная верхушка, поэтому и давила народ, вынуждая его отдавать последний хлеб.... Если бы правители знали на собственной шкуре, каково это пухнуть от голода и трястись от мороза, быть может, они задумались бы.... Но этого не произошло) силясь побороть нарастающее бешенство, пройдя несколько кругов, Вальтер шумно выдохнул и остановился возле телефона.
   - Мне товарища Мамонтова, - продекларировал он в трубку телефона. - Семен Ефимович?.. Как поживаете?.. Как здоровье, жена, детишки?.. Всё хорошо?.. Я очень рад.... Я сегодня забегу к вам по одному дельцу, вы не против?.. Ой, да спасибо, спасибо, приятно слышать от вас такие добрые слова.... У меня тут проблемка одна возникла... надо бы решить. Поможете?.. Да. Как в прошлый раз, но здесь посерьезней... Нет проблем?.. Благодарю, Семен Ефимович. Я всегда знал, что в трудный час только на вас и могу положиться... Тогда до встречи... Договорились.
   Вальтер положил трубку и поднял хищный, сверкающий недобрым огоньком взгляд. Еще никто не смел уходить от него, когда он этого не хотел. Еще никто не пытался влезать в его дела. Еще никто не уходил живым, рискнув пойти поперек его дороги.
  
   73.
  
   - Анна Сергеевна, - то и дело верещал от восхищения Сережка, - смотрите, как красиво!
   Действительно, за окном открывались совсем иные виды, чем привыкли видеть жители средней полосы России, северной ее части. Вдаль уходили мощные леса, бросающие от своей густой листвы узорчатые, причудливые тени. В этот час заката, когда солнце, впервые за долгие недели вышло из-за облаков, и небо очистилось, приобретя мистический оттенок бирюзового с кремовыми подпалинами, на душе было как-то легко и весело. Даже всегда настороженная и грустная Аня заулыбалась.
   - Да, Сережа, очень красиво. А дальше будет еще чудней. Вот это и есть юг, кормилец всей страны, здесь почти не бывает холодов, которые мы с тобой так не любим.
   - Здорово! А то я так устал от постоянного холода, особенно, когда тетя Шура и дядя Семен меня выставляли на улицу, отмечая очередной праздник со своими знакомыми, и мне приходилось всю ночь морозиться, я всей душой мечтал о лете, чтобы не было этого снега, чтобы было тепло. И неужели это возможно?
   - За страдания приходит награда. После черных полос приходят светлые... и наоборот. Такова жизнь, - вставила свое слово разомлевшая от усталости и тепла Валентина Григорьевна. Ее белый платок в горошек наполовину слез с головы, и седые густые прядки волос разметались в разные стороны.
   Сейчас эта пожилая, но такая энергичная и бесконечно добрая женщина была похожа на некоего хулиганчика, озорного, готового в любую минуту выкинуть невероятные штуки. Она тихо улыбалась и не верила своему счастью, ведь им всё же удалось уехать не только с города, но и с области, и теперь они уже очень далеко, Вальтеру не достать. И надо же было ей так ошибиться в этом человеке!
   Поезд сделал остановку. Аня увлеченно смотрела в окно, следя за догорающими бликами вечерней зари и, незаметно для себя, погружалась в глубокий, красочный сон. Поезд вновь тронулся и медленно набирал скорость.
   В вагоне поднялось оживление. Пассажиры не понимали, чего от них хотят странные люди в погонах, и громко возмущались. Недовольный гул переходил от одного вагонного отсека в другой, и вскоре охватил всё пространство. Но наши беглецы не замечали этого, они настолько выдохлись на раскопках, что спали, как говорится, без задних ног.
   Сережка мило улыбался во сне, ему снилась мама, такая теплая, добрая, родная. Хотя бы во сне снова оказаться в том счастливом детстве, которое уже нельзя вернуть в реальности. Валентина во сне видела себя молодой и красивой, она шла под руку с парнем по имени Василий, которого страстно любила когда-то и долго страдала потом, когда тот по невероятной глупости, подлости женился на другой. Но в этом сне женщина не помнила, чем окончится эта история, поэтому была абсолютно счастлива. Ане же не снилось ничего, она просто наслаждалась минутным забвеньем, наполняющим ее тело и душу долгожданным покоем.
   Внезапно кто-то стал тормошить сонную Валентину Григорьевну и Аню.
   - Вставайте. Просыпайтесь! Кому говорят!
   - Что такое? - спросоня не понимала, в чем дело, Валентина Григорьевна.
   - Проверка у нас. Сбежала опасная группа мошенников, которые могут быть вооружены и вообще на них висит масса серьезных преступлений... Так-так, а вы-то очень похожи на тех ... по описаниям. Как ваша фамилия?
   - Златова.., - растерялась Валентина Григорьевна, она не додумалась выдумать какую-нибудь другую фамилию, долгая дорога и уверенность в том, что всё будет хорошо, подорвали ее бдительность и осторожность. Такое случается с каждым.
   - На выход! - победоносно выкрикнул проверяющий, и ему на подмогу прибежали четыре здоровенных молодца. Шанса сбежать от них не было никакого.
   Плачущая Валентина Григорьвна еле перебирала ногами, то и дело, бросая по сторонам взгляды, полные боли и мольбы. Она надеялась, что в этой несправедливости ночи найдется хоть кто-нибудь настоящий, честный, кто подаст руку помощи, вызволит из лап негодяев, защитит. Но героев не было.
   Беглецов сняли с поезда, и повели под усиленным конвоем в ближайшее отделение милиции. Как из короткого разговора поняли несчастные, обвинялись они в преступлениях страшных, и очиститься от такого клейма не представлялось возможным, слишком хорошо подключился кто-то с верхов, слишком заинтересованы были их подчиненные. Арестованные и конвой шли по многолюдной площади.
   Хоть был вечер, но еще по улицам сновали толпы прохожих, изредка поглядывавших на странную процессию. На этих любопытных Валентина Григорьевна и взирала с надеждой, но, поняв в чем дело, люди опускали голову и ускоряли шаг, мало ли, еще и их заметут, как сочувствующих....
   Вот и длинное, обшарпанное двухэтажное здание милиции. Заключенных грубо втолкнули внутрь помещения, и повели по узкой, бесконечной лестнице. Перед глазами Ани и Валентины Грегорьевны, как в калейдоскопе, мелькало, и сейчас они вряд ли смогли бы логично сказать, где находятся, каких людей видят вокруг и вообще, видят ли что. Отчаяние и страх замутнили разум, а сердце безумно колотилось, отчего всё окрашивалось красно-желтыми пятнами. Сережка мало понимал, что собственно произошло, но по ожесточенным лицам конвоиров и по убитому взгляду Ани, он догадывался, что случилось что-то ужасное, непоправимое и очень несправедливое. Он старался не смотреть в лица провожатых, как не стоит смотреть в глаза Горгоне, чтобы не оцепенеть, и, спотыкаясь, перебирал ногами, которые почему-то отказывались идти, ведь шагать пришлось достаточно долго, когда он так устал и был голоден, но жалости у грозных мужчин с широкими повязками на рукавах, он не вызывал. Им было всё равно, лишь бы правильно выполнить приказ, а там, хоть трава не расти....
   Со скрипом открылась железная дверь, и беглецы оказались на пороге кабинета следователя.
   За столом сидел молодой человек лет тридцати. Темно-каштановые волосы легкой волной были зачесаны назад. В ярко-синих глазах светилась бесконечная усталость и меланхолия. В правильных чертах, четко очерченных скулах, во всех суровости образа, проскальзывало что-то благородное, но общий вид портило выражение брезгливости и отвращения ко всему и всем, что его окружает.
   Сложно сказать, способен ли был этот человек на подлость или нет. Скорее всего, по долгу службы и в настоящих условиях, ему частенько приходилось идти против совести, и раз за разом гнетущее ощущение, что он совершил нечто недостойное, преступное уходило, исчезало, сменялось уверенностью в своей правоте. Так сердце человека зарастало бурьяном жестокости и пустоты, окаменевая, забывая свои былые цели и ориентиры.
   - Валерий Романович, - протараторил один из конвоиров, детина лет двадцати, ростом под два метра и почти в два метра вширь, - мы отловили и доставили опасных преступников.
   Валерий Романович Луганский уже был наслышан о том, что бежала группа опасных мошенниц, которые успели натворить немало грязных дел. Женщины обвинялись во всех возможных и невозможных грехах, мальчик - в пособничестве им и, по новым правилам, также заслуживал сурового наказания.
   Приказ о поимке преступниц поступал сверху, и Луганский, будучи верным исполнителем приказов, должен был просто выполнить свою работу, беспристрастно, жестко, грубо, не задумываясь ни о чем. Впрочем, как и всегда. Луганский медленно поднял тяжелый взгляд от толстой папки дел на своем столе и стал изучать вошедших. Конвоиры, довольные тем, что отчитались перед начальником, покинули кабинет, и в нем, кроме несчастных арестантов и Луганского больше никого не осталось.
   Валерий внимательно смотрел на Аню. Ничего в ее чистом, светлом облике не говорило о том, что она принадлежала к клану преступных лиц. Ясный, загадочный взгляд зеленых глаз излучал только доброту и нежность. Наверное, когда все хорошо, эти глаза прекрасны, но сейчас они были нереально расширены от безысходности положения. Только по этому широко распахнутому взору и бурно вздымающейся груди, и можно было понять, что происходит в душе девушки. Так, она старалась скрывать свои эмоции, переживания, потому что уже давно поняла: перед врагами нельзя показывать своей слабости.
   Луганский поймал себя на мысли, что не может отвести глаз от этой очаровательной незнакомки, и не сразу к нему вернулось осознание, что они встретились не где-нибудь в парке, а в его кабинете, и он должен вынести ей суровый приговор, даже очень суровый, жестокий и написать отчет по проведенной работе. Этого с него требуют начальственные верха. От этой мысли его лицо опять приняло выражение отвращения и дикой усталости, но отвращения не по отношению к Ане, ее маме и Сереже, а к обстоятельствам и ... как ни странно, к самому себе, что будучи еще таким молодым, он растерял совесть и порядочность, чем некогда так гордился.
   - Вы знаете, какое обвинение вам предъявляется? - грозно спросил Луганский.
   Аня нервно перебрала растрепавшиеся волосы и произнесла, сначала очень тихо, потом громче:
   - Нет, не знаю. Мы - честные граждане, на нас нет вины.
   - Все так говорят, - по привычке бросил Луганский, но тут же осекся, он и сам знал, что все эти годы в большинстве своем имел дело только с честными людьми, неугодными властям, помешавшими кому-то. И только в редких случаях, сажать приходилось настоящих преступников, но им в тюрьме приходилось намного легче, чем, например, политическим, и, тем более, арестованным за веру. Последние были боксерской грушей, на которой иверги отрабатывали свои удары, на которых оттачивали свое "остроумие". - Вы обокрали почтенного товарища Вальтера фон Крига, ученого, профессора, доктора, - продолжил Луганский, упершись взглядом в свою папку с документами, не желая видеть переживаний своей жертвы.
   - Вальтер?! - на мгновение голос Ани предательски задрожал. - Вальтер... знаете, какой он страшный человек! Он... я... мы случайно нашли документы, которые он обронил у нас дома... в этих документах говорится, что он проводит эксперименты над людьми... он замешан в грабеже зерносклада... да там столько темного и ужасного, что я даже не знаю, как все рассказать...
   Луганский нетерпеливо встал из-за стола и стал быстро ходить по кабинету, следователь не знал как себя вести. По долгу службы он должен был за обвинения в адрес Крига еще больше усугубить положение несчастных, но сердце, нежданно проснувшееся, подсказывало другое, и совесть, та совесть, о которой он уже и думать позабыл, начинала вгрызаться и мучительно напоминать о том, что он все-таки не зверь, бездумный и безжалостный, но человек, который каждую ситуацию должен пропускать сначала через сознание свое и только потом принимать то или иное решение.
   - Вы знаете, что вам светит по таким обвинениям?
   - Нет...- поняв, что надеяться на этого человека бессмысленно, отчаянно выдохнула Аня. Валентина Григорьевна во время этого разговора не нашла в себе сил, чтобы произнести хоть одно слово. По раскрасневшимся щекам было видно, что чувствует она себя очень плохо. Неожиданно женщина покачнулась и стала стремительно оседать на пол.
   - Мама, мамочка! Что с тобой?! - в ужасе закричала Аня и кинулась к матери, пытаясь привести ее в чувство.
   Следователь, давно привыкший к таким картинам и прежде не проявлявший никакого участия тоже забеспокоился, поспешив уложить женщину на небольшой диванчик, стоявший у окна.
   - Ох, простите, - начиная приходить в себя, застонала Валентина Григорьевна, - что-то дурно мне стало. Простите, пожалуйста, за беспокойство.
   Луганский облегченно вздохнул и вышел из кабинета, покурить, обдумать. Через две минуты он вернулся, какой-то просветленный и оживленный. Обратив на присутствующих полный необъяснимого торжества взгляд, он произнес:
   - А теперь рассказывайте всё. Как всё началось, по порядку, не утаивая никаких мелочей... Я хочу вам помочь...
  
   74.
  
   Аня после продолжительной паузы молчания, за которую пыталась собраться с мыслями и силами, начала свой рассказ. Она поведала, как они жили, работали, как в ее жизнь ворвался Вальтер, и что произошло потом. Не упустила и того его визита, после которого женщины и поняли, что попали в страшную ловушку. Иногда, когда Аня не находила слов, ее поддерживала Валентина Григорьевна, и с ее помощью рассказ получился объемным, содержательным, эмоциональным, искренним. Всё это время Луганский слушал внимательно, не перебивая не единым словом. Изредка, на некоторых моментах рассказа, он нервно взмахивал рукой, как бы поражая невидимого противника, и начинал яростно вышагивать по кабинету. Но после, вспышка гнева проходила, и он принимал вновь свое спокойно-холодное выражение лица.
   - Ну, как-то так... вот и весь наш сказ... - закончила свое повествование Аня. На нас нет вины. Вся вина заключается в том, что мы узнали страшную правду, а еще в том, что не захотели стать очередной жертвой...
   - Я это понял, - обрывисто бросил Луганский и замолчал. Он понимал, что подобных случаев, даже на его личной практике, насчитывалось уже немало. И как ему сейчас было, почему-то больно осознавать, что он всегда принимал, пусть и пассивное, но участие в беспределе подонков. Луганскому даже в голову не приходило пойти наперекор, ведь знал, чем это закончится для него. Расстрел - это еще не самое худшее. Но теперь... что же случилось с ним теперь? Почему этот скептик и циник не может заглушить голоса проснувшейся совести, почему не может унять бешеного биения сердца? Ответа на эти вопросы на данный момент молодой следователь дать не мог.
   Луганский поднял трубку и сказал только два слова:
   - Машину. Срочно.
   Через две минуты, служебная машина уже стояла у ворот. Валерий, не проронив ни слова, на удивление собранный и жесткий выпроводил шофера и сам сел за руль, усадив прежде на задние кресла Аню и Сережу, Валентина Григорьевна была посажена на переднее кресло. Луганский завел мотор и сильно выжал педаль газа. Автомобиль заюзив, на внушительной скорости полетел прочь от этих мест.
   - Заедем на минуту домой, - сухо оповестил следователь пассажиров, когда они проезжали мимо старенького дома барачного типа. Это были первые слова, которые он произнес за всё время поездки.
   Раздраженно хлопнув дверью, Валерий выбежал и скрылся в темноте барачного подъезда. Аня одной рукой обхватила перепуганного Сережку, а второй маму. Так они и просидели, пока Луганский также стремительно не вылетел из подъезда. Он нес два чемодана и сумку. Одним махом забросив свою поклажу в багажник, Валерий снова сел за руль и погнал машину еще быстрее. Время от времени он поглядывал в зеркало заднего вида на Аню, которая от пережитого стресса и жуткой усталости задремала. Уснул и Сережа, и даже Валентина Григорьевна, все это время находившаяся, как на иголках, не выдержала боя с изможденностью и погрузилась в тревожный, поверхностный сон. Один только следователь, который еще недавно собирался автоматически подписать почти что, а может и не почти, смертный приговор неизвестным для него людям, оставался собранным, сосредоточенным.
   Сейчас в его голове нарисовался неплохой план... но неплохой для них, а не для него... Это Луганский понимал отчетливо.
  
   75.
  
   Не один день Дмитрий Волков был в дороге. Избитый, истерзанный, голодный и продрогший до костей, он бултыхался в ледяном вагоне поезда... в товарном вагоне, в которых перевозили арестантов. Тогда, во время схватки, его, оглушив сильнейшим ударом, все-таки сцапали большевистские ищейки.
   Он пошел против приказа, это каралось по всей строгости царившего беззакония. Дмитрий это знал, лучше, чем кто-либо из простых, несведущих людей. Но самой тяжелой была для него не минута ареста, а те несколько секунд, когда он уже пришел в себя после продолжительного обморока, и поймал расширенный от ужаса, убитый горем взгляд Мишель, которую уводили в противоположную от Дмитрия сторону. Благо ее не тронули, побоявшись больших связей ее покойного отца, его многочисленных друзей, которые в случае ареста девушки, принесли бы советам немало хлопот, что в принципе им было не к чему. Другое дело Дмитрий, находившийся в полной власти советов, как вещь, которая теперь выбрасывалась на свалку.
   Им не дали попрощаться, а как Волков хотел сказать последнее "прости" и "люблю". Какими важными были эти слова для него и для нее! Теперь же нарочно понукая и оскорбляя, конвоиры оттачивали на неспособном дать сдачи Дмитрии, прежде таком сильном и дерзком, свое "остроумие", свою жестокость. Он осознавал, что теперь не может предъявлять свои человеческие права и требовать более вежливого обращения по отношению к себе. В постреволюционной стране, провозгласившей дикость и анархию, как норму, не стоит ждать ничего хорошего. Впервые в жизни, Дмитрий понял, что чувствуют быки, когда их ведут на забой.
   Дальше было несколько месяцев ада. Допросы, перекрестные допросы, бесконечное следствие. Волков обессилел вконец. Он не знал, что уже говорил, что стоило бы говорить, и что пишут под его слова следователи. Скорее всего, пишут они совершенно другой текст, в чем Дмитрий убедится позже, когда ему предъявят документ, в котором он будто бы признавался в преступлениях настолько гнусных, что Дмитрию стало плохо. Плохо от того, что он хорошо помнил ту кошмарную ночь, когда его избивали несколько часов подряд, подвешивали ласточкой и угрожали пытками намного более кощунственными, что он совсем потерял всякую способность мыслить. Его заставляли признаться в антисоветской деятельности. Он только утвердительно мотнул головой и потерял сознание.
   Когда Дмитрий очнулся, ему подсунули на подпись какой-то длинный текст. Волков понимал, что все равно ничего доказать не сможет, а терпеть побои ему просто не хватит сил, поэтому поставил роковую подпись, свой приговор на расстрел и позор, каким покрылось его имя перед ничего не знающим народом, принимавшим за чистую монету любую ложь, которой их кормили газеты и партсобрания.
   Обесчещенный, униженный Дмитрий на неопределенный срок отправлялся на Соловки, чтобы, пока с него есть что выжать, он пахал, как вол, а когда он превратится в ходячий труп - воплотить казнь в действие, чтобы на его место привезти десяток других, таких же униженных и обесчещенных, несчастных и теперь уже абсолютно невиновных людей, чья вина только и заключалась в том, что они не предали мать или отца или всего лишь рассказали сыну или дочери о том, что Бог существует, а этот сын или дочь проболтались бдительной соседке, вина заключалась только в том, что они были людьми и не хотели становиться скотом, социумом, бездумным, безвольным, легко ведомым властью.
   Таких несчастных смертников были тысячи, потом десятки тысяч, потом... миллионы. Один поток сменял другой, переплетаясь, они образовывали бурлящие человеческим горем реки и моря, океаны, штормящие, но вновь затихающие под градом дубинок и карцеров с типичной чекистской "ласточкой" и другими методами "убеждений".
   Дмитрия грубо толкнули за ворота. Когда-то здесь находился один из крупнейший монастырей, святой город. Монахи тщательно следили за порядком в кельях и трудились на хозяйстве, которое процветало. Когда-то каждое утро в этом краю ознаменовывалось дивным колокольным звоном, зовущим на службу, птицы вторили ему. Теперь Соловки олицетворяли собой Смерть, жестокую, циничную, коварную, неминуемую.
   Волков бросил тяжелый взгляд на высокий собор, с которого уже несколько лет как были сорваны крест и колокол, прекрасный собор был превращен в тюрьму, в пыточную. Вышки, лай взбесившихся собак, еще более чудовищный матерный лай взбесившихся охранников, создавали адскую атмосферу. Всегда низкое, серое небо в сочетании с пронизывающим ледяным ветром добавляли эту угнетающую картину. Куртки у Волкова не было, отняли в пути. Одетый в тонкую, холщевую рубашку, всю изорванную, прилипшую к окровавленным ранам, он сразу же почувствовал, как мороз пробирается сквозь кости, сковывая его мощной смертельной цепью. Онемели пальцы рук, ног. Нестерпимо болела голова, разбитая и обмороженная. Всё тело ныло и, казалось, разламывалось на части.
   Никогда еще Дмитрию не было так плохо, но он старался не показывать своей боли и держался достойно. Когда конвоир в сотый раз сильно толкнул его вперед, и Дмитрий упал в снег, он поспешил подняться до того, как охранник со смаком начнет добивать его. И увидев, расстроенное лицо садиста, Дмитрий широко улыбнулся. Эта улыбка была его последним оружием, последним вызовом. Больше он не посмеет им воспользоваться, потому как за ней последовало бы страшное. А сейчас к охраннику размашистым шагом направлялся другой, лицо которого не вызывало такого стойкого отвращения, хотя все равно больше напоминало маску палача, чем лицо человека. Но у первого оно было еще хуже.
   - Пристрели эту собаку при первом удобном случае! - разражено бросил первый конвоир второму. - Этот ублюдок еще смеет улыбаться мне. Представляешь?
   - Ну, что ж... - безразлично ответил второй: - Пусть улыбается. Скоро плакать придется.
   На этой фразе конвой сменился, и Дмитрия втолкнули в помещение бывшего собора оформляться.
   Посыпались стандартные вопросы, к которым Волков уже успел привыкнуть на пересылках. Имя, фамилия, статья. Вслед за оформлением прошло превращение человека в зека. Неплохие еще ботинки, брюки и рубашку, которую еще можно было зашить, у Дмитрия отняли. Взамен дали... грязный мешок из-под картошки, с вырезанной дырой для головы.
   - Чего вылупился? - услышал он ответ на свой вопросительный, недоуменный взгляд. - Думал что ли, тут тебе одежды золоченные выдавать будут? Буржуй недобитый! Нет у нас одежды на вас всех собак не стрелянных. Вон вас сколько везут, нескончаемым потоком. Вражины подлые! Так что бери свой мешой и пшел отсюдова!
   Босиком, без брюк, в коротеньком мешочке, Дмитрий, согнулся от непривычного унизительного положения. Лучше бы Волкову забыть, что он родился человеком, что прежде он был очень гордым человеком. Здесь гордость вышибается очень болезненно. Здесь гордых не любят.
  
   76.
  
   Польша, зима, 1920
  
   Настена и Митька уже несколько дней как находились за пределами пылающей в огне недобрых страстей России. Они оказались в Польше. Да, здесь тоже было неспокойно, то тут, то там взрывались социальные потрясения, грозившие вылиться в катастрофу, но, во всяком случае, в этой стране влюбленные чувствовали себя практически в безопасности, если вести себя вполне тихо, то можно обойти вездесущих чекистских ищеек и просто жить, счастливо жить. Только не подумали беглецы о другом вопросе, как жить и, главное, где. Эта проблема сразу же тяжелым гнетом легла им на плечи.
   В дороге молодые люди настолько обтрепались и пришли в такое плачевное состояние, что теперь походили на леших. Среди тишины лесов это еще вполне допустимо, но в городе... где по улицам бродят хорошо одетые дамы и мужчины, которые с нескрываемой брезгливостью взирают на голодных, дико уставших русских бедняков... Особенно непросто было Настене, она старалась не поднимать головы, чтобы не ловить презрительные взгляды и насмешки от людей бестолковых и циничных, не познавших никаких трудностей жизни.
   Конечно, было здесь и немало нищих, но таких оборванцев больше не было. Работники правопорядка, желая выслужиться перед начальством и богачами, отлавливали бездомных, приписывая им всевозможные сроки ни за что. Государству нужна бесплатная рабочая сила, ее оно находило в несчастнейших людях, обездоленных, находящихся на краю пропасти. Для некоторых тюрьма казалась спасительным кругом, ведь тут, хотя бы кормили, и была крыша над головой, но для свободолюбцев, конечно, такой вариант казался совсем бедственным. Митька и Настена сознавали свое положение, поэтому старались не попадаться никому на глаза, а завидев правоохранителей, ловко прятались, как мышки. Но долго так продолжаться не могло.
   В этот день наши герои, продрогнув от холода и шатаясь от голода, тихо плелись по мостовой. Никакой работы опять найти не удалось, безработица страшная. Беженцы направлялись на окраину города, в старый заброшенный сарай, в котором нашли свое пристанище. Но, уже подходя к этому месту, в сердце поднялась какая-то необъяснимая тревога, скрытая интуиция подсказывала, что возвращаться больше некуда, нужно искать новый кров. Предчувствие не обмануло: на пустыре собиралось развернуться крупное строительство, и, чтобы расчистить площадку для будущих строений, бригада рабочих разобрала ряд старых сарайчиков, забытых своими владельцами.
   - Митя! Как же так?! - в бессильном горе застонала Настена, которая чувствовала, что сделать еще несколько шагов уже не сможет. - Куда же нам теперь?
   Митька ничего не ответил, только понуро опустил голову. Невольно вспомнилось тепло Настиной избы, в которой они провели самые счастливые, пусть и беспокойные месяцы. Теперь же не было никакого выхода. Никакого. Но Митька не должен был показывать своего отчаяния, Настя ведь надеялась на него, поэтому он постарался сказать как можно убедительней:
   - Ничего, ничего страшного моя милая, мы найдем место еще лучше, чем это, и работу найдем, я тебе это обещаю. Потерпи немножко. Сейчас тяжело, потом будет всё хорошо.
   Настя тихо вздохнула, незаметно вытерла навернувшиеся слезинки и постаралась улыбнуться. Получилась жуткая гримаса боли и отчаяния.
   Мороз крепчал.
   Солнце медленно плыло по горизонту, оставляя в прошлом секунды, минуты, часы. Для молодых ребят эти мгновения казались столетиями, терзающими душу и тело. Пристанища они так и не нашли, а ведь скоро уже опустится ночь, еще более холодная, суровая.
   Измотавшись в пути, Настя и Митя упали на дорогу, посеребренную первым снегом, дальше идти они уже не могли. Молодые люди молча общались взглядами, в которых было гораздо больше красноречия, чем в обычных словах. Любовь и страдание, надежда и ощущение безвыходности, радость от осознания, что они вместе и несчастье от невозможности наслаждаться этой радостью в полной степени, перемешались в их душах. Казалось, что не за горами конец, который прекратит все мучения.
   Впав в тревожное забытье, Митька не сразу понял, что кто-то яростно трясет его за плечо. Снились родные берега, тихий летний день, будто бы он плывет на лодке с Настей по несильному течению, и на душе было так хорошо и спокойно от того, что тепло, не голодно, они вместе и есть куда возвращаться, что просыпаться совсем не хотелось, но некто просто выбивал Митьку из сна, подкрепляя свои увесистые пинки криками.
   - Что такое? - спросонья плохо соображая, прохрипел Митька. Он быстро глянул на Настену, она, свернувшись клубочком, подобрав под себя озябшие руки и ноги, прижалась к нему всем тельцем, как котенок, ищущий защиты и тепла. Она спала и не слышала, не чувствовала ничего вокруг. Усталость стала хорошей анестезией.
   - Шего ж вы тут рязлеглись! Замерзнуть ше не долхо! А ну встявайть, я вас хоть шаем напоять, расскашете, ште с вами шлучился.
   Митька не поверил ушам своим. Он был уверен, что их просто гонят с этого места, как ненавистное бельмо с глаз долой, из сердца вон, чтобы не мешали богачам спокойно разгуливать и обсуждать меню на очередной вечерний бал... А тут...
   Митька медленно поднял на незнакомца полный недоумения и бешеной радости взгляд. Видимо в этот момент видок у Митьки был настолько жуткий, а в глазах светился такой лихорадочный огонек, что незнакомец на мгновение отшатнулся, задумавшись, а верное ли он поступил, подойдя к двум неизвестным оборванцам, а вдруг они... Но нет. Быстро отбросив от себя эту предательскую мысль, человек попытался взять себя в руки:
   - Поднимайтс, поднимайтс, ради Христа. Пойдемтс домой, согрейтс, умоетс, поедитс.
   Перед нашими беглецами стоял мужчина невысокого роста, лет шестидесяти, с бесконечно добрыми светло-серыми глазами. В некогда густой, а теперь изрядно поредевшей рыжей шевелюре белели седые пряди, говорящие о том, что этому человеку пришлось немало испытать лиха на своем веку. Сухие жилистые руки были признаком трудолюбия и проворности, а черная сутана о том, что это был священник, католический священник, причем. И, Слава Богу, не из числа тех, которые носят этот сан, не задумываясь о своих обязанностях перед Христом, а из тех немногих настоящих, истинно Божьих людей, которые готовы собственную жизнь положить за других. Отец Джо, так звали этого человека, он, как Фигаро старался быть везде, ведь в любой час, в любом месте кто-то мог оказаться в беде. Здесь отец Джо оказался как раз во время.
   Митька не стал будить Настену. Он бережно поднял ее на руки, как ребенка, удивительно, что девушка даже не шелохнулась, продолжая пребывать в болезненном забвении, и тихим шагом посеменил за отцом Джо, который что-то эмоционально рассказывал, спрашивал, сам же отвечал. К сожалению, Митька дошел до такого крайнего состояния измотанности, что даже не понимал, о чем ему говорит этот удивительный человек, посланный им Небом в спасение, поэтому, чтобы не обидеть, он просто глупо улыбался и время от времени утвердительно кивал головой.
  
   77.
  
   Россия, зима, 1921 год
  
   Наступал Новый год, 1921 год, который для простого населения был особенно плачевным и мрачным... для населения, но не для Кремля. Здесь праздник шел со всем присущим царским особам размахом. Ни о каком голоде, разумеется, здесь никто и не знал, даже в самые тяжелые дни, когда тысячи людей опухая, умирали на улицах городов и деревень. В просторном зале, за длинным дубовым столом было собрано все ЦК. Под торжественную музыку, украшавшую грандиозный праздничный ужин, состоящий из многочисленных яств, где обязательное место занимала знаменитая русская красная и черная икра, заморские вина и много что еще, решались вопросы государственной важности, обсуждалось, какие меры подавления народной воли еще можно предпринять, что делать дальше для укрепления установленной большевистской власти.
   - Товар`ищи! - победоносно провозгласил вождь пролетариата, поднимая налитый доверху бокал искристого красного вина. - Товар`ищи. Поздр`авляю вас с пр`ошлыми победами и победами будущими. Мы пр`оявили немер`еную твер`дость, многое давалось нам непр`осто, контр`р`еволюция не др`емлет, но мы не спасовали, мы молодцы, товар`ищи! Так выпьем же за новый год и мир`овую р`еволюцию, для утвер`ждения котор`ой мы сейчас предпр`инимаем все возможные и невозможные мер`ы, и котор`ая в ближайшее вр`емя обязательно должна накр`ыть весь мир` негасимым огненным пламенем кр`асного флага! Ур`а, товар`ищи!
   - Ура! - единогласно протянули раскрасневшиеся от выпитого и съеденного товарищи.
   Глядя на это сборище, трудно было бы поверить, что эти люди управляли огромной страной. Глаза каждого сверкали недобрым огоньком, говорящим о страшных страстях, таящихся в глубинах темных душ, страстях, которые с течением времени и достижением неограниченной власти, никто из них уже и не пытался прятать.
   Также было видно, как все они яростно ненавидели друг друга. За льстивыми улыбками скрывалось желание задавить политического соратника... или противника, что в данном случае означало одно и то же, за лицемерными пожеланиями друг другу удачи, можно было прочесть презрение и брезгливость. Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Пятаков, Джугашвили (Сталин) и, конечно же, Ленин, все были врагами друг другу, и в общении старались улавливать каждый жест и мысль, чтобы после не попасть впросак и не стать следующей жертвой всепоглощающего террора. Все они и были истинными врагами народа, и сами понимали это...
   В зал, в который раз вошли официантки, одетые в белоснежные, накрахмаленные чепчики и коротенькие фартуки. Они несли широкие серебряные блюда, уставленные рябчиками, салатами и прочими закусками. Каждую из этих молоденьких девушек (самой старшей 25 лет) партийные работники провожали оценивающим взглядом. Это было своего рода дефиле, после которого работники ЦК определялись с выбором.
   Девушки, смущенные столь пристальным вниманием к их скромной особе, старались удалиться, как можно скорее, но, если большинство, в принципе понимало, для чего они здесь, то одной, самой младшей и самой привлекательной из всех, Анфиске, было невдомек, чего это такие взрослые лысые пузатые политические дяди так вылупились на нее. Опустив свои глаза газели в пол, чернобровая красавица быстро перебирала ручками, кому-то накладывала, кому-то подавала, разливала и уже направилась к выходу, где ее ожидали другие девушки, но товарищ Джугашвили (Сталин) задержал ее.
   - Товарищ, официантка, - со своим неизменным акцентом, промурлыкал он: - Прошу вас остаться.
   - Спасибо, спасибо, - пролепетала покрасневшая от смущения Анфиска, - но мне нужно работать, еще столько сделать надо, да и девчата заждались уже.
   - А я говорю, останьтесь, товарищ официантка! - по побагровевшему лицу пьяного грузина можно было сделать вывод, что добра от него ждать не стоит, тем более если упорствовать. - Я собираюсь провести внеплановое совещание с работницами общепита, так сказать, быть ближе к народу, понять его требования, стремления, идеалы, цели. Пойдемте, товарищ официантка, мой кабинет тут не далеко.
   Эту бурную, эмоциональную речь сопроводил дикий хохот. Соратники Джугашвили нашли эту шутку довольно занятной. Анфиска, разумеется, ничего не поняла. В ее семнадцать она была еще слишком наивной и честной. Просто отчего-то сердце бешено заколотилось в груди, предвещая недоброе. Но обернувшись на своих девчат и увидев, как они нервно машут ей, чтобы она соглашалась (дабы и им не было проблем), Анфиска посеменила за этим странным грузином, который, то и дело бросал на девчонку такие взгляды, от которых она готова была провалиться сквозь землю.
   После ухода Джугашвили, празднество продолжилось с еще большим размахом. Шум от оживленных споров, дискуссий, обсуждений стоял такой, что не сразу присутствующие услышали страшный, леденящий кровь крик, вслед за которым последовал грохот падающих предметов. Еще секунда, и мощная дубовая дверь, которая еще недавно закрылась за бедной девушкой официанткой, распахнулась, и Анфиса, в порванном фартуке, простоволосая вылетела пулей, рванув к выходу. Вслед за ней бросился Джугашвили, но, запутавшись в плохо державших ногах, рухнул на пол. По виску текла тонкая алая струйка крови, видимо, девчонка оказалась не промах и сумела все-таки постоять за себя, двинув подлеца первым, что ей подвернулось под руку.
   - Проклятая! - в бешенстве ревел он, выбрасывая вперед кулак. - Ты еще попляшешь, с Кобой так не поступают!
   Праздник продолжался.
   - Анфиска! Ты что, дурочка совсем?! - в ужасе обступили перепуганную до полусмерти девушку другие официантки. - Ты не понимаешь, что теперь с тобой, да и, скорее всего, со всеми нами будет?
   - Девочки! - лепетала девчонка. - Да как это вообще возможно так? Девочки! - Анфиса, закрыв лицо руками, горько заплакала. Другие не смели ее утешать, теперь Анфиса была словно прокаженной, и каждый, кто подошел бы к ней, мог подцепить клеймо быть проклятой и ... уничтоженной. Молодые женщины молча стояли, насупившись, не зная, как помочь несчастной, да и стоит ли помогать?..
   - Ну, вот что, - вынесла вердикт самая старшая и опытная из всех, - ты беги домой, собирай вещи и спеши на первый же поезд. Родных захвати с собой, а то им за тебя отдуваться придется. Уезжай отсюда подальше и не высовывайся. Глядишь и пронесет. Может в пьяном угаре и не запомнил. Беги, слышишь? Что ты стоишь? Каждая минута на счет. А мы дальше работать, постараемся тебя, дурочку наивную прикрыть.
   - Спасибо вам, подруженьки!
   - Хватит пустых слов. Беги, вещи собирать.
   Девушка поспешила на улицу. Ледяной порывистый ветер привел ее в сознание и придал скорости.
   Анфиса бежала со всех ног, порой казалось, что она вот-вот взлетит, так быстро она перебирала ногами. Споткнувшись о незамеченную выбоину в дороге, она нечаянно потеряла туфлю, но девушка не стала возвращаться за ней, беглянка боялась обернуться, всё думалось, что позади также быстро несется чудовище.
   Ну вот, до дома осталось всего ничего, только минуть небольшой переулок, да повернуть к подъезду. Анфиса немного успокоилась и сбавила шаг, совсем немного, но все же...
   Внезапно сильнейший удар сбил ее с ног. В голове помутилось, и сознание навсегда покинуло бедную, красивую чернобровку. Она уже не видела, как некто в длинной черном плаще, как вестник смерти, торопился покинуть место происшествия и выбросил затем с моста в реку оружие убийства. Этот некто, добрался до Кремля, предъявил охране удостоверение и бесшумной тенью проскользнул в покои. Здесь по-прежнему гремела музыка, шли танцы. Иосиф Виссарионович веселился больше всех. Увидев появившегося в дверях мужчину в длинном черном плаще, он покинул свою "даму" и, как бы невзначай похлопал вошедшего, как старого друга, желанного гостя, незаметно шепнув:
   - Сделано?
   - Покоится с миром.
   - Всё верно.
   Развернувшись, с дико-радостной ухмылкой, Джугашвили вернулся к столу. Проходя мимо Ленина, он поймал ехидный взгляд вождя:
   - Ну, что, опять р`азвлекаетесь, товар`ищ Сталин?
   В ответ он только раздраженно передернул плечами и ушел, не желая обсуждать свои личные вопросы с кем-то ни было.
  
   78.
  
   Россия, январь 1921 год
  
   Антоновцы не сдавались, даже не смотря на то, что для их подавления были приняты серьезные меры: люди, попавшие в отчаянное положение, понимавшие, что идти назад - только встретить смерть, а вперед - пусть призрачную, но надежду, предпочитали двигаться вперед. Было тяжело. Но собрав все свои силы, сцепив зубы и затянув потуже пояса, крестьяне продолжали свой путь восстания. И удача сопутствовала им.
   С 12 января повстанцы начали колоссальные крушения и захваты красноармейской бронетехники, чего те совсем не ожидали. Большевики никак не могли понять: как это вообще возможно, чтобы простые мужики и даже бабы практически с вилами и косами (все-таки оружия на всех не хватало) могли оттеснять хорошо вооруженную армию и одерживать победу за победой?! Только не понимали власти, что тем и славился всегда русский народ, что был един и силен духом, а с такими качествами можно пройти любые препятствия. Вот почему в последующие восемьдесят лет власть и пыталась уничтожить этот русский дух, единства, духовной мощи и силы мысли. Слава Богу, до конца им осуществить эту идею так и не удалось...
   20 января Антонов сам повел крупный отряд на окружение красных. От этого сражения зависело многое, во всяком случае, несколько месяцев относительного затишья и возможности собрать силы для дальнейшей борьбы. Разбившись, как всегда на небольшие отряды по пятьдесят-сто человек, чтобы не быть столь заметными, антоновцы прошли из одного населенного пункта, уже захваченными ими в сторону деревни Жердевки. Здесь осели хорошо вооруженные красные. По предварительным данным, полученным повстанческой разведкой, там было около 160-ти штыков, 60-ти сабель и 3 пулемета, которыми руководил амбициозный начальник третьего боевого участка, Кузнецов. Информация была получена. Кто предупрежден - тот вооружен. Антоновцы двинулись навстречу.
   Ледяной зимний ветер больно жег лицо, и в этот ненастный день больше всего на свете хотелось спрятаться куда-нибудь в медвежью нору, чтобы никто и ничто не смогло вытянуть оттуда, чтобы согреться, отоспаться, да забыть про эту проклятую войну. Взвод солдат красноармейцев стоял на охране границы и мысленно клял приказ начальника, который-то сейчас находился в теплом помещении, вроде как, решая важные стратегические вопросы, а они, молодые ребята, должны были мерзнуть на зимнем холоде.
   - Вот холодище-то! - жалобно протянул один.
   - Водочки бы сейчас тяпнуть, хоть теплее было бы, да не дают же, гады, экономят! - бросил второй.
   - Теперь я понимаю, почему собаки такие злые, - с глухой яростью прохрипел третий, остервенело пытаясь растереть закоченевшие руки, что было уже бесполезно. - Из-за этих сволочей повстанцев теперь как псам подзаборным приходится на ветру стоять. Хоть бы их уже перебили всех до единого!
   - Ну, что же... попробуй... - прозвучало как из ниоткуда, отчего красноармейцы замерли в ужасе. Из-за сильной метели видимость была неважной, и так вышло, что солдаты пропустили, как к ним подошли на уже приличное расстояние те, кого они были назначены уничтожать.
   Ветер донес до них обрывки слов последнего красноармейца, и эти слова стали для него и его соратников роковыми. Озлобившиеся повстанцы не собирались щадить тех, кто желал смерти им и их семьям. Они были настроены решительно. Начался бой, еще более тяжелый оттого, что, казалось, сама природа тоже ввязалась в битву, хлеща метелью и осколками льда, закрутившимися в воздухе от жаркого сражения.
   На подмогу первому отряду повстанцев пришли другие, которые теперь вновь объединились в одну мощнейшую, действующую слаженно, армию. Антонов ловко руководил этой лавиной, и вскоре красноармейцы попали в плотное кольцо окружения, выйти из которого не представлялось возможным. Но как то было всегда, Антонов предложил командиру Кузнецову, сейчас воевавшему вместе со своими солдатами, выбор: сдаться и жить, либо продолжать бой против своих же, против бедных крестьян и работяг, и тогда умереть по-собачьи. Солдаты, в большинстве своем, предпочитали первое, но Кузнецов, браво вскинув голову, сказал другое: "Победившие буржуазную сволочь не сдаются. И вас, контрреволюционеров порвем, как тузик тряпку!". Кузнецов был уверен, что в ближайшее время к нему прибудет помощь со стороны, ведь, как он знал, буквально с минуты на минуту должен прибыть еще один полк, но.... Но он ошибся.
   Битва продолжалась. Уже немало людей с обеих сторон полегло на поле боя, но Кузнецов не собирался отступать, а вновь и вновь гнал своих людей вперед. Антонов, разумеется, тоже не шел на уступки, ведь для него малодушие было бы равносильно концу.
   Совсем неподалеку от места боя, находилась железнодорожная станция. И как раз в тот момент, когда силы двух армий уравнялись, и всё зависело теперь от любой случайности, на станции остановился поезд, эшелон 2-го кавполка 15-й Сибирской кавалерийской дивизии красной армии. Увидев в окно кровавую бойню, солдаты столпились у входа, не понимая, что толком происходит.
   - Эй! Смотрите, что там творится! - прогремел зычный бас одного из бойцов кавполка, Ефима Броневого, пользовавшегося славой неформального лидера среди солдат.
   - Наших бьют что ли! Нужно идти на подмогу, пока всех не перемочили!
   Бойцы начали выводить лошадей из товарных вагонов и в быстром порядке снаряжаться для помощи. Еще две минуты, и полк был выстроен в шеренгу.
   Пройдясь вдоль нее важным шагом, Броневой начал, как обычно, психологически настраивать своих однополчан:
   - Наши товарищи погибают, мы должны помощь им! - прогремел он: - Готовы?
   - Всегда готовы! - пронесся лавиной многоголосый ответ.
   - Это кто тут готов?! - внезапно прозвенел надрывный сипатый голос командира, который все это время не собирался выходить из своего вагона, а теперь, заметив суету, подкрался незаметно.
   - Ну... как же... товарищей убивают, - замялся Броневой.
   - Да... И это ужасно. Смотрите, как подняли головы контры! Но мы не имеем права выходить в сражение, потому как не получили директивы штаба дивизии.
   - Но... Семен Васильевич! Но как же... как смотреть на это?
   - Ты что, идиот, хочешь под трибунал? - обращаясь к опешившим солдатам. - Собираетесь пойти против начальства? Прямиком в лагеря?!
   В воздухе повисло тягостное молчание. Приходилось подчиняться столь непонятному приказу командира, ведь на Соловки действительно никто не хотел.
   Кто-то, махнув рукой, все равно помчался на выручку, правда, был сметен яростной силой повстанцев. Остальные же остались на месте. Командир, успокоенный тем, что солдаты не собираются бастовать, ушел к себе в вагон, читать брошенную на интересной главе книгу. Почему он поступил так?
   Две причины были тому виной: первая - банальная трусость, видя, что повстанцы сражаются, как раненые тигры, он попросту испугался ввязываться в эту заваруху, из которой вряд ли смог бы выйти живым.
   Вторая причина - зависть человеческая, он всегда недолюбливал Кузнецова, которому и в службе удача улыбалась, да и женщины его любили больше, чем его, раньше времени обрюзгшего, облысевшего человечишку с пустым, мутным взором озлобленных свинячьих глазок. Таких ситуаций во время гражданской войны было немало.
   Разрозненность и подлость, желание перетянуть одеяло на себя всегда приводят к катастрофическим последствиям. Битва закончилась. Из более двухсот человек красноармейцев спаслись только двое: израненный Кузнецов и один солдат.
  
   79.
  
   Дмитрия было не узнать. День ото дня он превращался в ходячего мертвеца с безжизненным, воспаленным взглядом и быстро стареющим, обессиленным телом. За всего один лишь месяц он похудел так, что напоминал скелет, разве можно было в этом несчастнейшем, измученном человеке разглядеть того бравого, самоуверенного Дмитрия Волкова, каким его в первый раз увидела Мишель, там во Франции? Хорошо еще, что мешок удалось сменить на прохудившуюся сильно завшивевшую телогрейку и драные, замасленные ватные штаны: как ни странно, пожалел один из работников хозчасти, тоже зэк, только занимающий более выгодное положение, чем остальные. Невероятно, но даже в этом логове зла иногда встречались люди. Иногда. Один-два и обчелся.
   Дмитрий старался не вспоминать свое прошлое, так легче. И вскоре ему самому уже казалось, что всё это было и не с ним вовсе, или, по крайней мере, очень, очень давно, столетие, тысячелетие назад. Тогда была жизнь, полная надежд и стремлений. А нынче - перед ним расстлалась бесконечность мучений и унижений, которые были призваны сломить дух сильной личности.
   Тяжелее всего было выдерживать даже не изматывающий голод, который был одним из методов "воспитания", превращающий людей мыслящих в обезумевших животных, а бесчисленные унижения, которым подвергался арестант, хотя и ощущение голода не покидало ни на минуту, ведь на многочасовых общих работах, на рудниках и лесопавале, на строительстве дорог, на буре мерзлого грунта, нужны были калории, а их и в помине не было. Тарелка ледяной баланды, состоящей из болотной воды и гнилых отбросов, которые тюремные работники не стали выбрасывать даже свиньям не могли восполнить затраченной зэками энергии. Она не могла даже согреть, потому как тратить время зэков на то, чтобы водить их в столовую, тогда как они могут продолжать пахать на морозе, конвоиры даже не собирались. Им давалось пять минут на то, чтобы вылакать принесенную баланду и продолжить пахать. И так до ночи.
   Потом - длинный путь до ледяного, не отапливаемого барака. Порой еще мучительные допросы и издевательства тюремного начальства, желающего лишить того или иного арестанта спасительных четырех часов сна. Затем - опять вывод на работы. И всё это в обязательном порядке с побоями, угрозами, оскорблениями, и тут уже многое зависело от того, кто стоял в конвое, просто озверевший человек, которому на всех плевать, или же садист, находящийся на особом положении у начальства, которого ценят именно за проявление изощренности и подлости. С такими назад в барак, как правило, не возвращалось по нескольку человек, забитых, заколотых или застреленных (это когда было оружие) по дороге.
   При всем при этом, арестанты настолько привыкли к затравленному положению, что они не объединяли свои силы, чтобы защитить одного забиваемого до смерти, кто-то, съежившись в комочек, понимал, что следующим будет он сам, кто-то смотрел перед собой обезумевшим, ничего не понимающим и не видящим взглядом, и лишь у не многих хаотично проносились мысли, что долг человека обязывает вступиться на защиту.
   Таких героев убивали тут же, на месте, как врагов народа, как контрреволюционеров, как бандитов, напавших на представителя тюремной власти. Их убивали при всех, в назидание остальным. С течением времени таких защитников становилось всё меньше и меньше, а после и вовсе перевелись.
   Дмитрий, еле переставляя ноги, тянул тяжелое бревно на плече. Ноги увязали в снегу, которого было по пояс, но нужно было идти, быстро идти, ни останавливаясь, ни на минуту, потому как конвейер. В какое-то время силы оставили его, и показалось, что он умирает. Дмитрий упал на ослепительно-белый снег, и бревно стремительно покатилось далеко в сторону. Это падение не укрылось от конвоя. Один из охранников пулей подлетел к упавшему, начиная поднимать его страшными побоями:
   - А, ну, вставай, сука! Разлегся тут! Кто за тебя работать будет, стерва ты кулацкая!
   Тяжелые сапоги откормленного, не знавшего голода и недосыпа человека, безжалостно обрушивались на впавшего в забытие Дмитрия. Он и не думал подниматься. Он не приходил в себя. Бригада зэков замерла, как по команде. Среди блатных пронеслась волна радостного одобрения, что этого гордеца, которого никак не удавалось опустить им, сломили сапоги охранника и непосильный труд. Остальные, осужденные по бытовым статьям и политическим, опустили головы.
   Здесь были разные люди, врачи и поэты, политики и священники, философы и ученые... Но они уже не помнили, что когда-то занимались другим делом, что когда-то провозглашали идеи гуманизма, правды и справедливости. Все эти идеалы и принципы были прочно выбиты из них. Во всяком случае, из большинства. Все стояли молча и безропотно, только один, старенький-старенький, худющий, как призрак мужичок, неожиданно резво махнув рукой, кинулся со всех ног к добиваемому Дмитрию.
   - Товарищ конвоир, товарищ конвоир, не надо, не бейте. Я за него донесу это несчастное бревнышко. Я его сам подниму. Не утруждайтесь. Пожалуйста...
   Мужичок бросился на бесчувственного Дмитрия, как орлица защищая своих птенцов расправляет крылья. Подставляя себя под удары, он получил несколько самых увесистых, но даже не подал виду, как свело скулы от нестерпимой боли.
   - А! Это ты, поп, опять не в свое дело лезешь! Вон твои собратья ведь стоят не высовываются. Чего ты-то никак не уймешься?
   Садист со всей дури пнул несчастного батюшку, что тот упал навзничь, сплюнул на обоих своих жертв и бросил:
   - Подбирай своего недобитка. И бревно чтобы отнес за него. Надоело мне с вами возиться... уроды!
   С этими словами, охранник танцующим шагом направился к ожидающим его дружкам, размахивая дубиной. Этим же вечером он хвастался своей наивно-доверчивой невесте, как ловил опасных преступников, настолько обнаглевших, что отказывающихся работать и думающих сбежать, и даже более того, напасть на него самого.
   Невеста ласково перебирала белесые кудри охранника и жалела его, что ему приходилось, не жалея себя, так рисковать. Лишь спустя год она на собственной шкурке познает силу его кулаков. Но будет уже поздно.
   Батюшка, превозмогая боль и вознося к небесам свои мысленные молитвы, стал приводить в сознание Дмитрия:
   - Ну, давай, давай, сынок, поднимайся. Жить-то надо, глядишь и найдется какой выход. Не сдавайся, слышишь?! Это - испытание, которое мы с тобой должны пройти достойно. Как Христос страдал? За людей, ради людей. Этот мир жесток, князь мира сего жесток, поработивший столь многих людей... Но все равно Вселенной правит не он, а Всевышний, Он не оставит нас, только верить нужно, и мы силой духа своей, верой и добром, должны помогать Ему, а не радовать слуг зла своей слабостью. Вон же какая битва идет, не на жизнь, а на смерть. Вот, молодец, глаза открыл. А теперь давай руку, будем выбираться из этого снега.
   - Откуда у тебя-то силы? - с восхищением прошептал окровавленными губами Дмитрий, в третий раз тщетно пытаясь подняться.
   - В молитве черпаю силы свои.
   Дмитрий не ответил, только понимающе кивнул. Теперь он знал, что это не пустые слова. В который раз убеждался в этом.
   - Подожди, сейчас я за бревнышком сгоняю.
   Старичок посеменил за бревном, и уже через пару секунд тащил его на своем плече, прогнувшись под его тяжестью, но, не жалуясь, ни словом, ни взглядом. Вскоре Дмитрий взялся за второй его край, начиная возвращаться в сознание. Так он нашел здесь, в царстве Смерти, среди вражды, отчужденности и жестокости, настоящего друга.
   День сменялся ночью, потом снова наступал день. Дмитрию казалось, что это всё - одна сплошная черная полоса, он уже не видел различий между временем суток, всё смешалось, переплелось, запуталось. Утром - тяжелая работа и холод, днем - работа и голод, вечером до глубокой ночи - работа и изматывающее состояние обреченности.
   Потом - несколько часов сна, похожих на забытье, и эта бешеная вереница начиналась опять. Единственным лучиком в темном царстве для Дмитрия был его друг, отец Феодосий, невероятно мужественный, духовно сильный человек. Он, забывая о своих муках, поддерживал новоявленного арестанта, помогая освоиться в этих ледяных джунглях.
   - Как это ни грустно говорить, Дима, - наставлял он в коротких промежутках между приходом в барак и отбоем, - здесь нужно всегда держать ухо востро. Кто-то действительно желает тебе добра по чистоте сердца, а кто-то за дружелюбным видом таит нож подлости. Я уже проходил этот этап... Особенно нужно быть осторожным с этими... которые называют себя блатными. Смотри, Дима, не попадись на их крючок, всегда несколько раз думай, прежде чем говорить, и в три раза больше думай, прежде чем что-то делать.
   Волков с благодарностью принимал эти советы, потому как уже понял, что они исходят от желания помочь, успеть помочь. В последнее время отец Феодосий стал выглядеть совсем худо, хотя и старался скрывать свое состояние.
   Всего за месяц он так истощал, что остались одни лишь кости. Полная антисанитария, царившая в лагере, только усугубляла его самочувствия.
   Ежедневно кто-то умирал от болезни, побоев или истощения. Тень Смерти не выходила из барака, приглядывая себе новую жертву.
   - Если будет возможность... беги отсюда, Дима, - как-то с трудом поднявшись поутру, прошептал отец Феодосий. - Только смотри, никогда не соглашайся бежать с кем-то, если предложат, девяносто девять процентов из ста, что это - подстава. Так охрана подлавливает тех, кого хочет расстрелять без суда и следствия. Ты меня понял? - Феодосий пронзительно посмотрел на Дмитрия.
   - Мы убежим вместе, - с надеждой ответил он.
   - Нет. Вместе не убежим.... Мне скоро уходить отсюдова, это верно... но на другую волю... А ты живи мыслью о том, чтобы вырваться отсюда и жить на Земле. Смотри не теряй этой мысли. Потеряешь ее, опустишь руки, а значит и конец не за горами. Человек должен гореть целью, надеждой. Тогда он может пройти любые страдания. Ну, или почти любые...
   В эту же ночь отец Феодосий умер. Не осталось больше у Волкова защитника и друга. В душе что-то надломилось от горя и пустоты. Но словам Феодосия прочно засели в памяти. Да, он должен был ждать, надеяться, верить и искать возможности вырваться из этого ада. Ведь его ждет Мишель... наверное, ждет.
  
   80.
  
   Франция, зима, 1921 год
  
   А Мишель сходила с ума, мечась из угла в угол. Потеряв отца, потеряв любимого мужчину, она угасала свечкой, теряя всяческий интерес к жизни. Девушка обивала пороги всех чиновников Франции, надеясь найти у них поддержку, защиту, но все мольбы и стенания были встречены сухо и безразлично. В лучшем случае просили выйти вон, в худшем - грозились отправить вслед за русским шпионом и ее саму, если она не прекратит мешать им работать. Но Мишель не сдавалась.
   Кто-то посоветовал обратиться к одному известному генералу, который имел связи с новой Россией, и попросить помощи у него. Девушка, не колеблясь ни минуты, побежала со всех ног по указанному адресу.
   Апартаменты генерала де Лявира находились в самом центре Парижа, напротив того фонтана, у которого так любили гулять Мишель и Дмитрий раньше.
   Сейчас фонтан не работал, и тонкий слой снега занес его резную окантовку. Мишель на секунду затормозила у этого места, не в силах справиться с нахлынувшими эмоциями и сдержать слезы горечи. Вся суета города, весь шум пробуждающегося утра потерялся для нее, и потому девушка не сразу услышала, как кто-то окликает ее. Лишь на второй раз она обернулась. На противоположной стороне улицы стоял Люк, как всегда безукоризненно идеальный, подтянутый, хорошо одетый, серьезный. Он эмоционально махнул рукой и стремительно побежал к Мишель. Она отвернулась. Меньше всего ей сейчас хотелось видеть этого человека, который теперь ассоциировался у нее с предательством, ложью и подлостью.
   - Мишель! - сбивчивым голосом прошептал Люк. - Я всё знаю. Я только сегодня приехал из Италии...
   - Ну, и оставался бы в своей Италии дальше. Что, твоя невеста уже стала неинтересна, ищешь новое увлечение? Тогда зачем, скажи мне, пожалуйста, ты цепляешься ко мне? Иди своей дорогой. У нас теперь разные дороги. Арривидерчи. Кажется, так у вас в Италии говорят?
   - Мишель...
   - У меня дела. Я опаздываю, - отрубила девушка, и решительно вскинув голову, пошагала по направлению к апартаментам генерала.
   Люк в отчаянии опустив голову так и остался на месте, как громом пораженный. Ему удалось вывести Паулу на чистую воду, она сама созналась, выпив лишнего, что обманула его, созналась во всем. И когда Люк почувствовал, что свободен, что не обременен ничего и никем, что не виноват перед Мишель, он получил такую болезненную пощечину.
   Сердце сжалось в комочек, не зная, в каком ритме биться дальше.
   Мишель быстро преодолела расстояние в десяток ступеней и уже стояла перед заветной дверью. Только сейчас она поняла, что судьба ее и Дмитрия во многом зависит от того, состоится ли разговор или нет. От понимания этого, душа замирала, готовая вылететь вон. Мысленно перекрестившись, девушка тихонько постучала.
   Как ни странно, дверь тот час же открылась, и на пороге появилась милого вида женщина, в аккуратном фартуке домработницы.
   - Вам кого, мадмуазель?
   - Я пришла по протекции господина Жозефа Ла Марке.
   - Одну минуту, я передам о вашем приходе.
   Дверь бесшумно закрылась, и в течении некоторого времени Мишель была предоставлена своим хаотичным мыслям. Также внезапно, как в первый раз, дверь распахнулась вновь, и на домработница жестом пригласила Мишель внутрь.
   Девушка шагнула, еле переводя дух от волнения. Перебирая кружевную шаль, она пыталась казаться спокойной, бесстрастной, но это получалось не очень хорошо, паника глубоко засела в ее бездонном взгляде, и даже не нужно было слов, чтобы понять истинное состояние прекрасной девушки.
   Мишель прошла вслед за домработницей вдоль длинного парадного коридора, украшенного восточными коврами и диковинными вазонами. Стены были завешаны старинными полотнами гениальных мастеров, по некоторым из них Мишель отметила про себя, что хозяин этих покоев - человек с утонченным вкусом. Наконец, минув коридор, просительница оказалась на пороге просторной комнаты, обитой бархатными обоями.
   В конце ее, у широкого окна, за массивным дубовым столом сидел высокий мужчина лет сорока. По его осанке, мощному телосложению, по спокойной уверенности, исходящей от него, можно было подумать, что это - мифический Геркулес, каким-то невероятным образом материализовавшийся из древнегреческих легенд и сказок. Светлые, немного вьющиеся волосы были ловко зачесаны назад, что очень шло ему, создавая вид серьезности.
   Во внимательном, цепком взгляде широко посаженных, красивых синих глаз прослеживалась затаенная грусть, какая-то колдовски манящая, притягательная. Резко очерченные скулы завершали этот образ безукоризненного воина, теперь уже генерала, и яркого, сильного человека. Увидев на пороге Мишель, генерал Лявир, пригласил ее присесть.
   - Что вас привело ко мне? - уже зная суть дела, но желая услышать все в подробностях из уст незнакомки, тихим, вкрадчивым голосом произнес генерал. От этого человека исходило такое тепло, спокойствие, что волнение Мишель как рукой сняло.
   Она начала свой рассказ, начиная с самого начала, кем был Дмитрий Волков, как они познакомились, как он решил пойти вразрез с целями русской разведки, как его поймали и увезли в неизвестном направлении, оставив ее сходить с ума от отчаяния и безысходности.
   - Умоляю вас, прошу вас, помогите. Мне сказали, что только вы можете оказать какое-то содействие в этом вопросе, у вас есть связи с новым русским правительством.
   Мишель бросилась в ноги генерала и горько заплакала. Сил хватило только лишь на то, чтобы выложить свой рассказ. Теперь силы покинули ее, и бурные рыдания душили несчастную девушку, которую она тщетно пыталась подавить, стыдясь своих эмоций перед чужим, совсем незнакомым человеком.
   Неожиданно генерал сам опустился на колени и обняв девушку, как маленького котенка попытался ее успокоить:
   - Ну, не надо, не надо так убиваться. Не плачьте. Конечно, конечно, мы с вами что-нибудь придумаем, мы вытащим вашего возлюбленного. Все будет хорошо, даже не сомневайтесь в этом!
   Мишель подняла заплаканные глаза. На секунду она встретилась с пытливым взором генерала, в котором не было лжи и зла.
   - Спасибо вам! Вы... вы... вы такой человек! Я никогда не забуду вашей помощи, поддержки. Я буду молиться за вас до конца своих дней. Я буду благодарна вам каждую минуту, каждую секунду...
   - А ну, отставить, благодарности! - засмеялся генерал. - Еще рано говорить.
   В глазах Мишель промелькнуло выражение ужаса отчаяния.
   - Еще рано говорить что-либо, но я не говорил, что не за что будет благодарить. Что вы так перепугались, крошка? - в том же шутливом тоне продолжил генерал: - Но и когда, с Божьей помощью нам удастся вытащить из беды вашего друга, не стоит говорить столь бурных речей. Я же не тщеславный король, любящий хвалебные оды. Я - простой вояка, которому вполне достаточно одного благодарного взгляда. Тем более от такой очаровательной молодой особы, этот взгляд был бы самой лучшей наградой за все труды.
   Мишель робко опустила взор.
   - Тогда сделаем так. Вы сейчас отправляйтесь домой, отдохните, а то на вас лица нет, совсем бледненькая, не спали, наверное, несколько суток. А я сейчас же отправлюсь на решение этого вопроса. Через три дня жду вас здесь же, в 16 часов. Обсудим дальнейшие действия. Вас устроит?
   - О, да! - неожиданно громко воскликнула Мишель.
   - Прекрасно. Тогда до встречи.
   Генерал хотел сказать еще что-то, но задумавшись, осекся и замолчал. Предусмотрительная домработница, все это время находящаяся неподалеку, почувствовав по тону говорящих, что беседа окончена, уже ждала в дверях, желая проводить гостью со всеми почестями.
   - Спасибо вам за понимание, - на прощание прошептала Мишель и быстро покинула кабинет генерала.
   Генерал остался один. Подойдя к окну, чтобы еще раз увидеть свою подопечную, он выпалил:
   - Я буду не я, если это чудное создание не станет хозяйкой моего дома!
  
   81.
  
   Зима, 1921 год. Болгария
  
   После нескольких дней трудной, изматывающей дороги, следователь Луганский остановил машину возле небольшого деревянного домика на отшибе какого-то села. Беглецы находились на территории солнечной Болгарии. Вдали от палача Вальтера, от всего пережитого и столь пугающего, безысходного. Аня первое время испуганно смотрела по сторонам, но, понимая, что другого выхода, кроме как положиться на этого такого странного, сурового человека, у них с матерью и Сережкой просто нет, девушка старалась не думать ни о чем и пыталась верить, хотя верить людям день ото дня становилось всё сложнее. На вторые сутки она успокоилась и поняла, что всё же следователь решил помочь им. Только с чего бы это?
   - Выходите, - вымотанным, чуть осипшим от сильнейшего перенапряжения этих дней, голосом прохрипел Валерий: - Я познакомлю вас с моей теткой, Бисерой. Она вырастила меня, хорошая женщина, золотой человек. А теперь запомните следующее: вы приехали из деревни Боженцы к своей дальней родственнице, так как там совсем нет работы. Вы родились и выросли в Болгарии. России никогда в глаза не видывали. И последнее: ведите себя тише воды, ниже травы. Трудитесь, не высовывайтесь, никаких политических пропаганд не ведите...
   Валентина Григорьевна только смешно всплеснула руками:
   - Батюшки, да какие пропаганды! Нам бы тихо век дожить, чтоб не трогал никто.
   - Вот это и верно. Нечего во всё это соваться. Меньше знаешь, лучше спишь. Язык тоже нужно будет выучить. Тете я всё объясню, она поймет и поможет вам освоиться.
   Валерий, не слушая слов благодарности, которые обрушились на него со всех сторон, только махнул рукой и быстрым шагом направился к домику, предупредить. Спустя десять минут он вышел вновь и, окликнув ожидающих, пригласил их в дом.
   Поднявшись по трем, немного разбитым, растрескавшимся от времени ступенькам, спасенные оказались в доме. Небольшая темная прихожая встретила дивным ароматом блинов, доносившимся с кухни, на которой кашеварила хозяйка. Валерий аккуратно взял Анну под руку и подвел к тетке.
   - Знакомься, тетушка, - на чистом болгарском сказал он: - Это мои друзья. Они поживут у тебя, ты ведь не против?
   Женщина лет пятидесяти пяти, добродушного вида, румяная и пухленькая, как сдобная булочка, внимательно посмотрела на вошедших, оценивая каждого по каким-то своим, только ей ведомым критериям.
   Всё это время Анна и ее мама стояли, поджавшись, ожидая приговора или, наоборот, помилования. Наконец, женщина широко улыбнулась, отчего лучики морщинок озарили ее милое лицо, и раскинула руки, как бы желая обнять своих нежданных гостей. Она что-то скороговоркой сказала Валерию и побежала к печи, дела не ждали.
   - Можете чувствовать себя как дома. Тетушка сказала, что с радостью примет в своем доме таких приятных людей, как вы.
   Аня и Валентина Григорьевна облегченно выдохнули.
   Пошла вторая неделя, как беглецы жили на новом месте. Ане очень нравилось здесь: восхитительные живописные картины, сказочная атмосфера гармонии и покоя, чарующий, наполненный ароматами трав и цветов воздух, пьянили, завораживали, околдовывали. Впервые за долгие годы Анне было легко и весело на душе.
   Девушка, не покладая рук трудилась на одной ферме, расположенной неподалеку от дома. Благо хозяин попался молчаливый и понятливый, так что пробелов в знании языка, которые Аннушка всеми силами старалась как можно скорее восполнить, никто еще не заметил. По вечерам девушка любила сидеть на берегу небольшого, но очень красивого озерца и смотреть вдаль, как солнце уходит за горизонт, окрашивая все вокруг манящим заревом, слушая пение ночных птиц, вдыхая живительный воздух свободы, воли.
   Один раз девушка, залюбовавшись этими картинами, совсем забыла о времени. Уже в небе зажглись большие яркие звезды, и повис серп месяца, стихли голоса гуляющих и даже лай собак, забившихся в свои конуры в ожидании утра. Внезапно какой-то шорох, раздавшийся совсем неподалеку от Ани, заставил девушку очнуться от своего сладкого забвения.
   - Кто тут? - от страха чуть слышным шепотом прошелестела она, но ответа не последовало.
   Анна подскочила, как ужаленная, но, в темноте, не разглядев дороги, зацепилась за какую-то корягу и упала, больно ударившись оземь. Желая быстро встать и быстрее скрыться с этого места, девушка поняла, что не может. Нога предательски ныла, и сделать хотя бы шаг, она уже была не в состоянии.
   "Что же делать?!" - вихрем пронеслось в голове, параллельно с этой мыслью промелькнула сотня самых жутких предположений, от которых сердце ушло в пятки.
   Внезапно чьи-то руки осторожно, словно диковинную хрустальную вещь, подняли ее, будто бы она была легкой пушинкой.
   - Ну, что переполошилась? - услышала Аня смеющийся знакомый голос: - Чай не съем я тебя. Просто увидел, ты здесь одна, думал компанию тебе составить. Если бы знал, что так деру дашь, и подходить бы не стал...
   Последние слова были произнесены с укоризной и какой-то плохо скрываемой горечью. Анна всмотрелась в лицо человека, как раз луна вышла из-за тучи и тускло осветила его.
   - Валерий Романович! - ошеломленно и одновременно, радостно воскликнула девушка. - А я-то думала, мало ли кто.... Ну, может змея там... или кабан.... - Аня смутилась и потупила взор.
   - Да полно тебе оправдываться, - засмеялся Валерий. - Понимаю твои страхи. И не называй меня на вы, давай уже на ты перейдем, - и, добавив срывающимся шепотом, - хорошо?
   - Хорошо. - Так же тихо ответила Анна.
   Несмотря на то, что столько времени наши беглецы и Валерий проживали в одном доме, они почему-то избегали друг друга. Валерий устроился работать в соседнюю деревню, и потому уезжал с восходом солнца, а возвращался почти что за полночь. Аня также старалась не быть нахлебницей и работала на износ. И удивительно, крестьянская работа не была ей в тягость, напротив, здесь девушка расцвела и стала такой, какой никогда не была в городе. Серегу определили в школу, а Валентина Григорьевна помогала тетушке Валерия по хозяйству и сдружилась с ней, найдя массу общих интересов.
   Сейчас молодые люди виделись первый раз после того непростого дня, когда Валерий привез мать, дочь и их маленького друга в этот оазис покоя. И не знала Анна, что встреча эта не была случайной, Валерий караулил девушку уже не первый час, не решаясь подойти и заговорить.
   Теперь же, он чувствовал себя самым счастливым человеком на планете, ведь в его руках было то золотое счастье, которое он выкрал у злодейки судьбы и увез так далеко. Нежно проведя рукой по растрепавшимся волосам, он долгим полным страсти и ласки взглядом, посмотрел в глаза Аннушки. Необъяснимо, но этого взгляда она вовсе не пугалась, что было, когда на нее смотрел Вальтер, более того, ее сверхмощным магнитом тянуло к Валерию. Как это называется? Кажется, любовь.
   - Аня! - как гром средь ясного неба послышался окрик Валентины Григорьевны. - Ты где?
   - Мама зовет... - с трудом возвращаясь на Землю после головокружительного полета среди миражей Вселенной, прошелестела Аня. - Надо идти.
   - Может, уйдет? - с надеждой прошептал Валерий, не желая, отпускать от себя Аню.
   - Да где же ты?! - уже рассержено прокричала в пустоту Валентина Григорьевна.
   - Помоги, мне дойти, пожалуйста, а то я ногу подвернула, - улыбнулась Аннушка, кокетливо высвобождаясь из объятий Валерия.
   - Да она ведь не знает где ты, подожди, еще хотя бы минутку, - умолял он.
   - Анька! Бродяжка ты эдакая! Опять на озере пропадаешь, наверное. Ну, смотри, сейчас задам тебе порку, будешь знать, как в беспокойство меня вводить.
   - Знает, - рассмеялась Аня, но в ответ получила долгий, сладкий поцелуй.
  
   82.
  
   Зима, 1921 год. Россия
  
   Устрашающе завывал ветер. Метель кружила так неистово, что казалось страшные демонические силы вырвались из оков, которые долгие века сдерживали их, и теперь выплескивали всю свою накопившуюся за время ярость. Деревья со стоном гнулись к земле, от сплошной снежной пелены нельзя было увидеть, что происходит в метре, пятидесятиградусный мороз больно обжигал лицо. Дмитрий в числе других тысяч арестантов уныло плелся против этого ошалелого ветра вперед, на лесоповал. Ноги и руки уже давно не чувствовали ничего, кроме доводящего до сумасшествия онемения, передвигаться с каждой минутой становилось все тяжелее, но стоило хоть кому-то замедлить шаг, как бдительная охрана накидывалась на этого несчастного и оглушительными побоями либо заставляла идти впереди всех, либо добивала окончательно. Здесь, в царстве бесправия и смерти, человеческая жизнь, если это жизнь арестанта, не значила ровным счетом ничего.
   Дыхание перехватывало, но Волков упрямо шел по рыхлому снегу, утопая в нем по колено. До леса оставалось еще километра два. Какой-то человек незаметно от конвоя перебирался в сторону Волкова. По его блуждающему воспаленному взгляду трудно было догадаться, какие намерения таятся в его душе, но Дмитрию уже было все равно, друзей, кроме отца Феодосия среди этих людей больше нет, а врага он встретит лихо. Наконец, человек поравнялся с Дмитрием и пошел с ним в ногу. Мельком взглянув на него, Дмитрий узнал в нем Ивашку, еще совсем молодого парня, студента, которого посадили за нелестное высказывание в адрес современной власти и тех бедствий, которые они успели принести народу - донесли соседи. Ивашка тащил бремя статьи "контрреволюция" и угасал от отчаяния и многочисленных тягот день за днем.
   - Эй, слышишь меня? - заговорщески прошептал Ивашка.
   - Слышу, - устало, очень тихо, чтобы не услышал конвой, который запрещал всяческие разговоры между зэками, ответил Волков.
   - У тебя какая статья?
   - А какая разница? Все равно, либо расстреляют в скором времени, либо сгноят на лесоповале или других работах.
   - Вот и я так думаю, нам, что так, что так смерть.
   - Догадливый.
   Мощный порыв ветра на миг лишил собеседников возможности дышать и чуть не свалил их в сугроб. Невероятным усилием воли они устояли. Отдышавшись Ивашка продолжил.
   - Слушай, я бежать решил.
   - И как ты планируешь это сделать, когда конвой следит за каждым шагом? - заинтересованно выпалил Волков, эта мысль жгла и его сердце, но самому решиться на этот шаг было страшновато.
   - Я все продумал. Слушай! - срывающимся голосом: - Тут совершенно неожиданно я встретил человека, с которым был дружен на свободе. Он хорошо устроился тут и пообещал, что поможет бежать.
   - Ерунда! - вспылил Дмитрий, и чуть было не привлек внимание конвоира. - Он сдать тебя хочет, а ты и ведешься!
   - Нет, нет! - запричитал Ивашка, стараясь удержать Волкова, который, махнув рукой, и слушать больше ничего не хотел. - Стой же ты! Я доверяю этому человеку, он друг моего отца, такой, надежный. Ему можно доверять.
   - Уверен? - в голосе Дмитрия зазвучали нотки надежды.
   - Да на все сто!
   - Ладно, выкладывай свой план, - продолжая пробираться сквозь сугробы, силясь не отстать от остальных, прокряхтел Волков.
   - Ну, вот, другое дело! - обрадовался студент. - Значит так, сегодня мы трудимся здесь, на общих. А завтра нас направят в мастерскую, на заготовки хозяйственного инвентаря...
   - С какой это стати? Туда же отправляют только блатных!
   - Да с такой, говорю же тебе, встретил друга отца, он взялся помочь. Не перебивай. Так вот, путь до мастерской не близкий. Нам в охрану дадут двух молодцев, которые, глядя на наш тощий вид, вряд ли будут очень бдительны. Придется немного постараться... - Ивашка замялся, не зная, как объяснить.
   - Да, понял я, не мычи тут.
   - Нет, нет, убивать их мы не будем. Просто вырубим немножечко.
   - Да и это я понял. Чай не садист какой, не то, что эти, - Дмитрий взглядом указал на следовавших позади строя конвоиров.
   - Вот, двоих, я думаю, мы уложим, а там у мастерской должна ждать машина с одеждой и документами. Переоденемся, документы положим и выедем с территории, будто бы мы водители. Рискованно, конечно, но кто не рискует, тот...
   - Тот и не живет. По рукам, - согласился с предложением Ивашки Дмитрий.
   - Значит, до завтра?
   - До завтра.
   Ивашка шмыгнул носом, задорно подмигнул своему напарнику и скрылся в строю, дабы не привлекать больше внимание охранников.
   Весь день, до глубокой ночи Дмитрий почти что не чувствовал холода и голода, он был погружен в мысли о предстоящем побеге. Огонек надежды, реальной надежды зажегся в его душе и давал силы передвигать ноги, терпеть, работать. Даже угрюмый охранник, который особенно приглядывал за Волковым отметил к вечеру:
   - А этот сегодня в ударе. Хилый, хилый, а не сломишь. Вон как пашет, - обращаясь к остальным арестантам: - Эй, вы, быдло, смотрите, как нужно работать. Вот с него пример берите. Он сегодня добавочный паек получит. А вы свою баланду хлебайте, бездельники.
   Сотни озлобленных глаз впились в Дмитрия. Но он не слышал, ни этой тирады охранника, ни замечал озлобления зэков, которым достаточно было любого слова, жеста, намека, чтобы вся ярость, которая в течение бесконечных дней, месяцев, лет накапливалась, как убийственный нагар, всполошилась в их сердцах.
   Только за полночь зэки пришли в барак. Мерзлая одежда не согревала. В бараке, как всегда было жутко холодно, из многочисленных щелей дул пронизывающий ветер, по углам белел снег и ледяные сталактиты. Печку, разумеется, никто не топил, хотя она была, хоть и плохенькая, но дрова разворовало лагерное начальство, поэтому арестантам приходилось просто терпеть.
   За всю эту ночь Дмитрий не сомкнул глаз, неотступная дума о грядущем лишала всяческого покоя и сна. Он старался представить разные ситуации, если вдруг что-то пойдет не так, если план нарушится, как он и Ивашка поступят, как сделать так, чтобы при любом раскладе, им удалось бежать. Продумав несколько возможных вариантов событий, Волков вырубился перед самым рассветом.
   Через час его уже расталкивали с грубой руганью и пинками. Пора выходить на работу.
   Выбираться на мороз после сна совсем не хотелось. Снилась Франция, Мишель, весна. Пусть на несколько мгновений, но Дима вновь почувствовал себя счастливым, абсолютно счастливым человеком. А еще ему было тепло, и голода он совсем не чувствовал, и душа не болела от пережитого. Все плохое стерлось... но сейчас вновь обрело материальную форму.
   - Че у тебя морда такая идиотская?! - озверело прохрипел один из конвоиров.
   - Да, одурел уже, не видишь что ли? - ответил его напарник. - Как раз его сегодня вместе с этим... как его... Ершовым вызывали в мастерскую. Пусть лучше лопаты мастерят, а то на лесоповале от таких шизиков толку мало.
   - Думаешь в мастерской от них толку больше будет?
   - А мне то что? Мне на них плевать и размазать. Хоть там, хоть тут, все равно через месяц подохнут.
   Переведя разговор на другую тему, охранники пошли прочь, а Дмитрий замер в радостном оцепененье: Ершов это была фамилии Ивашки. Не наврал. Побег состоится.
   Как и условились, Дима и Ивашка под конвоем двух солдат направлялись к хоз. мастерской. Оба нарочно смотрели в землю, как бы смирившись со своим безвыходным положением, эдакие образцы кротости и терпения. На полпути к мастерской Ивашка громко кашлянул. Это был знак, о котором они договорились накануне, знак к бою. Разъяренным зверем кинулся Волков на одного, а Ивашка на другого солдата, и те, опешив, не ожидая такого стремительного налета, не успели дать отпор. Минуты три длилась схватка, в которой победила жажды жизни и свободы.
   - Живые они, как думаешь? - тяжело дыша, протараторил Ершов.
   - Мой живой, точно, я свои приемы знаю. А твой... - Дмитрий мельком осмотрел второго поверженного, - твой очнется через часок так. Пошли. Не будем терять время.
   Беглецы ускорили шаг. Вот и мастерская. Прежде это черное, угрюмое здание вызывало у Волково одно лишь омерзение. Теперь оно было самым уютным и доброжелательным зданием в мире, маятником воли. Действительно, у мастерской стоял старенький грузовичок.
   Ивашка на секунду замер, как бы нерешительности.
   - Ну, чего застыл? - недовольно подтолкнул его вперед Волков.
   - Да, так... ничего, - невнятно пролепетал Ивашка, сделал шаг и опять остановился.
   - Трусишь что ли? - совсем вознегодовал Дмитрий.
   - Нет... ты это... - Ершов поймал полный ненависти и бешенства взгляд. - Пойдем, пойдем, это я так, - и внезапно повысив голос почти до крика, выдохнул: - Да здравствует, советская власть!
   - Ты чего мелишь, дурик? - потерял терпение Волков. Но не успел он задать следующий вопрос, как из машины вылетела группа вооруженных до зубов солдат. Они всё это время поджидали их, они знали о плане беглецов, знали, потому что сами же и предложили его Ершову, взяв парня, как наживку для более крупной рыбы, Волкова.
   - Что это? - пораженно прошептал Дмитрий.
   - Прости, прости меня! - заныл Ивашка: - У меня не было другого выхода.
   Предательство. Как болезненно оно воспринимается непривыкшей к такому удару душой. Оставляя мощную пробоину, кровоточащую рану, оно уже никогда не дает человеку жить той спокойной, счастливой жизнью, когда он мог доверять окружающим, видеть солнце, замечать добро. Подкошенный предательством человек навсегда остается затравленным, пуганым зверем, который в любую минуту настороже и ждет подвоха от каждого.
  
   83.
  
   Ну, а что там с восстанием? Оно пока что шло полным ходом и не собиралось сворачиваться. Но! В феврале губчека решила взяться за это дело серьезно. Поняв, что от бывшего руководства толку ноль, на высокие должности были поставлены новые люди, жестокие, хитрые, изворотливые, с мертвой хваткой, вырваться из которой невозможно. Председателем Тамбовской губчека становится Михаил Антонов, ему помогает Владимир Антонов-Овсеенко. Парадокс или насмешка судьбы, что в борьбу против повстанца Александра Антонова выходят сразу два чекиста с такой же фамилией.
   Михаил Антонов в первые же дни своей работы на новом месте, полностью меняет весь ход действий. Пронаблюдав за вялыми попытками своих коллег смести повстанцев и, придя от увиденного в бешенство, он пишет в Москву, секретарю ЦК Н.Н. Крестинскому: "Сообщаем: губчека сейчас совершенно недееспособна и ненадежна. Мобилизация местных сил не поможет. Просим немедленно командировать... в распоряжение предгубчека полный состав губчека, подобранный из испытанных работников".
   С момента отправки этой телеграммы в народном восстании намечается существенный перелом, крах надежд и стремлений. Все силы ЧК были направлены на ликвидацию повстанцев. Если прежде новое советское правительство не относилось к восстанию серьезно, будучи уверенным, что оно не продержится и одного месяца, то теперь, остервенев, руководствовалось любыми методами, в особенности подлыми, чтобы добиться своей цели. И, как и обычно, основным методом был банальный обман.
   В марте 1921 года комиссию ВЦИК осенило, и она составляет обращение ко всем участникам восстания:
   "Граждане крестьяне. Советская власть строго карает подстрекателей и вожаков бандитских шаек, но она милостива к трудовым крестьянам, втянутым по неразумению или обманом в это разбойное дело.
   Рядовые участники бандитских шаек, которые являются добровольно и с оружием в штаб красных войск, получают полное прощение, те из них, кто являются дезертирами, будут отправлены в Красную Армию без всякого наказания, остальные будут отпущены по домам на честное крестьянское слово. (!)
   Вожаки и подстрекатели, если явятся добровольно и принесут чистосердечное раскаяние, будут преданы гласному суду, но без применений высшей меры наказания; причем суду предложено применять в самых широких размерах условное осуждение (!), т.е. отпускать на свободу с указанием, что если совершит новый проступок, то будет взыскано вдвое.
   Разграбленное в советских хозяйствах и кооперативах народное имущество должно быть возвращено. (!)
   Срок явки и возврата имущества - до 5 апреля 1921 года".
   Давайте вдумаемся в эти слова, разберем их подробнее. С первого взгляда, общий фон постановления наводит на оптимистичные мысли. Ура! Правительство оказалось добреньким, оно простило, оно зовет в свои ряды. Можно не воевать, можно просто жить, да радоваться новому Божьему дню. Только!.. Можно ли поверить, что люди будут отпущены по домам, без всякого наказания, а вожаки восстания с возможностью условного осуждения, когда при ленинском правительстве пыткам подвергались даже малые дети, а уж что говорить за недовольных? Кто организовывал концлагеря и ратовал за захват заложников?
   Вспомним многочисленные случаи, когда повстанцы на далеком берегу вдруг сносили лавиной какой-нибудь большевистский пункт, то на его родном берегу начинались садистские убийства всего семейства, начиная от стариков инвалидов, заканчивая грудными детьми. Эта практика применялась достаточно широко. Не удивительно, что после на долгие, долгие годы прежде сильный, единый, великий русский народ вообще потерял эту искру свободолюбия и поиска правды, привыкнув всегда молчать и всегда терпеть, чтобы ни случилось. Восемьдесят лет люди ходили с транспарантами с восхвалением режима и пели восторженные песни во славу Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Черненко, Андропова, Горбачева... Лишь бы эти Ленины, Сталины, Хрущевы, Брежневы, Черненко, Андроповы, Горбачевы не мстили за то, что их осыпали меньшим золотым потоком славы и хвалы, чем их предшественников.
   Кстати, после восстаний 20-х гг. правительство взялось и за уничтожение деревни, что и привело к разрозненности русского общества. Ведь в большом городе все чужие, никому ни до кого нет дела, а деревни жили, как одна сплоченная семья, дружная семья.
   Идем дальше. В постановление особый упор делается на возвращение имущества в колхозы. Здесь подчеркивается "разграбленное в советских хозяйствах", то есть люди просто забрали своих же курочек, коровок, которые жили с ними до революции всегда, и которые теперь загибались в этих совхозах, колхозах. Крестьяне, всю жизнь проработавшие на земле, не могли видеть, как лошади лысеют от голода и холода, как бычки околевают просто потому, что новой власти плевать на всех и вся, а поставленные на должность председателей люди то ли умышленно, то ли по невероятной тупости делают всё, что приводит к катастрофическим последствиям.
   Уже упоминалось гниение зерна в период массового голода. Исходя из всего этого, можно сделать вывод: возвращать разграбленное - отдавать свое грабителям.
   А теперь главное. Конечно же, прочитав это постановление, повстанцы бесконечной вереницей потянулись к пунктам коммунистов, оставляя своих командиров в отчаянии хвататься за голову и пускать себе пулю в лоб, потому как иного выхода не было. Но было ли обещанное прощение и разговоры по душам?.. Эх, люди, люди. Наивные, доверчивые, привыкшие верить на слово, жаждущие мира и покоя. В лучшем случае они были отправлены в Соловки, где и встретили свой конец, в худшем - встретили конец еще быстрее. Только единицы, подписавшие документ о "сотрудничестве с властью", то есть надевшие на себя ярмо стукачей и подстрекателей, остались жить. Но стоит ли жить с клеймом такого позора? Ведь после с каждого из нас спросится за мысли, слова и дела...
   Те, кто подписал документ, были вновь засланы в ряды повстанцев, которые, хоть и изрядно поредели, но еще продолжали свою вооруженную борьбу. Эти люди получили приказ от красных демобилизовать силы Антоновских армий и провести мощную полит агитацию. Эта акция сработала еще эффективней, чем пресловутое постановление. Опять потянулась вереница к дверям сельсоветов, а потом она же на далекие берега Соловков, царства Смерти. От восстания не осталось почти ничего. Александр Антонов отдает приказ сворачивать на неопределенный срок какие-либо боевые действия и уводит людей в леса, в другие области, пряча их и прячась сам. На оставшихся, самых стойких объявлена охота. По их следам спущена свора гончих псов.
  
   84.
  
