Я аккурантно перетянул руку жгутом чуть повыше локтя и присмотрелся. Жгутом служила оранжевая резиновая трубка, резина напоминала ту, из которой была сделана клизма, которая сейчас валялась где-то под ванной. Я сидел на унитазе и присматривался к трещинкам в жгуте. Он был уже изношенный. Я наматывал жгут на руку и затягивал двойным узлом чуть меньше года: Айзек подарил мне его на Новый год. Собственно, тогда ещё была осень, конец ноября, но бедняга Айзек этого не знал, он запутался во времени. В тот день выпал первый снег, жидкий и неприятный, я пришёл к нему домой и увидел, как он сидит на подоконнике, глотая слёзы. Перед этим он скурил два косяка, а от марихуанки ему всегда хочется плакать. Я спросил, в чём дело, и он стал жаловаться, что прошёл год, наступили праздники, но ему некого с ними поздравить. И тут же протянул мне свой старенький жгут. "На, возьми, - пролепетал Айзек. - Он мне уже не нужен, я получше достал. А тебе пригодится. С Новым годом". "Иди на хрен!" - вот всё, что я ответил, и выскочил из его дома. Я дико рассердился, никто не может представить, как я рассердился, ведь до этого я ни разу не кололся, я был нюхачом, курильщиком, а все, кто закупал кораин (или корыч, корашку) казались мне мерзкими и низкими...
А чего он лежал без дела, этот чёртов жгут? Вот так я и стал колоться. Колюсь чуть меньше года. На сгибе локтя раньше кожа у меня была такой белой и нежной, и волосы там почти не росли, а теперь она загрубела, превратилась в один большой синяк. Сгибать руку больно. Я подумывал о том, чтобы начать колоться в другое место, но позже решил, что придётся привыкать, а я ненавижу привыкать. Уколовшись первый раз, я думал, что сойду с ума. Сначала я смотрел на шприц, который свисал из моей руки безвольно, с конца его иголки готова была упасть на кафель кухни маленькая капля зелья. И вот я всё смотрел на него, смотрел, а потом начал орать. Орал словно резаный, будто мне раскалённое железо к затылку приложили: я ещё голову так странно запрокидывал. Я орал просто, без смысла, а потом начал бродить по кухне и нарочно натыкаться на все углы, чтобы было ещё больнее, и, размазывая слюни по щекам, зажмурившись, бил себя по лицу сжатыми кулаками и кричал:
-Кретин! Кретин! Какой же кретин!
В тот момент я, должно быть, просто забыл остальные слова, иначе нашёл бы ещё великое множество, чтобы обласкать самого себя.
Потом наконец начался тот самый кайф, который мне сулил продавец. Я думал, что буду видеть маленьких зелёных человечков, или, в крайнем случае, будет казаться, что я лечу.
Но мне не казалось. Я и вправду полетел. Стоял у окна и смотрел на асфальт внизу, потом открыл его и шагнул вниз. Поток воздуха подхватил меня, я перекувырнулся и вылетел со двора, паря над детьми и их бабушками. Я пригнулся, чтобы пролететь под аркой, и сразу оказался возле реки. Недолго думая, я нырнул туда так же, как нырял в пустоту воздуха. И понял, что плавать лучше, чем летать.
Всё оставшееся время я плавал там, ни разу не выныривая, чтобы набрать в лёгкие воздуху - это не нужно было. Я плавал часа три, наверное; я вынырнул на диване у себя в комнате, дрожащий и мокрый от пота. Прошло всего ничего времени, но родители вот-вот должны были прийти.
Тогда, сломя голову, я рванулся на кухню и начал собирать в пакет всё, что касалось этого укола: ампулу, шприц, жгут... А потом передумал и выложил содержимое пакета, кроме использованной ампулы. Спрятал Страшные Вещи у себя в шкафчике, вытер с пола на кухне пятнышки моей крови, словно монетки везде разбросанные, и ещё долго метался по углам, думая, что обязательно забыл про какую-то деталь, которая выдаст меня с потрохами. Поразмыслив, я решил, что сегодня всё-таки с предками лучше не сталкиваться, разделся и залез в кровать, накрывшись одеялом с головой. По правде говоря, наедине с собой я чувствовал себя наиотвратнейше. Постель тут же провоняла моим страхом, а ещё я ноги давно не мыл: когда сухо, я всегда хожу босиком. Это, знаете ли, отрезвляет. Каждые пять минут замечаешь стёклышки, впивающиеся в пятки, а вместе с ними и мчащиеся на тебя машины - без этого они для меня пустые места.
