Ванечка, бля, feral child. У Ванечки волосы когда-то были длинные, почти до подбородка; тогда ему наверное было 15 или 16, до того, как этот компульсивный ребенок обрезал нахуй всё под стайлочек какогото воннаби репера, и его еще долго за это ругала бабушка
(гетеросексуальный опыт Ванечки) chk chk
, в котором он всё равно был снизу mwahaha.
(нет)
(напиши хоть раз одно нормальное порно в своей жизни)
Это было так неловко, что он даже не совсем помнит, как это происходило - возьмем декорации какой-нибудь сельской дискотеки, например. Но он точно помнит, что это экспириенс, который повлиял на него так много, что он хотел бы никому о нём не рассказывать, чтобы тот не потерял силу; возможно, самый нежный контакт в его жизни. Его девочку - сердце делает кувырок - звали Лида, и поначалу думаешь: имя стрёмное, такое детям уже давно перестали давать. И Ваня и Лида идут по сельской тропинке, может быть к речке, или к оврагу, который им обоим хорошо знаком, и Ваня думает невпопад, что опять к стрёмной телке вписался, лучше бы пошел домой, от таких недодружб и отказов всегда оч сильно устаешь, ебаано, но они уже идут, и разговаривают о чем-то маленьком. Ване нравится запах от дороги, нравится шум шагов, всплеск от крыльев их врагов - безымянных птиц, и мышей, убегающих от птиц, и вся эта дикая-дикая, в которой поминутно кто-то кого-то пожирает, и нравится ему пожирание, и обряды ведьм - Ваня верит в их существование с затаенным сердцем, и что звезды так низко что похоже на клавесин, и луна - как в детской колыбельной, и течет река, и шумят поезда, но голоса он лучше бы замьютил. И отчего люди так непропорционально общаются? То ли дело текст - простой, понятный, и на телепатию куда больше похож, чем ебаные разговоры голосом. Как будто всё, что оказывается снаружи, искажется этим наружным временем. В какой-то момент ему становится настолько плохо, что кажется, ща затошнит, и он сбавляет шаг, и грит, мол, го присядем, и рукой машет на бревнышко у дороги. Отчаянная нужда в тишине, и одновременно нежелание останавливать диалог - самая необъяснимая трабла с новыми знакомыми.
Знаешь, в мясных костюмах можно коснуться друг друга по-разному: ну, рукой можно, или сказать че-нить ласковое, засмеяться там, или посмотреть по-особому, типа, шарю, мне тоже ебано, не грусти. Но почти никогда это не то настоящее прикосновение, не через-снаружи, которое ждешь, чтобы по-настоящему успокоиться. И некоторые девочки, может быть, ведьмы, может, еще какие волшебницы, умеют достигать через время и пространство, и наверное, смогли бы достичь даже из одной звезды в другую. Если бы захотели. "Если бы я был космонавт, которого отправили на другую планету, как маленького принца, одели в скафандр, стёрли память, и оставили жить надолго, на всю жизнь. Как в том фильме, где не было настоящего моря, а только картонные стены, и не было жизни, а только сплошное телешоу. Ну так вот, кажется, что я бы и тогда, если бы ты вспомнила обо мне, почувствовал это невероятное касание. Не через снаружи - и понял бы, что я не один".