   Но мы совсем забыли про Ваську, шустрого, доброго мальчишку, сына убитого в первом восстании Александра Авдеева, внука не выдержавшей кощунства новой власти Клавдии Петровны, умершей от разрыва сердца.
   Мальчик с трудом пытался освоиться на новом месте. От кратких раздражительных реплик Марины Константиновны, сестры его отца, Александра, Васька понял, что домой ему уже не вернуться никогда, отец пал на поле боя.
   Тяжело переживал эту новость Вася, но изменить что-либо в этом жестоком мире не мог. С Мариной общего языка ему так и не удалось найти, она целыми днями пропадала на работе, иногда приходя навеселе, и в такие минуты становилась особенно нервной, озлобленной, обвиняя несчастного ребенка во всех грехах и, в первую очередь в том, что из-за него ей приходится ставить крест на своей личной жизни.
   Вася испуганно забивался в какой-нибудь угол и ждал, когда эта чужая, безразличная к его горю женщина, вновь уйдет на работу, и тогда он сможет вздохнуть свободнее и подумать о своем будущем. Ему недавно исполнилось семь лет. Но что он видел в своей жизни? Да, прежде рядом был отец, была бабушка, которая пыталась заменить давно погибшую маму, были друзья. А теперь?.. Теперь все дни парнишки стали калейдоскопом бесконечных страхов, пустоты и одиночества.
   Единственным развлечением Васьки было смотреть в окно, наблюдая за толпами суетливых прохожих и следить, как загораются огоньки в чужих квартирах с наступлением ночи.
   Но не всегда он мог погружаться в это свое созерцание: в редкие дни Марина, вспоминая о своем долге опекуна, бралась за обучение и воспитание ребенка, но эти мучительные выгулы и жесткое вдалбливание знаний, не приносили должных результатов, отчего женщина снова впадала в свое презрительно-брезгливое состояние, убеждаясь, что "с этого ребенка толку не будет". А на самом деле, ему всего-то и нужно было, немного любви, тепла и понимания. Но ждать этого было глупо...
   В тот вечер Марина пришла раньше обычного. Васька по обычаю забился в своей комнатке, чтобы не выводить ее из терпения, ведь после работы она, уставшая и всегда всем недовольная, была больше похожа на фурию, чем на родную тетку. Но сегодня она пришла какая-то другая, непохожая на себя: потерянная, запутавшаяся в хаосе своих мыслей, женщина, то и дело негодующе-просительно всплескивала руками, и испуганно озиралась, будто бы боясь, что кто-то услышит, увидит ее возмущение. Возмущение не на Ваську и даже не на свою неудавшуюся жизнь. Что-то произошло из ряда вон выходящее, что сильно озадачило ее, заставив даже такую железную женщину трепетать, как осиновый лист.
   Васька осторожно наблюдал за Мариной, та ходила из угла в угол, как тигр в клетке, и мальчик, наверное, впервые за все время, какое он жил у нее, пожалел тетку, ведь она выглядела такой несчастной, готовой вот-вот расплакаться, как маленькая девочка.
   В дверь неожиданно громко постучали. Марина на мгновение застыла, не зная, открывать или претвориться глухонемой, но стук повторился, и женщина все же не смогла устоять перед этой магией необходимостью открывать дверь по первому требованию кого-то, стоящего по ту сторону порога. Марина Константиновна была готова ко всему, и потому, когда она увидела на пороге своего дома свою давнюю подругу, Зою Александровну, тоже работающую в педагогической среде, то не сразу поняла, что это она.
   - Константиновна, чего застыла, как не родная? - воскликнула та, удивленная таким приемом.
   - Прости, прости, - запричитала Марина, - просто у меня был очень тяжелый день, и я, если честно, плохо соображаю, что происходит вокруг. Да я вообще не понимаю что творится сейчас вокруг! - закончила она свою речь на повышенной ноте.
   - Да что случилось, подруга? - заинтересованно протараторила Зоя, по-хозяйски войдя в комнату, она по-дружески махнула юркнувшему к себе в комнату Ваське, и деловито уселась в кресло.
   Марина замялась, не зная, делиться ли ей с подругой своей страшной тайной или лучше промолчать.
   - Ну, ну, выкладывай, я же вижу, что сама не своя совсем.
   - Представляешь, Зой, - медленно, как бы собираясь с мыслями, начала Марина, - у нас тут такие перемены нехорошие назревают, что я даже не знаю, как и сказать.
   - Ну, не томи, выкладывай! - Зою уже терзало любопытство, ее маленькие серые глазки бегали из стороны в сторону, не в силах сфокусироваться на какой-то одной точке.
   - Ты слышала, наверное, что нам, педагогам дан приказ с верхов всячески поддерживать любые новые веяния, в особенности, построенные на психоанализе Зигмунта Фрейда?
   - Да, что-то такое слышала. А этот Зигмунт тот еще фрукт, читала его работы в переводе?
   - Вот именно... что читала. И долго пребывала в шоке... На мой взгляд у этого человека явно что-то с головой, нормальный бы такого не писал, ну у них там, в Германии всегда были разные отклонения... Но вот чтобы эти отклонения перенимали теперь мы! Да еще и в отношении детей! Зой, я конечно, не святая, далеко не святая, и повидала на своем веку многое, я думала, что меня уже ничем не проймешь, да и молодость у меня была лихая, но от такого даже у меня, с моими стальными нервами волосы встали дыбом.
   Представляешь, сейчас по указу высшего руководства создается некий дом-лаборатория, под руководством некой Веры Шмидт, в котором... мне даже произнести это стыдно! В котором будет проводиться, как они это называют "свободное половое развитие детей"! Что там будет твориться, ты сама можешь себе представить! Мне довелось присутствовать на нескольких конференциях, посвященных этому вопросу. Зоя! Это же сумасшедшие люди, извращенцы! Как?! Как такое можно было вообще допустить?!!! Все, еще не растерявшие разум и совесть педагоги в ужасе, но большинство из них боятся высказать свое мнение, зная, как Владимир Ильич увлечен трудами этого самого Зимунта Фрейда. И что он в нем нашел?!
   И самое поганое, Зоя, это то, что меня, как амбициозного педагогического работника, направляют в Москву, чтобы работать в этом проклятом доме-лаборатории! Я не смогу. Это же кощунственно! Что они хотят сделать с нашими детьми?! Ведь из них потом вырастут уроды!!! О, Зоя!
   Зоя сидела молча, задумчиво во время этой гневной речи. Она старалась не смотреть на подругу и демонстративно разглядывала узоры на ковре.
   - Ну, что я могу сказать на это, - наконец, вынесла свой вердикт Зоя, - быть может, ты что-то не так поняла. Во всяком случае, там, наверху ведь не дураки сидят все-таки, они-то знают, что делают.... Может в этом есть какой-то смысл...
   - Да что ты такое говоришь?! Какой смысл? Чтобы воспитатели ломали психику малышам?! Ты сама, ты сама бывала на этих "психологических" показных уроках?! Зоя!!! Да такого кошмара я и в страшном сне представить не могла! Ты видела их глаза, этих поклонников этого вонючего психоанализа?! Да это же глаза маньяков! Как они смотрят на несчастных детишек, которых уже и детьми нельзя назвать, потому как знают уже всё то, чего им и знать недопустимо еще! А что они вытворяют! И ведь уже нет стыда никакого. Никакого!!! А эти скоты хохочут, глядя на всё это и записывают в свои гнилые дневнички!!!
   А ты видела саму эту Шмидт? Какие у нее темные синяки под глазами, какой блуждающий взгляд, у психически здорового человека не бывает такого взгляда. Бедный, несчастный ее сын! На этом пятилетнем малыше она отрабатывает всё свое безумие! Представляешь, она ему уже в три года рассказала всё в мельчайших подробностях, как он появился на свет, то есть весь процесс "от" и "до"! Представляешь, какой кошмар в его голове творится теперь? Он всем и вся рассказывает, как образовался и как появился, только, конечно, его детская фантазия дорисовала образ до невозможного, а эта тварь беснуется, веселится, забавляясь тем, что натворила!
   Я не могу, не могу, не могу этого видеть, знать, что такое происходит, и не иметь возможности сделать ничего, ничего, ничего!!! Надо хоть Ваську куда-нибудь в безопасное место перепрятать, а то еще и его загребут, для своих диких экспериментов, все-таки хороший мальчишка, правда я ему так любви и не смогла подарить из-за моего характера ведьминского!
   Зоя по-прежнему молчала. Когда в комнате повисла долгая, болезненная пауза, она резко поднялась:
   - Да, подруга, удивила ты меня, огорошила. Ну, ты держись, что-нибудь, глядишь, придумается. Я пойду, мне пора, дети голодные. Всего хорошего тебе.
   Марина, все еще пребывая в пространственном состоянии отчаяния и негодования, не вслушалась в странные интонации Зои Александровны, и дружелюбно проводила ее до порога. Дверь за ней закрылась, и, оставшись одна со своим горем, Мария расплакалась. Рыдала с надрывом, как никогда в жизни, она долго, пока Васька не подошел к ней и не погладил по голове:
   - Не плачь, не плачь, тетя.
   Марина впервые в жизни обняла мальчика, как родного, продолжая отчаянно плакать.
  
   85.
  
   Но куда же пошла Зоя, выйдя от Марины? Домой, к детям? Нет. Она направилась совсем в другую сторону, на конспиративную квартиру местного ЧК, где была завербована осведомителем. Постучав условным стуком, два длинных и три коротких, она вошла внутрь.
   В темном коридоре на нее вопросительно смотрел неприятного вида человек. На вид ему было лет шестьдесят, хотя на самом деле ему не исполнилось и сорока: одутловатые щеки свисали неэстетичным мешком, крупная бородавка на мясистом подбородке подчеркивала непривлекательность этого лица, кустистые, рыжие брови, сросшиеся на переносице дополняли этот образ эдакого Бармалея.
   - Доброго здоровьеца, Владимир Ефимыч! - льстиво залепетала Зоя. - Я принесла новую информацию. Вот есть у меня подруга... то есть не подруга вовсе, так, работаем в одном учреждении, она чуть повыше стоит, я пониже... но я не об этом. В общем, она очень нелестно высказывалась о трудах Веры Шмидт, поставленной во главе нового педагогического течения высшим руководством нашей великой Родины! Она раскритиковала в пух и прах гениального Зигмунта Фрейда, и с сомнением отозвалась о нашем мудрейшем вожде пролетариата, вожде мировой революции, Владимире Ильиче Ленине, будто бы он ошибся, увлекшись трудами Фрейда.
   - Как фамилия подруги-то? - коротко прогнусавил чекист.
   - Авдеева. Марина Константиновна. Проживает по адресу, улица Революции, дом пять, квартира восемь. Там еще мальчонка с ней проживает... кажется, сын одного из повстанцев, которого наша славная красная армия заслуженно расстреляла пару лет назад.
   - Благодарю за информацию. Вы можете идти.
   - Это вам спасибо за то, что вы делаете, за ту опасную работу, на которой не бережете себя...
   Зоя говорила еще долго и могла говорить бесконечно, но чекист не стал тратить свое время на выслушивание лицемерено-льстивых хвалебных од глупой женщины и попросту захлопнул дверь прямо перед ее носом. Вздрогнув от неожиданности, она еще несколько минут постояла на пороге, не веря своим глазам, она-то была уверена, что за столь ценную информацию ее осыплют почестями и благодарностями. Но это Зоя не получила. Печально вздохнув, женщина пошла домой, к голодным детям. Иуда нового времени. Во все века были, есть, и, наверное, будут такие...
   Марина Константиновна не заметила, как уснула. Тревожный, поверхностный сон рождал массу всевозможных ужасных картин: мелькали демоничекие, искаженные пороком и недобрыми страстями лица увиденных ею недавно людей, точнее... зверей, жутким веером кружились замученные мордашки детей, которые внезапно превращались в тех, первых, которые и стали носителями зла. В холодном поту Марина проснулась.
   Уже было совсем темно, за окном чернела мартовская звездная ночь. Васька прикорнул рядышком, по его умиротворенному лицу можно было предположить, что ему в отличии от Марины, снилось что-то светлое и радужное. "Пусть хоть во сне ему будет спокойно", удивившись своей внезапно проявившейся материнской нежности, подумала Мария, укутав теплым одеялом мальчонку.
   Видимо, ей нужна была такая встряска, которая заставила бы переоценить весь мир и себя в нем, посмотрев на окружающие вещи, на людей другими глазами. Марина зажгла свечу и пошла на кухню, поставить чайник на огнь. Засмотревшись на синий цветок газового пламени в горелке, Марина не сразу услышала, что кто-то грубо тарабанит в дверь.
   - Кого еще принесла нелегкая? - негодующе воскликнула женщина, меньше всего ей сейчас хотелось видеть кого бы то ни было. - Зоя что-то забыла что ли... А вдруг...
   От страшной мысли подкосились ноги, и она поняла, что лучше затаиться, не открывать. Ведь она может легко не услышать, может быть, у нее крепкий сон, зачем же бежать открыть дверь каждому нежданному гостю? Марина выключила огонь и замерла у стенки, мысленно хваля Ваську, что тот также мирно спал и не производил ненужного шума, как было бы, если бы он проснулся и испугался. Стук в дверь продолжался и становился всё настойчивей. Кто-то по ту сторону двери прокричал зычным голосом:
   - Гражданка Авдеева, открывайте, это милиция, нам нужно поговорить с вами, просто поговорить.
   Марина не шевелилась, присев на всякий случай, чтобы ее тень не было видно в окне. В дверь продолжали бить, но уже ногами, похоже, некто решил выбить ее. Удар, еще более сильный удар... и дверь с жалобным стоном слетела с петель. Проснулся Васька и юрким котенком спрыгнув с дивана, забился под стол. В дом вломилась группа из "работников" ЧК, позади их семенила Зоя. Споткнувшись в темноте комнаты о стоявший в коридоре стул, один из чекистов грязно выругался и сплюнул на пол. Обшарив карманы и найдя спички, он зажег одну из них, чтобы осмотреться.
   - А у меня как раз свечка есть, как раз в магазин ходила покупать. Товарищ возьмите, пожалуйста.
   Зоя угодливо протянула свечу, которая в напряженном молчании заискрилась, задымила и засияла ясным пламенем, озарив всю комнату. Скрываться более не было смысла. Марина вышла навстречу нежданным гостям, стараясь из всех своих сил держаться уверенно, ведь она же ни в чем не виновата, это они преступники, а не она!
   - Что вам нужно в такой поздний час? По какому праву вы выбили мне дверь?! - повышая голос, накинулась она. - А ты, подруга, что тут забыла?
   Зоя мерзко захихикала и спряталась за спину чекиста, тот в свою очередь вышел вперед и оборвал напор Марины.
   - Вы арестованы, и не советую тут разводить мышиную возню, только хуже будет!
   - С какой стати вы меня арестовываете? Я ничего не украла, никого не убила. Вон, воры, да убийцы по улицам ходят преспокойненько, людей в переулках грабят, избивают, так тут вы смотрите на происходящее спокойно. Никуда я с вами, бандитами, не пойду.
   Марина быстро схватила скалку, которая случайно подвернулась ей под руку, и угрожающе замахнулась и на Зою, и на трех мужиков милиционеров, в особенности, на первого, главного, обрюзгшего громилу, вызывающего всем своим видом стойкое отвращение. Но неожиданно скалка была выбита из рук Марины мощным ударом, следующий удар пришелся ей в лицо, отчего она упала на пол, как подкошенная. На помощь тетке выбежал Васька, но, как и два года назад, когда произвол новой власти творился в родной деревне, мальчонка был отброшен, как кутенок в сторону с такой остервенелой силой и безжалостностью, что он, ударившись о косяк стены, на минуту потерял сознание.
   - Вы обвиняетесь в контрреволюционной деятельности. И свидетели имеются, - заявил чекист. - Так что отпирательства бессмысленны.
   - Но это же невероятно! Я ни в чем не виновата!
   - В суде разберутся, кто виноват.
   Ошеломленную Марину вытолкнули из ее собственного дома под ругань и насмешки. Она поняла, что назад уже вряд ли вернется. Блуждающий полубезумный взгляд скользнул вдоль комнаты и пересекся с напуганными глазенками Васьки.
   - А что с ним, с мальчиком будет? Кто о нем позаботится?
   - Государство о нем позаботится, - бросил чекист, пнув Марину для придания ей скорости.
   Спустя минуту шаги и ругань стихла. На улице взвизгнули тормоза автомобиля, и вскоре повисла мертвая тишина, только пару раз тихонько приоткрылись соседские двери, и оттуда высунулись любопытные носы соседок, поутру им будет, о чем посудачить. Васька просидел на полу до рассвета, беззвучно плача от непосильного, недетского горя.
   Часы пробили девять. В общем коридоре, то и дело слышалось движение: это соседки, желая узнать побольше, бесцеремонно заглядывали внутрь квартиры, боясь перешагнуть порог проклятых... Одна из них, увидев через проем выбитой двери скорчившегося на полу Ваську, крикнула:
   - Что Васька, посадили тетку твою! Теперь тебя в колонию, как ее родственника. Не повезло же тебе с родней-то!
   Казалось бы, прошла бы себе мимо, раз совести не хватало на поддержку, защиту и помощь. Но нет же, есть такой род людей, которые не могут удержаться, чтобы не дать дополнительную пощечину поверженному, несчастному человеку. Они от этого получают какое-то садистское удовольствие, самореализуясь за счет чужой беды.
   Разумеется, через некоторое время Провидение вознаградит каждого по делам его, и этим соседкам, чекистам и прочим всё вернется бумерангом, да так бахнет, что мало не покажется. Но это через неделю, через месяц, год, быть может, даже десятилетие, а пока они уверены в собственной безнаказанности и в том, что будут живы да здоровы всегда, что никогда заслуженная кара не постигнет их...
   Соседка самодовольно вскинула голову и посеменила на улицу. Она была настолько заинтригована событиями минувшей ночи и погружена в свои мысли, что совсем не заметила мотка толстого провода, который строители забыли убрать по запарке. Запутавшись в нем и не рассчитав силы при падении, она рухнула всем своим немалым весом, и так неудачно, что сломала себе шею. Мимо проходили люди, такие же ожесточенные революцией, гражданской войной и голодом, безразличные ко всем и ко всему, чужие. Никто не помог ей, хотя она кричала, как недорезанный поросенок, а потом уже не могла и кричать. А люди думали, что какая-то пьяница опять разлеглась по середине дороги и мешает общественному покою.
   Спустя пять часов лежания на мокром мартовском снеге, со сломанной шеей, тетка померла. Только вряд ли ее приняли в Раю, скорее всего ее уже поджидали в другом пункте назначения...
   Когда день клонился к вечеру, в квартиру Марины Константиновны нагрянула комиссия. Обеспокоенность Марины на счет судьбы Васьки дала еще один повод врагам поиздеваться. Ваську было решено определить в детскую колонию, ведь детям врагов народа, арестованных по статье "контрреволюция" или аналогичным статьям, не было места среди советского общества, они выжигались, как сорняки в поле, и после таких пожарищ оставались одни дымящиеся пепелища.
   Грузная баба, нахально вошедшая в дом сразу не понравилась Ваське, от нее прямо веяло какой-то всеобъемлющей ненавистью и грубостью. Первое впечатление оказалось правдивым. Увидев мальчонку, забившегося под стол, она резко протянула свои мясистые руки, выковорив его оттуда с такой скоростью, что он не успел даже увернуться. Схватив его до боли сильно за руку, она потащила Васю к выходу, и как ни упирался мальчик, он не мог вырываться из этих цепких клещей.
   Подведя к служебной машине, ребенка, словно вещь забросили внутрь, в отделение с решетками на окнах, и спустя пару мгновений автомобиль резво подрыгивая на кочках и рытвинах, понесся в сторону детской колонии. Вцепившись ручонками в ненавистные решетки, Вася пытался ухватить взглядом картину прежней жизни, такой безрадостной но... он понимал, что впереди ждет действительность еще более безрадостная, сплошная черная полоса. Детство кончилось, начиналась новая глава почти что взрослой жизни, лишенная надежды на какое-либо спасение.
  
   86.
  
   Март, 1921 год. Франция
  
   Мишель не теряла надежды, что ей удастся вытащить Дмитрия из беды. Она теперь чуть ли не ежедневно появлялась в резиденции генерала Лявира, не задумываясь уже о правилах тактичности, она была готова на всё, на любое самопожертвование, на геройство и безумство, лишь бы ее любимый Дима был жив и здоров, на свободе и, желательно, рядом с ней. За эти месяцы разлуки она превратилась в тень, ни есть, ни спать девушка не могла, все мысли ее были заняты картинами произошедшего, память не давала покоя.
   День выдался на удачу славный. Птицы, наконец-то вернулись с юга и сейчас, согревшись в первых лучах мартовского солнца, выводили чудные трели. Деревья, сбросившие свой королевский убор к зиме, теперь готовились облачиться в новое, свеже-зеленое одеяние, мир оживал, природа пробуждалась. Но всей этой красоты уже не замечала Мишель, она видела перед собой только здание резиденции генерала Лявира, куда сейчас спешила, не жалея ног, чтобы узнать, удалось ли ему, как обещал, сделать что-то относительно ее вопроса. Поднявшись по лестнице с небывалой скоростью, Мишель оказалась у уже знакомой двери.
   - О, моя дорогая! - к удивлению девушки, дверь ей открыл сам генерал. Выглядел он, как всегда безукоризненно, уверенно и благородно, только его приветственная фраза "моя дорогая" совсем не понравилась Мишель, но она промолчала. - А я как раз всё думаю, когда наша красавица придет узнать новости.
   - А есть новости, какие-нибудь хорошие новости? - пытаясь успокоить бешеный ритм сердца, прошептала Мишель.
   - Ну, конечно! Я же не зря потратил это время, всё-таки старые связи - хорошее дело. Итак, расскажу с самого начала. Дмитрий твой жив и, можно сказать, здоров. Конечно, ему там не сладко, лагеря как никак, и не наши, не французские, где к заключенным относятся исходя из человеческих прав, а советские, где...
   Заметив мелькнувший ужас в глазах Мишель, генерал не стал развивать свою мысль и резко переключился на другой вопрос.
   - Побег устроить будет непросто, скажу сразу, да и опасное это дело, но всё возможно. Я уже нашел нескольких надежных людей, которые согласились взять на себя такую ответственность. Побег организуем через неделю. План продуман "от" и "до".
   - Генерал Лявир! - Мишель кинулась в ноги этого человека и залилась слезами, более сдерживать свои эмоции она была не в силах.
   - Ну, что ты, что ты, девочка, не плачь. Всё будет хорошо, всё обязательно будет хорошо. Я же рядом. Я всегда буду рядом.
   Последнюю фразу он выделил особой интонацией, от которой Мишель стало не по себе. Стараясь не пересекаться с генералом взглядом, она еще раз поблагодарила его и ушла. Не знала девушка, что генерал еще несколько минут провожал ее долгим, задумчивым взглядом, притаившись у окна.
  
   87.
  
   Март, 1921 год, Россия
  
   Дмитрию становилось с каждым днем хуже. За эти месяцы суровой зимы здоровье его сильно, безвозвратно пошатнулось, тяжелейшей работой, страшнейшими условиями, побоями, полной антисанитарией, да еще и просиживанием в ледяных карцерах. Изматывающий кашель уже не покидал его, боль в груди, ломящая, разливная не оставляла ни на минуту, руки и ноги кровоточили и гноились, перебинтовать их и обработать антисептиком не было возможности, отчего выход на работу день ото дня становился все более мучительной напастью.
   А тут еще и цинга поджидала на пороге: Дмитрий понимал, что еще немного, он потеряет еще и зубы, и это чувство было ужасным. Он уже не надеялся выйти когда-нибудь на свободу, время от времени казалось, что сознание помутилось, ежечасно приходила мысль о самоубийстве. Многие здесь сводили счеты с жизнью, еще чаще приканчивали зэков конвоиры, которых, как правило, набирали из людей психически неполноценных, с явными садистскими наклонностями, которым нравилось издеваться и унижать. Любое неповиновение каралось смертью, любой негодный мгновенно записывался в смертники. Такой же меч зависал и над головой гордого Волкова.
   В то утро он понял, что больше не сможет подняться, и, когда охрана пришла в барак выгонять людей на работу, он не откликнулся.
   - Ты, сволочь буржуазная, чего разлегся! - как всегда пинком, он пытался скинуть Дмитрия с досок, выполнявших роль лежака. - Давно в карцере не сидел?
   Дмитрия разбил долгий, туберкулезный кашель, и только спустя несколько минут, терпя все это время побои, он прошептал:
   - Мне нужен врач, я не могу выйти на работу. Будьте же людьми!
   - Это ты, собака, будешь высказывать за людей?! Да таких, как ты стреляли, стреляем и будем стрелять.
   Охранник занес сапог для следующего удара, который стал бы для заключенного последним, но к удивлению Волкова, откуда-то появился другой охранник, из новых. Он суровым движением отстранил первого и сказал:
   - Врач будет. На работу можешь сегодня не ходить. Итак, видно, что уже не жилец, - обратившись к напарнику: - А тебе только бы свои кулаки чесать о таких, совесть есть или пропил давно?
   Волков бросил на своего защитника полный благодарности взгляд. Невероятно, что в Царстве тьмы нашелся еще один Человек, который встретился на дороге Дмитрия. Видимо таких людей Провидение посылает в самые отчаянные минуты, чтобы не дать пасть духом окончательно, чтобы не дать силам зла сломить дух, вынужденный проходить через такие страдания.
   Вскоре барак опустел, и Дмитрий погрузился в бредовый, тревожный сон. Яркие вспышки обрывков воспоминаний кружились яростным вальсом перед глазами, он уже плохо осознавал, кто он и где находится, порой казалось, что он еще совсем маленький и вот-вот придет мама, такая добрая, милая, ласковая. Порой Дмитрию чудилось что он - огромная рыба, выброшенная браконьерами на берег, даже чувствовалось, как в тело впивается несколько десятков крючьев, раздирающих плоть на мелкие кусочки.
   В таком состоянии его и застал лагерный врач. "Врач", в данном случае, от слово "врать".
   - Этот что ли больной? - брезгливо взвизгнул вошедший в барак человек. Недовольно морщась от пронизывающего холода, стоявшего в помещении, он подошел к Волкову на расстояние вытянутой руки. Он посмотрел на обмороженные с облезшей кожей руки, Дмитрия, обратил внимание на болезненно воспаленные глаза, на дистрофически впалые щеки и первые признаки тифа, и после такого короткого, но содержательно осмотра, вынес вердикт, который произносил над каждым:
   - Ничего страшного. Работать он вполне может и должен, труд облагораживает. Нечего жалеть эту свинью.
   С такими словами "врач" удалился, оставив в полном непонимании того, второго охранника, который пожалел Волкова.
   Стоит сказать несколько слов в адрес этого человека. Звали его Василием Романовичем, в лагере он работал всего две недели. Будучи последним проходимцем, он сразу поднялся на высокий пост при новой власти, которая собирала как раз таких, не обремененных высоким разумом и высокой духовностью людишек, дабы выполняли указания безукоризненно.
   Жена его, не выдержав страшной правды, которая открылась слишком поздно, не раз пыталась сбежать, но "доктор" обладал явно садистскими наклонностями, поэтому, воспользовавшись неплохими связями, возвращал ее каждый раз, но не для того, чтобы попросить прощения, а чтобы превратить ее существование в еще больший кошмар, чем было прежде. В итоге, она, поняв, что выхода нет, не выдержав столь тяжелого груза горя и боли, повесилась во время двухдневного отсутствия мужа. Но не долго переживал Романович по этому поводу, точнее не переживал вообще, он быстро завел себе новую сожительницу, над которой продолжил свою тактику издевательств.
   Соседи лагерного врача предчувствовали, что в доме будет и второе самоубийство. При таком раскладе событий из жизни этого поддонка, не удивительно, что ему не было дела до умирающих заключенных, в их страданиях он находил себе некое садистское удовольствие, поэтому и не собирался помогать хоть кому-либо. Клятва Гиппократа на него не действовала, впрочем, как и на многих его коллег тех времен.
   Когда затихли шаркающие шаги Романовича, второй охранник, понимая, что с Волкова работник сейчас никакой, махнул ему рукой, давая понять, что пока пусть не беспокоится, и ушел по своим делам.
  
   88.
  
   Апрель, 1921 год. Франция
  
   Сегодня генерал Лявир выглядел как-то торжественно. Во всем его облике угадывалась немереная гордость собой, во взгляде искрились озорные огоньки, как много лет назад, когда он мальчишкой обчищал сады богатых соседей, которых на дух не переносил за их неуемное тщеславие и безразличие к окружающим. Мишель, увидев его таким замерла в радостном ожидании.
   - Ну, что красавица моя неземная, - генерал в последнее время перешел из официально-вежливого общения на фамильярный, дружеский тон, что немало отпугивало Мишель, но, боясь обидеть единственного своего заступника на этой Земле, она молчала, - сегодня утром я получил согласие на организацию побега твоего друга, - на этих словах в его глазах мелькнула смесь чувств и довольства собой, и огорчения.
   - Неужели?! Неужели это возможно! Ах, генерал Лявир! - Мишель молитвенно сложила руки, не в силах произнести еще что-либо.
   - Возможно, моя дорогая, всё в этом мире возможно, если приложить немного труда. Итак, выдаю тебе план будущих действий. Твоего Дмитрия должны перевезти как бы в другой пункт назначения, во время этого пути его загримируют, снабдят новыми документами на другое имя и спокойненько переправят через границу, сюда. Я говорю "спокойненько", потому что уверен в тех людях, которые взялись за это дело. Так что уже завтра наш узник будет во Франции, на свободе.
   - Спасибо, спасибо, спасибо ВАМ огромное! Да сохранит ВАС ГОСПОДЬ!
   Мишель упала на колени перед генералом, и, не зная, какие еще слова найти для выражения своих чувств благодарности и радости, повторяла их много-много раз. Пока сам генерал не оборвал их, считая перебором, чтобы такая прелестная девушка стояла перед ним на коленях. Хотя, что и говорить, этот ее поступок немало потешил его самолюбие.
  
   89.
  
   Апрель, 1921 год, Россия
  
   Еле перебирая ногами, Дмитрий плелся с общих работ в барак. Его самочувствие становилось всё хуже и хуже. Иногда он впадал в какое-то состояние прострации, с трудом осознавая, что творится вокруг, и кто он сам. В такие минуты становилось легче психически, хотя бы не давил груз пережитого горя, унижений, боли, не терзали мысли об оставленной Мишель, о том, что стало с ней, и жива ли она вообще.
   Иногда это состояние сменялось бешенством, тогда Дмитрий не отдавал себе отчета, он был готов, подобно озверевшему волку загрызть каждого, кто попадался на пути. Один раз в очередном припадке, Волков кинулся на охранника. Конечно, от слабости и болезни, он не смог причинить тому большого вреда, но поплатиться за это своеволие пришлось серьезно: в течение недели он, окровавленный, избитый, без еды и воды, провалялся в ледяном карцере, в котором даже крыши и пола не было, одни только высокие, промерзшие насквозь стены.
   Здесь заключенный подцепил и туберкулезный кашель, многочисленные отморожения и еще больший проворот в психике. Он уже не надеялся, что когда-нибудь выберется из этого ада, всё, что ждал несчастный - это смерть, как избавление от мучений. Ее зэк Соловков молил у Всевышнего ежедневно, ежеминутно, ежесекундно.
   Доплетясь до своих нар, Волков рухнул, как подкошенный. Сил думать уже не было, до желанной гибели оставалось совсем немного, мозг подавал телу тревожные сигналы, и тело принимало их, как неизбежность.
   Внезапно резко дверь барака распахнулась, и с улицы пахнуло ледяным воздухом, отчего все невольно поежились, тщетно пытаясь согреться в холодном помещении. С громким криком охранник забросил новенького. Им был совсем еще молодой студентик. По худому, измученному лицу текли слезы слабости и стыда, абсолютного отчаяния. Видимо он недавно прибыл на Соловки, и еще не мог привыкнуть к безысходности этого Царства Смерти.
   Дверь за студентом захлопнулась также резко, на нежданного гостя устремились десятки глаз.
   - Здр...здравствуйте, - заикаясь от страха, холода и усталости, почти прошептал он. - Меня зовут Дима... Дима Волков. Статья политическая...
   Дмитрий никак не среагировал на появление в бараке его абсолютной тезки, только обессилено закрыл глаза и провалился в короткий, болезненный сон, прерываемый тяжелым кашлем.
   Утро пришло также быстро и нежеланно, как и многие утра за последнее время. Еще затемно зэков погнали на общие. Волков старший, как столетний старик, с огромным усилием воли, передвигая распухшими от сырости ногами, поплелся в строй. Волков младший, испуганно озираясь по сторонам, пытался найти ответы на свои вопросы у однолагерников, но встречал лишь озлобление, вместо помощи, на которую так рассчитывал.
   Наконец, и он встал в строй, последним, подгоняемый грозными выкриками конвоира и матерной бранью лагерных блатных, которые здесь выполняли роль помощников чекистов, помощников в уничтожении невиновных, за что им жилось значительно легче. На крови чужой выживали воры, убийцы и насильники... "социально-близкие элементы", как писали ортодоксы коммунистической идеологии, давая тем самым понять, что воры, убийцы и насильники для них близкие элементы... Тогда как тихие верующие и интеллигенция, просто мыслящие люди были для них "насекомыми, которых давить надо". Вот такой парадокс советской власти...
   - Так! - зычным голосом начал свою речь охранник, проходя вдоль ряда живых скелетов. - Волков где тут?
   В один голос оба Волкова сказали "я", один голос прозвучал приглушенно, надломлено, но не без врожденного достоинства, второй прерывисто, слишком громко от того, что не удалось совладать со своими расшатавшимися эмоциями.
   Охранник посмотрел на обоих, раза четыре переводя бычий взгляд с одного на другого. Потом раздраженно сплюнул, и ткнул жирным пальцем в студента.
   - Ты, собирайся, перевозят тебя.
   - Куда? - упавшим голосом, чуть не плача, вопросил студент, уверенный, что его везут расстреливать.
   - А какой тебе хрен знать, куда. На кудыкину гору, собирать помидоры. А вы все на работу. Пошли... твари.
   Младшего сгребли в охапку и закинули в подъехавший автомобиль, старший, с трудом разбирая дорогу, направился на работы.
   В этот день мороз постепенно сходил на убыль, и, несмотря на то, что ледяной воздух еще обжигал, в нем ощущалось приближение весны, такой долгожданной и короткой в этих суровых краях. Дмитрий шел среди рыхлого снега, не обращая внимания на других, и пытался собрать воедино свои мысли.
   Полностью потеряв себя в этом лагере, соскользнув в бездну отчаяния и безысходности, тяжело переболев и сейчас волоча последствия этой болезни, которая, скорее всего, перешла в хроническую форму, он должен был срочно придумать что-то, чтобы спастись, вырваться из этого круга ада, иначе не пройдет и года, как он покинет этот мир, как многие другие, с которыми Волков начинал это снисхождение в пропасть.
   Первая попытка бегства окончилась очень печально. Глупый, подлый зэк подставил его. Теперь Волков ни за что не поверил бы в искренность таких вот случайных знакомых... хотя, как знать, ведь попадались же на его пути, пусть и так редко, но все же хорошие люди. Значит по одному подлецу нельзя судить всех. Да. Но все равно, если строить такие дерзкие планы, то строить в одиночку, и не посвящать в них более никого!
   Одна мысль о том, что можно вновь обрести свободу на мгновение окрылила Волкова. Вроде бы даже идти стало как-то легче. Но потом другая мысль, что сделать это почти невозможно, снова подкосила его, подрубила ноги и заставила опять, сгорбив по привычке спину, волочиться в последнем ряду строя заключенных. Такие метаморфозы происходили не раз за этот день, такой странный, то дающий призрачную надежду, то жестоко отнимающий ее. Давно Дмитрий не поднимался своим сознанием выше лагерной колючей проволоки, а сейчас в душе рухнули какие-то невидимые стены, открыв его мысленному взору простор возможных побед.
   Всё в этом мире возможно! Кто это сказал? Дмитрий так и не вспомнил, но прокручивал эту фразу в голове сотни, тысячи раз.
   В послеобеденное время (обед был лишь для лагерного начальства), был отведен от основного состава и собран на построение отряд из самых слабых доходяг, уже не выполнявших запредельных норм, которые устанавливали люди, никогда в жизни не державшие кирки в своих руках. В этот отряд попал и Дмитрий Волков. Люди переминались в ожидании неизвестности. По шеренге прошел тихий ропот, кто-то утверждал, что их перевозят на новый этап, кто-то предположил, что им предоставят больничный отпуск.
   - Может быть, хоть что-то человеческое проснулось в этих зверях и решили подлечить нас? А? Как думаете, ребята?
   В ответ прозвучало только напряженное молчание. Конечно, все хотели, чтобы так оно и было, но только слишком уж фантастично звучали эти слова. Скорее всего, следовало ожидать чего-то другого. Дмитрий угрюмо смотрел прямо перед собой, пытаясь сконцентрировать теперь такое рассеянное внимание на солнечном луче, прорезавшем занавес из белесых облаков.
   Наконец, группа охраны оживилась, завидев издалека идущего подпрыгивающей походкой помощника начальника, несущего приказ.
   Невысокий человек с зачесанными на бок редкими волосами, размахивал листком приказа. Вид у него был торжественно-радостный, казалось, он несет самую, что ни на есть добрую новость. Увидев его, большая часть зэков приободрилась. Дмитрий же, знавший таких людей не понаслышке, напротив, сжался в комок, предчувствуя неладное.
   Человек подошел к главному охраннику, скороговоркой прошептав пару слов, сунул приказ ему в руки и отправился восвояси. Охранник показал листок своим, быстрым хищным взглядом окинул собравшихся, затем он хриплым басом бросил заключенным:
   - Идемте за мной. На новое место вас переводят.
   Конвой вскинул винтовки и быстрым шагом ринулся вперед. Зэки, утопая по пояс в снегу, с трудом поспевали за сытыми, хорошо выспавшимися цепными псами.
   Путешествие уже длилось больше часа, а другого лагерного поселения, что-то совсем не было видно. Кругом, на многие километры простиралась тайга, суровая, бесконечная, молчаливая. Заключенные устали, в них итак душа держалась на честном слове, а тут такой долгий путь. Один из зэков, совсем выбившись из сил, с мольбой в голосе простонал:
   - А когда же мы дойдем то? И дойдем ли когда-нибудь?
   Главный охранник резко остановился, как будто что-то внезапно вспомнив. Неожиданно быстро развернувшись, он прогорланил своим "огонь" и, сняв с плеча винтовку выстрелил первым в того несчастного, кто осмелился задать палачам вопрос.
   Напарники стрелявшего патроны решили не тратить, и добивали шатающихся от истощения, перепуганных до крайней степени людей, остро заточенными для подобных спецопераций ножами. В этой страшной резьне несколько казненных пыталось поднять бунт и даже дать отпор подлецам, старался бороться со смертью в человеческом обличье и Дмитрий, но бой был слишком уж неравным.
   Спустя пять минут он окончился безоговорочной победой охраны над заключенными. Приказ был выполнен. Сплюнув в сторону кровавого месива, которое когда-то был людьми, "победители" пошагали дальше. Как раз через пару километров начиналось следующее лагерное поселение, в котором они должны были принять новые посты, более высокие за идеальное выполнение зачистки профнепригодного человеческого материала.
   Громилы шли с чувством собственного достоинства и ощущения идеально выполненной работы.
  
   90.
  
   Апрель, 1921 год. Франция
  
   Мишель весь день ходила сама не своя. Генерал Лявир объявил, что к ночи Дмитрий должен быть уже рядом с ней. Мысли хаотично метались в голове девушки, не давая покоя, сердце вылетало из груди, порой замирая от необъяснимой тревоги и чего-то нового, странного, страшного, что совсем не соответствовало столь радостному событию, как возвращение домой любимого. Она описывала уже сотый круг по комнате, то и дело вглядываясь в темноту бесконечно длинного вечера и посматривая на часы, которые никак не хотели идти быстрее. Казалось, минуты тянутся столетия.
   Наконец, к дому подъехал роскошный Роллс-ройс. Это был генерал Лявир, он хотел самолично присутствовать при таком торжественном моменте, Дмитрия должны были привезти с минуты на минуту.
   Как всегда совершенно идеальный, одетый с иголочки, с зачесанными по моде слегка вьющимися короткими волосами, он гордой, легкой походкой, направился к двери подъезда. Мишель уже открывала дверь, когда Лявир, перепрыгивая через две ступеньки, оказался на пороге.
   Девушка с неподдельной радостью приветствовала своего нового друга, единственного человека, который согласился помочь в ее горе.
   - Генерал Лявир! Как хорошо, что вы приехали! А то у меня сердце в пятки уходит, даже не знаю, как успокоиться, места себе не нахожу!
   - Ну, что ты, что ты, распереживалась так! Всё плохое осталось позади. Мой друг звонил мне полчаса назад, говорит, Дмитрий уже стал приходить в себя, поел, выспался, а то первое время был настолько напуган и не верил своему счастью, что его освободители уже думали, будто бы он лишился рассудка. Но нет, просто стресс.
   При этих словах, сердце Мишель сжалось еще больнее, она представила себе эту горькую картину, а потом невольно вспомнился Дмитрий другой, сильный, насмешливо уверенный в себе, с орлиным пронзительным взглядом, тем взглядом, который и покорил ее сердце.
   Но ничего. Она поможет ему восстановиться. И будет любить его любого, даже сломленного, даже с помутившимся рассудком, лишь был бы жив, лишь был бы с ней, а остальное уже не так важно.
   Снова взвизгнули тормоза перед подъездом. Этот звук навсегда отпечатается в ее сердце. Девушка стрелой подлетела к окну, понимая, что это именно та машина, которую она так ждет. Сквозь пелену подступивших слез, Мишель пыталась разглядеть вышедших из автомобиля людей.
   Вот вышел водитель, подтянутый, худощавый молодой паренек, он учтиво открыл заднюю дверь, из которой выбрался седовласый мужчина. Затем водитель открыл другую дверь и замер в ожидании. Также замерла и Мишель, она устремила на эту дверь взгляд полный боли и страсти, надежды. Показалась фигура человека, немного сгорбленная, неестественно худая...
   Мишель напрягла всё свое внимание, силясь узнать в этом незнакомце Дмитрия, ее любимого, родного Дмитрия. Но узнать не получалось. Неожиданно человек поднял голову и пересекся взглядом со взглядом Мишель.
   - Это... Это не Дмитрий! - только и смогла прошептать Мишель, прежде чем упала без чувств.
   Генерал Лявир хмуро выглянул в окно и поспешил привести в сознание девушку, на долю которой в последнее время выпало так много испытаний.
  
   91.
  
   Лето, 1921 год, Россия
  
   Восстание резко сбавило обороты. Антонов понимал, что неумолимо приближается к полному краху, но всеми силами, возможными и не возможными способами пытался задержать этот страшный момент, который грозил суровой расправой всем неугодным советской власти, а число таких было велико.
   Он разделил оставшуюся армию на небольшие отряды для того, чтобы люди могли быстро передвигаться и оставаться не замеченными в непроходимых тамбовских и самарских лесах. Время от времени повстанцы совершали непродолжительные набеги в тех случаях, когда появлялась информация о чудовищных выходках новых красноармейских начальников, установивших в том или ином селении свои порядки. Охота на антоновцев продолжалась.
   Просыпался теплый летний день. Зоря, огненно-красная, огромным выпуклым диском, нависшая над бескрайним лесом, медленно поднималась из-за горизонта, окутывая землю покрывалом струящегося света. Пробуждались птицы, встречая этот день дивной звонкой трелью. Легкий ветерок раскачивал мощные кроны столетних деревьев, несгибаемым колоссом устремленных в небеса. Изредка, перебивая звуки природы, раздавались отрывистые команды Антонова, переводящего свой отряд на другое место дислокации. Теперь люди направлялись в сторону озера Змеиное, что находилось между сел Рамза и Паревка Кирсановского уезда.
   - Ребята, - с грустью в голосе отчеканил Антонов, когда воины расположились на перекур, - враги приложили немало усилий, чтобы внести в наши ряды раскол, чтобы свести на нет все наши жертвы и потраченные усилия. Но мы не должны сдаваться. Если опустим руки, то нам конец. Надеюсь, вы и сами это понимаете.
   Солдаты молча кивнули в знак согласия. Здесь остались самые надежные и отважные. Все сомневающиеся переметнулись на сторону красных тут же, как прочитали объявление о возможном прощении коммунистами всех оступившихся, а также о том, что ненавистная продразверстка заменена другой мерой налогообложения, более щадящей.
   Всё-таки после событий прошедшего года Кремль призадумался о своем шатком пока что положении и решил, что на какое-то время лучше поступиться некоторой суммой, получаемой со сборов, чем и вовсе потерять свою власть, не выдержав столь сильного народного бунта.
   Было так тихо, что, казалось, сама природа застыла в ожидании неизвестного. Внезапно эту тишину прорезал звук хаотичной перестрелки.
   - Что это? - стрелой подскочил со своего места Антонов и устремил вдаль полный тревоги и негодования взгляд.
   Со стороны доносящихся выстрелов бежали два гонца. Один из них был тяжело ранен, но старался не показывать своего истинного состояния, он сбивающимся от долгого бега и боли голосом, прохрипел.
   - Ребята, нас засекли. Там, по ту сторону озера целый отряд красноармейцев. Похоже, деревенские нас сдали... Красные ждут подкрепления. Скоро здесь начнется такое!
   Человек в отчаянии схватился за голову. Он, как и многие другие понимал, что сейчас они не готовы к бою, тем более такому, неравному бою. Силы повстанцев были на исходе, большую часть оружия пришлось бросить в последней битве, чтобы скрыться от наступающей армии. Несколько десятков человек тяжело ранены.
   - Мужики, - задумчиво, очень медленно, с расстановкой, произнес Антонов. - Вы видели... видел Бог, я делал всё, что в моих силах, не я хотел этой войны, но война сама пришла на нашу землю. Я сражался с вами бок о бок, никогда не бросая в трудный час. Сейчас нам предстоит выдержать испытание еще более суровое, чем прежде. Но мы не должны падать духом. Надежда умирает последней. И пусть же она умрет у них, у врагов наших.
   Его поддержало нестройное "Ура". Как оно отличалось от тех возгласов, которыми сопровождались речи Александра год назад! Тогда в это одно слово люди вкладывали всю свою веру, уверенность в победе, энергию, страсть. Сейчас это был стон поверженных воинов, которые знали, что пришел конец.
   Бой начался.
  
   92.
  
   Вася с затаенной грустью смотрел в зарешеченное окно. В который раз его заперли в этой душной каморке, предварительно проведя через ряд страшнейших унижений. Воспитатели... они были не лучше чекистов. Работая с детьми, эти нелюди ломали им психику, ломали судьбы и наслаждались своей властью над беззащитными.
   Узнав, что новоприбывший родственник "врагов народа", а также увидев на его шее крест, воспитательницы сделали всё, что могли, чтобы втоптать несчастного, напуганного мальчику в грязь. Они обзывали его последними словами, конечно же, при других детях, давали мощные затрещины, от которых теперь по всему телу пошла яркая синева, а еще, не спрашивая желания Васи, пытались содрать крест. Но он вывернулся и объявил, что скорее умрет от их побоев, чем подчинится приказу.
   Какое-то необъяснимое врожденное чувство справедливости не давало мальчику сломаться в таких нечеловеческих условиях, маленький оловянный крестик, надетый ему на шею бабушкой, был единственной ниточкой, соединявшей его с прошлой жизнью, где было счастье, надежды, радости. Если они отберут и это, то весь мир померкнет для него, и, скорее всего, он окончательно сломается. Какими могут быть последствия такого перелома, не может сказать никто.
   За непослушание Васютку избили и заперли в чулан. И вот уже третий день он находился здесь на правах узника без еды и воды, в туалет его водили только два раза в день, и то под градом проклятий и отборных ругательств. Во время этого вывода Вася заметил, что еще одного мальчишку водят также, как и его, с нескрываемым раздражением. Похоже, в таких условиях здесь он был не один. Вася решил, во что бы то ни стало, поговорить с мальчиком, здесь ему так нужен был друг. И однажды такая возможность ему была предоставлена.
   Спустя неделю после пребывания в детский дом, Васютку пустили к другим детям. Наконец, он получил право выйти из своей "тюрьмы", но его предупредили сразу, что это ненадолго. Теперь вместе с остальными он должен был отрабатывать свой скудный хлеб.
   С утра до вечера, дети выполняли разную работу, от чистки обуви чекистам, до уборки на скотном дворе, и редко, когда выдавалась свободная минута, но в эти периоды отдыха озлобившиеся, как маленькие зверята, мальчишки и девчонки старались сорвать свою, накопившуюся за недели и месяцы негативную энергию друг на друге, а точнее на тех, кто по той или иной причине оказался слабее их.
   - Вражонок! - в который раз окликал Васю не по годам вытянутый вверх, лоботряс Юрка, когда тот пересекал огороженную территорию детдома, вынося мусор на свалку, сегодня была его очередь дежурить.
   Юрка, попавший в приют после того, как его родители алкоголики спалили дом, никому не давал покоя, его тихо ненавидели все дети, хотя и старались заискивать с ним, лишь бы не становиться его недругом, но зато, Юрка был любимчиком у воспитательниц, которые увидели в нем родственную душу. - Ну, ты, вражонок маленький, кому говорю, остановись. Поговори с нами, а то ходишь какой-то смурной, будто тебе и дела нет до того, что здесь происходит. Стой же, говорю!
   Юрка в один прыжок сократил расстояние, разделявшее Васю с ним, и схватил его за шиворот. Резко рванув его к себе, он начал ему выговаривать:
   - Ты чего тут нос задираешь? Считаешь себя выше и умнее нас? А вот сейчас мы тебя проучим, будешь знать, как вести себя, мы ведь знаем, что все родичи твои - враги Народа! Нам уже сказала воспитательница. На, получай, вражонок!
   Эти маленькие звери накинулись на несчастного, исхудавшего, измученного Васютку и начали месить его кулаками, будто бы он был простой боксерской грушей, но никак не человеком.
   Из таких, как они, вырастут хорошие чекисты, но им уже никогда не стать людьми.
   Вася отбивался изо всех сил, но что мог сделать он, маленький, щупленький, шестилетний мальчуган против оравы подкормленных тайком в столовой, разъяренных, жаждущих крови шакалят? Совсем растерявшись и потеряв уже надежду выбраться из этой жуткой переделки, Васька бросил в сторону полный боли и ужаса взгляд, желая увидеть, запомнить окружающий мир, вне перекошенных злобой лиц малолетних негодяев, вне этого проклятого приюта. Внезапно, позади себя, он услышал чей-то пронзительный, полный негодования, гнева крик.
   - Ах вы дряни такие! А ну, получайте. Как же я ненавижу вас всех!
   Какой-то приземистый, коренастый мальчишка безжалостно, с поразительной проворностью и настырностью лупил всех пятерых, напавших на Васю, и те, не ожидая такого напора, отступили. В руках у парнишки была увесистая дубина, которая могла превратить в лепешку каждого, и, глядя на его взбешенное лицо, можно было не сомневаться, что он именно это сейчас и собирался сделать с хулиганами.
   - Во, придурок! Слышь, ты еще пожалеешь о том, что сейчас сделал. Так уж и быть, на этот раз мы тебя прощаем, просто время тратить на таких идиотов, как ты не хочется. Но берегись. Пройдешь вечерком без своей колотушки и получишь на пряники сам!
   Эта угроза прозвучала не как пустой звук. Мальчишка знал это, но сделав шаг вперед, уже нельзя делать два назад, иначе можно сорваться в пропасть, и, перебарывая страх, который только теперь, когда критическая минута миновала, стал закрадываться в душу, с трудом скрывая усиливающуюся дрожь в руках и ногах, мальчик гордо выпалил:
   - Убирайтесь отсюда по добру по здорову, и не советую вам связываться со мной, дорого встанет!
   Пятерка хулиганов быстро удалялась, что-то ругательное крича в ответ. Удивительно, но бывают ситуации, когда один может одержать верх над толпой, когда одно слово может быть сильнее целой речи, когда один взгляд может убить. Также непостижима сила человеческого подсознания в стрессовой ситуации, когда активизируются все силы, пусть ненадолго, но активизируются во спасение. Теперь же мальчик обессилено опустился возле Васютки и устало закрыл глаза.
   - Да... потом они нам покажут, где раки зимуют... - задумчиво произнес малыш. - Даже не знаю, что и делать... но иначе ведь и нельзя было, правда?
   Вася потихоньку начинал приходить в себя. Вскинув на своего защитника восхищенный, удивленный взгляд, он отчеканил:
   - Спасибо. Спасибо тебе большое! Если бы не ты, я бы пропал... И как ты их ловко так. Я бы так не смог, наверное. Спасибо еще раз.
   - Да что там... И ты, уверен, так же поступил бы, если бы оказался на моем месте. Меня отец учил всегда бросаться на защиту, даже если это может привести к проблемам для себя.
   - А кто твой отец?
   - Хороший человек.
   - Да... а где он сейчас?
   - Убили его, - парнишка горестно опустил голову и закрыл лицо руками. - Они все говорят, что он - враг. А я точно знаю, что не враг. Он очень, очень хороший. И мама... Но и она, я даже не знаю где теперь.
   - Вот и у меня также. Один остался совсем. Страшно, горько.
   - Угу.
   - А как звать тебя? - поинтересовался Вася.
   - По-разному кличут. Мама звала Лехой, отец, Алексеем Сергеевичем, здесь бандитом называют.
   - Значит, Леха, - обрадовано заключил Васька. - А меня Васей зовут. Давай дружить?
   - Давай, - оживился Лешка. - Я тут, как-то друзьями еще не обзавелся.
   - А я узнал тебя. Тебя раньше, как и меня водили с конвоем.
   - Было дело, - внезапно лицо Алешки озарилось какой-то очень важной для него мыслью. Он сомневался несколько мгновений, стоит ли доверяться человеку, с которым знаком всего лишь пару минут, но все же решился, хранить большие тайны в одиночку совсем сложно. - А можно тебе секрет открыть? Умеешь секреты держать?
   - Умею, - твердо ответил Васька.
   - Я бежать решил. В первый же день, как здесь оказался. Плохо тут, совсем плохо, а после такой драки нам и вовсе житья не дадут, заступаться никто не будет.
   - Это верно.
   - Так вот... хочешь со мной? Вместе побежим, вместе не так страшно.
   - Здорово! Я и сам думал, только не знал еще как это сделать, тут же следят за каждым шагом.
   - А мы ночью смотаемся.
   - Так и сделаем.
   Новоявленные друзья перебросились одобрительными взглядами и быстро замолчали, когда мимо прошла одна из нянек, непомерно непропрорциональная женщина неопределенного возраста.
   Угрюмо взглянув на растрепанных мальчишек она, было, хотела оторваться на них, но не успела, дружков как ветром сдуло, бегать быстро они умели.
  
   93.
  
   Когда объявили отбой, и дети заняли свои места, Вася стал выжидать удобного момента, чтобы перебраться в соседнюю комнату, где жил Алешка.
   Главное бы только успеть до того момента, как двери закроют. Но по закону подлости, дети никак не хотели спать, кто-то перекидывался язвительными шуточками, кто-то дрался, кто-то устроил дикие скачки, изгои же стояли на шухере. А при них о том, чтобы выбраться, можно было только мечтать, ведь детишки, наученные правилу доносительства, сразу же подняли бы тревогу, и побег мог иметь серьезные последствия.
   Жизнь потихоньку учила Васю осторожности и умению просчитывать на несколько ходов наперед. В свои шесть он стал совсем взрослым.
   - Тихо! Тихо всем!!! - вдруг заверещал кортавенький рыжий мальчуган, стоявший на стреме, заслышав грузные шаги воспитательницы. - Баба Яга идет.
   Бабой Ягой прозвали главную воспитательницу, и такое прозвище за глаза было дано ей не за внешние качества, а за духовные. Среди постояльцев детдома ходили слухи, что она, подобно этой сказочной ведьме, питается детьми. И, действительно, если ее гнев падал на того или иного ребенка, житья ему уже не было. Звали же ее на самом деле, Натальей.
   Сейчас, войдя в помещение, в котором за секунду до ее прихода, воцарилось гробовое молчание царства сна, она была похожа на фурию. Немного шатаясь от принятой "на грудь" изрядной порции горячительного, она тщетно пыталась собрать мысли воедино.
   Что-то должна она была сделать, но вот что? Ах, да, провести проверку. Как-то ей совсем не хотелось проводить эту ежедневную, а точнее, еженощную процедуру, гораздо больше хотелось вернуться к своим собутыльникам и продолжить празднество, что она и сделала, пнув первого попавшегося под тяжелую руку малыша и прокричав пару тройку отборных ругательств, которые шли им вместо сказки на ночь.
   В таком скверном настроении, Наталья поплелась к выходу, впервые забыв закрыть дверь на ключ, что должна была делать согласно инструкции. Васютка, притворившись крепко спящим, незаметно следил за ней из-под опущенных ресниц, он с жадностью загнанного в угол волчонка, следил за каждым ее движением. Когда он понял, что дверь не заперта, он с огромным усилием воли сдержал крик ликования.
   Теперь надо было подождать около часа, пока уснут остальные и выбираться отсюда.
   Весь час Вася провел, как на иголках. К концу этого ожидания он понял, что засыпает, но поддаваться расслабляющей дреме было нельзя, второго такого шанса уже не будет.
   Взяв всю свою волю в кулак, Вася разодрал слипающиеся глаза и бесшумной кошкой сполз со своего спального места. Он предусмотрительно окинул взором всю комнату и, убедившись, что за ним не следят, шмыгнул в приоткрытую дверь. Благо, она не заскрипела, чего опасался мальчик. Еще никогда Вася не был за дверью комнаты ночью, и сейчас оказавшись в общем коридоре в кромешной тьме, немного растерялся.
   Куда идти? Где найти Алешку? Он двинулся наугад, надеясь, что скоро его глаза привыкнуть к темноте. Но, сделав пару шагов, Вася замер, как статуя: вдоль стены, прямо навстречу ему двигалась какая-то длинная, страшная тень.
   Сердце Васютки оборвалось, и, казалось, жалобно застучало где-то в пятках, страх ввел в состояние оцепенения, отчего он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Сразу на ум пришли чудовищные страшилки, которыми ребята почивали друг друга перед сном, в которых говорилось, что по ночам по коридору разгуливают привидения, да и образ Бабы Яги еще не выветрился из головы мальчика.
   Он был уверен, что на него надвигается нечто жуткое и, не зная, куда бежать, зажмурил глаза.
   - Эй, Васька, ты ль это? - послышался срывающийся шепот и голос, такой знакомый, знакомый.
   Вася открыл глаза и впился взглядом в надвигающееся нечто. И только теперь он понял, что на самом деле вдоль стены пробирался Алешка, его новый друг, а тот пугающий длиннющий силуэт - это всего лишь игра света и тени.
   - Фух! - тихонько выдохнул Вася. - А я перетрухнул совсем, подумал, что ты вовсе не ты, а чудище какое.
   - Если честно... - замялся Алешка, - то же самое я подумал насчет тебя, а вслух позвал только, чтобы и вовсе не умереть со страху.
   - Бежим?
   - Бежим.
   Мальчишки быстро посеменили по направлению к выходу, но столь короткий путь казался им вечностью. Каждый шорох заставлял их останавливаться и успокаивать учащенно бьющееся сердце, каждый скрип наводил на мысли, что за ними гонятся. Наконец, они оказались в главном зале. Входная дверь, конечно, была закрыта, но здесь можно было открыть окно и выбраться через него.
   - Так... - протянул Алешка, - какое же окно нам открыть?
   Алешка подбежал к самому большому, бежать через которое, было бы удобнее всего, но оно было замуровано намертво. Расстроившись, он кинулся к другому, но и оно не поддавалось усилиям мальчика.
   Недоуменно Лешка повернулся к Васе и развел руками, в его взгляде можно было прочитать всю гамму чувству, которая наполняла его сердце - отчаяние, испуг, боль, ужас.
   Васька, последовав примеру друга, тоже стал пробовать на прочность все окна, и после тщетных поисков нашел одну лишь форточку, которая легко открылась. Но она была узкой, и, к тому же, находилась слишком высоко, для того, чтобы пролезть в нее, над было очень постараться.
   - Только она открылась, - с грустью объявил Вася. - Попробуем?
   - А что нам еще остается?
   Васька полез первым. В этот миг он впервые радовался, что так похудел за эти месяцы, был бы он хоть на пару килограммов полнее, попросту застрял бы, а так, он, словно мышонок, проскользнул, ловко подтянувшись на тоненьких, жилистых ручках. Спустя минуту, он был уже на свободе.
   - Леха, теперь твоя очередь.
   Алешка озадаченно посмотрел на подоконник, который доходил ему почти до макушки, на окно и на саму форточку. Видимо, он исчерпал лимит своей храбрости, и в такой важный момент трусил.
   - Ну, что же ты, не бойся, я же смог, и у тебя получится.
   - Да, да... конечно.
   Алешка набрал в легкие побольше воздуха, будто бы собирался погружаться в воду с головой, и полез на окно. Когда он просунул голову и собирался подтянуться, чтобы вылезти, то за спиной раздался грохот вылетающей двери.
   - Вражоныши бежать вздумали! - раздался ненавистный голос Юрки. - Этот маленький, долговязый негодяй, оказывается, следил за Васькой, и, помня свою угрозу отомстить обоим друзьям, вздумал воплотить задуманное теперь.
   Как назло Алешка застрял. От страха. Он повернулся совсем не в том направлении, в каком было нужно. Ноги и руки перестали слушаться, захотелось плакать, захотелось к маме. Ах, если бы был рядом отец.
   Почему жизнь такая... суровая?!
   Васька по перекошенному от ужаса лицу Лешки понял, что произошло. Настала его очередь выручать друга. Подлетев на пружинистых ногах, как юркая белка, он схватил Лешку за руки, и, что есть силы, потянул на себя. На миг показалось, что все рвется внутри от напряжения, почудилось даже, что он оторвал Лешке руки, но это, конечно, было не так. Рывок. Юрка уже почти подошел к окну, чтобы стащить беглеца назад и задать ему трепку. Второй рывок, Юрка уже нагибался за своей жертвой, его крючковатые руки сделали хватающее движение. Еще рывок, Юрка схватил бедного Лешку за ботинок и стал яростно тянуть назад.
   От боли, от безвыходности, Лешка заверещал. Он извиваясь, отбивался от своего недруга, который, подобно пауку, без лишних слов, производил все более мощный захват.
   Последний рывок. Невероятным образом Ваське все же удалось вытащить Лешку сквозь узкую форточку, у Юрки в руках остался ботинок, стянутый с беглеца. Алешка обескуражено потирал растянутую ногу, которая после такой болезненной процедуры болела нещадно, и в знак благодарности сжал руку Васьки. Не тратя время на переговоры, они рванули со всех ног с территории проклятого детдома.
  
   94.
  
   Тайга. Ночь. Безлунная, на удивление теплая ночь. Дмитрий прокручивал в памяти события минувших дней.
   После той бойни, устроенной лагерным конвоем, с целью избавиться от ставших ненужными зэков, ему единственному из всех чудом удалось остаться в живых. Дмитрию прострелили плечо, отчего он потерял сознание. От ударной волны, Волкова занесло снегом, к тому же, его накрыло телом убитого человека, что и стало спасением. Когда конвой уходил, то был уверен, что все мертвы.
   Дмитрий очнулся только спустя два часа после произошедшего, да и когда очнулся, чуть не сошел с ума: картина, открывшаяся его взору, была поистине чудовищной, устроить такое могли только существа, давно продавшие душу свою, люди бы такое не сделали.
   Борясь с безумием, болью, тошнотой и ужасной слабостью, Волков в то же время понял, что ему выпал шанс бежать. Но, как и куда? И возможно ли это в тайге, где либо найдут лагерные охранные ищейки, регулярно прочесывающие округи в поиске беглецов, либо безжалостно поглотит сама тайга? Но тратить драгоценное время на лишние мысли, страхи и сомнения было бы непростительной глупостью, поэтому, стянув всю волю, все оставшиеся силы в кулак, Дмитрий поплелся вперед.
   Как же хорошо, что сейчас лето! Пусть такое короткое и неласковое, но в зимнюю стужу побег стал бы самоубийством. Еще одним положительным моментом, давшим Дмитрию слабую надежду, стала удачная находка: выбираясь из месива человеческих тел, он споткнулся о какой-то предмет. Волков, было, хотел пройти мимо, но вдруг этот предмет блеснул в слабом звездном сиянии, чем и привлек его внимание.
   Дмитрий нагнулся и ахнул: перед ним лежал отличный, хорошо заточенный нож. Видимо он принадлежал кому-то из охранников, но тот, либо обронил его, увлекшись расправой над людьми, либо собственноручно выбросил, как память о еще одном непростительном грехе. Хотя нет, скорее всего, просто обронил. Сейчас, в тайге, нож для Волкова был настоящим подарком судьбы.
   Время утекало незаметно, стремительно быстро. Вот уже на небосклоне засияли первые проблески нового дня. Что ждать от этого дня? Лучше не думать. Порой лучше не давать себе мыслить о суровом настоящем, отвлекаясь любыми мелочами и незначительными вещами, ведь давно известно, что мрачные мысли больнее плети могут бить по рукам и ногам, поэтому надо гнать их от себя, как можно дальше. Так и делал Дмитрий. Он старался не обращать внимания на свое плачевное состояние.
   Почти разваленные ватные брюки еле держались на нем. Шевелящаяся от вшей, которыми награждается в достатке каждый зэк в советских лагерях, телогрейка приводила в бешенство. Стоптанные, разодранные чуни позволяли чувствовать каждый камешек, каждую кочку ногами. Но это было бы не так страшно, ведь ступни ног давно превратились в настоящие колодки, плохо было то, что от тяжелейших условий проживания, от подтачивающих сил болезней, от травм, на ногах появились незаживающие язвы, которые превращали каждый шаг в ад. Но надо было идти, не взирая, ни на что.
   Орлиный взор Дмитрия стал привыкать к местному ландшафту и цеплять все нюансы, способные пойти ему на благо. Вдали журчал маленький ручеек, тихий, еле заметный, в нормальном состоянии он бы вряд ли вообще заметил его, но сейчас сознание работало на двести процентов. Вода - жизнь, нужно добраться до нее.
   Спустя пятнадцать минут, Дмитрий уже стоял на коленях перед искрящимся под лучами восходящего солнца ручейком. Ледяная, но свежая, кристально чистая вода оживила Волкова, даже кашель, все это время доканывающий его, на время отступил. Он напился и оглянулся. Вокруг расстилалась живописная зеленая полянка. Вдали тянулось небольшое болотце, по краям которого росла клюква, то тут, то там виднелись бурые гроздья начинающего созревать шиповника. О, Господи! Какой подарок, клюква и шиповник!
   Дмитрий со звериной скоростью кинулся в сторону ягод и, упиваясь их сладковато-кислым вкусом, с наслаждением ощущал, как по всему телу разливается теплая волна энергии. Ему, изнывающему от начинающейся цинги, витамин С был жизненно необходим.
   Если бы он остался в лагере, то уже через год превратился бы в беззубого, шамкающего старика, сейчас еще был шанс все поправить, хотя бы частично ликвидировать ужасающие последствия лагерного заключения. Но, если тело еще можно наполовину восстановить, то, как быть с душой, сломанной, растерзанной? Это уже более сложный вопрос, но и его Волков решил отложить на потом, ну а пока она вдыхал полной грудью прохладный воздух свободы и уничтожал один кустик ягод за другими.
   Легче. Наконец-то стало легче. Дмитрий еще раз набрал в легкие побольше воздуха и начал свой путь. Куда идти он не знал, но в движении приходит понимание, что делать дальше.
   Шаг за шагом, Волков все дальше отходил от того страшного места, где остались навсегда лежать загубленные зэки, и чем глубже он заходил в тайгу, тем яснее вырисовывалась перед ним картина новой жизни, вне всего того чистилища, который ему довелось пройти. Главное не наделать ошибок и быть предельно осторожным. Тогда можно спастись. А еще очень важно, суметь не заблудиться. Здесь выручила услужливая память. Во время подготовки для службы в контрразведке, Дмитрий получил немало знаний и насчет того, как выбираться из тайги в случае чего. Так что, маломайски он представлял, как будет это делать, хотя, одно дело теория, и совсем другое дело, практика. Но все когда-нибудь приходится делать в первый раз.
   Солнышко, теперь уже не то, далекое, как бы нарисованное на картинке, недоступное, каким было прежде, когда Волков даже не надеялся выбраться на волю, а какое-то близкое и потому, особенно теплое, милое сердцу, поднялось высоко над лесом, и по нему можно судить, что было уже около полудня. В этот час зэки остервенело махали киркой где-нибудь на безумных масштабных строительствах гигантских мостов или платин, глобальных проектов, желавших выписаться перед правительством инженеров, даже не задумывающихся над тем, что для их осуществления люди, превращенные в рабов, будут работать древними методами, лопатами, мотыгами, кирками, и это в начале двадцатого века, когда можно было механизировать наиболее сложные участки работ, но лагерное начальство дало указ, чтобы никакой механизации не было и в помине: так самые крупнейшие строительные объекты, которыми хвасталось СССР были возведены на костях человеческих, также, как и пирамиды египетских фараонов. Так было при Ленине, так было при Сталине, так было много лет спустя потом.
   А инженеры... они подавали рапорт о том, что для реализации проекта нужно еще тысяча, другая рабочей силы (потому как прошлая тысяча другая отправилась туда, откуда уже не возвращаются).
   Осознание того, что в этот час, когда он обычно чувствовал себя ходячим трупом, он может идти по этому вечнозеленому лесу и любоваться природой, зарядило оптимизмом, и вот уже, вроде бы и нет той изнуряющей слабости, и боль в ногах стала помаленьку стихать, во всяком случае, становясь терпимой.
   Но неожиданно все эти позитивные мысли вновь сменились ужасом, леденящим кровь, вводящим в оцепенение: совсем рядом, позади Дмитрия раздался разрывной, хрипящий медвежий рык. Как же он не заметил зверя вовремя? Неужели за долгие месяцы лагерного отупения он совсем разучился быть осторожным? Похоже, что да.
   Волков медленно обернулся, так, как, если бы встал на мину. Также медленно он поднимал глаза на неумолимо надвигающегося на него зверя. Огромное животное с мечущими искры, расширенными от жажды крови глазами, казалось было лишь фантомом впавшего в бредовое состояние сознания, настолько оно было нереально крупным, массивным, подвижным. Конечно, Дмитрий и раньше видел медведей, но все же, не таких, да и те были тихие, а этот... воплощение ярости и беспощадности.
   Медведь, сделав еще один шаг вперед, раздал еще более оглушительный, нападающий рык и ринулся на человека. К такому Дмитрий совсем не был готов. Он отступил назад, готовясь бежать со всех ног, но тут же память выудила из архивов давнишних знаний одну неопровержимую истину - убежать от медведя невозможно. Сердце, пропустило два удара и оборвалось.
   Зверь наступал неотвратимо, как сама смерть, и от приближения этого мощного, грозного создания природы, мутилось в сознании. Мохнатая громада уже возвышалась над Дмитрием, готовая в следующую секунду разорвать его в клочья, когда он вдруг вспомнил о ноже, подобранном на поле бойни, из которой опять же по великой милости небес выбрался живым. Нож был спрятан в левом кармане ватных брюк. Молниеносным движением, Дмитрий достал кинжал и, тоже издав безумный вопль, кинулся на медведя. Тот от неожиданности замер. Не зря опытные охотники советуют в борьбе с такими сильными животными, вместе с нападающим маневром издавать грозные выкрики. Такой прием бессознательно проводится солдатами на войне, громовое "ура" всегда сбивает с толку противника.
   Сейчас грубый, пронзительный рык, вырвавшийся из груди человека, произвел то же впечатление на зверя. Секунды замешательства хватило Волкову, чтобы нанести лесному жителю смертельный удар ножом, он попал в самое сердце. Зверь тихо оседал, продолжая направляться в сторону человека, но Волкову удавалось отступать вглубь чащи, оставаясь в недосягаемости от раненного. Не более минуты продлилась агония, после которой медведь рухнул наземь.
   Волк победил медведя, во все времена, во всех сказках и сказаниях упоминалось это противостояние, теперь оно облеклось в реальность. Оказавшись в глухом лесу, Волков действительно начинал чувствовать себя волком, диким, озлобленным зверем, с обострившимися чувствами и полным неприятием жестокого мира и отнявшего у него человеческий облик.
  
   95.
  
   Лето, 1921 г. Франция
  
   Мишель от пережитого стресса впала в горячку. Кто бы мог подумать, что не побои, не болезнь материального характера, а сильнейшие переживания могут поставить человека на край пропасти между жизнью и смертью. Она все реже приходила в себя, и спустя три дня, врачи, вызванные генералом Лявиром, поставили неутешительный диагноз, говорящий о том, что несчастная вряд ли вообще поправится.
   Узнав об этом, генерал более не отходил от больной ни на минуту, дневая и ночуя подле нее. Он считал себя виноватым в происходящем. И как же ему довелось так ошибиться, привезти совсем другого человека, совсем другого Дмитрия Волкова!
   Первой реакцией Лявира было отправить бедолагу обратно, но тот, когда понял, что произошла чудовищная ошибка, и его вот-вот вернут назад, впал в такую истерику, что генерал смягчился. Он лишь сухо бросил своим подчиненным "Ладно, пусть живет, предоставьте ему условия" и вычеркнул это событие из своей жизни. Хотя, что и скрывать, в самую первую секунду, когда он понял, что привезли не того, он даже обрадовался, ему не хотелось делить Мишель с другим, кем бы тот ни был, но после, увидев ее отчаяние, боль, горе, в итоге и свалившее девушку, раскаялся в этой эгоистичной мысли. И теперь он молил небо только об одном, чтобы девушка поправилась, а там уже, с ним, без него, неважно... или нет, важно, конечно... но об этом генерал будет думать потом. А сейчас главное, чтобы она выжила.
   С несвойственной ему нежностью, генерал рассматривал осунувшееся за эти дни, но по-прежнему прекрасное лицо Мишель. Длинные золотистые волосы, легкой волной распались по подушке. Идеально очерченные, немного припухлые губы притягивали взгляд, подрагивающие ресницы больших, мистически манящих, сейчас плотно сомкнутых глаз, заставляли сердце также трепетать от какого-то неведомого прежде чувства.
   Он оглянулся, хотя и знал, что в комнате нет никого, служанка ушла два часа как, но по непонятной причине, казалось, что они здесь не одни, наверное это было из-за того, что в мыслях Она всегда была со своим Дмитрием. Ах, как же мешало это генералу! Как он тайно ненавидел этого, незнакомого, но уже презираемого им человека, вставшего у него на пути, который сейчас вольно или невольно, но отнимает у него то, что стало Лявиру дороже воздуха, дороже жизни!
   Ради такой девушки стоило дышать, можно было пройти любое испытание на прочность, пойти на любое геройство, лишь бы видеть ее рядом, теплую, ласковую, улыбающуюся и... любящую. Но будет ли это когда-нибудь? Очень хотелось надеяться на это, и Лявир надеялся.
   Он подвинулся чуть ближе, чтобы слышать прерывистое дыхание девушки. Что-то тревожило ее в бредовом сне, ресницы стали вздрагивать чаще, время от времени брови недоуменно взлетали вверх и сдвигались в жгут, что говорило о нестерпимой душевной боли и борьбе, происходящей в ее душе.
   - Мишель, милая, - тихо нежно шепнул Лявир и сжал ледяную руку девушки в своих теплых больших ладонях, желая передать свое спокойствие, свою уверенность и ей, стремясь оградить Мишель от всего плохого, от всего мира такого сурового и безжалостного к чистым, ранимым душам. Он поднес ее руку к губам и еле сдержался, чтобы не покрыть ее неистовыми поцелуями. Смирив себя, он только лишь задержал ее пальцы у губ чуть дольше, чем собирался. Внезапно, еще не открывая глаз, Мишель повернула голову в сторону генерала и, все также, находясь в бредовом состоянии, слегка сжала его руку, еле слышно произнеся:
   - Это ты, мой хороший, мой добрый, мой самый родной человек на Земле! Спасибо, что ты рядом, что не бросил меня в этот нелегкий час...
   Она еще что-то шептала малосвязное, страстное, но генерал уже с трудом слышал ее. Он был уверен на все сто процентов, что эти слова предназначались для него. Ведь кто же оказался рядом с ней в самую тяжелую минуту, не ее Дмитрий ведь, он уже давненько парится на нарах! И не бросил ее, опять же не Волков. Все верно. Она говорила сейчас с ним, она поняла, что он рядом с ней, он ей нужен!. Придя к такой мысли, Лявир чуть не сошел с ума.
   Он бережно расправил прядки волос, упавшие девушке на лоб, и провел пальцами по ее нежной щеке, отчего показалось, что тысячи игл тока пронзили его тело. Сдерживать себя не было больше сил, когда девушка потянулась к нему, он с безумной радостью и страстью прильнул к ее губам. После долгого, будоражещего поцелуя, Мишель вздохнула:
   - Филлип... Дмитрий... Как же сильно я тебя люблю.
   На этом она погрузилась в долгий, тихий сон.
  
   96.
  
   Лето, 1921 год. Россия
  
   Первое утро, встреченное вне ненавистных стен детдома, где было выстрадано столько горя и унижений, было встречено новоявленными друзьями, Васюткой и Алешкой, ликованием детского беззаботного счастья.
   Будучи еще совсем маленькими ребятишками, наивными и не осознающими всей сложности ситуации, они были уверены, что сбежав с детдома, обретут не только свободу, но и заслуженное счастье. Они носились, как угорелые по закоулкам и площадям, заглядывали во все садики и парки, придумали всевозможные игры, в которые им запрещали играть бдительные, вечно всем недовольные и озлобленные няньки с воспитательницами, а им так хотелось играть. Но поиграв час, другой, третий, дети захотели есть, они захотели пить и почувствовали себя совсем разбитыми. Куда идти? К кому идти?
   Оглянувшись вокруг, друзья увидели толпы бегущих, суетящихся людей. Все чужие! Разве можно обратиться хоть к кому-нибудь из них с мольбой о помощи? Помогут ли они или отведут в участков, в котором определят снова в детдом, и тогда уже будет в сто раз хуже, чем было прежде, ведь беглецов проучивают серьезно. Да и Юрка не даст житья, это уж точно.
   Васютка и Алешка уже не носились по улицам, а уныло брели вдоль мостовой, с хрупкой надеждой, вглядываясь в лица прохожих, и с горечью отмечая: что-то коренным образом переменилось в лице большой толпы, не осталось былой дружелюбности и готовности помочь страдальцу, но появилось недоверие друг к другу и озлобленность. А ведь раньше было совсем иначе, да и правило пускать на постой странника считалось общим для всех, а теперь... вряд ли кто пустит на свой порог запоздалого путника, пусть это будет даже малый ребенок.
   Всё, на чем держался оплот силы страны, разрушено, убито, искажено.
   Если в прошлые года Россия была одной большой семьей (имеется в виду крестьянство, а богатый класс, конечно же, в это родство не входил), то теперь человек человеку стал волком, врагом и проклятьем.
   Страшно жить в таком мире, особенно, когда рядом нет никого из взрослых и некуда идти. Но так сейчас еще хотя бы лето, а что же будет потом??? Ответа нет.
   - Есть хочется, - печально протянул Алешка.
   - Ага.
   - Че делать будем?
   - Понятия не имею.
   - Да... в детдоме нас тоже голодом морили, но хотя бы раз в день, или день черед день мы баланду получали из ботвы, а что же тут можно найти?
   - Лешка, а пойдем на базар? - неожиданная дерзкая мысль на мгновенье озарила Ваську.
   - А зачем это?
   - Сопрем что-нибудь и наедимся.
   - У... страшно что-то. А вдруг поймают?
   - Ну, поймают не поймают... постараемся быть ловкими. А так нам совсем пропасть, да и голодуха всюду такая, что ужас, так нам никто и куска хлеба не даст, пропадем совсем.
   Вася, Васютка, Василек. Этот чистый, добрый ребенок, воспитанный в порядочнейшей семье исключительно на добрых, положительных примерах раньше даже помыслить не мог о таком, а нынче поставлен в вилку, либо так, либо пропасть. А пропадать совсем не хотелось, а голод донимал с каждой минутой всё больше и больше.
   Как-то пару лет назад Ваське довелось увидеть, как на рынках орудуют такие же мальчишки, как и он, несчастные, обиженные судьбой, обездоленные беспризорники. У них не было иного выхода, как таскать булочки у лавочников, но как туго им приходилось потом, когда их ловили! О том, чтобы воровать из карманов прохожих, Вася даже думать не хотел, одно дело взять одну булочку, чтобы не умереть с голоду, и совсем другое, становится настоящим вором. Это - позор. Тогда уж лучше смерть.
   Стараясь придать себе самый невозмутимый вид, ребята направились в сторону городской площади, где в былые годы шла оживленная торговля. Такую картину надеялись увидеть и мальчишки, но каким было их разочарование, когда они увидели, что от знакомого веселого оживления рыночной площади не осталось и следа. Да, то тут, то там сновали оборванные, чумазые, вечно голодные люди, горящим взглядом рыская что-то, еще реже появлялись как бы случайные прохожие, которые тайком перепродавали этим чумазым людям хлеб. Всё это делалось настолько быстро, с опаской, что от видения такого нелицеприятного зрелища становилось не по себе.
   Но таков был новый закон новой власти: человек не имел права продать свой законный хлеб, выращенный своими трудами, за это полагалась страшная кара, и, только уже находясь на последней грани перед абсолютной нищетой, люди решались на такой риск.
   - Похоже, нам тут ничего не обломится, - с печалью вздохнул Лешка и облизнулся, заметив, как одна бойкая женщина судорожно запихивает в карманы старенького пальто две сомнительного вида булки черно-непонятного хлеба. Спустя всего мгновения и эта женщина, ни продавец испарились, будто и не стояли тут, будто бы всего лишь растаял мираж в пустыне. Люди привыкли бояться всего, каждого шага, каждого слова, и это было только начало.
   - Да... Плохо, - протянул Васька и вдруг задохнулся от неожиданного толчка в спину, которым наградил его незнакомый человек.
   Омерзительного вида мужчина неопределенного возраста, непомерно тощий и жилистый, с желтой, иссохшей кожей лица и спутанными давно не мытыми длинными редкими волосами, оскалился на мальчишек.
   - Вы чего тут расхаживаете? Стащить что-то решили?
   - Мы? Мы... нет, что вы... мы так, просто... - запнулся Васька и приготовился к тому, чтобы дать деру, он уже подмигнул Лешке, чтобы и тот не пасовал перед жутким незнакомцем.
   - Э, нет. Постоите тут еще со мной немножко, я еще не договорил, - Мужчина, как клещ, вцепился в воротнички обоих мальчишек, не дав им убежать, как те собирались. Удивительно было, что в таком хилом теле держалось столько силы. Друзьям стало страшно.
   - Отпустите нас, дяденька, мы кричать будем.
   - Ох-хо-хо, вот рассмешили чудаки. Да кто ж в наше-то время кинется на помощь, тем более к каким-то оборвышам? Попробуйте и увидите.
   Васька решил испытать судьбу и со всей мочи стал звать на помощь. Алешка присоединился к его зову, они попытались выдернуться из цепких лап незнакомца, но это оказалось бесполезным, тот держал их, как маленьких щенков, и не было надежды, что его хватка ослабеет. На площади стала собираться толпа людей, у каждого свои дела, свои заботы, проблемы.
   Все эти люди слышали, как двое мальчишек кричали, молили их о помощи. Но никто, ни один из них даже не удосужил малышей ни единым взглядом.
   Толпа проходила мимо, пустая, бессердечная, толпа туловищ, но не людей. В последнее время регулярно кого-то убивали, грабили, насиловали, и для народа, потерявшего все жизненные ориентиры, такие эксцессы уже не казались экстраординарными, главное просто не попасть самим в эту сечь и вовремя быстренько убежать.
   Россия! Подготовка ко всему этому беспределу шла за несколько лет до революции, умело подготавливалась почва. Провокаторы, засевшие как в органах власти, так и в средствах массовой информации потихоньку, незаметно внушали людям разного рода дикости, как нормальное дело.
   В результате упорной, целенаправленной разрушительной работы кучки негодяев, пошатнулась мораль, пошатнулась вера, пошатнулись и с оглушительным грохотом рухнули все устои и столпы, на которых и строилась некогда сильная, нерушимая страна, мощный, несгибаемый, и, главное, дружный народ. Уничтожалась деревня, как оплот единства.
   Новое правительство стремилось сделать людей разрозненными, трусливыми, не задумывающимися о чем-либо, слабыми. Получилось.
   - Ну, что, братцы кролики, спешат вам на помощь, ой как спешат. Верно? - незнакомец грубо засмеялся, обнажив полусгнившие, черные зубы. От этого громового раската хохота, обернулся один из прохожих, но тут же, смекнув, что дело пахнет жаренным, опустил глаза в землю и ретировался.
   - Зачем мы вам? Что вы от нас хотите? - не в силах сдержать слез, запричитал Лешка, тогда как Васька пытался прокусить негодяю вены. В ответ на попытки Васьки, мужик дал ему мощную затрещину, что на время охладило его пыл и жажду свободы.
   - В общем, так, - заключил бродяга. - Я предлагаю вам хорошую работу и крышу над головой. Видите, ничего плохого я вам не собирался сделать, а вы тут выкаблучиваетесь, а сами-то жрать небось хотите, да и идти некуда. Так?
   - Так... - С сомнением протянул Лешка.
   - Пошли, нечего тут басни тогда распевать. По дороге объясню, что делать нужно.
   - А, если мы не хотим идти с вами? - решился задать смелый вопрос Васютка, понимая, что за такой дикой внешностью вряд ли может скрываться что-то хорошее.
   - А тебя, сосунок, и спрашивать никто не станет. Я сказал, пошли со мной, и точка!
   На этих словах, бомж потянул несчастных малышей за собой, то, что они упирались, для него не представляло никакой сложности, они казались ему чуть тяжелее воздушного шарика.
   Они шли закоулками и незнакомыми улочками, долго шли. Когда солнце поднялось над городом, они попали в какой-то жуткого вида район, серый, грязный. Здесь незнакомец сбавил скорость, и на удивление легким, пружинистым шагом направился к одному из бараков, черной кляксой растянувшемуся среди этого чудного, погожего летнего денечка.
   Бомж постучал в дверь каким-то своим шифром и, спустя минуту, она со скрипом открылась. Путники вступили во тьму мрачного коридора. В первую минуту, когда мальчишки вошли в это страшное здание, на них пахнуло удушающим смрадом самогона и грязи, затхлости и чего-то неуловимого, витающего во всей атмосфере, что не просто говорило, а будто бы кричало: здесь живет зло.
   Бродяга, наконец, отпустил малышей и впихнул их в какую-то тускло освещенную комнату без окон. Там, за стаканом самогона, на покосившейся табуретке, сидела баба и дико раскачивалась из стороны в сторону, бубня себе под нос что-то, только ей одной понятное.
   - Варька, принимай пополнение. Обучить их нужно основам мастерства.
   - Павлюнчик мой пришел! - нараспев, вперемежку с икотой, прогудела она. - Ну, и кого ты мне на этот раз привел? Ой, какие хорошенькие! - баба щипнула Ваську за щеку, отчего тот дернулся от нее, как от гремучей змеи, но тут же получил еще одну затрещину от Павлюнчика.
   - Эй, повежливее с дамами, сосунок! - пригрозил он Ваське, бросая на него уничтожающий взгляд. - Отныне здесь ваша семья, здесь ваш дом, а значит, и почитать нас вы должны как своих родных мамку с папкой и слушаться во всем, помогать. Поняли?
   - Никогда! Слышите, вы, никогда вы не будете мне мамкой с папкой! Мои родители - честные люди, хорошие люди, нечета вам! Ненавижу вас! - бросил им в лицо Васька.
   - Да. Точно, - трясясь от страха, пролепетал вслед за Васькой Лешка, но эту речь уже никто не слушал, Павлюнчик махнул рукой и ушел по своим "делам", а баба продолжила пить, отчего вскоре свалилась на пол.
   Потянулись длинные, унылые дни. Лето приближалось к своему завершению, и всё чаще лили холодные, затяжные дожди. В такие ненастные дни на душе у детей было особенно грустно, казалось, что им уже никогда не выбраться на волю, спасшись из одной тюрьмы, они сразу же попали в тюрьму другую, такую же страшную. Как же сурова эта жизнь, как несправедлив этот мир!
   Павлюнчик оказался вором, причем не по мелочи, а по крупному. Дети ему были нужны только лишь в качестве форточников, сам то он уже давно был не в той форме, которая позволяет выполнять сложные акробатические трюки на скорость, а малыши, тем более, такие щупленькие и энергичные, могли сослужить ему до поры до времени неплохую службу.
   За "хорошую работу" он собирался содержать их более ли менее сносно, за плохую - собирался наказывать так, чтобы впредь не повадно было.
   Если бы мальчики в душе своей были ворами, на одной волне с Павлюнчиком, они бы так не страдали. Еда - есть, крыша над головой - есть, если бы тот удостоверился, что они не собираются сбегать от него, то и свобода была бы тоже. Если бы мальчики были более хитрыми, то они уже через неделю смогли бы сбежать, притворившись смирившимися со своей участью.
   Но они были еще совсем дети, не способные на хитрость, и, уж, конечно, не готовые к такой судьбе. Их кристально чистые души отвергали то омерзительное поприще, на которое толкала сухая, жилистая рука Павлюнчика, что и подводило приговор над ними. Жизнь друзей в доме вора с каждым днем становилась все более невыносимой, и настал день, а точнее, ночь, когда им волей неволей пришлось пойти на дело.
   Васька всю дорогу вспоминал родителей, Лешка - наставления отца, обоим было не по себе от того, на какой скользкий путь, пусть и не по своему желанию, встали, оба считали себя предателями, трусами, не сумевшими дать отпор негодяю.
   А Павлюнчик, обрадованный тем, что друзья совсем притихли и присмирели, подумал, что они приняли данность, как факт и настраиваются на "работу". Он стал оживленно расписывать им план ограбления одного крупного большевика, в доме которого сосредоточились немыслимые богатства, экспроприированные у раскулаченных богачей. Получилось, что революция просто сделала рокировку, всеобщего равенства не получилось, просто одни отняли имущество у других. Как был класс богатеев, так и остался, только теперь он облекся в мантию власти.
   Подходя к шикарному особняку, Павлюнчик обернулся к мальчишкам, угрюмо семенящими в шаге от него.
   - Ну, ребятки, не подкачайте. Помните, что, если постараетесь, не будете знать нужды ни в чем, если будете филонить, пожалеете, ой, как пожалеете!
   Последнюю фразу он выделил более высокой интонацией, по которой ребята поняли, что церемониться с ними никто не станет. Да и за обещаниями золотых гор скрывалось то отнюдь не самое хорошее. Если для Павлюнчика счастье мира заключалось только в немереном количестве пойла и легкодоступных бабах, то для уставших от постоянного страха и отчаяния детей - в покое, мирной, честной, тихой жизни. Но этого, как раз, им никто и не обещал. Даже будучи детьми, Лешка и Васька уже понимали это.
   Переглянувшись и бросив полный ненависти и глухой ярости взгляд на Павлюнчика, друзья пошли выполнять задание. Им нужно было проникнуть через форточку в зал и отпереть дверь для Павлюнчика. Кроме того, в их задачу входило проворное обнаружение ценностей и подмога главному вору. Нет дела омерзительней. Душа бунтовала против такого, но на душу уже надели прочную узду.
   Вид шикарного особняка на миг заставил ребят открыть рот от изумления. Такого дивного здания они еще не видели никогда в жизни: огромный, украшенный резьбой и декоративными вставками, построенный не простым квадратом, а рельефной конструкцией, дом утопал в чудесном саде и розовых оранжереях. Когда-то здесь проводились шумные балы, сейчас здесь тоже проводятся празднества, но уже в духе нового правящего класса: вместо романтичного вальса - дерганье пьяных встельку тел, вместо красивых застолий - реки самогона и закуски, причем это во время страшнейшего голода, уносящего жизни миллионов людей, в особенности, детей.
   Но большевикам не было до этого дела, они кутили на полную, продолжая растрачивать и без того уже разворованную казну, доставшуюся советам в наследство от царя, который и сам то не лучшим образом управлялся с ней. Бедная, бедная Россия. Бедный ее народ!
   Сейчас в доме было пусто, видимо веселье, гремевшее до двух часов ночи, было перенесено в какое-то другое место. Павлюнчик подтолкнул Ваську вперед, как более худенького и жилистого. Тот сделал шаг, проклиная себя за малодушие и не способность стряхнуть с себя страх перед взрослым, который мощными клещами вцепился в их с Лешкой жизни.
   Минута и Васька оказался по ту сторону дома. Удивительно, как легко ему дался такой трюк. Еще через полминуты рядом с Васьткой стоял и Лешка. Она оглянулись. Просторный зал завораживал своим убранством. Под потолком проходила чудесная лепнина, сам потолок украшали загадочные узоры и сюжетные картины. Можно было подумать, что ребятки попали в музей, в картинную галерею, но никак не в жилое пространство, сложно поверить, что кто-то когда-то так жил, еще сложнее осознать, что кто-то взамен прошлых хозяев обитает здесь и теперь.
   О недавнем пребывании большевиков во дворце говорили за себя бесчисленные горы мусора, которые донельзя портили общее впечатление, произведенное роскошью здания. То тут, то там валялись объедки, остатки бурного пиршества, одежда, оружие. Увидев еду, дети непроизвольно кинулись в ту сторону, ведь их еще никто не кормил: Павлюнчик руководствовался теорией, что вор должен быть голодным, да, и чтобы дети легко проходили в форточки, их собирались держать на голодном пайке, одними лишь баснями о золотых горах и блестящем будущем. Васька набивал карманы своей худой кофтенки булочками и фруктами, Лешка походил на смешного хомячка, напихав все, что только можно напихать за обе щеки. Они, кажется, и вовсе забыли куда и зачем пришли, и только гневный стук в окно Павлюнчика, заставил их вернуться с небес на землю.
   Проворными мышатами, детишки кинулись выполнять дело. Они быстро бросились к двери, запертой каким-то хитрым механизмом. Но вся хитрость то и заключалась в том, чтобы повернуть внутренний замок два раза против часовой стрелки, но ребята прежде никогда не видели такого, их дома и вовсе никогда не запирались или, в крайнем случае на деревянный засов, а тут такие чудеса. Провозившись с замком минуты три, друзья все же догадались, как он работает и открыли дверь.
   На пороге дожидался рассвирепевший Павлюнчик, он ожидал, что дети будут более смышлеными, а так ему пришлось провести в пустом ожидании целых три минуты! Но, войдя в зал, он быстро забыл о своем желании жестоко наказать малышей за нерасторопность, ведь цепкий взгляд вора сразу же нащупал хороший улов. Но "работать" надо было быстро, вряд ли такие богатства будут оставлены большевиками без надзора надолго.
   В одной только зале вдоль стен стояли диковинные старинные вазы, на увитых барельефами столах и стойках располагались шкатулки, инкрустированные изумрудами и рубинами, наверняка, и сами шкатулки не пустовали. Открыв одну из них, Павлюнчик присвистнул от удовольствия, она была полна жемчуга и золотых вещиц. Видимо еще не все большевики успели спустить на пойло, еще можно было кое-чем поживиться.
   Павлюнчик, уже не смиряя свою жадность, с безумно горящими глазами, наполнял сумки и карманы чужим добром. Он вертелся, как волчок, желая найти еще что-то. Демоническая страсть получить еще и еще больше всегда затуманивает сознание, заставляя позабыть обо всем на свете: осторожности, внимательности, счете времени. Забыл об этом и вор. Он еще рыскал по комнатам, когда чуть протрезвевшие от ходьбы средь августовской ночи, большевики вернулись обратно. Они вошли так тихо, что Павлюнчик заметил их лишь, когда они схватили его за шиворот.
   - Ты, что, падло, тут делаешь? - угрожающим тоном спросил один из вошедших.
   - Братцы... - в ужасе залепетал Павлюнчик. - Революция. Слава революции! - пытался найти общий язык с ними он.
   - Товарищи! - с какой-то пугающей интонацией, крикнул тот своим, видимо среди всей группы, он был за главного: - Похоже, веселье продолжается.
   Его слова были встречены жутким хохотом, от которого у Павлюнчика волосы встали дыбом. Душа ушла в пятки, поняв, что задерживаться в этом сухом, разбитом пьянками и разглульным образом жизни теле, ей не придется задерживаться надолго.
   В этой суматохе, Ваське и Лешке повезло быстро юркнуть за угол, а потом, дождавшись удобного момента, отчаянно закрывая уши руками, чтобы не слышать тех страшных ругательств, которыми изобиловали нынешние хозяева дома, они поспешили умчаться прочь отсюда, из этого роскошного дворца, превращенного в рассадник зла и порока. Во второй раз друзья обрели свободу. Но на этот раз нужно быть осторожнее и мудрее, чтобы больше не попасться в лапы такому пауку, как Павлюнчик и, опять же, не попасть в лапы красных, чтобы не вернули в детдом.
   Жизнь постепенно учит, открывая мир перед детскими взорами во всей его сложности и многогранности.
  
