У него очень болела голова. Это продолжалось уже несколько дней, почти нескончаемое количество дней, и Уроду казалось, что он живет около ужасной железнодорожной станции. Дрожь приходящего поезда, гудки, чистый наплывающий ужас, вот что он чувствовал. Он был один в этом своем: никому не поделиться, некому обнять, он обнимал свою собственную голову сам, нянчил её, налитую железом и пульсирующей нескончаемой болью, выдавливавшей из глаз слёзы, и хотел, чтобы внутри его головы заиграла какая-то нежная и ласковая песня на языке малых народов. Это продолжалось так долго, что его начало тошнить, любая мысль расползалась на части, как осьминог, и делала еще больнее обманным ощущением того, что перефокусировка сможет помочь. Эти поезда разрушали его тело. Он уже был неспособен управлять своими мускулами. Все эти пять, три, два дня были бесконечной, невыносимой болью, наказанием - он знал, что бог рассердился на него, потому что только он мог послать такое пепелище в его черепушку. Фрик плакал. Его кости словно выворачивались из тела, он просил их успокоиться, словно они были не его собственными, а лишь животными у него в подчинении. Все расползалось. Он устал это склеивать. Он знал, что за судорога его ждёт, если он расслабится: словно рвутся внутренние органы. Его плечи, сгибы рук, пальцы - все было одеревеневшим и тупым, кататонически напряженным три дня подряд. Он освободил их и погрузился в озеро боли, острое, словно он особый деликатес на шефском столе - его распарывают чем-то тонким, словно бритва, и от боли заклинивает дыхание. Он не просил, чтобы это кончилось. Он ни о чём ни думал, он не мог спать. Солнечный свет - тусклый в эти дни - был для него тошнотворным настолько, что сводило желудок. Хотелось чего-то очень холодного, и эти призраки желаний сновали туда-сюда, словно еще он еще мог это - иметь желания, чтобы хоть чем-то себя занять. Он молил, чтобы он был не один, но он не мог даже взять телефонную трубку. Он не понимал, что с ним делается и как это облегчить. Он думал только, что он выкидыш, которого оставили на берегу, и его спинка обнимается теплыми, тугими, уносящими вдаль волнами - только от этого его немножко попускало: вот волна идёт к животу, ласково тронет там, обволокёт, согреет, унесет обратно. Краткий миг единения с волной был единственным, что его успокаивало. Оно тронуло спину, залилось в нос - он бесправный, немощный, парализованный. В мыслях об этом он смог на пару часов заснуть - он проснулся от вспышки боли внутри своего тела, от холода и озноба. Очень хотелось пить, но не мог встать. Он валялся на полу, на линолуме, холодном и жестком, и не мог лечь в кровать. Как-то ему удалось сделать это и набрать воды, и он снова забылся - сон был более непрочным и тонким, но мягкость одеяла и его мнимая защита от внешнего мира успокаивала его больше. Боль возвращась еще несколько раз наплывами, острее и короче, но он знал: это спад. Скоро это кончится. Он спал, а когда не спал - не думал ни о чём. Он просто был белым одеялом, какой-то невесомой субстанцией внутри, нерожденным духом, каким он и должен был быть и которого всю жизнь из себя являл. Думать об этом было трудно, он и не думал. Это прошло, думал он. Это скоро пройдёт.