И Ваня до сих пор помнит это именно так - внутренним импульсом, в котором все внешнее, наверное, только дополнение. И тот поцелуй у берега, и ее горячую ладошку на своей коленке; и звезды, стёкшие вниз, словно расплавленные стеклянные вазы, и сердце, ставшее чудовищем - рьяным, диким, с привкусом мерзости от слишком мясного желания обладать, сделать своей, сделать ближе, сестрой, близнецом, блять, еще ближе чем близнецом впплавить в себя, чтоб слезы как канифоль, чтоб обоим расплакаться как невыносимо далеки, даже находясь так близко; чтоб снова стать детьми без пола; отражениями, перетекающими друг в друга; девочка, твои ногти обжигают спину, как ножи, убей меня нахуй, обними, чтоб захрустели кости, переломи хребет, стань змеей - вокруг шеи тесностью нежно и ласково и несколько раз, я все равно не остановлюсь - мне слишком кайфово от твоих изнанок, девочка, давай сожжём всё, нахуй, взорвём все обратно до Эдема и райских садов, и бога пошлем нахуй когда он предложит по подобию своему и эту хуйню с ребром, будь у меняпод ребрами всегда и пусть ктото другой ест греховные яблоки, мы будем с тобой маленькими четырехногими ящерками сбежавшими в гретое солнышком иловое озеро, а потом, когданибудь, станем большими-большими динозаврами, чтоб касаться головой макушек деревьев, я слышал, что у них мозг с грецкий орех ну и похуй, а потом снова маленькими-маленькими динозаврами станем, господи, а потом опять людьми, замкнутый круг. ну ладно, это все равно больше, чем сейчас, мне кажется, у меня глаза щипит, нну блять, только не надо снова целова
Безвременье - непременный атрибут сюрреалистичных снов, и несуществующих слов, вложенных - вполне прямо - в его рот; хочу больше твоих слюней, это желание бездонное, и Ваня представляет, если бы он был очень жестоким - брал бы от своих любовников самые любимые части и встраивал в себя, например, от тебя бы встроил руку от локтя, а от тебя, в гланды - аппарат по производству слюней, такой маленький, совсем незаметный. От тебя - указательный палец, ухмылку, колени, косточку на запястье (хоть мне и своя нравится), расположение вен паучье, ресницы на левый, длинный язык, ямочку на ключице, выемку в мозгу и далее - ну ты понял. Я бы вытатуировал "жадность" на предплечье, и с каждым новым любовником моя вторая левая рука действовала бы непростительно нагло, а одного бы даже пыталась задушить (причины неизвестны).
Утренний свет, девочка-нежность все еще оседает в нём, как звездная пыль, отголосок вечности. Ваня бесконечно, бесконечно благодарен ей, этой девочке, которая щас кажется красивей, чем калейндоскопное стеклышко - затопляет его своей лаской, поцелуем в висок, а Ване безумно стыдно на неё смотреть. Ему кажется, что что это - нихуя не равноценный обмен за все то, что она ему подарила за эти несколько часов. И все равно - можно, пожалуйста, тебя еще поцеловать? И целоваться почему-то очч сладко и смешно, пахнешь как лес, Ваня лижет девочку в линию челюсти и вверх до уха - засасывает, гладит ладонью нагую кожу на талии, безо всяких там футболок и тряпок. Рассветное солнышко ложится на берег: в пушистые волны, набегающие на холодный песок, в ее светлые кудряшки, архитектуру выступающих ребер, выемку на девичьи гладкой коленке.
И Ваня, наверное, не рассказывал об этом никогда - это слишком для него как трип в другие миры. Как солнышко для человека, который всегда жил в шкафу - нихуя не поймет тот, кто никогда не жил в шкафу. И когда они расстались около дома, оба замерзшие (Ване отдал ей свою толстовку), с этими всеми "встретимся в городе, в сентябре. сходим в парк. сладкая вата там. ну ты поняла. без проебов, ок? а аська у тебя есть?", обнялись только - Ванечка думал, что они встретятся обязательно. А в сентябре случился пиздец, и даже после этого он (strangely enough) пытался ей написать, и узнал позже, что учится она в Дюссельдорфе, в католической школке, и вообще, знаешь, давай встретимся, когда оба будем свободны? Как-то вот так лайтово она его отшила до января и новой переписки, когда (strangely enough 2) - несвободен был уже Ванечка. Странная несвобода, когда тебя пиздит одноклассник, а ты от этого тащишься, вы оба друг друга ненавидите и оба не считаете себя пидорами - но эй, пути господни, и Ванечка, кажется, умирал со смеху, когда набирал на экране, залитом кровью из носа, своей дюссельдорфской подружке что-то вроде: МОЕ СЕРДЦЕ ЗАНЯТО<3, но я тебе напишу, спасибо, малышка, до встречи