   97.
  
   Октябрь - ноябрь 1921. Франция
  
   Мишель стала потихоньку поправляться. Здоровый румянец возвращался, окрашивая лицо девушки очарованием юности, и Лявир, который более не оставлял ее почти что ни на минуту, не мог не отметить этого.
   Эта удивительная девушка нравилась ему всё больше, и с нарастающей, подобно волне океана страстью, он уже не мог поделать ничего. Сейчас Мишель читала принесенную им книгу у окна, как всегда задумчивая, меланхоличная и печальная. После того, как все ее надежды и чаяния разрушились, что-то надломилось в ее душе, казалось, что она состарилась лет на сто, что было заметно лишь в ее взгляде мистически-притягательном, в котором затаилась вселенская мудрость и грусть.
   Чтобы исправить свою ошибку Лявир поднял всех своих людей, дабы узнать судьбу другого Волкова, русского шпиона, и когда он принес Мишель горькую новость о том, что Дмитрия, скорее всего, уже нет в живых, она не стала плакать, как того ожидал Лявир. Просто что-то окончательно омертвело в ее сердце, все эмоции, как радости, так и горя угасли, подобно дотлевающим искрам догорающего костра, затоптанного сапогами уходящих с места пиршества людей.
   Но отсутствие слез совсем по-другому воспринял генерал. Этот взрослый мужчина, так и не понял глубину души Мишель, так легко разбирающийся в насущных вопросах и видевший насквозь всех своих подчиненных и сторонних людей, он не разобрался в лабиринтах чувств и переживаний молодой девушки, представившей для него самую сложную загадку из всех, которые подкидывала ему сама судьба.
   Завороженный ее присутствием, не забывший еще сладость поцелуя, предназначавшийся вообще-то и не ему вовсе, но украл его все-таки он, надеявшийся на благосклонность судьбы, Лявир верил, что со временем, Мишель станет дивным украшением его одинокой, холостяцкой жизни. А ведь он еще молод. Несмотря на свое значительное военное звание, он еще не достиг и сорока лет, а выглядел и того моложе.
   Всегда безукоризненно подтянутый, поджарый, отдающий дань уважения спорту, знающий цену лоску и умеющий произвести мощное впечатление, Лявир был объектом мечтаний многих девушек и женщин.
   Но, испытав любовь многих, он стремился найти в этом мире нечто особенное, не похожее ни на что. И всё это ему удалось найти в Мишель, поэтому отказываться от своего этот сильный, идущий всегда напролом, как танк мужчина не намерен, и от слов переходил к действиям.
   - Мишель, - загадочно, тихо произнес он, когда вошел в комнату. Огромный букет прекрасных роз лег к ногам девушки, но она подняла взгляд на вошедшего не сразу, а только, когда и он бросился к ее ногам, как покорный щенок, ожидающий ее милости.
   - Что вы, поднимитесь! - испуганно округлив глаза, прошептала девушка.
   - Мишель, послушайте, - собирался с духом Лявир. Как странно, он, казалось бы, прожженный бесконечными боями вояка, не мальчик, а волновался, как будто первый раз в жизни объясняется в любви.
   Необъяснимая все-таки штука, любовь, то жестокая, то волшебная, способная исцелять и возвращать к жизни... или наоборот, сбрасывать в пропасть.
   - Милая, добрая, прекрасная Мишель. Я одинок... вы одиноки... оба мы испытали в этом мире немало горя, предательств, боли... но именно схожесть наших душ могла бы дать нам глоток спасения, помочь
   выбраться из того бушующего моря печали, в котором тонем, и я, и вы.
   Ваш друг, Дмитрий, он всегда будет с нами, в нашей памяти, в наших душах. Я не прошу вас любить меня больше, чем его. Я просто прошу вас увидеть и меня тоже. Ведь вы для меня стали всем, я даже не знал прежде, что можно любить так сильно, упоенно, беззаветно, всепоглощающе! Я обещаю вам, клянусь... я никогда не причиню вам зла, буду вашим ангелом хранителем, зонтиком над вашей головой, выполняющим любые капризы и желания.
   Поверьте мне, со мной вы никогда не будете грустить, я знаю, как сделать вас счастливой.
   Мишель молчала. В глубине души она понимала, что не сможет больше полюбить никого. К генералу она относилась по-дружески и была раздосадована, что он воспринял ее дружеское отношение к нему, как намек на любовь. Обижать этого человека, столько сделавшего для нее, в час, когда девушка осталась совсем одна, не знающая, куда идти и как жить, брошенная всем миром на погибель, Мишель не хотела. Поэтому, опустив взор, девушка лишь пролепетала.
   - Генерал. Мой добрый, милый друг. Давайте отложим этот разговор на потом. Сейчас я не готова дать вам положительный ответ, мое сердце еще не зажило от ран, и заживет ли... не уверена. И... еще я не уверена, что вообще смогу принести вам счастье. Вокруг много замечательных девушек, которые бы бросились за вами, хоть в огонь, хоть в воду, есть много лучше, чем я. Вы - замечательный, прекрасный и, что говорить, очень привлекательный, мужчина, но я... но мы... это не наша история. Простите. Не держите на меня зла. Как друг, я, если вы захотите, буду всегда рядом, но большее... простите.
   Генерал слушал эту сбивчивую речь с опущенной головой. Но он никогда не принимал женские слова, в особенности, отказы всерьез. С юных лет ему довелось узнать, что "нет" в устах женщины, тем более, скромницы, зачастую означает "да, но позже". Поэтому он не стал расстраиваться, а лишь усилил свой напор, но действовал более хитро, мудро, ненавязчиво.
   С течением времени Мишель и сама стала думать, что без этого человека она бы и вовсе пропала.
  
   98
  
   Октябрь - ноябрь 1921. Россия
  
   В светлом, оклеенном дорогими обоями, кабинете, за высоким столом красного дерева, на тронообразном кресле восседал человек, в глубине души своей, готовящийся к принятию царской короны. Он стремился к неограниченной, абсолютной власти интуитивно, инстинктивно, неотвратимо, хотя всех вокруг уверял в обратном и, иногда и сам верил своим словам: что ему вовсе ничего не надо, лишь бы страна поднялась на должный уровень, и в ней установился порядок и диктатура пролетариата, а сам он - лишь маленькая пешка на огромной шахматной доске, крошечный механизм в колоссальной машине.
   Иосиф Виссарионович Джугашвили, он же Коба по партийной кличке, он же Сталин. Уже сейчас он расчищал себе площадку, для того, чтобы вступить на нее триумфатором, но Виссарионович понимал, сколькими опасностями, интригами и... срубленными головами будет устлана дорога к этой площадке. Понимал и не собирался останавливаться ни перед чем.
   Вкусив сладость плода власти, славы, денег, человек не может сказать себе "стоп", он незаметно для себя, но очень заметно для окружающих превращается в зверя, кровожадного и, просто, жадного. Но такими зверьми был полон весь Кремль, так что пороки одного его обитателя не становились черным пятном, потому как всё здесь было сплошным черным пятном.
   Сейчас Сталин напряженно вслушивался в чей-то телефонный разговор, приставив лакированную ярко-красную трубку к раскрасневшемуся от волнения и негодования уху. Сталин уже давно подмял под себя такую удобную вещь, как прослушку. Инженеры, работавшие над этим устройством были настолько запуганы короткими, но многозначащими речами этого грозного грузина, что, ни за что на свете не проболтались бы никому, даже во сне, даже под градусом, а "коллеги" были настолько опьянены собственным успехом и мыслями о массовых расстрелах, что не видели дальше своего носа.
   Этот хлыщ, Троцкий на каждом заседании партии тряс своей козлиной бороденкой, выкрикивая порой совсем уж несуразные вещи. Основой каждого его выступления было увеличение расстрелов и ужесточение "красного террора, как единственного способа спасти революцию".
   Нервный, вспыльчивый, недалекий, он быстро встал поперек горла всем: сначала Сталину, змееподобному Зиновьеву, Каменеву, с течением времени приелся всем остальным крупным партийцам, а затем и самому Ленину, что стало для Троцкого и вовсе опасным. Но это потом, а сейчас Ленин искал поддержку в каждом против набиравшего вес Сталина, которого он уже был не в силах скинуть с коня, слишком много ошибок вождь мирового пролетариата допустил в своем восхождении на гору всевластия и тирании, что теперь не оказалось пути назад. Приходилось судорожно принимать какие-то решения, еще больше увлекавшие его в топь смертельного болота.
   А Сталин продумывал каждый свой шаг, удушая своих жертв тихо и медленно, без спешки, как удав, как паук. Сейчас задачей номер один, было спихнуть с дороги Троцкого, задачей номер два - Ленина.
   Зиновьев, тоже был противен Сталину. Своей манерой двуличия он напоминал подлую гадюку, от которой никогда не знаешь, что ждать в следующую минуту, поэтому правильней сразу уничтожить ее, чем после искать сыворотку от смертельного укуса.
   Дзержинский... это полное ничтожество ни у кого из руководства, не вызывало ни уважения, ни страха. Да, он мог, не дрогнув подписать расстрелы десятка тысяч невинных людей только лишь затем, чтобы запугать и проучить, но за собственную шкуру он трясся так, что наблюдая это со стороны, становилось противно. Этот человек был из разряда тех, кто всегда на стороне сильного.
   Есть такая русская сказка, где после свержения царя, его прежде верный раб стал метаться между старым царем и новым, приговаривая "я не против вас... и не против вас...я слабый человек, который хочет вкусно покушать и тепло одеться...". Точно таким и был Дзержинский по сути.
   Все остальные не заслуживали лучших характеристик. Казалось, что Ленин нарочно собрал вокруг себя весь сброд, какой только можно было собрать. Видимо, он настолько боялся сильных личностей, что решил наполнить Кремль трусами, лицемерами, льстецами и подонками, лишь бы самому чувствовать себя среди них комфортно, потому что и сам был трусом, льстецом, лицемером и подонком, что четко видно из всей его биографии (глядя на политику сегодняшнего дня, с удивлением замечаю, что ничего впрочем то и не изменилось, точно также властитель окружает себя ничтожествами, не способными составить ему конкуренцию, но способными окончательно разворовать и разрушить страну...). Но настанет час, когда вождю придется горько пожалеть о своем выборе.
   Сталин нервно дернул ногой, схватившись за трубку еще крепче. На том конце провода, его непосредственный начальник, Ленин интересовался о развитии открытой по его указу школы раскрепощения. Его собеседница, молодая еще девушка, заикающимся голосом пыталась ответить на грубые вопросы. Было видно, что ей хотелось закончить разговор, как можно скорее, и понятно, что ей вообще не по себе работа там. Но уйти не могла. Страх.
   - Да можешь ты нормально мне рассказать, как и что? Что ты как корова на случке, мычишь что-то? - взорвался Владимир Ильич, после четвертой попытки той связать не идущие на язык слова в логичный текст.
   В последнее время Ильич все чаще срывался, причем, как среди своих, так и на крупных собраниях. Окружение то ехидно, а то напугано переглядывалось, не зная, что вернее, стерпеть или каким-нибудь образом стереть этого зарвавшегося картавчика в порошок, а тот, не встретив никаких препон, вошел в кураж, и уже регулярно прочищал всех тех, кого еще недавно задабривал лестью и большими посулами. Мозг начинал давать серьезный сбой, и со своими эмоциями вождь уже не справлялся. Видимо зло, копившееся все эти годы, потихоньку выбиралось наружу, чтобы в итоге разорвать своего носителя. Такое происходит с каждым, выбравшим дорогу зла, и примеров этому сотни, тысячи в истории.
   - Я... я... мне сложно объяснить. Я лучше позову сейчас начальницу, Веру Шмидт, она лучше расскажет, что там происходит. Одну минутку.
   - Пулей лети, губашлепка безмозглая!
   В трубке на несколько секунд повисла тревожная тишина, лишь изредка можно было уловить, как совсем разнервничавшийся Ленин что-то шептал гневное, малопонятное и, скорее всего, совсем уж нецензурное.
   Наконец трубку взяли, ровным, но каким-то слишком замедленным голосом, какой бывает только у людей с явными психическими расстройствами, прозвучало.
   - Здравствуйте, товарищ, Ленин. Я подготовила подробный отсчет о выполненной нами работе.
   На протяжении всего долгого разговора Сталин, вслушивающийся в каждое слово, то бледнел, то краснел, то покрывался серо-бурыми пятнами. Не трудно было понять, какие эмоции боролись в нем, все они отражались в сверкающих бешенством и ненавистью глазах и в напряженном жгуте бровей, строго стянутых на переносице. Наконец, разговор закончился. Ленин удовлетворенный услышанным, то и дело издававший странные восторженные восклицания, повесил трубку первым, затем Шмидт. Последним трубку положил Сталин. Угрюмо уставившись перед собой, он тихонько прорычал с явным грузинским акцентом.
   - Надо убирать этого картавого идиота, пока он окончательно не разложил страну. Я, конечно, тоже далеко не святой, но уж точно не такая сволочь. Во всяком случае, на такое не способен! А я, дурак, еще Ваську своего отдал туда, в эту школку проклятую, чтобы выписаться перед этим... Пропал Васька!
   В ту же секунду в стену полетели яростно брошенные графин с водой и пара увесистых книг. Полегчало. После этой вспышки, первый помощник вождя революции снова стал внешне спокойный, бесстрастный, застегнутый на все пуговицы. Осадок от услышанного развеял следующий звонок, который на этот раз производил с соседнего кабинета, Троцкий. Уж здесь-то Сталин повеселился. Его прямой конкурент звонил очередной своей содержанке, чтобы пожаловаться на жизнь свою сложную.
   - Заюш, совсем тяжко мне. Этот проклятый грузин совсем стал донимать, мне кажется, он готовит что-то серьезное. Приходится отбиваться руками и ногами. Заюш сегодня вечером приду к тебе, успокоишь, приласкаешь?
   В ответ прозвучали уменьшительно-ласкательные словечки, от которых подслушивающий совсем уж пришел в хорошее расположение духа.
   Одного врага уже удалось дисквалифицировать, по крайней мере, морально. Теперь дело за другим.
  
   99.
  
   Уже которую неделю Дмитрий Волков, бывший заключенный Соловецких лагерей, а нынче беглец, бродил по бесконечной, безбрежной тайге.
   Подступали холода, с ее вальсирующими вьюгами, опасными буранами. Нужно было выбираться отсюда до наступления зимних морозов, которые здесь смертельны.
   Туши убитого медведя Волкову хватало надолго, чтобы не погибнуть от голода, верно говорят в народе "нет худа без добра", если бы этот зверь не попался на дороге, то ему пришлось бы непросто, ведь сил для охоты уже не было, а так сыграл хорошую службу эффект стресса, сосредотачивающий все оставшиеся силы в один целенаправленный пучок импульсов, не дающий опустить руки.
   В долгом пути Дмитрий продумывал план дальнейших действий, но здесь всё зависело от большой удачи, от многих факторов, стечения обстоятельств. Один неверный шаг мог завязать петлю на шее беглеца, поэтому, несмотря на дикую усталость, мыслить нужно было в усиленно рабочем режиме.
   Холодный ноябрьский ветер крепчал и заставлял человека ускорить шаг, дабы не замерзнуть. Обувь окончательно стопталась и более не представляла собой никакой защиты, поэтому разваленные чуни пришлось сбросить еще неделю назад. Остальная казенная одежка, и прежде то в дырах, до невозможного прохудившаяся, едва ли удерживала остатки тепла, но мужчина старался не обращать внимание на холод, боль, чтобы не поддаваться отчаянию. Нельзя. Нельзя!
   Пройдя еще одну другую сотню шагов, Дмитрий заметил, что тайга начала редеть. Это говорило только об одном, впереди выход из леса. Он весь подобрался, как хищник, выходящий на прогулку, опасливо оглянулся, дабы не попасться никому и устремился дальше.
   Спустя четверть часа Дмитрий оказался на заброшенной в таежных лесах железнодорожной станции, здесь производилась погрузка леса на товарняки, и ряд лесозаготовочных пунктов, длинной цепью растянулся вширь.
   Волков всматривался в каждую мелочь, казалось, в сам воздух, в его молекулы, дабы вовремя заметить любую опасность или удачу. И увидел. К станции, с северо-западного направления, медленно подходил очередной товарняк, и, встретить его вышел из одного из домиков пункта лесозаготовки плотного вида мужчина.
   Мужичок сонно-устало смотрел на приближающийся поезд и только считал минуты до того, как подписав опостылевшие накладные, можно будет уйти в тепло своей любимой комнатки, в общество шумной компании и своей очередной подруги, к вкусному столу, к недопитому стакану чистейшего самогона. От ветра его всегда сизый с прожилками нос посинел еще больше, глаза покраснели, от чего человек стал раздражительным, желающим сорваться на всем и на каждом.
   Товарняк черным гигантом навис над станцией и затормозил с протяжным скрипом. Еще минута и из кабины выбежал машинист.
   Этот человек был полной противоположностью первому: сухенький, жилистый, весь состоящий из резких, энергичных движений и громогласных выкриков, он напоминал собой волчок, такой же непоседливый, стремительный, неутомимый.
   Легко спрыгнув наземь, он с довольной улыбкой, явно наслаждаясь морозцем сегодняшнего ноябрьского дня, пошагал навстречу ожидавшему.
   - Василий Евгеньевич, - еще больше засияв в дружелюбной улыбке, прогремел он, расписаться надобно и разгрузиться.
   Тот, кого назвали Василием Евгеньевичем, только и ждал, когда машинист заговорит, чтобы сорвать на нем все гайки своих совсем разболтавшихся за годы обильных ежедневных и еженощных попоек нервов.
   - Ты, идиота кусок, опять опоздал! Я не собираюсь терпеть это до бесконечности. Могу организовать путевку в отличный лагерь, который живо выбьет желание лодырничать. Разгильдяй, вражина!
   Гневная тирада продолжалась еще долго, попеременно подкрепляемая ненормативной лексикой, которая не севере стала эдаким не жаргоном даже, а наречием, в отсутствии которого мало кто понимал услышанное.
   Веселость машиниста, как рукой сняли. Улыбка сменилась гримасой отвращения, он взрослый уже человек, почти что вдвое старше этого крикуна, должен был выслушивать сейчас, стоять по стойке смирно, как нашкодивший мальчишка, и ведь не прервешь этой экзекуции, потому как начальство всегда право и ему слова поперек не вставишь, а если вставишь - мигом отправишься валить лес на лесоповал туда, откуда редко, очень редко кто возвращается живым. Сжав скулы так сильно, что заиграли желваки, и непроизвольно сведя руки в кулаки, машинист напряженно ответил.
   - Хорошо, такого больше не повторится. Буду четок и пунктуален.
   - Посмотрим, - недовольно пробурчал начальник и выхватил стопку с накладными.
   Дмитрий следил за всем происходящим соколиным взглядом, не зная почему, он заинтересовался этим товарняком, и его машинистом, тихий голос интуиции подсказывал, что сейчас стоит быть предельно внимательным.
   Начальник уткнулся в накладные на присланные американской гуманитарной службой, помогающей голодающим в России, продукты, и, не сказав ни слова, посеменил к будке, где еще заседали за столом его дружки, грузчики.
   То, что приходило на станцию, всегда проходило через руки начальников, поэтому стол у них был всегда богатый, почти что царский. Потом всё это проходило через руки других начальств, которые затем напрямую поставляли предназначенные для голодающих продукты на стол высшему руководству и в казну.
   После многочисленных "пунктов проверки" от гуманитарной помощи не оставалось и следа. Первое время для показухи, чтобы выбелиться перед приехавшими проследить за распределением помощи американцами, какая-то крохотная, нищенская часть этого всего выделялась для нескольких закрытых столовых. После, когда контроль стал слабее, уже не было и этого. Товар, предназначенный для голодающих, был разворован жирующими. Закон власти всех времен, наиболее проявившийся в первой четверти лихого, кровавого двадцатого столетия.
   Грузчики, обычно такие вялые, если нужно было поработать на государство, сейчас, когда дело касалось в первую очередь их личных интересов, с поразительной проворностью перекидывали ящик и тюки.
   Они взглядами прощупывали каждый тюк, пытаясь понять, что же там внутри, ведь только вечером им представится прекрасная возможность первыми взять пробу с заграничных товаров, только вечером, а не в эту же минуту. Какое несчастье!
   Будто играя в какую-то увлекательнейшую игру, мужчины, сами того не заметив выгрузили весь товар на платформу и, подобно трудолюбивым муравьям, потянули трофеи в здание. Спустя полчаса платформа осталась пустой. Ни ящиков, ни людей, остался один только машинист, который недоуменно провожал взглядом весело утопывающего начальника, который в предвкушении новой порции горячительного, раздобрел и повеселел. Даже злость на нерасторопного подчиненного улеглась. Вот какой он добрый! А мог ведь написать характеристику, и того бы в лагерь, пожизненно.
   Наконец, избавившись от тягостного чувства, неприятно давящего на душу, машинист направился к кабине. Пора было ехать следующим маршрутом, работа не ждет. От неприятных образов только что увиденных, заполнивших его мысли, мужчина не заметил, что один из вагонов остался наполовину приоткрытым. Вжав голову в плечи, широко размахивая руками, он ускорил шаг. Мороз крепчал.
   Обострившиеся от напряжения чувства Волкова подсказали ему, что нужно действовать. От его цепкого взгляда не ускользнул тот факт, что один вагон открыт, и сейчас, когда платформа благополучно опустела, а машинист скрылся из виду, Дмитрий юркой, бесшумной кошкой понесся к этому вагону.
   Осталось только забраться на высокую подножку и незаметно забиться внутри. Но когда Дмитрий уже почти что поднялся на подножку, машинист вспомнил, что, кажется, забыл закрыть один вагон.
   Досадливо хлопнув себя по лбу, он побежал обратно. Вид забивающегося внутрь вагона незнакомца, произвел на него эффект взорвавшейся бомбы. Затормозив, он не знал, как поступить правильнее. Инструкция призывала срочно вызвать начальника или самолично устранить нарушителя. Не было сомнений, что это - беглец.
   Но тут машинист вспомнил страшную картину, увиденную накануне, бесконечную вереницу несчастных, изможденных, находящихся в шаге от смерти заключенных, выгоняемых на работы. Кто-то с трудом перебирал ногами, кто-то подал. Последних, обычно, добивали, так что в конце рабочего дня длинная колонна становилась значительно короче.
   Эти воспоминания вспышкой пронеслись в сознании человека, потом снова перед мысленным взором предстало раскрасневшееся от гнева лицо начальника, многочисленные лица, похожие, как две капли воды друг на друга, других представителей силы и власти. Если он сейчас пропустит такой инцидент, ему не жить. Если он выполнит инструкцию, то и жить уже будет не зачем.
   Два чувства страха и совести, обязательств и человеческого долга, сомнений и надежд боролись в его душе. Когда он направился к вагону, то еще не знал, как поступить.
   Дмитрий, не зная, что его засекли, пытался впечататься в деревянную стену вагона. Ему казалось, что он абсолютно незаметен в темноте небольшого отсека, но машинист же отчетливо видел лихорадочно сверкающие глаза полузверя получеловека. Что-то в этих глазах больно кольнуло, затронуло какие-то прежде дремавшие нотки души, столько боли, страдания, отчаяния было в этих глазах, что машинист резким движением захлопнул дверцу вагона и, еще сомневаясь в правильности своего решения, пошел обратно, к кабине.
   Инструкция нарушена, но на сердце стало почему-то легче. Вот только вряд ли беглецу удастся долго оставаться незамеченным, ведь на следующей станции нужно будет открывать все вагоны вновь, и наверняка, его обнаружат.
   Может быть, сказать несчастному об этом? А вдруг он настолько озверел, что нападет? Лучше промолчать, а там уж, будь, как будет.
   В таких думах машинист разгонял поезд и выправлял его на другую ветвь железнодорожного полотна.
   От монотонного убаюкивающего звука и раскачки, Дмитрий задремал. Как ни боролся он со сном, а все же не смог выстоять против усталости, захватившей весь его разум, всё тело. Без каких-либо сновидений, он провалился в тревожную дрему, даже во время которой старался быть настороже.
   Раскачка резко прекратилась, только что такой милый, дарящий успокоение, стук колес затих. Дмитрий открыл глаза. Товарняк остановился, видимо, прибыв к следующей станции. Как поступать дальше? Ход мыслей путался, а голод и усталость уже не позволяли беглецу разложить всё по полочкам, как раньше.
   Он понимал, что нужно было убираться от лагеря как можно дальше. Пешком такой путь не пройти, поэтому когда представился случай забраться в поезд, Дмитрий посчитал это за подарок судьбы. Но он не подумал о том, что на остановке его могут поймать. Эх, как же он не догадался то об этом. Из ступора Волкова вывел нарастающий гул голосов, приближавшийся к его вагону. Скорее всего, шла погрузка или проверка. Если погрузка, это еще не так страшно, а если проверка! Тогда Волков пропал.
   Дмитрий судорожно оглянулся по сторонам в поиске хоть какого-нибудь выхода из тупиковой ситуации. Он ругал себя нещадно за то, что по своей слабости, глупости посадил себя в ловушку. Конечно, если бы не этот нюанс, то вариант с поездом был бы наилучшим, но так, так он лишь приближал неумолимый конец. Что-то нужно делать. Голоса стали еще громче, и мужчина смог расслышать обрывки фраз.
   - Открывай, открывай. Да, каждый вагон открывай, у нас знаешь сколько уже беглецов таким образом скрыться от правосудия пыталось.
   - Да, неужели? - промямлил некогда громогласный, а нынче запуганный, подавленный голос машиниста.
   - А то!
   - И что же с ними потом было?
   - Лучше спроси, что стало с тем дурачком, укрывшим их.
   - И что же с ним?
   - Посадили. А потом, когда выжали с него всё, что можно выжать с работяги, забили насмерть. Пуль то на всех не хватает. Вот так вот. Давай, дальше отпирай, еще немного осталось.
   - Да... да, конечно, одну минутку.
   Дмитрий схватился за голову. Что сейчас будет? Все-таки самые худшие опасения подтвердились. Проверка.
   Волков кинулся в сторону выхода. Как-то открыть изнутри? Возможно ли это? Даже если и получится, что вряд ли, все равно он попадется. Но как тогда?
   Волков еще раз окинул товарный отсек внимательным взглядом. Взгляд уцепился за ослабленный пол, в котором далеко не все доски были крепкими. Местами прогнившие, частично отбитые, с крупными щелями, они натолкнули беглеца на дерзкую мысль. Бешеным движением попавшего в ловушку зверя, он начал отдирать доски от пола. Ногти ломались до крови, но мужчина не обращал на это внимание, а со всё большей энергией принимался за это нелегкое дело.
   Наконец, одна доска отлетела. Сквозь брешь в полу в темное помещение товарного вагона хлынул дневной свет. Такой неожиданный, яркий в этом полумраке, он на мгновенье ослепил ошалевшего Дмитрия, но терять время было нельзя. Перебарывая резь в глазах и подавляя в себе панику, человек стал отдирать следующую доску. Голоса стали еще громче, до вагона, где таился заключенный, осталось всего пять вагонов.
   Вторая доска отодралась быстрее, чем думал Дмитрий, он с энтузиазмом принялся за третью. Быстро оценив ситуацию, он прикинул: чтобы выбраться из поезда, ему нужна дыра хотя бы в пять досок шириной. Сделано пока только половина. На третьей доске он окончательно сломал последний ноготь, что оказалось очень болезненным. До крови закусив нижнюю губу, Дмитрий терпел и драл следующую доску.
   Голоса приблизились почти что вплотную, осталось каких-то два вагона.
   - Ну, дружище, если в этих двух не окажется никого, то можешь спать спокойно. Кстати, выпить не найдется? А то мы весь день на этой собачьей работе на морозе, уже ног не чуем.
   - Да... было немножко.
   - Вот и ладненько. Да не напрягайся так. Если нет никого, то тебя не съедим. Давай, открывай следующий.
   Послышался пронзительный скрип открывающейся соседней двери, от которого сердце Дмитрия защемило и оборвалось, кажется, перестав выбивать удары. Пятая доска никак не хотела отрываться. Прогнившая насквозь, старая, дряхлая, она почему-то настолько прочно врослась в основание пола, что выбить ее не предполагалось возможным, тем более, что работать нужно тихо, не привлекая к себе внимания.
   - Проклятье! - ьихо выругался заключенный, понимая, что сейчас очередь дойдет и до его вагона, а тогда ему уже конец. Вырваться из лап стольких проверяющих он, голодный, больной, замерзший, уже не надеялся. А тут еще кашель, как назло, стал душить. Зажав одной рукой горло так, что потемнело в глазах, а другой яростно пытаясь выдрать застрявшую доску, Дмитрий нещадно корил себя за недалекость. Как же можно было пойти на поводу своей слабости! И это когда он был на свободе!
   Голоса остановились у вагона, в котором скрывался Дмитрий.
   - Этот теперь отпирай.
   Машинист замешкался, делая вид, что потянул руку.
   - Ну что там у тебя?
   - Да, вот руку неудачно потянул. Больно, зараза такая.
   - Эх, ты, недотепа, давай сами откроем.
   - Ничего, ничего, я сейчас, сейчас.
   Машинист осторожно, будто бы в вагоне находится ядовитая змея, готовая выскочить на волю со скоростью молнии, потянул дверь влево.
   - Хватит копаться! Или там у тебя действительно кто-то есть? - недовольно бросили проверяющие.
   - Что вы, откуда же? Я по инструкции всегда...
   Дверь распахнулась настежь. Проверяющие заглянули внутрь. Отсек, как и все предыдущие был мрачен и... пуст. Вагон, как вагон, ничем особым не примечательный, разве лишь только пол до невозможного прохудился, доски еле держатся, пропуская сквозь огромные щели толстые пучки света.
   - Никого, - голосом робота объявил проверяющий.
   - Никого? - облегченно и удивленно вздохнул машинист.
   - Вот только, папаша, отремонтировать нужно этот вагон, вон пол худой какой, заложишь груз туда, и потеряешь по дороге.
   - Ах, пол? - понял всё догадливый машинист и хитро улыбнулся. В душе он был рад, что заключенному удалось бежать. Это надо же было догадаться выломать доски и потом их заложить обратно, будто бы и было так. Не из глупых, видать.
   - Тогда как, по рюмашечке? - снова улыбчиво приветливо спросил машинист.
   - По стакашику, - ответили проверяющие.
  
   Дмитрий ползком убирался прочь от станции. Ему сказочно повезло, что удалось выбраться из вагона в самый последний момент, да и не оказаться замеченным после. Эта победа дала мужчине немного сил, чтобы идти дальше.
   Все-таки поездка на товарняке не оказалась бесполезной. Поезд вывез Дмитрия почти к самому порту, к незамерзающему морскому каналу. А это, хрупкая, но все же, надежда. Хотя... опять же, многое зависит от случая.
   Мужчина бросил вдаль измученный, но не потерявший цепкости взор. На многие километры раскинулся красивый, но пугающий своей холодностью вид морской глади. Тихое, спокойное, сверкающее под ослепительными лучами не согревающего более ноябрьского солнца, северное море навевало легкую грусть и меланхолию по спокойному прошлому.
   Впервые за все эти дни, когда приходилось не жить, а выживать, когда разум и тело работали на износ, Волков вспомнил о Мишель. Где она сейчас, как она, с кем, здорова ли? От этой мысли стало не по себе, и душа сжалась в плотный комочек. Он бы отдал сейчас всё на свете, наверное, и саму жизнь, за одно лишь мгновенье оказаться рядом с ней, чтобы снова почувствовать мягкость волос под рукой, нежность прикосновения ее рук, уловить теплоту любящего взгляда, жар пьянящих губ. Сколько километров разделяет их? Сколько преград? Бесконечность.
   Вдали с пронзительным свистом пронеслась какая-то неведомая северная птица. Она покружилась под облаками и улетела прочь, вернув Дмитрия в суровую реальность.
   Он еще раз посмотрел вперед. Когда-то здесь располагался красивейший богатейший монастырский городок со своими пашнями, фермами, садами, огородными хозяйствами. Кроткие монахи дни и ночи трудились на этих землях, выращивая диковинные овощи, работая над выведением новых сортов.
   Всё процветало здесь и дышало жизнью. В бесконечных мастерских шел ровный гул от станков, в кузницах стоял жар от наковален, на полях люди с молебными псалмами собирали хлеб Божий. Но пришли мамаи нового времени и растащили, растоптали, раскурочили всю эту красоту, превратив в руины.
   Чудесные храмы, стены которого навсегда пропитались ароматом ладана, были приспособлены для пыточных, для лагерных бараков, колокольни разрушены, либо переквалифицированы в туалеты или, в лучшем случае, склады оружия и прочих товаров, прекрасные поля и сады запущены и убиты.
   Был процветающий остров жизни, стал черный, покрытый льдами бездушности и безысходности остров смерти. Более не проносится над ним чарующий колокольный звон. Разбомбленные башенки церквей, без куполов, зияли унылой чернотой. Удивительно, но даже небо отныне стало почти всегда низким, серым, хотя раньше так часто можно было любоваться его нежно бирюзовыми оттенками с легкими узорами белесых облаков. Куда это все ушло? Зло пришло на русскую землю.
   Вдоль берега сновали люди, охрана и зэки, начальство. Заключенные, подобно муравьям, тащили на себе бревна и укладывали на баржи, охрана подгоняла их громовыми выкриками, дабы работали быстрее, и угодливо косилась на начальство, мол, хорошо выполняем свою трудовую задачу, не слишком ли мягки с этими отщепенцами общества, вражинами народа? И поймав довольную улыбку того или иного ожиревшего начальничка, бесконечно счастливые, они еще сильнее обрушивались на еле передвигающих ноги ээков.
   Вся площадка была как на ладони, и только один высокий склон находился в недосягаемости наблюдательных пунктов, туда и ринулся Дмитрий. Сейчас он действовал на автопилоте, интуитивно, как загнанный в ловушку волк, который ищет выхода. Ах, если бы найти этот выход!
   Добравшись до склона, Дмитрий затаился на нем, припав к самой земле, исподлобья изучая открывшуюся его взору панораму. Далеко-далеко, на линии горизонта показался какой-то корабль.
   Белым уверенным массивом он двигался вопреки ветру и волнам, не взирая на холод и творящееся вокруг. Мысль молниеносно прожгла сознание, и Дмитрий понял, что любым способом ему нужно очутиться в море.
   Один шанс из тысячи, что ему удастся спастись, но в такой ситуации, когда дальнейшее путешествие по России ему больше не принесет ничего, кроме нового срока, либо казни, и один шанс был надеждой.
   Дмитрий сбросил намокшую от пота и инея телогрейку и поспешил к воде.
   Мощными, резкими рывками мужчина поплыл прочь от берега, в сторону корабля, он понял, что это судно иностранное, его взгляд хищника смог различить даже на таком колоссальном расстоянии американский флаг, развевающийся на ветру. Если бы эти люди только заметили его! Тогда он был бы спасен. Но заметят ли, вот в чем вопрос.
   Вода была обжигающе ледяной, отчего ноги и руки сразу стало сводить болезненной судорогой. Дыхание перехватило, и лишь невероятным усилием воли, ему удавалось заставлять себя делать еще один рывок и еще один.
   В нетерпении он еще раз посмотрел туда, где только что видел пароход. По его расчетам, минут через пятнадцать судно с человеком должны пересечься, но совершенно неожиданно, пароход изменил курс. Повернув налево, он начал медленно удаляться, превращаясь из уже хорошо различаемого силуэта в крошечную белую точку.
   Спасательный круг, брошенный самой судьбой, растворялся, оказавшись миражом. Дмитрий понял, что сходит с ума: когда уже чувствуешь спасение рядом, и всеми мыслями своими, чувствами, находишься далеко от черноты страшной реальности, в краю мира, гармонии и добра, и вдруг получаешь выбивающий из седла удар, возвращающий на грешную Землю, остаться в здоровом рассудке практически невозможно.
   Паника и отчаяние захватили душу беглеца, отчего сил плыть дальше больше не осталось. Холод пробирал до костей, и тут Дмитрий понял, что назад, до берега уже не сможет доплыть, слишком большое расстояние он минул, что и берега то видно почти не было, он стал тонкой, размывающейся линией.
   Впереди лежала бесконечность моря и больше ничего. Вдобавок ко всему поднялся ветер, и волны начали больно хлестать по лицу, порой и вовсе накрывая с головой, то подбрасывая на головокружительную высоту, то швыряя в бездну. В таком состоянии с разбушевавшейся стихией не справиться. Дмитрий приготовился встретить смерть. Но умирать всегда страшно, даже когда не остается ни одного заряда энергии жизни на борьбу, даже когда сердце рвется на части, когда душа просится в небеса. Сам процесс перехода из этого мира в тот всегда мучителен и страшен. Поняв, что вот-вот произойдет неизбежное, и невыносимо страдая от судорог и боли, пронзившей всё тело, Дмитрий, пожалуй, впервые за все годы своего существования взмолился.
   - Господи, если ты есть... молю тебя, помоги мне! Я стану другим, я... буду очень стараться стать другим. Помоги, прошу Тебя! Прошу тебя!!!
   Новая волна захлестнула Дмитрия так, что он чуть не задохнулся, но ему удалось удержаться на этот раз, чтобы вода не накрыла его своим смертельным покровом.
   На память пришли слова молитвы, которую читала бабушка в час беды. Непостижимым образом беда отступала, это Дмитрий вспомнил только сейчас. И почему же он совсем не вспоминал об этом раньше?.. Слова будто бы выгравированные в его памяти сами шли на язык. И, задыхаясь от дикой усталости, от страха, он полушептал, полурычал, полурыдал...
   - Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится, речет, Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна: плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящие во дни, от вещи во тьме преходящая, от сряща и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится. Обаче очима твоима смотриши и воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое: Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло и рана не приближится телеси твоему: яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возьмут тя, да никогда преткнеши о камень ногу твою: на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия. Яко на мя упова, и избавлю и, покрыю и, яко позна имя Мое. Воззвовет ко Мне и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его: долготою дней исполню его и явлю ему спасение Мое.
   Как странно, только теперь Дмитрий понял весь глубокий смысл молитвы. Раньше эти слова казались ему такими чуждыми пониманию, сложными, а ведь всё так просто: молитва просит Всевышнего уберечь от беды, от стрелы, от происков зла, от тьмы, окружающей каждого.
   Стало легче. Необъяснимо, но факт. Дыхание более так судорожно не прерывалось, он удержался на очередной мощной волне, которая подкинула человека вверх, будто футбольный мяч. Невольно Волков бросил взгляд в сторону почти что исчезнувшего в сиреневой дали парохода, и о, чудо! Он возвращался. Видимо, команда корабля по какой-то причине решила не отступать от первоначального маршрута.
   Конечно, перспектива проходить мимо берегов новой России, которая стала напоминать миру некую непредсказуемую гадюку, казалась не самой заманчивой, но и делать огромный крюк, тратя колоссальные запасы топлива, тоже было безрассудством. Пароход на счастье Дмитрия шел прямо на него, не может быть, чтобы люди не заметили человека за бортом. А, если они заметят и все равно проплывут мимо? О таком лучше было не думать.
   Дмитрий еще и еще раз читал молитву, то вслух, то мысленно. Он чувствовал, что если хотя бы на минуту остановится, поленится, посчитает, что обойдется как-нибудь, то силы окончательно покинут его, а так, непостижимая таинственная сила поддерживала его, и даже становилось немного теплее в неуютных, холодных водах северного моря.
   Корабль приближался. Уже слышался грохот лопастей, бешено разрезающих морскую гладь. Волны с шумом плескались о борт, и, встретив мощную преграду в виде железного колосса, с утроенной силой возвращались к одинокому пловцу, но он умело, ловко лавировал среди них, стараясь не дать воде захлестнуть его. Расстояние сократилось до десяти метров. Уже можно было различить ходящих по палубе, до слуха Волкова доносились обрывки фраз на таком хорошо знакомом ему языке:
   - Мистер Райт, - обеспокоенно произнес один из матросов, - посмотрите туда, на берег.
   - Изъяснитесь понятней, Джонс.
   - Эти русские, они следят за нами, боюсь, как бы сдуру что не сделали. Мы проходим мимо их таможенного пункта, они вправе будут остановить наш корабль и осмотреть его, если посчитают нужным. Мне бы не хотелось, чтобы они лазили по нашей палубе, я не доверяю советам.
   - Ты прозорливый юноша, Джонс, похвально, похвально, а многие у нас наоборот склоняются, что здесь строится государство правд и справедливости. Вот мне интересно твое мнение: почему ты не доверяешь русским?
   - Не всем русским, вовсе нет... этому строю новому... безбожному, какому-то дикому, лицемерному. Не верю я им, вот и всё, да и разное говорят про них, такое, что волосы дыбом становятся. Вот даже сейчас посмотреть, там, на берегу, как я полагаю, загибаются в непосильном труде их заключенные. Откуда может быть столько заключенных? Или в России столько воров и убийц?
   - Сомневаюсь...
   - Вот и я думаю, что это, по большей части, честные люди, а воры и убийцы как раз находятся не здесь.
   - Верно, - задумчиво протянул Райт.
   - Поэтому я и опасаюсь появления русских на корабле, - вздохнул Джонс.
   - Оповести ребят, пусть будут начеку. Если вдруг что, мы сумеем отбить удар.
   - Есть, оповестить команду.
   Джонс пулей умчался в каюту, Райт остался на корме. Вдруг его взгляд задержался на каком-то странном объекте, качающемся на волнах. Он с напряжением всмотрелся в море.
   - Не может быть, чтобы это был человек! Так далеко от берега... Или это беглец? Русский беглец... с тюрьмы?..
   Одно лишь мгновенье Райт колебался, но тут же чаша весов склонилась в сторону голоса совести.
   - Команда внимание! Человек за бортом! - громко прокричал он. Клич капитана повторилось эхом голосов его подчиненных и отозвалось оживлением матросов. Не прошло и минуты, как еле живого, трясущегося от холода, голода, усталости и страха Дмитрия поднимали на палубу. С трудом выдавив улыбку благодарности, которая больше смахивала на жуткую гримасу, он вымолвил на чистом английском.
   - Спасибо вам, друзья! Вы спасли меня от смерти!
   Больше он ничего не успел произнести, как ослабев, упал на палубу, ноги подвели его. Напуганные, и одновременно, заинтересованные происходящим, матросы, поспешили подхватить его под руки и бережно усадили на скамью.
   - А, ну, быстро дайте ему бренди и поесть что-нибудь. Да подготовьте каюту потеплей, ему нужно отдохнуть, потом расскажет, что с ним произошло.
   Расторопные матросы не заставили долго ждать выполнения приказа, и вот перед Дмитрием уже стояла бутылка наилучшего бренди и тарелка с бутербродами. Беглец с трудом сдерживал слезы. Пройдя столько тягот, унижений, лишений, продираясь через шипы неимоверных страданий, он, наконец, выбрался из этого ада, он среди людей, сумевших понять его и протянувших руку помощи.
   - Мистер Райт! - неожиданно громко в этом затишье всеобщего ликования прозвучал голос Джонса. - Нам сигнализируют остановиться. Они хотят пройти на борт корабля.
   Среди матросов повисло недоброе, тревожное молчание. Все невольно уставились на побледневшего Дмитрия. Он всё понял. Все всё понимали.
   - Не выдавайте меня, пожалуйста, - еле шевеля губами, прошептал Дмитрий.
   - Разумеется, - сурово ответил Райт. - Но, конечно, не повезло тебе, парень.
   - Может, его спрятать в трюме? - проявил соучастие Джонс.
   - Да ты что! Они же легко могут и туда заглянуть, и самое паршивое, что они имеют на это полное право. И тогда вы все можете представить, что будет тогда. Проклятье, что нам приходится так унижаться перед советами, а выбирать более длинный маршрут совсем гнилое дело, - в голос ответили несколько матросов постарше. - Если бы не беглец этот, то и проблем бы не было...
   - Но он есть, и мы не собираемся сдавать его, - твердо парировал Райт.
   - Кристофер, подумай, если мы оставим его на борту, у нас будут большие проблемы, - поднял голос самый старший из матросов и многозначительно посмотрел на капитана.
   - Я уже сказал, мы не выдадим его. На его месте мог оказаться каждый из нас...
   - Конечно! Ты его так хорошо знаешь! А вдруг он вообще вор или убийца, насильник или маньяк?! А мы его выгораживать собрались. С какой стати?
   - Посмотрите в его глаза. Это не глаза маньяка и не глаза вора. Да, что я вам говорю, вы же сами понимаете это, не можете не понимать, только вот сейчас трусость и эгоизм заглушают голос разума и совести.
   - Мистер Райт... мы не потерпим оскорблений, - всё также шел на рожон старший матрос.
   - Какие тут оскорбления, Том? В общем, так, я не собираюсь до бесконечности продолжать эту дискуссию, я уже принял решение. Мы на якоре спустим этого человека в воду, уж что поделать, придется ему еще раз искупаться, а когда проверка минует, снова поднимем на палубу. Если кто-то не доволен моим решением, то я сочту его за предателя. И по возвращению в Америку более не собираюсь терпеть на своем корабле. Все слышали?
   В ответ Кристофер Райт получил только молчание, в которое каждый из присутствующих вкладывал свои личные эмоции, одобрение, нейтралитет или полное отрицание, смешанное с бешенством, как у Тома, простого матроса, но пользовавшегося огромным неформальным авторитетом среди всего экипажа. Но и он смолчал.
   Дмитрия передернуло от сцены, развернувшейся на его глазах. Отвратительно стало на душе и от нападок матросов, которые только что смотрели на него, если не как на друга, то как на диковинную зверушку, которой хотели кинуть вкусненький кусочек, и тут же превратились в непримиримых врагов. Передернуло и от обвинений в том, что он вор и насильник. А убийца... да, был такой грех, еще когда он был шпионом большевиков. За это, видимо, он и платил по полной в лагере, но не перед советами, а перед Господом. Но и убирал с дороги Дмитрий по заказу только политиков, а те, как правило, не отличались большой порядочностью. Хороших людей он не трогал никогда. Никогда! Дела по ликвидации людей достойных почему-то всегда перепадали напарникам Дмитрия. Хотя, если подумать, выполнил бы он тогда и такой заказ?.. Возможно. Наверное... Скорее всего да. Но сейчас, по прошествии стольких испытаний, страданий, ужасов его душа эволюционировала, раскаялась, очистилась пусть и наполовину. Ему дан шанс спасения.
   - Я не преступник, - тихо и твердо произнес он, когда дискуссия резко оборвалась. - Я русский шпион, который не захотел более работать на советы.
   Ответ беглеца, несмотря на тихий тон и громовой шум раскатистых волн, озверело бросающихся на корму корабля, услышал весь экипаж.
   - Тем лучше, - бросил Том и удалился. Капитан улыбнулся своей скупой, загадочной улыбкой и снова принял холодное, бесстрастное выражение лица.
   Волкову опять предстояло очутиться в ледяной воде. Неизвестно на какой срок. Вполне возможно, что он вообще захлебнется, или... о том, что его могут оставить за бортом, думать совсем не хотелось, но и такое могло произойти. Как и тогда, когда казалось, что ему суждено погибнуть в море, Волков начал читать молитву, но уже мысленно.
   Мысли путались, порой выпадали из памяти важные слова, и приходилось по нескольку раз начинать молитву с начала. Цепь якоря медленно опускалась в воду. Дмитрий, ловко уцепившись на якоре, погружался вместе с ним. Вот и вода. Обжигающе ледяная, бушующая, рассвирепевшая. Волков поднял взгляд и увидел, как небо заволоклось мрачной завесой туч. Черная поволока растягивалась по небу, как огромное кривое покрывало, скрывая кусочек за кусочком догорающее, уже не согревающее солнце. Спустя минуту, в густоте черноты скрылся и последний солнечный луч, на мир опустилась пугающая, сотканная из дикого напряжения и предчувствия опасности, мгла.
   Дмитрия опустили по максимуму, чтобы и макушки не было видно. Благо ему перед погружением дали трубку для воздуха, которую вполне можно было принять за какую-нибудь водоросль или обычную палочку, если не всматриваться. Но долго ли продержишься с такой трубочкой, когда на море поднимается шторм? Дмитрий молился.
   По палубе уже расхаживал таможенный патруль. Поправив свои, недавно полученные погоны, и важно выпятив грудь, подполковник Сидоренко, чопорно рассматривал поданные ему документы. Ничего не понимая по-английски, он всё же делал вид, что читает, ведь стыдно было признаться, что он, победитель "буржуазной сволочи" и не может прочесть пару незатейливых строк. Хорошо еще, что капитан Райт пусть немного, но владел русским, и с ним можно было объясниться, а так бы совсем получилась нехорошая ситуация.
   Окружение подполковника, в такт своему командиру, придирчиво осматривало корабль. Таможенники знали свои права и понимали, что требовать большее сейчас чревато серьезными последствиями. Поэтому, с огромным трудом сдерживая свое желание выкинуть этих самоуверенных американцев за борт и захватить корабль, смиряя неуемную жажду почувствовать себя средневековыми пиратами, хозяевами моря, они только лишь удовлетворились предъявлением документов.
   Пора было и честь знать. А как не хотелось! По лицу подполковника Сидоренко можно было прочесть всю гамму его переживаний. Мысленно он сейчас давал американцам такой нагоняй, какой получают ежедневно несчастные заключенные Соловецких лагерей, в своих грезах он достал плеть, которую всегда носил с собой для научения непокладистых лагерников, и прошелся по словно высеченному из холодного мрамора лицу капитана, этого красавчика, каким никогда не был Сидоренко.
   Подполковник еще раз с завистью взглянул на Райта, на чистоту корабля, на подтянутых матросов и постарался собрать мысли, отогнав столь грешные, на данный момент недопустимые. Как-то по необъяснимому, инстинктивному желанию, он подошел к борту, будто бы вздумав полюбоваться на открывшийся морской пейзаж.
   - Да, красиво как сегодня, - протянул он и опустил взгляд вниз. Странная трубочка колыхалась вправо, влево, как тростинка камыша в болоте. Проверяющий еще раз скользнул мутным взором по глади морской и резко развернулся. Капитан замер, готовясь к любой дальнейшей реакции. Сидоренко явно мешкал, не собираясь покидать корабль просто так. Заметил ли он загадочный объект на воде?
   - Не попадалось ли вам, случайно в пути чего-нибудь или кого-нибудь подозрительного? - странным тоном, по которому сложно было понять хоть что-то, бросил подполковник Сидоренко.
   Капитан Райт хотел, было, съязвить, что мол много подозрительного попадалось ему, например, многотысячные толпы ходячих трупов-зэков, снующие по берегу, за работой которых можно и сейчас наблюдать в подзорную трубу. Но посмотрев в пустые, заплывшие жиром свинячьи глазки проверяющего понял, что сарказма он вряд ли поймет, поэтому нужно говорить четко, внятно, прямо, как в разговоре с умственно отсталым ребенком, не способным понять полутона и образные выражения.
   - Нет, не попадалось.
   - Странно... - таким же тоном, за которым может скрываться все, что угодно, отчеканил Сидоренко.
   - Почему же странно?
   - Да, всякое случается...
   Сидоренко опять замолчал и переглянулся со своими. Молчаливый сигнал взглядом длился не более нескольких секунд, но за это время капитан Райт успел перепугаться до полусмерти, умереть и снова ожить. Но, как и всегда, на его лице не отобразилась ни одна из тех бурных эмоций, которые бушевали в его душе. Подчеркнуто вежливо он поинтересовался.
   - Проверка окончена? Нам пора сниматься с якоря.
   Сидоренко еще раз вопросительно взглянул на своего первого помощника, гиганта с всклокоченными соломенными волосами и массой шрамов, испещряющих лицо.
   - Да, проверка окончена, - как-то неожиданно грубо, яростно даже прохрипел подполковник и поспешил ретироваться с корабля на ожидавшее его таможенное судно. Окружение таможенника ретировалось также быстро, как и сам начальник.
   Капитан Райт не сразу осознал, что опасность миновала. Когда судно проверяющих оказалось на приличном расстоянии, он тут же отдал приказ, поднять Дмитрия, который, наверняка, уже, если не задохнулся, то уже отдавал концы в ледяной воде.
   Как того и стоило ожидать, Дмитрий был в полусознательном состоянии. Он умудрился наглотаться воды, желая остаться незамеченным, когда подполковник подошел к борту корабля, и теперь только усилиями двоих опытных матросов и самого капитана Райта, он приводился в чувство.
   Наконец, тяжело закашляв, Волков стал оживать. Но с возвращением в сознание пришла и боль, страшная, разрывная, пронзающая тысячами игл больное тело. Испытания долгих месяцев и заключительное истязание ледяной водой дали себя знать в самый последний момент.
   - Да, этого парня нужно срочно в больницу. Боюсь, он не дотянет до берега. Эй, ребята, быстро его в каюту и дайте ему что-нибудь из лекарств. Том, ты же у нас за врача, помоги ему!
   Том нехотя, оставаясь в своем стиле, танцующей походкой направился в свою каюту за медикаментами. Он обещал поискать что-нибудь подходящее.
   Корабль набирал скорость и уплывал прочь от холодных берегов покрытой снегами безразличия, жестокости и правительственной лжи России, самое страшное осталось позади. А тем временем, на другом, таможенном судне, которое уже причалило к берегу шел разгоряченный спор.
   - Ты, трус, слышишь ты, Макар, ты трус и полное ничтожество! Мы находились на правах хозяев в этом море, мы могли проучить этих буржуев недобитых, могли и должны были сделать. Но как мог я сделать это один?
   - Я не трус, - надменно выпятил нижнюю губу громила, - я рационалист. Они были вооружены и хорошо подготовлены, это не те корейцы, которых мы вытрясли из их шлюпки, как муравьев. Здесь нам самим бы досталось на орехи.
   - На орехи! А теперь они прибудут к себе и будут потешаться над нами!
   Сидоренко разрывало от негодования, бешенства от собственного бессилия, он задумал смести мощной лавиной и капитана Райта и весь экипаж корабля только лишь ради того, чтобы завладеть его имуществом. Хотя нет, был ту еще один мотив, личной ненависти к успешным и сильным.
   Удивительно, но подозрительной трубки на воде он даже не заметил, настолько сильно был увлечен своими мыслями о мести, задавая свои наводящие вопросы, он действовал вслепую, даже не догадываясь, что попал в десятку. Не догадался и, Слава Богу, еще одну жизнь, быть может, удастся спасти. Но здесь уже придется серьезно потрудиться, ситуация на самом деле была более серьезной, чем даже думал сам Дмитрий Волков.
  
   100.
  
   Зима 1921 - весна 1922 года, Болгария
  
   Непростые события этого года отвлекли нас от других героев, Анны Златовой, ее мамы, Валентины Григорьевны, Сережки и загадочного, пробудившегося от сна забвения следователя Валерия Луганского. В их судьбе, наконец-то, наметилась белая полоса, сотканная из радости, надежд и любви. Недавно Валерий сделал Ане предложение руки и сердца, причем сделал это так красиво, нестандартно, нежно, что она даже не подумала усомниться в том, что они будут счастливы, и, конечно же, после такого признания в любви и верности, мужчина получил тихое "да".
   Оба пребывали на седьмом небе абсолютного счастья. Ах, если бы можно было удержать такие минуты, сделать так, чтобы время более не летело вперед, такое переменчивое, меняющее узоры облаков и переплетения жизни. Но, как поется в песне "всё пройдет, и печаль, и радость, но любовь не проходит, нет". С этими мыслями влюбленные и начинали каждый новый день.
   - Анютка, - взволновано щебетала Валентина Григорьевна, - я прямо места себе не нахожу. Всё ли у нас готово? А ну, как выйди на свет, погляжу на тебя, на красавицу мою, как платье сидит.
   В это утро обе женщины, тщательно скрывая свои переживания, страхи, сомнения и радость, готовились к столь значимому в жизни каждого человека событию, свадьбе. Как странно, еще совсем недавно Аня была уверена, что ей суждено до конца дней скитаться среди лет диким зверем, ведь найти одного своего, по-настоящему родного человека, к которому бы тянуло, присутствие которого бы не пугало, а волновало, оставляло массу положительных эмоций, ей найти никак не удавалось. И, достигнув двадцати четырех, лет она уже и рукой махнула, решив, что от судьбы одиночки не уйдешь. А теперь вот оно как вышло... свадьба.
   Аня подошла к зеркалу. Удивительно, и как она раньше не замечала, что так обворожительно красива. Тонкие, подчеркивающие утонченность черт лица, брови взлетали идеальными линиями, аккуратный, чуть вздернутый носик придавал всему образу нотку задорности, алые лепестки губ притягивали, манили. Фигурка, без изъяна, длинные, собранные сейчас в причудливые локоны кокетливо подвязанные белоснежной лентой волосы, ниспадали до пояса, Афродита, да и только.
   Успокоенная своим отражением в зеркале, Аня бросилась к окну, сердце почувствовало приближение Его. И верно, Валерий, празднично одетый по такому событию приближался к дому со свитой своих друзей и многочисленными гостями.
   Всё, как и положено, настоящее торжество в духе древних традиций с обрядом выкупа и прочим. Кто-то наяривал на гармошке, да так заковыристо, смело, что ноги сами тянули в пляс. Улыбчивые лица приветливых людей сияли в унисон яркому солнцу, согревая, настраивая на самое что ни на есть, лучшее настроение.
   Валерий был, как никогда, серьезный, даже до смешного серьезный, и только по глазам можно было прочесть, сколько эмоций любви и жгучей страсти кипит в его душе. Случайно их взгляды, Валерия и Ани, наблюдавшей за всей этой картиной праздника, встретились. Валерий замер, не в силах оторвать взор от этой красавицы в окне, которая совсем скоро будет его на всю жизнь.
   Аня смущенно отпрянула от окна, ведь жених не должен видеть невесту до торжества, во всяком случае, так гласит традиция. Отступая от окна, девушка совершенно случайно заметила и еще одно слишком сосредоточенное, и, отнюдь не веселое лицо, то была немолодая уже женщина, живущая на окраине селения, у густого, непроходимого леса. Анфиса, звали ее люди, и "ведьма" называла, как бы в шутку она сама себя.
   Люди сторонились Анфиски, слишком сложный был у нее характер, да и к тому же, о ней ходили разные слухи, недобрые. Но вот Аня вовсе не считала ее ведьмой, напротив, доверяла все свои секреты, за исключением ее появления в деревне. Казалось, что только эта умудренная непростым жизненным опытом женщина может подсказать, направить на те мысли, до которых вряд ли бы додумалась сама Аня. Валентине Григорьевне она тоже нравилась, а вот Бисере, тетушке Валерия она была поперек горла.
   Сейчас, зайдя в комнату к Ане и тоже заметив ее в конце улицы, Бисера брезгливо фыркнула.
   - И эта чувырла приперлась. Ее не звали, главное, а она пришла. Только ее нам тут не хватало!
   Бисера раздражительно передернула плечами. Аня удивленно переглянулась с Валентиной Григорьевной, обычно за Бисерой не наблюдалось, чтобы она была такой нервной и неприветливой.
   - А почему вы так к ней относитесь? Быть может, она просто со стороны кажется такой нелюдимой, а на самом деле, Анфиса совсем не плохой человек. Я с ней общалась недавно, так не нашла ничего плохого в ней, - попыталась защитить свою знакомую Аня.
   - Не советую подходить к ней даже на пушечный выстрел, девочка, - грубо оборвала разговор Бисера и резко вышла, даже забыв о цели своего прихода. В комнате надолго воцарилось молчание.
   А тем временем праздник уже шел полным ходом. Шум, гам, шутки, общее веселье потихоньку передались и Ане, до которой сквозь открытую форточку долетали обрывки фраз.
   - Без выкупа мы нашу красавицу, Аннушку не отдадим! - трещала тетка Агафья, двоюродная сестра Бисеры, веселая, разбитная женщина лет пятидесяти, всегда берущая на себя роль тамады, будь то свадьба, юбилей или какое другое событие.
   - За Аннушку готов отдать всё, даже жизнь свою, - слишком строго, для такого веселого мероприятия, отчеканил Валерий.
   - Ну, жизнь твоя, Валерка, нам не нужна, а вот денюжку плати. Иначе не пропустим. Да и не только денюжку, впереди несколько пунктов, каждый из которых можно пройти, только выполнив задание. Готов?
   - Всегда готов.
   - Наш жених всегда готов, и мы за него горой! - громко хохоча, поддерживали Валерия его друзья, которые, уже немало приняв на грудь, только и думали, как бы поскорее сесть за стол.
   - Посмотрим, посмотрим. Итак, первое задание...
   Аня с увлечением прислушивалась к голосам. Когда среди буйного шума она улавливала тихий, мягкий, бархатистый голос Валерия, ее сердце сжималось и начинало трепетать, как у пойманной синички.
   Когда он оказался уже почти у самой двери, она так распереживалась, что прижала руку к груди, тщетно пытаясь усмирить бешеный ритм сердца. Последнее задание было выполнено блестяще, как и все предыдущие, и дверь под торжественный напев гармошки и ликование толпы гостей открылась, на пороге оказался Валерий.
   Он и она долго смотрели друг на друга, не могли насмотреться, и этот миг казался настолько нереальным, неземным, что они боялись спугнуть его, как мираж в пустыне, поэтому не осмеливались произнести ни слова, просто стояли и смотрели, как завороженные. Но это священное молчание нарушила громогласная тамада.
   - Хватит тут любоваться, налюбуетесь еще, жизнь долгая впереди. А теперь объявляю пир на весь мир!
   Заключительную фразу все поддержали одобрительными громовыми раскатами и рванули в зал, где был выставлен широкий, красивый стол.
   - Вот же, Агафья, неуемная, - улыбнулся Валерий, нежно накрыв холодную от волнения руку Ани своей горячей большой ладонью.
   - Да, не то слово, - стала успокаиваться Аня и тоже улыбнулась одной из своих самых очаровательных улыбок, которые и покорили Луганского. - Но с другой стороны, если бы не ее выдумки, да шум, то и праздник был бы не праздник, а так на всю жизнь запомнится.
   - Тоже верно. Но, если честно, мне больше всего на свете хотелось бы, чтобы нас оставили все, оставили одних, чтобы никого на свете, только ты и я.
   - Знаешь, мне хочется того же, - повернулась к нему Аня и игриво обвила жениха руками.
   Через минуту молодожены веселились вместе со всеми, наслаждаясь праздником, который подарила им сама судьба.
   Когда солнце уже клонилось к закату, и все поздравления были произнесены, все тосты подняты, к Ане подошла Анфиса. Она радушно обняла девушку, наговорив ей много очень хороших слов и напутствий, отчего Аня еще больше прониклась к ней душой.
   - А это мой небольшой подарок вам, - добавила Анфиса и протянула Ане большое настенное зеркало, украшенное причудливой резьбой и самоцветами. Вещица достойная и, судя по всему, дорогая.
   - Что ты, Анфисочка, оно же такое дорогое. Зачем же такие ценные подарки дарить, мне, прямо неловко.
   - Для друзей ничего не жалко. Повесь это зеркало в спальне, и пусть оно принесет вам много счастья.
   - Спасибо тебе, дорогая, спасибо огромное, - повернувшись в сторону мамы, которая уплетала за обе щеки национальную сдобу. - Мамочка, смотри какое чудо Анфиса подарила, аж не ловко брать такой дорогущий подарок.
   - Ой, какая красота! - всплеснула руками Валентина Григорьевна. - Анфисочка, ты просто золото! Дай Бог, тебе добра, мира и любви настоящей.
   Анфиса кротко улыбнулась и, сославшись на головную боль, ушла восвояси. Праздник гремел до самой ночи.
   Когда луна окрасила мир таинственно-колдовским сиянием, а гости разошлись по домам, Валерий осторожно, боясь напугать или обидеть, обнял за плечи Аню, до сих пор задумчиво стоявшую на пороге. Аня, как котенок прижалась к мужу, указав на маячащие в окнах соседнего дома тени Бисеры, Валентины Григорьевны и готовящегося ко сну Сережки: Луганский специально купил домик напротив дома Бисеры, чтобы Ане не было страшно жить среди чужих людей.
   - Как хорошо, что мы живем по соседству с самыми родными для нас людьми.
   - Конечно, хорошо, - подтвердил Валерий. - Но еще лучше, что весь этот шум стих, наконец, а то я уже маленько подустал от него. Для меня счастье - смотреть в глаза твои, смотреть бесконечно, чувствовать, что ты рядом, слышать голос твой. И никто больше не нужен, и ничто во всем мире больше не нужно. Анечка, милая, я так люблю тебя!
   Он медленно, нежно и, одновременно, страстно, перебирал ее локоны, приближаясь всё ближе.
   - Пойдем в дом?
   - Пойдем, - ответила она.
   В этот час, на другом конце селения, в маленькой покосившейся саманной избушке, в небольшой, занавешенной черными шторами коморке, у большого, резного зеркала, точь-в-точь такого, какое теперь висело в спальне у Анны, сидела Анфиса.
   Распустив длинные темные с проседью волосы и обернувшись в какой-то непонятного свойства саван, она зажигала свечи и растапливала воск в небольшом медном тазу, очень тихо приговаривая при этом что-то малопонятное. Когда все свечи были зажжены, а твердый воск превратился в переливающуюся мистическими оттенками под бликами скупого света жидкую массу, она впилась диким взглядом в зеркало, как будто видя там что-то. В ее расширившихся зрачках запрыгали отраженные язычки пламени десятка свеч и нечто страшное, демоническое, что горело в ее душе.
   Прошла минута, другая, третья, а женщина как приклеенная сидела у зеркала, не шевелясь, не переводя взгляда. Со стороны можно было подумать, что у зеркала замерла мраморная статуя, ведь человек не может сидеть так долго без единого движения, одни только глаза, невероятно распахнутые, жили своей жизнью.
   Внезапно она нервно дернулась, словно ее ужалила змея, и с чудовищным криком: "Будь ты проклята!", швырнула тазик с воском в зеркало. Послышался пронзительный дребезг, и на пол посыпались тысячи осколков. Всмотревшись в расколотое на части зеркало, Анфиса, прошипела, как змея "слово мое крепко" и стремительно затушила все свечи.
   101.
  
   Утро было особенно прекрасным. Чудное, теплое солнышко пробуждало мир сотнями искрящихся лучиков. Один из таких лучей коснулся щеки Аннушки, спящей крепким сном. От прикосновения солнечного света, она улыбнулась во сне, и даже не подозревала, что уже часа два как Валерий с нежностью наблюдал за ней, не ускользнула от его взгляда и эта мимолетная улыбка, которая запечатлелась в сердце молодого мужчины, заставив его биться в учащенном ритме, то и дело, пропуская удары.
   Ему бесконечно нравилось, как она спит, как дышит, как струятся по подушке ее золотые волнистые, немного растрепанные после ночи волосы. Вся атмосфера вокруг нее, казалось, приобретала некую магнетическую силу, противостоять которой было просто не возможно.
   Где-то слишком громко для такого тихого утра прокукарекал петух, и Валерий мысленно прикрикнул на него, чтобы тот не будил Аню, не спугнул это мгновенье абсолютного счастья. Удивительно, но, вроде бы как петух уловил эти импульсы мысли и стих, также затих, и поднявшийся было ветер за окном. Солнце медленно поднималось, окутывая мир невесомым покрывалом покоя.
   Аня пошевелилась. Впервые пробуждение приносило пьянящую радость, хотелось вступать в новый день, а не оставаться в глубоком сне, как раньше, когда сон предлагал более яркие сюжеты, чем предлагала действительность. Теперь же было все наоборот. Сладко потянувшись, она промурлыкала.
   - Доброе утро, мой милый, самый любимый на свете... муж.
   Как странно было говорить это слово, но Ане это нравилось, причем с каждым новым произнесением, нравилось всё больше.
   - Доброе утро, милая моя, - сипло ответил он, заканчивая фразу долгим, хмельным поцелуем.
   Только к полудню молодые пришли в гости к Бисере, Валентине Григорьевне и Сережке. Те, с заговорщицким, очень потешным видом, наблюдали за Анной и Валерием. Когда Валентине Григорьевне удалось ухватить минутку, чтобы Валерий вышел из комнаты, она удержала дочь за рукав.
   - Дочка, ну, скажи, ты счастлива хоть?
   - Да, мама... - не понятно почему, густо покраснела Аня, - я очень счастлива.
   - Слава Богу! - заулыбалась Валентина Григорьевна и упорхнула по своим делам. Всё, что она хотела спросить, уже спросила.
   Как стремительно минул этот день, молодожены даже не заметили, что солнце вновь спустилось к горизонту.
   - Пора и честь знать, - весело прощался с родными Валерий, взяв Аннушку за руку, как маленькую девочку.
   - Не забывайте этот дом. Приходите почаще, - почти умоляюще протянула Бисера.
   - Доброй ночи, - помахала всем рукой Аннушка, обняв на ходу подбежавшего к ней Сережку. Дверь за молодыми захлопнулась, оставив после них легкий ночной ветерок.
   Анна и Валерий не спеша шли по извилистой тропинке, желая прогуляться перед сном. Чистейший, свежий воздух бодрил и немного кружил голову... или она кружилась от любви?
   - А вот и наше озеро, - тихо проурчал Валерий, когда они очутились неподалеку от того берега, где впервые решили заговорить друг с другом. - Помнишь, как ты перепугалась тогда? Я даже обиделся по началу.
   - Конечно, перепугалась, я ведь не знала, что это ты прятался в зарослях то, - засмеялась она. - Я подумала, что какой пьянчуга затаился. Сердце в пятки ушло.
   - Вот хитрюга! А мне сказала, что подумала, будто это кабан, или еще какой зверь.
   - Да что же я буду свои глупые мысли озвучивать, еще бы засмеял меня.
   - Не засмеял. Я всегда к тебе серьезно относился... и отношусь... и буду относиться. Да я итак же всё понял без всяких объяснений.
   Оба развеселились, вспоминая свои неловкие попытки пойти друг другу на встречу, и от воспоминаний, на душе стало еще теплее, и радостней от того, что, наконец, они вместе, и ничто не в силах разлучить их.
   - Аннушка, - крепко обнимая жену, горячо шептал он, - пообещай мне, что мы с тобой никогда, никогда в жизни, не расстанемся, что всегда будем вместе, что бы ни случилось, и что всегда будет так... как сейчас.
   - Обещаю, - кротко прочирикала она. И ты обещай.
   - Клянусь!
   Валерий притянул Аню к себе, вдыхая аромат ее кожи, всматриваясь в глубину ее глаз, но неожиданно зеленые глаза Анюты потемнели и, только что расширенные от волнения зрачки сузились до состояния иглы. Она резко отпрянула от ничего не понимающего Валерия и согнулась пополам.
   - Что с тобой, Анечка? - перепугался Валерий.
   - Прости... не знаю... что-то не хорошо мне. Тошнит сильно, и голова... раскалывается на части. Давай лучше домой пойдем. Ты прости... я сегодня... не злись только... я сегодня одна лягу...
   - Да, да, конечно, - не зная, как помочь жене, протараторил он.
   Но на следующую ночь было то же самое, и на после следующую.
   Валерий ничего не мог понять, что случилось с его страстной, нежной, любящей женой, быть может, страшный, неведомый недуг угнетал ее, а может... может быть, она просто разлюбила его и ищет повод, чтобы отогнать его от себя прочь?
   Валерий не находил себе места и не находил ответа на свои вопросы, которые день ото дня накапливались, как снежный ком. Днем ей становилось легче, с лица сходила мертвенная бледность, глаза приобретали знакомый оттенок. Но радость по капле уходила из душ обоих, и ниточка понимания, как-то незаметно и очень быстро перетиралась, грозя и вовсе оборваться.
   - Я ничего не понимаю, что могло случиться с ней? - как-то раз высказал свои мысли вслух Луганский при своем друге, Николае Ивановиче, неплохом вроде бы мужичке, привлекающих к себе людей своей открытостью и простым нравом. Валерия в нем привлекло еще и то, что он тоже был беженцем с России, но, конечно, как и Валерий, не открывал своей истинной причины бегства из страны.
   - А может, вас скоро будет трое, или четверо, вот ее и крутит так, а ты убиваешься?!
   - Ты думаешь, Иваныч?
   - С моей Дуськой также было. Я уже думал, она хахаля себе завела, вот и капризничает.
   - И что?
   - Что, что?
   - Не завела?
   - Бориска у нас тогда появился. А потом еще четверо. Теперь живем душа в душу, как говорится. Думаю, и у вас также будет.
   - Спасибо тебе, Иваныч. Ты прямо окрылил меня. Спасибо! - произнес Луганский уже убегая. В этот день он прилетел домой раньше обычного, но... Ани дома не было. На этот раз днем ей не стало легче, как обычно, и она, чтобы не тревожить мужа, решила остаться в доме Бисеры, с мамой.
  
   102.
  
   Май, 1922 год. Россия
  
   Антоновское восстание было свернуто. Лишь изредка повстанцы решались на стремительные вылазки, они становились всё реже и реже. Но большевики, как охотничьи псы, почуяв запах крови, не могли уже остановиться, им, во что бы то ни стало, нужно было выловить всех активистов восстания, и, конечно же, самого Антонова с братом и ближайшими друзьями. Для них красные приготовили особый пункт кары. Вот только отыскать неуловимого Антонова, которому во все времена удавалось необъяснимым образом лихо скрываться и заметать следы, никак не получалось.
   Но совершенно внезапно в отдел ГПУ Тамбова стали приходить шифрованные телеграммы. Некая Александра Кудрявцева, которая для всех простых людей была обычная работница колхоза, а на самом деле подрабатывала стукачом осведомителем в ЧК, оповещала: "Сообщаю, что 5 мая утром часов в 11 по дороге из Грибановки в Борисоглебск я встретила у второго кордона от Грибановки в Борисоглебск переодетого типа, в котором узнала главаря банд Антонова, который шел на базар в Борисоглебск и нес для продажи картофель...".
   Телеграммы были длинными, в точных подробностях описывающих всё увиденное, каждую мелочь, важную и неважную, в общем, Александра Кудрявцева отрабатывала свои харчи стукача по полной. Она надеялась, что за столь ценную информацию ей и картошечки отвесят, и еще что-нибудь, вроде ордена дадут. Конечно же, на такие телеграммы просто не могли не среагировать чекисты. Они собирают отряд захвата и отправляются в сторону Борисоглебска, вооружившись приметами Антонова.
   А тем временем...
   - Братик мой - взволнованно лепетала молодая миловидная женщина, - родненький мой, а вдруг нас поймают, мой муженек найдет, и кости переломает?
   - Сеструшенька моя, не боись, мы далёко утопали, не должён найти нас твой Ягорка. А оставатися тебе там было совсем не умно, он бы все равно рано или поздно пришиб тебя и меня заодно, за то, что вступаюся. Да и голодуха там страшная, по любому одна погибель ждала бы.
   Несколько странного вида пара, озираясь, шла по узким улочкам Борисоглебска. Она - в цветастом сарафане, с густой русой косой, настоящая русская красавица, он - больше смахивающий на пирата, чем на добропорядочного крестьянина, невысокий, но неплохо сложенный мужчина лет сорока-сорока шести в традиционной народной косоворотке.
   Они бежали со своего родного края в поисках покоя и тишины. Сейчас в каждом человеке, за каждым поворотом им мерещилась опасность. И они не ошиблись. Завернув за угол, беглецы прямо в упор столкнулись с милицейским отрядом, уже не один час прочесывающие улицы города и оттого пребывавшим не в самом лучшем расположении духа.
   - Опочки, приехали! - весело присвистнул один из милиционеров, схватив за шиворот мужчину, второй достал из-за пазухи наган и направил на пойманных.
   - Чаго вам надобно, чаго вам нужно от нас? - перепугано зазаикался мужчина.
   - О! О-хо-хо. Что нам надобно? Поймать вас голубчиков, подстрекателей проклятых. Уж сколько мы за тобой гонялись, Александр Степанович! Но довольно! Еще и бабу за собой втянул в это дело. Эх, ты, бабенка, и тебе за твоего хахаля теперь отдуваться.
   - Какой ящё Александр Стяпаныч? Я никакой не Александр Стяпаныч, а Андрей Ильич Коваленко. Коваленко моя фамилия. Я простой крестьянин. Какой ящё подстрекатель? Почаму проклятый?
   Мужчина трясся, как осиновый лист, не в силах скрыть своего нарастающего страха. Женщина, как пойманная мышка, то краснела, то бледнела, то покрывалась пятнами. Она перебрасывала полный безумия и ужаса взгляд то на своего спутника, то на самодовольных милиционеров, в ее мозгу колоколом била только одна мысль "муж подал заявление в милицию, ее отправят назад к этому зверю, который изобьет ее до полусмерти и опозорит на всю деревню".
   - Ну, да, да, конечно, - издевались милиционеры, - ты, значит у нас Коваленко, добропорядочный крестьянин, а это твоя жинка. Хорошо как, складно у вас получается!
   - Какая жинка?! - отпрянул от женщины он. - Никакая она мне не жинка. Что вы, люди добрые! Она сестра мне, родная причем, младшая сестренка. Феклой зовут, мы из деревни ушли, потому что... потому что... - глубоко задумался, - потому что голод там (историю про бешенного мужа Феклы, наводящего страх на всю округу, он рассказывать не стал).
   - Голод. Этот голод вы сами бездельники хреновы и устроили! Работать нужно было лучше на советскую власть, вот голода и не было бы!
   Крестьянин, было, открыл рот, чтобы объяснить непонятливому, сытому, пузатому милиционеру, что дело тут как раз не в безделье несчастных крестьян, но во время удержал сорвавшееся слово, потому что тогда ему пришлось бы еще хуже, это мужчина понял, случайно встретившись взглядом с ледяным, колючим взором пустых серо-болотных глаз главного захватчика. У других захватчиков, глаза приняли такое же выражение, неумолимое, дикое, жестокое.
   - Ага... голод тама. Мы оттудова притопали. Работать хотим. Мира хотим. Чаго мы деяли такого? За чаго вы нас держите?
   - В общем, так, - резко переменил издевательски-веселый тон на ненавидяще-грубый, - хватит тут ваши басни слушать. Давай, давай, вперед шагай.
   - Куда вперед? Зачем вперед? - упирался Коваленко, его спутница Фекла начала истошно кричать, одного из милиционеров больно укусила за руку.
   - Тварь! Она еще и кусается! А ну получай потаскуха, контра поганая!
   Бедная женщина упала навзничь от размашистого удара. Утирая кровь, она с ненавистью посмотрела на группу палачей, по сравнению с которыми ее муж-тиран, Егор был еще не так и плох.
   - Чего расселась, гадина. Вставай, быстро, - прогнусавил ударивший.
   Пиная и покрывая несчастных самыми отборными ругательствами, милицейский отряд повел Коваленко и Феклу в городскую тюрьму. Здесь издевательства продолжились, но уже на другом уровне. В тюремных застенках, где крики пытаемых не слышны городу, где солнечный свет почти не проникает сквозь толстые, поросшие зеленным мхом и грибками сырости стены, творится страшное. Это воочию пришлось узнать и Коваленко, которого по-прежнему принимали за Антонова.
   Уже пятый час шел кровавый допрос, во время которого бедный, бедный крестьянин говорил всё тоже. Следователю уже надоело слышать один и тот же рассказ, и он вспылил, вытирая о поданное ему заискивающими слугами-подчиненными полотенце окровавленные руки, испачканные в крови Коваленко.
   - Вот урод какой! - гневно фыркнул следователь. - Да сколько ты будет упираться. Признавайся давай, подписывай документ.
   Следователю нужно было отчитаться перед Центром, что он, такой молодец, выявил опасного преступника, врага народа, которого уже столько времени искала ЧК всей страны. Ему нужна была бумажка, подтверждающая проделанную им работу. И ради этой бумажки, палач был готов стараться. Ему уже было мало интересно, стоял ли перед ним настоящий Антонов или действительно, спутанный с ним Коваленко. Похож? Похож. А значит, и заморачиваться нечего.
   Следователь еще раз взял в руки лист с приметами Александра Степановича.
   - Так, приметы на лицо. Невысокого роста, русый. Имеем? Имеем. Гигантом тебя точно не назовешь. Идем дальше. Шрам на голове от пулевого ранения. Имеем? Имеем.
   - Каково пулевово ранения? Нету у мене никаково пулевово раненья. Шрам у меня от тово, шо я на лошади необъззенной вздумал проехатися. Вот и шибанулся об лед. Гражданин милиционерушка. Не Антонов я никакой, даже не бачу, кто это! Я - Коваленко! - уже задыхаясь, захлебываясь кровью, подвешенный под потолком с вывернутыми суставами, хрипел человек.
   - Это ты мне лапшу вешаешь, что с лошади упал, а я говорю, что пулевое ранение, - следователь самодовольно ухмыльнулся и обернулся на преданно по-собачьи стоявшего помощника, смотрящего командиру в рот. - Что еще там у нас. Возраст. На вид тридцать-тридцать три года... хм....
   - Михаил Иванович... - вкрадчиво, боясь собственного голоса, ведь обращался в командиру (!) протараторил помощник.
   - Что тебе?
   - Михаил Иванович, там написано, что Антонову на вид лет тридцать, а этому за сорок, это точно. Лет сорок шесть, не меньше.
   - Это не показатель. Этот прощелыга в последние годы жил не ахти как по-царски, шлялся по всей стране, болел может, бухал может, вот и состарился раньше срока. Так что ты мне голову не морочь. - снова повернувшись к подвешенному Коваленко: - Будешь подписывать, сволочь?
   Тот не ответил, он потерял сознание от болевого шока.
   Спустя несколько дней в Тамбов была отправлена телеграмма о поимке сверхопасного преступника Антонова. Там обрадовались, но и засомневались, а точно ли это тот Антонов, а не перепутали ли чего Борисоглебское ЧК? Поэтому решили, на всякий случай, собрать группу из прежде близких Антонову людей, которые впоследствии переметнулись на сторону красных, соблазнившись на хорошие посулы.
   Не знали они, что, отработав свою роль стукачей, они сгинут также, как и все неугодные, лишние, ненужные советам. Собрали десять человек, в числе которых оказалось несколько доверенных лиц Антонова, хорошо знавших его в лицо. По очереди их запускали в камеру, где полусидел, полулежал избитый, взлохмаченный, перепуганный насмерть человек.
   Девять из десяти сказали твердо, что этот мужчина не Антонов, особенно красноречивой была некая Анастасия, имевшая на Александра Степановича когда-то свои виды, но и не получившая взаимности.
   - Говорю вам, это точно не он. Настоящий Антонов интересен и даже красив. Да, по приметам у него от драк не хватает двоих зубов, но это с боку, при улыбке этого изъяна почти не видно, а у этого выломато два передних зуба, да к тому же, у Антонова зубы чистые, белые, а у этого желтые, некрасивые. И Антонова я не так давно видела, он выглядел молодо, а этот уже как старик, вон морщин сколько. Утверждаю, что этот человек не главарь восстания, а не знаю, даже кто это. Хотя, да, в чем-то они похожи, но только очень отдаленно.
   Другие говорили менее многословно, но, в принципе, тоже самое. И только один человек, до сих пор проклинающий себя за то, что предал друга от страха, от жадности и по многим другим причинам, мысль о которых тщетно пытался гнать от себя, уверенно сказал:
   - Да, это - Антонов. Я подтверждаю это.
   Он хотел выгородить настоящего Александра Степановича и тем самым, погубить Коваленко. Но, будучи воякой до глубины души своей, посчитал, что лучше поплатиться солдатом, чем потерять командира.
   Коваленко так не считал. Услышав "да, это - Антонов", он взвизгнул и опять пал без чувств, поняв, чем выльется ему такое лжепризнание.
   Если бы это одно уверение было произнесено только в присутствии Борисоглебского ЧК, то судьба Коваленко была бы предрешена. Но в числе комиссии были чекисты из Тамбова и даже из Москвы, так что ошибки быть не могло. Поэтому, чтобы проверить правдивость слов Коваленко, один из чекистов съездил в деревню Коваленко. Расспросив про него, про сестру, он привез назад ответ "Это действительно не он".
   Такая весть была встречена гробовым молчанием, сотканным из беззвучных проклятий. Но никто из этих палачей, перебивших кости бедному крестьянину и его сестре, даже не подумал раскаяться, пожалеть о том, что покалечили вообще не тех, не виновных людей. Они проклинали себя только за то, что опять потеряли время и должны были продолжать эту гонку. Андрея Ильича Коваленко и Феклу выбросили, как ненужную вещь, разумеется, без каких-либо извинений.
  
   103.
  