Щёлкнул замок, по шагам я понял, что явился отец. От страха я тут же заснул, а проснулся ночью. Родители орали друг на друга. Мать только что пришла. Видимо, она стояла в коридоре в своём сером пальто, с которого каждую неделю сбривала катышки, уже сняла туфли и держала их в руке, а отец - я мысленно видел, - стоял прямо перед ней, одной рукой поддерживая стену. Его необъятное брюхо наверняка опять нависало над резинкой красных трусов, затянутое в хлопчатую майку, и, конечно, от родителя разило пивом. Бедная моя мамочка, подумал я тогда, бедная моя мамочка, и сразу увидел - опять же только в мыслях, - как она, должно быть, грустно смотрит на отца и думает, как же вышла замуж за такую свинью и восемнадцать лет назад даже разделила с ним постель, думается, единственный раз в своей жизни, чтобы я появился, чтобы утешал её. И мне стало так стыдно, что я действительно себя возненавидел: кто я?! Лежу под одеялом, тощий парень с синяком на сгибе локтя, с редкими белёсыми волосами, вечно торчащими в разные стороны, с лихорадкой на верхней губе и россыпью угрей на лбу, - на носу чёрных точек было ещё больше, но я их все выдавил и теперь там кровавые прыщики, - а ещё я вечно рыгаю за столом, сморкаюсь в посудное полотенце и никогда не мою за собой посуду, блюю из окна, когда напьюсь по утрам, на козырёк соседей снизу, слушаю матные песни на кассете и никогда не причёсываюсь, у меня волосатые ноги и грудь, гниют некоторые зубы, потому что мне в лом их чистить, из ушей уже сыпется засохшая сера, из подмышек несёт кислым трехднедельным запахом пота, и, конечно, просто естественно, у меня ни-ког-да не было девушки, да она мне и не нужна, у меня нет и настоящих друзей, только наркоманы и прочие козлы, сам я нюхаю дурь и курю траву, а с сегодняшнего дня и колюсь. В общем, я последний вонючий наркоман, самый дерьмовый наркоман в нашем городе, думается. Что я наделал? Я и так был полным дятлом, и вместо утешения, которое должен был приносить моей матери, приношу ей только вред. А она меня почему-то любит и называет "Мой лопушок". Ей кажется, что это ласково и мягко.
...А сечас я сижу и верчу в бледных пальцах ампулу. Только что я подготовил свою правую руку к очередной дозе. Чёрт, я конченый наркоман, я вынес из дома все вещи, чтобы достать деньги на дозу, и я нисколько не похож на Айзека. Я не знаю, почему он для меня - идеал и герой, почему хочется подражать ему. Просто он разительно от меня отличается. Я - образец типичного падшего человека. Я закончу свои дни со шприцем в руках, распространяя зловоние. Я ничтожество и меня ненавидят все знакомые, я-то это знаю, им противно прикасаться ко мне, хотя они такие же наркоманы, в общем, ненависть во всех глазах, кроме глаз Айзека. У него глаза вообще странные: вечно осмысленные, и это даже немного пугает. Я один раз был с ним рядом, когда он укололся. Он всадил иглу себе в вену, зажмурился, потом с хрипом резко её выдернул и отбросил в сторону, после чего привалился к стене и начал на меня смотреть. А я на него. Мы смотрели друг на друга около получаса. Мне хотелось, чтобы он первым отвёл взгляд, а он потом сказал, что вовсе и не видел меня. Я ещё не поверил: всё из-за глаз. Не может человек ловить кайф с такими глазами! Он в уме как будто одновременно решал математическую задачу и обдумывал, какими словами признаться в любви. Каждый раз, когда он ловит кайф, он сидит вот так и смотрит осмысленно, а потом никому не говорит, что видел. Когда Айзек покурит травки, он начинает плакать, плакать по любому поводу, причём не рыдать, как юродивый какой-то, а действительно плакать, да ещё так жалостливо! А нюхнув Белой Смерти он идёт спать. Он сразу засыпает, а сны утром записывает в блокнот. Их у него много скопилось, блокнотов этих, и Гайка - она у нас раньше в газете работала, а на днях её выгнали, - выпустила эдакий сборник рассказов по его блокнотику, благо связи имеет, - "Кокаиновые сны", так и называется. У меня на тумбочке один экземпляр лежит. Я как-то попросил Айзека поставить автограф, он написал: "Морган! Не колись больше! Не нюхай! Завязывай!!! Люблю тебя. Твой Айзек" Он написал это, когда его ломало. Всё-таки он самый хороший из всех, кого я знаю, этот Айзек.
