Солнце - ласковый электрический шар. Он медленно садился за реку, он никогда не остывал, он был бесконечен, таял последними лучиками на руках Урода. Урод купался в этой ласке, солнышко было единственным, кто дарил ему ласку, и он был благодарен и верен ему. Оно было здесь еще тогда, когда его не было, и сейчас оно касается его - крошечный промежуток на ленте времени, - и будет здесь тогда, когда Урод умрет. Ему нравилось представлять пылающий огонь в форме шара, далеко отсюда, но щедрый до бесконечности, чтобы вдыхать нагретый солнцем воздух, смотреть и чувствовать.
Он сидел на берегу реки, здесь было мусорно, но пусто. Ему нравилось везде, где он один. Он застыл и закрыл глаза, чтобы оно еще поласкало его, он готов был заурчать, как кошечка, весь этот свет плывет волнами и искрится, его даже можно услышать, если прислушаться. Не нужно ничего говорить, солнце немо. Как и он. В эти редкие минуты он был счастлив, сидя на берегу, недвижимый, очарованный.
Но оно гасло и воздух начинал холодеть, это был поздний август, совсем близко осень, которая сплошной холод, слякоть и дожди. Урод встал, отряхивая с ладоней камешки и направился к тому, что он считал домом. Лачуга, построенная из веток, картона, металлических листов со стройки. Каждый год оно выглядело по-разному. Это был более дом, чем можно было представить. Зимой он жил в интернате, а как теплело, сбегал. Он ненавидел интернат. Это место ассоциировалось с ужасным запахом паленой плоти и блевотины, гнутыми железками, битыми стеклами и шумом. Там было очень много других людей. Диких, как церберы, сорвавшиеся с цепи. Их воображение никогда не иссякало. Они никогда не переставали быть жестокими.
Урода передернуло, когда он вспомнил об интернате. Они хотели с ним поиграть, как с куклой, как будто он был не совсем человеком. Можно было проверять, насколько его хватит, насколько он прочный. Даже если Урод был тих, как мышка, он всегда был предельно тих, он ненавидел шум. Он плакал очень тихо, он был безмолвен, даже когда было очень больно. В челюстях заныло. Там были зажигалки, он держали зажигалки над его рукой, это было очень больно, сначала у них не очень получалось, но они были старательны, Урод дергал рукой и умолял их и плакал, может быть это было удобно, что он не может говорить? И никто не слышал? Пахло отвратительно его собственной плотью, кожей, там было красное и крови разлилось, оно выглядело ужасно уже через 5 минут но тот парень был настойчив, он хотел добраться до кости, видимо, ему было ИНТЕРЕСНОоОоО оно все было развороченное до мяса а до кости Урод не смог, отключился от боли чувствуя как огонь добирается омерзительно и выворачивает все нервные рецепторы в мясо, его вырвало на собственную простынь, сердце билось так что он думал что умрет и молил и молил только о смерти и избавлении туда напрочь затесались какието церкви в которых он должен покаятся очень древние белокаменные в старых улочках Рима. Он ненавидел этот шрам, который у него остался, ужасно уродливый, даже если трогать под свитером все равно чувствуется, он пролежал тогда черт знает сколько в больнице. В больнице ему понравилось особенно в одиночной палате. Там было очень стерильно и непривычно бело-хлопково. Ни звука. Впервые за долгое время он как бы оказался в небольшой стеклянной комнате где ничего лишнего, абсолютная чистота. И все знали как это произошло и поэтому делали вид что это травма почти что рядовая, все они поспешили забыть о том, как он ее получил. А еще был наркоз. Было очень странно, темно, и все время казалось, что он чтото об этом забыл, что он путешествовал гдето, но теперь не помнит, и было очень мучительно не помнить, хотя он и знал, что оно так. Его тело было истерзанным. Из-за этого оно могло чувствовать меньше солнца. Трогать кого-нибудь совсем чистого было бы, вероятно, приятно. Одной мысли о чужой коже хватало, чтобы завестись, трогать и чувствовать, как вздымается грудная клетка в такт дыханию и бьется сердце за ребрами. Его собственные были переломанными, некоторые срослись неправильно, иногда от этого было трудно дышать или бегать. Не говоря о том, что вся грудь и плечи были покрыты сигаретными ожогами и порезами началом идиотских слов. Каждое слово напоминало об еще каком-то эпизоде, чем более они были затертыми и тусклыми, тем более он был юн когда они появились и тем более они болели. Не то что бы он помнил их так отчетливо. Он не мог представить, что кто-то захочет к нему прикоснуться. Тех, что он сделал сам вертикально на запястье, он стыдился больше всего. Холодная вода и выбитое окно в ванной. Он лежал в ней часа два, не двигаясь, не находя причины, чтобы двигаться, еще более странным было дыхание, он хотел чтобы все в мире замерло, но дышал он помимо своей воли, он не мог это остановить, все застыло и стало ненужным и прозрачным, как будто на него положили огромный камень из чувств, из-за которого он больше не мог ничего чувствовать потому что он был слишком тяжел, он был покойником. Зачем жизнь покойникам? Ему снова захотелось заплакать. В последнее время он часто плакал, как будто наступила весна и оттепель, печаль концентрировалась в слезы и покидала его, самое неожиданное, что расплакаться можно было почти в любой момент, а потом на какоето время становилось радостно и чисто, как смотреть через кристальные призмочки, сквозь которые пропускается свет.