   За высоким забором, в мягком, уютном кресле, укутанный теплым, несмотря на то, что на дворе май, покрывалом, полудремал, полубодрствовал вождь мировой революции. Он решил провести эти выходные на своей даче в Горках, вдали от накаляющихся интриг Кремля и шума большого города. Хотя, как сказать на своей даче... когда-то эта прекрасная, цветущая, благоухающая усадьба принадлежала некоему богачу Савве Морозову, который всей душой поверив Ленину, отчислял ему баснословные суммы на проведение революции. Тут, конечно, был и собственный умысел, Морозов, как впрочем, и другие миллионеры, был уверен, что в постреволюционной России займет местечко получше, где-нибудь поближе к власти. Во всяком случае, такие посулы ему и другим обещались самим Лениным.
   Но вождь слово дал, вождь слово забрал. Морозов ушел в мир иной, а дача была грубо экспроприирована у его безутешной вдовы. Да... Ленин никогда не считался со своими союзниками, а, использовав их как материал, выбрасывал по мере истечения срока годности. Ложь, ложь, ложь и лицемерие и помогло ему выбиться на эту высоту... с которой, однако, больно падать.
   Сейчас он уже не вспоминал ничего, как было еще недавно, когда мысли просто сводили с ума, а картины прошлого мелькали бешеной вереницей. Он просто сидел, сгорбившись, совсем по-стариковски и смотрел впереди себя. Иногда на ум приходили какие-то обрывки фраз, но они быстро терялись в темных лабиринтах стремительно разрушающегося мозга.
   Сквозь облака выглянуло ясное солнышко. Ильич брезгливо зажмурился. Он не любил солнца, слишком яркое и слишком чистое всегда бесило его. Небом вождь тоже не любил любоваться, поэтому сейчас, как уже вторую неделю, просто бессмысленно смотрел впереди себя. Это смотрение длилось часами.
   Ильич еще считался фактическим вождем страны, хотя непонятного свойства болезнь донимала всё больше. Окружение, видя это, уже делило трон, только и поджидая, как игуаны, когда картавчик отдаст концы, и от того, что его пребывание на Земле матушке затягивалось, и, более того, время от времени наступали просветы, наводящие на мысль, что он проживет еще не мало, это окружение приходило в ярость.
   Ситуация неопределенности начинала надоедать, но и приступить к решительным мерам по ликвидации по причине собственной разрозненности и недоверчивости друг к другу "товарищи" не могли. Поэтому всё, что было в их воле - это навещать вождя и посматривать, насколько он сдал, чтобы вовремя вырвать бразды правления и, желательно, вырвать их и у других желающих, которых день ото дня становилось всё больше.
   Тяжелее всего на фоне этих событий приходилось врачам, которые разрывались между сотни огней, не зная уже, как действовать, что делать и что говорить. Окружение тактично, но вполне понятно намекало, что стараться особо то и не стоит, сам же Ленин, порой приходящий в себя, всем своим видом показывал, что вредительство по отношению к нему будет наказано по всей строгости нового времени.
   Некоторые "товарищи", боясь высказать свое негативное отношение к вождю, тоже старались выписаться и выражали обеспокоенность здоровьем Владимира Ильича. Перед ними тоже нужно было отчитываться. Лучшие умы медицины тихо сходили с ума. В час, когда их пациент грелся на нелюбимом им солнышке, они в который раз собирали консилиум.
   - Надо проводить операцию. Без вскрытия сложно вообще что-то сказать. - После долгих часов дискуссий, заключил один из медиков, высокий мужчина пятидесяти-пятидесяти пяти лет. Устало проведя по редким, покрытым сединой волосам, он снял очки.
   - Операция то операцией, но вряд ли она даст результат, ведь в апреле мы уже провели одну по извлечению пуль. Но, судя по всему, дело здесь в другом, причина болезни кроется не в нашей первоначальной версии. Да и пациент уже не в состоянии выдержать повторное операбельное вмешательство. Какой-то вирус разрушает его изнутри, - задумчиво протянул его коллега, выписанный из Германии врач, человек с колючим, пронизывающим насквозь взглядом и потрясающими знаниями.
   - И какой же вирус, как вы думаете? - спросил третий, низенький, плюгавенького вида мужичок, однако, носящий значительное звание академика.
   - Я думаю причину надо искать в сифилисе... - тихо ответил немец.
   - Да вы что! Если мы только озвучим эту мысль, знаете, что с нами будет? Лучше уж упорно поддерживать первоначальную теорию и ставить вопрос о следующей операции, - всплеснул руками седовласый врач.
   - Значит, вы предлагаете лечить больного от несуществующей болезни, когда можно реально помочь? - настаивал на своем немец.
   - Да... дела.
   На несколько минут в зале повисло тягостное молчание. Никто не решался нарушить эту тишину, но в этом безмолвии было ясно, о чем думает каждый из собравшихся. Наконец, седовласый профессор неуверенно поднял руку.
   - Клятва Гиппократа обязывает нас действовать в правилах медицинской этики. Я, если честно, тоже склоняюсь к этому диагнозу, слишком уж схожи симптомы. Но нужно как-то аккуратно, ненавязчиво объявить это самому больному, потому что, вы понимаете, что все наши действия прозрачны. Вы берете на себя такую ответственность?
   - А что делать? - вопросом на вопрос ответил немец и оглядел присутствующих. Медики понуро опустили головы, не зная, к какому решению прийти.
   Через полчаса группа медиков, во главе с немцем пришла к Ильичу. Тот никак не отреагировал на приход людей и продолжал смотреть в никуда.
   - Владимир Ильич, - вкрадчиво, боясь нарушить эту тишину и отвлечь вождя от каких-нибудь важных мыслей, произнес один из медиков. - Владимир Ильич, - повторил он громче, видя, что первый оклик не произвел никакой реакции, - мы должны кое-что спросить у вас.
   Неожиданно резко Ильич развернулся в своем кресле и вперил в медиков ненавидящий взгляд.
   - Ну, говорите. Раз пришли, говорите, а не молчите, - раздраженно бросил он.
   Седовласый подтолкнул немца, тот замешкался на минуту, но всё же начал свою речь.
   - Мы с коллегами долго совещались по поводу вашей болезни...
   - И, конечно же, так ничего и не насовещали. Ничего вы не можете! Вас подговорили, вот вы мне и гадите. Ничем не помогаете. Но, подождите, падет и на вас меч моего гнева!
   - Ну, что вы такое говорите, Владимир Ильич! Мы всей душой желаем вам добра и выздоровления. Все наши действия прекрасно знаете и вы, и ваши друзья...
   - Друзья! - хмыкнул он. - Душой! - поморщился в отвращении.
   - Всё, что мы хотим, это помочь вам.
   - Да помогайте уже!
   - Но и вы должны помочь нам.
   - Как? - начал кипятиться Ленин.
   - Понимаете... у нас в медицинской практике ходит такая поговорка: если причины болезни не удается найти, то это сифилис. Симптомы... очень схожи... Просто, если эта теория верная, то нужно действовать срочно... иначе будет только хуже...
   - И с этим вопросом вы боялись подойти ко мне уже три часа?
   Медики глупо улыбнулись и закивали головами, как болванчики.
   - И чем вы его лечите?
   - Сейчас лучший вариант - сальварсан.
   - Давайте мне ваш сальварсан. Кто его знает. Может и поможет.
   Врачи переглянулись. Как камень с души упал. С этого дня пациенту стали давать помимо общих медикаментов еще и сальварсан, препарат от сифилиса. Но его нужно принимать в начальных стадиях, в запущенных даже такой сильный препарат не имеет никакой силы.
   Прошло несколько дней. Та же дача в Горках, то же кресло посреди цветущего сада, в котором, удобно устроившись, сидел Ленин. Выглядел он значительно лучше, появилась живость речи и движений. Навестить выздоравливающего вождя пришли "товарищи" из партии.
   - Доброго здоровьеца, товарищ Ленин! - заискивающе и несколько напугано от того, что вождь революции выглядел бодро, прогнусавил Рыков.
   - Здравствовать вечно! - пропели остальные.
   - Буду, буду. Чувствую себя прекрасно, значительно лучше, чем раньше. На днях возвращаюсь к делам, - противно захихикав, прокартавил вождь.
   - Какая радость! А мы знаем, чем развеселить и поднять боевой дух нашего товарища. Мы организуем охоту!
   - Вот это да! - обрадовался и бешено зажестикулировал Ильич. Охота была, пожалуй, единственным занятием, помимо красивых машин, которое он любил беззаветно.
   У ворот дачи Ильича уже ждал правительственный автомобиль, который должен был с комфортом и ветерком доставить к самому месту бойни. На месте уже ждали профессиональные охотники с гончими.
   Глаза Ленина зажглись знакомым его "товарищам" огоньком. Ему было интересно.
   Поприветствовать главу партии вышли четыре охотника, самый старший из которых объявил.
   - Могу предложить вам охоту на кабана. А параллельно может, еще кто попадется.
   - Великолепно. Превосходно! - потирал руки Владимир Ильич. - Вот этого мне и не хватало в душных кабинетах Кремля и, тем более в удушающей атмосфере этой тихой дачки!
   Охота началась. Разбредясь по узким лесным тропкам, охотники всматривались в следы, временами встречающиеся на пути. Собаки возбужденно лаяли, чувствуя неподалеку живность, они рвались вперед. Рвался вперед и Ленин. Отойдя несколько дальше своих "товарищей" он яростно вдыхал воздух, будто бы на нюх пытаясь определить место нахождение зверя.
   Длинноногая пегая, немного горбатая, как и все гончие, собака семенила неподалеку, не отрывая нос от земли. Внезапно она взвилась стрелой и помчалась вперед. Следом за ней рванул и любитель охоты. Бежать ему не пришлось долго, за двумя елками, на открывшейся широкой, увитой ромашками и луговыми травами полянке, гончая терзала маленького перепуганного зайчика. Крохотными круглыми от боли и страха глазками он с мольбой и надеждой взирал на подошедшего человека. Маленькие лапки в пушистых ободках инстинктивно барабанили в воздухе. Наклонившись над собакой и зайцем, Владимир Ильич, с трудом переведя дыхание, прохрипел.
   - Давай, давай же, добей его!
   Обычно гончие, охотничьи собаки не убивают дичь, но с этой собакой произошло что-то из ряда вон выходящее. Она вцепилась в горло бедного животного. Кровь брызнула на светло серую шкурку, окропив полянку. Человек, наблюдавший за происходящим, впитывал каждое мгновенье этой расправы с нескрываемым удовольствием, единственное, о чем сожалел он, это то, что зверь был слишком мал, и крови было мало. И то, что всё слишком быстро кончилось. Когда заяц перестал брыкаться и дергаться в предсмертных конвульсиях, Ильич удовлетворенно отошел от него, тихонько произнеся:
   - Хороший сегодня был денек! И сил поприбавилось. Завтра приступаю к работе.
  
   104.
  
   Май, 1922 года. Болгария
  
   Ане с каждым днем становилось всё хуже. Она не ждала ребенка, как сначала подумал Луганский, с ней происходило что-то страшное.
   Девушка исхудала, и всего за пару месяцев превратилась в скелетик. Пропала чарующая красота, от которой еще недавно Валерий не мог отвести взгляда, пропало сияние зеленых, как дубравы, глаз, с некогда сочных, мягких, а теперь иссушенных, синих губ срывался болезненный кашель, разъедающий всё внутри.
   Даже волосы начали выпадать, что очень тяжело отразилось на духовном состоянии Анютки. И похоже, на этом болезнь не собиралась останавливаться. Но что же дальше? Паралич? Смерть? Уже не на жизнь была настроена девушка, всё чаще ее взгляд упирался в черневшую под ногами землю, всё реже она смотрела по сторонам и думала о будущем. Она старалась никому не попадаться на глаза, чтобы не тревожить лишний раз, помочь всё равно никто ей не может, а слушать тревожные слова или пустые слова, совсем не хотелось. И меньше всего Аня желала видеть Валерия, тем более, что в таком состоянии она вряд ли могла вызвать у него какие-либо положительные эмоции. Но как относился к молодой жене сам Луганский?
   А он переживал за нее всей душой своей, страдал, но не показывал этого никому. За годы службы в милиции, он научился тщательно скрывать все свои эмоции, какими сильными бы они ни были. Данный случай не был исключением из правил. Каждый день он встречал с надеждой, что, может быть, с сегодняшнего дня всё пойдет на лад, что Анютке будет лучше, и их отношения наладятся, что жизнь еще повернет к солнцу и счастью. Но новый день был не лучше, чем прошлый, а прошлый чем позапрошлый.
   По истечению двух месяцев, Луганский пришел к мысли, что хорошо, скорее всего, уже и не будет. Но он не собирался оставлять Аню, слишком сильно прикипел к ней сердцем. Валерий поклялся себе, что сделает всё, чтобы помочь ей, или, хотя бы облегчить ее страдания. Он объездил всех врачей, которые только были в округе, не жалея последних денег.
   Луганский был готов голодать, но только не сидеть, сложа руки. Вот только врачи лишь покачали головой и все как один сказали одну фразу "медицине такой случай не известен", а Аня загибалась всё сильнее, уже почти не вставая с постели, тая на глазах.
   На работу Луганский уходил с тяжелым сердцем. Видеть, как любимый человек уходит и не иметь никакой возможности сделать ничего, это есть самое тяжелое, что только может быть на свете. Проще самому умирать, проще самому умереть, чем постоянно видеть угасание в глазах любимой. Валерий перестал улыбаться, мир потерял интерес для него. Всегда заплаканной была и Валентина Григорьевна. Сережка стал серьезнее и задумчивее, ему было бесконечно жаль добрую, милую Аню Златову, к которой тянулся, как к родной. Бисера тщетно искала способы спасти родственницу.
   - Дочка, собирайся, - влетела как-то утром в комнату к Ане Валентина Григорьевна.
   - Куда, мама? - слабым шепотом вопросила девушка.
   - В Рождественскую церковь митрополит Красимир приезжает, к нему пойдем. Кто еще как не батюшка, тем более такого высокого чина, может дать совет в такой ситуации?
   - Это в соседнюю деревню?
   - А что делать, дочка, если он приезжает туда, а не к нам. Пойдем в соседнюю деревню.
   - Пойдем, - вздохнула Аня и медленно стала одеваться, зная, что, если мама что-то решила, проще подчиниться, чем протестовать.
   Долгим, тяжелым был этот путь, отнявшим остатки сил у Ани. Дойдя, наконец, до небольшой, но очень красивой, белокаменной церкви, Аня прислонилась о стену, с трудом переводя дыхание, пока Валентина Григорьевна пошла узнавать, когда прибудет митрополит. Но не долго ей довелось постоять в тишине под куполом храма, тут же подлетела какая-то женщина в длинной юбке и черном платке и гневно заверещала.
   - Одетая неподобающе и еще стены подпирает, вместо того, чтобы грехи свои отмаливать. Вон как скоробило то, видать немало нагрешила в жизни своей, а покаяния не видать...
   Она еще долго говорила и собиралась еще дольше, пока не встретилась со строгим взглядом Ани, говорящим много больше простых слов. Отстав от нее, странная женщина набросилась на другую прихожанку с еще большей энергией. Анне захотелось уйти отсюда. Немедленно. Такое тихое, светлое, Божье место замарали своей глупостью и злостью люди не Божьи! Как же так?! Наконец, подошла Валентина Григорьевна и развеяла неприятный осадок после встречи с горе-прихожанкой.
   - Мы как раз вовремя, он сейчас прибудет.
   - Да, да, хорошо, - грустно ответила Аня, не желающая уже ничего, кроме как, чтобы ее все оставили в покое.
   Девушка, надеясь отвлечься от нерадостных мыслей, подняла глаза к небу, к куполу храма. Солнце отражалось в позолоте купола, создавая причудливые, теплые блики, пробуждая замерзшее сердце ото сна. Вот где и заключается великое, светлое, доброе: в куполе, в иконах, в самом храме... но, к сожалению, далеко не всегда в людях. Жаль только, что не все понимают это, путая глупость людскую с совершенством Неба и перенося обиду с пробравшихся к храму и в храм негожих людей на Бога. Грустно. Но Аня видела эту разницу, чувствовала сердцем, поэтому, даже не рассчитывая на доброе продолжение этого дня, она не жалела о том, что пришла в такую даль. Хотя бы просто постоять возле белокаменной церкви - хорошо. А это и есть главное. Всё остальное уже малозначительно.
   По резкому оживлению, затронувшему толпу собравшихся, стало ясно, что митрополит прибыл. Как и все, Аня с интересом устремила глаза вдаль. По широкой дороге чинно, самоуверенно вышагивал митрополит в парчовых одеждах. Благословив собравшихся размашистым жестом, он, не глядя на них, вошел в храм. Люди последовали за ним, в числе последних вошла на порог маленькой церкви Аня.
   Служба шла долгая, но красивая. Правда, Анна мало вслушивалась в произносимые митрополитом и другими священниками слова, заученные многолетней практикой и произносимые сейчас на автомате псалмы, она обращалась к Высшим силам мысленно своими словами, от души. И пусть эта, такая простая, неумелая молитва была слишком куцей, несколько корявой, состоявшей из пары тройки слов, но она была искренней, и от того, девушка вдруг почувствовала, что ее слышат, и ей от этого стало легче. Устремив глаза на икону, она не сразу заметила, как слезы градом льются по щекам. Слишком много слез накопилось в душе за эти дни, недели, никак не удавалось выплеснуть это горе в тяжелой атмосфере родного дома. А здесь, почему-то, наоборот, сдержать слезы, которые лучше бы спрятать от внимания чужих людей, окружающих Аню, никак не удавалось.
   Служба закончилась неожиданно, как раз когда девушка успокоилась и с радостью бы постояла еще немного. Но опять не довелось ей постоять в тиши возле икон, на этот раз уже мама толкала Аню вперед.
   - Давай, ну, давай, Анечка, пока не ушел митрополит Красимир, подойди к нему.
   - И что же я ему скажу? - растерялась Аня.
   - Я сама всё скажу, ты просто рядом постоишь.
   Аня подчинилась. Она чувствовала себя сейчас маленькой девочкой, которую мама, как в далеком детстве толкает куда-то вперед, чтобы ее заметили, чтобы ей достался лучший кусочек, вот только ей от этого не было лучше и слаще, наоборот, какое-то отвратительное ощущение неловкости тяготило душу. Да и подсказывала эта душа, что гораздо лучше просто постоять у икон, таких одухотворенных, загадочных, понимающих, чем идти к этому человеку в парчовых одеждах. Душа не обманула.
   - Что тебе, дочь моя? - уставшим голосом спросил митрополит, уже думавший идти домой и раздосадованный непредвиденной задержкой.
   Валентина Григорьевна подлетела к нему, поцеловала руку, как полагалось, и залепетала сбивчивым голосом.
   - Дочка моя, дочушка моя совсем захворала. Ничто не помогает. К врачам возили - не знают, что делать. Люди говорят, может, проклял кто или порчу какую навел. А я уже не знаю, что и думать, что делать. Помогите, пожалуйста. От всей души прошу вас, на вас последняя надежда!
   Митрополит пригладил волосы недовольным движением.
   - Ну, какая порча, какие проклятья? Это какое-то Средневековье, честное слово. А то, что врачи не помогают - это, конечно, плохо, печально. Но вы молитесь. Поститесь, - повернувшись к Ане, - молись, дочка. А мне уже пора.
   Не дождавшись ответа, митрополит поспешил ретироваться, дабы его не закидывали вопросами и жалобами, от которых он уже давно устал. Долго еще Валентина Григорьевна вопросительно смотрела ему вслед. Возвращались домой они в полном молчании.
   Но не прошло и двух дней, как Валентина Григорьевна продолжила свои поиски спасения для дочери. Но на этот раз это была уже совсем другая грань.
   - Дочушка, как же это мы столько времени потеряли, а к бабушке Росице не ходили. Пол деревни к ней ходит, а мы, глупые такие, всё десятой дорогой ее дом обходили. Вот она точно поможет. Люди говорят, она творит просто невероятное. Собирайся.
   - Это такая страшная, горбатая? - с ужасом содрогнулась Аня.
   - Да какая разница, горбатая, не горбатая, лишь бы помогала!
   - А говорят, она всяким недобрым занимается.
   - Завидуют, вот и говорят. Давай, накидывай платок и пошли.
   Опять что-то в сердце подсказывало, что не стоит ходить к этой Росице, но против напора мамы Аня опять не смогла устоять. Пошла.
   Спустя пятнадцать минут, они уже стояли у покосившейся избушки бабушки ведуньи. Повисшая на одной петле калитка пронзительно верещала, подгоняемая поднявшимся ветром, сквозь грязные, занавешенные не шторами, а густой старой паутиной, окна, была видна суетящаяся фигура живого существа. Вскоре это живое существо выскочило во двор.
   - О, вы ко мне, чай? - догадалась Росица, старуха с большим бельмом на правом глазу и волосатой бородавкой на носу.
   "Прямо как из сказки, про бабу Ягу", - подумала Аня, но, почувствовав очередной толчок в спину, опять подталкивала мама, нерешительно шагнула ей навстречу.
   - Дочка заболела, врачи не знают, как помочь? - продолжала угадывать Росица.
   - Да, да, всё точно так! - обрадовалась Валентина Григорьевна, будто бы "бабушка" сказала ей уже как лечить Аню. Она посчитала, что если знахарка знает об их беде, значит, умеет читать мысли, но не подумала о том, что о трагедии в семье Златовых-Луганских, знает уже вся деревня. Лишенная развлечений, она жила сплетнями и новостями. С новостями в последнее время было туго.
   - Я знаю, как ей помочь, - самоуверенно прошипела Росица. - Заходи, девочка.
   Аня в еще большей нерешительности ступила на порог готовой обрушиться ей на голову избушки. В доме стоял спертый, тошнотворный воздух. То ли бабка хранила какие-то странные зелья, то ли просто не проветривала дом, непонятно, но эта атмосфера, в какой-то степени действовала на посетителей всегда убойно.
   От нехватки кислорода, люди теряли бдительность и полностью передавали свою волю в крючковатые руки Росицы. Это же произошло и со Златовыми.
   Росица долго что-то мешала в закопченном, запыленном глиняном горшке, видавшем, наверное, еще первого болгарского царя. Аня и мама в это время тихо присели на старенькую скамеечку у окна. Не решаясь прервать мистическую тишину и не зная, как заговорить с этой такой странной, увлеченной чем-то непонятным женщиной, они впали в какое-то пространное состояние, забыв о времени и вообще, обо всем на свете.
   Наконец, оторвавшись от своего занятия, старуха подняла на своих клиентов хитрющий взгляд.
   - Подойди, - махнула на Аню шишкообразным пальцем с грязным ногтем она.
   Аня, тревожно оглянувшись на мать, встала со своего места. Валентина Григорьевна продолжала пребывать в полусонном состоянии транса.
   - Видишь, узоры на воске, это тебя кто-то хорошенько проклял, - пПоказала Росица на плавящийся в горшке воск, - я сейчас сделаю так, что этому человеку всё отправится назад. Хочешь?
   - Не знаю... наверное... пусть мне полегчает, а больше мне ничего не нужно.
   - Значит отправляю. Но тут ты должна приложить свою руку.
   - Что я должна сделать?
   Старуха метнулась к чулану, не сказав ни слова. И пока ошарашенные Аня и Валентина Григорьевна приходили в себя, она уже прибежала с чем-то грязно-черным, кровавым в руках.
   - Что это? - почувствовав подкатывающую дурноту, вопросила Аня.
   - Печень петуха. Я тебе сейчас напишу слова, которые ты произнесешь и проткнешь печень иглой. В тот же момент твое проклятье вернется пославшему его.
   Аня затрепетала. Что-то в глубине души шептало, что не стоит связываться с такими черными, магическими ритуалами, что, наверняка, есть что-то другое, светлое и безопасное. Но что? Этого Аня не знала. И опять ее размышления были прерваны двуголосьем. Мама в унисон с Росицей нетерпеливо настаивали.
   - Что ты думаешь? Хочешь и дальше болеть?
   - Нет... нет... я сделаю, что вы говорите.
   Трясясь, как осиновый лист, Аня подошла к столу. Рука отталкивалась от протянутого ей куска печени с иглой, как однополярные магниты отталкиваются друг от друга, но она переборола себя. Росица с хищной усмешкой вложила девушке в ладонь кусок теплой, еще трепещущей живой материи и подала длинную цыганскую иглу.
   - Коли, - резко выдохнула Росица.
   Аня занесла иглу, зажмурила глаза, чтобы справиться с отвращением и чем-то непонятным, поднимающимся из глубины сердца недоброй волной, и вонзила иглу.
  
   105.
  
   К покосившемуся домику, стоявшему неподалеку от железнодорожной станции Тамбова, густо заросшему высоким бурьяном, устало пробиралась молодая девушка. Белокурые волосы выбились из-под выцветшего платочка, светло сиреневый сарафан местами порвался от долгой ходьбы среди колючих кустарников и крапивы, ноги были сбиты в кровь. Но она, кажется, и не замечала ничего вокруг, все ее мысли сейчас были заняты только одним - быстрей добраться до заветного дома, где можно найти помощь.
   Вот и калитка. Девушка, сцепила зубы, чтобы перебороть боль от глубоких царапин и стершихся до крови мозолей на ногах, дикую усталость и страх, и постучала тайным кодом - четыре долгих удара и три коротких. Никто не ответил.
   - Неужели его нет дома? А вдруг он вообще уже не живет здесь? - В ужасе подумала девушка и представила, как встретят ее страшную новость те, кто и послал ее сюда. - Нет, не должно быть так. Не должно. Возможно, он просто не услышал меня.
   Девушка постучала еще раз, но громче. За дверью послышались шаги.
   - Слава Богу! - вполголоса произнесла она.
   Спустя минуту дверь распахнулась. На пороге стоял мужчина лет сорока-сорока пяти. По внешнему виду его было понятно, какая лихая, полная разгулов и безумств жизнь была у него за плечами, по взгляду заметно, какие черные мысли обуревали его и в настоящее время.
   - Ко мне пришла, кошечка? - мерзко промурлыкал он и потянулся, было, к незваной гостье, как к лакомому кусочку.
   - Да, к вам, - тщетно пытаясь успокоить бешено бьющееся сердце, ответила она. - Меня послали к вам, как к единственному человеку, которому можно довериться.
   - О-хо-хо! Конечно, а чего бы не довериться.
   - Вы же из бывших эсеров?
   Взгляд мужчины сразу же стал колючим и настороженным.
   - С чего ты взяла? Нет, я простой железнодорожник, простой рабочий. Какой еще эсер? Я и слов таких не знаю.
   Девушка на мгновенье впала в ступор. Но вдруг ее лицо озарила пришедшая в голову мысль.
   - Не бойтесь. Я не враг вам. Вы же Фирсов, да?
   - Фирсов, и что?
   - Да я же от Антонова!
   - А... вот оно как. И как он там?
   - В том то и дело, что очень, очень плохо. Заболел Александр Степанович. Малярия. Приступы одолевают, а в больницу обратиться нельзя - это сразу конец. Лекарства тоже купить теперь нигде нельзя, дефицит.
   Я обратиться ни к кому не могу, боюсь, ведь наверняка меня могли видеть с Александром, а, значит, догадавшись, через меня могут выйти на него. А он так слаб! Помогите, пожалуйста. Вы же знаете Александра Степановича много лет, он и его брат, Дмитрий сказали, что если еще на кого-то можно положиться, то только на вас. Что за хмурым видом у вас скрывается открытое сердце. Ведь он вас выручал сколько раз.
   Вспомните? Пять лет назад, когда вы оказались в безвыходном положении.... А три года назад, а еще раньше!
   - Да помню я всё, не надо перечислять, - уже другим, более серьезным тоном бросил он. - Значит, нужно лекарство?
   - Да. Хинин. Я вам денег дам, вы только найдите его, достаньте, умоляю вас, ради Бога!
   - Ну, достать хинин для меня не проблема...
   - Вот! Вот и всё, больше ничего не нужно. Для меня главное, чтобы он выжил. Эти революции, эти восстания проклятые! Сколько судеб они изломали, сколько замечательных людей в землю свели. Если еще и его! Нет. Не может, не должно быть такого. Ведь иначе это было бы совсем не справедливо! Он хороший!
   - Полно тебе причитать. Так, значит, где он сейчас скрывается?
   Девушка задумалась. Она не знала, можно ли доверять незнакомцу настолько, чтобы выдать место пребывания Антонова.
   - Повторяю, где он сейчас находится? Если так и будешь рыбой молчать, то не жди, что я буду стараться. Ради Антонова я потружусь и достану лекарство, а ради какой-то неизвестной мне девчонки, уж, извини. Да и переговорить мне с ним нужно. Поняла?
   - Поняла... В селе Нижний Шибряй. В доме... Натальи Ивановны Катасоновой.
   - Так бы сразу и начала.
   - А хинин... когда можно?
   - Через два дня лекарство будет у меня.
   - И я смогу забрать его?
   - Нет, себе оставлю. Ну, конечно же, можно будет забрать.
   - Спасибо! Спасибо вам огромное! Вы - настоящий человек. Александр Степанович неспроста так доверял, доверяет вам! Спасибо еще тысячи, миллионы раз! - расцвела ромашкой девушка и чуть ли не кинулась на шею железнодорожнику.
   - Потом отблагодаришь, - фыркнул он. - Как звать то тебя, стрекоза?
   - Софьей.
   - До послезавтра, Софья.
   - До послезавтра, - энергично закивала она и пулей полетела обратно, сообщить добрую весть.
   - Так-так... значит, в Нижнем Шибряе... - потирая бороду, протянул он.
   Этим же вечером железнодорожник был в кабинете заместителя начальника Тамбовского губотдела ГПУ, Сергея Титовича Полинина.
   - Итак, товарищ Фирсов, вы уверяете, что точно знаете местопребывание опасного преступника Антонова?
   - Да. Ко мне сегодня утром его знакомая приходила, просила достать порошок хинина, вроде как слег он.
   - Слег это хорошо. Будет легче поймать. Но с этим типом все равно нужно быть начеку. Неадекватный тип.
   - Это точно. Я когда с ним воевал... - Фирсов закашлялся, но говорить уже начал, нужно было и заканчивать. - когда общался с ним, то убедился, что это такой хлыщ, с которым ухо всегда нужно держать востро. У него интуиция как у собаки, опасность за версту чует.
   - Товарищ Фирсов. Вы понимаете, что если вы нас вводите в заблуждение, то наказание за это будет суровым.
   - Понимаю, еще как понимаю.
   - Замечательно. Если же вы поможете нам выловить Антонова, то от имени советской власти вам будет объявлена благодарность. Может, даже орден присвоят.
   - О, таких почестей я не заслуживаю.
   - А прежние ваши ошибки будут забыты.
   - Вот это то, что нужно.
   - И, конечно, материальное вознаграждение за труды.
   - Премного благодарен.
   На том и порешили. Предатели, подлые, лживые, лицемерные были во все времена, но еще больше в начале ХХ века, когда доносительство стало неотъемлемой чертой коммунистической идеологии, идеологии предателей, идеологии иуд.
   Вскоре началась подготовка к поимке Антонова. Собирается мощный отряд под руководством Михаила Покалюхина. Согласно замыслу чекистов, Фирсов должен вести себя, как и обычно, чтобы ни у кого не возникло никаких сомнений насчет подставы. Маску друга он надел с мастерством первоклассного актера.
   В назначенный день девушка по имени Софья примчалась к уже знакомому дому на отшибе. Как и в прошлый раз, нерешительно, еле переводя дыхание, она постучала. Дверь на этот раз открылась мгновенно, казалось, что Фирсов только и делал, что ждал этого стука.
   - Моя голубушка! Доброго здоровьеца. И как там наш друг?
   - Здравствуйте. Совсем Александру Степановицу худо. Бывают периоды, когда ему становится полегче, но эти затишья теперь всё реже и реже, если мы не достанем лекарство, он погибнет.
   - Да не волнуйся ты так, девочка. Хинин я достал, вот смотри, - он повертел перед носом Софьи мешочком с лекарством, отчего та расцвела и радостно всплеснула руками, собираясь броситься на колени перед этим человеком в порыве благодарности, - только вот одно условие, мы пойдем к Александру Степановичу вместе, мне нужно кой о чем с ним переговорить.
   Софья засомневалась, заметалась.
   - Я сам лично передам ему лекарство. Все же я должен быть уверен, что ты мне лапшу на уши не вешаешь.
   - Нет, что вы! - запричитала Софья. - Но я....
   - Я сказал, либо так, либо не как.
   Что было делать бедной девушке? Тем более, что адрес-то она уже назвала, тем более, что сам Антонов, доверившись актеру-Фирсову отправил ее к нему, уверяя, что он не подведет. Если бы кто мог знать мысли стоящего напротив человека, видеть то, что скрывается за льстивой или дружелюбной улыбкой, тогда скольких бы бед можно было избежать! Но Софья не могла увидеть тайников души Фирсова. Она поверила ему, да и кто бы не поверил?
   - Хорошо. Пойдемте. Но путь не близкий.
   В то время, когда Фирсов и Софья пересекали населенные пункты, направляясь в село Нижний Шибряй, группа чекистов, переодевшихся рабочими, уже прибыла в соседнее село Уварово и ожидала часа, когда можно будет расправиться с главным "врагом народа". Но как ни старались чекисты, конспирации не получилось.
   Одна бабуська случайно подслушала разговор двоих и сумела понять, что к чему. А если в деревне знает один человек - знает вся деревня. Кто-то отнесся к чекистам, скрывающимся в селе с подозрением, кто-то с опаской, ненавистью даже, но были и сочувствующие, кто взирал на чекистов, как на диковинного зверька, что-то неведомое в этих глухих краях, не понимая, какое зло несет само слово "чекист".
   - Ух, какие места то здесь красивые! - желая отвлечь Софью от мрачных мыслей, которые с каждым километром обуревали ее всё больше и больше, воскликнул с веселой улыбкой Фирсов. - Я такого дива дивного и не видел никогда.
   Действительно места здесь были чудные. Путники вышли на широкую поляну, с которой, как на ладони видны близлежайшие села. Поляна была обрамлена густыми лесами, живописными долинами, вдали протекала быстрая река Ворона. Красота да и только.
   - Да, - после паузы молчания, выдавила из себя пару слов Софья, - мне здесь тоже нравится.
   - И прятаться есть где.
   - Есть где.
   - Леса бесконечные. Я думал, таких уже в России и нет, разве только в Сибири где.
   - Как видите, остались еще.
   - Да...
   Разговор явно не клеился. Женская интуиция шептала, кричала, терзала, что нельзя вести железнодорожника к Антонову. Логика и последние наставления самого Антонова говорили другое. Как поступить? И что же настораживает в Фирсове? Может, его манера говорить полушутя, полу с издевкой? Может быть...
   - А вы часто видитесь с другими участниками эсеровской группы? - внезапно спросила Софья.
   - Да... как сказать, - замялся он, - время от времени...
   - Понятно, - тихо ответила девушка и снова опустила взгляд в землю, ускорив шаг.
   А чекисты в этот час поменяли место дислокации. Они перебрались к селу Нижний Шибряй и, опять же, под видом простых работяг, осели в одном из домов. Радушная хозяйка была рада приютить странников за определенную сумму.
   Этой немолодой уже женщине довелось познать страшное давление голода и нищеты, поэтому, когда ей сказали с порога, что за постой хорошо заплатят, причем не только деньгами, но и продуктами, она приняла незнакомцев в своем доме, как родных. Желая показаться гостеприимной и, надеясь, что постояльцы останутся подольше, а, значит, и заплатят больше, старушка трещала без умолку, не давая чекистам сосредоточиться на своих мыслях.
   - Вот я всё одна и одна. А так сложно управиться со всем. Вы уж извините, добры молодцы, что беспорядок такой кругом, я уже не молодая, сил на всё не хватает. Вот давече крыша проломилась. Такой ветрила был, что думала и дом весь снесет. Ан нет, дом остался стоять, где его и поставили, но вот только крыши, как и не было. То есть крыша то осталась тоже, где ее поставили, как и дом остался стоять, где его поставили, но огромный кусок унесло, в смысле не кусок дома, а кусок крыши. Теперь че делать, не знаю. Не дует вам с окошка, может, куда пересядете, может, отдохнуть хотите?
   - Да, да, нам бы отдохнуть, - недовольно переглядываясь, ответили чекисты, изрядно подуставшие от выслушивания бредней хозяйки. Они бы с превеликой радостью перерезали этой болтушке глотку, как и делали всякий раз, когда кто-то донимал или становился на пути, но сейчас нужно было вести себя максимально тихо, не привлекая внимания, да и сочувствующих "делу милиции" нужно было собрать как можно больше, вот и терпели лжеработяги фейерверк слов недалекой бедной женщины. А та, не встретив отпора, и рада стараться. Поговорить она любила.
   - Конечно, конечно, отдохните добры молодцы, а то устали с дороги, путь, видать, не малый был.
   - А откуда тебе знать, бабка, какой у нас путь был, может, мы из соседней деревни, соседи ваши.
   - Да как не знать, как не знать. Издалека прибыли, добры молодцы, это уже вся деревня знает.
   - Вот это да! - не сдержался от восклицания один из чекистов. - И что еще ваша деревня знает.
   - Ну что, что. Милиционеры, ловить кого-то вздумали.
   - Ничего себе разведка! - одновременно удивились и расстроились они, план по поимке Антонова с каждым часом таял, как апрельский снег. Ведь если кто-то успеет донести ему... Но успеют ли, захотят ли вмешиваться в это дело? - А ты, бабка, как к ЧК относишься?
   - Как, как... все мы люди под единым солнцем ходим, по одной земле бродим, всем умирать.
   - Странный ответ, - махнули рукой чекисты. - Ну, а бандита Антонова знаешь, говорят, в ваших краях скрывается.
   - Знать не знаю, в такие дела не лезу, а люди говорят. Всяко говорят, бывает и хорошее, бывает и плохое.
   - А что плохое?
   - Да Васька Курякин приревновал свою Марьянку, вот и разносит всякие сплетни про этого вашего Антонова, да Петька Горбатый по той же причине, только он не Марьянку Васькину, а свою жинку, Дашку конопатую приревновал. Вот и стараются, сочиняют сказки, только деревенские им не верят. Ни в какую не верят. Да и дурят Васька с Петькой зазря, на Дашку без хорошего стакана самогона не взглянешь, это Петька алкаш, а тот не алкаш, а Марьянка - та еще егоза, вот только и она тому Антонову нужна, как корове пятая нога.
   - Как интересно! - оживились чекисты, поняв, что из доверчивого, недалекого рассказа словоохотливой женщины, можно выудить выгоду. - А где живут эти ваши Петька и Васька?
   - А зачем вам они? Они, наверняка, сейчас в запое, сунетесь к ним, еще топором ответитят. Не зачем вам ходить к ним, пустое дело.
   - Да нам так, просто интересно с вашими людьми пообщаться...
   - Я предупредила, а там ваше дело. Вон, через дорогу, кривой дом, окнами в землю - там Петька живет, а тот, видите, на отшибе, сарайчик деревянный, там - Васька со своей Марьянкой непутевой.
   Не сказав банального спасибо за столь ценный рассказ, чекисты ломанули из дому. Им нужно было собрать как можно больше своих сторонников, и ненавидящие пьянчужки, к тому же еще и не адекватные, были самым лучшим вариантом. Тучи над головой Антонова и его брата сгущались.
   После успешного разговора с быстро протрезвевшими Васькой и Петькой, чекисты вернулись в дом и замерли в ожидании Фирсова, который должен был подтвердить, настоящий ли Антонов скрывается здесь или это вовсе не он. Если не он, то и силы тратить нечего, если он - пора идти на захват. Кровь бросалась в голову, внутри жег инстинкт охотничьей собаки, жаждущей прикончить дичь. Во второй половине дня Фирсов появился.
   - Как улов? - задали ему вопрос с порога.
   - Улов отличный. Это - настоящий Антонов и, он, судя по всему, ничего не подозревает, за лекарство благодарил так... дурачок. Поразительно, но никто ему еще не сказал, не намекнул даже о готовящейся акции. Дело тут, скорее всего, в том, что он с братом не общается ни с кем, сторонится, а люди не любят таких, вот и наблюдают за разворотом событий, как за увлекательной драмой в театре.
   - Будем им хорошее представление.
   - Надеюсь. Чем могу еще быть угодным?
   - Вы, товарищ Фирсов, выполнили свою работу. Теперь наше дело.
   - Рад был услужить. Я тогда домой, на боковую.
   - До связи.
   Сухо распрощавшись, они разошлись в разные стороны.
   К восьми часам вечера, когда солнце, бросая сквозь завесу туч на землю скупые теплые блики, садилось за реку, группа захвата была готова. Она состояла из подготовленных сотрудников ЧК, из предателей бывших антоновцев, которые переметнулись на сторону красных и теперь помогали им ловить с целью уничтожения своего прежнего начальника и друга, были здесь и деревенские, в том числе вышеупомянутые Васька с Петькой Горбатым.
   Быстрым шагом, отгоняя нервозность и страх, они старались напустить на себя бравый вид. Вот и дом Натальи Катасоновой, приютившей больного Антонова с братом.
   Подойдя к дому, чекисты заметили, как из двери шмыгнула чья-то тень.
   - Лови его! - истошно закричал Покалюхин и сам рванулся в сторону беглеца. Покалюхин был уверен на сто процентов, что это и есть Антонов, но каким было его разочарование, когда увидел, что беглецом оказался какой-то старичок.
   - Ты кто? - надменно-недовольно спросил его Покалюхин, всё еще держа за шыворот.
   - Человек, - логично ответил тот.
   - Чего в этом доме делал?
   - Да ничего... так... бумаги на самокрутки попросить, совсем нищим стал.
   - Вали отсюдова, - в бешенстве бросил Покалюхин и отвесил несчастному дедульке такой пинок, что остановиться от быстрого бега в указанном направлении, старичок смог еще не скоро. Наконец, остановившись и в бессилии упершись руками о плетень, он процедил сквозь зубы.
   - Сволочи! Не успел Сашка. Горе то какое!
   Чекисты окружали дом. Боясь проверить, открыта или заперта дверь, группа захвата строила план, как проникнуть внутрь. Группа была многочисленной, все здоровые мужики, вооруженные до зубов, и при этом эти люди до смерти боялись двоих, одного ослабевшего, больного Антонова и его младшего брата. Они мялись у двери в нерешительности, боясь получить шальную пулю или лихой удар в челюсть. Внезапно за спиной прозвучал ровный, спокойный, мелодичный голос.
   - Что вам надобно, молодые люди?
   Покалюхин резко обернулся. Нервы были на пределе, натянуты, как струна, любой звук, а, тем более столь неожиданно прозвучавший голос, выводили его из состояния равновесия. Сердце уходило в пятки, напоминая о том, что он всегда был трусом, хоть и тщательно маскировал это качество своего характера.
   Вблизи захватчиков стояла молодая красивая женщина. Длинная густая коса темно-каштановых волос аккуратно оплетала голову по русскому обычаю, в простом и даже бедном одеянии прочитывалась не свойственная крестьянам элегантность и утонченный вкус. Женщина стояла уверенно, скрестив руки на груди, в упор глядя в глаза Покалюхину.
   - Я еще раз спрашиваю, что вам нужно в моем доме?
   - Наталья Катасонова? - поинтересовался Покалюхин.
   - Она самая.
   - Кто у вас в доме?
   - Никого, - спокойно, даже как-то безразлично ответила она. - Я одна живу. Если маленький котенок, которого я подобрала на днях, спася его от съедения соседями, вас не интересует, то вы можете идти восвояси, - она сделала вид, что задумалась вспоминая. - Ах, да, чуть было не забыла, утром был какой-то непонятный, думал пшена купить. Но откуда у меня пшено, сама на воде сижу. Так и уехал обратно, не солоно хлебавши.
   Наталья судорожно перевела дыхание и снова приняла беспечный, равнодушный ко всему на свете вид. Кто бы знал, какие тайфуны эмоций гремели в ее душе, каких усилий стоило ей сейчас выглядеть столь уверенной, когда хотелось, как маленькой девочке забиться куда-нибудь за печку, а лучше в погреб и не выходить, пока эти злобные дядьки не уберутся прочь от ее родного, любимого дома, от человека, который ей так дорог. "Хорошо, что Соньки нет здесь. А то бы выдала своей мнительностью и нервозностью", - подумала Наталья и угрожающе развернулась к чекистам.
   - Надеюсь, допрос окончен?
   - Сначала покажите дом.
   - Пожалуйста, - холодно пожала плечами Наталья и распахнула перед ним дверь.
   Группа вломилась в чужой дом, наследив, натоптав, насорив в нем. Катасонова входить с ними не стала, по-прежнему, скрестив руки на груди, она, похожая на каменное изваяние, стояла на пороге, следя за незваными гостями ненавидящим взглядом.
   Чекисты облазили каждый уголок, заглянули под лавку, зачем-то порылись в сундуке с вещами.
   - Странно. Нет его, - в негодовании бросил один из чекистов.
   - Я и сам вижу, что нет! - взорвался Покалюхин. - Неужели этот ублюдок, Фирсов нас обманул?! Тогда ему дорого обойдется эта ложь, - он прошелся еще раз средь комнат нервной походкой и стрелой вылетел из дома, едва не сшибив Наталью.
   Покалюхин бешеным взглядом налившихся кровью глаз оглядывал двор. Где-то же должен был прятаться Антонов, если только рассказ Фирсова не оказался очередной ловушкой антоновцев. Двор представлял собой идеально ровную полянку, без каких-либо строений и укрытий, только в конце двора стоял крохотный сарайчик, на него и устремился цепкий взгляд Покалюхина.
   Как раз в этом сарайчике и таились Александр Степанович и его брат, верный друг и соратник, Дмитрий.
   - Пригнись Шурка, - еле слышным шепотом прошелестел Дмитрий. - А то голову видно. Ты хоть как, держишься?
   - А у меня есть выбор? Наталья молодец, так строго этих отбривает.
   - Да, она удивительная женщина. Соня тоже хорошая, сколько помогла уже. Жалко только ее, что ввязалась с нами в эти дела.
   - Так я пытался ее отговорить, бесполезно. Железо.
   - Это точно.
   Неожиданно дверца сарайчика, то ли под влиянием посылаемых яростной мыслью Покалюхина импульсов, то ли от силы ветра, а может, и от того, и от другого, приоткрылась.
   - Проклятье! Дверь! - бросил Дмитрий и стремительной тенью бросился в противоположный угол сарая, надеясь, что его не успели засечь. Дверь, подгоняемая сильным ветром, также неожиданно захлопнулась.
   Но одной секунды хватило, чтобы ястребиный взгляд Покалюхина и остальных заметил движение в дверном проеме. Мгновенной оказалась реакция бывшего друга Антонова, некоего Ластовкина, он выбросил вперед руку с браунингом и выстрелил в проем.
   - Димка, нет смысла больше здесь прятаться, если мы останемся здесь, они нас схватят, как зайцев. Приготовься к бою, брат... быть может, к последнему бою.
   - Мы дорого продадим свою жизнь. Пусть не думают, что мы сдадимся им легко.
   - Они и не думают... А у страха глаза велики, трусливая собака может искусать сильнее, чем смелый пес.
   Братья пулей бросились из сеней и добежали до дома. Благо чекисты отошли от избы на приличное расстояние, и пока они успели понять, что к чему, Александр и Дмитрий уже были в доме. Быстро они закрыли дверь на засов. Глаза Натальи, поначалу расширившиеся от ужаса, вновь приняли изначальное выражение. Она была непробиваемой стеной уверенности в себе. И, когда Покалюхин с горящим взором обернулся на нее, она лишь передернула плечами и, будто бы не имеющая никакого отношения к происходящему, промурлыкала.
   - Да, не знала, как сказать. Вот эти типы, называющие себя Матвеем и Степаном, пробрались в дом поутру. Говорят, им нужно переговорить с каким-то тамбовским. Понятия не имею, кто это. Наверное, перекупщики какие, вот вы их и спугнули. Мне самой они порядком поднадоели, но я, если честно, боюсь к ним лезть, мало ли что. А так отсидятся и уберутся.
   - Перекупщики?! - взревел Покалюхин. - Нет, это не перекупщики, а более крупная рыбешка. А ну, девка, давай скажи своим гостям, чтобы они живо выходили из дому или нет... я им сейчас записку напишу, а ты передай.
   - Что вы, что вы! Я же их знать не знаю, и боюсь сунуться, что у них на уме. И вам не советую, прибьют еще вас.
   Наталья намеренно отводила внимание главаря группы и, всеми силами старалась отвести внимание и остальных от боковых окон, она даже как бы невзначай взяла чекиста за локоть и отвела на пару шагов в сторону, краем глаза женщина заметила, что братья готовят дать отпор из этих окон и всей душой стремясь помочь им, делала всё, что только было в ее силах. Но труды оказались тщетны. Громкий выстрел и не с окон, а в окна заставил ее вздрогнуть. Это бывшие помощники Антонова, а теперь охотники за его головой заметили движение руки по направлению к форточке и опередили действие. Пуля сильно оцарапала скрывавшегося, он резко осел, и на стекле остался длинный кровавый след, свидетельство начавшейся расправы.
   - Они в этой комнате. У меня есть граната! Сейчас мы выловим этих гусей! - яростно прорычал один из чекистов, самый молодой и неопытный.
   Он достал из-за пазухи гранату, выдернул кольцо и швырнул в сторону окна. Но, то ли он кинул гранату слишком слабо, то ли опять в события вмешался буйный ветер, но она полетела назад и, взорвавшись, чуть было не покалечила самого бросавшего. Больше гранат не было. В этот момент Наталья, внимательно следившая за окнами, увидела сигнал, говорящий о том, что она должна бежать.
   В любую минуту чекисты могли догадаться, что Катасонова сообщница Александра, и тогда и ей, и братьям не сдобровать. А запираться в доме вместе с ней - это точно погубить женщину, ведь неизвестно еще, чем закончится эта битва. Наталья незаметно кивнула и под шумок от взорвавшейся гранаты исчезла с поля боя. Никто так и не увидел ее слез, которые бурной истерикой вырвались наружу, когда она оказалась вдали от своего дома, на берегу у тихой речки. Сердце подсказывало, что ничем хорошим эта стычка не закончится, но помочь ничем более братьям она уже не могла.
   Деревенские отказались вставать на защиту, как ни просила Наталья: запуганные страшными примерами других деревень, ослабленные, разрозненные, люди предпочли затаиться в своих домах и созерцать происходящее, как увлекательную театральную пьесу. Если кто и сочувствовал загнанным в угол братьям, то уже не высказывал это вслух.
   Бой продолжался.
   Потихоньку начинало темнеть. Солнце отбросило последние блики и стремительно садилось за линию горизонта. На небосклоне зажглись редкие звезды, становясь единственным светилом в этом мире бесправья и несправедливости.
   - Вот гады-то! - возмущался бывший друг, а теперь непримиримый враг Антонова, Ластовкин. - Надо поджигать дом. Так, либо выдавим их и возьмем, либо сгорят, падлы, туда им и дорога.
   - Поджигать! В прошлый раз мы уже подожгли их и чем это закончилось? Пострадали честные красноармейцы, а этим хоть бы хны, скрылись в своих лесах, как лешие, только их и видели, - ответил Покалюхин.
   - А вы что предлагаете?! Сидеть здесь до бесконечности или ждать, когда к ним какое подкрепление придет?! - настаивал на своем Ластовкин. Решено было поджигать.
   Старая соломенная крыша, пропаленная обжигающим летним солнцем занялась быстро. Угрожающе потрескивая, она начала рушиться. Ввысь поднялось гигантское, красно-черное пламя, от пожара стало невыносимо жарко, наблюдавшие за пожаром чекисты взмокли, но уйти не решались.
   Они ждали, что будет дальше. Но, вопреки их ожиданиям, братья не спешили выбираться из дома. Они осыпали чекистов градом пуль, казалось, что конца их запасам нет и не предвидится, видя такую ситуацию, чекисты приуныли. Вокруг зарева пылающего дома начали собираться деревенские, в толпе послышался детский плач, причитания какой-то старухи, тихий ропот недоумевающих людей.
   - Что здесь происходит? - не выдержал один из крестьян, тщетно пытаясь успокоить напуганного сынишку.
   - Бандита ловим.
   - А... бандита... ну раз бандита, то понятно.
   - Говорили, что там не бандит живет, а вполне неплохой человек, просто недовольный деяниями новой власти, - робко бросила одна из женщин, стоявшая в толпе. Тут же ее осадили свои же, деревенские, легким тычком в бок и закрыли собой, чтобы чекисты не заметили, кто это высказался.
   - Со всеми недовольными будет то же самое, - зловеще сверкнув глазами, огрызнулся Покалюхин и выпустил в окно пол карабина. Кажется, снова попал, на пару мгновений стрельба из дома затихла.
   В доме было, как в аду. От перенапряжения и раскаленного воздуха, вены вздулись на лбу у Александра, в висках больно стучало и, казалось, еще немного и он упадет замертво.
   Угарный газ начинал действовать убийственно, всё расплывалось перед глазами, и братья передвигались на ощупь. Но выбраться из дома было сейчас невозможно, потому как слишком большую группу захвата собрали в этот раз, нужно было, хотя бы на несколько метров отогнать этих охотничьих собак, чтобы благополучно вырваться из этого пекла.
   - Шур, что делать будем? - в отчаянии запричитал Дмитрий.
   - Не знаю... - убитым голосом прошептал он, придерживая раненную правую руку. Как назло, стрелявший предатель попал именно в больную руку, которая уже несколько лет не давала Александру покоя, она нестерпимо ломила, отнималась, и с каждым днем всё более теряла свою дееспособность. Можно считать, что теперь Александру приходилось отстреливаться только одной рукой, причем левой. А ведь нужно время от времени перезаряжать карабин... Тут еще и малярия с ее мучительными приступами, которые он подавлял невероятным усилием воли.
   - Что? - не расслышал в безумном шуме пылающего дома Дмитрий.
   - Держи нос по ветру. Выберемся! - более громко ответил Александр. - Главное не паникуй.
   Александр схватил брата за локоть и, так как уже не было сил на слова, потянул его к другому окну. Ждать больше было недопустимо, если они не хотели сгореть заживо. Потолок начал рушиться. Горящие угли падали на пол и зажигали всё вокруг, превращая прежде аккуратные, уютные комнатки в котлы преисподней.
   - Замок заклинил! - мечась в накатывающем безумии, взвыл Дмитрий. - Стекло вмиг было изрешечено пулями заметивших их чекистов.
   Группа захвата была вынуждена отойти на несколько метров, так как жар от жертвенного костра стал настолько мощным и опасным, что приходилось отступать от него, но братьям от этого легче не становилось, они по-прежнему находились в плотном кольце окружения.
   - Дай я попробую, - пытаясь сохранять хладнокровие, чтобы его страх не передался Дмитрию и тем не поставил на них обоих крест.
   Потолок уже местами обрушился и заточенные в стенах погибающего дома люди впервые поняли, что чувствуют вареные раки. Ужасное таки чувство. Защелка заклинила бесповоротно, открыть окно, на которое рассчитывали братья, было не возможно. Тогда Антонов метнулся к другому окну, менее выгодному, закрытому изнутри ставнями, и, как того еще не знали братья, находящемуся под прицелом сразу троих предателей.
   Пламя уже объяло братьев сплошной цепью, и лишь маленькие островки еще оставались в недосягаемости от безжалостного огня. Как и в прошлый раз, кожа покрылась красно-коричневыми ожогами, а одежда превратилась в тлен, но тогда удалось вырваться из пекла много раньше, чем теперь. Защелка на ставнях второго окна была не такой заржавелой, как на застекленных окнах, и Александр понадеялся, что с ним справится скорее, но неожиданно ручка от защелки обломилась. Видимо изба была настолько старой, а ставни, похоже, еще старей, что каждое неловкое движение неумолимо приводило к катастрофическим последствиям.
   - Наважденье какое-то! - закричал в гневе и отчаянии Александр и, что есть силы пнул ногой ставни, ощущая спиной жар подступившего вплотную огня. Окно неожиданно распахнулось, и даже следившие за ним предатели, бывшие антоновцы, лишь спустя пару секунд приняли боевую стойку. Но о них Александр уже мало думал, была сейчас другая опасность, страшная, адская - огонь.
   Первым из дома он вышвырнул брата, тот, умело сгруппировавшись, удачно приземлился и пригнулся к земле, минув десяток направленных на него пуль. Александр уже занес ногу, чтобы выпрыгнуть, но тут снова начался приступ. Удушающая слабость занесла его в сторону, перед глазами потемнело, и как-то всё стало абсолютно безразлично относительно его жизни... да, за свою жизнь он уже не желал бороться, однажды наступает такой момент, когда силы исчерпаны и желание биться с самой смертью уступает желанию забвения и покоя. Сейчас наступил тот самый момент. Больную руку в который раз свела судорога, от которой тошнота подступила к горлу.
   Где-то над головой жутко затрещало... и тут Александр вспомнил, что ответственен не только за свою жизнь, но и за жизнь брата, ведь он ему верит, если он опустит руки и погибнет, что будет с ним? Только эта мысль дала Антонову силы сделать еще один шаг. Только он выпрыгнул юркой кошкой из окна, как потолок с шумом обрушился и вся комната заплясала безумным вихрем языков пламени. Черный дым, стелясь по земле, немного укрывал братьев, но их все же заметили.
   Сквозь поволоку дыма Александр тоже заметил, кто стоял в окружении. Его некогда самые преданные друзья, люди, которым он доверял бесконечно, как самому себе, воины, для которых он сам был готов разбиться в лепешку. Но самое тяжело было увидеть в этой толпе Якова Васильевича Санфирова, бывшего командира Особого повстанческого полка, который был Антонову, как брат.
   - Яшка, Лешка, да что же вы творите, одумайтесь! Вспомните, как мы ели из одного котелка, как доверяли друг другу свои тайны и секреты, как жили одними мыслями, одной семьей. Что с вами? Как вы могли поступить так? - недоумевал Антонов и, забыв о том, что нужно бежать, надеялся пристыдить мужчин.
   Те замялись. Противоречивые чувства боролись в их заблудших душах: стыд за себя, неловкость перед своим бывшим начальником, который считал их своими друзьями и желание выбраться из этого омута сухими, как-то выписаться перед красными, ведь восстание обречено, и тут уже каждый выбирает, что ему важнее: пожить какое-то время на Земле, быть может, даже более ли менее благополучно, либо уйти в ближайший срок, но! Обрести заслуженный покой там, за пределами земного, грешного и несправедливого. Но эти ребята выбрали первый вариант.
   - Наигрался, Александр Степанович, в войнушки и хватит. Твоя песенка спета. Сдавайся.
   - Эх, вы! - сокрушенно махнув единственной здоровой левой рукой, бросил он и шмыгнул вслед за братом в сторону огорода, за которым лежала тропа, уходящая в леса.
   Как ему удается в любой, даже самой трагически-катастрофической ситуации проявлять столько ловкости и напора, что многочисленные враги замирают в ступоре? Как в таком тяжелейшем состоянии, с простреленной, почти не работающей рукой, перебарывая боль от ожогов, ему хватает сил еще и на порицания и мысли? На эти вопросы вряд ли смог бы ответить даже сам Антонов. Сейчас все его думы были заняты только одним: прорваться и скрыться в лесах.
   Оглядываясь по сторонам и кружа, заплетая следы, как зайцы, братья отходили от дома, ежесекундно отстреливаясь от не желающих отставать чекистов. Поняв, что здесь нужно проявлять настоящую военную тактику, окружающие разделились на несколько постов, по три четыре человека. Первый пост братья прошли как-то на удивление легко. Ранив одного в ногу, другого оцарапав пулей в плечо, они увернулись от потока ответных пуль и продолжили свой путь.
   - Стойте, сволочи! - внезапно прогремело совсем вблизи.
   Антонов, всё это время следящий за движением позади них, остолбенел. Некто по фамилии Куренков умело спрятался в высокой траве, что братья его даже не заметили. На секунду оба мужчины встретились взглядами. Схлестнулись две волны ненависти. Оба подняли браунинги, но Антонов опередил движение Куренкова и выстрелил первым, попав в цель.
   На помощь к Куренкову бросился другой чекист, малоопытный и сейчас трясущийся сильнее, чем осиновый лист, но одной грозной фразы Александра "бей его", брошенной брату, хватило для того, чтобы молодой неопытный с позором бежал, назвав потом это отступление вынужденным, дескать,в его револьвере осталось мало патронов. Не знал он, что в револьвере Антонова на тот момент остался только один патрон. Но да, в других карманах было и другое оружие, но его еще нужно достать, а в такой ситуации, одной рукой, не просто. Но все равно, даже покалеченный, Александр представлял серьезную опасность для банды осаждавших.
   Дмитрий старался не отставать от старшего брата и боролся, как тигр.
   - Возвращаемся, назад, может, оттуда вырваться будет проще, - бросил на бегу Александру Дмитрий, заметив, что в сторону леса направился пост из четырех прекрасно вооруженных прожженных гражданской войной и "работой" в застенках ЧК красных.
   Братья свернули назад, не переставая стрелять. Казалось, всё происходящее сейчас - просто кошмар, вот он закончится, настанет утро, тихое, мирное, ласковое и жуткое ощущение страшного сна растает, как туман. Но это был не сон, хоть и кошмар.
   Перестрелка не становилась слабее, наоборот, с наступлением ночи набирала обороты. Небо покрылось яркими, низкими звездами, и в их сиянии мерцание винца выглядело мистически-пугающим. Но в темноте было всё сложнее различать и дорогу, и врагов, которые решили, что ночная мгла должна сыграть им на руку: они стали бесшумно подкрадываться к обезумевшим братьям, уже плохо соображавшим, куда им бежать и зачем.
   С огромным трудом Антоновым удалось прорваться на главную деревенскую дорогу. Всего лишь несколько усилий воли и немного удачи, и они будут в безопасности молчаливых тамбовских лесов. Лишь бы только добраться до них. И потерпеть чуть-чуть. Александр подбадривал брата, который выглядел совсем плохо, тот, в свою очередь, старался поддержать его, как мог.
   - Не боись, братишка, выберемся мы из этого котла, вот увидишь. Потом вспоминать будем еще.
   - Конечно, Шур, так и будет.
   - Не будет! - ледяным тоном ответил кто-то.
   Антонов резко развернулся назад, уже ориентируясь не по зрению, а по слуху. Но, прежде, чем он успел сделать, хотя бы шаг, обладатель ледяного голоса выпустил в его сторону семь пуль, он в темноте видел лучше, чем организатор самого крупного в постреволюционной России восстания, поэтому две из семи пуль пришлись в цель: одна угодила в подбородок Александра, раздробив кость, а вторая сильно ранила Дмитрия.
   Состояние обоих было самым плачевным, но жалости со стороны красных ждать не приходилось. Заметив, как несчастные истекают кровью и шатаются от подкатывающей дурноты, чекисты проявили бурю эмоций ликования, будто бы подстрелили не человека, а консервную банку в тире, инстинкт бультерьера разгорался в них всё сильнее.
   Но, вопреки ожиданиям красных, братья не упали замертво и не подняли рук, а продолжили упорно, плохо соображая, где дорога и где враги, идти вперед. Они даже сумели перелезть через невысокую ограду, за которой им открывался путь к спасению.
   - Братишка. Братишка мой! - стонал и еле сдерживал слезы Александр. - Прости меня, что втянул тебя во всё это!
   - Что ты, Шур. Ты меня прости за всё. Господи, о, Господи, как тяжело! - задыхаясь, шептал Дмитрий.
   Они, поддерживая друг друга, делали шаг и еще шаг, и еще. Чекисты и сейчас не могли их нагнать и ходили вокруг них широкими кругами, боясь, что столь опасно раненные люди смогут нанести им сокрушающий удар. Трусливые собаки, они могли действовать только подлостью и хитростью. Одна из таких хитростей ждала братьев впереди.
   Товарищ по фамилии Хвостов, отметив траекторию пути шатающихся повстанцев, залег как раз в траве в том месте, где по его расчетам, должны были пройти братья. Он не ошибся, они шли прямо на него, даже не замечая во мраке ночи притаившегося человека-зверя. А тот следил за приближением мишени с горящими глазами, предвкушая предстоящую расправу и, возможно, орден Ленина на грудь.
   Но Хвостов, выждав, когда братья подойдут почти вплотную к нему, не решился выступить против них в одиночку, а подал знак другим чекистам, которые поняв призыв Хвостова стали цепью сжимать отступающих к лесам Антоновых.
   Братья заметили это слишком поздно, когда бежать куда-либо стало уже невозможным. Фейерверк пуль полетел навстречу им и прошил беглецов насквозь. Оба упали в одну секунду, как подкошенные, упали головой по направлению к лесу. Даже умирая, эти сильные мужчины были устремлены к спасительному, столь любимому ими с детства, лесу. До зеленых берегов оставалось совсем ничего, каких-то несколько сот метров.
   - Готовы! - прохрипел Хвостов, но его слова мало подействовали на подбежавшую группу.
   В убитых был послан еще не один десяток пуль, и даже тогда чекисты боялись подойти к братьям. Это был какой-то языческий страх дикарей, уверенных в том, что перед ними существа не из плоти и крови, а будто бы, не с этой Земли, обладающие сверхспособностями. Все эти годы братья своими лихими действиями подкрепляли эту репутацию, в последнюю минуту, такую тяжелую, героическую, они не потеряли своего лица.
   Так закончилось одно из самых крупных восстаний в послереволюционной России. Власти, избавившись от последних сильных, свободолюбивых закрутили гайку по полной.
  
   106.
  
   Кремль. Просторный светлый кабинет вождя. За шикарным дубовым, украшенным причудливой резьбой и лакированными узорами, восседал Ленин. Он с увлечением вчитывался в поданный минуту назад рапорт по уничтожению Антоновщины и теперь составлял массовый расстрельный приказ, направленный на всех, кто когда-либо участвовал в восстании и вообще на всех недовольных.
   Опять же, в этот список попали чудом оставшиеся в живых священники и тихие верующие, остатки интеллигенции, запуганной, сломленной. Здесь были указаны имена и фамилии не только взрослых людей, но и подростков, совсем юных девчонок, стариков, инвалидов. Расстрельный список был настолько объемен, что вполне мог составить конкуренцию тем многотомникам пустословия, написанием которых так гордился вождь. Он еще раз перечитал подготовленный приказ и легким движением поставил размашистую подпись.
   - Константин Петр`ович, - позвал он ожидавшего в дверях почтальона: - р`азошлите этот документ по инстанциям, пусть пр`иводят пр`иказ в исполнение в ближайшее вр`емя.
   Почтальон присел, как будто в реверансе, и понесся по широкой лестнице выполнять указание Ленина. Ни тот, ни другой не задумывались, что вот так, играючи, со смешком, уничтожают простых, честных людей, ни тот, ни другой не осознавали, что эта жизнь - бумеранг, и рано или поздно им всё вернется сполна.
   Но сейчас Ленин прибывал в самом наилучшем расположении духа. Даже мучившие все эти месяцы приступы отступили. И так же, как недавно на охоте, когда он упивался зрелищем кровавой расправы над беззащитным зайчиком, и возбужденно шипел озверевшей псине "Добей его, добей же", точно так он был возбужден и теперь. Только на этот раз жертва была покрупнее, и от того вождь чувствовал себя нереально превосходно.
   Запах крови, зрелище смертей почему-то придавали ему заряд бодрости и сил, наверное, поэтому в годы его царствования так часто проводились расстрелы, казни, пытки и прочие расправы. Эдакий вурдалак в человеческом обличье, энергетический вампир, исчадие ада.
   Расстрельный приказ был приведен в действие в считанные дни, и на этом Ленин, как подчеркнул на одном из собраний, останавливаться не собирался.
   "В ответ на белый тер`р`ор мы ответим тер`р`ор`ом кр`асным!", в который раз картавил он. Хотя от белого террора уже давным давно не осталось и следа, остался только красный беспредел.
   Но прошло всего несколько дней после массового избиения и бравадного выступления с трибуны, как...
   - Владимир Ильич, - тихонько поскребся в дверь один из многочисленных слуг, обхаживавший уют и быт нового царя, на этот раз он хотел уточнить меню обеда, на который были приглашены "товарищи" из ЦК. - Владимир Ильич, ваше любимое блюдо готовить, или подобрать что-то другое, более торжественное?
   В ответ прозвучало что-то нелепое, булькающее, захлебывающееся, странное, страшное.
   - Гю-гю, бум, гумм, пррр`...
   Повар влетел стрелой в кабинет, поняв, что что-то определенно случилось. На полу лежал мешком картошки еще недавно такой самоуверенный вождь мировой революции, его глаза безумно, бездумно смотрели в никуда, правая рука дергалась в конвульсиях, изо рта потекла слюна. Захлебываясь ей, он бурчал что-то себе под нос, не в силах собрать мысли и воплотить их в связную речь.
   Он хотел позвать на помощь, но вместо призыва получилось только бум, гумм, прррр`.
   Повару стало плохо. Он много повидал на своем веку, на его руках умирал парализованный отец, перенесший два инсульта. Но даже тогда это было не так страшно, как сейчас, потому что отец умирал, хоть и ослабленным, не приходящим в сознание, но не сумасшедшим, а тут... Ужас, да и только.
   - На помощь, - жалобно позвал повар. Но его сдавленный крик никто не услышал. Тогда с трудом прочистив горло, мужчина завопил, что есть мочи: - Помогите, товарищу Ленину плохо!
   Ильича разбил первый серьезный удар, предупреждение, вразумление. Ему дано время на раздумье и раскаяние. Раскается ли?..
  
   107.
  
   Лето, 1922 года. Болгария
  
   Первые дни после похода к бабке Росице Анне стало даже будто бы лучше. Легкий румянец возвращающегося здоровья заиграл на ее щеках, и Валерий обнадежился, что, быть может, все беды и напасти остались, наконец, позади. Он по новому стал относиться к жизни, к любви, к самой Ане и старался оберегать ее от любых переживаний, от тяжелой работы, от всего мира. Он по-прежнему до безумия любил эту девушку, такую не похожую на других, бесконечно родную. Аня оценила эту преданность и еще больше стала тянуться к мужу. Но куда делось проклятье, наведенное в день свадьбы?
   В ту же секунду Анфиска поняла, что проклятье вернулось. Оно, казалось, ударило ее в грудь мощным бревном и чуть не переломило пополам. Ее согнуло так, что несколько дней Анфиска не могла встать с постели. Теперь она, а не Аня, худела не по дням, а по часам и теряла по капле жизнь. Но, разумеется, ведьма не собиралась сдаваться. Она еще больше озлобилась от того, что ей посмели перечить, и решила удесятерить силу порчи, как это сделать, Анфиска знала очень хорошо.
   Как только наступил перерыв между приступами, и ей удалось прийти в себя и встать с постели, она не пошла умываться и приводить себя в порядок, а занялась сложным, долгим, страшным ритуалом на смерть. С каждым часом ее лицо перекашивалось всё более отвратительной судорогой дикого ликования, в расплывшемся нагретом воске она считывала информацию будущего, и эти картины нравились ей.
   Ведьма решила не скупиться на ритуалы, и в один вечер совершила несколько самых сильных, вернуть назад которые уже невозможно. Росица не могла не знать этого, но самоуверенность старой ведьмы не позволила ей усомниться в своих способностях.
   Одно не понимала Росица, что зло нельзя побороть злом. Разве дьявол будет бороться с самим собой? Конечно же, нет. В таком случае, губительная сила зла не то что удесятерится, но станет в сто крат крепче, ведь одно дело, когда порча посылается в одном направлении, и совсем другое, когда сама жертва вступает на тот же путь, тогда спастись ей уже практически невозможно.
   Бедная, бедная Аня. Если бы она могла хотя бы предположить, что ее ждет впереди. Но она пребывала в сладком неведении и наслаждалась последними тихими денечками перед грозой.
   Гроза разразилась нежданно, с молниями и оглушительными громами. То, что было раньше, показалось девушке цветочками, ягодки же были теперь. Ежечасно девушку выворачивало на изнанку, она стала слышать какие-то пугающие голоса, говорящие на непонятном ей языке, от чего становилось не по себе до жути.
   Аня почти не ела, совсем не спала. Луганский, сходя с ума за нее, превратился в тень, мама - в тень тени. Солнце радости покинуло два дома, и черная злодейка беда прочно поселилась здесь. Повторный поход к Росице не дал никаких результатов, кроме плохих, и в итоге сама ведунья попросила больше ее не беспокоить. Врачи, к которым возил Аню Луганский, выпроваживали их также.
   Никто не мог и предположить, что произошло, и одна только Бисера стала догадываться. Не может же быть так, чтобы молодая, здоровая девчонка слегла мгновенно, да еще так основательно. Сдерживая поток ругательств, и сжав до посинения кулаки, Бисера направилась на окраину деревни, к Анфиске. Женщина догадалась, чьих это рук дело.
   Не успела Бисера дойти до проклятого ведьминого дома, как Анфиска уже вышла на порог. Она почувствовала приход Бисеры и готовилась встретить ее по полной.
   - Гадина ты! Змеюка подколодная. Что наделала? А ну, возвращай всё на место, или я тебя своими руками придушу. А хотя нет! Я знаю, что для тебя будет страшнее. Я расскажу всем деревенским, кто Марью извел. Кто ей заговоренные настои в чай подливал. Это я только теперь точно поняла, а тогда всё, наивная, думала, что невозможно так лицемерить, что показалось мне. Значит, возможно. Ты заслуживаешь смерти, ты ее получишь. Собаке собачья смерть! У тебя, тварь, есть только один единственный выход - снимай свое наведенное, не губи девку, - накинулась на нагло ухмыляющуюся Анфиску с кулаками Бисера.
   - И не подумаю, - поставила руки в боки она: - И ты убирайся с моего порога, если жить хочешь, а то, раз ты поняла всё, можешь догадаться, что ждет и тебя!
   - Ненавижу! - только и смогла прорычать Бисера и бросилась на Анфиску, выдирая клочья черных, как смоль, с появившейся местами сединой, волос.
   Бисера впервые почувствовала, что может убить, она хотела убить. Уничтожить такую гадину - даже не столько грех, наверное, сколько санитарная работа. Это как вирус чумы уничтожить.
   Но Анфиске удалось ловко вывернуться и отбежать на несколько шагов. Задыхаясь от гнева, находясь в состоянии сильнейшего аффекта, Бисера быстро встала на ноги и собралась совершить второй бросок, но пока она поднималась, что заняло всего то несколько секунд, Анфиске удалось схватить забытые после полевых работ вилы и угрожающе выставить их вперед.
   - Только сунься, я тебя живо прошью.
   Бисера застыла. Такого поворота событий она не ожидала. По взъерошенному виду Анфиски, можно было не сомневаться, что она сделает выпад первой, даже если Бисера и сдаст свои позиции. Делать нечего, пришлось отступать.
   - На этот раз тебе удалось легко отделаться. Но не думай, что твои злодеяния сойдут тебе с рук. Сегодня же я соберу всю деревню на собрание, и пусть люди решат, жить тебе или умереть!
   Бисера, гордо подняв голову, пошла прочь от дома-изгоя всеми проклятой, всеми ненавидимой женщины.
   - Я тебе покажу! - шипела в ответ Анфиска.
   Не желая терять время, Анфиска кинулась в дом. Как и всегда, когда кто-то вставал на ее пути, она решала все проблемы только одним способом. Этот случай не был исключением. Она проворно сделала восковую куклу и проткнула ее насквозь шилом. Потом еще раз и еще.
   Этой же ночью Бисеры не стало. Она так и не успела сообщить деревенским, что хотела.
   Одним заступником у Ани стало меньше.
   На похоронах Бисеры Анфиска плакала навзрыд, что все, наблюдающие эту картину тоже прослезились и удивлялись, что эта, такая вроде бы, нелюдимая женщина, оказалась такой искренней, чувствительной к чужому горю, натурой. Люди зауважали Анфиску и стали относиться к ней мягче, а она не могла утешиться, рыдая на могиле Бисеры.
   - Как же так? Как же так могло получиться, что такой хороший, кристально чистый человек покинул эту грешную Землю?! Как несправедлив этот мир! Как страшна эта жизнь! Лучше бы мне умереть вместо нее, я всё равно не нужна никому, а она была опорой молодой семье, всем нам! Ой, горе то какое, горе!
   Анфиска поменяла уже четвертый платок, три уже были мокры насквозь от выжатых для публики слез. На эти слезы купились и Аня, и Валентина Григорьевна, и даже Валерий.
   - Не плачь так горько. Всё-таки это моя тетка была, не твоя, - по-братски приобнял ее Луганский, желая утихомирить это буйство отчаяния.
   - Для меня она была, как родная! Ты ведь не знаешь, Валера, как я относилась к ней, как отношусь к тебе... к вам... - на слове "к тебе", она многозначительно посмотрела на Луганского и снова приняла убитый вид трагического актера.
   - Я и не знал, - удивился Луганский. - Но беда произошла. Назад не воротишь. Мы будем всегда помнить тетю, она всегда будет с нами, в наших душах.
   - Да! Конечно, будет! - Анфиска в новом припадке слез бросилась на шею Луганского и уткнулась мокрым лицом в его могучую грудь. Аня никак не среагировала на это, то, что Валерий не отпихнул страдающую женщину, было для нее вполне логичным поступком порядочного человека. Ей тоже стало жаль Анфиску, хотя сама Аня страдала не меньше, только не на показ, а в истерзанном болью, страхом, отчаянием сердце. Аня полюбила Бисеру, эту удивительную, суровую и такую настоящую, открытую женщину, что теперь казалось, кусок сердца вырвали с корнем. Больно нестерпимо. Но у Ани слез уже не было.
   Бывает, что наступает такой момент, когда в глазах - пустыня, а в сердце - целое море.
   С этого дня Анфиска стала постоянным гостем в доме Луганских. То пирог принесет, то совета спросит, будто бы у Ани, но приходит почему-то всегда, когда домой возвращается Луганский, то просто, посидеть, поговорить. Молодая чета уже привыкла к ее присутствию в своем доме и даже была рада этому, ведь в одиночестве переносить свою беду становилось с каждым днем сложнее.
   С Аней творилось что-то чудовищное: теперь стали распухать ноги и покрываться кровоточащими, гноящимися язвами. Девушка боялась, что это гангрена, и придется отрубать ноги. Врачи разводили руками и не решались вынести никакого решения, а болезнь прогрессировала. Анфиска, слушая жалобные речи Ани, только сочувственно кивала головой и подливала свой чаек в чашку Валерия. Иногда Анфиска советовала травки, которые Аня доверчиво собирала и принимала, но они не помогали.
   - А может, тебе к знахарю обратиться, я знаю такого, он должен знать, как спасти тебя, - однажды проявила участие в беде Ани Анфиска.
   - Да мы с мамой ходили уже к одной, - на этой фразе лицо Анфиски передернулось, но она сумела себя вовремя взять в руки, - но после похода к ней, ничего, кроме проблем я не получила.
   - Если не помогла одна, это еще не значит, что не поможет никто. Дерзай и не опускай руки. Я же с тобой.
   - Какая же ты хорошая, Анфиса. Знаешь, у меня никогда не было сестры, а ты мне стала как сестра, родная сестра. Спасибо тебе за такую заботу, я ведь уже надоела тебе, наверное.
   - Да что ты, что ты. Если я могу, хоть чем-то помочь тебе, хоть как-то облегчить твои страдания, то уже хорошо. Я сделаю всё, что в моих силах.
   Аня прослезилась.
   Совету Анфисы девушка решила последовать и обратилась по данному ей адресу. Знахарь Захар был мужчиной неопределенного возраста и рода занятий, всегда одинокий и всеми брошенный, он сразу же стал обхаживать Анютку. Тяжелая болезнь, будто бы не смущала его, наличие мужа тем более.
   Он уверял девушку и самого себя, что поднимет ее на ноги. Вот только от его микстур толку было не больше, как от похода к врачам и Росице. Но знахарь не отставал и внушал Ане и Валентине Григорьевне новые надежды на исцеление.
   Как-то раз, когда Аня после очередного изматывающего приступа боли, заснула тревожным, нездоровым сном, Валерий решил пройтись по улице. Ярость от осознания собственной никчемности неспособности помочь и бьющие по рукам мысли, полные отчаянии, сводили в могилу и его. Он не смотрел более на солнце, но себе под ноги. И так, наворачивая километры, чтобы потом не так тяжело было часами сидеть, не шелохнувшись, возле еле дышащей Ани, он не заметил, как чуть не сшиб с пути не известно откуда появившуюся Анфиску.
   - Здравствуй, Валерий, - слащавым голосом проурчала она.
   - А, что? - не понял Луганский, он еще пребывал в мире своих воспоминаний и раздумий и с трудом возвращался в реальный мир.
   - Совсем ты осунулся, аж горько смотреть, - заботливо продолжила Анфиска.
   - Плохо у нас всё. Не знаю, что делать. Тетю схоронил, а если еще и Аня! - Валерий схватился за голову хотел, было, умчаться прочь, ведь более всего на свете он хотел сейчас остаться наедине с самим собой, и компания назойливой Анфиски ему была совсем ни к чему. - Ты извини, я пойду, - бросил он на ходу и ускорил шаг.
   - Да подожди ты! Летишь, как таран. - Анфиска кокетливо взяла его за локоть, как бы невзначай, скользнув к плечу. От такого неожиданного движения, Валерий вышел из своего ступора и в недоумении уставился на Анфису, отдернув руку, как от укуса скорпиона.
   - Ты чего это?
   - А ты не видишь? Не понимаешь? Вроде бы не мальчик, а мужчина, взрослый, мудрый, сильный. Аня твоя что? Много счастья она тебе принесла? С первого дня мучает тебя только. Сколько радостных часов, может быть, минут ты провел с ней? Посчитаем? А я стану тенью твоей, стану рабыней твоей, любой каприз, любое желание исполню, как добрая фея. А я знаю, как сделать мужчину счастливым. Ты не пожалеешь, если останешься со мной, Валера. Неужели ты не видишь, как я с ума по тебе схожу? Я же люблю, люблю тебя, дурака такого! -Анфиска попробовала прильнуть к Луганскому, но тот выставил руки щитом и сурово отбрил.
   - Даже слышать не хочу таких речей! Я думал, что ты по-человечески Аньке помочь хочешь, а ты клинья подбивала, ожидая, когда она загнется. Только знай, если умрет она, умру и я. Утоплюсь в реке и всё тут. Никто мне без нее не нужен, пойми же ты, глупая! Я ее люблю! Никого никогда не любил, никого не замечал даже, а она для меня стала всем, кровью и плотью, душой! Уйди с дороги, Анфиса. На Земле много хороших мужиков. Найдешь и ты свое счастье. А мне... а нам с Аней... Что будет то будет. Выживет она, буду жить и я. Нет и я нет.
   Не желая больше слушать открывшую, было, рот для яростной тирады Анфиску, Валерий развернулся в противоположную сторону, и уже уходя, краем уха услышал ехидно брошенное:
   - Дурак ты, Валера, пока ты тут с ума сходишь, твоя Анька со знахарем то развлекается.
   - Каким таким знахарем?! - резко затормозил и угрожающе посмотрев, повысил голос он.
   - А ты не знаешь! Конечно, твоя Анечка еще не успела тебе рассказать. Захаром зовут, одинокий человек, твоя Анька, видать, шибко ему приглянулась, вот и шастает к ней, либо она к нему. Валентина им помогает. Видать, у Анечки твоей разлюбезной, аллергия только на тебя, несчастненького, а на других к другим у нее вполне здоровое отношение. Да и выглядит она не так уж и плохо, чтобы в умирающие ее записывать, так, просто не следит за собой, но это уже совсем другое дело.
   Луганский ничего не ответил, только презрительно сверкнул в сторону Анфиски, поднял в кулак, в желании ударить ее, но, передумав, повернул в сторону дома и семимильными шагами, понесся вперед.
   В голове колоколом били слова "Захар, одинокий человек... Анька ему приглянулась... шастает к ней, либо она к нему...", а он и не знал ничего. А Аня, добрая, тихая, чистая, наивная Аня, просто не хотела обнадеживать супруга пустыми надеждами.
   Она к знахарю ходила всего-то два раза, и, убедившись, что его снадобья бесполезны, бросила эту затею. Когда же он сам стал наведываться к ней, под предлогом создания нового чудодейственного отвара, девушка явно дала понять, что не желает видеть чужих людей на пороге своего дома. Более того, в последний раз она грубо выставила навязчивого знахаря вон, но он, скорее всего, относился к разряду тех людей, которым говорить бесполезно, нужно только бить.
   В этот вечер, он, выследив, что Луганский покинул дом и, рассчитав, что обычно он бродит по улицам около часа, Захар юркой кошкой шмыгнул в незапертую дверь. Анечка тихо спала, время от времени вздрагивая от судорог боли и жутких кошмаров, не отпускавших ее и во сне тоже.
   - Красавица моя. Подниму я тебя на ножки, - запричитал себе под нос Захар, притаившись на пороге, любуясь осунувшимся смертельно бледным лицом девушки. - А этот бурчун, мужлан тебе не пара. Я тебе пара. Со мной ты узнаешь счастье. И детки будут хорошенькие...
   Аня продолжала находиться в объятьях Морфея, и не слышала этих слов.
   - Хорошая моя, - продолжал тихонько тараторить Захар, уже переместившись ближе к пологу ее кровати, - всё хорошо будет. Пока я рядом, никакая беда тебя не коснется. Добрая моя.
   - Я тебе дам, добрая, ты у меня сейчас отведаешь, хорошую! - разразилась буря прямо над ухом ничего не понимающего Захара. То - неожиданно вернулся в дом Луганский и теперь метал молнии. Аня от шума проснулась и смотрела на обоих мужчин мутным недоуменным взглядом. Ей никак не удавалось логично связать цепочку бросаемых, как горящие угли, слов Валерия и факт пребывания в ее комнате Захара.
   - Что случилось? - только и смогла выдавить из себя Аня.
   - Случилось! Жена мне рога выращивает, а я, дурак, жалею ее! Вот что случилось!
   - Валера. Ты что такое говоришь? А вы, Захар Сидорович, что делаете в моем доме? Я же вам ясно сказала, что не нуждаюсь более в вашей помощи и в вас!
   - Ах, она не нуждается! Какая благоверная, верная! Какая чистая, кроткая, целомудренная! Прямо белый голубок! - не успокаивался Луганский. - Женщинам, которые не дают повода, не говорят таких слов, к женщинам, не желающим видеть никого, кроме мужа, не приходят вот так, в наглую в дом, пока муж отлучился на час. Интересно подумать, что происходит здесь каждый день, когда я ухожу куда-нибудь. А? Быть может, и болезни никакой нет?
   Аня бросила на Луганского такой взгляд, который был красноречивей слов, но он смотрел в этот момент в стену, поэтому не сумел прочесть в ее молчаливом, полным затаенном боли и обиды взоре, ничего.
   Выплеснув накопившуюся негативную энергию и швырнув Захара в дверь так, что он покатился по улице, как трава перекати-поле, Валерий размашистым шагом помчался наворачивать километры по деревне, не зная, что лучше, пойти утопиться в речке или накинуть удавку себе на шею.
   Чем больше проходило времени, тем тверже врезалась в сознание эта мысль, которая казалась единственной верной и спасительной от всего этого кошмара, который теперь составлял каждый день и каждую ночь, от безысходности, пустоты, а с этого дня еще и ярости недоверия.
   Когда луна укрыла мир своим сказочным мерцающим покровом, Луганский вернулся домой.
   Пьяный в хлам, озлобленный, не желающий никого видеть, ничего слушать. Аня никогда еще не видела мужа таким, хотя тянуться к бутылке он стал уже около месяца, но раньше он, хотя бы, знал свою меру. Ах, если бы вернуть то счастливое, тихое, безмятежное прошлое! Когда не было болезни, жива была Бисера, когда в отношениях цвела весна. Что же стало происходить теперь? Каждый день боль и безысходность. Каждый день недомолвки и ссоры.
   Прежде, такой нежный, ласковый, заботливый Валерий превращался в зверя, да так стремительно, что остановить этот катастрофический процесс не представлялось возможным.
   Пройдя мимо Ани, будто бы она была всего лишь предметом меблировки, он порылся в сундуке со своими вещами, нашел, что искал, и буйным ветром, громко хлопнув дверью, вышел вон. Он не вернулся ни через час, ни через два. Аня начинала волноваться. Куда он пошел? К друзьям? Но они все семейные, и как знала Аня, несколько побаивались ругани своих сварливых, но от того не менее любимых жен. Дальше пить? Но тогда может случиться что-нибудь страшное, потому как в таком состоянии, какой только бес не дернет на худое дело.
   Сердце предчувствовало беду, да так остро, как бывает, пожалуй, только во сне, когда точно знаешь, что через пару минут в дом ворвется нечто страшное, и нужно быстрей убегать самому и утягивать с собой родных, которые в таких снах отчего-то совсем не хотят ничего ни слышать, ни понимать, и из-за этого глупого упрямства, из-за вынужденной задержки, в итоге приходится столкнуться с этим неведомым пугающим нос к носу, и тогда уже начинается бой не на жизнь, а на смерть, долгий и мучительный.
   Эти кошмары изводили Анютку каждую ночь и она уже точно знала, что будет через секунду, через минуту, каждый раз происходило одно и то же: ей никак не удавалось уговорить Валерия выбежать вместе с ней из дому, тогда как в ее голове гремел жуткий диссонанс, предвещающий о приходе незваных гостей и вся атмосфера вокруг пропитывалась чудовищным зловонием. Вот точно так, как снилось, теперь было и наяву.
   Собрав последние силы, набросив на плечи платок и взяв зажженную свечу, Аня вышла из дому. Во дворе было до неожиданного тихо. Обычно ночная птица выводила свои дивные трели, но сейчас смолкла и она. Легкий ветерок изредка колыхал ветви лиственниц, а когда стихал и он, вокруг расстилалось какое-то мрачное, предвещающее о чем-то недобром, безмолвие. Тихая, тихая, темная, безлунная ночь.
   - Валера, - шепотом позвала Аня, но в ответ прозвучал лишь шелест ветра. В душу пробрался неприятный холодок, зловещие, длинные тени, растянувшиеся вдоль двора и улицы, вызывали только одно желание - быстренько убежать в дом и закрыться на семь замков. Но Аня решила идти дальше.
   - Куда же он мог пойти, и где его искать? - размышляла вслух она.
   Внезапно еле уловимый напряженным чутким слухом стук вывел Анюту из ступора страха. Стук исходил со стороны сеней. Не зная точно, Валерий ли там или, быть может, кто-то другой, девушка робко, но спешно пошагала в ту сторону. Подойдя к двери, она прислушалась. Тихо.
   - Могут и мыши шуметь или собака бродячая забралась...
   Аня осторожно приоткрыла дверь и снова позвала, немного громче:
   - Валера, милый, ты здесь?
   Девушка приподняла свечку, чтобы осветить сарай и вошла в сени. От кроткого пламени по диагонали выросла гигантская тень самой Ани, увидев которую Анна поначалу шугнулась в сторону. Но поняв, что это всего лишь тень, притом, ее собственная тень, Анютка еще выше подняла руку со свечой, чтобы осветить весь сарай.
   Всюду были разбросаны плотничьи инструменты, Луганский любил на досуге сколотить стул или стол или выпилить что-нибудь эдакое, с узорами и диковинной резьбой, он был, как говорится, на все руки мастер. С раскиданных инструментов взгляд девушки переметнулся на перевернутую табуретку, над ней что-то покачивалось ленивым маятником.
   Она подняла взгляд на маятник и... о, Боже! Это висел под потолком ее Валера! Повесился! И был уже без сознания.
   Аня заметалась, как бабочка, коснувшаяся губительного огня. Что делать, что?
   Нужно сначала опустить его на землю. Но для этого нужно перевязать веревку. Девушка кинулась на поиски чего-нибудь острого, благо хорошо наточенная пила сразу же попалась ей на глаза. С несвойственной для ее плачевного состояния скоростью, Анютка бросилась к Луганскому, попыталась подставить под его ноги табуретку, чтобы веревка не так сильно впивалась в горло.
   Поднявшись рядом, всеми силами стараясь удержать равновесие, Аня стала яростно пилить проклятую веревку, которая оказалась как назло очень прочной, почти что канатом. Когда каждая секунда идет на счет, любое промедление кажется вечностью.
   Впервые за всю жизнь свою девушка начала неистово призывать имя Божье. За месяцы болезни, ей как-то не пришло в голову даже просто прочесть "Отче наш", да она и не знала этой молитвы, и как молиться не знала, да и услышат ли ее, не знала тоже. Одного единственного и, отнюдь неудачного похода в церковь к митрополиту Красимиру хватило ей для того, чтобы забыть туда дорогу, хотя к самой церкви девушка сохранила исключительно теплые чувства, негативными были чувства к встретившимся там людям, из-за которых она и не ходила туда более.
   И только теперь, когда ситуация была критической, на грани пропасти, душа Анюты звала на помощь Высшие Силы. Видимо, ее всё же услышали, раз веревка стала перепиливаться легче. Вскоре лопнул последний волосок веревки, и Валера тяжелый грузом повалился на пол. Анне пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы немного задержать это стремительное падение и уберечь любимого от опасных сотрясений и переломов. Снять его удалось, но он не дышал!
   - Ну, что же ты! Что ты наделал?! Дурак такой! Подлец такой! Как же я без тебя буду, зачем?! Хочешь, чтобы и я следом на этой же веревке повесилась, ведь без тебя и мне жить зачем???! Ведь я же так люблю тебя, дурак!
   Ни разу в жизни Аня не называла Валерия так грубо, но в этот момент эмоции переполняли. Она злилась на него бесконечно, но еще сильнее был страх, страх потерять его. Аня стала бешеными движениями растирать грудную клетку, попыталась сделать искусственное дыхание, когда-то много лет назад она случайно видела, как фельдшер приводил в сознание утопленника и спас.
   - Очнись, очнись, очнись же ты!!! - почти обезумев от горя, кричала Аня. Слезы градом лились по щекам, голову разрывало от ужаса происходящего, да так, что земля уплывала из-под ног. Казалось, еще секунда, и сердце разорвется, не выдержав такого.
   - Ну, пожалуйста, не умирай, Валера, Валерочка, прошу тебя, живи. Пусть лучше я умру, но только ты живи.
   Судорожный вздох мгновенно остановил поток слез и причитания Анютки. Он задышал, он вернулся!
   - Господи!!! Спасибо!!!!!!!- повторяя эту фразу, наверное, раз двадцать, Аня стала кружить возле Валерия, уже не в силах справиться с нарастающим безумием от пережитого стресса. Он открыл глаза и хрипло, надорванным голосом, просипел.
   - Анютка моя.
   - Живой, живой! Живой!!! Что же ты наделал?! Как тебе такое в голову могло прийти???! Ведь мне без тебя не нужен этот мир! Надоела я тебе, если, меня бы убил, это было бы лучше!!!
   - Анечка, прости меня, - начиная трезветь, пролепетал он.
   - Простить??! - опять залилась слезами Аня. - Да ты хоть представляешь, чем это могло закончиться? А если бы я не вошла в этот сарай проклятый???
   Аня всем тельцем прижималась к нему, Валерий ошеломленно гладил плачущую, дрожащую от холода и нервного озноба жену и понимал, как же хорошо, что он не умер, что его вернули...
   - Анечка, а скажи, пожалуйста, только правду, - когда, Аня выдохлась и замолчала, спросил он, - у тебя правда кроме меня нет никого?
   - Ну, как ты мог выдумать-то такое? Неужели ты не видишь, какими глазами я смотрю на тебя, только на тебя, даже сейчас, когда недуг скрутил меня в восьмерку!
   - И ты меня по-прежнему любишь?
   - Больше всех и всего на этом свете, больше жизни! - громко, чтобы докричаться, наконец, до него и донести, до недалекого, неопровержимую истину, произнесла она.
   - А я тебя, еще больше! - устало улыбнувшись, ответил он. - Прости меня еще раз. Не знаю, что меня толкнуло на такой шаг. Больше этого не повторится.
   - Больше я от тебя ни на шаг не отойду, - впервые за долгие недели, весело улыбнулась Анюта. О своей боли она забыла, во всяком случае, на время, ведь над бездной находилась жизнь человека, который более значим, чем ее собственная жизнь.
   - А знаешь, - задумчиво добавил после долгой паузы Луганский, - когда всё это произошло, я как бы от тела отделился и полетел куда-то вверх, к небу. Было так легко и свободно, беззаботно, что я не хотел останавливаться, но чей-то голос, одновременно суровый и любящий остановил меня и сказал, что еще не время и так нельзя. А потом я почувствовал удар, будто бы о грудь врезался автомобиль, и увидел тебя.
   Аня в ответ только еще крепче прижалась к Валерию.
   Наутро, как ни в чем не бывало, Луганский отправился на работу. Синюшный след от удавки он спрятал за высоким воротом рубахи, а усталый вид у него был все эти последние месяцы. Он вместе с напарником, Василом, хорошим, добрым мужичком лет пятидесяти, пилил бревна для строительства. Сегодня сил у Валерия явно не хватало, и уже в пятый раз пила с пронзительным дребезжанием падала на землю.
   - Валерка, ты чего, каши мало ел сегодня?
   - Прости, Васил, что-то я действительно сегодня не в себе. Давай еще раз попробуем.
   Васил внимательно посмотрел в покрасневшие от недосыпа глаза, на круги под глазами, которые появились еще и от появившейся тяги к спиртному, которую с этого дня Валерий поклялся себе побороть. Помолчав немного, Васил заговорил, жестом заставив Валерия отложить на время пилу.
   - Жена болеет до сих пор? - уже серьезно спросил он.
   - Да... совсем худо ей, - отвел глаза Луганский.
   - Странно как... была такая здоровая, веселая девочка, и неожиданно так... так и не бывает же.
   - Да всяко в жизни случается, сам видишь. Видимо, судьба у нас такая.
   - Да нет... тут не судьба... тут что-то другое.
   - Да что там другое! Через неделю в город повезу ее, говорят, там есть врач один, золотые руки, может, хоть он поймет, что с Анюткой не так.
   - А я тебе другой вариант предлагаю. Прежде, чем к этому врачу ее везти, съездите оба к отцу Стефану. Он, правда, живет далековато, в сорока километрах отсюда, но я, если хотите, могу поехать с вами и дорогу покажу, либо подробно весь путь распишу.
   - Да не поедет она! Ее мама уже возила к какому-то митрополиту, с тех пор ее силком не затянешь в церковь. Да и я, что и говорить, как-то прохладно отношусь к этому всему. Ну, чем может помочь этот твой Стефан, пожалеть в лучшем случае, о пустом поговорить? Ей помощь нужна, реальная, а не слова красивые. А то еще наговорит ей чего-нибудь нехорошего, а в таком состоянии каждое злое слово бьет как плеть. Нет, спасибо тебе Васил, но мы уж как-нибудь к врачу не следующей неделе.
   - Зря ты, Валерка. Ой, как зря. Это не простой батюшка, не такой, как эти митрополиты. Он другой, по-настоящему человек Божий. Только он один на всю округу проводит ритуал особенный, который длится всю ночь и, после которого даже умирающие поднимаются. Только после такого ритуала моя дочка подниматься стала, я не рассказывал тебе, у меня дочурка болела по страшному, головные боли изводили ее, до сумасшествия доводили. А теперь, Слава Всевышнему, здоровенькая и веселенькая, скоро замуж собирается.
   - Ну, ты, Васил, сказки какие-то рассказываешь! Просто, видимо, само прошло, а ты и радуешься.
   - Не само. Пять лет по всем докторам, знахарям возил. Я точно знаю, кто помог. Бог помог через отца Стефана. А вы со своим упрямством можете довести до беды.
   - Спасибо, но я уже сказал, как мы поступим, - с непроницаемым лицом, тоном, не терпящим возражений, отрезал Луганский. Работу они заканчивали в гробовом молчании.
   Долго, мучительно тянулась эта неделя. Анфиска еще несколько раз пыталась закидывать свои сети, дабы поймать в них Луганского, но тот был крепок, хотя в последние дни и с ним стало происходить что-то неладное, что он и сам чувствовал, но списывал на тяжелые будни и переживания, ведь Аня таяла на глазах.
   Действительность в сознании Луганского представлялась в каком-то искаженном, карикатурном свете. Солнце казалось черным, вообще, всё белое - черным, а черное - белым. Ненависть ко всему миру прочно въелась в его душу, выражение озлобленности неприятными складками отпечаталось на его лице, хотя при Ане он старался держаться, вот только не всегда это получалось. Девушка тоже время от времени срывалась, так коса на камень сводила на нет их отношения.
   Забывалась и та ночь в сенях, в которую они поклялись друг другу в вечной любви и верности, Аня забыла, после чего Валерий пришел в себя, молитвы вновь были забыты. Черная полоса растянулась в одно сплошное черное полотно.
   Как того и стоило ожидать, городской врач, золотые руки не сказал ничего путного. Он истерзал Анютку жуткими, позорными осмотрами, без зазрения совести взял внушительную сумму и попросил еще. Обещать же чего-то конкретного он не решился. После осмотров и напряжения тяжелейшего дня, Аня из ходячей больной стала лежачей. Ноги отказали совсем, внутри нестерпимо жгло и выворачивало наизнанку. Сознание мутилось, и неимоверные страдания выплескивались в продолжительные срывы.
   Всё это ослабило уверенность Луганского в том, что стоит все-таки бросать пить. Водка стала единственной анестезией, которая, правда, вскоре перестала отгонять мрачные мысли, а лишь просто туманила мозг. Но и за это состояние он цеплялся, как за спасательный круг.
  