Во время ломки он сначала бесится, падает, хрипит, но это первые десять минут. Потом он, осознав себя, молчит. И не позволяет более своему телу орать в голос до вечера. Никогда. Я же просто не могу: катаюсь по ковру и кричу, кричу, потому что чувствую, как кто-то сунул мне руку в глотку и вытаскивает у меня из организма пучок внутренностей, а они медленно тянутся, мои кишки медленно тянутся по горлу, выползают на пол, как змеи, и я катаюсь по ним, и кричу, кричу, пока кто-нибудь не принесёт мне дозу. А вот Айзек, утерев испарину, просто садится в кресло, выключает свет и долго так сидит в темноте, а руки его сжимают подлокотники так, что потом все ногти обломаны. Он на игле дольше, чем я, но дело не в привычке, он всегда так ломку переносит, он терпит боль ради кайфа. Собственно, вся жизнь наркомана в том, чтобы терпеть боль ради кайфа.
...Я поддел иглой тонкую синюю кожу. Не знаю, зачем. И сорвал. Засочилась кровь. Меня ломало. Ломало от нехватки наркотика в крови, а ещё ломало жить, ломало дышать, ломало выбежать изз этой кабинки смерти... Почему-то всегда колюсь в туалете. Чтобы предков не добивать, наверное.
Итак, меня ломало даже попасть иглой в вену. Вена у меня сейчас будто совсем бесчувственная, зато я помню, как один раз промахнулся. Я тогда ещё не мог долго без заветной ампулы продержаться и потому, только добыв дозу, пулей рванул в туалет, вколоть зелье, и, считая, что теперь уже всё, осталось только надавить на поршень, замахнулся и... вонзил иглу прямо в мясо. Такая боль была! А всё остальное омертвело, не чувствовало её. И вот я смотрел, как шприц покачивается у меня в руке, воткнутый, будто чтобы рос и распускался, а затем я увидел, что он вогнан по самое не хочу, и я с трудом удержался, чтобы не выматериться на весь дом: как же так, а если б я вену продырявил?!
Сейчас я уже... нет, не умный. Просто умелый. Но всё равно - ломает туда попасть. Я отбросил полный шприц и закрыл лицо потными ладонями. Чёрт, я всё время потею, и это дико раздражает. Вот Айзек умеет держать себя в руках, он будто весь намазан шариковым дезодорантом: пахнет от него лавандой какой-то. Но он уверяет, что это анаша. Брось, Айзек, анаша пахнет совсем иначе, - нюхали, знаем.
Нет нужды говорить, что мне было хреново. Что изменилось в моей жизни с тех пор, как Гайка впервые дала мне косячок с марихуанкой - просто нюхнуть? А потом Тампон, этот ублюдок с соплёй под носом, порекомендовал мне кокаин. А потом Айзек... Нет, Айзек не виноват, я сам кольнулся первый раз, да что с того? В любом случае, я ничего нового для себя не открыл, кроме чудесных кораиновых снов.
Отец месяц назад умер. Смешно. Вышел пьяным на балкон, а на соседнем торчала компашка, и все курили. Отец полез сгоряча бить им морду, но, конечно, под мухой он ноги не может нормально переставлять. Рухнул прямо на машину жильца из тридцать первой. Самое интересное, маме пришлось платить за то, что мозги отца размазались по капоту, а сам он ногами пробил стекло. А ведь денег и так мало. Когда-то у меня было всё: музыкальный центр, компьютер, подключённый к интернету, собственный телевизор и видеомагнитофон, современная цифровая видеокамера, и - поверите ли? - синтезатор, на котором я зашибенно мог сбацать буги-вуги. Да-да, играл сам и писал какую-то музычку, но всё это пришлось продать, чтобы доставать всё больше и больше ампул.
Мать, конечно, не могла не заметить, что я с травы перешёл на кокаин, только заметила она не сразу. А вот синяк на сгибе локтя выдал меня на следующее утро, когда я в одних трусах вышел на кухню за чашкой кофе; тоже, кстати, наркотик. Мать с отцом сидели за столом и завтракали под звуки скрипки. Радио у нас вечно не затыкается, а ничего, кроме классической музыки, отттуда не услышишь. Так вот, отец жевал своё бутерброд, хлебал крепкий чай, читал газету и чесал пузо. Глава семейства в выходной день. Мама была в тоненьком халатике, который я привёз ей из Франции. В восьмом классе наша классная руководительница повезла нас "посмотреть Париж", и там я накупил подарков родным на все сбережения. Халатик был ничего себе так, нежно-голубой, с розовыми разводами, воздушный и шёлковый. Только зимой она в нём мёрзла часто. Мама у меня простужается всё время.