   108.
  
   Сентябрь, 1922 год. Россия
  
   Маленький Васютка, сын убитого Александра Снежина, и его новоявленный друг по приюту, Лешка, из домашних мальчишек превратились в детей улицы. Очень быстро тяжелая, лихая жизнь меняет характер, меняет человека, мысли, цели, ориентиры, тем более, если это - ребенок, с не устоявшейся психикой, с подвижной душой, из которой, как из пластилина можно вылепить хоть героя, хоть злодея. То, что еще каких-то два, три месяца назад казалось ребятам чудовищным кощунством, теперь было вполне логичным поведением, а как иначе, когда мир такой... жестокий?
   Мальчишки, чудом вырвавшись из лап вора Павлюнчика, когда тот был схвачен ограбленными большевиками, отправились путешествовать. Таких, как они на улицах России было много, очень много, беспризорность зашкаливала, и детишки, которые при нормальном раскладе должны играть в песочнице или сидеть за книжками, постигая азы знаний, нынче подобно диким зверятам, вгрызались своими молочными зубками в эту несправедливую жизнь. Жизнь, как правило, отвечала побоями, которые еще больше озлобляли маленьких зверят.
   Васька и Лешка связались с бандой мальчишек, под руководством некоего Генки Жаренного, такая странная кличка была дана ему за фиолетово-малиновый отпечаток ожога на правой щеке, который он получил во время неудавшегося ограбления. Генка был, в принципе, не плохим парнишкой, на его совести нет невинной крови, но, попав в круговорот беспризорности, еще будучи четырехлетним ребенком, причем попав в руки самого отъявленного негодяя, которого только знала постреволюционная Россия, он усвоил полученные уроки, поняв одно: никому не верь, никого не бойся, ни у кого не проси, но бери сам.
   Поразительная ловкость и быстрота реакций, а также задиристый нрав, сделали его популярным в своей среде, что даже прожженные царскими тюрьмами и ссылками воры (теперь же не они, но честные, чистые люди, томились в лагерях, всё перевернулось с ног на голову) не торопились связываться с Генкой Жженным, что придавало ему веса в глазах юных беспризорников. Малыши, по той или иной причине оказавшиеся на улице, как моль на огонек, слетались к нему со всех округ.
   Генка гарантировал мальчишкам какой-никакой, но кров, свободу действий, обед и отсутствие издевательств, которые были неотъемлемым атрибутом "воспитания" других воров. Этого было достаточно, чтобы они служили ему верой и правдой. Банда отправлялась на самые амбициозные "дела": ограбления касс, магазинов, "новых кулаков" большевиков, дорвавшихся до власти. Ограбление последних было еще и своего рода развлечением, потому что все участники банды в душе своей ненавидели этих лицемерных крикунов, которые за красивыми словами держат страшные планы.
   В большинстве своем, ребята остались на улице по вине этих самых властителей новой эры "правды и порядка", которые расстреляли их родителей и экспроприировали жилье. О том, куда отправятся трех-четерехлетние ребятишки, "правдолюбцам, порядколюбцам" как-то дела не было. Вот и наводнялась Россия матушка беспризорниками, которые вырастали в профессиональных воров, а иногда и не только в воров.
   И если Ваське с Лешкой еще удавалось удерживать в глубине своих душ хоть какой-то моральный кодекс, они точно знали, что никогда не убьют ради денег, никогда не причинят вред невиновному, то другие думали иначе. Черные страсти брали верх по мере взросления.
   - Васек, а зря ты в прошлый раз лопатник не выбросил, а вдруг спалят? - после очередной кражи беспокоился Лешка.
   - Да как спалят, Леха? Я по-хитрому, выжду время, а потом толкну его ямщику, и будет всё путем, гульнем еще на этот лопатник. Да и к тому же он мне самому приглянулся, смотри, какой он, с ломпасами, замочками, я бы и себе его оставил, но пока не в том формате, чтобы держать такие вещицы, - Васька деловито запихнул кошелек за пазуху и пашагал вперед, копируя походку Генки Жженого.
   К сожалению, так устроена детская психика, что она впитывает, как губка всё, что видит, ту атмосферу, которой дышит. Курсать, или по-человечески, говорить на воровском жаргоне, оба парнишки начали очень быстро.
   Эти словечки и фразочки, смысла которых они еще до конца порой не понимали, врезались в их память и незаметно перекочевали в обиход речи. Желая подражать вроде бы не такому плохому, по сравнению с людьми, с которыми сталкивала их жизнь в последнее время, Генке, ребята преобразились до неузнаваемости. Видел бы отец Васьки, плакал бы. А он, наверное, и видел... с высоты небес.
   Дети, некогда чистые, искренние, доверчивые дети играли теперь в иные игры, правила которых задавал их "начальник" Генка Жженый. За хорошо выполненную "работу" парнишек ждал вкусный ужин, теплая кроватка и пачка папирос. Да, они начали курить, выпивать пока еще не решались, хотя остальные ребятки уже шли и дальше.
   В этот вечер, Васька и Лешка спешили к Генке с хорошей добычей, но лежащий в кармане Васьки причудливый кошелек, явно не давал Лешке покоя, ведь первым делом, чему их научили в банде: никогда не оставлять следов, не оставлять вещи, которые хозяин может узнать, такие и продать не просто, и держать у себя опасно.
   - А мне этот ямщик совсем не нравится, - после долгой паузы продолжил разговор Лешка. - Темный он какой-то, а что таится, и не поймешь.
   - Думаешь, он каленый?
   - Я думаю, он карячится телефоном.
   - Да ладно! Неужели он рискует брать на пушку нас всех?
   - Не знаю, может быть. Во всяком случае, будь с ним осторожней.
   - Ладно, постараюсь.
   - А еще мне, если по чесноку, совсем поперек горла этот, Семка горбатый.
   - О! Этот кнацает за каждым, с этим тоже нужно держать ухо востро.
   - Да... Лешка...
   - Что?
   - А помнишь, как раньше жилось здорово? Совсем другая жизнь была... как-то чище что ли, добрее.
   - Помню. Но лучше не помнить.
   - Там были мама, отец...
   - Васька, зачем душу бередишь? Пойдем лучше, а то так и разреветься не долго.
   - Мужчины не плачут.
   - Вот именно. Смотри лучше, кери идет.
   - Опа. Ты прав. Глаз - алмаз. Только, чует моя пятка, что за этих кери, в ближайшее время нам придется быть у дяди на поруках. А мне, совсем этого не хотелось бы.
   - Мне тоже.
   Парнишки ускорили шаг и направились в сторону респектабельно одетого мужчины лет сорока. Модные, вычищенные до блеска ботинки на толстой подошве сразу же привлекли наметанный взгляд мальчишек, по ботинкам они научились определять, с какой примерной суммой может идти человек.
   - В кармане, наверняка, не один кусок, точняк.
   - Угу.
   - Странно так... вдруг задумался Васька, - вроде бы всех буржуев перебили, а этот идет, будто бы не боится, самоуверенный такой.
   - Значит из новых, красных.
   - Которые наших родителей убили?
   - Да.
   - Значит, пойдем потрудимся.
   Даже дети начинали понимать суровую правду бытия. Ваське с Лешкой пришлось повзрослеть раньше своих лет, поэтому рассуждения их порой были явно не детскими.
   - Дяденька, дяденька, дайте денюжку, кушать нечего, не оставьте голодного! - по отработанному сценарию запричитал Лешка, кинувшись в ноги идущему, изображая из себя умирающего от голода несчастнейшего на свете ребенка. Обычно такой метод срабатывал на сто процентов, люди бросали деньги, либо от жалости, либо, чтобы мальчишки отвязались. Но сейчас, похоже, был провальный случай.
   - Пшел отсюдова, прыщ мелкий! - раздражительным тоном бросил незнакомец: - А то так выдеру, что напрочь отобью желание попрошайничать.
   - Дяденька, но мне правда кушать хочется, - тут Лешка не врал, с утра во рту маковой росинки не было, еда выдавалась после "работы".
   - Ты еще тут?!
   Мужчина размахнулся с такой силой, что Лешка невольно сжался в комок, как напуганный до полусмерти зайчик, которого парализует от страха, но Васька оказался проворнее. С победоносным криком "лабай бугай", вырвал кошелек из кармана, который таким соблазном оттопыривал карман брюк незнакомца, и, схватив Лешку за рукав, потащил его в сторону. Лешка пришел в себя довольно быстро и ускорился.
   Скорости обоим мальчишкам еще придало осознание того, что ограбленный гонится за ними. С самыми отборными проклятьями, которых не слышали даже вкусившие воровской жизни мальчишки, мужик сыпал реальными угрозами. Если попасть к нему в руки, это будет последняя секунда жизни, причем уже без разницы, вернут ли они кошелек или нет, бык был взбешен, теперь бурлящий котел ярости требовал выплеска в чужой крови.
   - Васька, я больше не могу, - на пятнадцатой минуте бега по улочкам и закоулкам простонал Лешка.
   - Ты чего, Лех, держись давай. Думаешь, мне легче? Вот такой хлеб у нас, что поделаешь.
   - Я правда больше не могу. Сдохну сейчас. Вась, беги сам, а я уж как-нибудь.
   - Я крысой никогда не был и не буду. Давай руку, я тебя на локомотиве потяну.
   - Я и так не могу тоже. Сердце выпрыгивает из груди, круги перед глазами.
   - Давай тогда притаимся тут, авось пронесет. А ты, как отдохнешь, дальше побежим. До лачуги осталось совсем немного.
   - Ага.
   Мальчишки затаились в небольшом овраге, прижавшись к земле так, чтобы высокая трава почти полностью скрывала их. Когда неподалеку послышалось хриплое сбивчивое дыхание ограбленного, мальчишки сжались в клубок еще сильнее, затрепетав от страха, как пойманные птички.
   - Сбежали, твари! - смачно сплюнул он и пошел дальше.
   Еще не скоро друзья решили поднять головы.
   - Васька, кажись, пронесло.
   - Сам еле верю.
   Лешка подтянулся, чтобы вылезти первым. Ноги еще предательски тряслись после лихой пробежки, но радость того, что они еще живы, придавала сил и отличного настроения. Но это настроение вмиг сменилось смертельным ужасом, когда кто-то поднял его за шиворот на метр от земли, как щенка. Далее последовала такая мощная встряска, от которой Лешке показалось, что все внутренности вытряхнулись из него.
   - Ну, что, сученыши, нашел я вас! - дико захохотав, процедил мужик.
   - Отстань от него! - кинулся в защиту друга Васька и вцепился зубами ему в руку, колотя его изо всех сил. Но получив сильнейший удар ногой, Васька отлетел в сторону и отключился. Теперь всё внимание мстителя сосредоточилось на Лешке. Более не говоря ни слова, он стал избивать ребенка неистово, яростно. Натренированный в застенках ЧК, озлобленный, жаждущий крови, он знал, как причинить жертве наибольшие страдания.
   То, что перед ним был ребенок, его не волновало, ни он был первым, ни он последним. Спустя десять минут всё было кончено.
   - Подох, все-таки, - сплюнул на трупик мальчика он. - Будете знать, как честных людей грабить, ворье поганое!
   Обшарив в карманах Лешки и переложив неплохую "выручку" к себе в нагрудный карман, он направился к так и не пришедшему в сознание Ваське. У него "выручка" была поменьше, но зато был очень интересный "лопатник" кошелек, который сразу же привлек внимание любящего всякие диковинные вещицы чекиста.
   - Вот это удачно я прошелся! - довольно присвистнул он, пнул еще раз, для гарантии обоих мальчиков и танцующей походкой отправился по своим делам. Сейчас ему нужно было отметиться на работе, а потом его ждало романтическое свидание.
   Подходя к зданию тюрьмы, где негодяй "трудился" следаком, а по-народному, "дантистом", потому как лихо умел выбивать зубы в ходе допросов, он поравнялся с резко затормозившим автомобилем, который уже несколько недель частенько появлялся здесь. Дверь автомобиля неспешно открылась, и с чувством собственного достоинства, с неестественно прямой, как у статуи спиной, из автомобиля вышел молодой человек.
   - О, товарищ, фон Криг! Вальтер фон Криг! - весело замахал рукой следак. - Как я рад снова видеть в вас в нашем маленьком царстве!
   Да. Это был Вальтер.
   Снова Вальтер.
   Немного побесившись после побега Анюты и так ничего и не сумев сделать, чтобы проучить ее, потому как следы ее пропали в неизвестном направлении, он опять с головой окунулся в свои чудовищные эксперименты.
   На этот раз Вальтер разнообразил свою методику, и ему для проведения исследований нужна была свежая сила, новые подопытые мыши. С этой целью он объезжал близлежайшие города и тюрьмы и остановил свое внимание на этой, чернеющей кровоточащей язвой на фоне догорающего лета тюрьме.
   Здесь, в застенках лабиринтов подвалов он устроил уже четвертую по счету лабораторию, каждая занималась отдельным видом деятельности: газовое оружие массового уничтожения, которые, кстати, уже было применено для уничтожения остатков повстанческих полков; медикаментозные опыты над мозгом; прочие опыты над людьми; гипноз, последнему виду деятельности немецкий ученый сейчас отдавал всего себя, более, чем другими опытами заинтересованный загадками человеческого сознания и способами манипулирования им без медицинского вмешательства.
   Правительство не жалело денег на эти исследования, которые могли сослужить неплохую службу для установления своих диких порядков повсеместно и внедрения этой практики для проработки массового сознания, а также для того, чтобы не оставляя улик, убирать с дороги всех неугодных, получать нужную информацию, поэтому Вальтер чувствовал себя сейчас королем на балу, но не понимал, что был королем на балу во время чумы...
   Вальтер в своей манере презрительно-снисходительно кивнул явно пресмыкающемуся перед ним человеческом и, было, хотел пройти мимо, в свою недавно отремонтированную и великолепно оборудованную лабораторию, но внезапно какая-то мысль обожгла его и заставила остановиться.
   - И я рад вас видеть, товарищ...
   - Сидор Кондратич, для вас, просто, Сидор.
   - И я рад видеть вас здоровым и таким жизнерадостным, товарищ Сидор Кондратич. И у меня к вам есть небольшое дельце.
   - Счастлив услужить такому большому человеку, как вы, товарищ, фон Криг! - Кондратич из недавнего убийцы, самоуверенного бугая превратился в какого-то червячка, извивающегося, трясущегося, всего боящегося и более всего на свете, жаждущего угодить.
   - Мне нужно подобрать несколько человек с устойчивой психикой... хотя на первое время, даже одного хватит. Но только не избитых, не запуганных, какие у вас там сидят и вздрагивают от каждого шороха, а спокойных. Есть такие?
   Кондратич задумался. Таких, по ходу, под его началом уже не было.
   - А я подойду? - вдруг осенило его.
   - Прекрасная идея! - дружески похлопал Кондратича по плечу Вальтер.
   Ему было, собственно, все равно, над кем проводить очередной эксперимент. На людей он давно уже смотрел, как на материал, вот только себя, почему-то считал существом высшей породы.
   Вальтер и Кондратич пошли по бесконечным лестницам, уводящим в бездну подвальных лабораторий.
   Если наверху было уныло, мрачно и жутко, стены обшарпаны и лишь кое-где проступала грязно-зеленая краска, а на полу болезненными струпьями выступала облупившаяся плитка, то здесь все отвечало утонченному вкусу. Аккуратность вкупе с минимализмом, никакой серости, никакой грязи. Свернув в левое крыло, оба оказались перед кипельно-белоснежной дверью.
   - Нам сюда, - промурлыкал Вальтер.
   Кондратич не смел промолвить ни слова, он был заворожен царящей здесь атмосферой, одновременно манящей и почему-то пугающей. Он чувствовал себя лягушкой перед удавом, но будто бы завороженный, шел вслед за Вальтером, и боясь его, и восхищаясь им. Кондратичу еще никогда не было дозволено спускаться сюда, эта территория запретна и любое любопытство насчет происходящего тут строго каралось. Теперь же следак получил доступ в неведомый мир. Но что ждет его в этом мире?
   Вальтер быстро отпер дверь, под ярким лучом лампы блеснул его перстень.
   - Проходите, не стесняйтесь, - проталкивал его внутрь кабинета, как застрявшую в горлышке бутылки пробку, и усаживал в мягкое кресло Вальтер.
   Кондратич присел на краешек кресла и боязливо огляделся. Ничего, говорящего о том, что в этой лаборатории может происходить нечто ужасное, здесь не было. Обычная комната, разве только обставленная со свойственной немцам чопорностью. Напротив кресла возвышался массивный дубовый стол, на стенах развешаны картины, изображавшие причудливые пейзажи, по периметру расставлены вазоны с цветами. Кондратич успокоился и расслабился.
   Он полностью доверился Вальтеру и с интересом предвкушал, что же будет дальше.
   Фон Криг тихо, как кошка, подошел к Кондратичу, держа перед его глазами сверкающий под лампами маятник.
   - Следите за движением маятника, - властно сказал он.
   Кондратич, как ребенок, ожидая сеанс сказки на ночь, поджал ножки, удобно устроился в креслице и выпучил глазки, напряженно следя за маятником.
   - Представьте, что вы идете по бескрайнему песчаному берегу. Вдали шумит теплое, ласковое море, кричат чайки. Слышите, как кричат чайки?
   - О, да, кажется, что я уже их слышу.
   - Вы идете дальше, дорогая бесконечна, устремляется вперед, но она вас не обременяет, наоборот, дает успокоение, забвение... Вы засыпаете. Ваши глаза наливаются свинцовой тяжестью. По телу разливается мягкая, теплая волна, которая проникает в каждую клеточку, в каждую молекулу. Вам не хочется шевелиться, хочется только спать. Никуда не нужно идти. Отдохните.
   Глаза Кондратича против его воли стали слипаться, и как бы он ни старался выпучиться на маятник вновь, все перед взглядом превращалось в нелепый калейдоскоп. Он погрузился в глубокий, безмятежный сон, посапывая, как младенец.
   Вальтер помолчал пару мгновений и, повысив на один тон голос, с металлическими оттенками в голосе, произнес.
   - Где вы были вчера вечером?
   Кондратич завертелся во сне, веки судорожно задергались.
   - Повторяю свой вопрос, где вы были вчера вечером. Отвечайте. Это приказ.
   Кондратич, не открывая глаз, продолжая пребывать в своем сне, отвечал против своей воли, как выведенный из рабочего строя робот:
   - Я захаживал к Маньке, жене соседа моего. Она ух какая баба ядреная... Потом к Прохору захаживал, выпили, закусили, а затем еще заглянул к Катьке, молодухе, ух и нравится она мне.
   - Что вы делали месяц назад, пятого числа.
   Кондратич задумался. Поразительно, в обычном состоянии он бы ни за что не вспомнил, что было даже пару дней назад, не то что, месяц, но сейчас память работала в усиленном режиме, угодливо выуживая из своих хранилищ самые забытые информационные файлы.
   - Допрос был, - внезапно вспомнив, ответил он.
   - И как допрос прошел? - продолжал интересоваться прошлым своего подопечного Вальтер.
   - Да как и обычно. Перебил ему позвонки, его и утянули назад. Через неделю опять допрашивать буду гниду контрреволюционную.
   - Какие события наполнили ваш сегодняшний день?
   - У Шурочки был утром, потом пошел прогуляться перед работой, и какие-то два недоноска меня ограбить попытались. Ну, я им поддал. Убил, наверное. Не знаю.
   - Вы сожалели о своем поступке? - по-прежнему бесстрастным голосом, по которому не возможно было определить, какие чувства и мысли жили в душе Вальтера, отчеканил он.
   - Нет. О чем тут жалеть? Двумя ворами больше, двумя меньше. Все равно из этих паскуд ничего бы не вышло. У одного я кошелечек интересный нашел. Так что день прошел с трофеями.
   - Покажите кошелек.
   - Вот, пожалуйста, - Кондратич поспешно полез в нагрудный карман, где обычно носил ценные вещи и вытащил кошелек. Не получив более вопросов, он снова засопел и поджал под себя ножки.
   - Интересно... - протянул Вальтер, разглядывая кошелек. Кажется, такой я потерял год назад. Снова повернувшись в сторону тихо спящего Кондратича: - А теперь... умрите.
   - Как? Что? - бесцветным тоном переспросил тот, как бы пытаясь понять находящимся на автопилоте сознанием, какую команду нужно выполнить теперь.
   - Умрите, - чуть громче повторил Вальтер: - Ваша рабочая задача закончена.
   Кондратич, все еще с закрытыми глазами и бешено бегающими веками вдруг подскочил с кресла, выгнулся дугой назад и стал задыхаться. Он схватился за неожиданно посиневшее горло и упал на колени. Десять минут длилась агония, после страшных мук которой, он скончался.
   - Наконец, я довел технологию внушения до совершенства. Можно будет объявить о своих результатах начальству, - довольно процедил Вальтер и, брезгливо обойдя труп, покинул кабинет.
   А в эту минуту, на месте недавней расправы над мальчишками, собралась толпа народу. Кто-то отчаянно жестикулировал, яростно утверждая, что мир подошел к краю пропасти, кто-то смотрел равнодушно, как на убитую курицу на рынке. Люди разделились на две половины, первых, в которых еще жива была душа и вторых, у которых вместо сердца теперь был камень.
   - Один дышит еще! - рванулся из толпы пожилой мужчина с причудливой маленькой шляпкой на голове. - Я возьму его к себе, помогу встать на ноги.
   В живых остался Васютка. Но каким он вернется в этот мир после пережитого?
  
   109.
  
   Зима, 1923 год, Болгария
  
   Аня слегла совсем, и Валерий был готов уже на всё, лишь бы ей стало хоть немного легче. Страшней всего было то, что она чаще и чаще стала впадать в коматозное состояние, которое длилось сначала пятнадцать минут, потом час, а после девушка могла не возвращаться по несколько часов.
   Несмотря на дикую усталость от всего, Валерий больше всего на свете боялся потерять ее, поэтому боролся. Правда, тяга к спиртному, которая за последние месяцы стала еще сильнее, порой вконец затмевала разум и наводила на совсем мрачные и нехорошие мысли. В таком состоянии опять застал его Васил. Не раз пытаясь заговорить с ним, он встречал только вежливый отпор, либо такие недостойные речи, что Васил только отходил в сторону, сокрушенно качая головой. Он-то знал, что нужно делать в такой критической ситуации, но как-то подействовать на чужих людей, повернуть их мысли в правильное русло не мог.
   Ах, если бы ему поговорить с Аней, уж ее он бы смог уговорить, надоумить, но Валерий никого не пускал в дом, потому как совсем плоха она была. Постояв за углом, теребя ворот вылинявшей рубахи, Васил все же решился подойти еще раз, но, как действовать, более тактично или, наоборот, напористо, уже и не знал.
   - Валерий, здравствуй, - тихо произнес он.
   - Да лучше бы мне сдохнуть, а не здравствовать, - в своей новой манере ответил Луганский. - Прости, Васил. И тебе здорово. - В знак примирения Валерий протянул Василу руку, тот крепко пожал ее.
   - Валерка, хватит дурить. Ты не поленился объездить всех докторов, Валентина обошла всех знахарей. Так сделай еще один шаг, а вдруг именно отец Стефан, о котором я говорил тебе, спасет вас от беды?
   - Не знаю, Васил. Понимаешь, с одной стороны да, я осознаю, что нужно хвататься за всё, за любую соломинку надежды, но с другой... ну, не верю я, что твой поп поможет ей. Вот даже знахарям доверяю больше, а тут ни в какую и всё. Что-то внутри меня не дает, не пускает что ли, как стена мощная, каменная. Хотя, знаешь, я вчера спросил ее, ты же ходишь как тень, обиженный, что тебя обрываю с этой темой каждый раз, так Анька вроде бы согласилась, правда ее сейчас трудно понять, она только глазами моргнула, это вроде у нее "да" означает. Не знаю... А куда ехать то?
   Васил всё это время внимательно слушая речь Валерия, оживился:
   - Ехать нужно к деревне Твырдица, слыхал про такую?
   - Да вроде бы слыхивал. Это в сторону Сливена?
   - Вот-вот, точно, не доезжая его. Давай я тебе подробную карту сейчас нарисую, со всеми поворотами, населенными пунктами, которые попадаются на пути, чтобы ты не спутал чего.
   Васил достал из-за пазухи кусочек бумаги и огрызок карандаша, которые всегда носил с собой, мало ли что написать нужно будет, и начертил карту пути со всеми названиями населенных пунктов.
   - Держи, с этой картой, приедешь как раз куда нужно. Но тут такое дело, я на днях слышал, что отец Стефан собирается уезжать куда-то далеко и успеть к нему нужно сегодня-завтра. Если проворонишь, то будешь полным дураком. Понял?
   - Ой, как же это сегодня-завтра? А работа? А повозку надо же нанять где-нибудь, а...
   - Ты слышал меня, Валера? Сегодня-завтра, опоздаешь, можешь уже не собираться, потому что далеко уедет отец Стефан. Ты хочешь спасти Анютку или просто так, для приличия бахвалишься?
   - Да, да, конечно, - замялся Луганский.
   - Я тебя сейчас даже не понимаю. Появилась надежда, хоть ты в нее до конца и не веришь, что зря, и ты ведешь себя, как кисельная барышня, странно даже. А ну, быстро собирайся, или я тебе больше руки не подам!
   - Ты прав, Васил. Что-то я действительно расслабился. Устал очень.
   - С работой я подстрахую, не переживай, всего-то день-два. А повозку ищи немедленно.
   - Тогда я побежал?
   - Пулей!
   Валерий в благодарном жесте махнул Василу и полетел по деревне в поиске кого-то, кто бы мог подвезти за определенную плату до места назначения. Васил провожал Валерия суровым взглядом, пока тот не скрылся с поля зрения, и только тогда позволил себе скупую улыбку, ну, наконец-то ему удалось пробить эту броню непонимания и человеческой глупости.
   Постояв еще немного, он пошел работать, дело ведь не ждет.
   Луганский оббегал каждый дом, напутственная фраза Васила как-то подстегнула его, и теперь все мысли Валерия были сосредоточены только вокруг вопроса поездки к загадочному батюшке, о котором всегда такой серьезный, вдумчивый и далеко не фанатично настроенный Васил готов был говорить часами.
   Но вопреки всем ожиданиям Валерия, деревенские ему отказали в повозке: у одного лошадь заболела, и хозяин не рискует отправлять ее в столь далекий путь, другой заломил баснословную цену, третий вообще не открыл дверь, а четвертый находился в продолжительном запое и не смог даже понять сути проблемы.
   - Похоже, не судьба с этой поездкой. Поэтому душа меня и не пускает туда, - тихо вздохнул Луганский и, уставший, взмокший от продолжительных поисков, поплелся по дороге.
   Стоял тихий февральский денек. В России в это время бушуют метели и трещат морозы, а здесь, как ни странно, светило вполне теплое солнышко, а о снеге можно было только мечтать.
   Всё расцветало, как весной, деревья покрывались новой молодой листвой, на все лады щебетали птицы и летали многоцветные бабочки. Эх, такой красоты и не видит Анютка! Что толку, что Валерий выносит ее на постели во двор, чтобы она хотя бы воздухом могла подышать, этот мир потерял для нее всякий смысл и все краски. Видеть это было нестерпимо больно.
   Луганский задумался. Действительно, больше не к кому идти, все врачи были пройдены, все бабки и знахари, травники и ведуньи. Не помог никто, хуже того, после посещения Росицы Аня-то как раз и слегла окончательно: нельзя было бороться с колдовством тем же колдовством, в таком случае черная сила удваивается и бьет сильнее, вот только не пославшего эту беду, а жертву проклятья. Здесь нужно действовать иначе.
   Но Луганский отвергал любые разговоры за всякие там порчи, он не верил в это, не любил он и храмы, он предпочитал научный подход. Но научный подход подвел его. А к таинственному Стефану он добраться не мог. Внезапно слух Луганского уловил чей-то разговор.
   - Ну, Крапушка, иди вперед, что же ты такая упрямая, прямо управы на тебя нет, пользуешься тем, что я слишком добрый. И зачем я только купил тебя у этих цыган. Знал бы, что такая норовистая порося бы купил. Ну, иди же, давай!
   Валерий резко обернулся. Вдали по извилистой тропинке со стороны соседнего села, шел благодушного вида старичок и безнадежно тащил за поводья упрямую молодую лошадку. Совсем выбившись из сил, он и уговаривал ее, и понукал, вот только хлестнуть кнутом не решался, потому как не хотел становиться ей врагом.
   - Давай, родимая, переставляй ножками. Вот, умничка. Пошла! Слава Богу
   - Доброго дня тебе! - окликнул старичка Луганский.
   - И тебе добра, - с радушной улыбкой ответил тот.
   - Можно на пару слов?
   - А чаго ж нельзя. Можно.
   Валерий подошел ближе, на ходу продумывая речь.
   - Мне очень нужно в деревню Твырдица, это в сторону Сливена, мог бы ты подвезти? Я заплачу.
   - Да мог бы, почаму бы и нет. Вот только через неделюку другую приходи, когда я с этой норовистой взаимоотношения налажу. А то вишь как, то идет, то упирается.
   - Тут дело такое, - сразу поник Луганский, - у меня жена в тяжелейшем состоянии, я ее к одному батюшке везу, не знаю, конечно, будет ли с этого толк, но другого выхода нет. А этот батюшка уезжает сегодня, максимум завтра. Мне очень нужно. Помоги, прошу тебя.
   - Вот оно как...- старичок задумался. На лбу собрались глубокие складки, в голубизне глаз засветилась борьба мысли: - Что же, раз срочно нужно, попробуем. Только обещать, что эта красавица довезет быстро и без выкрутасов я не могу, сам видишь, что за упрямица. Если тебя не пугает перспектива застрять где-нибудь на середине дороги, то айда.
   - Спасибо тебе большое!
   - Да пока не за что. Сейчас тогда пойдем со мной, тут недалеко живу, поможешь мне запрячь кобылку в повозку и поедем.
   - Потом только за женой заедем.
   - А как звать величать тебя, добр человек?
   - Валера я, а тебя?
   - А меня Петро зови.
   Валерий и Петро посеменили к избушке, стоявшей в самом начале деревни. Валерий не раз видел, как Петро выходит утром в лес по грибы, как работает в поле, но, ни имени его, ни чего другого о нем не знал, заговорить им тоже не представлялось возможности. А оказалось, что это был вполне интересный, дружелюбный человек, с которым и в трудный час, и в добрый час легко и надежно.
   Вскоре Валерий, Петро и уложенная на сани, закутанная одеялом Анюта, отправились в путь.
   Лошадка не торопилась, гнать ее быстрее, было бесполезно, но Валерий был благодарен и такому транспорту, все же лучше, чем ничего, поэтому, набравшись терпения и с удовлетворением отметив, что от равномерной качки Анюта заснула, погрузился в свои мысли. Солнце тихо поднималось по небосклону, отмеряя часы.
   Когда день стал клониться к закату, погода заметно испортилась. Поднялся неожиданно мощный, пронизывающий ветер, и пошел промозглый дождь, усиливавшийся с каждой минутой. И где то теплое, почти что летнее солнышко, которое светило еще пару часов назад? Как и не было его.
   Небо заволокло белесыми тучами, не предвещающими ничего хорошего. Дорогу размыло, она превратилась в жидкое, вязкое месиво, и лошадь, было, попытавшись сделать несколько шагов и безнадежно утонув в грязи, и вовсе отказалась идти дальше. Как ни понукал, как ни уговаривал ее Петро, все его усилия были тщетны. Норовистая Крапушка берегла свои силы больше, чем здоровье своего хозяина и его попутчиков.
   - Вот незадача! - после многочисленных попыток сдвинуть Крапушку с места, воскликнул Петро. - Такая была чудная погодка, и что же стало с ней, наважденье какое-то! И, как назло ровно половину дороги проехали уже. И назад не вернуться, и вперед никак. Что же делать то?
   Луганский нервно раскачивался из стороны в сторону.
   Удивительно, что совсем недавно он относился к этой поездке, как к навязчивой идее Васила и даже слышать о ней ничего не хотел, то теперь он был уверен, что от того, сумеют ли они добраться до деревни, зависит их жизнь. Но все силы тьмы вставали на пути, и как бороться со всем этим?
   - Даже не знаю, что и делать. И тебя, Петро, ввязал в эту поездку. И нам нужно быть на месте до ночи, боюсь, что завтра уже может быть и поздно, - беспомощно разведя руками, горько вздохнул Луганский. Он прижал к себе Анюту, которая, несмотря на то, что была бережно укрыта покрывалом, промокла до нитки. Сил на переживания и слова у нее уже не оставалось, девушка только взглядом выражала свою безысходность и усталость.
   Петро пригорюнился. Но долго размышлять ему не дал мощнейший шквал ветра, который чуть не перевернул повозку вместе с людьми и лошадью.
   - Попробую Крапушку тянуть за собой, может хоть так сработает.
   Старичок выпрыгнул с козел и пошел впереди лошади, аккуратно потягивая поводья на себя. Увязая по колено в рыже-серой глине, он, подобно бурлакам на волге, вел за собой упрямое животное. Такой способ, как ни странно подействовал, но не надолго. Выбившись из сил остановился Петро, замерла и Крапушка.
   - Давай, я тоже подсоблю тебе, - спохватился Луганский, но Петро остановил его порыв.
   - Не. Похоже, пока этот ливень не окончится, она и будет статуей стоять. Вот я дурень, зачем такую купил, знал бы, ни за что не пошел бы на этот рынок. Дурень я старый!
   Пока старичок убивался, Луганский принял решение.
   - Спасибо тебе, Петро, за помощь и прости, что так вышло.
   - Да что там, не ты же виноват, всяко бывает. Да чай не из сахара не растаем... мы с тобой, - кивнув в сторону Ани, - а вот девчине под таким ливнем не дело мокнуть.
   - Я на руках ее понесу. Мы не можем терять время. А там уж, будь что будет, - выдохнул Луганский и заплатив старичку в два раза больше и от души пожав ему руку, бережно взял Анюту на руки и пошел с ней вперед. Идти еще предстояло очень долго, дождь стихать не собирался, а превратился в сплошную косую стену, сбивающей с ног воды.
   В тот же час, сидя в своей избушке на отшибе, Анфиска добавляла к своему старому проклятью дополнительное, чтобы уж наверняка и подействовало быстро. Выщипывав у мертвой курицы перья, и приговаривая при этом старинные заклинанья, она завершила свой ритуал страшными словами.
   - Этой ночью смерть придет! Анне Златовой не жить! Закрепляю кровью слово.
   Дождь лил с удвоенной силой, взрываясь ослепляющими вспышками молний.
  
   110
  
   Зима, 1923 год, Россия
  
   Уже знакомая нам дача в Борках. В эту безлунную холодную снежную ночь, к идеально расчищенному подъезду перед постом охраны подъехал автомобиль. Постовой, что-то раздражено бурчащий себе под нос, недовольный, что его разбудили от вполне приятного сна, высунулся на мороз. Но перекошенное лицо сразу же вытянулось во всем довольную мордашку, когда он увидел приезжих.
   - Товарищ, Рыков! Всегда к вашим услугам. Чем могу быть полезен? - пролепетал лебезящим голосом постовой.
   - Мы в гости к товарищу Ленину, думаю, не сложно было догадаться о цели нашего визита, - брезгливо ответил тот.
   - Да, да, конечно, проходите. Простите, я сегодня такой нерасторопный, сейчас дверцу открою.
   Постовой, мигом стряхнув с себя остатки сна, вынырнул юрким хорьком и засуетился у двери. Быстро сняв засов, он широким жестом хорошо обученного дворецкого пропустил компанию внутрь.
   - Фух, - выдохнул он, когда "товарищи" скрылись за поворотом, - никогда не знаешь, что ждать на этом посту, то калачей, а то палачей.
   Группа гостей медленным, размеренным шагом дошла до главной двери. Немного помявшись перед ней, они постучали кодовым стуком. Дверь мгновенно открыл второй постовой. Расплывшись в неестественно радушной улыбке, он, чуть ли не делая глубокий реверанс, приветствовал входящих:
   - Вот так радость. Владимир Ильич, думаю, будет счастлив видеть вас.
   - Будет рад? Ты хочешь сказать, что он пришел в себя?
   Постовой зазаикался, громовой голос заставил уйти сердце в пятки и по-заячьи трепетать там.
   - Ну... я слышал обрывки фраз... врачи говорят, что кризис миновал. Конечно, нашему Владимиру Ильичу еще плохо, но все же не так, как было. Хотя... я не видел, я просто слышал лишь пару фраз...
   Группа не стала дослушивать скомканную речь и, оборвав постового на полуслове, пошла дальше. В непроницаемых лицах сложно было прочитать хоть какие-то эмоции, и уж особенно радость по поводу того, что кризис миновал.
   Вот и комната Ильича, до жара натопленная, украшенная старинными картинами, устланная мягкими коврами. В середине комнаты в кресле качалке, укрытый теплым клетчатым пледом, со скучающе невменяемым взглядом сидел Ильич. Сильно вздрогнув от громкого стука резко закрывшейся двери, он посмотрел на нежданных гостей взглядом ребенка дауна, до невозможности наивным, доверчивым и мало что понимающим.
   - А вот и наш дорогой товарищ Ленин, - с театральной заботой протянул один из вошедших, - ну, как мы себя чувствуем?
   В ответ он получил диковатую улыбку-гримассу. Ленин болезненно дернулся в судорогах и потянулся было ко вставшему рядом с ним человеку, но тот вовремя отшатнулся.
   - Владимир Ильич, - хитро вкрадчиво промурлыкал второй, - дела не ждут, вы собираетесь браться за них? Или перепоручаете кому-то из нас?
   Никакой реакции. По видимому Ленину наскучили какие-то вопросы, смысла который он никак не мог постичь, и раздраженным жестом он сорвал с себя плед, бросив в сторону. Только одна рука еще слушалась его, и то с трудом. После вспышки ярости, он снова уставился вникуда со страшно выпученным взглядом больных глаз.
   - Так... все понятно. Кризис-то может, и миновал, а вот с разумом беда. Но, может, так оно и лучше. Верно, товарищи?
   - Да, да, вполне, - ответило четвероголосье.
   - Но надо же как-то подготавливать общественность к тому, что грядет смена. И подготавливать ее нужно уже сейчас. Как вы находите?
   - Нужно, конечно, нужно.
   - Я предлагаю сделать фотографию на память и разместить ее в газетах. Пусть народ знает реальную ситуацию и не строит ложных иллюзий. Страна на грани перемен, и к этим переменам нужно подойти со всей осторожностью и хитростью. Верно, товарищи? Товарищ Сталин, вы тоже согласны?
   - Как всегда, все абсолютно верно, - подтвердил он.
   Достав из чемодана фотоаппаратуру и установив ее, бывшие соратники вождя мировой революции, направили объектив на больного паралитика.
   - Посмотрите сюда, сейчас вылетит птичка, - с трудом подавив смешок, пропел Рыков. Ленин, заинтересовавшись столь игривым голосом, уставился на него, а потом на палец, приставленный к объективу.
   Короткая вспышка вылетела из объектива и напугала Ильича. Он, подобно маленькому ребенку, постарался вжаться в кресло, пересохшие губы бессвязно забормотали, глаза выпучились еще сильнее, чем прежде.
   - Ну, что же вы испугались. Это просто фотография. Ф о т о г р а ф и я, - по слогам произнес ему в ухо фотограф и ехидно ухмыльнувшись подмигнул своим: - Дело сделано. Пора и честь знать.
   Гости собрались, было, уходить, но их на секунду парализовал страшный, истошный рык крик хрип, раздавшийся позади. Машинально развернувшись, они увидели жуткую картину: Ильич, судя по всему, увидев кого-то или что-то потустороннее, смотрел прямо перед собой и пытался отогнать этого кого-то или что-то единственной с трудом поднимающейся рукой. От страха выступила пена на губах, жилки в глазных белках покраснели и напряглись, на лбу лопнули сосуды, загоревшись ярко-рубиновыми звездочками.
   - Фу ты, - сплюнул, Сталин, - опять его понесло. Пойдемте, товарищи. Надо позвать медиков, пусть они разбираются с этим больным.
   Под дикий рев пятерка поспешила ретироваться с этой проклятой дачи, когда-то конфискованной у жены бывшего союзника и преданного друга Ленина, а теперь ставшей могильным склепом самому конфискатору.
  
   111.
  
   Зима, 1923 год, Болгария
  
   Луганский выбился из сил. Дождь, как назло лил со страшной силой, ледяной, промозглый, размывающий и без того непростую дорогу, которая теперь превратилась в топь, засасывающую Валерия по колено. Каждый шаг в таком болоте равнялся тысяче обычных шагов, а ведь ему еще нужно было нести Аню, которая впала в какое-то бредовое состояние.
   Девушке было совсем плохо, она то и дело вздрагивала и тряслась, как осиновый лист, возможно температуря. Валерий, глядя на ее состояние, готов был выть волком и грызть землю, и только еле тлевший лучик надежды, который пытался пробиться сквозь мрачные тучи его души, не давал еще ему опустить руки и позволить силам тьмы убить и Аню, и его самого. До храма оставалось еще километра три, совсем немного, но Луганский не знал точной дороги, а спросить не у кого, в такую жуткую погоду даже собаки все попрятались. Ноги тряслись так, что порой Луганскому казалось, началось мощное землетрясение. Рук он уже почти не чувствовал, в висках било болезненным колоколом, отчего раскалывалась на части вся голова. Невыносимо ныло все тело, разрывая и душу отчаянием.
   Наконец, силы и вовсе оставили его.
   - Анечка, милая, любимая моя, прости меня. Не могу больше. Прости, моя хорошая. Что же нам с тобой делать? И назад уже не вернуться. И вперед куда?!
   Луганский поднял глаза к небу, без слов, без мыслей, с одной лишь всепоглощающей болью, заполнившей все его существо. Что-либо просить у неба сил не было тоже. Да он и не делал этого никогда, не задумывался никогда над тем, возможно ли, чтобы человека услышали там, и если вообще что-то Там. Прежде он склонялся к линии отрицания, во всяком случае, так учили на политучениях, в газетах, на работе, повсеместно. И эта линия настолько въелась ему в мозг, казалась понятной, что ничего другого он и не допускал более. И только беда заставила покачнуться прежним устоявшимся мыслям. Но пока еще только покачнуться, но не рухнуть.
   - Эй, чего расселся в луже? - совершенно неожиданно для такого тихого места, раздался чей-то голос вдалеке.
   Луганский совершенно вымотанный, чтобы быстро реагировать, продолжал сидеть в оцепенении. Обжигающий ледяной ветер пробрался под мокрую рубашку и пронизывал до костей.
   - Че молчишь, али блажненький? - раздалось совсем уже близко. Луганский медленно повернул голову по направлению голоса. Еще медленнее он поднял глаза, бесконечно уставшие глаза страдальца.
   Перед ним стояла какая-то очень уж бойкая для своих лет старушка. Лихо уперев руки в боки, она пыталась понять, кто перед ней вымотанный человек, или дурачок, от которого лучше уносить ноги. Потом она заметила девушку, голова которой покоилась на его коленях. Девушка была без сознания.
   - Куда путь держите, добры молодцы?
   - К храму... к отцу Стефану... - хриплым, еле слышным голосом ответил Луганский.
   - Поехали, я подвезу, я как раз туда же еду, подсобить.
   Луганский недоуменно посмотрел на старушку и только сейчас увидел, что поодаль стояла такая же бойкая, как и хозяйка, лошадка, нетерпеливо переступая с копыта на копыто. Лошадка была впряжена в небольшую повозку, которая сейчас становилась самой настоящей спасательной шлюпкой в океане безысходности.
   - Правда? - только и смог вымолвить Луганский.
   - Ну, не кривда же, - в своей манере ответила старушка, но тут же осеклась, заметив неестественную бледность лица девушки, - давай подсоблю, милок, а то и ты что-то совсем дохлый. Беда, гляжу, приключилась с вами. Но вы молодцы, что к Стефану едете, только он и может подсобить вам. Все будет хорошо. Не кручинься, милок.
   Бабушка подхватила Анюту, да так резво, будто бы она весила не больше пушинки и понесла к телеге. Следом за ними, попеременно стараясь помочь старушке, поплелся Луганский. Спустя минуту вся тройка молча ехала под проливным дождем. Вскоре показался и купол храма.
   - На, милок, укутай свою красавицу потеплее платочком моим пуховым, и пойдем внутрь, я уложу ее на скамеечку.
   Валерий мысленно благодаря эту посланную свыше спасительницу в образе человеческом, взял из ее мозолистых рук теплый платок из козьего пуха и завернул в него Аню. Обоюдными усилиями Анюта была уложена на деревянную лавочку, стоявшую в углу храма. Старинная церковь была полна народа, все ожидали прихода батюшки.
   - Милок, мне пора уходить. Добрались и, Слава Богу. Держитесь, ребятки.
   - Спасибо вам, - тихонько простонал Валерий, бабушка в ответ сжала кулачок и поспешила к выходу.
   Валерий остался наедине с Аней, наедине со своими мыслями, наедине с храмом, и даже не замечал других людей, которые, также пребывали в своих размышлениях и желали уединенности. И только изредка раздавался шепот людской.
   - А я вас, кажется, знаю, - радостно защебетала молоденькая девушка в другом конце храма, обращаясь к горделиво стоящей женщине лет тридцати пяти, посматривающей на все окружающее, как на какой-то неприятный ее взору балаган, - вы, если я не ошибаюсь, директор нашей школы? У меня братишка там учится, я вас несколько раз видела.
   - Не ошибаетесь.
   - Как интересно, что мы встретились именно здесь. Вот бы не подумала никогда!
   - Да я бы и не пришла сюда никогда. Вот еще! Мать заставила, - постепенно начала открывать свои мысли директриса, - у меня что-то в последнее время голова болеть стала, врачи ничего толком не посоветовали. Вот мать и начала свой разговор: "давай пойдем, давай". Я вообще отношусь ко всему этому скептически, и это еще мягко говоря. Да и страшно подумать, если кто из знакомых узнает, что я тут была, вот стыдоба то! Ведь мои друзья совсем не одобряют таких увлечений. Но мать как отказ слышит, сразу в слезы, вот я и пошла у нее на поводу. Ладно, постою, чтобы она успокоилась, с меня не убудет. Так, погляжу на театральное представление...
   Девушка с обидой закусила губку и не нашлась, что ответить этой важной особе, которая, бесконечно уверенная в своей неотразимости отвернулась к стене, будто бы рассматривая старинную фреску. Девушка переключила свое внимание на другую девчушку, чуть младше ее самой, которая с интересом и испугом озиралась вокруг.
   Внезапно дверь медленно открылась, и на пороге появился человек-глыба. Поразительно, но в свои преклонные годы, а было ему уже далеко за восемьдесят, он воплощал собой невероятную силу, как духовную, так и физическую, мудрость и что-то еще, непостижимое, таинственное, наводящее одновременно и трепет, и радость от присутствия такого человека рядом. Но вся сила заключалась не столько в военной выправке и крупных кулаках, сейчас сжимавших внушительного вида посох, а в глазах, источающих неземную доброту и проницательность.
   Оглядев собравшихся внимательно и сосредоточенно, он вступил в храм. Мощная дубовая дверь закрылась за ним бесшумно, и только легкий ветерок погулявший немного в стенах старинной церкви объявил о приходе Человека. Ритуал начался.
   Отец Стефан, не говоря приветственных речей, не начиная с каких-либо лирических отступлений, сразу приступил к чтению молитв. Но делал он это не так, как обычно.
   Сложно понять, чем они отличались от тех, которые ежедневно звучат в стенах других церквей. Может быть текстом? Да, слова здесь были совершенно иные, каждое слово падало пудовым грузом в самое сердце и начинало прожигать огнем, выжигая все черное, гнилое, худое. Молитвы были древние, и читать их мог только посвященный человек и не просто так, а лишь для тех, кто нуждался в реальной помощи, в серьезнейшей защите.
   Но не только текстом отличались эти молитвы. Тогда чем же еще? Интонацией? И то верно. Батюшка читал упоенно, не заученно, как стишок на уроке литературы, что, к большой печали, сплошь и рядом встречается в жизни, а так, словно от того, что сейчас говорил он зависела судьба собравшихся людей. Так оно и было на самом деле: отец Стефан читал молитвы, которые вызывали все силы зла на бой, и от исхода этой борьбы зависело то, что станет с этими людьми дальше. Стефан выходил на бой с ордой нечисти, в незримый для непосвященных людей бой, и поначалу никто из присутствующих не понимал это. Но это лишь поначалу.
   Неожиданно директриса школы, которая пятнадцать минут назад так браво уверяла, что пришла сюда, как на театральное представление, стала вести себя как-то странно. Она то сгибалась пополам, то выгибалась дугой. Ее мать, стоявшая рядом, отшатнулась в ужасе, видя, что с дочерью творится что-то страшное, непонятное. После нескольких таких перегибов, она и вовсе упала на землю и стала истошно кричать, извиваясь, как поджаренный угорь. Мать со слезами кинулась к дочери, а потом к батюшке. Но тот лишь жестом отстранил ее, показав, чтобы та не беспокоилась. Прерывать молитвы в эту минуту было нельзя.
   Все остальные в страхе забились по своим углам и исподлобья следили за странной женщиной, бившейся в судорогах. Батюшка осенил людей первый раз крестом. Женщина взвилась дугой и затихла. Казалось, что она не дышит. Батюшка продолжил читать молитвы и осенил людей крестом второй раз.
   Женщина, только что лежавшая без чувств, окропленная слезами матери, вдруг взвилась фурией и направилась в сторону батюшки. Вытянув скрюченные руки, с перекошенным от ненависти лицом, она собиралась вцепиться священнику в горло.
   Люди ахнули, хотели, было, остановить безумную, но она обрела такую дикую, нечеловеческую силу, что четверо отлетели от нее, как от мощного удара током. Директриса продолжила свое наступление на батюшку и их разделяло не больше метра. Отец Стефан поднял руку для третьего крещения, лицо при этом сохраняло сосредоточенность и невозмутимость. Казалось, его совсем не волновало, что на него готовится нападающий бросок.
   В третий раз наложив крест мощным, уверенным движением, он произнес:
   - Именем Господа нашего Иисуса Христа повелеваю, выйди вон!
   Когда отец Стефан наложил крест, женщина снова упала и издала пронзительный вопль. Еще минут пять ее тело сотрясали судороги, потом стихли и они. Остальные четыре часа необычной службы прошли без эксцессов.
   Когда на небосклоне показались первые лучи утреней зари, священник произнес последние слова молитвы и позвал людей на принятие Причастия.
   Люди потихоньку подходили к Чаше. Постепенно приходила в себя директриса и недоуменно спрашивала мать, что с ней было, та, давясь слезами, пыталась вкратце объяснить. Пришла в себя и Анюта. Она открыла глаза и удивленно посмотрела на потрясенного Валерия.
   - Милый мой, где мы? Как странно... почти ничего не болит.
   Луганский залился слезами.
   В мир вступало новое утро, полное надежд, любви и гармонии.
   И только для Анфиски оно так и не наступило: ночью ее не стало. Вечером следующего дня ее тело, распростертое на полу, обезображенное, будто бы разодранное сотнями когтей чудовищно сильных хищников, нашли люди, пришедшие позвать ее на народное собрание.
  
   112.
  
   Зима, 1923 год, Нью-Йорк, США
  
   В просторной светлой больничной палате уже который месяц томился Дмитрий Волков. После того, как ему великим чудом удалось выжить после бойни, устроенной палачами охранниками, по приказу с верхов, после того, как он смог вырваться с проклятой лагерной территории и добраться до американского корабля, после того, как Дмитрий выдержал кошмар напряжения, когда на корабль пришли таможенники и вытерпел испытание ледяной водой, недостатком кислорода, он получил серьезные проблемы со здоровьем. Ноги отказали почти сразу же, как Дмитрия вытащили из ледяной воды. Видимо, слишком долго он пробыл в воде, недопустимо долго, да и к тому же был чрезмерно истощен.
   В добавок ко всему прибавился разрывающий внутренности кашель.
   Но, несмотря на всю тяжесть сложившейся ситуации, Волков чувствовал себя не так уж и плохо, ведь главное - он среди людей, а не в клетке зверей, он вдали от советов в другой, свободной стране, и здесь, к его изумлению, ему стараются помочь и носятся, как с ребенком, выполняя малейшие капризы.
   Конечно, такая дружелюбная, человечная атмосфера действовала исцеляющее, успокаивающе. Единственной тревогой, сводившей все труды врачей на нет, была мысль о Мишель. Как давно он не видел ее. Что с ней, как она? На эти вопросы Волков никак не мог найти ответа. Письма, отправленные по адресу, вернулись обратно с пометкой, что такой человек там уже не живет.
   Тогда где Мишель, и жива ли она вообще? Волков не находил себе места и порой до бешенства злился на то, что потерял возможность ходить. Пусть врач с радушной улыбкой уверяет его, что двигательная функция еще восстановится, что просто не настало время, Дмитрию нужно было действовать сейчас, а не ждать неопределенных сроков. А вдруг врач всего лишь успокаивает его ложью? Ведь нет ничего страшнее, чем услышать громовое "надежды нет".
   В который раз за день в палату вошла медсестра.
   - Мистер Волков, - ласково проворковала она, - пора принимать лекарство. Что-то вы выглядите совсем неважно сегодня. Опять не спали, наверное? Что-то беспокоит? Если - да, только скажите, я мистеру Брайнсу передам, он даст обезболивающее или успокоительное.
   - Спасибо вам, мисс Стюарт, ничего не нужно, - с вымученной улыбкой ответил он, больше всего на свете сейчас желая, чтобы его оставили в покое, но не тут-то было.
   - А я знаю, что вам нужно. Домашняя атмосфера, положительные эмоции и побольше свежего воздуха. Я получила согласия у доктора Брайнса на вывоз вас в парк. Сейчас стоит прекрасная погода. Легкий морозец, солнце, ясно, вы обязательно должны находиться на воздухе, тогда и восстановление пойдет более быстрыми темпами. Я покажу вам достопримечательности Нью-Йорка, самые интересные, исторические места. Хотите?
   - Я хотел бы обойти все эти места на своих двоих, а не на инвалидной коляске, - с горечью ответил Волков. - Но все равно спасибо вам, мисс Стюарт за такую заботу, у вас же, наверняка, таких больных, как я море, а вы на каждого находите доброты и тепла. Удивительная вы девушка. Жениха бы вам хорошего.
   Девушка вспыхнула от этих слов, и, спрятав улыбку за игривым взглядом, ответила.
   - А, быть может, я себе уже выбрала человека по сердцу. Вот выхожу, вылечу, а там, может, и сердце отогрею. Вы как на это смотрите?
   Дмитрий не сразу понял смысла произнесенных слов, еще минуты две после сказанного изучая потолок, чем привел медсестру в состояние, близкое к умопомешательству.
   - А? Как вы сказали? - начало доходить до него. - Выбрали? И кого?.. - дошло окончательно: - Я??? Да я... я... далеко не самый лучший выбор. Уж поверьте мне на слово. - попытался как-то смягчить неловкость ситуации шуткой Волков.
   Но Джоан Стюарт эти слова восприняла совсем не так, как следовало, она посчитала их за стеснительность, излишнюю скоромность и, быть может, за гордыню, которую со временем можно сломить. Будучи уверенной в своей неотразимости, хотя, что и говорить, девушка она была яркая, даже очень, Джоан не могла даже предположить, что какой-то не ходячий русский воспринимает ее, не как женщину, а всего лишь как хорошего медика и друга. Кокетливо поправив свои коротко обстриженные по моде двадцатых, идеально выкрашенные в белый цвет, пышные волосы, проведя ноготком по аккуратному родимому пятнышку на подбородке, она улыбнулась в ответ и заботливо поправила подушки Дмитрию.
   - А, все-таки, в палате сидеть совсем не дело. Может, передумаете, мистер Вулф?
   Дмитрия Волкова здесь звали иначе, фамилию перевели на английский манер, и получилось Вулф, что в переводе значит волк, а имя сократили до логичного Мит. Волкову это даже нравилось.
   - Вы, прямо, как танк, миссис Стюарт, - засмеялся Волков.
   - А только так и можно добиться чего-то в этой жизни, жизнь - игра, с довольно жесткими правилами. Слабакам в ней не место.
   - Вполне, вполне согласен.
   - Ну, хоть в чем-то вы со мной согласны. А давайте перейдем "на ты", а то, общение "на вы" создает барьеры.
   - Оу... давайте, - задумчиво произнес Дмитрий, ему не хотелось обижать эту девушку, так искренно желающую ему помочь, но и переходить определенные рамки, давать ей ложную надежду не хотел тоже. И как поступить в такой ситуации? Только помнить о Мишель и держать себя в руках.
   - Оккей! - засмеялась Джоан: - Хорошо, если по достопримечательностям города ты не хочешь прогуляться, Мит, - она сделала ударение на последнем слове и выразительно посмотрела на Дмитрия, - то давай, хотя бы погуляем по саду перед клиникой. Кстати, этот сад существует благодаря настойчивости мистера Брайнса, это он выбил у начальства бюджет на саженцы и ограждения, мы всем персоналом сажали деревья. Знаешь, это так здорово, когда ты что-то сажаешь, даешь жизнь, и самому потом как-то светлее на душе.
   - Ты, прямо источник позитива, - чуть шире, чем вначале разговора, улыбнулся Дмитрий.
   - Конечно.
   Этот день они провели в оживленных разговорах обо всем. Дмитрий впервые за долгие недели оказался на свежем воздухе, и от непривычки первые минуты ему казалось, что легкие вот-вот разорвутся от переизбытка кислорода, красок дня, эмоций, переполняющих душу. Джоан была права, воздух и дружественная атмосфера делали свое дело, лечение Дмитрия начало продвигаться более быстрыми темпами, но о том, чтобы Волков встал на ноги, пока не было даже речи.
   Дни неслись неумолимой вереницей, унося с лихими ветрами морозы зимы и расчищая дорогу для цветущей красавицы весны. Март пришел неожиданно рано, с пьянящими оттепелями и пением синиц, теплым солнышком и сверканием под его ослепительными лучами убегающих вдаль ручейков. Дмитрий уже самостоятельно управлял коляской и мог передвигаться по палате и даже клинике. Его по-прежнему держали здесь, обеспечивая крышей над головой, надлежащим уходом, заботой. Что будет потом, Волков боялся думать.
   Сейчас, сидя у распахнутого настежь окна, он наслаждался приятным сладковатым ароматом весны и легким ветерком, развевающим волосы, несколько отросшие за время пребывания в клинике. Пару недель назад доктор Брайнс предложил состричь их, но Джоан, всегда симпатизирующая мужчинам с длинными волосами встала в позу, так что идти против нее Брайнс не решился. Сам Дмитрий тоже не решился, да ему так и больше шло, появился еще больший шарм, загадочность, индивидуальность. Соскучившийся по теплому весеннему солнышку, он впитывал его первые лучи и не сразу заметил, как в палату вошла Джоан.
   - О чем задумался, Мит? - проворковала она.
   Дмитрий от неожиданности вздрогнул, но тут же, придя в себя, улыбнулся.
   - Здравствуй, Джоан. Прекрасно выглядишь сегодня... ну, впрочем, как всегда. Как настроение?
   - Изумительное. Доктор Брайнс сказал, что ты, быть может, в ближайшие месяцы пойдешь. Представляешь?!
   Дмитрий никак не отреагировал, потому что не поверил. Прожитая зима в инвалидном кресле напрочь выбросила из его головы всякие надежды о подъеме. Странно, раньше за такой короткий период, он бы и не подумал сдаваться, а теперь... Видимо после всех пройденных страданий, его сила духа, сила воли сильно пошатнулась, и малейшего удара судьбы достаточно, чтобы сбросить его в бездну.
   - Ты, слышишь меня, Вулф, - почти прокричала Стюарт, - ты будешь ходить, я не шучу, это правда!
   - Дай Бог, чтобы было так, - борясь с гаммой чувств, поднявшихся в его душе, промолвил Дмитрий. Внезапно какая-то мысль обожгла его: - Джоан, а могла бы ты помочь мне? Еще раз помочь, но не по медицинскому профилю, а... как друг, добрый, надежный, которому я мог бы доверить самое сокровенное и дорогое моей душе?
   На слове "друг" Джоан поморщилась, но поняв, что на безрыбье и рак рыба, что первые шаги всегда сложны и она все равно рано или поздно придет к своей цели, сменила гримасу на улыбку.
   - Конечно.
   Дмитрий помедлил, не зная, с чего начать.
   - Ну, говори, не стесняйся. Ведь мы же друзья, просто друзья, а другу, надежному, верному, можно всё рассказать, друг всегда поймет.
   - Какая же ты хорошая! - воскликнул Дмитрий и судорожно вздохнул, опять не решаясь попросить чужого человека, хотя и хорошо относящегося к нему о столь деликатной просьбе. Наконец, чувства пришли в гармонию, он продолжил: - Джоан... помоги мне, пожалуйста, если, конечно, это не будет для тебя слишком трудно, найти одного человека... которого я потерял до того, как меня арестовали советы... это очень нужно. Я даже не знаю, жив ли этот человек, что с ним...
   Дмитрий просительно посмотрел на девушку. Она хитренько скосила свои очаровательные глазки, наклонила свою миниатюрную хорошенькую головку и переспросила.
   - Без проблем, Мит. Я как раз в детстве мечтала стать сыщиком, как Шерлок Холмс, но вот, стала медиком. А ты даешь мне возможность реализовать мечту детства. Кого искать будем, отца, брата, друга?
   - Нет... одну девушку... невесту мою.
   В ответ прозвучала гробовая тишина. В голове Стюарт шла напряженная работа, быстрая работа. После нескольких бешеных оборотов, механизмы мозга приостановились, вынеся готовое решение.
   - Хорошо, я помогу тебе. Рассказывай.
   Дмитрий был готов плясать от радости... если бы мог, конечно. Он был уверен, что эта напористая, сильная девушка обязательно найдет Мишель. Ему хотя бы знать, что она жива... и что по-прежнему ждет его.
  
   111.
  
   Весна, 1923 год, Франция
  
   Как прекрасен этот тихий, теплый мартовский день. Прованское солнце особенно прекрасно весной, когда оно, согревая эту небольшую живописную провинцию, рисует красками природы намного красочней самого талантливого художника, ведь самой искусной мастерицей является лишь сама жизнь.
   Присев у идеально круглого озера, на покрытый сочной зеленой травой бережок, Мишель смотрела вдаль, погрузившись в свои мысли. Как давно улыбка не оживляла это лицо, превратившееся за последние месяцы в маску страдания! Как давно она не замечала вокруг ничего, кроме собственной боли.
   Рядом как всегда в последнее время был генерал Лявир, это он настоял на том, чтобы Мишель поменяла место жительства и уехала из Парижа, с которым у нее связано столько трагических воспоминаний, да и опасно ей было оставаться там, после того, как советские шпионы искали чертежи ее отца, а также после ареста Волкова.
   Лявир взял на себя вопрос о защите девушки и ее обеспечении. Она, хоть и противилась всячески, уверяя, что ничья забота ей не нужна, не могла пробить эту стену упорства и самоуверенности. Лявир был уверен, что, пройдя столь долгий путь к своей цели, в ближайшие дни недели достигнет ее. Эта удивительная, загадочная, так очаровательно меланхоличная девушка всё больше нравилась ему, и он даже думать не хотел о том, чтобы отступиться от нее. Запретный плод всегда сладок, закрытая дверь всегда манит.
   - Месье Лявир... - начала, было, она свою обычную речь, желая избавиться от надоедливого присутствия чужого мужчины рядом.
   - Мишель, дорогая, не зови меня "месье", я же уже просил тебя об этом. Я так чувствую себя лет на восемьдесят, а я ведь еще вполне молод. Зови меня просто, Жозеф, и "на ты".
   - Да, да... я забыла... прости. Жозеф, спасибо тебе огромное за твою поддержку, помощь, которой я не заслуживаю совершенно...
   - Как можно говорить так, о самая прекраснейшая из прекраснейших!
   - Подожди... Жозеф, ты хороший, очень хороший...и я отношусь к тебе более чем замечательно, но...прошу тебя, позволь мне сейчас побыть одной. Мне так будет легче. Не обижайся только, ладно?
   - Ты всегда просишь об одном и том же, каждый раз, как мне удается тебя вытащить хоть на минутку из того склепа, в который ты, Мишель, замуровала себя заживо. Зачем? Пойми, милый ты мой ангелочек, что Дмитрия не вернуть. Мне тоже бесконечно жаль, что судьба распорядилась так, что мне не удалось спасти его. Но ведь и он, как я понял из твоих кратких рассказов, поступал с тобой не самым лучшим образом. Он обманывал тебя. Почему ты думаешь, что он любил тебя? Может, просто использовал. Прости, конечно, но как другу, мне больно видеть, как такая прекрасная девушка гробит себя. Ведь между вами не было ничего архисерьезного, вы не были помолвлены, вы не были женаты, так почему же...
   - Не надо, Жозеф, - перебила его Мишель: - сердцу не прикажешь, сердце болит так, что этот мир мне стал безразличен. Не надо поднимать эту тему, и меня тянуть куда-либо не надо, ничего толкового из этого все равно не получится. Я посижу немного, полюбуюсь на воду, а потом пойду за работу, мне новые переводы дали, сроки сжатые. Спасибо тебе еще раз за всё.
   Лявир нервно передернул плечами. Он заочно всей душой ненавидел этого Волкова, из-за которого ему, генералу, покорившему столько вершин судьбы, теперь не получается продвинуться в отношениях даже на миллиметр. Но, погасив вспышку гнева, он снова с лаской взглянул на Мишель. Потом перевел взгляд на резвящихся малышей на другом берегу.
   - Смотри, какие милые, - весело произнес он.
   Мишель очнулась и посмотрела на детей. Картина ничем не омраченного, детского счастья немного расшевелила девушку, она даже слабо улыбнулась, вспомнив себя в этом возрасте.
   - А, знаешь, я, когда-то тоже лихим сорванцом была, прямо как эти малыши, отец даже не знал порой, где меня можно искать, в каком дворе и вообще, в городе ли или за его пределами. Мы с мальчишками часто лазили в соседские сады за яблоками, это было вроде проверки на прочность, экзамен на ловкость и скорость реакций. Я была быстрее всех.
   - Ого! - засмеялся Лявир. - так ты еще та штучка, огонь.
   - Была раньше, - вздохнула Мишель.
   - Всё еще будет у тебя... у нас... А я уже давно мечтаю, чтобы в моем доме бегали вот такие же карапузы. А то возвращаюсь в дом, а там тишина угнетающая, давящая. Комнаты огромные, пустые, и жизнь, как эти комнаты пустая, нечем заполнить ее даже. Поэтому и пропадаю на работе целыми сутками, а ведь так хочется простого человеческого счастья, любви, семьи.
   - Неужели ты не встретил той женщины, которая могла бы подарить тебе счастье? - наивно недоумевала Мишель.
   - Да в том то и дело, что впервые за всю жизнь свою встретил... а она тоскует по-другому.
   Мишель опустила глаза и не нашлась, что ответить. Лявир слегка приобнял ее за плечи, но так, как бы ненароком, по-братски, ненавязчиво, чтобы у нее не возникло желание отстраниться. Оба были погружены в свои размышления, она - в картины прошлого, он - в картины возможного будущего, и никто не заметил, что на все это время их прожигал цепкий, ловящий каждый нюанс, малейшую перемену эмоций, взор. Впившись в них взглядом, подобно готовящейся к нападающему броску кобре, молодая красивая женщина резко оглянулась в поиске чего-то или кого-то.
   Неожиданно ее взгляд наткнулся как раз на того, кто ей был нужен. Поправив воротник модной курточки, девушка зашагала быстрым шагом и уже спустя полминуты стояла у старенького фотографа, устанавливающего свою аппаратуру, дабы запечатлеть на пленку дивные красоты пробуждающейся весны, загадку замершего в момент покоя озера.
   - Добрый день, месье, могу ли я попросить вас об одной услуге, разумеется, оплачиваемой? - тихим вкрадчивым голосом прошелестела женщина.
   Фотограф запнулся, к нему редко кто подходил с какими-то просьбами, и вообще он в последнее время пребывал в состоянии полной изоляции, несмотря на то, что и проводил целые дни напролет среди людей. Поэтому старичок не сразу придумал, что ответить прелестной незнакомой женщине. Но умоляющий взгляд восхитительных глаз не позволил ему сказать "нет", он кротко вздохнул и поинтересовался:
   - Чем могу услужить такой прекрасной даме?
   - Вон, видите, на бережке, мои друзья, влюбленная пара, готовящаяся пожениться на следующей неделе. Я хотела сделать им подарок, фотографию в минуту их абсолютного счастья. Просто, сфотографируйте их.
   - Вот этих двух, девушку с пшеничной косой и мужчину в плаще?
   - Да, да, их.
   - Пожалуйста. Всегда рад помочь таким обворожительным леди.
   Женщина мило улыбнулась. Фотограф нагнулся над своей аппаратурой, накрылся покрывалом с головой, на мгновенье задержал палец на объективе. Вспышка запечатлела теплый весенний день, дивное озеро и двух задумчивых молодых людей, сидевших так близко друг к другу, что нельзя усомниться в их романтичных чувствах, искренних и пламенных.
   Фотограф вынырнул из-под своего клетчатого покрывала и деловито щелкнул пальцами:
   - Все готово, прекрасная леди. Завтра утром вы можете забрать фотографию и сделать вашим друзьям самый прекрасный подарок на свете.
   - Благодарю вас, - промурлыкала женщина, доставая из кошелька купюру, - а где можно найти вас?
   - Ох, я старый тупица! - воскликнул фотограф: - в последнее время все забываю. Простите мисс. Меня вы найдете в ателье Дюрана, что на центральной площади.
   - А, видела, это такое двухэтажное здание с причудливой окантовкой возле церкви?
   - Оно самое.
   - Тогда завтра...
   - Завтра к девяти все уже будет готово.
   - До свидания.
   - До встречи, чаровница.
   Женщина упорхнула, а фотограф еще долго провожал ее взглядом. Когда он вновь посмотрел вдаль, где только что сидели двое, то увидел, что мужчина раздраженно уходил прочь, а девушка с тем же меланхоличным видом разглядывала озерную гладь.
  
   112.
  
   Весна, 1923 год, США, Нью-Йорк
  
   Дмитрий Волков пребывал в самом, что ни на есть прекрасном расположении духа. Ему сегодня впервые за долгие месяцы приснилась Мишель, да настолько ярко, будто это был не сон, а явь, что ощущение от ее присутствия еще долго сопровождало Дмитрия, даруя силы тянуть новый день и не так мучительно мрачно, как прежде, а с надеждой и трепетом ожившего, воскресшего сердца. Ноги потихоньку приобретали чувствительность, что также давало повод для хорошего настроения.
   Доктор Брайнс с утра принес снимки и с довольным видом открывшего Америку первопроходца, сказал Волкову, что болезнь сдает свои права. Похлопав ошалевшего от столь радостной новости Волкова по плечу, как старого друга, Брайнс быстро покинул палату, оставив Дмитрия в расположение его мыслей, надежд и мечтаний. Волков подкатил на коляске к окну и, распахнув его настежь, окунулся в феерию звуков, красок и ароматов весеннего утра.
   - Как же хорошо, все-таки на Земле! - произнес он вслух свою мысль и снова погрузился в созерцание открывшегося вида зацветающего сада, разбитого перед окном клиники.
   - Конечно, хорошо, - раздался знакомый женский голос, да так неожиданно, что Волков аж подпрыгнул на месте.
   - Ой, Джоан, это ты. А я задумался что-то и не слышал, как ты вошла. Доброго дня тебе.
   - И тебе доброго. Я вижу, ты сегодня намного бодрее, чем когда я уезжала. Мне радостно видеть такие положительные перемены в твоем состоянии. Вот видишь, я была права, когда говорила, что свежий воздух пойдет тебе на пользу. Прогулки не прошли даром.
   - Возможно, ты и права. Солнце... оно лечит лучше всяких лекарств... хотя доктор Брайнс, конечно гений, врач от Бога, и ему до земли поклон, если бы не его старания, то что бы я делал... и твои старания конечно тоже.
   Джоан улыбнулась. Дмитрий ждал, какие новости она принесет ему, но девушка упорно уходила от ответа и переводила разговор на все новые темы, совсем не интересующие Дмитрия.
   - А сегодня афиши новые вывесили, премьера новой театральной постановки. Может, все же я тебя вывезу отсюда, а то ты кроме больничных стен и не видел еще ничего, хоть и пробыл в Америке достаточно долго?
   - Джоан, спасибо, но мне пока не до театра.
   - Оккей. Тогда отложим и это мероприятие на потом, как и поход по достопримечательностям. А знаешь, ты прямо как мой отец, он тоже домосед, его, чтобы вытащить куда-нибудь, нужно со скандалом и угрозами подходить, иначе так и просидит всю жизнь в четырех стенах.
   - А кто твой отец? - несколько сникнув пытался поддержать разговор Дмитрий, не переставая думать о том, что же удалось или не удалось узнать Стюарт о Мишель.
   - Писатель, хотя я считаю, что он больше бумагомаратель, чем писатель, пока ни одно из написанных им произведений мне не удалось ни постигнуть, ни понять. Слишком все сложно, я не люблю, когда сложно.
   - Ну, на вкус и цвет товарища нет.
   - Вот-вот, как раз то выражение, которое подходит больше всего.
   - Джоан, - не выдержал Дмитрий, - а как твоя поездка? Удалось узнать что-нибудь?
   Стюарт резко повернулась к окну и сделала вид, что заинтересовалась чем-то там.
   - Ой, смотри, какой причудливый автомобильчик едет. Прямо обхохочешься. Похоже, водитель сейчас выпрыгнет на мостовую, вот смеха будет! Я никогда не видела автомобилей на трех колесах и с таким обилием ручек и рычагов, тогда как сам он такой неуклюжий. Какой дурень собрал такую колымагу.
   Джоан активно жестикулировала, пытаясь привлечь внимание Дмитрия на действительно забавный автомобиль, собранный, по всей видимости конструктором любителем, но Волков даже не взглянул в том направлении, он сейчас не мог ни видеть ничего, ни слышать, кроме как об одном объекте, который стал для него Вселенной.
   - Джоан, - чуть тише повторил он. Скажи. Просто скажи, удалось что-то узнать или нет.
   Девушка промолчала. Театрально опустила взгляд. Потом подошла к своей сумочке, которую когда вошла в палату повесила на крючок и достала какой-то плоский сверток.
   - Разверни.
   - Что это? - недоумевал Дмитрий.
   - Это ответ на твой вопрос.
   Дмитрий с бешено колотящимся сердцем развернул конверт. За двумя слоями бумаги скрывалась фотография. Красивый живописный вид сразу же приковал взгляд. Озеро, берег, какие-то красивые люди, похоже, влюбленная пара... Не сразу до Дмитрия дошло, что эта молодая женщина с густой косой, перекинутой через плечо, сидящая так близко от мужчины с военной выправкой и гордым, орлиным взором, это и есть Мишель. Он не разглядел вселенскую грусть в ее глазах, а только то, что она сидела не одна, и этот кто-то еще и приобнимал ее. Живописный вид тут же пошел ярко-красными кругами перед глазами Дмитрия. Потом круги стали желтыми, лиловыми и опять красными.
   - Прости, Мит, - раздался где-то вдалеке голос Джоан, - я провела не одну неделю в поисках. Мне в этом помогли друзья детективы. Так я нашла твою знакомую в Провансе. Похоже, у нее завелся друг, и этот друг настаивает на узаконивании их отношений.
   - А она? - выдавил из себя Дмитрий.
   - Она, не против, уже всех знакомых оповестила о готовящемся торжестве, по-моему она счастлива. Он жених видный, генерал, хотя даже удивительно, как это ему удалось достигнуть столь высокого звания в свои еще вполне молодые годы. Он красив, статен, силен, его уважают в обществе. Он может много дать ей... Мит, не грусти, забудь ее. Всякое в жизни случается, бывает, что сердце выбирает не тех людей, кто достоин нашей любви. Посмотри вокруг, жизнь не закончилась. Ты скоро встанешь на ноги, и все у тебя наладится. И я буду рядом всегда...
   Проговорив последнюю фразу приторно-сладким голосом, она подошла к Дмитрию вплотную, пытаясь обнять его, но он инстинктивно отстранился.
   - Извини, Джоан, - поспешил оправдать свою резкость он, - и спасибо тебе за все. Ты - настоящий друг. Дай Бог тебе счастья, которого ты заслуживаешь. Можно я побуду один немного? Мне нужно собраться с мыслями.
   - Хорошо. Я понимаю. Побудь, конечно, я не буду тебе мешать. Но помни, что я всегда рядом, у меня ты всегда сможешь найти поддержку и в беде, и в радости. Не забывай это.
   - Спасибо.
   Джоан взяла свои вещи и вышла, тихонько закрыв дверь. Уже оказавшись далеко от палаты Волкова, она мысленно прокрутила события прошлых недель: она узнала о Мишель все и даже немного больше, получила информацию, что та все это время была преданна Дмитрию и, даже будучи уверенной в том, что он мертв, продолжала дышать воспоминаниями о нем.
   Джоан, действительно проведя достаточно времени в детективных расследованиях, знала, что случайное присутствие рядом с Мишель генерала Лявира было лишь его очередной попыткой сломить лед неприступности, она также успела заметить в тот день, как быстро отстранилась от него девушка, но одного мгновения хватило, чтобы успеть запечатлеть его на пленку. Джоан всегда гордилась тем, что могла уловить момент жизни, сейчас был как раз тот случай.
   Было ли ей стыдно за то, что она не сказала Дмитрию всей правды? Нет. Джоан Стюарт относилась к разряду девушек, которые уверены, что цель оправдывает средство, а тем более фотография говорила намного красочней любых слов. Изображение есть, так почему бы не повернуть эту ситуацию в свою пользу, тем более, когда ей так нравился этот загадочный русский?
   Джоан передернула плечами, заставив замолчать последние отголоски скулящей совести, и легкой походкой пошла по дороге. Сегодня у нее был выходной, который мисс Стюарт собиралась провести в шумной компании под гром музыки, с хорошей выпивкой.
   Вечером Джоан выходила на смену. Проходя мимо доктора Брайнса, она остановила его:
   - Добрый вечер, доктор Брайнс. Как там наш русский?
   - Вулф?
   - Он самый.
   - Джоан, милочка, я так забегался сегодня с операциями, что даже не заходил к нему. Загляни ты, пожалуйста, а то я уже с ног валюсь. На мой взгляд, он выглядит гораздо лучше. Похоже, мой метод лечения работает. Нужно будет опубликовать его в статье, ведь я применил новую технологию, ты знаешь... ну, об этом потом, а сейчас отдых.
   Брайнс мило улыбнулся и бросил блуждающий взгляд в глубину бесконечных коридоров клиники. Все его мысли уже были дома, за столом и любимым супом с клецками.
   - Хорошо, отдыхайте, я сама проведаю нашего больного.
   Брайнс на автопилоте пошел к выходу. Также на автопилоте он кивнул молодому врачу, сменившему его, и скрылся в темноте незаметно подступившей ночи.
   Джоан первым делом направилась к палате Дмитрия. В голове еще крутилась незамысловатая песенка, услышанная накануне, в крови еще бурлила небольшая порция виски, к которому девушка стала пристращаться в последнее время, в мыслях проносились всевозможные фантастические образы ее будущего... ее и Дмитрия. Она открыла дверь.
   - Мит, ты не спишь?
   Тишина.
   - Мит, ты где, что-то я не вижу тебя?
   Споткнувшись обо что-то, Джоан нащупала выключатель на стене. Яркий свет стоваттной лампы прорезал мрак палаты и на долю секунды сконцентрировал всю мощь своих лучей на чем-то ... или ком-то лежащем тяжелым грузом на полу. Джоан обведя взглядом палату и не найдя нигде Волкова, интуитивно опустила глаза в пол и!
   - Мит, Мит, что с тобой! Мит!!!
   На полу лежал распростертый Дмитрий. Запястье его правой руки было грубо перерезано, и на пол струилась уже начавшая застывать кровь.
  
   113.
  
   Весна, 1923 год, Польша
  
   За всеми событиями пришлось несколько отбросить в сторону других наших героев, Настю и Митьку, ведь в отличие от других, проходящих тернистый путь, они мало-мальски вошли в спокойное русло. После того, как молодых людей подобрал на дороге, голодных, оборванных, замерзших католический священник отец Джо, они обрели кров и надежду на лучшее будущее.
   Отогревшись телом и душой, наши влюбленные стали другими глазами смотреть на жизнь, учась видеть в ней те стороны, которые прежде были недоступны их пониманию. Митька подрабатывал на заводе и завоевал уважение трудящихся с ним бок о бок людей, отец Джо похлопотал с документами, так что беженцы из порушенной России стали здесь полноправными гражданами. А Анастасия теперь пела в костеле. Хотя она бы никогда и не подумала, что вообще может петь, тем более в таком значительном месте, если бы совершенно случайно отец Джо, этот бесконечно добродушный, искренний, простой человек с лицом мудрого сказочного волшебника, не услышал, как она мурлычет себе под нос какую-то русскую народную мелодичную песню.
   Настена с детских лет привыкла работать с песней и не считала, что в этом есть нечто особенное. Но отец Джо был иного мнения, ему понравилось неординарное, яркое, эмоциональное пение русской красавицы, что он поспешил убедить ее применить этот талант на радость людям, во славу добра. Но и здесь Настя долго упиралась, считая, что она, православная не имеет права петь в католической церкви, на что отец Джо терпеливо отвечал:
   - Дочь моя, разве можно делить веру Христову на части, рвать ее на куски? Если ты любовалась небом на одном берегу и считала, что звезды на нем прекрасны, то перейдя на другой берег, неужели ты скажешь, что видишь другое небо, другие звезды?
   - Нет... наверное...
   - Так и здесь. У нас одна вера, разные лишь обряды и некоторые традиции.
   - Но... не знаю... меня учили по-другому.
   - А ты, моя хорошая, бери от учений главное, но всегда вдумывайся во все, что слышишь, а не перенимай слепо. Ведь сила в чем? В мудром отношении ко всему, к вере, к жизни, к любви, такую веру уже ничто не сломит. Понимаешь меня?
   - Пытаюсь, но... сложно все.
   - Конечно, сложно. Жизнь вообще сложная штука. Но ты девушка умная, со временем ты преуспеешь во всем, осознаешь. Храни тебя Бог.
   Так Анастасия стала петь. И с каждым днем ей это нравилось все больше. Но, к сожалению, того понимания, на которое рассчитывал отец Джо у нее пока не было. Причем не только касаемо веры, но и жизни.
   Из-за того, что девушка слишком долго находилась в некоем замороженном состоянии, всегда ходила в отвратительных лохмотьях и оттого считала себя абсолютной дурнушкой, от того, что Настя сидела в четырех стенах и редко кого видела вокруг, а добрых слов, и тем более слов восхищения, и вовсе не слышала никогда, от того, что ничего толком не видела в этой жизни хорошего, она слишком бурно реагировала на малейшие перемены в своей судьбе, на внимание к себе со стороны других людей, на неожиданные перемены в собственной внешности.
   Избавившись от грязных лохмотьев и облачившись в простенький, но довольно привлекательный наряд, Настя впервые для себя обнаружила, что красива, даже очень красива. Невольно девушка сравнивала себя, ту колдовски чарующую девушку, которую каждое утро видела в зеркале, с другими девчатами, встречающимися ей на пути, и к удивлению Насти, это сравнение шло в ее пользу.
   Сначала эта мысль поразила девушку, как разрядом грома, потом прочно засела в мозгу. И хорошо было бы принять новую реальность и успокоиться, но что-то другое, новое, незнакомое стало зарождаться в душе прекрасной знахарки, а что она еще сама толком не понимала. Она тихо, незаметно для себя (но не для окружающих) становилась совсем другой: ее походка, речь, повадки, даже ход мыслей теперь был направлен не вглубь души, а как-то даже, напоказ, на то, чтобы заметили окружающие. Наверное, от этого изменился и голос: святые молитвы у Анастасии уже не удавались так чисто и пронзительно, как прежде, что не смогло не задеть отца Джо, полюбившего ее, как дочь родную.
   - Дорогая моя, добрая девочка, что-то я не узнаю тебя в последнее время, - аккуратно, ненавязчиво пытался достучаться до ее души священник.
   - А что такое? - пожимала плечами Настена.
   - Даже не знаю, как сказать... так-то ничего, конечно, все молодые девушки любят крутиться у зеркала и обожают всевозможные модные вещицы... но... просто хорошо знать всему меру, чтобы материальное не возвышалось над тем, что исходит от души.
   - Отец Джо, - недовольно нахмурив носик, ворковала она, - не беспокойтесь, со мной все в порядке. Пожалуй, именно сейчас я чувствую себя как никогда хорошо. Не стоит переживать за меня. Спасибо вам большое, что тогда подобрали нас, обогрели, но не нужно так чрезмерно беспокоиться за нас.
   - Что же... если все хорошо, то дай Бог, чтобы так оно и было. Прости, дочка, если надоедаю своими нравоучениями.
   Отец Джо в задумчивости оставался в доме, а Настена убегала куда-то по своим делам. Перемены в характере девушки заметил и Митька, к которому чернобровая певунья стала относиться с некоторой долей пренебреженья, ведь ею восхищались, а им нет. Кто он - простой работяга на заводе, вкалывающий по двенадцать часов в сутки и даже больше, обычный парень, без каких-либо выдающихся способностей и талантов, с трудом постигающий премудрости польского языка, без которого в этой стране не прожить. А Настя оказалась вполне способной ученицей, и уже вполне свободно разговаривала по-польски, у нее появились друзья и подруги, свои планы и мечты. Вот только отношения в последние недели между Настенькой и Митькой совсем разладились: в ответ на его корявые объяснения в любви, Анастасия теперь только задорно смеялась, а попытки завести разговор о свадьбе, прерывала порой даже очень грубо. Так близилось ее девятнадцатилетние.
   Отец Джо вместе с Митькой решили организовать настоящее торжество, ведь с этого дня для Настены начиналась взрослая жизнь, полная переживаний и радостей, новых открытий и достижений. Они готовились весь день, приготовили небольшие, но вполне приятные подарки, накрыли на стол и ждали, когда девушка вернется от своей новой подруги, у которой теперь пропадала чуть ли не сутками.
   Часы пробили час дня, два, три... а Насти все не было. Отец Джо задремал, сидя в кресле, Митька раздраженно ходил из угла в угол, понимая, что неумолимо теряет свою любимую девушку, ради которой был готов и горы свернуть.
   А в это время Настена и думать забыла, что ее ждут: к ее новой подруге, польке с американскими корнями, Элизабет, с Америки приехал погостить старший брат, Джек. Довольно интересный мужчина лет двадцати восьми, обожающий общество молодых, энергичных и главное, ярких дам, заинтриговал Настю рассказами о своей жизни и работе.
   - Что же вам еще рассказать, Настя, - на чистом польском щебетал он, - сейчас я набираю труппу для моего нового мюзикла. В этот проект я вложил весь свой талант, все свои силы, душу, поэтому и людей хочу найти особенных, не тех бездарных певичек, которые растеряли по кабакам весь свой дар и эмоции, а свежих, молодых, способных покорить вершину Парнас. Но вот пока я нашел лишь троих таких. Что поделать, таланты скрываются, это бездари идут напролом, а самородков придется поискать.
   - Ой, братец, - оживилась Элизабет, - а ведь у Настены голос, как у ангела, она и в костеле поет.
   - Да ты что! Что же ты раньше мне не сказала, Бетти! - всплеснул руками Джек: - неужели сестра говорит правду и не шутит? Неужели столь чудное создание еще и поет, как соловей?
   - Да, даже не знаю... - кокетливо засмущалась девушка, - говорят, что да, но мне кажется, ничего особенного.
   - Тогда, милости просим, я саккомпанирую вам.
   Джек подбежал к стоящему посреди комнаты роялю и заиграл одну из тех популярных вещиц, которые были на слуху у каждого. Настя, сначала сковываемая остатками смущения, как-то быстро избавилась от него и затянула песню. Получилось неплохо, даже очень неплохо... конечно, не так, как было раньше, когда музыка исходила из самого сердца и заставляла плакать прихожан, слушая ее. Но для искушенного в музыкальной индустрии человека было вполне достаточно, чтобы сделать из молодой девушки звезду. Джек широко улыбнулся и резко развернулся на стуле:
   - Предлагаю вам контракт. Вы будете купаться в лучах славы и миллионах. У вас будут аншлаги, это я вам гарантирую. Вы согласны?
   После минутного молчания, Настя кротко утвердительно кивнула. В этот день она вернулась домой до необычного поздно.
  
   114.
  
   Весна, 1923 год, Россия
  
   В маленькой, мрачной лачужке, за закрытыми ставнями, у самодельного столика на пнях вместо стульев сидели два человека. Один в ветхой рубахе, местами проеденной молью, местами небрежно заштопанной и неизменной забавной шапочке на голове, второй - и вовсе без рубахи, но зато в вполне добротных штанах, на которых не виднелось ни одной заплаты.
   - Да, Макарыч, когда-то самогончиком баловались, а теперь вот что стало, кипяточком вместо самогончика.
   - Что поделать Василич, жизнь такая настала, страшно-то как. Вон детей и то не жалеют, просто жуть.
   - А, кстати, мальчонка-то как у тебя, прижился или финты крутит?
   - Да ничего вроде бы. Мне он, как родной стал. Я вот для него не знаю, пока кто. А мне он - сын.
   - Да прям уж сын.
   - Так и есть, слово даю. Я ведь всю жизнь промаялся только. Ни бабы хорошей не нашел, ни вообще ничего доброго. Одни удары от судьбинушки принимал. А теперь видно Господь послал мне утешение за непростую жизнь. И знаешь, Василич, прямо на душе так светло стало, даже смысл просыпаться поутру появился.
   - Ну, это хорошо.
   - А то как же.
   Тот, кого звали Макарыч, пожилой человек в маленькой шапочке покосился на уголок, задернутый бесцветной, вылинявшей шторкой и по бесконечно доброму, теплому взгляду можно было догадаться, какие чувства греют его сердце.
   За шторкой спал Васютка, чудом выживший после роковой встречи с тюремщиком. Не одну неделю мальчик пребывал в состоянии полного шока, даже говорить не мог, а ночами истошно кричал во сне, пока Макарыч не догадывался разбудить его. И только сейчас паренек начинал постепенно приходить в себя и осваиваться в новом доме, который, вроде бы как стал для него родным.
   Степан Макарыч, человек доброй души, золотого сердца трудился сапожником, но, как и все трудяги, в этот тяжелый период истории России с трудом сводил концы с концами. Семьи у него не было, из друзей, которым он доверял, как самому себе - только сосед Кузьма Василич, который и приходил то пару раз в месяц, и то когда ему было что-то нужно.
   Сегодня поводом для захода стала просьба починить сапоги внучке, ну, а заодно и посудачили о жизни, о стране, конечно. А Макарычу и не нужно было многое, он давно научился ценить то малое, что дарила ему судьба.
   - А есть какие планы на будущее? - после небольшой паузы задумчивости, спросил Кузьма.
   - Да какие уже планы? Живу пока живется. Вот Васютку бы на ноги поставить по возможности, а большего мне не надо. Его бы к зиме будущей приодеть, а то ничего ведь нет.
   - А на что же ты его оденешь, сам то концы с концами едва сводишь?
   - Да ничего, в последнее время заказы появились, от этих... новых... а мне то что, платют и ладно. Вчера прямо большую деньгу дали, правда, вперед, так сказать авансом, мне за нее месяца три придется батрачить, но и это хорошо, очень даже хорошо. Если экономить и правильно распределить, то надолго хватит, еще и курточку мальчонке прикуплю.
   - Большую деньгу, говоришь, дали?.. - как-то странно протянул Кузьма и его кошачий воровитый взгляд заметался по комнате. - Так ты хоть прячь по надежнее, а то гляди, украдут.
   - Да кто ж у меня воровать станет, у нищего? Васька свой, он мальчик умный, надежный. А больше никто и не знает.
   - Эй, ты бы так не доверялся быстро, все-таки, как я понимаю, ребетенок с непростым прошлым, и жаргон у него воровской и замашки.
   - Да, мальчик с непростым прошлым. Но непростым от того, что жизнь его не жалела. И хватит на этом. Я Васе доверяю.
   - Ладно, ладно, Степан. Не кипятись. Я же как лучше хочу. Доверяешь, и хорошо. На вот тебе тоже маленький вклад на подъем твоего приемного.
   Кузьма достал гостку монет и протянул Макарычу.
   - Что ты, что ты, не нужно, мы сами как-нибудь.
   - Да чего там, не нужно! А то я не знаю, как ты за каждую копейку трясешься, нелегко они тебе достаются. А у нас хоть и бедно, да все ж не так, тем более, ты теперь ответственный за мальчонка, а его кормить нужно не одним сеном, знаешь ли.
   - Спасибо тебе, друг, - прослезился Степан и, встав из-за столика, пошел к лавке, на которой обычно спал. Нагнувшись, он достал из-под нее небольшой деревянный ящичек, вытряхнув из него материалы для сапожного дела, Макарыч достал крохотный тряпошный кошелек и положил туда Кузьмины монеты. Все это время Кузьма не спускал с Макарыча глаз, его цепкий ястребиный взгляд уловил, что в узелке лежали и другие, бумажные деньги небольшой, аккуратно сложенной стопочкой.
   - Я пойду, пожалуй, - поспешил распрощаться Кузьма.
   - Своим привет передавай, друг, - закрыл за ним дверь Степан.
   Походив по дому минут пять, разложив свои мысли по полочкам, Макарыч свернулся калачиком на лавке и уснул. Васютка тихо сопел за шторкой, ему снился какой-то добрый, цветной сон.
   Но когда часы пробили два ночи, в дверь кто-то стал истошно тарабанить. Заспанный Степан не сразу понял, откуда доносится этот грохот, из реальности или из сна, поэтому с минуту пребывал в подвешенном состоянии, одним ухом пытаясь уловить звуки из действительности, другим дослушивая увлекательный разговор в своем сновидении. Наконец, обрывистый клич "Макарыч открой, беда" вывел его из дремотного состояния.
   Поежившись от предутреннего холода, Макарыч поспешил снять крючок со своей хлипкой, щелеватой входной двери. На пороге стоял взъерошенный Кузьма. Тяжело дыша, будто бы он бежал несколько верст, Василич попытался объяснить причину своего столь позднего визита.
   - Макарыч, смотри, тут такое дело серьезное. Прогуливался я по улице и совершенно случайно услышал разговор каких-то двоих подозрительных, по ходу, принадлежавших к клану воров. Они много о чем судачили, я бы и прислушиваться не стал, но тут заспорили, и имя твоего Васьки прозвучало раз десять. Ищут они его, похоже, должен мальчонка им что-то, сумму большую. И как я понял, эти негодяи уже знаю, где его искать. Один говорит: "У сапожника я его видел". А второй: "Надо его оттуда выпотрошить". Вот такие страшные разговоры. Давай я тебя отведу, ты сам посмотришь на этих, из-за угла, они и сейчас там, ты должен их в лицо знать, чтобы не обмануться, если что.
   - Да, да, конечно, - запричитал Макарыч.
   Не одеваясь, как есть в драной, заплатанной кофтенке и кальсонах, он побежал за Кузьмой. Бежать пришлось недолго, Кузьма остановился через квартал, возле бывшей пивной.
   - Вот здесь я их видел, - протараторил он.
   Макарыч беспомощно всмотрелся в нескольких мужчин, разгуливающих вдоль улицы. Все они выглядели, действительно, странно. Скорее всего, Кузьма был прав.
   - Ой, Макарыч, - внезапно что-то вспомнил он, - я же забыл огонь в печке затушить... а ты знаешь, она у меня доходяга... боюсь, как бы пожар не устроился, а у меня там семья. Обожди минутку, я мигом. Ладно? Только никуда не уходи. Послушай пока, может, что новое услышишь.
   - Давай, только быстро, - тихо от волнения ответил Степан.
   Кузьма махнул рукой и стремглав понесся прочь по направлению к своему дому. Вот... только, скрывшись за поворотом, он почему-то резко изменил свой маршрут и направился не к своему, а к дому Степана. Юркнув бесшумной кошкой в незапертую дверь, он быстро скоординировал своим мысли и действия.
   Не тратя время на пустые обыски, Кузьма сразу же бросился к лавке, под которой стоял ящик с сапожничьими принадлежностями и... кошельком. В секунду вытащив его и вытряхнув ненужные вещи, он достал уже знакомый ему тряпочный кошелек. Трясущимися руками развязав его, Кузьма достал тоненькую пачку новеньких рублей и засунул их себе за пазуху. Горсть монет, которые дал накануне, он трогать не стал. Завязав кошелек и сложив вещи, как и было, убрав ящик под лавку, Кузьма пошел к выходу, но его остановил сонный детский голосенок.
   - Вы кто, что тут ищите, и где дядька Степан?
   Васька гневно уставился на нежданного ночного гостя, готовый наброситься на него в любую секунду.
   - Васька, это ты? Чего так пугаешь! - постарался придать своему голосу уверенности и слащавости Кузьма: - А пока ты тут дрыхнешь и добрых людей пугаешь, твой дядька Степан с твоими ворами разбирается. Я как раз к нему иду.
   - Какими такими ворами? - затрясся, как осиновый лист Васька. В его памяти бешеным калейдоскопом замелькали нелицеприятные картины прошлого, но остановившись на последнем событии, смертью Павлюнчика, этот калейдоскоп успокоился. - А чего с ними разбираться? И почему вы не с ним, а здесь? Что вы тут забыли?
   - Какой ты любопытный, Васька, - вспылил Кузьма. А любопытной Варваре, нос на базаре оторвали, знаешь такую присказку?
   - Нет, не знаю, - не по годам сурово ответил Васька.
   Кузьма задумался, не зная, как выкрутиться из этой недвусмысленной ситуации. Но, так и не придумав логичного ответа, он махнул рукой и пошел к двери, и только у выхода его осенило:
   - А чего я приходил... тебя оповестить, мало ли что.
   На это Васютка не нашелся что ответить. Он еле сдерживал подступившие к горлу слезы, ему уже было не до Кузьмы. А тот, воспользовавшись ситуацией, быстренько покинул дом Макарыча. Через пару минут, он уже стоял со Степаном, накручивая его, якобы новыми новостями насчет разыскивающего Ваську воров. Макарыч принял всё за чистую монету и вернулся домой под утро с тяжелым сердцем.
   Придя в свою лачугу он увидел, как Васька свернулся калачиком на лавке, где обычно спит Степан. Всю ночь мальчик ждал своего приемного отца, плакал, переживал, и только теперь от усталости крепко уснул. Степан с нежностью и тревогой посмотрел на паренька и не стал будить. Он только бережно взял Васю на руки и перенес в его уголок, на более мягкий топчан и укрыл прохудившимся от времени одеялом.
   Тихонько опустив шторку, отделяющую уголок приемного сына от всего помещения лачуги, Макарыч присел на пенек-стул, пригорюнившись. Рой мыслей не давал покоя этому повидавшему немало на своем веку мужчине. За себя он не боялся так, как сейчас сходил с ума за сиротку. Что приготовила судьба для мальчонки?
   Внезапно Макарыча осенила мысль бежать. Да, точно, бежать подальше отсюда, куда-нибудь на край страны, где их точно никто не достанет. Здесь Степана ничто не держало. Не за Кузьму алкаша ведь держаться? Он и другом то был лишь с большой натяжкой. С другими людьми Степан был в натянутых, не доверительных отношениях. С этой думой сапожник подошел к лавке и достал из-под нее свой заветный ящик копилку. Аккуратно вытащив все вещи, он добрался до тряпочного узелка.
   - Странно, - произнес он, - а что это он такой худой стал?..
   Степан, заподозрив неладное, развязал узелок и!
   - Что за проклятье?!
   Он перерыл весь ящик, на всякий случай заглянул под лавку пару раз. Денег не было. Только мелкие монеты Кузьмы обездоленной горсткой лежали на тряпице, а аванс за работу, как корова языком слезала. От такой новости закололо сердце, оно в последнее время частенько стало напоминать о себе, а сейчас напомнило так... основательно. С трудом продохнув и стараясь не обращать внимания на усиливающуюся боль в груди, мужчина стал строить догадки, куда могли пропасть деньги.
   Итак, кто к нему заходил на днях? Вера Дмитриевна... соседка... делала небольшой заказ. Да, она живет бедно, даже очень... Могла она украсть? Теоретически могла, в этот дикий век от каждого человека можно ждать все, что угодно. А практически? Макарыч еще раз прокрутил в памяти разговор с Верой Дмитриевной. Отлучался ли он из дома? Да, отлучался... но! После ее ухода деньги еще были. Без сомнения! Ведь еще Кузьма когда свои деньжата дал, купюры лежали на месте. Значит не Вера Дмитриевна.
   Но тогда кто же? Кузьма или ... Вася? Макарыч мысленно молился, чтобы был Кузьма, тот ладно, но если в мальчонке так ошибся! То зачем тогда вообще жить на этом свете?!
   Макарыч собрался к Кузьме с допросом, но тот, постучался в дом раньше, чем Степан успел выйти за порог.
   - А, вот и ты, друг мой.
   - Доброго здоровичка. Ну, как, не приходил никто? - сделав озабоченное лицо, произнес Кузьма.
   - Нет, тихо все. Вот только...
   - А я уже распереживался, прямо не знаю, что ждать от этого паренька. Какой-то проблемный он у тебя оказался. Я как чувствовал, что с ним надо ухо держать востро.
   - Да замолчи, ты, Кузьма. Это как бы ни с тобой мне ухо востро надо было держать! - постепенно повышал голос Макарыч.
   - Чего это за кренделя? - сделал недоуменное лицо Василич.
   - А такие кренделя. Деньги у меня пропали. Никто ко мне в последнее время не заходил. Разве что Вера Дмитриевна, но после ее прихода деньги еще были, а исчезли сегодня ночью. Единственным человеком, кто пересекал мой порог, был ты!
   - Ах, вот оно как поворачивается! - возмутился Кузьма. - Теперь на верных, преданных друзей бочку катим. Ничего себе! Знал бы, на пушечный выстрел к такому буржую не подошел бы! Я ему наоборот свои кровные отдал, думал подсобить чем, его воренка поднять, а теперь во как! Я вор оказывается. Люди добрые, где это видано такое!
   Кузьма так разошелся, что гремел на весь дом. Васютка проснулся от этого шума, но поняв, что скандал крутится вокруг какого-то деликатного вопроса, не стал высовываться. Жизнь научила его быть осторожным во всем.
   Затаившись за своей шторкой, мальчик с жадностью глотал каждое услышанное слово. То, что у его приемного отца каким-то образом пропали кровью и потом нажитые деньги, он уже понял. Кто виноват в этом деле, он догадался тоже и собирался об этом сказать непременно.
   Макарыч стушевался под градом укоризненно-обвинительных речей Кузьмы, которые били, как плеть, сбивая сапожника с толку окончательно.
   - Но тогда кто же по-твоему мог украсть. Не мальчик же!
   - Не мальчик! - передразнил Степана Василич. - А я вот уверен, что он и только он. С кем твой постреленок был связан, пока к тебе не попал? Верно, с воровской шайкой. Жаргончик до сих пор проявляется в разговоре. Значит, опыт по охмурению таких дурачков доверчивых, каких, уж извини, но ты, Макарыч, и являешься, имеется. И опыт уведения деньжат тоже. Змею ты на груди пригрел, Степан, змею, которая тебя же и ужалит!
   - Не правда! - взвился со своего спального места Васька и обрушился с кулаками на Кузьму. Слезы градом струились по зардевшим румянцем гнева щекам. - Не правда! Я никогда бы у дядьки Степана и гроша не взял. Это ты, это ты, ты, ты! Дядька Степан, сегодня ночью он прокрался в наш дом, я проснулся от того, что он, как мышь скребется. Я его спрашиваю, зачем пришел к нам, а он что-то несусветное плетет, падло!
   - Что ты сказал?! - грозно-сурово прошипел Степан, остановив поток рвущихся наружу ругательных слов мальчишки мощной пощечиной. Схватив его за грудки, как щенка, Макарыч, посмотрел на мальчика с таким презрением, с такой нескрываемой ненавистью, что Васе показалось на мгновение, что он умер под этим взглядом. Нет ничего страшнее на свете, чем быть униженным, презираемым и ненавидимым ни за что, из-за клеветы, сплетенной другим, лживым и подлым человеком.
   - Да... - зло протянул Степан. - Говорили люди, да я не верил, на глазах пелена была. А действительно, пригрел на груди. А я тебе поверил! Потянулся, как к сыну, а ты!
   - Дядька Степан! - С рыданиями взмолился Васька, но тот лишь отшвырнул мальчика в сторону и, громко хлопнув дверью, выбежал из дома.
   Следом за ним выбежал из дома и мальчик, он решил, что оставаться здесь после такого недопустимо. Оправдаться в такой ситуации невозможно. Как теперь жить, непонятно.
  
   115.
  
   Лето, 1923 год, Россия
  
   И снова дача в Борках.
   В этот чудный, обжигающе жаркий летний день лучше всего отправиться куда-нибудь к водоему, к речке или озеру, чтобы насладиться всей красотой и совершенством природы, свободой, жизнью, но!
   В постреволюционной России теперь мало кому приходила в голову такая мысль, народ был угнетен тяжелейшей ношей тревог, придавивших к земле матушке, бед, и разрывающего на части страха.
   Еще год назад это не относилось только к одному человеку: к тому, кто и запустил чудовищный механизм, имя которому коммунистическая машина, подминающая всё и вся под себя, уничтожающая всё и вся, превращающая всё чистое, прекрасное и живое в дымящуюся стружку.
   Еще год назад организатор массовых расстрелов и казней, концлагерей и продразверстки, антицерковной пропаганды и школы-лаборатории, развращающей детей, Владимир Ильич Ленин, чувствовал себя полным сил и уверенности, что так будет, если не всегда, то достаточно долго. У него было еще много планов. Конечно же, еще более диких, и если бы все они реализовались в полной мере, то и страны бы не было точно. Но видимо, рука Провидения пресекла эти безумства, а та нечисть, которая дала своему верному слуге шанс подняться столь высоко, и обрушила на него свою ярость, превратив в жалкое, обессиленное, зашуганное существо без имени и друзей.
   Сейчас уже не сильный вождь мирового пролетариата, а несчастный калека полулежал, полусидел в позе полного отчаяния на своей кровати, укрытый неизменным клетчатым одеялом. Речь вернулась лишь отчасти, руки почти не слушались, о том, чтобы встать с постели не могло идти даже речи, но мысль снова стала ясной, что было еще большим мучением, чем когда в голове царила звенящая тишина абсолютного безумия.
   Ленин осознавал свое ничтожное положение и, до сих пор так и не избавившись от тщеславия и многочисленных амбиций, страдал от этого неимоверно. Он жаждал вернуть власть в свои руки, но его же приспешники, выдрали ее с кожей. Он желал поговорить с кем-нибудь, но только товарищ Сталин или товарищ Рыков, ну или другие люди-звери, приходили к нему, и вовсе не для задушевных разговоров, а чтобы посмотреть, не подох ли он еще, и подумать, сколько еще тянуть эту лямку, которую не помешало бы уже и оборваться. Вот только как отреагирует общественность?
   Только опираясь на мнение общественности, которая может легко взбунтоваться и сбросить еще не устоявшийся строй, "товарищи" и терпели столь надоевшего им инвалида. Но от этого терпения день ото дня не оставалось даже тени.
   ленин хотел хотя бы получать какую-нибудь литературу, которая могла бы, если не скрасить это животное существование, то просто отвлечь от мыслей, доводящих до безумия, но зная это, "товарищи" запретили слугам, крутящимся на правительственной даче, давать ему какие-либо книги. Под маской заботы, бывшие подчиненные сбрасывали в могилу своего начальника, оттаптывая руки, которыми он еще цеплялся за край этой могилы, не желая срываться в адскую пропасть, уже ожидавшую его.
   - Товарищ Ленин, - поскребся в дверь охранник, - к вам пришел товарищ Сталин.
   Попятившись в благоговейном страхе, охранник пропустил в дверь розовощекого, пышущего здоровьем и силой сталина.
   - Закройте дверь, товарищ, - бросил он охраннику, тот выполнил приказ с энергией юнги, находящегося на борту первый день и всеми способами, желающего понравиться капитану корабля.
   - Ну, что, Владимир Ильич, как вы себя чувствуете? Врачи говорят, прогресс на лицо, но вам по-прежнему нельзя нервничать, нужно беречь себя. Что же вы так нас всех напугали? Совсем не думаете о себе, все о стране, о людях, о нас, а собственное здоровье как запустили.
   - О чем вы говорите? - нервно затряся подбородком, закартавил Ленин. - Вы намеренно издеваетесь надо мной! Вы прекрасно знаете, что я чувствовал себя гораздо лучше, если бы мне давали полные отчеты о происходящем вокруг. Я будто бы в тюрьме, в полной изоляции, я даже не знаю, кто сейчас правит страной, вдруг опять какой царь сел? Я не знаю ничего. Что творится вокруг, вообще ничего! У меня даже книг нет, чтобы отвлечься. Что же вы творите, гниды!
   - А вот это неправильно, товарищ Ленин, - слащаво-показушно пропел Сталин и забарабанил костяшками пальцев по столу, что еще больше взбесило Ленина. - Разве можно так разговаривать с теми, кто переживает за вас! Это не хорошо, товарищ.
   - Не хорошо? Не хорошо?! Ты! Ты думаешь, что не найду на тебя управу? Думаешь, что, если слег, то власть перешла в твои руки? Не дождешься!
   - Какая власть, Владимир Ильич, какие руки? О чем вы? Мне не нужно многое, вы же знаете. Мне достаточно выполнять мою скромную роль. Я же не король какой, чтобы мечтать об абсолютной власти, мне моей должности тихой, мирной вполне достаточно, с ней бы справиться. Успокойтесь. Я не претендую ни на что. А теперь вам пора отдохнуть, а то опять нервничаете, а вам нельзя.
   Не дослушав гневную тираду вождя, Сталин вышел из комнаты, махнув охраннику, притаившемуся в соседней комнате.
   - Товарищ, визит окончен. Проследите, чтобы нашего больного никто больше не беспокоил. Я зайду на неделе.
   - Будет сделано.
   За дверью инвалида раздался протяжный вой, на который сбежались врачи. Только после укола снотворного, вой прекратился. В последующую неделю уколы приходилось колоть ежедневно: выслушивать проклятья и звериные крики сходящего с ума человека, не хотелось никому.
  
   116.
  
   Лето, 1923 год, США, Нью-Йорк
  
   Доктор Брайанс шумно выдохнув, вступил в палату больного, который уже стал почти родным за долгие месяцы лечения.
   - Мистер Мит, вы сегодня выглядите значительно лучше, чем вчера. Это хорошо.
   - Да какой там хорошо, - безразличным тоном протянул Дмитрий.
   Он отвернулся к окну. Мысль "зачем вы спасли меня тогда?" теперь крутилась в его мозгу ежесекундно, вместе с ней крутились суицидальные планы, которые доктору Брайнсу приходилось пресекать то в самом зачатке, то в процессе реализации.
   Брайнсу коллеги предлагали перевести "этого неадекватного русского" в психдиспансер. Но, зная, в какой овощ превратился бы молодой мужчина там, Брайнс отказывался. Будучи очень порядочным человеком, настоящим врачом, Брайнс не мог допустить такой несправедливости, поэтому бился за него до последнего. Он как-то уже привык к Дмитрию и не хотел, чтобы тот пропал так глупо, бездарно и бессмысленно, когда уже было вложено слишком много труда и средств на его восстановления после побега с Соловков.
   - У меня к вам предложение, - после недолгой паузы произнес врач.
   Не дождавшись никакой реакции на свой вопрос, он продолжил:
   - Настало время вашей выписки из больницы. Да, это должно было когда-нибудь произойти...
   - Вот и мило. С больничкой койки куда-нибудь машине под колеса. И зачем было лечить меня?..
   - Нет! О чем вы! Наше правительство бережно относится к каждому человеку, проживающему на территории штатов, будь то коренной житель, или беженец. Тем более, беженцу нужно больше условий для адаптации. Я предлагаю вам на первых порах пожить у меня. Одному ведь плохо. И я тоже живу один, жена умерла десять лет назад, дети разъехались, кто куда. Поэтому я и засиживаюсь в больнице до ночи, что возвращаться в пустой дом не всегда хочется. А так, поддерживая друг друга, нам обоим будет легче. И боль пройдет, как телесная, так и душевная, вот увидите. Все проходит, пусть не сразу и не полностью, но любая утрата притупляется, любое воспоминание теряет свою яркость. Просто для этого нужно время. Иногда время действительно лечит.
   - Я другого мнения...
   - Ну, как? Согласны?
   Дмитрий замолчал. Он не хотел ничьего общества, но пересекшись взглядом с бесконечно добродушным взглядом Брайнса, в котором светились какие-то родственные искорки, Волков не смог ответить отказом. Угрюмо махнув головой, он только и промолвил:
   - Спасибо вам, доктор. Но, боюсь, общение со мной не принесет вам радости.
   - Это уже мое дело, - широко заулыбался Брайнс и оставив Дмитрия собирать вещи, вышел из палаты по своим делам.
   В коридоре он столкнулся с Джоан. Девушка, как ни странно, испытывала угрызение совести. После того, как она наткнулась на безжизненного Дмитрия, истекающего кровью, что-то перевернулось в ее душе.
   Одно дело добиваться своего, идти по головам... и другое дело, идти по трупам. На это она еще была не способна. Теперь она терзалась сомнением, сказать Волкову правду или нет. Иногда "сказать" перевешивало, и она уже направлялась в палату Дмитрия, но у самого ее порога, эгоистичное "смолчать" заглушало голос сердца и проснувшейся совести. Ведь что же он скажет, как посмотрит, если узнает, что Джоан солгала, тем более так ... подло?
   - Милочка, я как раз искал вас, - прощебетал Брайнс. Смогли ли бы вы навесить мадам Бауеэр и отнести ей вот это лекарство? Это на улицу седьмого авеню семь.
   - Оккей, мистер Брайнс, - кокетливо улыбнулась Стюарт, - все будет сделано.
   - Я всегда знал, что на вас можно положиться.
   - А что с... с Вулфом? Как он, идет на поправку? А то я... давно не заходила к нему, сейчас его обслуживает мисс Мэдисон.
   - Да как вас сказать... его гнетет что-то, он замкнулся, как улитка в ракушку, и вытащить его на свет Божий сложно, очень сложно. Сейчас главное не давать ему погружаться в свои мысли, потому как каждое такое погружение - новая суицидальная попытка. Мне пора, мисс Стюарт. Рад был видеть.
   - И я тоже.
   Брайнс упорхнул, а Джоан еще долго стояла на своем месте в нерешительности.
   - Хорошо. Сегодня вечером. Я только отнесу это лекарство по адресу и как вернусь, всё ему расскажу. Клянусь!
   С этим решением, Джоан направилась к выходу.
  
   117.
  
   Лето, 1923 год, США, Чикаго
  
   Которую неделю Настена пребывала в каком-то нереальном состоянии. Сейчас даже трудно было поверить в то, что когда-то она была русской нищенкой, боящейся каждого стука в свою избу, живущей на окраине города в условиях, совершенно не пригодных для жизни человека. Сложно было поверить, что еще совсем недавно она считала себя дурнушкой, которая никогда не достигнет в этой жизни ничего.
   Теперь она была восходящей звездой, уверенной в себе и фантастически привлекательной. По мере взросления, у Насти прорезался отличный художественный вкус, подкрепляемый общением с модными дизайнерами одежды, парикмахерами и просто представителями элиты. Девушка превращалась из угловатого подростка в роскошную женщину, всегда выглядевшую не просто красиво, а ошеломительно.
   Настя обнаружила у себя и тягу к знаниям, и пробелы в этом вопросе старалась заполнять как можно скорее. Прибыв в Чикаго вместе с Джеком Мором, организатором крупных мюзиклов, ставшим ее продюсером, девушка спешно стала учить английский. И за столь небольшой отрезок времени делала потрясающие успехи.
   - Да ты просто уникум! - восхищался Джек, украдкой бросая на девушку жадные взгляды.
   - Что есть, того не отнять, - смеялась та, поправляя жемчужную нить на шее, отлично гармонирующей с ее длинным, облегающим платьем цвета пурпура. - Я готова, дорогой.
   - Как всегда обворожительна! - восхищенно воскликнул Джек и взял Настену под руку. - Знаешь Анастасия, я вот думал, тебе, пожалуй, нужно взять псевдоним, более подходящий к слуху типичного американца. Русское имя сложно выговорить, оно хоть и прекрасно, как и ты, но не выигрышно в нашем бизнесе.
   - Ты считаешь?
   - Уверен. Как тебе... например, Марго? Звучит? Как раз подходит под твой знойный типаж агрессивной брюнетки. Мне кажется, это самое то.
   - Марго... не знаю, может быть. Ну, пусть будет так, если ты так думаешь...
   Как странно, прошлое, даже имя Настены быстро уходило в далекую даль. Россия, Митька, жизнь в Польше, ее собственное "я". И взамен приходило что-то новое, иногда пугающее своей неизвестностью.
   Роман с Джеком, этим дерзким, смелым, привлекательным мужчиной закружил девушку так стремительно, что она до сих пор едва осознавала это. Резкий переход от полудетства ко взрослой жизни со всеми ее вытекающими и пленил ее, и тревожил. Настю, теперь уже Марго, как теперь и будем ее называть, привлекал Джек, его загадочная улыбка, легкая пружинистая походка, его колкие фразочки, которые всегда попадали в десятку и то ощущение уверенности, которое он дарил окружающим его людям. Но в то же время были некоторые черты, которые настораживали Марго, цинизм, например и то слишком легкомысленное отношение к жизни, которое свойственно людям, не познавшим никаких бед и лишений.
   Увидев, что Марго в который раз глубоко задумалась, Джек привлек ее к себе, желая расшевелить.
   - О чем опять мечтает моя красавица? Небось, грустишь по своему другу, который остался в Польше?
   - Да нет, - передернула плечами Марго. Странно, когда мы бежали из России, мне казалось, что этот человек послан самой судьбой, и мы пройдем с ним одной дорогой до конца. Но в Польше что-то изменилось. Мы совершенно перестали понимать друг друга. Может быть, в чем-то виновата и я...
   - Брось. Ни в чем ты не виновата. Если этот работяга, этот олух не смог удержать такую жемчужину, это - его вина. Но и хорошо, иначе я был бы по боку, а так...
   Он страстно обнял ее и подтвердил свои слова яростным поцелуем, от которого у Марго сильно закружилась голова.
   - Так-то лучше, - засмеялся он, заметив улыбку растерянности и недоумения на ее лице. - А теперь пойдем, дорогая. Сегодня у нас важный день, твой первый выход в свет. Ты должна блистать, как и положено мегазвездам сцены.
   - Да каким уж мегазвездам, - запротестовала она.
   - Привыкай, скоро тебя так будет звать весь мир. Ну, за исключением твоей несчастной родины, которая вряд ли сможет уследить за всеми тенденциями и новинками, которые происходят во всем мире.
   - Это точно. В России сейчас не до песен.
   Сев в белоснежный кабриолет, принадлежащий Джеку, молодые люди помчались навстречу новым событиям, новым открытиям и покорению новых высот.
   Как красив Чикаго начала двадцатого века! Шумный, сияющий красочными вывесками, расстраивающийся быстрыми темпами город возможностей, город гениев и авантюристов. По бесконечным лабиринтам улиц проходят лавины народа, у каждого своя судьба, свои мысли и надежды, цель приезда сюда. Одни желают, во что бы то ни стало получить хорошее место в какой-нибудь прогрессивной компании и готов ради этой цели на все. Кто-то жаждет приключений, и здесь он их получит обязательно, причем в значительно большем объеме, чем ожидал. Ну, а кто-то прибыл в Чикаго с одним намерением: сколотить группировку, подминающую под себя всех более ли менее крупных предпринимателей города. Так что, быть богатым здесь также опасно, как и нищим, и того, и другого ожидает не самое радостное будущее.
   Но все эти опасности пока еще не коснулись ни Джека, ни его новую пассию, Марго, о которой среди элиты уже ходили слухи, сплетни и легенды. Повышенное внимание к молодой, обаятельной певице росло не по дням, а по минутам, и собирало грозовые тучи над головой ничего не знающей о теневых сторонах этой жизни Марго.
   - Вот и приехали, - проворковал Джек, мастерски припарковав автомобиль у какого-то огромного здания, у двери которого подобно статуи, неподвижно, безэмоционально стоял дворецкий.
   - Что я должна делать? - сама не зная, почему, заволновалась Марго.
   - Ничего, просто быть собой и улыбаться. У тебя это прекрасно получается.
   Джек крепче сжал ледяную ладонь Марго и вступил на лестницу, ведущую к парадному входу. Учтивый дворецкий поклонился им, ему незачем было спрашивать пропуск у этой пары, так как лицо Джека было всем известно, в том числе и дворецкому. Не мешкая ни секунды, он распахнул перед пришедшими позолоченную дверь. Из глубины здания донеслась громкая музыка, разговоры и натяжной, неискренний смех.
   - Смотри, Марго, - впитывая каждый звук этого помещения, будто бы первые лучи весеннего солнца, промурлыкал Джек, - это и есть высшее общество, которому ты, в обязательном порядке, должна понравиться. Хотя на искренность здесь не рассчитывай, душу ни перед кем не раскрывай. Женщины будут тебя ненавидеть за твою молодость, красоту и успех. Ну... и, возможно, за то, что тебе удалось украсть мое сердце.
   Последние слова как-то неприятно кольнули девушку.
   - Мужчинам не доверяй тоже. Они смотрят на тебя, всего лишь как на новую интересную игрушку. В общем, учись быть своей в стае. Закон джунглей еще никто не отменял.
   - Закон джунглей? - удивилась Марго. - Но может... не стоит мне идти дальше? Я... наверное, никогда не буду здесь своей.
   - Все так говорят, а потом втягиваются, не оттащишь. Вон, смотри, видишь эту чрезмерно нарумяненную мадам в ярко синем платье?
   - Это та, что так нахально рассматривает меня?
   - Она самая. Так вот, десять лет назад, это было юное, очаровательное создание, прибывшее сюда из провинции. Дочка добропорядочных родителей, пятая по счету, мечтала вырваться из нищеты и добиться чего-либо.
   - И как, добилась?
   - Ну, как тебе сказать... отчасти да. Она встретила здесь банкира, который осыпал ее золотом. Теперь поет в одном театре, и как профессионал могу заверить, что совсем не дурно поет.
   - Он женился на ней?
   - Смешная! - зашелся хохотом Джек, - нет, конечно, у него уже была семья. Это его очередное увлечение, возможно, чуть большее, чем все остальные. Но для нее это была удача.
   - Разве это удача? Быть игрушкой в руках какого-то банкира, который в любую минуту может бросить ее, как ненужную вещь.
   Джек бросил на Марго полный недоумения и раздражения взгляд.
   - Ты еще слишком молода, чтобы судить о жизни. Пойдем дальше. И... улыбайся.
   В этот вечер они больше не сказали друг другу ни слова. Джек развлекался в женском обществе, Марго занял своими разговорами немец, решивший прочно обосноваться в Чикаго и открыть здесь свое дело.
   В эту ночь Джек так и не пришел к Марго, она просидела до утра у окна в тяжелых раздумьях.
  
   118.
  
   Лето, 1923 год, США, Нью-Йорк
  
   Джоан пришлось задержаться у пациентки, которой она относила лекарство по просьбе доктора Брайанса. Пожилой женщине неожиданно стало хуже, и нужно было провести несколько процедур, да проследить, не последует ли за ними новый приступ. Так, незаметно для себя, Стюарт засиделась в чужом доме до самой ночи.
   - Милочка, спасибо тебе за заботу. Что бы я делала без тебя! Но мне уже, Слава Господу, намного лучше. Вы идите, а то я вас итак, наверное, сильно задержала, что самой стыдно. Простите за беспокойство.
   - Да что вы, что вы. Это моя работа. Ну, раз стало легче, тогда действительно я пойду. Время пролетает так быстро, что порой и не замечаешь его хода. Мне казалось, сейчас не больше семи вечера, а уже ночь.
   - Вот так и жизнь пролетает. Поэтому так важно успеть в этой жизни сказать главные слова, найти то, что всего важнее. Успеть, пока есть время.
   - Да... главные слова... вы правы. До свидания.
   - До свидания.
   Старушка закрыла за Джоан дверь и погрузилась в свои воспоминания, а Стюарт быстрым шагом пошла по тускло освещенной улице окраины Нью-Йорка. Становилось прохладно, несмотря на то, что еще догорали последние летние денечки. Девушка поежилась, сто раз пожалев, что так легко оделась сегодня. Ах, если бы она додумалась захватить с собой какую-нибудь кофтенку, как было бы хорошо, но... Всегда в жизни присутствует какое-то "но". Джоан посмотрела на часы, двенадцатый час. Уже так поздно. Хотя для исповеди и исправления собственной ошибки никогда не бывает поздно.
   "Вот только зайду в ночной магазин, куплю что-нибудь горяченькое, чтобы не заболеть и прямиком в клинику. Дмитрий еще должен быть там. Но как найти нужные слова..."
   Джоан свернула к круглосуточному магазинчику, которые только начали появляться в этом мегаполисе и становились невероятно популярными. В магазине приятно пахло свежей выпечкой, слышались приглушенные голоса работников заведения.
   - Мне один кофе и эту булочку, - указала своим аккуратным пальчиком на нужный стенд Джоан.
   - Минутку, - полусонно ответила продавщица, добротная женщина неопределенного возраста.
   Она развернулась к другой стойке, чтобы приготовить кофе, Джоан терпеливо ждала. Но вдруг! Дверь со страшным шумом распахнулась, и на пороге появилась группа очень странных людей. По перекошенным лицам и висящим на боку револьверам, не сложно было догадаться, что пришли они сюда не кофе попить.
   Тигриным прыжком минув расстояние от двери к кассиру, главарь направил на бедную женщину, сползшую со своего места с тихим стоном ужаса, маузер и прокричал:
   - Всю выручку за сегодня, и живо!
   - Но...я... но мы...мы же платили вчера... - заикаясь залепетала женщина, не спуская взгляда с дула пистолета.
   - Кому вы платили, дуры! Нам? Нет, не нам.
   - Я... не знаю, но уже приходили... и тоже грозились... как же нам работать тогда? Неделю назад тоже приходили... и месяц назад...мы зарплату не получаем уже так давно... как же нам жить?..
   Бандит презрительно сплюнул на пол и перевел дуло маузеро в лоб кассирше.
   - Тебе, курица, дважды надо повторять? Оглохла. Сказал, деньги на стойку и быстро. Третьего раза повторять не стану. Поняла?!
   Последнее слово он не просто прокричал, а прорычал громовым голосом, от которого задребезжали стекла. Несчастная кассирша на время оглохла, но едва придя в себя, она кинулась собирать выручку. Не прошло и минуты, как она трясущимися руками подавала мешок с долларами.
   - Вот это правильно. За быстроту и понятливость живи, - он оглянулся на своих, довольно ухмыляясь. - Дело сделано, пора сматывать удочки.
   - Подожди, - запротестовал его напарник, громила под два с лишним метра в высоту и столько же в ширину. - А ты забыл приказ начальника? Мы же не всё собрали.
   - В смысле? - удивился первый.
   - Живой товар ему нужен тоже.
   - Черт! Совсем из головы вылетело. Но мы же, кажется, уже поставили ему целый автобус?
   - Но доехали живыми-то не все.
   - Голова, - снова обернувшись к кассирше, а затем, бросив свирепый взгляд по сторонам, пропел он. Рэкетир успел заметить вписавшуюся в стену Джоан, еще четверых покупателей, замерших в немом ужасе и ту продавщицу, которая так и стояла с чашкой кофе в руках, боясь лишним движением обратить гнев нежданных посетителей на себя: - Хотите вы или нет, но вам придется проехать с нами.
   Не собираясь терять время на долгие объяснения, бандит выломал дверцу, отделявшую кассиршу от него, и выкинул ее в центр зала. Тоже было сделано с остальными, Джоан оказалась в середине зашуганной группы, мысленно прощаясь с жизнью.
   - Пшли вперед, - как овцам на ферме, крикнул главарь и, достав из-за пазухи кнут, стеганул людей.
   Взвизгнув от неожиданной боли, люди посеменили к выходу, согнувшись под тяжелейшим грузом полученных унижений и страха. И только Джоан попыталась вставить слово:
   - Ребята... да что же вы делаете? Забрали деньги и ладно, но зачем нас то гнать, как скот какой? Отпустите...
   - Че? Эй, пацаны, слыхали, что эта курица раскудахталась! А хотя эта курица вполне даже ничего...
   Громила вплотную подошел к Джоан, изучая ее, как вещь на рынке.
   - Подойдешь для притона. Будешь там, как сыр в масле купаться. Идет?
   - Да вы что, с ума посходили что ли! - не выдержала такого хамства Джоан и попыталась вывернуться из цепких лап громилы, держащих ее за подбородок. Вырываясь, она больно оцарапала негодяя своими хорошо наточенными, наманикюренными коготками.
   - Тварь! - взревел бандит, но тут же успокоился: - Дикая, это хорошо, клиенты любят диких, с такими интереснее. Но, чтобы поумнела, поработаешь пока в другой сфере. Мозоли наживешь, сама запросишься.
   С этими словами подонок швырнул Джоан к остальным заложникам и повел к выходу. У магазинчика стояла повозка, в которую и забросили новоиспеченных рабов под угрозой десятка заряженных пистолетов. Скрепя сердце, Джоан старалась держать себя в руках, чтобы не показать нарастающей паники. Что делать, она не знала, но понимала, что дела ее плохи.
  
   119.
  
   Осень, 1923 год, Россия
  
   По шумной, оживленной площади угрюмо брел бесконечно несчастный, одинокий человек. Давно нечесаная борода скомкалась, превратившись в один сплошной узел, грязные пыльные волосы разлетелись в стороны, явив собой жутковатый пучок. Рваная рубаха, стоптанные сапоги, он всегда был небрежен и очень беден, но теперь опустился еще ниже.
   Причина проста - он разочаровался в человеке, человечке, которому единственному на всем свете поверил. Этим человечком был мальчик Васюта, одинокий бродяга - сапожник Макарыч. Куда делся Вася, он понятия не имел, но согласившись с утверждением соседа, Кузьмы, что на воре и шапка горит, решил, что паренек просто сбежал с ворованными деньгами. И как он только мог так поступить, прекрасно зная, каким невероятным трудом достались эти гроши! Макарыч не находил объяснения такой подлости, в том, что виноват в хищении именно Васька, он даже не сомневался.
   Сейчас пробираясь в толпе, он брел наугад, лишь бы куда-то идти, не позволяя горьким мыслям брать свое и зарывать в землю матушку. В движении становилось немного легче, во всяком случае на время, а это уже немаловажно. Невидящим взором он уставился на девчушку, удивительно по этим суровым временам хорошо одетую, жующую сдобу. Макарыч еще минуты две рассматривал девчушку и только потом до него стало доходить, что это не какая-то там незнакомая малышка, а очень даже знакомая, младшая дочурка Кузьмы... и прежде она ходила в жутких лохмотьях, донашиваемых после шестерых старших сестер и братьев. Теперь же на ней было добротное платьице, в косах ленты, и опять же булочка, которую девочка уминала с превеликим удовольствием.
   Мать стояла поодаль, беседовала с женщиной, распродающей свои вещи, дабы накормить семью.
   Повинуясь инстинкту правдолюбца, Макарыч на автопилоте подошел к женщине, и сам удивился, когда услышал собственный голос:
   - Валюха, ты что ли, а я смотрю, вроде бы ты, а вроде и не ты.
   - Ой, Степан, - почему-то стушевалась женщина, - а я вот тебя не признала, богатым будешь.
   - Это вряд ли. Какие гроши были и те увели.
   - Да, я слышала, Кузьма говорит, твой приемный сиротка увел.
   - Вот именно... Кузьма говорит... вот только правда ли это? - Макарыч пронзительно посмотрел в самую глубь бледно серых глаз Валюхи и выжидающе замолчал. Под этим взглядом-рентгеном, женщина явно занервничала и поспешила ретироваться.
   - Мне пора, Макарыч. Если что заходи к нам, а то что ты всё один, да один. Вон за собой совсем следить перестал.
   - Перестал, на то есть причины... а ты гляжу начала следить и за собой, и за дочкой. Приоделись как... а откуда харчи?
   - Как откуда? - сделала удивленное лицо она. - Так Кузьма подработку взял, трудится не покладая рук, хороший он мужик у меня.
   - Хороший, хороший, а кто скажет, что плохой? - по-прежнему странно-выжидательно всматривался в непроницаемое лицо Валюхи Макарыч. Какая-то только ему известная мысль начала прорабатывать новую версию кражи денег, и от этой мысли вся душа переворачивалась наизнанку. Ведь, если Васютка не виноват, получается, что он сам, своими руками разрушил жизнь свою и счастье, то, что дал Господь, но он, глупый сапожник не сберег, а растоптал безжалостно и грубо! Куда делся мальчик, что с ним теперь, жив ли вообще, этого не знал никто. - А где сейчас Кузьма? - поинтересовался Макарыч, желая задержать Валюху на более серьезный разговор.
   - А кто его знает? - пожала плечами она. - Может в поселок уехал, я говорила, он подрабатывает там, вообще, крутится как может, чтобы мы не подохли с голода.
   - Да, как вижу, до подохнуть вам далеко. Сколько платьице дочурки стоит?
   - Макарыч, ты уже перегибаешь палку. Мне некогда тут с тобой разговоры разговаривать, пойду я. А тебе проспаться нужно, и пить поменьше.
   - Я и не пью. Это меня жизнь так напоила предательствами и ложью вроде бы не чужих людей.
   Соседка не стала дослушивать философских размышлений Степана и, крепко взяв за руку дочку, пошагала прочь с площади. Не прошло и минуты, как от обеих и след простыл.
   Этим же вечером Макарыч наведался в гости к соседям.
   Дверь открыла напуганная Валюха.
   - Опять ты, Макарыч! Что-то в последнее время совсем не свой. Чего тебе?
   - Сама говорила, что могу прийти в гости, приглашала довече, забыла чай?
   - Приглашала... а сейчас у нас свои дела. Не серчай, Степан, может в следующий раз заглянешь. Давай, ступай к себе.
   - Позови Кузьму, мне с ним погутарить надобно.
   - Нет Кузьмы.
   - Как это нет?! - гнев так и закипал в душе Степана. - Я видел, как он домой шел.
   - Где ты его видел?
   - На том конце переулка, но догнать не успел, поэтому в дом к вам ломлюсь.
   - Ты обознался, Степан. Ступай, нет Кузьмы сегодня, работает он.
   Валюха бесцеремонно захлопнула дверь перед самым носом Степана. Несчастный сапожник еще долго стоял перед запертой дверью. Потом случайно бросил взгляд на маленькое оконце, в котором мелькнула тень Кузьмы. Также Макарыч успел заметить, что в руках Василич держал ту самую стопку новеньких рублей, которые пропали у него. Все стало понятным, как ясный день. Сомнений не было: вор не мальчик, а сосед.
   Какую страшную, непростительную ошибку допустил Макарыч, даже не попытавшись выслушать Васю. Если бы он выслушал его и понял, все сейчас было бы совсем иначе. Не о сворованных деньгах сокрушался сапожник, хотя, что говорить, и это тоже грызло его сердце, а о сворованной надежде на свою семью и тишину домашнего очага. Сына рядом, пусть и приемного отныне не было. Грех на душе пудовым грузом тянет вниз.
   А куда же делся Васютка? Он долго бродил по городу, силясь успокоить бешено стучащее сердце. Было нестерпимо больно, горько, тяжело. Его обвинили в преступлении, которого он не совершал. Одно дело таскать кошельки у богачей на рынке, у этих... новых царьков, объявивших себя властью, и совсем другое дело воровать у человека, который приютил тебя и назвал сыном. Такого Вася не совершил бы никогда. Никогда!
   Сейчас он, грустно опустив голову, присел у пруда, наблюдая, как дикие утки, легко садясь на спокойную, покрытую павшей листвой водную гладь, собираются в дальний перелет на юг. Неподалеку сидел рыбак, битый час безуспешно пытавшийся поймать хоть рыбешку. Наконец, не выдержав пустого сидения с удочкой, он решил разговорить мальчишку:
   - А ты чего пригорюнился? В твои-то годы таким смурным ходить!
   - Эх, дяденька... - вздохнул Вася, - и в детские годы можно познать много горя.
   Мужчина на мгновение впал в ступор от такого неожиданно мудрого ответа. Но наконец, оправившись от минутного шока, продолжил:
   - И что же ты, о маленький философ, пережил?
   - Мамку с папкой убили... большевики проклятые! Меня к тетке отправили, но и ее потом в тюрьму забрали, за что не знаю. Меня - в приют, в приюте мучили, я сбежал. - Васютка надолго замолчал, мужичок терпеливо ждал, пока паренек соберется с духом и продолжит свой тяжелый рассказ: - Потом я побирался долго. Попал в лапы вору, который сделал из меня и моего друга форточников и лопатников. Делать было нечего. Потом, спалившись на деле, чуть не помер от побоев одного нового начальничка... друга моего убили за кошелек.
   - Убили! - ахнул рыбак.
   - Убили. А такой хороший парень был! Меня подобрал один добрый человек, но... недавно его сосед его обокрал, а на меня вину скинул. Я не виноват, - последнюю фразу Вася почти прокричал, - а этот добрый человек не поверил. Он поверил вору, соседу, а не мне, понимаете?! Вот какая жизнь.
   - Да... дела, - только и смог вымолвить мужчина и в порыве отцовской нежности обнял мальчика, как сына. Вася заплакал навзрыд, все переживания, страхи, тревоги, накопившиеся за эти дни, вырвались из его души мощным ураганом эмоций.
   - Слушай-ка, - вдруг заговорщицки прошептал мужчина, - а пошли ко мне жить. У меня, правда, жинка громогласная, да своенравная, но женщина она хорошая. Детей у нас с ней нет, так что, думаю, она не будет против. Ну, если погремит немного для виду, то ты не обращай внимания, она отходчивая. Как тебе идея?
   - Не знаю, - наученный горьким опытом, засомневался Вася. - Боюсь я что-то...
   - Значит, согласен, - задорно засмеявшись, похлопал по плечу мальчика он, - пошли, а то замерз совсем. А, кстати, как звать-то тебя, постреленок? Меня Герасимом кличут.
   - А меня Васькой.
   - Вот и будем знакомы.
   Герасим и Вася пошли по дороге, обмениваясь самыми разными историями. Давно Васютке не было так легко, как с этим человеком, с которым он знаком всего несколько минут! Удивительно, несмотря на колоссальную разницу в возрасте, они казались закадычными друзьями, которым всегда есть о чем поговорить. Такое редко встречается, даже среди родных людей. Вот только что скажет жена рыбака?..
   - Вот и мой дом, моя крепость, - устало произнес Герасим, выбившись из сил после долгого пути. Васька тоже немного приуныл, представляя не самую радушную встречу хозяйки дома.
   - Ага, - только и произнес он.
   Герасим тихонько открыл дверь, но с порога донеслась недовольная брань действительно очень громогласной женщины:
   - Ты где же шлялся весь день?! Небось с дружками пробухал, да? Небось последние гроши семейные вынес? А, ну иди сюда, я тебе в глаза хочу посмотреть, бегом!
   Васютка вжался в косяк двери.
   - Эй, Герасим, - дернул он того за край старенького, заплатанного пиджачка, - я че-то не хочу туда идти. Знаешь, я как-нибудь уж по старинке, мне не привыкать. Но все равно спасибо тебе, хоть слово доброе услышал, и то хорошо.
   - Э, не, брат, так не пойдет, - немножко неуверенным голосом ответил тот, - так просто я тебя не отпущу. Давай сначала попробуем ее уговорить и объяснить. Вот любовь, страшная штука, из-за нее превращаешься в какого-то щенка, и знаешь, что самое отвратительное...
   - Что? - недоуменно переспросил Васька.
   - Что мне это нравится. Запомни, Васька, по-настоящему сильный не тот, кто может дать в морду, так, сразу, без разбирательств, а тот, кто может проявить благородство. Вот здесь тот самый случай.
   - Угу, - еще больше вжавшись в угол, промычал мальчик.
   - Ты с кем это еще шепчешься, негодяй ты эдакий? Небось привел кого-нибудь. Так и знай, дружков твоих на пороге своего дома не потерплю. Вот мое слово. Сейчас я выйду. Сейчас я всех твоих дружков дармоедов разгоню скалкой, честное слово! - гремело уже совсем близко от Герасима и Васютки.
   - Ой, - еще тише запричитал мальчишка, - че-то совсем она у тебя грозная, как ты с ней живешь? Не, не хочу рисковать, еще не хватало, чтобы она на меня с кулаками накинулась.
   - Стой, - улыбнулся Герасим и приобнял его за худенькие плечики.
   Из-за двери показалось раскрасневшееся от работы, гнева и быстрого шага лицо хозяйки дома. Она внимательно изучила своего мужа, потом взгляд упал на сжавшегося в комочек Ваську.
   - А это еще кто? - приподняла черные, как смоль брови она.
   - Понимаешь, Марусь... тут такое дело, - начал, было, Герасим, - он сиротка, настрадался ужасть, и идти мальчонке не куда. Пусть он у нас поживет...
   Васька ждал приговора, как еще самую легкую меру наказания за дерзость пересечения их порога. Маруся стихла. Румянец потихоньку сошел с ее лица, и оно оказалось вполне миловидным, даже привлекательным. Но сколько Васе уже довелось видеть даже очень красивых и в то же время очень нехороших людей, не счесть. Так что на красоту внешнюю он уже не реагировал.
   Маруся вперила в мальчика внимательный, заинтересованный взгляд. Спустя пару секунд, она обратилась к нежданному гостю, благо, на этот раз от громкой брани не осталось и следа, голос был в унисон ее внешности, тихий, бархатно-мягкий, успокаивающий.
   - Конечно, пусть живет с нами, уж не убудет от нас. Неужели ты, Герасим мог подумать, что я скажу "нет"?
   - Я знаю тебя, моя дорогая, поэтому и пришел не один.
   - Уж прости... простите, что напустилась с порога. Просто я подумала, что Герасим опять соседей алкашей привел, которым постоянно что-то надо, а потом то обворовывают, то сплетнями поливают, то еще какие гадости делают. Но мальчик - другое дело, - обратившись к Васе:- есть, небось, хочешь?
   - Да нет... - запротестовал он.
   - Какой там нет, по глазам вижу, голодный как волчонок. Вот только просто у нас всё, уж не обессудь.
   Маруся не стала слушать отказов и полетела на кухню, кашеварить.
   - Я же тебе говорил, братишка, все будет хорошо, а ты не верил.
   - Да... - протянул Вася: - но я перетрухнул я, если честно.
   - Я тоже, - засмеялся Герасим.
   Теплые морщинки разлетелись лучиками к вискам, сделав его взгляд еще добрее, ласковей, роднее. И не знал Вася, что этот человек уже много лет, как не улыбался, да и жена его познала много горя, поэтому и характер стал таким тяжеловатым. Но в душе своей они были - хорошие люди, и сейчас мысленно возносили благодарность Всевышнему, что послал им радость среди этих, таких сложных, запутанных лет.
  
   120
  
   Зима, 1923 год, Болгария
  
   Валерий Луганский спешным шагом шел по расквашенной дороге. Солнце уже давно село за линию горизонта, забрав с собой последние отблески тепла. С белесого полотна небосклона срывался мокрый снег и тут же тая, образовывал непроходимую слякоть, в которой теперь утопал Луганский, промокший насквозь, продрогший, но все равно счастливый.
   Счастьем наполняла мысль, что в его жизни произошло самое настоящее чудо, Божье чудо. Вопреки всем материальным законам, вопреки всему, его Анютка стала подниматься, оживать и расцветать, как яблонька по весне после необычного ритуала очитки, проводимого отцом Стефаном той ночью. А ведь тогда Валерий уже почти попрощался со своей Анечкой! Позже, уже обретя дар речи и мысли, она рассказывала, что в ту ночь уже витала где-то рядом, в стороне от собственного тела, размышляя, улететь ли ей далеко, или остаться.
   Хотелось остаться, но что-то мешало, и в момент, когда она уже приняла решение уйти, мощная молитва заставила ее остановиться. Что произошло после? Это не подается никакому объяснению, всё это можно назвать только одним словом чудо. Теперь Валерий, в прошлом ярый атеист, материалист, закипал, когда кто-то по недалекости своей и попугайничьей натуре повторял чью-то избитую фразу, что чудес не бывает. Бывает! Теперь он это знал точно. Всё в этом мире бывает, а если бы мир был таким однобоким, куцым и серым, каким малюют его материалисты, то и зачем вообще жить? И еще теперь Валерий прочно уяснил фразу из Евангелия: "Всё возможно по вере вашей...".
   Валерий сам не заметил, как долетел до дома. В сумке помимо рабочих инструментов, на самом верху, бережно упакованные, лежали вкусные воздушные пирожные, которые Анечка очень любила. Валерий был готов покупать их каждый день, лишь бы видеть ее улыбку и, как она с аппетитом уминает эти сладости. Сам он тоже пристрастился к десертам, но в меру, конечно. Семейный бюджет и не позволял шиковать, так что пирожное было редкостным моментом радости, хотя чета Луганских научилась в каждом мгновении, в каждом лучике солнца, в каждой капле дожде, абсолютно во всем находить положительные стороны, маленькие радости, составляющие большое счастье.
   - Анечка моя милая, я пришел, - как всегда с порога продекларировал Луганский.
   - Наконец-то, я так скучала! - выпорхнула птичкой с кухни Анечка.
   Разрумяненная от жара печи, немного взлохмаченная, что придавало еще большее очарование, в простеньком, но очень ей идущем белом платьице в мелкий цветочек, подпоясанным пояском в тон, она была похожа на фею. Об этом и подумал Луганский, заключая ее в жаркие объятья.
   - Подожди, ну что же ты, я же покормить тебя должна сперва, - кокетливо заулыбалась она.
   Нехотя он выпустил свою пташку из рук, предвкушая самый счастливый, упоительный вечер. Провожая Аню взглядом, полным любви и нежности, он отметил, что она стала еще обворожительней, чем год назад и еще дороже во много, много раз.
   - Ой...- неожиданно осела Анечка.
   - Что, что случилось? - перепугался до смерти Луганский. Страшный вихрь самых черных мыслей пронесся в его голове. Он подумал, что болезнь вернулась. Как же он испугался! Сердце бешено застучало, да так, что земля поплыла из-под ног, голос его звучал как бы отдельно, и от переживания, Валерий почти что не слышал произносимых им самим слов. Наконец, до его сознания донеслись слова Анечки.
   - Успокойся, да успокойся же ты. Всё хорошо. Уже не кружится ничего. Прошло.
   - Да как же мне успокоиться. Почему тебе стало плохо? Ничего не болит?
   - Ничего, - игриво заглянув ему в глаза, Анюта взяла Валерия за руку. - Тут другое...
   - Что другое?! - не понимал потайного смысла этих фраз Луганский.
   - Какой же ты недогадливый, - потупила взор Аня: - скоро у нас будет малыш.
   Не сразу Валерий понял, что только что услышал. А когда осознал, то закружил Аню в бешеном вальсе безумного счастья. Он всего уже ждал от судьбы, но подарков не ждал вовсе. А жизнь, похоже, собиралась вознаградить их обоих за стойкость чувств, за терпение, за чистоту души и за приход к правильным мыслям.
   За окном также тихо падал снег, рисуя на стекле причудливые узоры. Снег... такое редкое явление для этих южных мест, такое долгожданное для местных ребятишек, сейчас высыпавших со всех домов лепить из водно-снежной массы снежки.
  
   121.
  
   Зима, 1923 год, США, штат Орегон
  
   Уже которую неделю Джоан находилась на правах рабыни. Кто бы мог подумать, что эта такая дерзкая, себялюбивая, гордая и красивая девушка будет заброшена на край Америки, чтобы в кандалах работать на рыбозаготовках! Здесь царили чудовищные условия проживания, невыносимые для человека. Трудились тут те несчастные, кому не повезло столкнуться на одной дороге с бандитской группировкой, специализирующейся на бесплатной рабсиле.
   Поразительно, что местные власти, зная если не обо всем, то, во всяком случае, о многом, происходящем на подведомственной им территории, даже не пытались сделать хоть что-то, чтобы навести в порядок! Слишком упущена была ситуация, и слишком смело подняла голову преступность, чтобы без риска для своей жизни можно было усмирить это разбушевавшееся цунами.
   Полицейские боялись выходить на работу, особенно это относилось к крупным городам, таким как Нью-Йорк и расстраивающийся быстрыми темпами, Чикаго. Социальные забастовки то и дело взрывающиеся по причине грянувшей технической революции, оставившей тысячи трудяг безработными, массовые драки, стычки и перестрелки бандитов, все это накаливали атмосферу до предела, ставя под удар каждого.
   Казалось, что выправить эту шкалу всеобщего безумия невозможно. Хотя, конечно, глаза боятся, а руки делают... Но пока у полицейских боялись не только глаза, как говорится в пословице, но и руки... да и ноги, похоже, тоже. Во всяком случае, такое можно сказать про значительную часть хранителей правопорядка, вот почему и творились в стране такие вопиющие беспорядки.
   Джоан чувствовала себя, как в аду, правда не горячем, а ледяном. Такого ужаса она и представить себе не могла, такое и в кошмарном сне не приснится, а тут... реальность. Рабы содержались в не отапливаемых гнилых бараках, где проводили только несколько часов тревожного, болезненного сна на голом цементном полу. После им давали несколько ложек отвратительной баланды и это на весь день. Работать же нужно было за троих, на холоде, на пронзительном ветре, дующем с океана, а тех, кто не желал понимать и принимать установленные "начальством" правила, сурово проучивали надзиратели.
   В общем, на территории свободного государства невероятным образом была создана эдакая нелегальная тюрьма, вот только за решеткой находились люди без какой-либо вины, хотя... не так ли было и в молодом СССР?..
   Джоан с ужасом встречала новое утро. Она пыталась соединить в логичную цепочку события последних дней, но из-за угнетающего состояния непрекращающегося стресса, мысли стали теряться, разлетаясь, как стайка вспугнутых птиц.
   Наверное, вот так люди и дичают, забывая свой человеческий облик, свое прошлое, язык даже.
   Из кокетливой блондинки, всегда одевавшейся по последнему слову мировой моды, Джоан Стюарт превратилась в изголодавшую до крайней степени, запуганную, чумазую оборванку, к тому же замерзшую как цуцык. Холод стоял ужасный, хотя... конечно, разве можно его сравнить с теми жестокими морозами, которыми истребляют тысячи тысяч россиян в Соловецких лагерях на краю Сибири? Безусловно, нет, но для Джоан, привыкшей к абсолютно комфортной жизни, и это было перебором. Ей казалось, еще немножко, и она погибнет. Силы были на пределе, и моральные и физические.
   - Когда же это все кончится?! - в негодовании и отчаянии воскликнула соседка Джоан, пожилая, но вполне крепкая женщина по имени Нэнси.
   Ее дома ждали муж, дети и внуки, и сейчас они, скорее всего, сходили с ума в поисках ее.
   - А вдруг, мы никогда не выберемся из этого лагеря смерти? - в страхе спросила Джоан.
   - Зачем ты так говоришь?! Итак, душа в пятки уходит, и паника отнимает возможность мыслить. Нельзя допускать даже мысли такой, мысли материальны! - взвыла другая жертва группировки, совсем еще юная девушка, Кэтрин.
   Шумно хлопнула входная дверь, это пришли надзиратели выгонять на работу. Разговоры мигом стихли, и женщины тревожно переглянувшись, скрестив руки за спиной, вышли в хмурый, ненастный день.
   Медленно потекли минуты, часы. Когда тусклое зимнее солнце вышло в зенит, Джоан уже не чувствовала рук, которые перестав даже неприятно покалывать, казались совсем ватными и чужими.
   "Отморозила", - без страха и с каким-то неведомым ей прежде безразличием подумала она: -"Что же делать теперь?..".
   - Эй, ты чего встала, как вкопанная?! - раздраженно загремела надзирательница, красномордая тетка неопределенного возраста.
   - Я не могу больше работать, - тихонько ответила Джоан. Раньше бы она гордо вскинула надменный взгляд и ушла бы восвояси, но теперь только лишь просительно посмотрела на тетку, пытаясь выражением своего лица объяснить более доходчиво, чем словами, свое истинное состояние.
   - Это чего еще выдумала. Не может она работать. Все могут, а она одна, неженка не может. Кнута захотела?! - Не обратила никакого внимания на сигналы SOS на лице пленницы, надзирательница.
   - Я не от лени не могу, - еще тише запричитала Стюарт, - я руки по-моему отморозила.
   На этих словах Джоан покачнуло, многодневное недоедание, недосып, тяжелейшая работа и резко вернувшаяся чувствительность рук, выразившаяся жуткой пронизывающей болью, завертели перед ее глазами сотни красно-буро-малиновых кубиков, на которые разлетелась картинка реальности. И только когда Джоан стала терять сознание, до непробиваемой туши надзирательницы дошло, что той действительно плохо.
   - Проклятье, - в бешенстве проревела она, - говорила я этим олухам, нужно с людьми не, как со скотом обращаться, а так одни потери! Эй, девка, ты не падай, ты чего, я тебя откачивать тут не намерена. Эй, ты слышишь меня?
   Но Джоан уже плохо понимала, где она и кто она, просто широко раскрытыми глазами без всякого выражения мысли смотрела куда-то вглубь пространства. Она все еще находилась в полусознательном состоянии, мечтая перейти ту пограничную черту, за которой уже не было бы ни боли, ни всепоглощающего страха.
   Надзирательница грубо выругалась и оттянула девушку к сараю, где хранился инвентарь. Здесь было также сыро и промозгло, как и в бараке, но хотя бы можно укрыться от обжигающего ледяного ветра, а это уже немало.
   - Ты это... полежи тут пока... и давай, приходи в себя побыстрей, работа не ждет! - бросила тетка и поспешила на свой пост: все-таки и над ней было своей начальство, поэтому она не рисковала надолго исчезать с выделенной ей территории.
  
   122.
  
   Зима, 1923 год, Франция
  
   Мишель уже третий час бродила по извилистым улочкам Парижа, только сейчас выйдя на центральную площадь. Она не обращала никакого внимания на прохожих, удивленных тем, что странного вида незнакомка порой не вписывалась в повороты и резко врезалась то в одного, то в другого навстречу идущего. Она шла, чтобы идти, так было немного легче, во время движения память не так больно жжет, но стоит остановиться, как эта боль возвращалась в утроенном размере. Поэтому Мишель предпочитала в последнее время не оставаться в унылом пустынном доме, который возвращал ее в минуты прошлого, то радостного, то полного отчаяния и горя.
   Мишель уехала из Прованса, как ни протестовал Лявир, уверенный в том, что именно в этой живописной провинции ей будет лучше, а еще он даже не сомневался, что лучше ей будет с ним. Но девушка старалась не подавать надежд этому упертому вояке, который до сих пор не собирался сдавать своих позиций и попросту преследовал Мишель, пытаясь доказать свою преданность и любовь.
   Для него видеть эту такую не похожую на других девушку, слышать ее, говорить с ней стало своего рода манией, от которой, чем дальше, тем сложнее было избавиться. Вот только Мишель не нужна была его любовь, ей хотелось, чтобы все оставили ее в покое, раз уже вернуть былое счастье не суждено. Сейчас Мишель всего на денек удалось вырваться из-под неусыпного контроля генерала, и она полной грудью вдыхала воздух свободы и одиночества.
   День хмурился, собравшись серыми полотнами туч, закрыв и без того неласковое солнце. Снега все еще не было, и, наверное, от этого город был особенно мрачен и холоден. Мишель приподняла воротник курточки и ускорила шаг. Мимо замелькали улочки и площади, административные корпуса и замершие зимним сном сады, бесконечность лиц прохожих и минуты, уносившиеся вдаль со скоростью стремительной кометы. Наконец, она вышла на мост, пересекающий незамерзшую широкую реку. Чарующее в то же время, пугающее зрелище. Мишель засмотрелась. Река бушевала где-то очень низко, и казалось, что смотришь на нее с высоты птичьего полета, такой бесконечной была пропасть, разделяющая водную гладь и мост. Стальной блеск инея, покрывшего берега и рябь реки, колыхаемой поднявшимся ветром, притягивали взор и будто бы околдовывали.
   Мишель и не заметила, что смотрит, не отводя взгляда на реку уже достаточно долго. Весь мир как-то отделился и ушел на задний план. Люди, машины, повозки, шум города исчезли, и остался только этот мост, нависающий над творением природы, стихией, которая в одно и то же время может и давать жизнь, и забирать... Затем на задний план отошел и этот пейзаж.
   Перед мысленным взором замелькали фрагменты прошлого: первая встреча с Дмитрием, его первое признание, веселые искорки в глазах отца, разрыв с Люком, арест Дмитрия, смерть отца... Последние воспоминания острым ножом врезались в самое сердце, провернув в нем несколько раз, пока не закровоточило. Дыхание перехватило. Мысли еще быстрее заметались в истерзанном сознании, погасив и эти картины. Разогнавшись до невероятной скорости, они сплелись в другую цепочку образов, выраженных несколькими словами "Хватит! Пора с этим заканчивать". Мишель уже не думала ни о том, что ждет ее за гранью жизни и смерти, ни о прошлом, ни о настоящем, ни, тем более, о будущем. Боль была такой сильной, что, думалось, единственный способ заглушить ее - умереть.
   Неожиданно кто-то вцепился в подол ее платья.
   - Тетенька, тетенька, помоги нам, пожалуйста!
   Мишель не сразу поняла, кто это тараторит, настойчиво возвращая ее на Землю, в мир живых.
   - Ну, что же вы, не слышите меня что ли?! - не унимался кто-то.
   Мишель с трудом очнулась и оглянулась - никого. Но голос, уже более требовательный продолжал звучать. Недоуменно Мишель опустила взгляд и... о, Боже! Перед ней стояла совсем еще кроха, малышка лет четырех, вся растрепанная, раскрасневшаяся от внутреннего напряжения, заплаканная. Она своими крохотными ручонками вцепилась в платье девушки и пыталась что-то объяснить. Тут уж было не до своих страданий. Мишель не могла оставить плачущее дитя одно в огромном, холодном, жестоком городе.
   - Что с тобой, почему ты плачешь? - хрипло спросила Мишель.
   - Тетенька... мамка моя, мамка под повозку угодила. Там лежит, помогите, пожалуйста. Я не знаю, как ей помочь.
   - О, Господи! - в ужасе воскликнула Мишель, она догадывалась, что дело обстоит совсем плохо, один раз ей довелось стать невольной свидетельницей аналогичного случая, тогда человека так и не удалось спасти.
   Мишель схватила ребенка на руки и стрелой помчалась к месту трагедии, которое указала ей девочка. На дороге, распластавшись, вся перебитая и уже бездыханная лежала женщина средних лет. Простенькое, местами неаккуратно заштопанное, старенькое платье, ветхая корзинка для продуктов, сейчас отброшенная в сторону, изможденное тяжелой жизнью, испещренное несвоевременными морщинами постоянно недосыпа и увлечения спиртным лицо, все это говорило о том, что судьба ее была постоянной борьбой с нищетой, со страхом, с одиночеством, с разочарованиями.
   Рядом с ней валялись осколки двух бутылок дешевого портвейна, и буро-алая жидкость, вытекшая из них, смешалась с кровью самой пострадавшей. Да, эта уставшая от бесконечных проблем, тягот и лишений женщина, тихо спивалась, и только дочурка пробуждала в ней остатки разума и совести, только ради нее, она еще держалась на плаву, но вот...так неожиданно, споткнувшись, полетела в пропасть. В этот день она была пьяна, поэтому и не заметила летящей на нее повозки. Хорошо еще, что каким-то неведомым, инстинктивным движением, она оттолкнула дочку вперед, и малышка не попала под колеса.
   Мишель стало не по себе от увиденного. Она не находила слов, чтобы объяснить плачущей девчушке, что ее мамы больше нет на этом свете. Так и не сумев произнести ни слова, Мишель крепко обняла малышку и заплакала вместе с ней. И почему так получается в этой жизни: кто жаждет смерти - живет, а кто, казалось бы, должен жить, умирает?.. А может быть, и здесь есть какой-то, непонятный земному человеку смысл?..
   На площади собрались люди. Тело быстро убрали с мостовой: нашлись добровольцы, решившие похоронить бедную женщину на городском кладбище. Ревущую малышку увела с собой Мишель. И уже к вечеру она и девочка стали неразлучными, закадычными подружками: кроха, поняв суровый закон этого мира, и почувствовал искру добра в Мишель, прильнула к ней, как к единственному источнику тепла, любви и надежды. Мишель приняла решение, забрать девчушку к себе и воспитывать, как родную дочь.
  
   123.
  
   Зима, 1923 год, США, Нью-Йорк
  
   Дмитрий Волков уже достаточно давно проживал в доме доктора Брайнса. Он был бесконечно благодарен этому суровому, принципиальному, и такому искреннему, абсолютно порядочному и честному человеку. Чтобы не быть нахлебником, Дмитрий стал подрабатывать. Он устроился грузчиком в магазинчик, расположенный неподалеку от дома. Конечно, эта работа была не той, которой заслуживал Дмитрий, но ему, как эмигранту, что-то другое вряд ли светило, во всяком случае, первое время.
   Так, бывшие князи и дворяне, бежав в Европу, заглушив голос гордости, шли работать официантами, дворецкими, уборщиками помещений. Для них это была единственная возможность выжить, для европейцев - очередная возможность посмеяться над русскими. Как говорится... были князи, нынче в грязи. Но ко всему, или почти ко всему привыкает человек, проходит боль, становится не таким ярким прошлое, огрубевает и душа. Жизнь идет дальше.
   Но, несмотря на то, что тело Дмитрия вернуло свои возможности и силу, душа увядала с каждым днем. Конечно, это не могло укрыться от взгляда мудрого доктора Брайнса. Он понимал, что так долго Волков не продержится, если у человека отнят стимул жизни, то и жизнь утекает, как песок в песочных часах, и если срочно не принять соответствующих мер, то все закончится трагедией. Брайнс стал подумывать, что бы такого придумать для Волкова, чтобы он, если не ожил в прямом понимании этого слова, то хотя бы жил для кого-то, для чего-то, заставлял себя жить, думать о будущем. Но верных мыслей пока не приходило в голову доктору, и да и работа слишком выматывала его. Но однажды ответ на вопрос подсказала сама жизнь.
   Был тихий, морозный зимний вечер. Солнце уже давно скрылось за горизонтом, и в сиянии фонарей, падающий снег создавал мистическое впечатление. Ветер то налетал с пугающей силой, поднимая в воздух тысячи снежинок, кружа их с головокружительной скоростью и превращая в снежную пыль, то замирал, как бы в ожидании чего-то. Дмитрий стоял у окна, как всегда в своих невеселых раздумьях. Вдруг хлопнула входная дверь. Это с работы вернулся доктор Брайнс.
   "Что-то сегодня поздновато", - подумал Дмитрий и снова погрузился в океан меланхолии. Но из этого состояния его вскоре вырвал окрик Брайнса:
   - Мит, ты дома? Быстрей подойти сюда, твоя помощь нужна.
   Дмитрий удивился: когда это было такое, чтобы ему, доктору со стажем, профессору к тому же, была нужна помощь какого-то беглого эмигранта? Но, не задавая лишних вопросов, Волков посеменил в прихожую, все-таки он жил у этого человека, он сделал для него слишком много, и не хотелось обижать его своим невежеством.
   В прихожей Брайнс возился с чем-то или, точнее, с кем-то поскуливающим так тихо и жалобно, что у Дмитрия сжалось сердце, будто бы он услышал голос своей души, вырвавшийся наружу.
   - Смотри, Мит, этому щенку также плохо, как и тебе, хотя нет, даже хуже. Ты уже встал на ноги, только душа не зажила, а у него разбиты и душа, и тело. Я подобрал этого малыша случайно, в заброшенном квартале, когда посещал одного из своих сложных пациентов. Какая-то сволочь решила поиздеваться над беззащитным щенком и избила его. Да так, что от него не осталось и живого места, один очаг боли и страдания. Я не сразу-то и увидел малыша, пурга еще в глаза метет. Если бы он не завыл, как волчонок, когда я, старый пень, споткнулся о него, не заметив, то я бы и прошел мимо, весь в своих мыслях. Слава Всевышнему, что нашел его, когда еще можно что-то сделать. Но вот незадача! У меня целый день загружен так, что я и вырваться не могу, сам знаешь, Мит. Одна надежда на тебя. Конечно, ты можешь махнуть рукой и снова пойти страдать, но тогда живая душа, Божье создание погибнет. Причем погибнет страшно мучаясь. Но это уже тебе решать. Ты можешь его спасти.
   В дверь неожиданно громко постучали.
   - Да кого еще принесло в такой ненастный вечер?! - разозлился Брайнс, ему сейчас меньше всего хотелось, чтобы кто-то мешал, он хотел осмотреть щенка и перенастроить Волкова на верный лад, но...
   - Я открою, - тихо сказал Дмитрий и отпер дверь. В дом стремительным вихрем ворвался ледяной воздух, и вместе со снежным клубом, тут же по-хозяйски осевшим по углам прихожей, на пороге появился незнакомый Дмитрию человек.
   Одетый совсем не по погоде, в легком демисезонном пальто, которое больше бы подошло к весне, чем к этой декабрьской ночи, с блуждающим взглядом, в котором затаилась боль и уголек догорающей надежды, мужчина, сгорбившись под грузом навалившихся несчастий, прохрипел:
   - Доктор Брайнс, спасите, именем Бога молю, помогите, жена умирает.
   - Да, что же за день-то такой! - воскликнул Брайнс с несвойственной ему неприязнью. Все-таки он слишком сильно устал за день, а ведь он не спал и прошлую ночь, проведя ее на срочной операции. Но голос совести и долга настоящего врача заглушил в нем эгоистичный голос жалости к себе, и профессор ответил:
   - Далеко живешь? Что случилось, какие инструменты брать?
   - Нет, живем мы недалеко, за три квартала отсюда, это новый район, может, знаете, который только расстраиваться начинает.
   - Да, конечно, знаю. Говорят, очень неблагополучный район.
   - Верно говорят. На супругу, на мою Тину, напали грабители. Она как раз получила зарплату... свою первую зарплату, до этого супруга сидела с детьми и только теперь вышла на работу. Ей так хотелось порадовать меня тем, что смогла заработать... Тина попыталась убежать, но... о, Господи, зачем она это сделала! Лучше бы она отдала все деньги мира, лучше бы нам побираться, но чтобы не случилось той беды, которая произошла!
   - Значит, она ранена?
   - Да, несколько ножевых ранений и побои. Помогите, умоляю вас, ей очень плохо. Боюсь, что до утра не доживет.
   - Не будем терять время, - сурово бросил Брайнс, одеваясь на ходу и собирая свой медицинский чемоданчик. Уже в дверях он окликнул Волкова: - Мит, жизнь малыша в твоих руках. Надеюсь, что я не ошибся в тебе.
   На этих словах профессор выбежал в сумрак морозной ночи.
   Дмитрий застыл в ошеломлении. За долгие месяцы забвения он привык к тому, что другие что-то решают за него, привык к своей печали, привык к мрачным мыслям о скором конце, ведь, как он был уверен после рассказа Джоан, любимая девушка, ставшая для Дмитрия смыслом и стимулом жизни, предала его. Теперь нужно было выбираться из этих дебрей, но, проклятье! Это оказалось так сложно!
   Дмитрий еще раз взглянул на кусочек тельца, перебитого, кровоточащего и опустился на колени перед ним.
   - Как же так произошло, кроха?.. - чуть не плача прошептал Волков. - Потерпи немножко, мы что-нибудь придумаем. Я постараюсь помочь тебе. Только прости... я же не ветеринар, я и знать не знаю, что можно сделать в таком случае... хотя нет!
   Дмитрий вспомнил, что в библиотеке Брайнса было немало книг по хирургии и что-то по ветеринарии. Волков пару раз заходил туда от скуки, но тогда сложные энциклопедии не вызвали в нем энтузиазма грызть гранит медицинских наук, теперь же многое изменилось. Неожиданно для себя, перекрестив украдкой щеночка, Дмитрий стрелой полетел в библиотеку, искать нужно информацию. Последующие часы до самого рассвета Волков провел между библиотекой и прихожей. Самое необходимое, что можно было сделать в полевых условиях, Дмитрий сделал, сам не понимая, как. Намучившись, щенок заснул, Волков прикорнул рядом, в уголке, ловя каждое движение своего нового друга.
  
   124.
  
   Зима, 1923 год, США, штат Орегон
  
   Удивительно, но о Джоан на весь день благополучно забыли. Работа была настолько напряженной, а атмосфера, царившая здесь, еще напряженней, что о какой-то рабыне с обмороженными руками тут бы никто и не вспомнил. Единственное, когда ее могли хватиться - это перед отбоем, когда производился поголовный пересчет. И горе было всем, если кого-то охрана не досчитывалась, но такое происходило крайне редко. Сейчас Джоан обдумывала ход дальнейших действий. Конечно, ей бесконечно жаль остальных заключенных, и стыдно за то, что из-за нее, на тех несчастных могут спустить всех собак, но страх оказался сильнее всех других чувств, тем более, что, Джоан была уверена на все сто процентов: любая другая на ее месте, из тех, с кем она жила уже столько времени бок о бок, поступила бы точно также. В общем, Стюарт решила воспользоваться удобным моментом и бежать. Неизвестно, будет ли еще такая возможность, скорее всего, что нет.
   Благо руки оказались не отмороженными, а просто сильно замерзли. И теперь, проведя несколько часов в относительно теплом помещении, а точнее, просто укрытии, где не так сильно обжигал ветер, как на открытой площадке, Джоан окончательно пришла в себя. Вместе с силами пришла энергия действий и способность мыслить.
   Девушка осторожно выглянула из сарая сквозь крохотную щель. На мир опустилась темная, безлунная ночь, и только снежное покрывало служило тусклым освещением, отражающим пробивающиеся сквозь завесу из туч, далекие звезды. Никого вроде бы не было. Видимо, пока Джоан находилась в небытие, рабочую группу согнали назад в барак.
   Значит, где-то бродит только несколько охранников. Собак здесь нет, уже хорошо. Нужно быть максимально аккуратной и внимательной и по возможности обойти охранников, пробравшись мимо них юркой незаметной мышкой. Возможно ли это? Для человека, жаждущего жить - да.
   Девушка пригнулась, как кобра перед прыжком и чуть шире открыла дверь. В лицо сразу же ворвался мощный порыв ветра, но она будто бы даже не заметила этого. Присев еще ниже, мягкими, пружинистыми движениями, Джоан устремилась вперед. Тихо, ни души. Стюарт обернулась. Позади остался спасительный сарай подсобка, справа от нее лежала ненавистная территория заготовок. Пропавшая насквозь подгнившей рыбой, она навсегда врезалась в память самым отвратительным воспоминанием, которое, наверное, и спустя двадцать-тридцать лет будет заставлять ее внутренне содрогаться. Да, без сомнений. Слева от Джоан тоже была рабочая зона, протянувшаяся бесконечной ледяной пустыней, а вот впереди, через ряд узких проходов, перекрытых воротами и высоким забором, с колючей проволокой, была дорога к свободе. Но какой же тернистой была эта дорога!
   Джоан мысленно смекнула, сколько придется затратить энергии, чтобы минуть все эти барьеры, но совершенно неожиданно, главная дверь ворот открылась, и степенным шагом внутрь вошла группа охраны, видимо, была пересменка.
   - Эй, Рональд, Майк, мы пришли, - пьяным басом прогремели здоровенные детины, помахивая для развлечения увесистыми дубинами.
   Спустя пару секунд вышеупомянутые особы отозвались.
   - Ребята идите сюда, у нас тут поляна отличная накрыта, и повод как раз имеется. Горючее принесли?
   - Обижаешь, конечно, принесли.
   Слово "поляна" подействовало на вошедших, как звук открывающегося холодильника на изголодавшего бродячего кота. Парни пулей полетели на звук голосов, даже забыв запереть, как положено по инструкции дверь. "Все равно, кто сюда сунется?" - подумали они и направились к пиршеству.
   Это было как раз то, что нужно для нашей беглянки. Не теряя ни секунды, боясь, что охранники все-таки опомнятся и решат проверить дверь, она скользнула в проем и исчезла в сумраке снежной ночи.
   Свобода! Воля! Жизнь! Какое, какое великое счастье снова почувствовать себя человеком, а не рабом! Джоан всеми легкими вдыхала воздух свободы и не могла надышаться, то, что мороз крепчал, ее уже мало волновало: она находилась в таком состоянии, близком к полному неадеквату, что все чувства притупились и била колоколом в мозгу только одна мысль, что она вырвалась!
   Но нужно теперь найти способ выбраться с этой проклятой местности. Ах, если бы попалась какая-нибудь повозка, или, быть может, машина, какой-нибудь хороший человек, который понял бы ее, проникся ее бедой и протянул бы руку помощи. На удивление, вскоре такая машина появилась.
   По пустой дороге, на внушительной скорости мчался шикарный Роллс-ройс, серебристого цвета, с округлыми огромными фарами. Он казался здесь, среди снегов и безлюдной тишины, чем-то мистическим, невероятным. Мгновения хватило Джоан, чтобы решить: нужно действовать. Она кинулась почти под колеса, заставив водителя резко выжать педаль тормоза.
   - Ты, что сумасшедшая делаешь?! - заревел водитель, вихрем выскочив с машины. На заднем кресле сидел чопорный пассажир, который даже не удосужился поинтересоваться, в чем, собственно, дело, он только недовольно окрикнул своего водителя, чтобы тот поторапливался.
   - Нет, я не сумасшедшая, - начала Джоан уже подготовленную речь, - я сбежала из..
   - Понятно, из дурдома! - ехидно оборвал ее водитель.
   - Да нет же, выслушайте меня!
   - Тогда из тюрьмы. Ну, дамочка, вы не наш профиль, арривидерчи.
   - Подождите, - бросилась перед ним на колени Джоан, пытаясь удержать за штатину, водитель брезгливо содрал пальцы девушки и отшвырнул ее вон.
   Ужасный, растрепанный, помятый вид незнакомки, а также стойкий запах гнилой рыбы, который пропитал ее одежду, волосы, кожу, не вызывали у него желания продолжать этот странный разговор, но Стюарт, поняв, что ситуация оборачивается против нее, затараторила, дабы успеть сказать все, что нужно:
   - Я сбежала из лагеря рабов, нас согнали туда бандиты, я сама - медсестра клиники Нью-Йорка. Умоляя вас, помогите мне, помогите вырваться отсюда. Здесь творятся страшные вещи, прошу вас!..
   - Что за чушь? - воскликнул водитель, но искренность девушки заинтриговала его. - Сейчас, минутку подожди, мне нужно спросить у хозяина, все-таки машина не моя, да и время не мое тоже.
   Парень вернулся к автомобилю и нагнулся к пассажиру, по всей видимости, объясняя ситуацию. Джоан заметила, как тот весь вытянулся и сделал ей приглашающий жест. Девушка не заставила себя долго ждать, она ловкой кошкой забралась в салон и постаралась занять как можно меньше места и вжаться в мягкие кресла, дабы не источать неприятного запаха и не вызывать негативных эмоций.
   - Спасибо, спасибо вам огромное! Чтобы я делала, если бы не вы! - Джоан захлебывалась благодарственными речами и заливалась слезами, которые, сдерживаемые все эти недели, теперь лились нескончаемым потоком. Так она настрадалась за это время!
   - Милая девушка, а расскажите подробнее про тот лагерь рабов, о котором вы поведали моему водителю.
   - О, это ужасно! Нас поймали в магазине и всем скопом погнали, как скот в повозку. Ехали долго, по ужасным дорогам, а потом нас закинули на огороженную территорию, на рыбозаготовки. Параллельно мы выполняли много другой работы из разряда тяжелейшей. Условия - адские, отношение - чудовищное, и что, самое страшное, сбежать невозможно! Всюду охрана и высокий забор с проволокой колючей...
   - А как же вы сбежали, моя дорогая? - ласково улыбнулся пассажир.
   - Чудом, никак не иначе.
   - Значит, охрана не проявила должной бдительности? - задал вопрос он.
   - Мне повезло, что сегодня у них был то ли праздник какой-то, то ли просто попойка. Обстоятельства сложились поразительным образом, в другом случае, мне бы осталось только умереть в этом аду.
   - И что вы собираетесь сделать по возвращению домой? - продолжал заботливо интересоваться мужчина, одновременно подавая девушке теплый платок и наливая в бокал виски из минибара.
   - Спасибо, - ответила она в ответ на проявление милости и учтивости, - что я планирую делать?.. В первую очередь нужно сделать все, чтобы эти негодяи оказались за решеткой. Я когда сбегАла, подробно запомнила расположение территории, даже имена охраны. Думаю, этой информации будет более, чем достаточно, лишь бы полицейские захотели заняться этим делом и не испугались.
   - Ну, да, ну, да. А если они испугаются, милочка моя, вы понимаете, что этим подставите себя? Не лучше ли, получив возможность вернуться к своим родным, друзьям и работе, попросту забыть про все это, как страшный сон, и не рисковать своей свободой и жизнью?
   - Я так не смогу, - искренне выпалила Стюарт, почувствовав, что немножко захмелела с непривычки от крепкого виски.
   - Понятно, - повернувшись к водителю: - Ну, что ты стоишь, Алекс? Поезжай.
   - А куда? - наивно удивился водитель, до этого внимательно и уже теперь участливо слушая сбивчивый рассказ девушки.
   - Ах, я же не сказал куда. Ну, пока прямо поезжай, а потом я укажу путь.
   Алекс захлопнул дверь и завел мотор. Скоро машина плавно поехала по заснеженной дороге. От ровного укачивающего движения, от усталости и всего пережитого, а также от принятой порции спиртного, Джоан сама того не заметив, уснула.
   Очнулась она, когда кто-то грубо выталкивал ее на мороз.
   - Что? Что такое? - недоумевала она и постаралась разодрать сонные глаза. Она не сразу узнала вчерашнего нового знакомого. Статный мужчина, пассажир шикарного автомобиля, проявивший столько чуткости и понимания в прошлый вечер... сейчас он ревел белугой на... на охранников лагеря рабов. Стюарт в ужасе оглянулась. Да, все верно. Она опять находилась на той проклятой территории, с которой сбежала вчера. Но как, почему, каким образом?
   - Объясните мне, ослы тупоголовые! Почему это ваши подопечные разгуливают по ночам и бросаются мне под колеса?! Значит, попойки у вас тут?! Вместо работы?!! Ну, я вас научу, как работать. Мне тут пьянь всякая вшивая на хрен не нужна! Сволочи!!!
   Джоан слушала все это, как во сне. Неужели она, по страшному року судьбы бросилась к автомобилю не случайного встречного, а ... хозяина этого жуткого заведения??! Но такого же просто не может быть!!! Или в этой жизни все случается?..
   Последнее, что успела заметить Джоан, это перекошенное ужасом и недоумением лицо водителя, Алекса, который вчера так не понравился Стюарт своим цинизмом, черствостью и недалекостью, а сегодня, похоже, он один только и был на стороне несчастной девушки. Паренек попытался, было, что-то сказать своему боссу, объяснить, спросить, вступиться, но получил такой нагоняй, да и к тому же, босс что-то страшное сказал ему тихим голосом, чтобы слышал только он, что Алекс застыл, как изваяние, не в состоянии вымолвить ни слова, не в силах изменить ход чудовищных событий, невольным свидетелем которых стал.
   Джоан выволокли из машины босса и зашвырнули в карцер. Она серьезно провинилась - ее ждало суровое наказание за дерзость. В душе девушки метались бури отчаяния и ужаса, все мысли, еще накануне бережно собранные в логичную цепь, разлетелись в стороны, и сама Джоан поймала себя на том, что начинает сходить с ума.
  