Она сидела в этом самом халатике и пила чай так, как умеет только она: брала чашку за ручку двумя пальцами и, оттопырив мизинчик, подносила её к полным губам. Именно пила, а не хлебала, как дорогой любимый папаша. А в левой руке у неё была булочка с джемом, и джем немного накапал ей на халат, впрочем, она этого не замечала, а я стоял в дверях и думал, сказать ей, что накапало, или упрекнуть, что она портит такую дорогую вещь - что звучало бы приемлемей? - как вдруг она обратила взгляд на меня. Вначале он был ровным и приветливым, она посмотрела мне в глаза - неосмысленные - потом перевела взгляд ниже, чтобы посмотреть, ояпть ли я босиком, или же соизволил одеть на свои тощие, как у скелета, ноги тапочки, а потом снова хотела посмотреть мне в лицо, но взгляд её волей-неволей наткнулся на мою правую руку.
Я бы мог, конечно, как-то оправдаться, сказать, что ушибся там, конечно, это звучало бы глупо, но маму иногда можно купить. Однако, как только я понял, что она заметила, я растерялся, стал прятать руки за спину, завертелся волчком на одном месте, в общем, довёл всё до максимума. Виновен. Смерть. Но только года через три.
Мама, бедная моя мама, она не знала, что сказать, а у меня в голове сейчас вертится мысль: хорошо, что тогда она увидела синяк сразу. Сейчас у меня весь локоть сине-жёлтый, вот это зрелище точно бы её убило.
Отец... Он обернулся, непонимающе изучил меня, потом снова обратился к матери:
-Что?!
Она только помотала головой, прикрыв глаза и положив руку на сердце. А позже мы сидели с ней на диване и думали, как бы помягче сказать об этом папаше. Только он сам в итоге всё увидел. И я в этом виноват.
Я как всегда сидел в туалете и кололся, но, когда кайф уже был на подходе, я почему-то не пошёл в комнату, а решил остаться там... Через полчаса предок решил, что дело нечисто и рванул дверь на себя. Замок слетел. Всё, что он увидел - это его сын, восседающий на толчке, нет, сползающий с него с закатанными глазами и улыбающийся, кретин кретином, в руке у него пустая ампула и он сжимает её с каждой секундой всё сильнее, так, что она в конце концов лопается, и мелкие зубья стекла впиваются в его плоть.
Первое, что сделал отец, - это врезал мне, ударил меня по лицу огромной, как лопата, ладонью; моя челюсть съехала на бок, а потом и я сполз на пол. Изо рта полилась кровь со слюной, дробью застучали по плитке три зуба. Я ещё ничего не понимал, я был во власти кораина, корыча, корашки...
И, когда я на четвереньках выползал из моего кафельного царства, отец уже стоял у телефона и вызывал "Скорую", но мама его остановила... То, что она сказала, было истинной правдой - тут "Скорая" ни при чём.
Но он не мог смириться с тем, что его сын пошёл по такому пути, и запихнул меня в наркологический центр. Я сбежал и пару недель валялся на вокзале под скамейкой, весь в собственной рвоте и чужих плевках, ругался и молился, когда ломало. Вернувшись домой, узнал, что мы... едем за границу. Вначале я подумал, что это шутка. Какая на хрен заграница, когда я ещё вчера продал кольца матери, чтобы купить новую ампулу? Тут не заграница, а полная задница - вся моя жизнь полная задница, и сам я - бесстыжий наркоман, сидящий в заднице.
Но мы отправились на Кипр... Я там никогда не был. И потому для того, чтобы впечатления усилились, взял с собой пару мешочков с новым порошком, "Ц-88" называется, мне его Слон порекомендовал. Но по прибытии оказалось, что красоты острова не идут ни в какое сравнение с порошочком! Я нюхал его целыми днями и, поверите ли, было совершенно фиолетово, на экскурсии я сейчас или в номере отеля. Один раз я слышал, в первый раз за последние несколько лет лёжа на свежем белье, как в соседней комнате плачет мама. Отец грубо утешал её, а она причитала:
-Никогда, никогда, никогда...