   125.
  
   Январь, 1924 год, Россия
  
   - Ленин помер! - отчаянно всплеснув руками, яростно жестикулируя, пытаясь так выразить свою мысль, прошептал один охранник другому, стоявшему в оцеплении дачи в Борках. Ни один, ни другой не могли поверить в это, и, не зная всей правды происходившего и происходящего, они искренне жалели вождя, считая, что эта смерть помешала строительству государства справедливости и благоденствия. До этого вникая в громко произносимые лозунги с трибун, искренне веря в правдивость этих слов и не обращая внимания на фразы, посвященные хвале жестокости и деспотии, во имя революции, эти молодые еще ребята даже помыслить не могли, свидетелями преступлений какой гидры стали. Сейчас они, чуть ли не плакали, то и дело, шмыгая носами, как первоклашки.
   - Что теперь будет-то? - в ужасе протянул второй.
   - Не знаю, - ответил первый. - Но хорошо, вряд ли будет... - пожалуй, только в этом он был прав. Хорошо, действительно, хоть при организаторе всего этого безумия, хоть при его последователях быть не могло. Идеология прогнившая, изначально построенная на зле не может принести добрых плодов, как ни меняй, как ни исправляй, как ни подстраивая факты и события, как ни называй черное белым, оно так и останется, по сути, черным.
   Первое время окружение вождя собиралось похоронить его со всеми почестями, как, и положено на Руси. Выбрали лучшее место на кладбище, купили все необходимое, и большой толпой двинулись к месту захоронения. Потихоньку собиралась вторая толпа зрителей, которая, держась чуть поодаль, наблюдала за всем происходящим, кто-то с болью, с трудом сдерживая слезы, кто-то с безразличием, понимая, что ничего хорошего покойный в мир-то и не принес.
   Накануне рабочие полночи копали могилу. Конечно, сделать это в январские морозы было очень-таки непросто, но, если дело касается захоронения начальственного тела вождя мировой революции, нужно было потрудиться и уложиться в срок. Так, чуть не обломав себе все руки, изнемогая на суровом морозе, землекопы все же выполнили свою работу. Идеально ровная могила зияла чернотой среди белоснежного снежного покрова, ровным пушистым слоем выпавшего с утра.
   Под громогласные хвалебные оды, под причитания стоявших в стороне женщин, тело опустили в землю. Но!..
   - Ничего не пойму... - всплеснул руками могильщик, - мы же вымеряли тело вчера... так почему же яма оказалась маленькой?.. Черт! Вынимай! Надо увеличивать.
   - Под безмолвные проклятия рабочих, тело снова вытащили наружу, а рабочие, одев рукавицы, бросились увеличивать яму. Раскопали ее на двадцать сантиметров по периметру.
   Снова погрузили вождя... и снова могила оказалась маленькой. Опять прокапывали и опять тоже самое.
   - Вообще не пойму, что происходит, - в бессилии развел руками один из рабочих. Такое на его практике происходило впервые. - Может из-за мороза... хотя нет, позавчера хоронили человека, так мороз стоял еще жестче. Тогда не нахожу объяснения. Хрень какая-то!
   Постояв еще в недоумении, вопросительно глядя на группу "боссов", тоже вставших в оцепенении, рабочий вылез из ямы. Остальные выбрались вслед за ним. В полном молчании, неся впереди гроб с вождем, группа сопровождения удалилась. В толпе зрителей послышался тревожный шепот, и несколько женщин быстро мелко перекрестилось, поспешив ретироваться с этого мрачного места.
   Отбросив идею с традиционным захоронением, окружение Ленина придумало, как выкрутиться из этой странной ситуации: задумка с мавзолеем, высказанная группой коммунистов, очень понравилась всем и была поддержана единогласно.
   Но! Факт на лицо. Земля не приняла Ленина. За все его безумства, за все его злодеяния, за те моря, океаны крови им пролитой, за те дикие идеи, которыми горела его душа... Не приняла Земля.
  
   126.
  
   Январь, 1924 год, США, Чикаго
  
   Настя-Марго приводила себя в порядок перед огромным трельяжем. До премьеры нового мюзикла осталось всего два часа, и к этому времени нужно было не только сообразить макияж, прическу и сценический образ, но и успокоиться. А это как раз, по неизвестной причине, Марго сегодня никак не удавалось. Она не могла понять, почему всегда ее тянуло на сцену, а сейчас появился какой-то внутренний барьер, хотелось забиться куда-нибудь подальше, как мышке в норку и не выходить никуда, ни к кому, а надо.
   - Да, что-то нервишки расшалились, - произнесла она в пустоту и продолжила начесывать свои длинные, блестящие, иссиня черные волосы.
   Глянув еще раз в свое отражение в зеркале, певица осталась довольна. Картинка, отразившаяся там, была безупречна. Разве только нестираемый след тревоги, затаился в глубине дивных глаз, и откуда только взялась эта тревога...
   Размышления Марго прервал тихий, неуверенный стук в дверь.
   - Кто там? - недоуменно спросила девушка, она никого не ожидала этим вечером, Джек должен приехать только через час, чтобы отвезти ее в театр, где она и должна была выступить. Тогда кто же?
   Нехотя Марго поднялась, и пошла открывать дверь. На пороге стояла молодая женщина, лет двадцати семи-тридцати. Красивые синие глаза казались просто нереально огромными из-за переживаний, которые терзали ее душу. По сбивчивому дыханию не сложно было догадаться, как она волновалась.
   - Вы и есть Марго? - почти шепотом спросила она.
   - Да, - ответила та, не понимая, что незнакомке от нее нужно, - только, извините, но мне нужно готовиться к выступлению, так что у меня есть не больше двух минут.
   - Я не займу много вашего времени... - попыталась собраться с духом нежданная гостья, - я... пришла... я хотела попросить... - внезапно женщина упала на колени перед девушкой и залилась слезами, закрыв лицо ладонями, как ребенок. - Я умоляю вас, не отнимайте его у меня. У нас дети, у нас семья, а вам он зачем, поиграете, как кошка с мышкой... или, скорее наоборот, он с вами, как с мышкой... знаете, сколько до вас у него было! Но с теми я мирилась, а тут что-то затянулось. Пожалуйста! Говорят, у вас доброе сердце. Услышьте меня, заклинаю вас!
   - Объясните же, наконец, в чем дело?! - ничего не понимала Марго, но столь бурная эмоциональная вспышка не смогла оставить ее равнодушной.
   - Джек... Джек Морр, ваш продюсер... он мой муж.
   - Как?! - только и ахнула Марго, чувствуя, что земля уходит из-под ее ног.
   Джек Морр. Этот галантный, такой самоуверенный молодой мужчина вырвал Настену-Марго из ее среды, увез в другую страну, обещая золотые горы. Он околдовал несведущую в вопросах любви и любовных интриг девушку, опьянив словами, которые они никогда не слышала и слышать не могла в той глуши, в которой жила. Митька, так внезапно встретившийся на ее жизненном пути, не мог изъясняться так красноречиво, так завораживающе, как умел хлыщ Джек, на эти слова и купилась бедная беглянка из России. К тому же, Джек дал ей путевку в жизнь, возможность подняться на том поприще, о котором Марго даже мечтать не могла, и благодарность, смешанная с неизведанной прежде страстью, совсем лишила Настену способности мыслить, думать о будущем, реально оценивать настоящее и помнить картины прошлого.
   Еще утром девушка чувствовала себя счастливым человеком, думая, что у нее есть все, о чем можно мечтать: любимая работа, любимый мужчина рядом, друзья, надежды, мечты... А теперь все начинало рушиться.
   Как же так?! Она поверила человеку, который обманывал не только ее. Она стала яблоком раздора, сама того не подозревая. Решение о том, как поступить со всем этим пришло на удивление быстро.
   - Милая женщина, - подбирала слова Марго, еще не зная, как начать свою речь, как объясниться с незнакомкой, с которой волею судьбы они были связаны одной ниточкой, - я сейчас в первый раз слышу, что у него есть семья. Если бы я могла предположить это раньше, поверьте мне, никогда бы я не помешала вам. Простите меня. Не беспокойтесь, я не встану у вас на дороге. Еще раз, простите!
   Гостья еще пуще залилась слезами, и попытавшись поцеловать ноги Насте, но встретив недоуменное "что вы, не стоит!", удалилась прочь, оставив Настю-Марго собираться с мыслями для серьезного, последнего разговора с тем, кто оказался предателем, лжецом, негодяем, хотя и казался так долго героем.
   Незаметно промчался час. Дверь без предварительного стука распахнулась, и в комнату своей легкой, пружинистой походкой тигра, вошел Джек. Поправив волосы перед небольшим зеркалом, висевшим на стене в резной оправе, он с восхитительной белозубой улыбкой, подошел к Марго.
   - Смотри, красавица, что у меня есть для тебя, - он достал из кармана пиджака бархатную шкатулку и протянул Марго.
   Но девушка, даже не посмотрев на покупку, резким жестом отодвинула его руку и набрав полные легкие воздуха, выпалила:
   - Ко мне приходила твоя жена! - Марго выжидающим взглядом посмотрела на Джека. Конечно, у нее не оставалось сомнений на тот счет, как ей поступить с этими затянувшимися, пустыми и, как теперь оказалось, темными отношениями, но ей хотелось, хотя бы услышать пару слов раскаяния, или по крайней мере, заметить в глазах угрызение совести, искру сожаления. Но девушка ошиблась.
   Джек раздраженно передернул плечами и бросил:
   - То же мне новость! И что это чувырле нужно?
   - Да как же ты смеешь так называть свою жену?! Да кто ты сам после таких слов, после всего, что вытворяешь на глазах у всех?! Ты и меня обманывал, и ее, и вообще всех...
   - Эй, не горячись, а то хуже будет. Терпеть не могу, когда меня в чем-то обвиняют, что-то требуют или давят. Запомни это, если хочешь и дальше почивать на лаврах славы и успеха.
   - Что?! - только и смогла гневно выдохнуть Марго.
   - То! - ехидно ухмыльнулся Джек. - Думаешь, я буду терпеть твои выходки? Нет, не буду. Ну, приехала жена, и что с того? Я не даю ей развод, потому что меня эта ситуация вполне устраивает, я ей давно сказал, что не собираюсь заточать себя в четыре стены, уж, извините, характер у меня такой, вольный. А ты, Маргоша... если тебе что-то не нравится, можешь возвращаться к себе обратно. Откуда я тебя вывез? Из провинциального польского городка? Вот, там ты и найдешь себе применение. Кто там был подле тебя на тот момент? Работяга Васька?..
   - Митя, - грозно поправила его девушка, судорожно пытаясь подобрать нужные слова, чтобы достойно ответить, но как назло, подходящие слова не шли на ум.
   - Вот, точно, Митька. Помню, что имя какое-то собачье что-ли...
   Дослушивать эту тираду оскорблений Марго не стала и со всей силы дала оглушительную пощечину Джеку, в первый раз за все время их знакомства, в первый раз за всю свою жизнь, если не учитывать того критического случая, когда она отбивалась от сборщиков налогов, когда еще жила в России. Джек не сразу понял, что, собственно, произошло, и пару секунд стоял, как громом пораженный. И только много позже, придя в себя, он вперил в девушку полный ненависти взгляд. Только что идеально красивое, без единого изъяна лицо сморщилось в отвратительный оскал. Сжав кулаки до посинения, он прорычал.
   - Ты еще пожалеешь о том, что сделала! - развернувшись на каблуках, он с бешеной скоростью пошел прочь, и уже у самой двери он громким, каким-то даже театральным голосом крикнул: - выметайся отсюда, чтобы через полчаса твоего духу здесь не было. Поняла?! - переспросил он, и не дождавшись ответа, громко хлопнул дверью.
   Настя случайно перехватила в зеркале свой взгляд. В глазах застыли слезинки. Тревога... она была не случайна. Интуиция никогда еще не подводила Настену... вот только как же она не послушала голос сердца и разума прежде. И что же делать теперь, куда идти?..
  
   127.
  
   Февраль, 1924 год, Болгария
  
   Аня, Валерий, Валентина Петровна и Сережка наслаждались теплом приближающейся весны, которая в этом южном краю приходила с конца февраля, и теплом долгожданной белой полосы, на которую, наконец-таки вывела их судьба судьбинушка. Анюта ждала малыша, и на удивление все проходило просто идеально: никаких свойственных этому нелегкому периоду проблем, никаких неприятных моментов не наблюдалось, видимо, девушка прошла все беды наперед, и рука Провидения теперь оберегала ее даже от малейших негативных моментов.
   - Интересно, кто у нас будет, мальчик или девочка, - в который раз задумчиво, с затаенной радостью вполголоса говорила Анюта.
   - Милая моя, хорошая, кто бы ни был - это такое счастье, и мальчишку, и девчушку поднимем, на ноги поставим, даст Бог, хорошим человеком станет, - улыбался Луганский, нежно обнимая жену, ставшую ему такой родной, бесконечно любимой, драгоценной.
   - Да интересно же, - не унималась она.
   - Ну, это понятно, и мне интересно, но что гадать то, все равно раньше срока не узнаем.
   - Да... а вот все думаю, а на кого будет больше похож или похожа, на меня или на тебя?
   - Если мальчишка, то пусть на меня, а если лапочка дочурка, то пусть будет твоей копией, - еще шире заулыбался Валерий, представив, как маленькое чудо будет носиться по комнатам дома, украшая своим присутствием их с Анютой жизнь.
   - А кем станет, какую профессию выберет?
   - Анечка, милая, брось эти рассуждения и иди ко мне, прекратил мягким движением пустые рассуждения Луганский.
   Вечер они провели в упоении бесконечными разговорами о прошлом, настоящем и будущем, о реальном и фантастичном, порой замолкая и наслаждаясь молчанием, в котором каждый слышал ритм сердца другого, и в эти минуты взглядом, вздохом, легким прикосновением сказано было гораздо больше самых красочных слов. Они каждой клеточкой своего тела и своей души ощущали, насколько счастливы.
  
   128.
  
   Февраль, 1924 год, Россия
  
   По идеально начищенному, лакированному паркету просторной, светлой, жарко натопленной комнаты вышагивал хорошо вымуштрованным солдатом Вальтер фон Криг. Он всегда расхаживал взад и вперед, когда сильно нервничал. В движении приходило успокоение и, как ему казалось, правильное решение.
   Пожалуй, впервые за всю жизнь его лицо-маска, обычно такое бесстрастное, с ледяным выражением серых глаз, было искажено гримасой ярости. Он походил на зверя, вырвавшегося из клетки и жаждущего крови. Мужчина то и дело бросал по сторонам остервенелые взгляды, будто бы в поисках жертвы и снова погружался в свои размышления, бурные внутренние диспуты. В душе его кипели страшные страсти, ураганы, цунами.
   Неожиданно громко в этой звенящей тишине, встревоженной лишь равномерной барабанной дробью бесконечных шагов, загрохотал телефон.
   - Да, - резко нервозно взял он трубку, - Вальтер фон Криг на телефоне.
   - Мы нашли их. Диктовать адрес? - ответили на другом конце провода.
   - Вы идиоты или как?! - взорвался Вальтер. - Нет, я вам заплатил такую сумму, чтобы вы просто в сыщиков поиграли и забыли. Быстро диктуй, недоумок!
   В последнее время такой спокойный, рассудительный Вальтер стал сильно сдавать, нервы подводили нещадно. Он мог ровно, тихо говорить часами, улыбаться собеседнику, желать ему всех благ, а потом срываться совершенно без повода и, чуть ли не кидаться в драку. А если его зацепить в этот момент, хотя бы малейшим замечанием или вдруг оскорблением, то последствия были ужасающими. Фон Криг и сам понимал, что с ним творится что-то неладное, но списывал все эти симптомы на переутомление и нервную, опасную работу. Хотя объяснение здесь было другое и очень простое: человека, творящего много зла, живущего злом, рано или поздно начинают раздирать те же силы темные, которым он так рьяно служил долгие годы. Так было с вождем мировой революции, с палачами всех времен и столетий, так было и с Вальтером.
   Сейчас он находился на пике нервного напряжения, ведь, запустив сложнейший механизм детективной разведки, все же смог выйти на след Ани Златовой. Поиски беглянки стали для него некой паранойей, ведь он не привык, чтобы кто-то шел поперек его желаний, или тем более, становился на его пути. Поэтому, чем больше утекало времени, тем страшнее становились мысли фон Крига по отношению к своей бывшей пассии. Целью номер один для Вальтера стало любыми способами найти ее, хоть из-под земли вытащить, а что делать с Анной дальше, решит позже.
   Бывали минуты, когда Вальтер представлял, как расправится с несчастной самыми зверскими методами, которых на своем веку насмотрелся и не мало. Он, казалось, даже слышал, как та молит его о пощаде и, заливаясь слезами, ползает перед ним на коленях. Эти картины тешили тщеславие и маниакальные наклонности Вальтера, немец упивался такими картинами часами, сутками, неделями. Потом все это проходило, и наступали периоды затишья, когда ему и вовсе вся беготня по поводу поисков Златовой надоедали, и тогда Вальтер думал, что было бы хорошо, если бы детективы и вовсе не справились со своей работой. Не зачем ворошить прошлое, ну, сбежала, и туда ей дорога, он же найдет десятки, сотни других, и получше.
   Но проходила неделя, другая, и состояние бешенства наступало вновь, с удвоенной силой. Иногда бывали минуты, когда фон Криг представлял, как одаривает Аню подарками, цветами, и она, растаяв и увидев в нем доброго гения, проникается к нему самыми теплыми чувствами, и они оба идут, идут бесконечно долго по усыпанной розами и россыпью драгоценных камней дорожке, навстречу восходящему солнцу. Иногда даже такому зверю, как Вальтер тоже хотелось любви, но такие мгновения были большой редкостью.
   И вот сейчас он нашел ее! Какие чувства обуревали душу знаменитого профессора? Конечно же, не те романтические, которые накатывали в минуты душевного спокойствия и какого-то несвойственного его натуре благодушия. В данный момент Вальтер жаждал только одного - расправы, причем немедленной и на его глазах.
   Закончив телефонный разговор, получив нужную информацию, фон Криг быстро оделся и выбежал из квартиры. На улице стоял морозный, тихий вечер. Порой дул почти что весенний ветерок, пригонявший сладковатый воздух, напоминающий о торопящейся в мир весне. Снежок приятно хрустел под ногами, но Вальтер не замечал этого очарования природы, он пнул колесо своего автомобиля, чтобы хоть как-то разрядить хлынувшие через край эмоции, и тигриным прыжком, заскочил в салон.
   Мысли разлетались, как стайка перепуганных птиц, и приходилось прикладывать огромные усилия воли, чтобы собрать их воедино. Мотор как назло никак не хотел заводиться, что заставило Вальтера громко, грубо выругаться на манер русских мужиков. Наверное, система питания промерзла на февральском морозе, поэтому пришлось долго прогревать машину, прежде чем она смогла прийти в рабочее состояние и помчалась по оледенелой, заснеженной дороге.
   "Быстрее, еще быстрее", - вихрем проносилось в голове фон Крига. Ему хотелось домчаться сначала до пункта, где его ждали в кабинете крупного чиновника, чтобы решить вопрос относительно дальнейшей судьбы Златовой и всех пособников ее бегства, а потом, вместе с подкреплением, группой захвата, настигнуть беглянку там, где она и осела. Точный адрес уже лежал в кармане Вальтера, пересечь границу не составляло для него никакого труда.
   Минув перекресток и повернув налево, Вальтер помчался в сторону знакомого ему административного здания. Осталось проехать всего пять километров, и будет поставлена жирная точка в жизни девушки. Вальтер уже готовил штатные фразы, которые укрепят видного чиновника в мысли, будто бы, уничтожая невиновного человека, он действует в интересах государства. А если интересы государства совпадают с собственным материальным интересом, то рвение к выполнению своих рабочих обязанностей будет просто поразительным.
   Вальтер проехал еще два километра, осталось совсем ничего. Он задумался. Перед мысленным взором как-то сами собой пролетели картины всей его жизни. Детство, юность, взрослая жизнь. Был ли он по-настоящему счастлив хоть когда-нибудь? Вряд ли. Его внутренняя конституция исключало это понятие, его увлекали совсем не те дороги, которые приводят к счастью, причем увлекали с самых ранних лет. А мог ли он обрести то человеческое счастье, простое и такое драгоценное, ради которого и живут люди на Земле? Мог... но сам упустил эту синюю птицу.
   Внезапно на руль передался мощнейший удар, от которого Вальтер подлетел в кресле. Машина пошла юзом и поскользила, полностью теряя управление. Видимо, он не заметил, как налетел на какую-то кочку, припорошенную снегом, которая выбросила автомобиль на оледенелый участок дороги. Недавно выпал белоснежный, пушистый снег, и сложно было понять, где начиналась нормальная дорога, а где продолжался гололед.
   Фон Криг судорожно вращал руль, пытаясь вырваться из этих чудовищных тисков потери управляемости, но чем больше попыток он предпринимал, тем больше усугублял свое положение. Машина кружилась, как заведенная, набирая скорость, и спустя пару мгновений, безумным смерчем полетела в сторону. Все замелькало перед глазами профессора, слившись в сплошной бело-серый фон. Последнее, что он успел запомнить, это какие-то высокие железные ворота, мощными переплетениями уходящие ввысь. Скорее всего, это и было то административное здание, к которому так торопился Вальтер, вот только не рассчитал траекторию движения.
   Вместо того, чтобы минуть закрытые ворота и подъехать через второй, служебный вход, он с грандиозной силой разогнанной до полной мощи машины, врезался в эти ворота. Страшный скрежет, грохот, треск... и тишина. Вальтер еще минут десять оставался в сознании, мучаясь от невыносимой боли, разрывающей все тело на множество кусочков. Но, прежде, чем его искореженный автомобиль заметили охранники, он отправился в мир иной.
  
   129
  
   Март, 1924 год, США, Нью-Йорк
  
   Доктор Брайан в который раз за последнее время замечал в глазах Дмитрия заинтересованность жизнью. Все-таки случай со щенком подействовал на Волкова, как спасательный круг, брошенный утопающему в бушующем море, на это и надеялся врач, когда принес домой изувеченное существо, найденное в тихом переулке совершенно случайно... а, может быть, не так уж и случайно? Как показывает жизнь, ничего здесь не происходит просто так.
   Две истерзанных души, человека и собаки, потянулись друг к другу с неимоверной силой, став одним существом. Дмитрий буквально выкормил из ложечки, а сначала из медицинской пипетки этого щеночка, следил за режимом, сам научился делать важнейшие процедуры и даже уколы. Самое тяжелое для него было приносить боль своему новому другу, но ведь лечение, тем более хирургическое вмешательство, не происходит без боли, это он понимал, и все же, каждый раз с трудом сдерживал слезы, когда слышал жалобное поскуливание малыша.
   Щенка Дмитрий назвал Рексом, и спустя месяц после своего первого появления в доме доктора Брайана, собачонок уже вполне оправдывал свое грозное имя. Он вырос, окреп, наконец, встал на лапки и проявил такую прыть, энергию и любовь к жизни, что без улыбки смотреть на его выкрутасы было просто невозможно. Глубокие раны его зажили, глазки восстановились, и единственное, что напоминало о страшном прошлом, это немножко оттопыренный правый уголок челюсти, которая прежде была сломана дубиной человека-зверя, решившего выместить на несчастной животинке всю свою никчомность и ярость от осознания этой никчемоности. Но собака выжила, и, столкнувшись глаза в глаза с самой смертью, обрела почти что человеческий разум и удивительную, чуткую, все понимающую душу.
   Теперь Дмитрий днями напролет пропадал с Рексом. Они вместе ходили к нему на работу, где Рекс верно ждал, пока его любимый хозяин расправится со своей работой и разгрузит очередную партию товаров в магазине. А потом они долго-долго бродили по широким улицам расстраивающегося Нью-Йорка и любовались переменой суток и погоды. Четвероногий друг снова пробудил в Дмитрии умение слышать пение птиц, чувствовать ароматы приближающейся весны, ощущать каждой клеточкой саму жизнь.
   - Добрый вечер, доктор Брайан, - весело крикнул Дмитрий, забегая домой после долгой рабочей смены, - как прошел день? Как ваши пациенты?
   - День, как всегда, прошел очень плодотворно. Я разрабатываю новую методику в лечении. Если хочешь, я тебе потом расскажу. Основа ее заключается в психологическом воздействии на пациента. Я выявил, что на быстрый процесс регенерации оказывают огромное влияние положительные эмоции: музыка, увлеченность чем или кем-либо, задушевные беседы, нужность на Земле. Я хочу попробовать внедрить этот метод в свою практику, вот только, как ни странно, на этом пути у меня встало столько препятствий в виде недалеких коллег, заявивших, что мой метод ненаучен, и я - простой шарлатан.
   - В шею гнать таких коллег. Вы - гений, доктор Брайан. Это утверждаю я, ваш бывший пациент, а теперь преданный вам здоровый человек. Причем здоровый, и душой, и телом.
   - О, Мит! Для меня слышать такие слова - лучшая награда. Ты знаешь, как дорог мне стал за эти месяцы! А как Рекс?
   - Источник энергии и радости при виде меня. Кстати, вас он тоже любит, и, что поразительно, знает час, когда вы обычно возвращаетесь домой, если вы задерживаетесь, он беспокоится.
   - Конечно, он меня любит, ведь это я его принес домой, - гордо выпятив грудь с потешной улыбкой, ответил он, - и я его люблю, Рекс хороший пес.
   - Да очень хороший. Никогда не любил собак, а его чуть ли не за брата теперь считаю.
   - Ого, - засмеялся Брайнс.
   - Пойду, прогуляю его, а то он лопнет сейчас, весь день терпел, пока я на работе пропадал, а как назло уйти нельзя было, двойная смена. И что всегда меня поражает в нем: он терпит, пока это вообще возможно, никогда не напакостит в доме.
   - Молодчинка, - еще веселее проговорил Брайан, почесав подбежавшего к нему Рекса за ушком. - Ну, идите, как раз погодка сейчас чудо. А я пока поколдую над своим докладом, постараюсь завтра на совещании этих тугодумов пробить железной логикой.
   - Удачи, - дружелюбно махнул ему на прощанье Дмитрий и исчез в тумане теплого весеннего вечера.
   На улице, действительно было очень тепло, будто бы стоял не март, а конец апреля. Снежок быстро таял, образовывая такие милые сердцу ручейки, которые невольно растапливают лед и в замерзших человеческих душах. Ручейки игриво извивались и убегали вдаль, а вслед за ними подтягивалась навстречу солнцу, жизни, новому дню молодая ярко зеленая травка, еще совсем крошечная, но упертая в своем желании жить и зеленеть.
   Дмитрий вдохнул полной грудью сладкий, ароматный весенний воздух. Как хорошо-то сегодня! То тут, то там заливаются синички, пожалуй, с их неугомонным щебетом и ассоциировалась у Дмитрия весна. Ведь и в России точно также звенели птицы в марте, приветствуя приход тепла.
   Зайдя в парк, который в этот час всегда стоял в своем молчаливом величии, пустынный, безлюдный, и, какой-то, таинственный, Дмитрий спустил Рекса с поводка, чтобы тот побегал вволю, ведь такому гиперактивному существу нужно носиться с угорелой скоростью, чтобы чувствовать себя комфортно и не сносить дома все на своем пути, Волков понимал это и шел навстречу природным задаткам своего друга. Рекс понимал это и был бесконечно благодарен. Почувствовав, что удавка поводка ослабла, он еще пару секунд с обожанием смотрел в глаза хозяина, и только когда он махнул рукой со словами "гулять", он лизнул ему руку и рванул, только его и видели.
   Первое время Дмитрий боялся так отпускать Рекса, думал, что, если тот убежит, то уже не вернется. Мало ли что может случиться: или заблудится, или увлечется чем-то да забудет дорогу домой. Но не о том переживал Дмитрий. Рекс был из той породы собак, которые могут найти дорогу домой за тысячи километров, и, даже, если бы Дмитрий вдруг решил избавиться от него, покинув парк раньше, чем тот успел бы опомниться, пес по следам, по запаху нашел бы своего драгоценного хозяина в считанные минуты. Это Дмитрий понял, однажды увидев, как Рекс, не видя его в темноте, находит по нюху. Теперь Волков уже спокойно спускал пса с поводка, даже не сомневаясь, что через пятнадцать минут, он прибежит и ляжет к ногам, как бы говоря "я набегался, хозяин, можем идти домой".
   Рекс убежал, а Дмитрий стал расхаживать по парку, любуясь его оживлением и преображением. Еще несколько дней назад парк стоял черный, какой-то безжизненный, ледяной, а теперь угловатые, корявые ветки столетних деревьев покрывались крохотными листочками, что придавало им неописуемое очарование.
   В ветвях мелькнула какая-то неизвестная Дмитрию птичка, многоцветная, с пестрой головкой, пронзительно чирикнув, она вспорхнула и исчезла в темноте наступившего вечера. Но только улетела она, как на ее место тут же приземлилась уже стайка более мелких пернатых, но восполнявших свой неказистый вид завораживающим пением.
   Так, вслушиваясь в переливчатое многоголосье, Дмитрий отвлекся от всего, весь остальной мир на время перестал для него существовать, уйдя на второй план. Поэтому, когда кто-то неожиданно хлопнул его по спине, Волков подпрыгнул от неожиданности.
   - Кто вы? - задал он первый пришедший на ум вопрос, пытаясь разглядеть лица неизвестных мужчин, которых было не меньше четырех.
   Первый, который и "поприветствовал" так панибратски Волкова, молодой еще парень, лет семнадцати-восемнадцати, прохрипел:
   - Как пройти в библиотеку, папаша.
   Услышав этот вопрос, остальные залились диким хохотом. Похоже, молодежь пришла в парк "повеселиться", и, не найдя в нем никаких развлечений, кроме случайного прохожего, они решили отточить свое "остроумие" на нем.
   - В библиотеку?.. - Дмитрий хотел выиграть время, уже поняв, что влип. - А вам в какую именно?
   - В детскую, - с еще большим хохотом, ответила банда.
   - В детскую не знаю, а...
   - А зачем нам другие, нам в детскую нужно! - наступая и меняя театрально дружелюбный тон на полный ярости и агрессии, бросили парни.
   Дальше все было, как во сне. В каком-то нехорошем, черном сне, когда враг появляется слишком нежданно, а мышцы, руки и ноги почему-то никак не хотят слушаться. Первый набросился на Дмитрия со скоростью взбешенной кобры и нанес несколько оглушительных ударов, невероятно, но даже Дмитрий, всегда славившийся отличной физической подготовкой и потрясающей реакцией, не успел поставить защитный блок и встать в боевую стойку. Слишком быстро все началось, и первый ход Дмитрий проиграл.
   Согнувшись пополам, он стал мишенью насмешек, ругательств и последующих побоев уже от других участников расправы.
   Взяв себя в руки, Дмитрий попытался дать должный отпор, и поначалу ему это даже удалось. Первый, хрипатый отлетел в сторону, как от удара взрывной волной. Но, упав на землю, он поднялся еще быстрее. Вытерев окровавленную скулу, юный поддонок кинулся на Дмитрия с еще большей яростью. Попытка отбиться стала сигналом для остальных действовать с желанием убить.
   Удары градом сыпались со всех сторон, куртка, которая так нравилась Волкову превратилась в жалкие лохмотья, по лицу потекла кровь, во рту стало солоно, а в груди зажгло так больно, будто бы там разожгли огромный костер. Всего с момента начала боя прошло чуть больше минуты, а, казалось, что минула целая вечность. Хулиганы только начали расходиться в своей безудержной энергии и не думали останавливаться, они нашли отличную боксерскую грушу, на которой собирались отрабатывать технику всех существующих ударов. Дмитрий почувствовал, что продержится не более пяти минут, все таки нужно было тренироваться, навыки за долгие месяцы болезни и депрессии подрастерялись, форма потеряна, что могло стать роковым упущением в этот страшный вечер.
   Один из негодяев достал нож.
   - Что, дядя, не хотел по-хорошему, будет по-плохому.
   Не пытаясь объяснить, что было в его понимании по-хорошему, а что будет по-плохому, он сделал шаг по направлению к обессиленному Дмитрию, но! Вдруг, словно изниоткуда, как в самых жутких фильмах ужасов, прямо из темноты раздался душераздирающий рык. Парни в нерешительности замерли. Любители ночных разгромов, они также любили всякого рода страшилки, одна из которых гласила про некую собаку убийцу, обитающую в заброшенных парках Нью-Йорка.
   Собака-убийца не стала ждать, пока недоумки что-либо сообразят и накинулась на того, с ножом. Каким-то чудом ей удавалось одновременно бросаться на всех, каждому нанося очень-таки серьезные повреждения. Как ни пытались отбиться от нее парни, все было безуспешно, казалось, что это не живое существо из плоти и крови, а нечто мистическое, неуловимое, поймать это нечто было невозможно. С ужасающей энергией собака кидалась от одного скулящего хулигана к другому, выдирая по куску с их филейной части. Не прошло и минуты, как только что такие смелые налетчики, позорно ретировались с места происшествия. Их громкие проклятья и жалобный вой еще долго был слышен, отдаваясь глубоким эхом в отдаленных уголках парка.
   - Рекс, Рексик, милый, - пораженный развернувшейся на его глазах картиной, прошептал Дмитрий, - так, значит, ты теперь вот какой... защитник. Самый настоящий защитник, друг! Мой самый верный и надежный друг. Рексик... как же я тебя люблю!
   Волков гладил Рекса, приговаривая добрые слова, и тот, весь растаяв от радости, абсолютного собачьего счастья, превратился из злобного монстра, только что так яростно гнавшего бандитов, в веселого, потешного щеночка, он весело вилял хвостиком и угодливо заглядывал в глаза хозяина. Вот и Рекс сумел отплатить Дмитрию за его уход той же монетой. Все в жизни возвращается бумерангом, и добро, и зло.
  
   130.
  
   Март, 1924 год, штат Орегон
  
   Опять бесконечной чередой понеслись адские дни на территории, огороженной колючей проволокой, территории, находящейся вне закона. После того, как Джоан по страшной, нелепой случайности бросилась к автомобилю самого босса этого чудовищного заведения, надеясь найти в его лице спасителя, ее снова вернули обратно. Стоит ли говорить о том, что прежнее существование там теперь показалось девушке вполне терпимым. Теперь же вся ярость и все безумие нелюдей, держащих несчастных пленников на правах рабов, пали на голову Джоан. День и ночь смешались в ее сознании, Стюарт потеряла счет времени. Казалось, она несется на сумасшедшей скорости в бездонную пропасть, и не за что уцепиться, чтобы хотя бы немного затормозить этот страшный полет. Она все чаще стала задумываться о том, чтобы самостоятельно прекратить мучения, хотя прежде относилась к таким проявлениям слабости с отвращением и непониманием. Но, благо, возможности оборвать нить жизни ей никто не представлял, надзор за беглянкой усилился, за каждым ее шагом тщательно следили.
   Первое время в бесконечно тягостные часы краткого затишья, когда наступала пора возвращаться после тяжелейшей работы назад в промерзший барак, Джоан еще находила силы на то, чтобы строить планы нового побега. Но дни мчались за днями, и с каждой новой неделей становилось все более ясным: шанса вырваться из этого замкнутого круга попросту нет.
   "Интересно, - иногда думала она, когда вновь обретала способность мыслить, - а кто-нибудь там, на большой Земле, вообще помнит обо мне, хватились ли, что я пропала, или мое исчезновение так и осталось незамеченным. Был человек, и нет его. Будто бы и не было никогда?.."
   Мысль о том, что другим, наверняка, нет дела до ее судьбы, приводила девушку сначала в состояние буйной ярости, потом отчаяния, а затем приходило такое чувство, будто бы останавливается сердце. С трудом делая вдох, пропуская последующий, она ощущала непомерную тяжесть рук и ног, космические перегрузки горем, безысходностью и осознанием абсолютной ненужности миру.
   И только окрики надзирателей выводили Джоан из этого погружения в омут отчаяния. Как ни странно, страх и отвращение к ругани чужих, вызывающих омерзение людей, иногда может подействовать, как пощечина человеку, впавшему в истерику. Космические перегрузки проходили, и появлялась снова ярость, а значит, возвращались и силы как-то сцепив зубы, терпеть, думать, не сдаваться. Но насколько еще хватит Джоан, прежде, чем сложившиеся обстоятельства окончательно сломают ее?..
   Все чаще она стала разговаривать сама с собой. Особенно, когда остальные "рабы" в бессилии отключались мертвым сном, а ее изводила бессонница мысли. Тогда, поначалу тихонько, а потом громче, эмоциональнее, она рассказывала невидимому собеседнику свои переживания, страхи, воспоминания прошлого. Порой Джоан взрывалась хохотом, вдруг вспомнив какое-нибудь презабавное событие своей жизни, или заливалась слезами, захлебываясь бурными рыданиями, когда память из светлого, радужного прошлого слишком резко забрасывала ее в суровое настоящее. Тогда истерика длилась долго, но никто не спешил успокаивать ее, у окружающих не было сил ни на что. Обычно никто даже не просыпался на стенания несчастной девушки, либо кто-то, все же вырванный из тревожного сна слишком уж громкими репликами нечленораздельных фраз, бросал в ее адрес пару тройку грубых ругательств, которые заставляли Джоан переключиться из разговора перед аудиторией во внутренний разговор, который не затихал более никогда, истощая ее, изводя, отнимая последние силы.
   Джоан понимала, что начинает сходить с ума.
   А тем временем, тихо, незаметно в мир ступала весна. Теплая, солнечная, с тревожащими душу трелями птиц и ароматами цветущих трав. Впервые в жизни Джоан смотрела на эту весну, как на что-то чуждое, отдаленное, отнятое у нее. Будто бы она созерцала какую-то прекрасную картину, висящую на стене, большую, в резной рамке, но в которую невозможно шагнуть и прогуляться по извилистым тропкам, нельзя насладиться запахами апреля и услышать переливы соловьев. Потихоньку терялась чувствительность ко всему на свете. Потихоньку отчаяние брало свое.
   "Никогда, никогда, никогда этот ад не закончится! - каждый вечер, как какое-то заклинание повторяла она по десять, двадцать, пятьдесят раз. - Страшная, жуткая, чудовищная судьба! Лучше бы мне никогда не родиться! Лучше бы мне умереть! Не могу, не могу, не могу так больше, Господи! Как же плохо мне! Как страшно осознавать, что никогда ничего не изменится в лучшую сторону. Никогда!!!"
   Но никогда не говори никогда, даже, когда, кажется, что выхода уже нет...
  
   131.
  
   Конец апреля, 1924 год, США, Чикаго
  
   Настя-Марго уже которую неделю слонялась по огромному мегаполису в поиске хоть каких-то заработков по своему профилю. После бурного разрыва с Джеком, оказавшимся не просто подлецом, эдаким казановой, а настоящей сволочью, мстительной, злобной, Марго осталась на улице, с несколькими долларами в кармане, без крыши над головой. Прямо, как когда-то, когда она бежала из России, погрязшей в тумане социальных безумий. Но тогда рядом был Митька... Митя... Дмитрий, который был надежным другом и советником. Как давно это было, как недавно...
   Сейчас Марго пыталась вспомнить, что чувствовала к Мите Веселкину, ведь с ним они прошли так много, столько испытаний на прочность, страданий, лишений. Почему же, достигнув берега покоя и тишины, они не удержали того зародившегося в их душах чувства, которое и теперь могло служить спасательным кругом? Кто виноват? Митя? Настя?
   Он был патриархального уклада, типичный крестьянин, который интересовался в жизни только урожаем и простенькими песенками под гармошку. Она тоже была из крестьян, но с утонченной душой, которая дремала, пока находилась в атмосфере нищеты и полного беспросвета, ограниченности пространства для полета мысли и каких-то достижений, и проснулась, попав на другую, более благодатную в этом отношении почву. Но, как цветок увядает от резкого перепада температурных условий, так и Настена заболела от резких перемен в ее жизни. Но заболела не телесно, а духовно. Почувствовав свою уникальность и увидев совсем иную жизнь, яркую, красочную, насыщенную, в разжигающемся с каждым днем стремлении к сцене, к славе и в безумной страсти своей к человеку-волку в овечьей шкуре, она растеряла, быть может, то, что было намного важнее всего этого. И теперь, вернувшись к началу пути, девушка пыталась разобраться в себе, своей заблудшей судьбе и понять, где допустила ошибку.
   К отцу Джо, подобравшему ее и Митю, когда оба загибались от голода и холода, она всегда относилась с благодарностью. И, несмотря на то, что в последнее время ее проживания в его доме, Настю немало злили некоторые высказывания священника и попытки вмешаться в ее жизнь, Настена старалась помнить о том добре, которое сделал для нее этот удивительный, искренний, прекрасный человек. Обидела ли она его когда-нибудь? Напугала своей переменчивостью мыслей и целей, это возможно, и это уже плохо. Наверное. Но обидела... вряд ли. Во всяком случае, она не хотела бы этого.
   Обидела ли друга Митю Веселкина? Он звал ее под венец, она отказалась, посмеявшись над его грубоватостью и неотесанностью, сказав тогда, что создана не для семейной рутины, что хочет звезд, а не стирки и глажки у дровяной печки. В чем-то Настя была права. Ну, не могла она перешагнуть через себя. Любовь... было ли это чудо в ее душе? Сейчас сложно сказать. Со временем чувства, мысли, идеи притупляются и представляют собой некий мираж, который то приобретает более ли менее понятные очертания, а то снова тает на линии горизонта. Да, Настя не смогла бы остаться.
   Была ли она виновата в том, что выбрала не того человека? В чем-то, возможно. Девушка с чистой душой бросилась, не задумываясь в бушующее море не самых чистых отношений, и тот, кто столкнул ее в этот круговорот, пытался внушить, что происходящее между ними - в норме вещей. Что семейные узы - это только узы, которые ничего, кроме проблем не приносят, а настоящая страсть не должна быть сдерживаема никакой клеткой, только тогда будет жить вечно. Настена поверила этим словам и всеми силами заглушала ропот бунтующего сердца, которое подсказывало, что не все так гладко и сладко, как поется, что эта история любви еще обернется шипами.
   Но кто в жизни не ошибается? Кто знает наперед, где будет обрыв, когда пойдет град, когда сейчас светит солнце и небо чарует своей синью? Нет таких людей.
   Единственное, что следует каждому из нас, так это стараться жить по совести, не нести в мир зла, лжи и подлости. А остальное поправимо.
   По совести Настена поступила, когда оборвала все нити отношений с мужчиной, подло обманывавшим и ее, и свою жену, о существовании которой Настя и не знала. Если бы она пошла на попятную, постаралась закрыть глаза на происходящее, поступила бы иначе, судьба отвесила бы ей мощную пощечину, навек отвернувшись от нее. А так, еще можно было что-то выправить. Вот только, конечно, теперь девушке приходилось непросто, и это еще мягко сказано.
   Еще месяц назад она была восходящей звездой жанра мюзикл. На концерты с ее участием билеты раскупались за неделю, за две недели. Ей восхищались, о ней писали все газеты страны, и даже за ее пределами. Новую исполнительницу популярных ритмов, Марго, пытались сравнивать с мэтрами мировой эстрады. Конечно, кому не вскружит такая слава голову? Только очень, очень сильному человеку, прошедшему все круги земного ада.
   А сегодня Марго была изгоем. Да, публика еще помнила о ней... хотя далеко не все слушатели, зрители, читатели, могут помнить долго и быть благодарными почитателями творчества. Зачастую, стоит актеру, артисту покинуть сцену и с пьедестала победителя упасть на дно поверженного, как только что аплодирующая публика презрительно отворачивается, забывая о несчастном, как о чем-то незначительном. Такие падения очень болезненны, всегда горько видеть метаморфозы в поведении людей, которых принимал за друзей своих. Но, увы...
   Но, если публика еще готова была к возвращению Марго на сцену, несмотря на многочисленные нелестные газетные заметки, которые не без участия Джека, стали появляться в средствах массовой информации взамен прошлых хвалебных од, то с организаторами концертов дело обстояло хуже. Все они были настроены очень враждебно к молодой певице. Запуганные серьезными связями Джека, подкупленные немалой суммой, они указывали Марго на дверь, не давая даже самого ничтожного места, самой низкооплачиваемой работы.
   Небольшие накопления, которые остались при ней таяли, как снег в горячих ладонях. Вот опять очередная, уже пятая по счету хозяйка, недвусмысленно попросила Марго поискать себе другое жилище. И это тоже происходило по ловкому визиту людей Джека. Бывший возлюбленный устроил самую настоящую травлю на русскую гордячку, тем самым думая сломить ее железную волю и превратить в рабыню своих прихотей и подлостей. Он был уверен на сто процентов, что в ближайшее время услышит жалкую мольбу о милости из ее уст, и тогда поставит перед Марго такие условия, что ее права будут ниже, чем у наложницы в гареме турецкого султана, причем как в плане отношений, так и в плане работы. На Марго можно было делать большие деньги, а, если не отдавать половину, или одну треть ей, то можно делать настоящие капиталы.
   Вот об этом и думал Джек, подговаривая директоров театров и музыкальных театров, настропаляя хозяек дешевых апартаментов, настраивая весь мир против Насти-Марго. Но не понимал он, что бывают личности, которые умрут, но не прогнутся под обстоятельства.
   Бросив надежду устроиться пусть и самый захудалый театр или концертный зал, Настя обратила свое внимание на мелкие забегаловки, кабачки, ресторанчики. Ей приходилось в буквальном смысле переламывать себя, ведь, поднявшись на верхние ступени, обозревая богатейшую, дивную панораму с высоты птичьего полета, спускаться назад, к первым ступеням, это настоящая мука, терзающая сердце раскаленными щипцами. Но другого выхода не было.
   Вот только и ресторанчики отчего-то не желали принимать на работу известную певицу, несмотря даже на то, что человек, способный развлечь и увлечь публику им был нужен. Остановившись перед вывеской последнего, не пройденного ею заведения общепита, Настя, помявшись немного, вступила в зал.
   С первой секунды девушке стало не по себе от удушающего запаха перегара, стоявшего здесь и уже не подлежащего выветриванию. По перевернутым столам и покореженной мебели можно было сделать вывод, что бурные разборки подвыпивших посетителей происходят здесь регулярно. Но, судорожно вздохнув, Марго пошла дальше, к барной стойке, узнать, где ей найти директора заведения.
   - Здравствуйте, - попыталась она перекричать шум десятков орущих голосов и дешевую музыку, которую наяривал малоопытный пианист, - где мне найти директора?
   - Что? Не слышу? - сморщился от напряжения бармен, от долгой работы в этом кабачке у него давно стали проявляться проблемы со слухом.
   - Скажите, пожалуйста, где я могу найти директора вашего заведения?
   - А что вы хотели? - с трудом прислушивался бармен, надрываясь в ответном вопросе.
   - Я по поводу работы. Я видела объявление, что ищут музыканта или певицу. Мне бы поработать у вас.
   - А, это можно. Только тут не все выдерживают. Такие интеллигентные барышни бегут сразу. Вам лучше поискать что-то подостойнее.
   - Да, я искала... - грустно опустив голову и понизив голос почти до шепота, ответила она, - так куда мне идти?
   - Далеко ходить не надо, вот же он, - широко улыбнувшись, прокричал бармен, указав на сидящую в уголке компанию, заказавшую, видимо, весь ассортимент алкогольной продукции этого кабачка.
   - Спасибо, - с сомнением в голосе протянула Настя и посеменила по направлению к компании.
   - Здравствуйте, - от растерянности слишком тихо произнесла она, но девушку никто не заметил. Мужчины с раскрасневшимися от выпитого лицами продолжали обсуждать какие-то сугубо личные темы, порой взрываясь похабными шуточками и бурным хохотом. - Извините... - чуть громче повторила она.
   - Чего тебе? - круто развернулся один из выпивающих, грузный мужчина лет сорока-сорока пяти с лицом неандертальца и огромной, сверкающей под лучами электрических ламп лысиной. - Плачу пятерку, устроит? - бросил он после внимательного, пытливого взгляда на девушку.
   - Что, не поняла? - еще больше растерялась она, с трудом выдерживая омерзительные липкие взгляды компании. - Я по поводу работы.
   - Да я понял, по поводу работы, - залился пьяным смехом он.
   - Музыкант вам требуется? - все-таки не выдержав осоловелых взглядов, опустила глаза в пол Настя.
   - Ах... музыкант, а я-то думал... - разочарованно протянул неандерталец и подмигнул дружкам, - слушай, деточка, а зачем нам музыкант, вон, видишь, Том как наяривает на пиликалке своей, публике нравится, я больше не ищу музыканта, а вот что-нибудь другое по твоему профилю предложить могу.
   - Да? - по наивности своей оживилась Настя и постаралась поднять глаза, но, встретившись с расширенными зрачками говорящего, опустила снова, делая вид, что разглядывает трещину в полу.
   - Конечно, пойдем со мной, деточка, я покажу тебе фронт твоей будущей работы.
   Неандерталец слишком ловко для своей грузной фигуры подскочил со стула, отшвырнул его с такой яростью, что тот раза два перевернулся в воздухе и рухнул с грохотом на пол. Он больно сжал руку Настены и повел ее за собой. Как ни пыталась та увернуться, догадываясь, что ничего хорошего из ее похода сюда не выйдет, все было тщетно. Настя начала впадать в панику. И как она только могла быть такой до невозможного глупой, доверчивой, неужели забыла, в каком зверином мире она живет, неужели вылетели из памяти картины сурового прошлого? Глупая, совсем еще девчонка, теперь в ужасе бросала по сторонам полные мольбы о помощи взгляды, но натыкалась лишь на такие же бездумные, озверевшие лица, как и у ее нынешнего спутника, сжимавшего ее руку все сильнее и сильнее, отчего по запястью уже расползлись багряным пятном синяки.
   - Отпустите меня, куда вы меня тащите! - не выдержав такой наглости, закричала она, постаравшись даже укусить дикаря, но он, кажется, даже не заметил этого, и с еще большей скоростью поволок ее по крутой винтовой лестнице. На протяжении всей дороги Настена ухватывалась за все поручни и крюки, которые ей попадались по дороге, звала на помощь, вырывалась, отбивалась, но все это принесло не больше толку, как, если бы она вздумала столкнуть скалу в море. Но неожиданно что-то прогремело за спиной, что заставило этого пещерного человека остановить свой тигриный бег.
   - Ты куда, похабник такой опять тащишь молодуху?! Я тебе сколько раз говорила, увижу с кем, сделаю из тебя отбивные котлеты?! Говорила я тебе? А?!!
   Дикарь медленно развернулся, и в этом движении его непроницаемое, самоуверенное лицо постепенно оплывало, обретая выражение побитой собаки.
   - Да, дорогая. Прости, дорогая. Я... больше не ... буду...
   Пальцы неандертальца невольно разжались, и Настена ухватила это его минутное замешательство, чтобы вывернуться и быстрой кошкой сбежать вниз по лестнице, а затем выскочить пулей из этого проклятого заведения. Сбегая она успела ухватить взглядом ее невольную спасительницу: это была настоящая женщина-монстр, по своей грузности, мощи и свирепости раза в четыре превосходящая своего близкого знакомого.
   С красными прожилками на носу, щеках и сросшимися на переносице бровями, она напоминала карикатуру на хозяек неблаговидных заведений, которой она фактически и являлась, позволяя вышеупомянутому "пещерному человеку" заменять ее во время отсутствия. Стремясь держать всех и вся в ежовых рукавицах железной дисциплины, она сурово наказывала любое поползновение на нарушение заведенных ею правил. Одним из таких правил было не нарушение общественного покоя.
   В принципе она была неплохой женщиной, и сейчас сыграла значимую роль в жизни Насти, но девушка была настолько напугана всем произошедшим за эти минуты, что ей уже было ни до кого и ни до чего. Она бежала прочь от этого кабака с такой скоростью, с какой еще, пожалуй, не бегала никогда, поклявшись себе, никогда в жизни носа не совать в подобные заведения, и никогда не быть такой глупой и наивной, какой была сейчас.
   И только оставив это страшное место в нескольких километрах позади, девушка присела на пустую лавочку перевести дыхание. Куда же ей теперь идти? Жилья нет, работы нет, друзей и знакомых тоже и надежд никаких... Задумавшись над всем этим, Настена горько заплакала.
   - Что же ты так сокрушаешься, молодежь? - неожиданно раздалось где-то в стороне. - Не знаешь еще ты, что такое настоящие беды...
   Настя резко обернулась. Меньше всего ей сейчас хотелось слушать чьи-то упреки и философские замечания. Она знала, что такое беда и знала очень хорошо, а то, что еще молода, это ничего еще не значит, порой и ребенок может понять об этой жизни намного больше, чем человек, доживший до седин, кому что на роду написано.
   С этими словами Настя и обернулась, ей почему-то очень захотелось ответить незнакомцу чем-то острым, грозным, чтобы выплеснуть свое отчаяние и злость, накопившуюся за минувшие недели. Но подняв взгляд на наглеца, дерзнувшего обратиться к ней в минуту ее слабости и горя, весь порыв ярости Настены пропал, как и не было. Перед ней был сухенький старичок, маленького роста, с аккуратно подстриженной профессорской бородкой и добрыми, проницательными глазами. Но не это сразу бросилось в глаза девушке, а то, что он передвигался при помощи костылей, причем, налегая на них, он испытывал такие неимоверные мучения, что в действие приводились все мимические мышцы лица. Выражение умудренности древнего философа превращалось в маску страдания и боли. И одного беглого взгляда на это хватило Насте, чтобы изменить свое отношение к этому человеку.
   - Хорошая моя, - обрадованный тем, что его еще не прогнали и слушают, - ты не плачь, все у тебя еще образуется, наладится. Что случилось у тебя? Небось, друг ушел к другой? - старичок сделал такое умилительное выражение лица, что Настена невольно улыбнулась сквозь слезы. Таких людей она еще не встречала: сам находясь на краю пропасти, он думал за других и желал протянуть руку помощи первому встречному, поделившись добротой своего сердца. Побольше бы таких как он, и мир был бы царством любви и мира, но, к большому сожалению, люди такой кристальной души - редкость.
   - Да если бы только так, - вытерла рукавом слезы Настя, - мне и идти некуда, и вообще не знаю, как жить дальше. Запуталась совсем, потерялась. А вокруг столько зла, что аж страшно становится.
   - Это я понимаю, люди стали как звери в джунглях, но, Слава Богу, что не все. Не тревожься, дочка, с вопросом "куда идти" мы разберемся. У меня, например, домик пустует, я там не живу, раньше дочка жила, а теперь она уехала, далеко... - на этих словах старичок явно загрустил, но постарался быстро взять себя в руки: - а с остальными вопросами твоей жизни мы разберемся чуть позже. Идет?
   Настя не поверила своим ушам. Слезы как-то сразу высохли, может быть, их высушил налетевший свежий ветер... девушка молча кивнула и протянула руку старичку, чтобы ему с ее помощью было легче идти.
   - А я что-то засиделся дома, решился вот себе испытание на выносливость придумать. Главное, чтобы Кэтрин не заметила, что я выходил. Кэтрин, это моя экономка, золотой души человек, но с непростым характером. Да я вас потом познакомлю.
   Долго еще говорили обо всем на свете Настя и ее новый спаситель. И в эти минуты девушка ощутила, что начинает пробуждаться, как от долгого, тревожного, мрачного сна. Судьба посылала ей второй шанс исправить все, задуматься, оглянуться вокруг. Второй раз в жизни незнакомый человек вытаскивал ее из бездны отчаяния. Сможет ли теперь Настена выправить свой жизненный путь и найти верные ориентиры, на которых строить свое счастливое будущее?
  
   132.
  
   Весна, 1924 год, США
  
   - Ребята, вы запомнили ход наших действий? - наверное, уже в сотый раз переспрашивал молодой человек, тщетно пытаясь скрыть нарастающее волнение за суетой и поспешными сборами.
   - Алекс, не переживай, все будет ок. Ты сам-то не сдрейфишь? Готов, если что, пойти на амбразуру? - усмехнувшись, ответил вопросом на вопрос его друг и соратник, веселый паренек, Дик.
   - Да, что там говорить, страшно, конечно, но другого пути нет и быть не может.
   - А стоит хоть девица того, чтобы ты так старался ради нее? - не по ситуации задорно поинтересовался другой соратник Алекса, Лукас.
   - Стоит... это не то слово, ребятки. Да и других людей выручать как-то нужно. Вот только лишь бы у нас все вышло, чтобы никакие непредвиденные обстоятельства не вклинились в наши планы.
   - Остается только надеяться на это, - понимающе закивали остальные ребята.
   На пару минут в маленькой комнате придорожного отеля, снятой на пару дней, воцарилась сосредоточенная тишина. Алекс, уже знакомый нам водитель хозяина страшной территории, на которой держались в подневольном состоянии люди, после невольного участия в возвращении на место сбежавшей Джоан, не один день думал, гадал, как поступить в такой чудовищной ситуации. Первое время, когда до него дошел весь абсурд происходящего в его любимой стране, он не мог поверить, что такое вообще возможно, что полиция и власти настолько слабы, что позволяют обнаглевшей преступности так нагло поднимать голову и объединяться в мощную структуру мафии.
   Потом, когда наступило осознание реальности, Алекс стал строить планы по спасению людей. Да, он был неплохим парнем, пусть иногда его скептицизм и порой даже цинизм переходили все допустимые рамки, что мы наблюдали ранее, но в душе своей он сумел сохранить ту искорку героизма и добра, что определяет человека, как личность, обладающую принципами, совестью и честью, а не как аморфное существо.
   Сейчас Алекс, вновь и вновь вспоминая убитое горем, осунувшееся от тяжелейшего образа жизни, но все равно прекрасное лицо незнакомки, Джоан, собирался духом, чтобы выступить противовесом разгулявшемуся злу.
   Алекс Кларк собрал всех своих надежных, закадычных друзей, которым мог доверять. Здесь были и те настоящие копы, которые даже с риском для собственной жизни готовы были бороться за правду и справедливость, и просто отличные парни, способные подставить свое плечо другу в трудный час. В общем, собралась сплоченная команда из семи человек, горящих идеей освобождения прекрасной незнакомки и всех остальных несчастных, томящихся в узах беззакония.
   Эх, если бы знал Кларк, что коллеги Джоан, в особенности, доктор Брайан тоже подняли всех своих знакомых детективов, чтобы найти пропавшую девушку, освободительное движение было бы в десять раз сильнее и масштабнее. Но, к сожалению, этого Алекс не знал.
   - Ну, с Богом, ребятки, - выдохнул Кларк и вступил в тишину ночи. Остальные последовали за ним.
   На преодоления расстояния от отеля до огороженной колючей проволокой территории понадобился не один час. Да, такое темное дело может находиться только на такой заброшенной местности, где самый ближайший населенный пункт не набирает и двух тысяч человек, а самый крохотный полицейский пункт находится за триста с лишним километров отсюда. Причем все копы округи были хорошо, даже очень хорошо подкуплены и из любопытных и желающих знать все, они превратились в слепоглухонемых пожирателей деликатесов, которыми их поставлял хозяин территории. Коррупция... проблема чиновников, властьимущих и работников правопорядка всех времен и народов....
   - Пришли, - шепотом махнул друзьям Алекс и невольно пригнулся, дабы не стать мишенью бдительной охраны.
   Ребята перезарядили оружие и настороженно всмотрелись в темноту. Тишина. Только где-то в дали изредка слышится хлопанье крыльев какой-то крупной ночной птицы, да временами раздаются протяжные крики собак Динго, довольно-таки опасных животных, но, благо, находящихся на приличном расстоянии от наших героев. Алекс окинул территорию внимательным, цепким взглядом, ловящим каждый нюанс, каждую мелочь. По периметру располагались смотровые вышки, освещенные тусклым сиянием фонаря. Порой сияние отражало длинные тени унылых охранников, тянущих лямку своей постовой ночи. Собак, как ни странно, не наблюдалось. То ли, хозяин еще не успел приобрести их, то ли посчитал, что существующего надзора более, чем достаточно.
   Алекс напряг зрение, чтобы рассмотреть мрачные очертания стоявших вдали бараков. Скорее всего, где-то в одном из них сейчас томится красавица Джоан. Но Алекс даже не знал ее имени. Узнал бы он ее сейчас среди сотен других девушек и женщин, находящихся здесь, затравленных, напуганных, смертельно уставших? Скорее всего, да. Сердце бы подсказало.
   Без единого звука, по одному лишь жесту, который стал понятен каждому, ребята двинулись дальше. Они обошли территорию и оказались прямо напротив задней стены последнего барака. Он тянулся длинной непропорциональной гусеницей, обрываясь ободранными краями прохудившейся крыши. Крохотные окна бойницы темнели тревожным сном и затишьем.
   Кларк переложил револьвер в карман куртки и достал кусачки. Сейчас задачей номер один было бесшумное устранение препятствия под названием колючая проволока. Вот только на деле это оказалось намного сложнее, чем предполагал паренек. Проволока была проржавелой, прочной, пришлось напрячь все жилы, прежде чем на толстых нитях проволоки появились первые царапины.
   - Ничего не получается, - в отчаянии прошептал Алекс Дику, который также безуспешно пытался продырявить проволоку. - Да, с охраной это они перестарались... сволочи!
   - Работайте молча, - раздражительно бросил Макс, самый старший из всех присутствующий, в прошлом отличный коп, а теперь владелец начинающего детективного агентства, разочаровавшийся в эффективности методов работы полиции. Он, если не брать в расчет импульсивного Алекса, был в этой операции за главного. Это он создал план проникновения на закрытую территорию и освобождения людей. Лишь бы только ничто не помешало реализовать эту задумку.
   - Пошло! - не сдержал своих эмоций Алекс, когда после неимоверных усилий первая нить проволоки наконец лопнула. Вслед за ним перекусили нижние мотки железной паутины и остальные. Дорога освободилась.
   Команда двинулась вперед.
   Первые метры остались позади. Ребята оказались на вражеской территории. Оглянувшись, чтобы оценить ситуацию, они смогли более полно разглядеть местность. Сейчас они находились на заднем дворе, тускло освещенном несколькими фонарями, которые, судя по всему, уже доживали свой срок эксплуатации. Этот факт был на руку мужчинам, ведь нужно было по максимуму оставаться незаметными и желательно, как можно позже попасть в поле зрения охранников, которые вальяжно прохаживались вдоль бараков, перебрасываясь время от времени сальными шуточками и мечтающие о том часе, когда их, наконец, закончится их смена, такая скучная, однообразная, похожая на охранный труд овчарки.
   Гуськом, низко пригнувшись к земле, команда освободителей перебежала еще ближе к бараку. Теперь они оказались у двери.
   - Заперта, - озадаченно протянул Алекс, уже попытавшись дернуть ручку двери.
   - А ты ждал, что там будет написано "Welcome" и расстелена красная ковровая дорожка? Или, может, ожидал увидеть встречающую тебя толпу с цветами и пирогами? - начинал закипать Макс и не проронив более ни звука, достал набор отмычек, которые благоразумно захватил с собой.
   Ловкие руки копа-детектива быстро подобрали нужный ключ. Замок тихонько щелкнул, и ребята смогли проникнуть внутрь.
   В помещении было почти также холодно, как и снаружи, кроме того, здесь стоял угарный, смрадный воздух от полной антисанитарии и не выветриваемого запаха гнилой рыбы.
   Пройдя длинный коридор, мужчины оказались в жилой зоне. Зона была поделена на несколько отсеков, в каждый из которых вела дверь.
   - Как в тюрьме... камеры, камеры... жуть какая-то, - шепотом воскликнул Дик.
   - Придется тебе, Макс поработать своими отмычками и здесь тоже, - вздохнул Лукас, представив, сколько придется потратить времени на взлом каждой двери.
   - Ну, уж, конечно, не я один буду работать с этой головоломкой, - хитренько парировал Макс и протянул остальным еще три набора отмычек, в точности таких же, какие были у него самого. - Разбирайте, и постарайтесь работать бесшумно. Алекс, Дик, Лукас, это вам. Мартин, Билли, Том, вы стоите на стреме. Если что... если что, приготовьтесь к бою.
   - Вот это ты подготовился, - в восхищении присвистнули ребята. - К бою готовы.
   - Отлично, - ответил он и склонился над замком первой двери, за которой уже послышалось движение, видимо, томящиеся там люди догадались, что в бараке есть кто-то кроме них, и эти кто-то, скорее всего, не охранники.
   Алекс судорожно перебирал отмычки, но ни одна из них не подходила к диковинной замочной скважине, парень начинал злиться, страх, закравшийся в душу, растягивал каждую секунду до состояния вечности. Внезапно послышался скрип. Алекс вздрогнул. По спине прошел неприятный холодок предчувствия недоброго. Помедлив, он обернулся. Тоже сделали и другие ребята. На мгновение на их лицах застыло выражение напряженной тревоги, ожидания...
   - Ветер... просто ветер, - облегченно произнес Макс и продолжил свою работу. Алекс смог приступить к прерванному делу только спустя несколько секунд. Руки тряслись еще сильнее, но нужная отмычка все-таки нашлась. Вот только вставить ее никак не получалось, от темноты и волнения.
   - Эй, ты кто там? - послышался из-за двери мелодичный девичий голос. Алекс сразу же представил ту девушку, которая бросилась ему под колеса несколько недель назад. Неужели это она?
   - Мы пришли спасти вас, - скороговоркой ответил он.
   - Господи! Неужели пришло спасение?! Ребяточки, если вы вытащите нас, век благодарить будем.
   Алекс молча улыбнулся и прокрутил отмычку. Замок издал знакомый щелчок, дверь распахнулась.
   Медленно Алекс поднимал глаза от пола наверх, и, желая, и боясь увидеть ту, ради которой и проделал столь опасный и долгий путь. Худенькое лицо и глаза на все лицо, белокурые волосы, которые когда-то, наверное, были собраны в довольно симпатичную прическу, кокетливая родинка, придающая всему облику некую изюминку, оригинальность. Скользнув взглядом по фигуре стоявшей девушки, он поднял глаза встретившись с ее глазами. Сердце пропустило удар, затем второй. Когда оно вновь забилось в былом темпе до Алекса дошло, что перед ним стоит совсем другая молодая женщина. И волосы у нее темные, и глаза раскосые, хотя тоже красивые... но не ее.
   Наверное, Алекс сделал слишком разочарованное лицо, что девушка недовольно хмыкнула. Даже в такой адской ситуации она не потеряла былой горделивости и самолюбия. Подумав, что он нарисовал в своем воображении принцессу, а увидев ее, посчитал за Золушку, она разобиделась и стрелой шмыгнула вглубь комнаты. Потом, правда, до нее дошло, что прекрасный принц пришел спасать не ее лично, и вообще они никогда не были знакомы, и тень обиды испарилась, как полуденная тень. Справившись со своими эмоциями, что заняло всего мгновение, девушка, удивленно приподняв брови, произнесла:
   - А как же вы нас спасать будете, там же охранники, они вооружены до зубов.
   - Что-нибудь придумаем, - отчеканил Алекс и заглянул в темную комнату. Здесь вдоль стены были растянуты коротенькие половички, на которых, свернувшись калачиком лежало десять человек: шесть женщин лет пятидесяти и четыре молодых девчонки, лет шестнадцати-семнадцати. Одиннадцатая, уже знакомая нам женщина лет двадцати семи стояла посередине комнаты и внимательно наблюдала за Алексом. Девчонки приподнялись на локте и вперили в паренька пытливый, настороженный и напуганный взгляд, женщины постарше уже были неспособны чему-то удивляться и кого-то бояться, они просто смотрели мимо Алекса, куда-то в пространство и думали о своем. Рассудок слишком сильно пострадал за месяцы, проведенные в состоянии постоянного страха и неизвестности. Не каждый выдерживает такое испытание на прочность.
   - А...кто-нибудь из вас знает... девушку такую... у нее родинка на подбородке... небольшая такая... в самом низу, справа... - Алекс запнулся, он не знал, как подобрать правильные слова и его смут слишком уж откровенный взгляд той, темноволосой девушки, которая продолжала изучать его, отойдя теперь к дальней стене комнаты.
   - Тут много таких, с родинками, - хихикнула одна из дам, вновь погрузившись в свои невеселые размышления.
   - В нашем бараке таких нет, - задумчиво ответила совсем молоденькая девчушка и жалостливо посмотрела на Алекса. - Скорее всего, твоя подружка где-то в другом бараке закрыта.
   - Точно нет? - в растерянности простонал Алекс, опустив плечи, будто бы на них навалилась пудовая ноша. Да, искать девушку здесь, что иголку в стогу сена.
   - Подожди, - бросив на паренька еще один пытливый взгляд, встрепенулась темноволосая. - А тебе не Джоан ли нужна?
   - К сожалению... я не знаю ее имени, - еще больше погрустнел он.
   - Но, во всяком случае, по таким приметам я знаю такую девушку. Вот только ее действительно нет в нашем бараке. Возможно, она в соседнем... если ее не закрыли в карцер. Она ведь бежать пыталась, я слышала.
   - Карцер? - сердце Алекса заколотилось так быстро, что на миг показалось, что оно вылетит из грудной клетки, как взъерошенная, очумевшая после долгого сидения в тесном садке, и в желании вырваться на свободу, бешено бьющая крыльями птица. - Неужели здесь есть еще и карцеры?
   - А то, - с грустью прошептала девушка. - Чего здесь только нет! Беспредел полный. Куда только власти и полиция смотрят!
   В комнату заглянул уставший Макс. Оглянув присутствующих, он отдал приказ:
   - В общем, так, если хотите вернуться домой и увидеть своих родных и близких, следуйте моим инструкциям. Сейчас мы проберемся в другие бараки, отопрем и их, вы же пока посидите тут, как мышки, чтобы ни звука, иначе охранники вас попросту пристрелят. Поняли?
   - Поняли, поняли, - в голос проворковали все одиннадцать барышень, даже и те, которые только что сидели с полусумасшедшим отрешенным видом.
   - Когда мы откроем все двери и что-нибудь придумаем с охраной, я вернусь за вами. Тогда аккуратно, следом за мной вы выйдите отсюда. Поняли?
   - Поняли, поняли.
   - Отлично. Алекс, пошли отсюда, работы еще по горло.
   Ребята тихонько выбрались из первого барака в холодную ночь и бесшумной ящеркой юркнули по направлению ко второму. И на этот раз охрана, пройдя в нескольких метрах, не заметила нежданных гостей.
   Со вторым и третьим бараком все было проделано в точности также, как с первым. Испуганные люди, мужчины и женщины, парни и девчонки, поначалу замирали каменными статуями, не зная, кто это пришел к ним в такой поздний час, друзья или враги, решившие уничтожить ставших по какой-то неведомой причине ненужными вчерашних работников. Но, поняв, что эти суровые, серьезные, мрачные мужчины не палачи, а, наоборот, спасители, люди старались сделать все, чтобы облегчить их задачу по их вызволению отсюда. Это был хороший фактор, играющий на руку команде освободителей. Одно только удручало Алекса, искомой им девушки, Джоан не было здесь. Где она, можно было только гадать. Хотя на территории было немало всевозможных хоз.построек, возможно, несчастная сейчас мерзнет в какой-нибудь из них.
   - Макс, - нервы Алекса были на пределе, - ее нет нигде. Что же нам делать? Где искать?
   Макс бросил в сторону свирепый взгляд. Мысли путались в его голове, но в еще более запутанный узел они сплелись, когда тишину ночи прорезал громкий, истошный крик, раздавшийся где-то снаружи, со стороны хоз.построек, где отработавшие свою смену охранники отогревались за бутылкой виски.
   - Ты слышал? - встрепенулся Алекс и, не дослушав, что ответил ему друг, пулей полетел по направлению крика. Он стремительной пантерой перепрыгнул через разбросанные бочки, и в несколько прыжков оказался перед небольшим сарайчиком, в щели двери которого светился тусклый огонек.
   Крик повторился еще раз, еще громче и отчаяннее, но на этот раз его прервал резкий выпад Алекса. Мощным движением сорвав с петель хлипкую дверцу, он озверевшим тигром прыгнул вперед и встал в боевую стойку, направив на нескольких громил заряженный маузер. В комнатке находилось трое мужчин в возрасте от тридцати до сорока лет, все не из слабых, и, по всей видимости, неплохо вооруженных. Они вскинули на нежданного гостя недоуменный взгляд, изрядное количество выпитого, несколько затормозило скорость их реакций, что просто спасло Алекса. Заметив, как один из присутствующих полез в карман за револьвером, Алекс нажал на курок. Он не хотел убивать кого бы то ни было, даже отъявленных подлецов, но ситуация сама вынудила к такому действию. Впервые бывший водитель видел, как незнакомый человек истекает кровью, скорчившись у его ног. Остальные двое забились, как крысы, боясь каким-либо резким движением вызвать огонь на себя.
   Алекс молниеносным взглядом оглядел комнатку. Странно, никого, кроме этих громил... Но вдруг из глубины сарая, оттуда куда не добирался тусклый свет фонаря, раздалось отчаянное всхлипывание. Взгляд стрижем метнулся в ту сторону и с трудом, но все же разглядел очертания девушки, привязанной к какому-то столбу. Алекс, не долго раздумывая, кинулся к ней. Да, это она! Джоан! Сердце замерло, остановилось и вновь заколотилось барабанной дробью, выбивая землю из-под ног. Но, когда до Алекса дошло, в каком страшнейшем состоянии находилась бедная девушка, сердце замерло снова.
   Слезы смешались с кровяными подтеками, спутавшиеся волосы, прежде цвета блонд, а теперь черно-бурые, свисали клочьями, прикрывая жуткие раны. Все тело представляло одну сплошную гематому, видимо, так, палачи охранники проучивали непокорную беглянку за попытку вырваться на свободу.
   Увидев это, душа Алекса загорелась несвойственной ему яростью, бешенством. Он неожиданно быстро, мгновенно развернулся и, выбросив правую руку с маузером, прошил пулями и тех двоих, которые, борясь с бурным опьянением и потерей равновесия, силились совладать с собой. Алекс успел как раз вовремя: в тот момент, когда он отвернулся, громилы уже достали свои пушки, вот только взять в прицел что бы то ни было или кого бы то ни было, у них никак не получалось. Их тщетные попытки были пресечены в один момент.
   - Сволочи! - это было последнее слово, которое услышали охранники, в ту секунду, когда смертоносные пули уже были пущены в них. Алекс бросил на распростертые тела брезгливый ненавидящий взгляд и бросился к Джоан, которая смотрела на него глазами полными ужаса и безумия.
   - Не бойся, не бойся, моя хорошая. Все плохое позади. Я твой друг, я пришел спасти тебя.
   Он поспешил развязать руки девушки, ноги. Девушка не дождалась, когда он развяжет последний узел и рухнула, как подкошенная. Силы моральные и физические иссякли, сознание погрузилось в непролазную тьму, несущую забытье и облегчение.
   - Милая моя, что же эти твари сделали с тобой. Как же ты страдала! Прости, что пришел так поздно! Если бы я мог подумать, что такое вообще может происходить. Прости, что тогда так нехорошо повел себя по отношению к тебе! Ничего, ничего, моя родная, все будет хорошо. Ты поправишься, и этот кошмар забудется. Обязательно!
   Что-то громыхнуло позади. Алекс коброй развернулся, ожидая подлого удара сзади. Но нет. Это был Макс с подкреплением.
   - Ну, ты даешь, приятель, - с уважением присвистнул он, - такой скорости реакции и отваги, честно скажу, не ожидал. Хотя я всегда знал, что ты способен на великие поступки. Молодец!
   - А мы по дороге уложили остальных, так что путь свободен, - весело отрапортовал Лукас.
   - Вот это новость! - воскликнул Алекс. С щемящей сердце жалостью посмотрев на Джоан, которая до сих пор была без сознания: - Мы успели в последний момент. Эти нелюди могли и убить ее.
   - Да, страшно подумать, как они могли развернуться в нашей стране. Клещи поганые! - взорвался Дик.
   - Не то слово, - согласился Алекс.
   Алекс бережно завернул Джоан в лежащее на стареньком диванчике покрывало и взял ее на руки, тихо, осторожно, как маленького ребенка. Укутав ее и убрав с лица прядь волос, он шагнул в темноту ночи.
   - Ребята, а вы выводите остальных. Настала пора этим людям возвращаться домой, - прошелестел он.
   - Да, вот это работку мы провели, - горделиво выпятив грудь, произнес Дик, подмигнув вдруг задумавшемуся о чем-то своем Лукасу.
   - Подождите, парни. Пока мы не выбрались из этого логова, нельзя говорить, что работа сделана. Вот сядем у себя дома за чашкой чая, тогда и порадуемся. А теперь, предельная внимательность и осторожность. Кто знает, кого еще принесет сюда нелегкая, - строго остановил несвоевременную радость друзей Макс.
   Пока молодые люди обменивались мнениями и готовились к эвакуации пленников, к черному входу территории подъехал шикарный автомобиль хозяина. Его ястребиный взгляд уловил подозрительную тишину, и, будучи прожженным многочисленными отсидками в тюрьмах Америки и Мексики, откуда он и прибыл сюда, этот человек почувствовал западню.
   - Ник, - скомандовал он своему водителю, заменившему исчезнувшего в неизвестном направлении Алекса, - сверни-ка сюда и потуши фонари. Подождем, посмотрим... кто выйдет отсюда.
  
   133.
  
   Весна, 1924 год, Чикаго
  
   Настена начинала новую жизнь с чистого листа и собиралась написать эту главу идеальным каллиграфическим подчерком. Она день за днем перебирала в памяти страницы прошлого и стала всерьез задумываться от совершенных ошибках, о тех несовершенствах души, которые ей предстояло исправить, дабы судьба снова улыбнулась ей и вывела на светлую дорогу счастья. Настя преображалась: менялся взгляд, из надменного становясь задумчивым, глубоким, внимательным, осторожным, менялись манеры разговора и поведения. Это уже была не та русская крестьянка, с массой комплексов, и не та самовлюбленная дурочка, которая возомнила себя королевой мира. Теперь это был взрослый, умудренный жизненным опытом и ударами судьбы человек, серьезный, притягивающий к себе внимание каким-то необъяснимым сиянием, исходящим из глубины души.
   А еще Настя стала вспоминать, что когда-то занималась знахарским делом. За год работы на сцене она забросила это дело настолько, что и вовсе забыла этот параграф своей судьбы. Теперь она вспоминала, как изготавливала мази, какие слова говорила над больным, какие молитвы читала в уединении, чтобы вымолить у Господа Бога еще одну жизнь человеческую. На эти мысли ее натолкнуло резко ухудшившееся состояние ее благодетеля, того веселого старичка, который единственный среди океана бездушных душ, протянул ей руку в помощи в самый отчаянный час.
   Старичок этот, а звали его Генри Скай, как и обещал, поселил Настю в пустующем доме, в котором прежде жила его драгоценная, бесконечно любимая дочь. Но теперь дочка решила уехать искать смысл бытия на Восток, оставив разбитого болезнью отца справляться со всеми посылаемыми на его голову ветрами испытаний в одиночку. Хотя нет, с Генри была его верная экономка, Кэтрин, но она своим сварливым нравом скорее сводила его в могилу, нежели помогала выбраться оттуда. Когда Скай тянулся к жизни, увлекался чем-либо, начинал мечтать и думать о будущем, эта женщина по глупости своей и чрезмерной заботе, которая становилась медвежьей услугой, напоминала ему его место. Конечно же, такие выпады не могут влиять на человека благотворно. Одного неосторожного слова порой достаточно, чтобы погубить человека. Также, как и одним словом можно поднять из пепла.
   Вот почему общение с Настеной стало для Генри живоносным источником, приносящим ему радость и надежду. Он относился к этой такой удивительной, непохожей на других девушке, как к дочери, и даже теплее, потому как в ней не видел тех пороков, которые били через край в его родной дочери, презиравшей отца за его мягкость характера и неумение выгрызать у судьбы лакомый кусок, за его консервативные мысли и тяготение к старинным традициям, становившимся в этот лихой век уже немодными и даже опасными.
   Но, если душой Генри стал расцветать, как полевой цветочек, когда, омытый росами, он согревался под ласковыми лучами пробуждающегося весеннего солнца, то тело по-прежнему изводила болезнь, которая, было отступила не надолго, а теперь вернулась, с троекратной силой. Вызовы врачей не принесли должных результатов, прием лекарств приносил пользы не больше, чем прием знаменитых порошков средневековых лекарей, которые лишь разводили своих пациентов на деньги и почивали их всевозможными микстурами из драгоценных камней и диковинных растений, которые, разумеется, и не могли помочь. Замечательнейший человек угасал на глазах. Видя это, Кэтрин, как всегда из благих помыслов, которые всегда обходились боком, старалась оградить Генри от всего мира. Она, бездумно веря словам врачей, была уверена, что только абсолютный покой и отсутствие всяческих раздражителей, будь то общение с незнакомкой Настей, или какое другое общение, а то и вовсе, сквозняк в форточке, может еще поспособствовать улучшению состояния Генри. Но стоит ли говорить, что от такого образа лечения ему становилось еще хуже. А отослать назойливую экономку у него уже не оставалось ни сил, ни воли. Да и кто еще станет сидеть с ним таким, не способным ни встать, ни проследить за своими счетами в банке, ни даже завтрак себе приготовить. На то, что Настены хватит надолго, он даже не думал рассчитывать. Генри Скай давно перестал строить ложных иллюзий по отношению к людям, с которыми его сталкивала жизнь, пусть даже они и вызывали поначалу исключительно положительные эмоции. Падение в пучину разочарования - слишком тяжелое испытание.
   Одним словом, Генри стоически сносил все испытания, которые посылала ему судьба и уже не рассчитывал на лучшую долю, слишком долго он пребывал в состоянии забвения и безнадежности, чтобы мечтать о свободе и счастье.
   Но Настя, увидев реальную ситуацию крепко задумалась над тем, как можно было бы помочь этому прекрасной души человеку. Сегодня был один из немногих дней, когда она могла разговаривать с Генри наедине, без неуемного контроля Кэтрин, потому как та была вынуждена уйти за покупками и по неотложным делам в банк. В эти краткие часы весь дом вздыхал облегченно, ведь, наконец, можно было насладиться тишиной и не вздрагивать от крикливого голоса экономки, которая с излишним рвением наводила всюду порядок, какой-то санитарный порядок, губительный для души.
   - А что у вас болит? - пожалуй, впервые Настя задала прямой вопрос, желая узнать причину недуга ее спасителя. - Что говорят врачи, можно как-то помочь?
   - Ох, дочка, - вздохнул Генри и замолчал надолго, пытаясь собраться с мыслями, дабы не огорчать эту добрую девушку слишком уж пессимистичным ответом. - Да я, можно сказать, целый полисадник.
   - Как это? - не поняла Настя.
   - Да все очень просто, - грустно рассмеялся он и махнул рукой, - просто у меня целый букет недугов, и одни хуже другого. Но самая противная болячка... это ноги. Язвы. Из-за них-то я и слег окончательно, из-за них я уже забыл, как это ходить на своих двоих. А врачи... они говорят, что если так пойдет и дальше, то придется ампутировать. В общем, не веселая история, дочка. Ну, да ладно, что поделаешь. Это жизнь, подчас суровая, жесткая. Но были у меня и добрые минуты, светлые мгновения. Ими я и живу.
   - Значит, ноги... - Настя глубоко задумалась, и вдруг ее лицо осенила лучезарная улыбка. - Доверите ли вы мне ваше здоровье? - хитро скосив глазки, проворковала она.
   - Поясни, мой дружок - теперь настала очередь Генри удивляться.
   - Я говорила вам, что занималась певческой карьерой, говорила о том, что жила в России, но не успела поведать о том, что долгое время врачевала людей, ведь еще бабушка научила меня, как делать мази, какие молитвы читать, какими заговорами заговаривать воду и болезни. Конечно, мне достался далеко не весь набор знаний, какими владели бабушка и, особенно, прабабушка, но кое-то есть, поэтому я хочу попробовать помочь вам. Вполне возможно, что шансы на выздоровление есть.
   - Но врачи... - было, попытался возразить Генри.
   - Что врачи... они относятся ко всему с материальной точки зрения. А с таким подходом разве можно вылечить хоть что-то? В лучшем случае отрезать и пришить. В принципе, этим они и занимаются. Здесь нужен более глубокий подход. Давайте начнем с завтрашнего дня. Я подготовлю нужные снадобья, сварю мазь. Согласны?
   - Дочка, ты меня прямо поставила в тупик. Так неожиданно, я...
   Резкий окрик Кэтрин заставил Генри замолчать на полуслове.
   - Мистер Генри, я привела к вам доктора Хэнди!
   Это была Кэтрин. Эта женщина обладала потрясающим качеством появляться совершенно неожиданно и всегда не вовремя. Вот и сейчас она нарушила, быть может, самый важный разговор в жизни Генри, от которого могло зависеть его будущее, счастливое или обреченное на страдание. А еще Кэтрин двигалась так, будто бы работала на батарейках. Не прошло и полсекунды, как она уже стояла в комнате. Первым делом экономка недовольно взглянула на распахнутое настежь окно, через которое в комнату врывался свежий хмельной весенний ветерок. Затем на Настену, расположившуюся у полога кровати своего друга. Гнев копился недолго и вылился в бурную тираду ярости:
   - Мистер Скай! Опять вы нарушаете режим, предписанный вам врачами. И потом не удивляйтесь, что вас становится только хуже. Мистер Скай, я тружусь, не покладая рук, как пчела, как белка в колесе, чтобы создать для вас необходимый уют и нужную атмосферу, способную повлиять на ваше состояние благотворно, и все мои труды перечеркиваете вы своим упрямством!
   - Ну, ну, Кэтрин, что же ты так заводишься. Не произошло ничего экстраординарного от того, что пришла Настенька и открыла окно...
   - Ах, это она распахнула окно?! Поверьте мне, эта плутовка добивается того, чтобы вы быстрее сыграли в ящик. Я по ее глазам это вижу! Мистер Скай, это немыслимо, чтобы вы, интеллигентный человек, а приводили всяких сомнительных личностей в дом! Мне хватало ваших мнимых друзей, которым было постоянно от вас что-то нужно, а когда вы слегли... где они? Ау! Нет их. Одна я. Кручусь, кручусь, вот только и слова благодарности никогда не слышу! - Кэтрин заводилась с каждым словом все больше, но ее пыл охладил спокойный, ледяной тон Ская.
   - Кэтрин! Прекрати сейчас же. Слышишь? Не смей бросать в адрес этого чистейшего человечка оскорбления, этого я не потерплю. А что насчет мнимых друзей, как ты изволила выразиться... так они не появляются здесь по одной простой причине, что не выносят твоих бесконечных придирок. Это мне деваться некуда. Кэтрин! Ты же своей чрезмерной опекой сама сводишь меня в могилу, не понимаешь этого? Ты думаешь, что закупорила меня в этих четырех стенах, и я поднимусь? Ты видишь, что за эти годы мне стало только хуже!
   - Ах, вот как?! - Кэтрин аж задохнулась от возмущения. Затем женщина издала несколько гневных нечленораздельных восклицаний и пулей вылетела вон. Но не прошло и полминуты, как она вновь ворвалась фурией. Уходить молча она не умела никогда.
   - Ну, так знайте. Я если уйду, назад уже не вернусь! Мне предлагали другое место, так я перейду туда. У меня богатейший опыт работы, меня возьмут с руками, как говорится. А вы... а вы... оставайтесь со своими дружками, которые не ценят вас ни в цент, и со своими пассиями, которые при первой же удобной минуте обдерут вас как липку. Умываю руки! Мне все это надоело. Никакой благодарности! Вы бесчувственный тиран! Вы безжалостный эгоист. Вот так! Да. Ухожу. Вы еще пожалеете об этом! Ах, да, забыла. К вам же пришел врач, он ждет внизу, в прихожей. Мне пришлось поднять всех своих знакомых, чтобы найти его адрес. Прощайте.
   - Кэтрин, - окликнул Генри экономку, когда та была уже в дверях, та резво развернулась и уже не спешила убегать, вперив в хозяина пытливый сосредоточенный взгляд.
   - Вы что-то хотели сказать, мистер Скай? - надменно произнесла она и на последнем слове ее голос дрогнул.
   - Да... скажи этому врачу, что я не нуждаюсь в его услугах. Пусть идет с миром.
   - Даже так?! - фыркнула Кэтрин и вылетела прочь из комнаты, из дома, из жизни Генри, человека, которому посвятила пятнадцать лет своей жизни. Вот только теперь... испортила все сама и даже не поняла этого.
   Настя в течение этой глупой перепалки замерла мышкой. Ей было крайне неловко, что конфликт возник, будто бы по ее вине, пусть даже и косвенной. После минутного молчания, она попыталась разрядить атмосферу:
   - Быть может, не стоило так с ней?..
   - Милый мой дружочек, - в обычном дружелюбном тоне начал, было, Генри, но в его голосе проскальзывали ледяные нотки. Все-таки слишком редко он выходил из себя, а если выходил, то с трудом возвращал свои мысли и чувства в состояние покоя. - Хороший мой дружочек. Не было смысла терпеть все это до бесконечности. Где это видано, чтобы экономка так говорила со своим хозяином! Она же мне хамила! Такого я терпеть не собираюсь. Решила уйти. Скатертью дорога. Мой драгоценный дружочек. Очень надеюсь, что вы не оставите старика. Помогите мне найти новую экономку, чтобы я не обременял вас своей старческой назойливостью. Но только с тихим нравом.
   - Конечно, конечно я не оставлю вас, ведь вы столько сделали для меня.
   - Хорошо, я верил в вас, - облегченно вздохнул он и устало откинулся на подушки.
   - И я найду вас хорошую экономку, которая не будет тиранить вас.
   - Замечательно, - произнес он и закрыл глаза.
   - Хотя, - задумчиво произнесла Настя, - мне показалось, что она просто к вам неравнодушна... ревность и все такое...
   - Ты думаешь? - с неожиданной живостью переспросил Генри.
   - Уверена, - заулыбалась Настя.
   - Но... все же... такой характер быстрее в могилу загонит, нежели вытащит оттуда. Ты как думаешь, дочка? - от былой мрачности Генри не осталось и следа. Милые морщинки на лбу разгладились, и глаза приобрели знакомый озорной блеск. Любовь, однако, творит чудеса.
   Да, эти два такие разные, как зима и лето, зной и холод, человека, любили друг друга, вот только из-за глупых предрассудков общества, из-за своего непростого характера и других многочисленных факторов, которые всегда выступают преградой на пути у сильных чувств, Генри Скай и Кэтрин уходили прочь от любви, на другую дорогу, темную и тернистую, выбитую щербинами душевных терзаний, сомнений и разочарований. Кэтрин молча выполняла свои обязанности экономки и просто жила. Генри с головой ушел в свою работу, так и не сумев верно расценить резко теплевший при его появлении взгляд и дрожь в голосе, все это он принимал за что угодно, но только не за симпатию к своей персоне, и очень страдал от этого.
   Уж так создан человек, что он, как правило, не видит очевидного, того, что касается его жизни, тогда как в жизни сторонних людей может разбираться мастерски. Жаль, что тогда, десять лет назад, когда Кэтрин только пришла работать в дом Ская, рядом с ним не оказалось того доброго, мудрого друга, который помог бы ему открыть глаза на происходящее. Сейчас таким другом стала Настена. Но не ушло ли бесповоротно время на построение личного счастья?.. Ведь за минувшие годы характер Кэтрин сильно изменился, испортился. Прежде она ни за что на свете не позволила бы себе ни подобного вызывающего тона, ни грубых, безжалостны слов. Она была кротка, как овечка, и проста, как голубь. Но, видимо, слишком сильная страсть жила в ее душе, и, горя мощным пламенем, в итоге испепелила эту душу до пепла. Одиночество озлобляет. А ведь именно из-за ежедневного видения Генри Кэтрин так и не создала собственной семьи, хоть и могла... Несколько раз она порывалась уйти, но он удерживал ее, подавал призрачные надежды... Зачем? Ведь все равно на следующий день он напускал на себя всё тот же безразличный вид дружелюбно настроенного хозяина, ожидающего от работников безукоризненного исполнения своих прямых обязанностей. Одиночество, идущее рука об руку со страстью озлобляет вдвойне.
   Так, прежде добрая, учтивая Кэтрин превратилась в мегеру. Конечно, она по-прежнему была готова жизнь свою отдать за Генри, но год от года эта нереализованная, скрытая любовь приобретала какую-то параноидальную, маниакальную форму. Ах, если бы она знала, что тоже самое творилось в душе холодного с виду Генри, быть может, тогда всё было бы совсем иначе. Но, увы. Чужая душа - потемки, чужие мысли - загадка. По этой простой причине столько горя и боли на Земле.
   - А знаешь, - вернувшись в реальность после длительного пребывания в своих ностальгических воспоминаниях, протянул Скай, - она ведь была совсем не такой, как сейчас... Как же жизнь меняет людей!
   - Думаю, она еще будет такой, как раньше, - весело подтвердила Настена, и эти слова оказали большее лечебное действие на Генри, чем все, даже самые сильные снадобья и зелья. Любовь, любовь...
  
  
   133.
  
   Весна, 1924 год, штат Орегон
  
   Кто бы мог подумать, что спецоперация по спасению людей, попавших в незаконное рабство окажется такой простой! Алекс с трудом усмирял бешено колотящееся сердце:
   - Мы - герои! Я даже не ожидал, что всё закончится так быстро. Эти олухи настолько обнаглели, что не удосужились даже поднапрячься с охраной!
   - Закройся, Алекс. Никогда не доверяйся легким путям, они, как правило, таят в себе ловушки, - предупреждающе поднял руку Макс.
   - Да, какие ловушки! - засмеялся Лукас. - Алекс прав. Радоваться надо, что сухими из воды выбрались из такой пучины. А я уже готовился встретиться с прадедами...
   Макс побагровел и ощетинился, как взбешенный волк:
   - Чтоб я от вас до конца операции звука не слышал! Поняли?! - неожиданно грозно и твердо прорычал Макс. - Вы пока что на вражеской территории находитесь, а не у себя дома. Чего вылупились? Выводите людей, или так и будем до утра языками чесать?!
   Парни недоуменно переглянулись, но перечить не стали, и только Алекс упрямо пробурчал:
   - То же мне, командир. И так ясно, что всё самое страшное осталось позади, не стреляных же этих боятся...
   Он еще крепче прижал к груди уснувшую нездоровым сном физической и психической изможденности Джоан и посеменил вслед за Максом.
   Сквозь завесу набежавших облаков выглянул бледный лик полной луны, объяв мир своим мистическим сиянием. Где-то вдали ухнул филин, под этот колдовской звук стрелой пронеслась чья-то сгорбленная тень... или это просто мираж, рожденный таинственностью ночи?.. Как бы то ни было, это движение заметила разве только белоликая луна, внимательно следившая за происходящим на грешной Земле со своей высоты. Ни Алекс, ни его друзья, ни даже такой чуткий и осторожный Макс не заметили промчавшегося по кривой траектории силуэта. Похоже, филина они тоже не слышали, их энергетический запас подошел к нулевой отметке.
   - Выходите, путь свободен, - торжественно объявил Дик, входя в первый барак.
   Люди не сразу поверили своем счастью, а когда осознали, то бросились обнимать своих спасителей, из последних сил своих радуясь, как малые дети.
   В то время, пока группа Алекса, да и Макс, не говоря уже о спасенных, наслаждались сладостью победы и предвкушением долгожданной свободы, некто ползком пробирался к крохотному подвальчику, крышу которого с трудом можно было разглядеть в десяти метрах. Серый, слившийся с землей, напоминающий по своему виду какое-то разобранное до основания здание, кусок арматуры, этот подвальчик по сути выполнял намного более существенные рабочие функции, чем можно было предположить.
   Нащупав в кармане знакомую резьбу нужного ключа, силуэт юркнул внутрь. Не зажигая света, зная каждый предмет на ощупь, он дотянулся до какого-то рычага. Сорвав его резким движением, человек тихо выругался. Затем, взял себя в руки и прошипел:
   - Отсюда не выбираются, голубчики. Как вы это еще не поняли!
   Пробравшись также на ощупь вглубь помещения, хозяин этого гиблого места, а это был именно он, остановился у второго рычага, более компактного и спрятанного в нише с дверцей.
  
   Все бараки были открыты, и люди ломаным строем, стихийной волной понеслись по направлению к выходу.
   - Макс, - весело окликнул друга Алекс.
   - Что хотел? - недовольно буркнул тот, уже несколько минут как его обуревали самые недобрые предчувствия, которые сбивали с толку и окончательно портили настроение.
   Видимо бывший коп ответил слишком уж раздраженно, что былой запал Алекса сразу улетучился: он хотел обратиться к ему с благодарственной тирадой, но вместо этого, сказал другое:
   - Я в перестрелке той свое оружие посеял. Пойду возьму у этих что-нибудь, а то мало ли что, ты верно говорил, пока за домашний стол не сядем, расслабляться нельзя.
   - Ношу свою-то оставь, чай не съедим ее, - смягчился Макс, указывая на безмятежно спящую в его руках, как младенец, Джоан. - Тяжело ведь, наверное.
   - Э, нет, своя ноша не тяжела. Я ради нее такой путь проделал, - усмехнулся Алекс. - Мы мигом.
   Смешной, забавный, непредсказуемый, хотя порой и вредный Алекс, в который раз вызвал на суровом лице Макса подобие улыбки.
   - Вот чудик-то! - только и сказал он, посмотрев вслед удаляющемуся другу, вцепившемуся в свой живой груз, так и не очнувшуюся Джоан. Благо она была жива, но слишком уж вымотана, ее мозг предпочел отключиться до более спокойных времен. Хотя... до спокойных времен пока было далеко.
   Алекс скрылся за поворотом и Макс поспешил к столпившимся у какой-то стены людям, разгорячено что-то обсуждавшим. Кто-то запричитал и разрыдался.
   - Что тут происходит? - рявкнул он.
   - Друг... тут что-то странное творится, - путаясь в словах, пролепетал Лукас, - мы только собрались выводить людей, как прямо из земли выросли вот эти стены, - он указал на преграду забора, которого еще каких-то пять минут назад и в помине не было.
   - Нашли из чего проблему делать! Выводите оттуда, откуда мы сюда пробрались, через задний ход.
   Макс сделал вид, что ничего экстраординарного не произошло, но что скрывать, душа его ушла в пятки, ведь он понял, что все они попали в хорошо спроектированную ловушку. И что ждать от этой ловушки еще?..
   - Оккей, Макс, - прошелестели ребята.
   Но не успели они развернуться, как их внимание привлекла невероятная метаморфоза: прямо из стены стали выдвигаться длинные, волнообразные шипы. Послышался удушающий свист.
   - Что это?! - в один голос запричитала толпа и бросилась врассыпную, но... не успела. Мгновенно из шипов вырвался мощнейший поток серо-сиреневого газа. Укутав пространство на несколько метров вокруг плотным мерцающим покрывалом, он застыл в воздухе, как жидкость в космической невесомости. Руки и ноги тут же отказались подчиняться людям. Сознание жило еще несколько минут, что было еще страшнее, ведь за эти минуты люди понимали, что произошло непоправимое. Газ был смертельно ядовитым, предназначенным для таких внештатных случаев.
  
  
   Алекс вступил в сарайчик, в котором час назад произошла зачистка преступных элементов, а проще - сволочей. Паренек аккуратно, с материнской нежностью положил Джоан в небольшое, но вполне комфортное, мягкое кресло.
   - Отдохни пока, моя хорошая, сейчас я найду какое-нибудь оружие, и мы с тобой покинем это проклятое место.
   Алекс брезгливо переступал через распластанные на полу тела убитых палачей охранников.
   - Не то... и это не то... вот то, что надо! - воскликнул он, отыскав под столом отличный револьвер. - Ух, ты, заряженный! - присвистнул он и направился, было, к Джоан, но... расколов тишину, воцарившуюся здесь, прозвенел выстрел.
   Алекс, ошарашенный, оглушенный, обернулся: на полу извивался один из тех, кто и избивал бедную Джоан больше всех, в кого Алекс целился в первую очередь. Но, как оказалось, выпущенные в него пули, лишь ранили его, не убив. Теперь негодяй решил воспользоваться моментом и вернуть пулю Алексу. Горящий кусок свинца попал в цель. На белой рубашке зацвели алые пятна крови. Но прежде, чем упасть, Алекс выпустил весь карабин в недобитого. На этот раз промашки не было.
   Снова громко, встревожено ухнул филин, налетел шквалистый, почти что по-зимнему холодный ветер. Но покружив немного, ветер стих. Скрылся в темноте ночи и мистический филин.
   Гробовое безмолвие ночи нарушили поспешные шаги убегающего. Хозяин... преступник... маньяк, он торопился покинуть эту западню, по которой еще гуляла Смерть. он нажал на стене, так фантастично выросшей перед несчастными беглецами, скрытый рычаг. В ту же минуту смертоносные шипы вобрались обратно, а еще через непродолжительное время, стена погрузилась в землю.
   - Арривидерчи, - махнул он оставшейся позади территории и побежал к оставленному автомобилю. Водитель куда-то запропостился, наверное, отлучился по нужде.
   - Тем лучше, - самодовольно крякнул палач и запрыгнул на водительское место. Сейчас ему меньше всего хотелось выслушивать бредни этого малого, который, похоже так до конца и не осознал, на какое чудовище работал.
   Разогрев мотор, автомобилист со всей силы выжал педаль газа, с удовольствием заметив бегущего навстречу паренька водителя.
   Мгновенье. Машина издала страшное, какое-то утробное рычание. Другое. Автомобиль взорвался, как новогодняя хлопушка, разлетевшись на тысячи горящих осколков. Паренек водитель успел в это время упасть на землю, и не пострадал от взрыва. Он отделался лишь легким испугом. Тот же, кто сидел в авто обратился в уголек.
  
   134.
  
   Весна, 1924 год, Нью-Йорк
  
   Уже которую неделю Дмитрий Волков ходил сам не свой. Первой причиной его волнений была возобновившаяся боль искореженной любви, в которой он решил поставить точку, ведь мешать забывшей его он не стал бы никогда. Второй причиной переживаний стала прочитанная заметка в Нью-Йорк Таймс, рассказывающая о событиях советской России. Прочитал и заплакал. С черно-белой фотографии на Волкова смотрели глаза живых трупов, людей, уже и не надеющихся вырваться из цепких лап смерти. На следующей странице красовались другие портреты... на них изображались лощенные, сытые, самодовольные лица правящей элиты и под этими фотографиями - саркастическая надпись: "Друзья народа. Строители земного рая".
   Рая ли? Или ада... Судя по всему, второе определение - в десятку, и устраивали его демонические сущности, продолжавшие с яростью чертей громить Святыни, которые собирались и оберегались на Руси веками.
   Взгляд Дмитрия задержался на центральном портрете, нового вождя поруганной страны.
   Среднестатистический грузин, далекий от внешней привлекательности и внутреннего огня, но не лишенный колоссальной амбициозности. В черных, блестящих, как у шакала хитрых и одновременно, злых глазках сверкала неуемная жадность. Жадность до власти, денег, почестей, женщин, наконец. Сколько их у него было? Сколько еще будет за время царствования, даже при живой жене... И всех их он ухитрится сделать глубоко несчастными. И детей тоже... как родных, так и внебрачных, информация о которых будет тщательно стерта, дабы не подрывать авторитет мудрого и великого из всех великих. Но рано или поздно правда все равно выходит на свет.
   Как он рвался к этому трону, как жаждал момента, когда бесконечная лавина русских голов склонится перед ним, среднестатистическим, ничем особым не выделявшимся грузином! Порой, в этом ожидании ему казалось, что час триумфа не наступит никогда. Мешало окружение, сплошь состоявшее из подлецов и пустословов ортодоксов, упивавшихся своими дебатами с трибун. Мешал выскочка ленин, которого он когда-то, еще не видя воочию, воспринимал за интеллектуальную глыбу и силу, а увидев, глубоко разочаровался: маленький, плюгавенький, кортавенький, до ужаса не уверенный в себе, напускавщий на себя туман заумности и ярости... Сталин презирал его. И себя... за свои комплексы, которые были вбиты в его сознание нищенской жизнью и рабским положением, противоречием духовной неустойчивости и стремления к покорению Олимпа. А ведь и мать родная не верила, что ее Сосо когда-нибудь поднимется, хотя бы на самую первую ступень. Она никогда не скрывала своего скептического отношения к сыну, тогда как о своем умершем первенце могла говорить часами. А он поднялся! По головам, правда, но этот факт его уже не волновал совершенно.
   В чем кроется тайна превращения простого грузинского мальчика, воспитанного в неплохой впрочем то семье, в сущего монстра, набирающего свою силу год от года за счет уничтоженных жизней, за счет страха людского, слез людских? А ведь он был прилежным мальчишкой, вполне успешно учился на священника, но в определенный момент бросил все ради революционных регалий. Быть может, все идет с детства, когда огромные амбиции, заложенные в его сознание самой природой, давились жесткой материнской рукой? А может быть и давились только потому, что она уже тогда предвидела катастрофическую опасность таких амбиций...
   А может, отчасти повлиял и не самый удачный выбор будущей профессии: ну, какой из него мог быть священник?! Да и само обучение в семинарии, что скрывать, тоже было не самым удачным в смысле, что учебная программа имела в себе немало переборов, перегибов, того, чего и близко нет в заповедях Христа, того, что придумали сами люди и что, в конечно итоге, начисто отбивало веру в Бога, любовь к Богу у тех, кто не мог провести конструктивного анализа и понять, что крайности, созданные людьми это одно, а вера и сам Господь - совсем иное. Он - есть величайшая сила, мудрость, высшая степень благородства и чистоты. Настоящая вера - это вера сильных, а не слабых. В Евангелие нет ничего про неуемное смирение, про диковатый внешний вид и битье головой об пол в коленопреклоненном состоянии. Как раз всё это и осуждал Христос две тысячи лет назад, говоря, что главное не то, что внешне, а то, что несет человек в сердце своем. Но понять это может только очень вдумчивый и духовно сильный человек, философ и мудрец в одном лице. Благо, таковые были, есть и будут. Таких и пыталась уничтожить новая власть, прежде всего, до паранойи боявшаяся силы, боявшаяся Бога, поэтому и старавшаяся перевернуть умы масс и повести их другой дорогой, дабы сделать из прежде сильного, единого народа, разрозненный, слабый социум, а проще говоря, скот. И для достижения этой цели в дело вошла мощнейшая идеологическая работа, идущая под лозунгами, типа "опиум для народа" и прочее...
   Идеологическая работа запудривала мозги людям с пеленок, чтобы начисто выкорчевать корень силы и свободомыслия, способности трезво оценивать ситуацию, чему и учит истинная вера.
   Да, страшно это все. Но еще страшнее то, что после такой прочистки мозгов столь многие, не понимающие всей подоплеки происходящего, гордо выпятив грудь, повторяло то, что слышало от властей. Так и попугай после месяца тренировок заговорит: "Пиастры", или что-нибудь покруче, матом, например, в зависимости от того, кто и чему попугая учит. Но мы же - люди, а не попугаи. Или как?..
   Но вернемся к Джугашвили. Увы, к категории сильных, вдумчивых людей он не относился. Он был морально неустойчивым, слабым человеком. Как соломинка, которую гонят ветра, пока она не переломится пополам... или не воткнется кому-нибудь в глаз.
   Юному Джугашвили хотелось свободы, причем абсолютной свободы, не сдерживаемой никакими рамками - он ее не получал и злился по этому поводу. Он жаждал славы, и не абы какой, а обязательно славы венценосца, а в стенах семинарии, о какой славе можно было мечтать... Это давило его. Тем более он понимал, что в нем нет ничего, что привело бы на Олимп всеобщего обожания. Ничего... кроме хитрости и дикой энергии необузданного нормами морали и понятиями совести горца. Итак, не желая разбираться в собственном внутреннем мире, Джугашвили искал виновников своих неудач в окружающих. Он возненавидел Церковь. Люто возненавидел. Хотя... возможно, если бы к началу ХХ века не началось повальное увлечение атеистическими воззрениями и пропагандой марксизма, то, скорее всего, такой уж лютой ненависти к Божьему у него и не появилось бы. Он был флюгер, куда дул ветер, туда с дудочкой поворачивался и он. Впоследствии он тщательно маскировал это качество жестокостью, подозрительностью, что есть еще одно доказательство слабой натуры.
   Итак, Джугашвили увлекся марксизмом и начал кочевую жизнь революционера. Теперь среднестатистический грузин гордился собой, представлял, как восседает на троне вместо благоденствующего пока царя и в этих мечтах еще сильнее ухватывался за марксизм, столь щедро питавший соками лжи и желчи его, истосковавшееся по амбициям существо.
   Хочется отдельно остановиться на основателе идеологии, марксе. Уже в юности данный индивид проявлял довольно-таки странные наклонности. О тех страстях, что обуревали его душонку можно судить по его стишкам, которые он впоследствии издавал.
   Начнем со стихотворения "Заклинания впавшего в отчаяние:
  
   "Мне не осталось ничего, кроме мести,
   Я высоко воздвигну мой престол,
   Холодной и ужасной будет его вершина,
   Основание его - суеверная дрожь.
   Церемониймейстер! Самая чёрная агония!
   Кто посмотрит здравым взором -
   Отвернётся, смертельно побледнев и онемев,
   Охваченный слепой и холодной смертью".
  
   Но это только начало, еще совсем не страшное. По-настоящему страшное будет дальше.
   В стихотворении "Скрипач", маркс уже выливает на страницы свои буйные, кровавые фантазии, которые с каждым годом все более сводят его с ума.
  
   "Адские испарения поднимаются и наполняют мой мозг
   до тех пор, пока не сойду с ума, и сердце в корне не переменится.
  
   Видишь этот меч? Князь тьмы продал его мне".
  
   И, наконец, знаменитая его поэма "Оуланем":
  
   "Всё сильнее и смелее я играю танец смерти,
   И он тоже, Оуланем, Оуланем
   Это имя звучит как смерть.
   Звучит, пока не замрёт в жалких корчах.
   Скоро я прижму вечность к моей груди
   И диким воплем изреку проклятие всему человечеству".
  
   Там еще много аналогичного текста, который я решила не приводить полностью, дабы не травмировать вашу психику. Анализируя "шедевры" маркса взглядом опытного психоаналитика, не трудно определить у несчастного тяжелую форму шизофринии, ряд фобий и маний, серьезных отклонений от нормы. О! Если такое нечто добирается до власти над умами человечества! Какой бедой заканчивается это. Но почему сумасшедшие так часто влияют на умы народных масс???! Опять вопросик: кто мы, попугаи зомбированные или люди мыслящие? Видимо, кто как...
   И последнее, что я хотела добавить относительно маркса, так это то, что он и все его семейство имели довольно специфическое увлечение сатанизмом. И это никто не скрывал, так что информацию об этом вопросе найти совсем не сложно, причем информацию правдивую, архивную.
   Так дети маркса вспоминали, что вместо сказки на ночь он им рассказывал о похождениях дьявола и описывал всевозможные кровавые истории. Как вам такие сказочки на ночь? Неплохо, да? Также дети вспоминали, что сначала напуганные такими неординарными рассказами после сентиментальных бабушкиных рассказов про Красную Шапочку и Спящую Красавицу, они вскоре привыкли к новому формату сказок и с радостью ждали, что же еще новенького им расскажет папенька о столь любимом им дьяволе...
   Грустно... очень грустно, что тогда не нашлось хорошего врача для бедного человека. Грустно.
   И доказательство своих слов приведу стихотворение зятя маркса, некоего эвелинга, стихотворение, часто читаемое в гостиной маркса:
  
   "Мои стихи, необузданные и дерзновенные,
   Да вознесутся к тебе о, сатана, царь пира.
   Прочь с твоим краплением, священник,
   И твоим заунывным пением.
   Ибо никогда о, священник,
   Сатана не будет стоять за тобой.
   Твоё дыхание о, сатана,
   Вдохновляет мои стихи;
   Твоя молния потрясает умы.
   Сатана милостив;
   Подобно урагану,
   С распростёртыми крыльями он проносится.
   О, народы! О, великий сатана!"
  
   Комментарии, думаю, излишни. Ну, и закроем эту жуткую тему, а то как-то не по себе становится. Не так ли?..
   Этих глубоко несчастных людей стоило бы держать в клинике для душевнобольных, но, увы... Силы зла, снабдившие их безумием, снабдили и успехом этого безумия. А этот вирус распространяется, как чума, также неся с собой хаос, кровь, смерть.
   Из многих кровавых нитей состояла новая коммунистическая идеология, и одной из них, которая и гарантировала ее живучесть было "обещание прав и свобод, вселенского счастья". Затем переплетаясь с толстыми нитями массовых уничтожений, изуверств и подлостей, она и вовсе исчезала. "Права и свободы, вселенское счастье" обращались в мираж, и осталось только "обещание". Затем в хитром переплетении пропадало и "обещание".
   Этим суррогатом Джугашвили заменил образовавшуюся в сердце пустоту и пошел, круша все на своем пути, как озверевший орг из детских сказок.
   Вся эта незамысловатая биография человека, вставшего у руля некогда великой страны, вихрем пронеслась в голове Дмитрия Волкова, и грусть, невыносимая, обжигающая грусть захлестнула его мощной волной. Чудовищная красная гусеница коммунизма продолжала ползти по стране, сжирая ее силу, ее народ. Ей отрубили голову, но тут же выросла другая, более живучая и хитрая. Одно успокаивало: в отличие от ленина, получавшего от немцев внушительные сумму на развал России, что он упорно и делал, пока его не перекосил инсульт, Джугашвили, переименованный в Сталина, вроде бы как ничего общего с немцами не имел: в той гигантской революционной игре он был всего лишь пешкой. Но иногда и пешка, сумевшая дойти до края доски, одевает корону. Хотя в отношении немцев... В 30-е гг. Сталин с овациями поздравлял гитлера с победами над павшими под натиском фашизма странами... пока эта гидра не повернула голову и в его сторону тоже.
  
   135.
  
   Весна, 1924 год, Чикаго
  
   Настена, переосмыслившая всю свою жизнь за эти непростые дни, данные ей суровой, строгой учительницей Судьбой. Она снова стала той доброй, мудрой Настенькой, какой была в России, без примеси тщеславия и эгоизма, которые чуть было окончательно не столкнули ее в пропасть. Конечно, мечта петь у нее осталась, но петь не ради славы и денег, а ради людей и несения в мир добра, ведь и через творчество можно сделать очень много, как хорошего, так и худого, смотря, в какую сторону тянется художник кисти, слова или струны гитарной. Также девушка вновь обратилась к знахарству, как еще одному способу несения добра и помощи людям. она загорелась идеей поставить на ноги своего добродетеля Генри Ская, не желая слушать страшных приговоров врачей: они в один голос заключили, что больной не продержится и месяца, настолько запущена его болезнь, поразившая организм на 88%. Отведенный медиками месяц был на исходе, и Насте нужно было торопиться.
   - Доброе утро, мистер Генри, - как всегда приветливая и сияющая доброжелательностью, вошла в комнату Генри Настя. - Как перенесли мое вчерашнее снадобье?
   - Ох, дочка, - как-то неожиданно тяжело вздохнул он, - что-то тяжеловатенько перенес. Сначала казалось, что все тело углями жжет, а потом и вовсе, что помру вот-вот. Но не огорчайся, - поспешил успокоить девушку, заметив в ее красивых глазах мелькнувший ужас, - сейчас много лучше. Вот только, наверное, этого лекарства больше не надо...
   Настена задумалась. Такие крепкие снадобья она делала в первый раз в жизни. Рецепт достался ей от бабушки и, согласно краткому малограмотному описанию, эффект должен быть просто волшебным. Но так ли это на самом деле? Этого Настя знать не могла, вот только в ситуации, где не осталось уже никакой надежды, стоит хвататься за любую соломинку, а вдруг, какая из них окажется прочным гибким ивняком, по которому можно вырваться из затягивающей топи отчаяния?..
   - Так должно быть, - замялась Настя. - Но сегодня я вам дам другое снадобье. Оно подняло на ноги мою маму, когда та еще ребенком смертельно заболела. Оно поднимет и вас.
   - Дай-то Бог, дай-то Бог, - отрешенно согласился Генри.
   Настя растерла в чаше заготовленный заранее порошок из сушенных трав, добавила семь капель рябиновой настойки и столько же сока алое. Затем, отвернувшись, она тихонько прошептала молитву во здравие. Разбавив чудодейственный настой кипятком, принесенным в котелке, она протянула дымящийся напиток Генри.
   - О, как чудно пахнет! - попытался скрыть свое сомнение он, но напиток действительно обладал чарующим ароматом, так что Генри и не заметил, как опустошил всю чашку.
   - А теперь нужно обработать ваши раны мазью. Как раз сегодня она уже готова, - серьезно продекларировала Настя.
   Мазь имела еще более сложный состав, дошедший до наших времен с далекого Средневековья. Это был один из самых старинных и эффективных рецептов, которым пользовались знаменитые знахари севера. На приготовление мази уходил целый месяц, а основным компонентом были хорошо известные каждому из нас: подорожник, кора дуба и масло пихты. Вот так, матушка природа сама подсказывает нам дорожку к здоровью и долголетию, выкладывая ее такими незатейливыми и, одновременно, такими целительными растениями. А мы, так глупо отошедшие от природы, не понимаем, не слышим ее советов и ждем помощи от всевозможной химии, от которой загнешься быстрее, чем вылечишь хотя бы ОРЗ.
   Настя осторожно сняла покрывало, скрывающее больные ноги Генри. Да, действительно ситуация была критическая. Откуда еще этот мужественный человек находил силы и терпения, чтобы не показывать свою боль, а ведь она, судя по расползшимся огненно-красными кляксами трофических язв, была чудовищной.
   На мгновение Настя застыла в ужасе. Ей стало настолько жалко Генри Ская, что сердце сжалось в комочек, вовсе перестав биться. Как же так! Она и не знала, насколько тяжело было ему.
   "Соберись, соберись же!" - отчаянно повторяла она про себя, а сама невероятным усилием воли продолжала мило улыбаться и вести какой-то отвлеченный разговор, то ли о погоде, то ли о театре. Нельзя показывать болящему свой испуг, в противном случае сила самовнушения может убить быстрее самой болезни, тогда как уверенность, исходящая от стороннего человека, обращается в надежду, живительную, согревающую, спасительную.
   Когда Настя аккуратно наложила первый слой мази на пораженные участки, Генри от неожиданной рези вздрогнул. Болезненная судорога исказила его исхудавшее, но по-прежнему красивое лицо мученика. Но Генри давно уже научился терпеть и перебарывать боль.
   - Ничего, ничего, дочка, продолжай, я потерплю.
   С трясущимися руками и бешено бьющимся сердцем Настя закончила процедуру и, укутав Генри легким одеялом, покинула комнату. Теперь Генри нужен был покой и сон. Дальше вся надежда на чудо.
   Настя тихонько спустилась по лестнице и выбежала на улицу. На душе - темная ночь страха и нарастающего отчаяния: а вдруг он не выкарабкается, а вдруг конец?.. Что же тогда? К Генри Настена привязалась, как к родному, она, бедная сиротка, впервые чувствовала себя по-настоящему нужной, как бывает только в родной семье. И теперь судьба отнимала у нее и это??? Или просто испытывала в который раз?..
   На улице стоял чудный апрельский денек. Как странно, еще вчера дороги скрывались под слоем пушистого снега, который лишь местами разрывался веселыми искрящимися ручейками. А сегодня снега не было и вовсе, вместо него проявилась прошлогодняя листва, сквозь которую пробивалась свежая, молодая травка. И среди такой красоты такое горе!
   Настена вышла из двора через незапертую калитку. Свернув за угол, девушка оказалась у небольшого городского парка, встречающего посетителей буйными весенними красками: по необъяснимой причине цветы и деревья расцветали здесь раньше, чем в других районах города, весна первым делом приходила в этот храм природы и тишины, и только потом одаривала своим теплом город.
   Настя, погруженная в свое нерадостные мысли, неспешным шагом пошла по аллее. А ведь, если с Генри случится беда, она опять окажется на улице... Кэтрин уж точно сделает все, чтобы поквитаться с девушкой, отчего-то ставшей для нее яблоком раздора.
   От тревожных мыслей Настю отвлек надрывный плач кого-то сидящего на одинокой лавочке в безлюдном парке. По-старчески сгорбленная фигура вздрагивающая от рыданий, олицетворяла собой само несчастье. Остро чувствуя то же самое, но уже не находя сил на слезы, Настя почему-то решила подойти к незнакомке, как-то, может быть утешить, глядишь, и ее, и Настина боль будет не такой всепоглощающей.
   Настя тихонько села рядом и положила руку на плечо плачущей.
   - Может, я могла бы вам чем-то помочь?
   Незнакомка медленно подняла затравленный взгляд покрасневших от слез глаз. Не сразу в этом осунувшемся, сильно исхудавшем лице Настя узнала... Кэтрин.
   - Это вы? - девушка не знала, как себя вести и ожидала выслушать очередную вспышку ярости. Но к ее огромному удивлению, Кэтрин опустила глаза и очень тихо, еле слышно произнесла:
   - Я, наверное, очень обижала вас... раньше... Простите меня... и его, его! Обидела! - на последнем слове Кэтрин не сдержалась и снова залилась слезами.
   - Ну, что вы, что вы! Не стоит так убиваться. Он не держит на вас зла. И я тоже.
   - Правда? - неожиданно по-детски доверчиво воскликнула Кэтрин.
   - Конечно, правда. Вы же для него так много значите...
   - Да какой там! - махнула рукой женщина. Кто он и кто я. И ведь я всё понимаю, эта катастрофическая разница сословий, положений уже давно отняла у меня надежду на счастье. Но сердце... сердцу то не прикажешь, не объяснишь. Оно страдает, рвется на мелкие кусочки. Лучше бы мне никогда не знать его, все равно одна мука от такой любви... мука и сломанная жизнь. А теперь я превратилась в какую-то психопатку, и вроде бы сама понимаю, что так нельзя, а ничего поделать с собой не могу. Вас, чистое дитя, оскорбила ни за что! А сейчас... сейчас даже не могу, не имею возможности находиться рядом, когда он... уходит.
   Кэтрин беспомощно опустила голову.
   - Кэтрин, все вовсе не так плохо. Надежда еще есть. И я думаю... вам все же стоит помириться. Пойдемте, да вы и замерзли тут, наверное. Все-таки денек не такой уж и теплый.
   - Вы думаете? - с сомнением, в несвойственной для нее манере кротости, переспросила Кэтрин.
   - Уверена, - твердо ответила Настя.
   Спустя несколько минут обе уже находились в доме.
   - Мистер Скай, я вы только представьте, кого я вам привела, - объявила с порога свой приход Настя и заговорщески переглянулась с Кэтрин. Комната Генри находилась этажом выше, но дом был не большой, так что из своей спальни он всегда мог слышать, кто пришел и с какими словами. Обычно Генри на подобные приветствия босал что-то, вроде "и где пропадал мой дружочек" или "жду свежих новостей", но сейчас ответа не последовало. Вместо ожидаемых слов по лестнице вихрем пронеслась горничная. По ее перепуганному виду можно было сделать самые неутешительные выводы.
   - Что? Что случилось?! - чувствуя, как обрывается сердце, накинулась на ту Настя. Кэтрин медленно осела по стенке, не в силах совладать со своими эмоциями.
   - Мистер Скай... - пролепетала горничная и замолчала.
   - Что мистер Скай? - не сдержалась Настя, где-то отдаленно осознавая, что кричит на бедную горничную во весь голос, чего никогда себе не позволяла. Земля поплыла из-под ног, собственный голос слышался в отдалении.
   - Я... я хотела спросить, будет ли он что-нибудь на обед, а он не отвечает... я и хвала, и трясла... по-моему он даже не дышит совсем...
   - Врача, нужно срочно вызывать врача! Аннет, милая, хорошая, беги к доктору Винсону, он живет на соседней улице.
   - Да, да я сейчас.
   Аннет полетела к выходу, а Настя еще быстрее наверх, в комнату Ская.
   Генри лежал неподвижно, на лице застыла кроткая улыбка младенца. Неужели?.. Настя пыталась привести его в чувство, но все усилия оказались тщетными.
   Тяжело в комнату ворвалась Кэтрин и рухнула на колени перед кроватью Генри.
   - Как же так? Почему же так? Какая страшная судьба! И зачем мне жить тогда?! Генри, Генри, душа моя, любовь моя!
   Кэтрин начала заговариваться, говорила много, то громко, то переходила на шепот. Ей нужно было выплеснуть ту стихию, которая гремела в ее сердце.
   - Ведь я полюбила тебя в тот же день, в ту же минуту, как увидела в первый раз, тогда, пятнадцать лет назад. И ты улыбнулся еще, когда я нечаянно от волнения назвала тебя не мистер Генри, а как-то иначе, уже не помню как... Тогда я думала, что умру от страха, но увидев твою улыбку, растаяла, как первоапрельский снежок. С той минуты мое сердце стало принадлежать только тебе и никому больше. А теперь, как же мне теперь??? Зачем мне этот мир без тебя?!!
   Настя решила выйти, чтобы не подслушивать столь личное, тайное, горькое. Бросив полный боли взгляд на Генри она друг... заметила, что его кроткая улыбка сменилась каким-то хитрющим выражением, какого Настя никогда не замечала за Скаем. "Наверное, показалось, - подумала она. - Поскорей бы Аннет привела врача, вдруг еще не все потеряно... а мы даже не знаем, что можно сделать в такой страшной ситуации. Господи, как же бессилен человек перед лицом беды! Как помочь, что предпринять, как возвратить к жизни?" Душа Настены разрывалась от этих мыслей, от горя, но неожиданно до ее слуха донеслось:
   - Ты меня назвала тогда не мистер Генри, а мистер Верди. Забавно получилось. А что же ты плачешь, Кэтрин?
   Настя резко развернулась и пересеклась с округлившимися от недоумения и нежданного, негаданного счастья глазами экономки и искрящимся жизнью, каким-то новым, внутренним огнем взглядом Ская.
   - Чего вы такие переполошенные? А я так выспался хорошо, никогда еще так крепко не спал. Видимо, твои, Настенька, молитвы и снадобья сделали свое доброе дело.
   Еще раз Настена встретилась с глазами Кэтрин. Теперь в них лучилось солнышко благодарности и любви ко всему миру.
   - Настен, - Генри немного понизил глосс, сделав заговорщеский вид, - а вот что подумал... накануне размышлял над твоей судьбой, над твоим будущим... и вот что решил: такой талант, как у тебя ни в коем случае нельзя зарывать в землю. Ничего страшного, что какой-то хлыщ перекрыл тебе все дороги в нашей доброй старой Америке... мы пойдем окольным путем. Я как-то на днях рылся в своих старых бумагах и нашел адрес своего старого приятеля, когда-то он возглавлял музыкальный театр в Польше. В общем, я ему написал о тебе немного, подождем, посмотрим, что он нам с тобой ответит.
   Настя замерла от такого поворота событий: две неожиданные радости свалились, как снег на голову. Первая - то, что лучший друг, прекрасный человек ожил и, более того, пошел на поправку; вторая - Настя снова получала шанс подняться из пепла. Настя вступала на новый виток своей жизни с обновленной душой, умудренной, настрадавшейся, познавшей истинную цену жизни и любви.
   Прошло две недели.
   Большая толпа собралась возле главного музыкального театра Варшавы. Люди шумели, суетились, в ожидании какого-то грандиозного шоу.
   - С самой Америки к нам она прибыла, - восторженно воскликнула миловидная дамочка в модной шляпке.
   - А я слышала, она раньше в России жила и бежала оттуда. Там такая история, хоть в книгах описывай, - защебетала другая, высокая, статная женщина лет сорока пяти.
   - Да, вранье это, чтобы ваш интерес разжечь, - махнул рукой спутник первой дамочки в шляпке.
   - И никакое не вранье! - накинулась на него вся толпа.
   Пока люди обсуждали подробности жизни прибывшей на гастроли певицы, один человек отделился от толпы и встал поодаль, вперив в афишу с надписью "Анастасия" внимательный, полный пылающей страсти взгляд. Высокий, плечистый, с зачесанными назад немного удлиненными волосами, молодой человек изучал афишу, забыв про весь мир вокруг. Кем он был? По манерам и горделивой осанке можно подумать, что мужчина принадлежал к кругу интеллигенции, глядя на подобранный со вкусом, хоть и не дорой костюм, его легко отнести либо к категории преподавателей вуза, либо работников культуры и искусства, хотя, конечно, это мнение может быть ошибочным. Главное не это, а то, с каким достоинством держался неизвестный молодой человек. В его глубоком, задумчивом взгляде читалась драма, которая наложила отпечаток печали на красивые, правильные черты его лица. Но кто же этот мужчина, с таким трудом скрывающий свое волнение, теребящий огромный букет алых роз?
   Представление началось с таким грандиозным размахом, что у публики захватило дух. Для того, чтобы расшевелить зал и подготовить его к восприятию основной части концерта, на сцену вышли акробаты и гимнасты. Под завораживающую музыку они вытворяли такие невероятные вещи, что то и дело из зала доносились восторженные рукоплескания.
   Наконец, один из гимнастов, проделав сложнейший путь на трапеции, внезапно поджег факел и поднес его к главной декорации. Публика ахнула: у них на глазах стена декорации запылала, и на ней алым цветком ожила надпись "Анастасия. Дорога любви". Это был сценарный трюк, хорошо продуманный, отрепетированный до мелочей, дабы не произошло форс мажорной ситуации, трюк, сумевший произвести на публику нужное впечатление.
   Теперь музыка стихла, и на сцену вышла сама Анастасия. В прошлом осталось чудное прозвище "Марго", рождалась новая артистка, новая женщина с другой судьбой и другими мыслями.
   В длинном до пят, облегающем ее идеальную, точеную фигуру, сверкающем тысячами блесток платье цвета спелого граната, восхитительно гармонирующего с ее иссиня черными волосами, сейчас уложенными легкой волной, Настя была похожа на древнегреческую богиню красоты. Легким шагом она достигла середины сцены и устремила горящий взор победительницы в зал. Громом грянула музыка, водопадом эмоций полилась песня. Настя чувствовала себя на седьмом небе от счастья, ее взгляд переходил от одного воодушевленно ее пением лица к другому. Незаметно для себя она остановила взгляд на высоком, светловолосом мужчине. Какие-то черты его лица показались смутно знакомыми, хотя... нет... вряд ли в числе бывших Настиных знакомых могли быть такие яркие личности... а может... Настя заметила огромный букет в его руках и невольно улыбнулась. Незнакомец до этого неотрывно следивший за ней, смотря прямо в глаза, тоже улыбнулся. Его улыбка... до боли знакомая, родная... Неужели!
   В памяти цунами пронеслись фрагменты прошлого: раненный паренек на дороге, которая она пыталась привести в сознание; тщетные попытки найти с ним общий язык и глупые ссоры по пустякам; первые признания в любви, сначала его, потом ее... минута абсолютного счастья, когда так близко друг от друга они восседали на экспроприированной у наглого таможенника лошади, покидая пылающую революционным пожарищем Россию... Митька... Митя... Как странно, в ее памяти он представал эдаким медведем, простым деревенским парнем, грубоватым, слишком уж прямолинейным. Ей и в голову не могло прийти, что он сможет так кардинально перемениться, что может быть таким... с прожигающим насквозь страстным взором, красивых глаз умудренного переживаниями и непростой жизнь человека, с утонченными благородными чертами лица. Как же он изменился! До неузнаваемости. Да. Он действительно стал другим после отъезда Насти. Он долго искал ответ на один единственный вопрос: почему? И, кажется, нашел. Теперь он сидел в первом ряду зала и держал букет для нее. Он знал, что судьба дала ему еще один шанс пересечься с этой удивительной девушкой. Он простил ее за все, поняв, что сам не сумел удержать эту птицу. Больше он ее не упустит.
   Настя пела и думала о том же.
  
   135.
  
   Весна, 1924 год, Нью-Йорк
  
   По шумной, многолюдной площади, жадно вдыхая богатый озоном воздух после дождя, почти что бежала... Джоан. Мысли сумасшедшей каруселью крутились в ее голове, то и дело возвращая в недавнее прошлое.
   Тогда, попав в лапы палачей карателей и претерпев страшнейшую экзекуцию избиения плетьми, девушка впала в полусознательное состояние. Временами ее мозг улавливал какой-то шум, выстрелы, разговоры, но разобрать хотя бы слово, она не могла, вновь и вновь возвращаясь в тягучую, мягкую темноту, которая словно болотная трясина затягивала всё больше. Наконец, она полностью отключилась от этого мира, погрузившись в болезненный, почти что летаргический сон, не слыша, не понимая, не ощущая ничего.
   Но по прошествии суток сознание снова включилось в работу. Джоан очнулась и долгое время не могла понять, кто она вообще и где находится. Какая-то комната... всюду нагромождение хлама, бутылок, грязной посуды... Затем взгляд уцепился за распростертые на полу тела. Все они были насквозь прошиты пулями.
   Когда до Джоан начал доходить смысл произошедшего, она чуть не помешалась рассудком.
   Внезапно одно из неподвижных тел слегка пошевелилось и издало протяжный стон. Стюарт отпрянула в сторону, но затем прежде упорно дремавший и никогда не беспокоивший своими советами внутренний голос заставил ее подойти к человеку поближе, что она и сделала. Тот попытался подняться, почти что удалось, но затем равновесие покинуло раненного, трехпудовой гирей он полетел вниз, и, если бы Джоан не поддержала этот колосс, то он получил бы еще пару тройку переломов и вывихов, что в его и без того плачевном состоянии было совсем не к чему.
   Сама не зная, зачем, Стюарт помогала незнакомцу, в черты лица которого внимательно всматриваясь, пытаясь понять, кто он, друг или враг. Всё тот же внутренний голос неустанно твердил, что перед ней друг.
   Наконец, незнакомец взял себя в руки, решив более не проявлять недопустимой слабости. Одновременно, он вскинул на девушку удивленный и вместе с тем, восхищенный взгляд. Первое, что он сказал, было:
   - Красавица моя, ну, вот я и нашел тебя.
   Да, это был Алекс, который прошел такой опасный путь, дабы спасти свою случайную знакомую, с которой так нежданно негаданно свела его судьба. Алекс, которого эта же судьба увела от неминуемой гибели. Получив ранение и потеряв сознание, он избежал той скорбной участи, что постигла и его друзей, и всех тех, кто был отправлен смертоносным газом.
   Непростым было осознание произошедшей трагедии. Не менее тягостным - и путь назад. Но теперь все эти ужасы были позади.
   Сейчас Джоан горела одной мыслью: искупить свою вину, за которую, быть может, и получила такой страшное наказание. Она спешила рассказать Дмитрию Волкову правду, что тогда обманула его, оболгав Мишель, заведомо зная, что между ней и тем генералом ничего не было и быть не могло, а случайно пойманный фотокадр - ее хитрость и случайность, и не более того.
   Стюарт хотелось как можно скорее сбросить с себя этот груз, что тянул ее на дно, отнимая надежду на счастливое, не обремененное чувством вины и проклятьем судьбы, будущее... с Алексом, ведь ему она была по-настоящему нужна.
   Девушка уже узнала, где теперь живет Волков и шла уверенным шагом, на ходу подготавливая речь.
   Но только она достигла заветной калитки, как пыл справедливого покаяния уступил место банальной трусости. На мгновение Стюарт заколебалась: а не перенести ли столь неприятный разговор на завтра, зачем портить такой чудный денек?.. наверное, она и спасовала бы, если бы ее присутствие не обнаружил чуткий пес. Он поднял такой оглушительный лай, что у Джоан зазвенело в ушах. Хлопнула калитка, и прозвучал такой знакомый голос Волкова:
   - Рекс, ну, успокойся. На кого ты там грозно лаешь?
   Странно, прежде от звука этого голоса по телу Джоан пробегала дрожь, а теперь душа не отозвалась никакими эмоциями. Перегорело, прошло? И, Слава Богу! Вот только, если былой шторм страстей сменился штилем, то чувство сжигающего, всеобъемлющего стыда за свою прошлую ложь никуда не девалось, а напротив, избавившись от убаюкивающего, объясняющего подлость поступков силой страсти самооправдания, стало еще сильнее. Осознание своей вины до боли вгрызалось острыми клыками в самое сердце, парализуя волю, отнимая силы.
   - Джоан! - радостно воскликнул Дмитрий, взмахнув руками.
   "Прямо, как бабушка, когда я в детстве приезжала к ней на каникулы", - невольно улыбнулась Стюарт и поймала себя на мысли, что такой Дмитрий, заботливый и улыбчивый ей снова нравится...
   "Значит, все-таки перегорело не до конца, - мысленно вздохнула она, - плохо".
   - Мы уже с ног сбились, тебя по всей Америке ищем. Где же ты была, Джоан? Что стряслось? - Дмитрий сбежал по лестнице и стоял так близко. Сердце вновь предательски ёкнуло.
   "А надо ли рассказывать?" - промелькнуло в голове.
   - Да я в такую передрягу попала, - сказала она вслух.
   - Пойдем в дом, всё расскажешь. Доктор Брайан как раз опять в полицию пошел, по тебе документы на розыск подавать, вот обрадуется, когда тебя увидит.
   Мысленно девушка уже сидела за чашкой душистого, дымящегося чая, рассказывая Дмитрию о пережитых бедах. Она уже было собралась сказать "да", но вдруг как громом прозвучало:
   - Привет, Алекс, как дела? - Дмитрий махнул кому-то проходящему мимо.
   Стюарт молнией развернулась. По улице шел парнишка, лет шестнадцати-семнадцати, со счастливой улыбкой на лице он замахал Дмитрию в ответ.
   - Сосед, - пояснил Волков, - хороший мальчуган.
   - Понятно, - улыбнулась она и вспомнила другого Алекса, который сейчас ждал ее на противоположном конце города, и которому она была нужна, очень нужна.
   - Я сейчас чай с травами заварю, - проворковал Дмитрий.
   - Подожди, - остановила его Стюарт, - помнишь, ты просил меня найти твою возлюбленную... Мишель?
   - Не хочу слышать о ней ничего. Я понимаю, конечно, я всё понимаю, что из-за меня ей пришлось пережить много горестей. Но я бы никогда не смог впустить в свою жизнь другую женщину, потому что любил ее, любил так, как никого прежде. А она смогла. Значит, не любила... так как я! Ладно. Закрыли эту тему, - Дмитрий скривился, как от зубной боли и развернулся к дому.
   - Я обманула тебя тогда! Прости меня... если сможешь, - на одном дыхании выпалила Джоан и чуть не задохнулась от волнения. Когда она встретилась со взглядом Дмитрия, в котором отчетливо читалось презрение, то почувствовала, как разрывается на мельчайшие атомы. - Прости меня, Мит, - еще тише повторила она.
   - Зачем? - только и смог спросить он.
   - Потому что любила тебя. Глупая я... я думала, что забудешь ее, поймешь, что я лучше. Умоляю, прости.
   - Зачем??? - как сумасшедший снова повторил Волков и вперил в Стюарт горящий взор неестественно расширившихся глаз.
   Джоан беспомощно опустила голову. Последующая минута прошла в гробовом молчании. Наконец, Дмитрий судорожно вздохнул и отчеканил:
   - Фотография хорошая была. Значит, все-таки не так уж и обманула.
   - Это случайный кадр.
   Дмитрий ничего не ответил, только в два прыжка минул лестничный проем и громко стукнул дверью. Рекс горестно заскулил и забился в будку. Таким еще хозяина он не видел никогда.
  
   Мая. Что несет с собой этот чарующий своим теплом, ароматами трав и оркестром трелей птиц месяц? Надежды и любовь? А может, муку маяться тому, кто мечется в поиске неуловимой птицы Любви? Наверное, и то, и другое.
   По безлюдной парижской улочке стремительным шагом не шел, а летел Дмитрий Волков. Краски дня смешались перед его взором в одно пестрое пятно от быстрого шага и одурманивающего волнения. Земля уходила из-под ног, то вдруг будто бы ударяла с неистовой силой, так, что он терял равновесие.
   Вот и заветный дом, где должна проживать Мишель, согласно полученной Джоан информации. Могла ли эта ветреная девушка, влюбившаяся в него медсестра, обмануть его вновь и дать ложный адрес? Теоретически да, предавший единожды способен и на повторную подлость. Но... в ее глазах, в серебринках усердно сдерживаемых слез, Дмитрий прочел искреннее раскаяние. Он сумел просить ее. И даже сам удивился этому.
   Но теперь главное, самое главное, это скорей увидеть Мишель. Какой будет эта встреча? Одно дело, если, как подумал Волков, она увлеклась другим человеком, более обеспеченным, более надежным и, возможно, более интересным, чем он. Тогда Дмитрий не стал бы мешать ее счастью и, страдая, умирая от горя и боли, дотлевал бы огоньком, отошел бы в сторону, что он в принципе и сделал, полагая, что борьба за женское сердце бесполезна, если это сердце бьется не для тебя. Но сейчас вырисовывалась совсем иная картина событий, и Волков готов был биться за свою любовь, как зверь. Он будет вымаливать прощение у Мишель, за свою глупость и, о небо! Вымолит его.
   Дмитрий постучал в дверь. Тишина. Постучал чуть громче. Спустя пару минут замок щелкнул. Сердце мужчины замерло, он впился жадным взглядом в дверной проем, ожидая увидеть любимое лицо, но...
   - Что вам, молодой человек? - проскрипел старческий голос, и вышедший на порог седовласый хозяин квартиры недовольно нахмурил лоб.
   - А девушка... Мишель... где она?
   - Съехала сегодня утром. Сказала, что поедете по белу свету счастье свое искать. Взяла дочку, чемодан, да и съехала.
   - А куда именно? Вы не знаете? - упавшим голосом прошелестел Дмитрий.
   - Да откуда ж мне знать. Она девушка не шибко разговорчивая, вся в своих мыслях. Где-то час назад приходил какой-то господин, тоже интересовался, куда это она пропала, расстроился жутко. Он частенько сюда приходил...
   - Да? - поднял голову Волков.
   - Вот только Мишель-то его не привечала. Видно, не люб был, хоть и видный такой. Чего этим девкам только нужно, не пойму я. Но вы меня извините, пойду я, дела.
   - Конечно, спасибо, - буркнул Дмитрий и вышел вон.
   День показался холодным и серым, какой бывает только промозглой дождливой осенью, несмотря на то, что во всю силу сияло майское солнце, и соловьи надрывались, выводя свои самые лучшие партии. Волков поежился и по привычке поднял воротник легкой куртки. И где искать ее? И что это за дочка, чья, от кого? Понятно, что не его...
   Как-то горько, неприятно стало на душе. Опять зажгло в груди, и Дмитрия скрутил надсадный кашель, который всегда появлялся, когда он впускал переживание и тоску в свое сердце. Последствия лагерного заключения и побега. Придя в себя после приступа удушения, он поднял взор к небу. Черное... серое... белое... синее. Созерцание бесконечности небес успокоило. С легких, пушистых перистых облаков, вырисовывавших диковинные узоры на небесном хосте, Дмитрий перевел взгляд на солнце, выходящее в зенит. Как оно прекрасно!
   Огромный, горящий диск, дающий жизнь, надежду, тепло. Удивительно. Огненная звезда находится в миллиардах световых лет от Земли, а светит, греет, украшает этот мир. Как все-таки сложна и необъяснима картина Вселенной, и как можно думать, что всё это, невероятная пропорция тел, закономерность физических законов, действующих повсеместно, смена времен года и времени суток, удержание каждой планеты на своей оси... как можно думать, что всё это произошло само собой, спонтанно, как утверждают глупцы материалисты! Но да, так могут думать только те, кто не испытал в этой жизни ничего, не испытал и не понял. Кто от собственной глупости и лени ударился в материалистическое пустословие, прослыв бездумным болтуном, и, не имея возможности направить свою энергию в какое-нибудь доброе, созидательное русло, не в силах прочитать одну из интереснейших книг - книгу Жизни, книгу Природы, продолжает пребывать в темноте забвения. Так и слепой, утверждает, что света нет, глухой уверяет, что нет в мире ничего, кроме звенящей тишины.
   Но и слепой может увидеть свет, а глухой услышать чарующую мелодию, если у него в душе живет свет неземной, звучит Божественная музыка, творящая чудеса, позволяющая человеку вырваться из сковывающих его рамок. Говорят: рожденный ползать летать не сможет. Но ведь и гусеница, долгие годы перебирающая своими множественными лапками со временем может взлететь, обратившись в прекрасную бабочку, тогда как некоторым птицам суждено до смерти влачить жалкое существование неуклюжих, смешных существ, хоть они и имеют крылья, да не знают, об этом.
   Почему-то все эти мысли, одна за другой, пронеслись, как метеориты по безбрежным просторам Вселенной, в его сознании. В этих раздумьях он незаметно для себя проследил движение солнечных лучей, которые отразившись от чего-то заискрились, загорелись, запылали. Один из лучей вспыхнул особенно ярко, вытянувшись в бесконечную стрелу. Проскользив по этой стреле взглядом, Дмитрий понял, что так оживило солнечный свет: солнце отражалось в позолоченном куполе небольшого храма. Как когда-то давно, годы назад, Дмитрий направился к церкви. Только, если прежде он не собирался заходить внутрь, то сейчас с замирающим сердцем вступил в обитель мира, гармонии и любви.
   В храме пахло ладаном, откуда-то издали доносилось приглушенное хоровое пение. Красивое пение. Дмитрий не уверенно прошел вперед и... встал, как вкопанный. У иконы Христа стояла... Мишель. Ее мысль, чувства, вся ее душа сейчас была не на этой грешной Земле. До слуха Волкова донеслось "...ведь Дмитрий... я не могу без него...".
   Рядом с ней стояла маленькая очаровательная малышка. Взглянув на нее Дмитрий не испытал того приступа ревности и боли, что было проявилось, когда он услышал "взяла дочку, чемодан...". Как бы ни было, Дмитрий был готов принять и эту девочку, без разницы, родная она ему или нет.
   Волков стоял и смотрел, как завороженный на ту, ради кого билось его сердце, пыталась жить и бороться с лихими ветрами судьбы его душа. Время остановилось, земля замедлила свой бег, предоставив ему эти минуты на осмысление своего счастья.
   Мишель закончила свою молитву. Тихо поклонившись иконам она развернулась и...
   Она не сразу поняла, кого видит перед собой, и, думая, что это всего лишь мираж, созданный ее воображением, провела рукой, будто бы пытаясь стереть навязчивое изображение, не дающее ей покоя. Но потом она решила, что лучше не стирать мираж, а уцепиться в него взором, чтобы, хотя бы на мгновение почувствовать на себе этот взгляд, ощутить, что он рядом.
   Но минуты шли, а мираж не исчезал, более того, кротко улыбнувшись, он шагнул вперед и протянул руку. Прикосновение как вспышка заставило и ее, и его очнуться от сна забвения, в котором оба пребывали так долго. Встреча, как чудо, посланное Свыше целебным, живительным снадобьем пролилась на их души. Они еще долго стояли, оглушенные, опьяненные негаданной радостью возле икон, и ввысь, к самому престолу Божию вознеслась мысленная молитва двух любящих сердец, где слово одного в унисон повторяло слово другого, молчание одного переплеталось с молчанием другого. Сквозь высокое зарешеченное окно храма внутрь пролилось солнце, ослепительное яркое, необычайно теплое, говорящее о том, что их молитва услышана.
  
   136.
  
   Май, 1924 год, Россия
  
   В этот день мысли Волкова, Насти и Митьки, Ани и Луганского, Валентины Петровны, маленького Сережки невольно унеслись в далекую, холодную Россию. Эти люди, не знавшие о существовании друг друга, такие разные по натуре, были объединены одной судьбой беженцев и званием "враги народа"... а еще одной думой о том, что же теперь происходит в стране, по-прежнему остающейся их Родиной, их домом? Смогут ли они когда-нибудь вернуться назад, не боясь последствий, вернуться со спокойным сердцем? Ответа нет.
   Ну, так, а действительно, что же в России, в этой столь нещадно битой ураганами жизни, но не сломленной стране? А здесь с полным размахом шел первомай.
   Предварительно всех и вся предупредили, что нужно улыбаться, громко хлопать и выкрикивать заранее заученные лозунги, нужно шествовать одной колонной (сразу же вспоминаются диковатые, мало что значащие слова гитлера: "пойдем одной колонной...", вот только куда, зачем... неважно). И если кто-то попробует сфилонить и остаться дома... враг народа... А кто же еще? Ведь, значит, он не рад процветанию коммунизма, что теперь должно идентифицироваться с Родиной, народом и собственной жизнью. В общем, на демонстрацию вышли все, от мала до велика, хотели ли того или нет.
   Демонстрация началась с часового доклада какого-то старичка, рассказывающего о величии победы большевистского строя над проклятой буржуазией, над ее гнилыми нравами и устоями. Доклад подействовал на собравшихся лучше хорошей порции снотворного.
   Но уснуть толпе не дала следующая докладчица, какая-то очень уж активная полнотелая женщина. Широко жестикулируя, и выкрикивая малосвязанные друг с другом слова, она хоть заставила народ оживиться. Жаль только, что толком понять, о чем женщина хотела сказать, никто так и не смог.
   Потом выступал еще кто-то и еще кто-то. Каждый начинал свое выступление с хвалы ленину, хвалы сталину, в ходе выступления в тему и не в тему вкрапливал хвалу ленину и хвалу сталину, заканчивали свои выступления они тоже экзальтированными, многословными хвалебными одами в честь ленина и сталина. После этого всегда бушевали овации аплодисментов, когда надо хлопать, за этим следили специальные люди, которые и настраивали публику, что "в этом месте нужно хлопать и широко улыбаться...попробуй не поулыбайся только... сволочь буржуазная".
   И, если в провинциальных городах, как этот зеленый городок, за активностью публики следили лишь уполномоченные на это чекисты, то в столице - сам вождь, Сталин.
   Еще впереди ждет Россию то время, когда овации будут длиться и десять минут, и пятнадцать, и каждый хлопающий будет бояться закончить хлопать первым, и оттого, потея, краснея, будет мысленно умолять своего соседа прекратить эту вакханалию.
   Еще впереди то время, когда того смельчака, который на семнадцатой минуте оваций догадается опустить руки и чинно сесть, посадят на десять лет, не объясняя причин, сказав лишь: "никогда не переставайте хлопать первым...". А вместе с этим смельчаком всех остальных, так и не понявших "мораль" новой эпохи, заключающуюся в четырех понятиях: молчать, всему радоваться, если надо работать стукачом и от тюрьмы не зарекаться.
   Еще впереди ужасы 33-го, 37-го, 49-го, да мало ли будет ужасов и в другие годы?..
   Всё это еще ждет терпеливый, выносливый русский народ впереди. А пока кто-то с усталостью, а кто-то с интересом вдыхал воздух первомая, стараясь надеяться на лучшее.
   Где-то промелькнуло раскрасневшееся лицо Васютки. Он держался за подол пиджака человека, ставшего ему вторым отцом. Рядом улыбалась женщина, поклявшаяся себе самой если не заменить мать в прямом значении этого слова, то, хотя бы постараться смягчить горечь утраты и сделать жизнь этого такого удивительного, смышленого мальчишки светлее, по возможности, радостнее. Да, даже на пепелище могут расти розы. Мир и гармония в душе, в семье - это и есть те розы. И главное, чтобы ничья безжалостная нога не догадалась растоптать их и не занесла над ними очередную спичку, устроив новое пепелище...
   Ну, вот и закончилось двухчасовое выступление докладчиков. Собравшиеся облегченно вздохнули и пошли одной колонной, высоко подняв над головой портреты двух вождей, усопшего и пока что царствующего.
   - Слава революции! - выкрикивали агитаторы, подсказывая народу, что они должны повторять на протяжении демонстрации.
   - Слава кпсс! - повторяли студенты, действительно в большинстве своем уверовавшие, что это слово есть ключ к абсолютному счастью. Еще впереди и их сломанные жизни, хотя... кому-то и повезет, минует горькая участь... жизнь - рулетка.
   - Слава товарищу ленину, слава товарищу сталину! - в сороковой раз до хрипоты выкрикивала дряхлая старушка, прогибаясь под тяжеленным портретом хитро улыбающегося сталина в полный рост. - Чтоб вам повылазило, черти проклятые! - фыркнула она про себя и испуганно оглянулась, не услышал ли кто. Но нет, в этом шуме и гаме ее слова так и остались не услышанными.
   На трибуне сделав каменные лица, и выпятив грудь колесом, стояли местные власти, взиравшие на праздник, устроенный в их честь. Вдаль уходила бесконечная живая лавина, в которой стирались мысли, понятия свобод и прав человека, стиралась сама жизнь.
   Солнце вышло в зенит. Поднявшись над толпой и отразившись в круглых очках председателя партии, оно вдруг померкло.
   - Затмение! Солнечное затмение! - загудела толпа и на мгновение остановила шаг, испуганно взирая на небо.
   - Товарищи, продолжаем демонстрацию. Что вы, затмения что ли не видели?! Продолжаем, товарищи. Слава труду! Слава советскому союзу! - протрещала вмиг оживившаяся барышня, которую мы уже видели в роли активной докладчицы. Она испугалась, что столь редкое природное явление нарушит план проведения демонстрации. Всё должно быть по плану, по инструкции, как в работе большого механизма.
   Вот только и механизмы со временем ржавеют и теряют винтики....
  
  
   Список литературы:
  
  
      -- Вадим Д. Бирштейн. Извращение знаний: Правдивая история советской науки. Westview Press (2004) ISBN 0-8133-4280-5
      -- "Еженедельник ВЧК". 1918. N 1. С. 11.
      -- "Известия Царицынского Губчека", N 1, 7 ноября 1918 г., с. 16-22, в Архивах Б. Николаевского в гуверовском институте, Стенфорд; "Известия", 29 сентября 1918 г., с. 2.; N 3 от 6 октября 1918
      -- 3 сентября 1918 года газета "Известия"
      -- Christopher Andrew and Vasili Mitrokhin, The Mitrokhin Archive: The KGB in Europe and the West, Gardners Books (2000), ISBN 0-14-028487-7
      -- Grigori MaОranovski, le Docteur la mort de Staline (фр.). Le Figaro
      -- The Famine in Soviet Russia, 1919--1923: The Operations of the American Relief Administration. Book by H. H. Fisher; Macmillan, 1927
      -- А. Велидов "Красная книга ВЧК"
      -- А. Велидов "Красная книга ВЧК"
      -- А. Г. Латышев Рассекреченный Ленин.  Москва. 1996.  ISBN 5-88505-011-2
      -- Акты Патриарха Тихона и Трагедия Русской Церкви XX века // Выпуск 18
      -- Александр Яковлев. История и современность. Гимн ненависти и мести.
      -- Антоновское восстание. В. В. Самошкин. 2005 г.
      -- Архивы Кремля. Политбюро и Церковь 1922--1925 гг. Дело N 23. "Об изъятии церковных ценностей и колоколов".
      -- Архивы раскрывают тайны: Междунар. вопросы: события и люди. Н.В. Попов. М. 1991
      -- Архипелаг Гулаг, Александр Солженицын
      -- Архипелаг Гулаг. А. Солженицын
      -- В. И. Ленин, ПСС, т. 34, стр. 174
      -- В. И. Ленин, ПСС, т. 39, стр. 183
      -- В. И. Ленин, ПСС, т. 50, стр. 324.
      -- В.В. Самошкни. Антоновское восстание. 2005 г.
      -- В.Старосадский. Карающий меч разведки. Новости разведки и контрразведки, М., 18.11.2005 г.
      -- Вадим Д. Бирштейн. Извращение знаний: Правдивая история советской науки. Westview Press (2004) ISBN 0-8133-4280-5
      -- Вадим Д. Бирштейн. Извращение знаний: Правдивая история советской науки. Westview Press (2004) ISBN 0-8133-4280
      -- Воробьевский Ю.: Неизвестный Гитлер, М. 2011
      -- Воронцов С. А. Спецслужбы России: Учебник. Ростов-на-Дону: Феникс, 2006
      -- Воронцов С. А. Спецслужбы России: Учебник. Ростов-на-Дону: Феникс, 2006 г.
      -- Г. А. Белов, цит. соч., с. 197--198
      -- Г. С. Померанц, "Переписка из двух кварталов" // "Новый Мир" 2001, N 8, Москва
      -- Газета "Красный террор", 1 ноября 1918 года
      -- Галин В.В. Голод 1921 г. / Интервенция и гражданская война. - 2004
      -- Голинков Д. "Правда о врагах народа"
      -- Д.Орехов. "Русские святые и подвижники XX столетия"
      -- Донков И.П. Указ. Соч. С. 8-9.
      -- Жалоба И. Ф. Белова из с. Мердуши Темниковского уезда В. И. Ленину на применение насилия местными органами власти к его семье. 3 мая 1919 г.
      -- Жоголев А. Голодный год / Благовест. - 2005
      -- Из речи Ленина на первом всероссийском съезде военного флота 22 ноября (5 декабря) 1917 г.
      -- Известия ЦК КПСС. 1990. N 4. С. 190-193. О факте написания письма членам Политбюро ЦК РКП(б) от 19 марта 1922 года упоминалось в 45 томе 5-го издания Полного собрания сочинений Ленина. Причем упоминалось это на 666 странице!
      -- История России. 1917--1940. Хрестоматия / Сост. В. А. Мазур и др.; под редакцией М. Е. Главацкого. Екатеринбург, 1993.
      -- К. Валиуллин. Р.Зарипова: "История России. XX век" // гл.3
      -- Кара Мурза С. Экспорт революции. М., 2005
      -- Красная газета 1918
      -- Кривова Н. А. Власть и Церковь в 1922--1925 гг.
      -- Кристкалн А. М. Голод 1921 г. в Поволжье: опыт современного изучения проблемы. Автореферат диссертации. 1997
      -- Ласло Белади, Тамаш Краус: Сталин, 1989 г.
      -- Латышев А.Г. Рассекреченный Ленин. М., 1996. С. 57. (телеграмма впервые опубликована в ноябре 1991 г. РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 6898).
      -- Лацис М. И. Два года борьбы на внутреннем фронте. Москва. 1920. с. 75, с.76.
      -- Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 28. С 29, 200, 349.
      -- Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 29. С. 263, 266, 267
      -- Ленин В.И. Полн. Собр. соч. Т. 35 51
      -- Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 309, 311, 313
      -- Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 119
      -- Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 48. С. 226, 227, 228. Из ленинского письма М. Горькому. Отчитав писателя за богоискательство, Ленин заканчивает письмо: "Зачем Вы это делаете? Обидно дьявольски".
      -- Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 50. С. 165
      -- Ленин. Полн. Собр. соч. Т. 12, С. 142, 143.
      -- Леопольд Треппер: Большая игра.
      -- Литвин А. Л. "Красный и Белый террор в России в 1917--1922 годах
      -- Литвин А. Л. "Красный и Белый террор в России в 1917--1922 годах"
      -- Литвин Л. А. Красный и белый террор в России 1918--1922 гг. Казань, 1995
      -- Неизвестный Ленин. Владлен Логинов. М. 2010 г.
      -- Непознанный мир веры. М. 2011.
      -- Никольский Благовест, N 44(94), 10 февраля 2002 г.
      -- письмо В. И. Ленина, направленное руководящим органам Политбюро, ОГПУ, Наркомата юстиции и Ревтрибунала от 19 марта 1923 года).
      -- Покровский Н. Н. Политбюро и Церковь. 1922--1923. Три архивных дела // Новый мир: журнал. -- 1994. -- N 8
      -- РГВА . Ф. 235. Оп. 5. Д. 25. Л. 1
      -- РГВА. Ф. 235. Оп. 5. Д. 217. Л. 11 об. 18, 18 об.
      -- Ричард Пайпс. Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками 1918--1924
      -- Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории, РЦХИДНИ, 76/3/22
      -- Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории, РЦХИДНИ, 76/3/22
      -- С.Куртуа, Н.Верт, Ж-Л.Панне, А.Пачковский и др. "Чёрная книга коммунизма" (2-е издание) Издательство "Три века истории" 2001 г.
      -- С.Куртуа, Н.Верт, Ж-Л.Панне, А.Пачковский и др. "Чёрная книга коммунизма" (2-е издание) Издательство "Три века истории" 2001 г.
      -- См: "Еженедельник ВЧК". 1918. N 1. С. 11.
      -- Телеграмма в Пензу 11/VIII-1918 г. т-м Кураеву, Бош, Минкину и др.
      -- Уоллер Д. Невидимая война в Европе, Смоленск, 2011
      -- Уткин А. Унижение России. Брест, Версаль, Мюнхен. М., 2004
      -- Учебное пособие для юристов-заочников Алма-Аты, 1937 г.
      -- ЦДНИТО. Ф. 840. Оп. 1. Д. 70. Л. 53-56
      -- Цит. По: Ракитин А.В. Антонов-Овсеенко В.А.: Документальный биографический очерк. Л. 1975. С. 266-267
      -- ЦПА, Ф. 76, оп. 3, ед. хр. 196, л. 2. 3.
      -- Че-Ка, 232 -- 233.
      -- Шмидт В. Ф. Психоаналитическое воспитание в Советской России. Доклад о Детском доме-лаборатории в Москве. Перевод с немецкого издания 1924 г. Ижевск: Издательский дом ERGO, 2011
      -- Шмидт В. Ф. Психоаналитическое воспитание. Т. 3. В кн.: Психоаналитические и педагогические труды / В. Ф. Шмидт. Под научной редакцией С. Ф. Сироткина. Ижевск: Издательский дом ERGO, 2009
      -- Энциклопедия секретных служб России. А. И. Колпакиди. -- М.: Астрель, АСТ, Транзиткнига, 2004. Раздел "Спецлаборатории органов госбезопасности", стр. 388--393
      -- Энциклопедия секретных служб России. А. И. Колпакиди. М, 2004
  
   И, конечно, рассказы очевидцев, документальная хроника (фото, видео, аудио документы).
  
   Благодарю за внимание.
  
  
   О русских пленных Советы быстренько забыли, оставив их умирать на чужбине, тогда как любая страна во все времена боролась за своих граждан, взять хоть Америку, хоть ту же Германию. Одной России свои люди оказались не нужны....
    "Никакой пощады этим врагам народа, врагам социализма, врагам трудящихся. Война не на жизнь, а на смерть богатым и прихлебателям, буржуазным интеллигентам... с ними надо расправляться, при малейшем нарушении... В одном месте посадят в тюрьму... В другом - поставят их чистить сортиры. В третьем - снабдят их, по отбытии карцера, желтыми билетами... В четвертом - расстреляют на месте... Чем разнообразнее, тем лучше, тем богаче будет общий опыт...". Ленин,  24-27 декабря 1917 г. (Ленин В.И. Полн. Собр. соч. Т. 35. С. 200, 201, 204. Из работы "Как организовать соревнование?")
  
   "Нам говорят, что Россия раздробится, распадется на отдельные республики, но нам нечего бояться этого. Сколько бы ни было самостоятельных республик, мы этого страшиться не станем. Для нас важно не то, где проходит государственная граница, а то, чтобы сохранялся союз между трудящимися всех наций для борьбы с буржуазией каких угодно наций...". Из речи Ленина на первом всероссийском съезде военного флота 22 ноября (5 декабря) 1917 г.
   Не знал Николай II, что писал в своих дневниках про его семейство Ленин: "... надо отрубить головы по меньшей мере сотне Романовых" (8 декабря 1911 г.); "в других странах... нет таких полоумных, как Николай" (14 мая 1917 г.); "слабоумный Николай Романов" ( 22 мая 1917 г.); "идиот Романов" (12 марта, 13 и 29 апреля 1918 г.); "изверг-идиот Романов" (22 мая 1918 г.) и т.д., и т.п. (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 21. С. 17; Т. 32. С. 97, 186; Т. 36. С. 85, 215, 269, 362. Члены партии Ленина в ночь на 12 июня 1918 г. расстреляли первого Романова; в ночь на 17 июля 1918 г. расстреляли и зарезали семь Романовых, в ночь на 18 июля того же года сбросили умирать в шахту и расстреляли шесть Романовых, ночью 24 января 1919 г. расстреляли пять Романовых.)
   "...провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города". Ленин, 9 августа 1918 г. (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 50. С. 143-144.)
   Штурм приближается
   Постановление Ленина: "Мы должны бороться с религией. Это -- азбука всего материализма и, следовательно, марксизма. Но марксизм не есть материализм, остановившийся на азбуке. Марксизм идет дальше. Он говорит: надо уметь бороться с религией, а для этого надо материалистически объяснить источник веры и религии у масс. Борьбу с религией нельзя ограничивать абстрактно-идеологической проповедью, нельзя сводить к такой проповеди; эту борьбу надо поставить в связь с конкретной практикой классового движения, направленного к устранению социальных корней ре-лигии".
   "Изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно, ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать". (письмо В. И. Ленина, направленное руководящим органам Политбюро, ОГПУ, Наркомата юстиции и Ревтрибунала от 19 марта 1923 года).
   Жалоба И. Ф. Белова из с. Мердуши Темниковского уезда В. И. Ленину на применение насилия местными органами власти к его семье. 3 мая 1919 г.
   "...был прислан агент, который виновным не признал никого, но перед тем, как отсылать эту подписку, Рожков заявил, что ничего вам не поможет, я здесь царь и бог, в Темниковском совете все мои друзья...". (ЦДНИТО. Ф. 840. Оп. 1. Д. 70. Л. 53-56).
  
  
   Ленин, Собр. Соч. 5 изд. Т. 35 стр. 68, 204. ст. "Как организовать соревнование"
   Студентов юридических факультетов учили как различным методам дознания, так и способам эффективного обыска. В его ходе допускалось не только портить материальные вещи, но и вырывать металлические зубы у обыскиваемых, вдруг там кроются микродокументы.... Некоторые следователи шли еще дальше, их жертвы умирали от болевого шока на таких допросах. (учебное пособие для юристов-заочников Алма-Аты).
   "Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс.. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность Красного террора". Мартын Лацис, заместитель председателя ВЧК. Газета "Красный террор", 1 ноября 1918 года. (Коммунистическая газета, выпускаемая с 1918 года, освещающая ход революции и дающая практические указания партийным работникам).
   Г. А. Белов, цит. соч., с. 197--198
   "Еженедельник ВЧК". 1918. N 1. С. 11.
   Д.Орехов. "Русские святые и подвижники XX столетия"
   Никольский Благовест, N 44(94), 10 февраля 2002 г.
   В. И. Ленин, ПСС, т. 34, стр. 174
   В. И. Ленин, ПСС, т. 39, стр. 183)
   Голинков Д. "Правда о врагах народа"
   К. Валиуллин. Р.Зарипова: "История России. XX век" // гл.3
   В. И. Ленин, ПСС, т. 50, стр. 324.
   А. Велидов "Красная книга ВЧК"
   С.Куртуа, Н.Верт, Ж-Л.Панне, А.Пачковский и др. "Чёрная книга коммунизма" (2-е издание) Издательство "Три века истории" 2001 г.
2.Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории, РЦХИДНИ, 76/3/22
   Литвин А. Л. "Красный и Белый террор в России в 1917--1922 годах"
   "Известия Царицынского Губчека", N 1, 7 ноября 1918 г., с. 16-22, в Архивах Б. Николаевского в гуверовском институте, Стенфорд; "Известия", 29 сентября 1918 г., с. 2.; N 3 от 6 октября 1918
   В 1908 году действительно было ограбление станции Инжавино, из кассы было похищено 9531 руб. 87 коп. Но, как выяснилось, бывший начальник станции, Чекашев, сам похитил деньги с напарником. Почти вся сумма была обнаружена на квартире Черкашева. (Антоновское восстание. В. В. Самошкин. 2005 г. стр. 158).
  
   Ленин об Учредительском собрании: "Это ужасно! Из среды живых людей попасть в общество трупов, дышать трупным запахом... . Тяжелый, скучный и нудный день в изящных помещениях Таврического дворца, который и видом своим отличается от Смольного приблизительно так, как изящный, но мертвый буржуазный парламентаризм отличается от пролетарского, простого, во многом еще беспорядочного и недоделанного, но живого и жизненного советского аппарата". Ленин, 6 января 1918 г. (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 229, 230-231. Ленинская статья "Люди с того света" о Всероссийском Учредительном Собрании. Ленин разогнал парламент 5 января 1918 г., что сопровождалось расстрелом мирных демонстраций в его поддержку в Петрограде и других городах; парламентаризм в России перестал существовать до 1994 г.)
   См: Архивы раскрывают тайны: Междунар. вопросы: события и люди. Н.В. Попов. М. 1991
   Неизвестный Ленин. Владлен Логинов. М. 2010 г.
   Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 29. С. 263, 266, 267
   Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 28. С 29, 200, 349.
   Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 48. С. 226, 227, 228. Из ленинского письма М. Горькому. Отчитав писателя за богоискательство, Ленин заканчивает письмо: "Зачем Вы это делаете? Обидно дьявольски".
  
   Christopher Andrew and Vasili Mitrokhin, The Mitrokhin Archive: The KGB in Europe and the West, Gardners Books (2000), ISBN 0-14-028487-7
   Энциклопедия секретных служб России. А. И. Колпакиди. М, 2004
   Воронцов С. А. Спецслужбы России: Учебник. Ростов-на-Дону: Феникс, 2006
   Вадим Д. Бирштейн. Извращение знаний: Правдивая история советской науки. Westview Press (2004) ISBN 0-8133-4280-5
   14 декабря 1937 года Казаков был арестован по обвинению в участии в контрреволюционной антисоветской организации, а в 1938 году в ходе процесса антисоветского "право-троцкистского блока" (Третий Московский процесс) приговорён к высшей мере наказания и расстрелян. Казакову вменялось в вину умерщвление председателя ОГПУ Вячеслава Менжинского, председателя ВСНХ Валериана Куйбышева и писателя Максима Горького по приказу Генриха Ягоды.
   3 сентября 1918 года газета "Известия" публикует слова Ф. Э. Дзержинского: "Пусть рабочий класс раздавит массовым террором гидру контрреволюции! Пусть враги рабочего класса знают, что каждый задержанный с оружием в руках будет расстрелян на месте, что каждый, кто осмелится на малейшую пропаганду против советской власти, будет немедленно арестован и заключён в концентрационный лагерь!"
   "Саратов, уполномоченному Наркомпрода Пайкесу: "...советую назначать своих начальников и расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты." Ленин 22 августа 1918 г. (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 50. С. 165).
  
   Продразверстка - изъятие у крестьян продуктов питания: зерна, хлеба, картофеля, мяса и прочих продуктов, в пользу государства.
   На самом деле, хоть государственные долги и имелись, казна была очень даже не пустой. Но она резко опустела с приходом новой власти. Награбленное добро, с церквей, монастырей, обеспеченных домов и проч., также уходило в бездну....
   Телеграмма в Пензу 11/VIII-1918 г. т-м Кураеву, Бош, Минкину и др.
   Латышев А.Г. Рассекреченный Ленин. М., 1996. С. 57. (телеграмма впервые опубликована в ноябре 1991 г. РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 6898).
  
   Архивы раскрывают тайны...: Международные вопросы: события и люди. Н.В. Попов. М. 1991.
   См: Антоновское восстание. В.В. Самошкин. М. 2005
   См: Непознанный мир веры. М. 2011.
   См.: Архипелаг Гулаг. А. Солженицын
   Ленин, Собр. соч., 5 изд., т. 51, стр. 48
   Там же, стр. 47
   Там же, стр. 49
   Там же, стр. 48
   См: Архипелаг Гулаг. А. Солженицын
   С.Куртуа, Н.Верт, Ж-Л.Панне, А.Пачковский и др. "Чёрная книга коммунизма" (2-е издание) Издательство "Три века истории" 2001 г.
   Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории, РЦХИДНИ, 76/3/22
   А. Велидов "Красная книга ВЧК"
   См: "Еженедельник ВЧК". 1918. N 1. С. 11.
   История России. 1917--1940. Хрестоматия / Сост. В. А. Мазур и др.; под редакцией М. Е. Главацкого. Екатеринбург, 1993.
  
   Официальное издание Петросовета, "Красная газета", комментируя убийство М. С. Урицкого, писала: "Убит Урицкий. На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором... За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов." "... дабы не проникли в них жалость, чтобы не дрогнули они при виде моря вражеской крови. И мы выпустим этом море. Кровь за кровь. Без пощады, без сострадания мы будем избивать врагов десятками, сотнями. Пусть их наберутся тысячи. Пусть они захлебнутся в собственной крови! Не стихийную, массовую резню мы им устроим. Мы будем вытаскивать истинных буржуев-толстосумов и их подручных. За кровь товарища Урицкого, за ранение тов. Ленина, за покушение на тов. Зиновьева, за неотмщенную кровь товарищей Володарского, Нахимсона, латышей, матросов -- пусть прольётся кровь буржуазии и её слуг, -- больше крови!"
   Литвин Л. А. Красный и белый террор в России 1918--1922 гг. Казань, 1995
   Г. С. Померанц, "Переписка из двух кварталов" // "Новый Мир" 2001, N 8, Москва
   Литвин А. Л. "Красный и Белый террор в России в 1917--1922 годах"
  
   См: Архипелаг Гулаг, А. Солженицын
   Че-Ка, 232 -- 233.
   Энциклопедия секретных служб России. А. И. Колпакиди. -- М.: Астрель, АСТ, Транзиткнига, 2004. Раздел "Спецлаборатории органов госбезопасности", стр. 388--393
   В.Старосадский. Карающий меч разведки. Новости разведки и контрразведки, М., 18.11.2005 г.
   Воронцов С. А. Спецслужбы России: Учебник. Ростов-на-Дону: Феникс, 2006 г.
   Grigori MaОranovski, le Docteur la mort de Staline (фр.). Le Figaro
   Вадим Д. Бирштейн. Извращение знаний: Правдивая история советской науки. Westview Press (2004) ISBN 0-8133-4280-5
   Антоновское восстание. В.В.Самошкин, 2005 г.
   См.: В.В.Самошкин. Антоновское восстание, 2005
   Реальная история, произошедшая зимой 1920 года.
   Воробьевский Ю.: Неизвестный Гитлер, М. 2011
   Уткин А. Унижение России. Брест, Версаль, Мюнхен. М., 2004
   Кристкалн А. М. Голод 1921 г. в Поволжье: опыт современного изучения проблемы. Автореферат диссертации. 1997
   The Famine in Soviet Russia, 1919--1923: The Operations of the American Relief Administration. Book by H. H. Fisher; Macmillan, 1927
   В.В. Самошкни. Антоновское восстание. 2005 г.
   РГВА. Ф. 235. Оп. 5. Д. 217. Л. 11 об. 18, 18 об.
   См.: А. Г. Латышев Рассекреченный Ленин.  Москва. 1996.  ISBN 5-88505-011-2
   Кара Мурза С. Экспорт революции. М., 2005
   См: Воробьевский Ю.: Неизвестный Гитлер, М. 2011
   Уоллер Д. Невидимая война в Европе, Смоленск, 2011
   См: Ричард Пайпс. Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками 1918--1924
   См.: Леопольд Треппер: Большая игра.
   См.: Галин В.В. Голод 1921 г. / Интервенция и гражданская война. - 2004
   См.: Архипелаг Гулаг, Александр Солженицын
   Архивы Кремля. Политбюро и Церковь 1922--1925 гг. Дело N 23. "Об изъятии церковных ценностей и колоколов".
   Жоголев А. Голодный год / Благовест. - 2005
   Акты Патриарха Тихона и Трагедия Русской Церкви XX века // Выпуск 18
   Ленин. Полн. Собр. соч. Т. 12, С. 142, 143.
   Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 119
   Кривова Н. А. Власть и Церковь в 1922--1925 гг.
   Покровский Н. Н. Политбюро и Церковь. 1922--1923. Три архивных дела // Новый мир: журнал. -- 1994. -- N 8
   Известия ЦК КПСС. 1990. N 4. С. 190-193. О факте написания письма членам Политбюро ЦК РКП(б) от 19 марта 1922 года упоминалось в 45 томе 5-го издания Полного собрания сочинений Ленина. Причем упоминалось это на 666 странице!
   Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 309, 311, 313
   Лацис М. И. Два года борьбы на внутреннем фронте. Москва. 1920. с. 75, с.76.
   Александр Яковлев. История и современность. Гимн ненависти и мести.
   ЦПА, Ф. 76, оп. 3, ед. хр. 196, л. 2. 3.
   См. Солженицын. Архипелаг Гулаг
   Куда большевики дели золото церкви? - Общество - Аргументы и Факты
   В. В. Самошкин. Антоновское восстание. С. 26.
   Донков И.П. Указ. Соч. С. 8-9.
   См.: А. Солженицын. Архипелаг Гулаг.
   Коба - революционная кличка Сталина
   Ласло Белади, Тамаш Краус: Сталин, 1989 г.
   РГВА . Ф. 235. Оп. 5. Д. 25. Л. 1
   Цит. По: Ракитин А.В. Антонов-Овсеенко В.А.: Документальный биографический очерк. Л. 1975. С. 266-267
   Шмидт В. Ф. Психоаналитическое воспитание в Советской России. Доклад о Детском доме-лаборатории в Москве. Перевод с немецкого издания 1924 г. Ижевск: Издательский дом ERGO, 2011
   Шмидт В. Ф. Психоаналитическое воспитание. Т. 3. В кн.: Психоаналитические и педагогические труды / В. Ф. Шмидт. Под научной редакцией С. Ф. Сироткина. Ижевск: Издательский дом ERGO, 2009
   European Journal of Neurology: June, 2004
  
   Ильич действительно обожал охоту, об этом говорится и во всех официальных источниках. Также Ильич обожал охоту на людей... это можно увидеть из официальных источников, подтверждающих, что он был против вмешательств в революционные эксцессы и ратовал за кровавые бойни, даже когда они были лишние. Разумеется, в официальных источниках эта информация преподносится, как достояние силы и уверенности, тогда как умный человек, умеющий читать между строк, может понять истину и составить реальную картину событий.
   .Лобоцкий А. Указ. соч. С. 40-42
   Кошелек (далее воровской жаргон)
   Скупщик краденного
   Человек, имеющий судимость
   Осведомитель у милиции
   Обманывать
   Следит
   Богато одетый человек
   Отбывать наказание
   Тысяча рублей
   Пляши
   Непознанный мир веры, М, 2011
   Рассказы очевидцев
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"