Что - никогда, я так и не понял, но когда мы вернулись домой, наступило озарение. Да, в мой прогнивший мозг наконец проникло что-то, похожее на мысль.
Это они меня таким макаром хотели с иглы снять. Хотели, чтобы я увидел, какое великолепие меня ожидает, начни я вести нормальную жизнь.
Нормальная жизнь? Она уже невозможна.
А красоты эти... Я их и не разглядел даже. Если б знал, что это ради меня, то, конечно, хотя бы сделал заинтересованный вид, а так...
Но, чтобы как-то оправдать израсходованные на меня деньги, которые мама копила с того дня, как увидела меня в образе наркомана, - с косяком в зубах, загорающего пузом кверху на балконе и смеющегося облакам, - я стал работать.
Распространять наркоту.
Тот самый "Ц-88". Ещё его называют "Зеленью", "Зелёной дрянью", "Цветком", "Клейстером" и "Мушкой". Этот парень, Слон, теперь мой поставщик.
Раз в неделю я выхожу из дома чтобы спуститься в метро. Там я занимаю личную скамейку, - вокруг все сразу же понимают, что в вагон вошёл наркоман и разбегаются в разные стороны, как тараканы, которых ослепили светом ночью на кухне. И двадцать станций я еду один на скамейке, иногда даже ложусь на неё и засыпаю: очень смешно ехать в поезде лёжа и под кайфом. Трясёт... Иногда даже снится что-то приятное. Последний раз мне снилась Гайка. Правда, когда вагон совсем переполнен, кто-то осмеливается сесть рядом, но долго не выдерживает моей вони и моего ничтожества. Я сам его иногда не выдерживаю. И бьюсь головой об стенку, как бы банально это ни звучало; помогает выбить дурь.
Один раз меня начало ломать прямо в поезде - вот это была умора. Я ехал к Слону, но по пути планировал встретиться в переходе с Тампоном, он задолжал мне пару ампул: я выручал его два-три раза. Я не кололся уже давно, и выйти из дома для меня было равносильно подвигу. Стояло жаркое-жаркое лето, я валялся на сиденье, как всегда один, а пассажиры с ужасом на меня смотрели. Я тогда ещё надел белую майку с короткими рукавами, и все мои синяки явились свету белому. Бабки начали креститься и плеваться, но потом меня вырвало, и все их плевки стали уже казаться чем-то жалким. А жалок-то был я! Ох, как меня взломало тогда... Как раз привиделась Белка, одна знакомая нюхачка, когда тело пронзил какой-то электрический заряд. Я резко проснулся, и в ту же секунду меня вывернуло прямо под ноги какому-то дядьке с портфелем. Немного попало ему на брюки, и лицо его перекосилось; он глянул на меня и увидел какое перекошенное лицо у жалкого наркомана... Кажется, он и испугался, и это забавно, что такой червяк, как я, ещё может напугать кого-то. Я сел с недоумённым выражением глаз, но через секунду скорчился на грязном, трясущемся полу в судороге. Пассажиры поджали ноги, но никто ничего не сказал. Все просто с ужасом смотрели на извивающееся нечто в вагоне. Я понял, что вот она, ломка грёбаная, и снова вспомнил Айзека. Вы уже поняли, что я обожаю Айзека. Есть за что. Потом расскажу. Так вот Айзек рассказывал, как однажды его схватило, когда он был в гостях у родителей. Он сам от себя не ожидал, ведь ломка у него обычно проходит более чем спокойно (он просто терпит), а тут такое, да ещё при родичах... Они не знали, что сынок наркоман, позвали к себе, повидаться. А он давно не кололся. И вот сидят они, чаёк пьют, когда сыночка вдруг, как меня тогда, вырывает на чистенькую скатерть, и его кровавая блевотина везде: в конфетах, в вафлях, в чашке с чаем... А старики на это с ужасом взирают. Айзек не говорил, что было дальше, но я прекрасно знаю, какие штуки вытворяет организм. Он, должно быть, ещё успел извиниться, когда его швырнуло под стол и там начало перемалывать в пыль. А потом он встал, когда были силы, и стал снова извиняться; Айзек всегда за всё извиняется, даже когда крадёт кошелёк у старушки. И предки его, должно быть, чуть с инфарктом не слегли. Вот это действительно был неподходящий момент, а тогда, со мной, в метро - это просто неожиданность. Как я тогда доехал - не помню, а ведь ещё на станции пришлось корчить из себя здорового, чтобы менты не замели. Вроде ничего, пронесло, приняли за бомжа. Только я натолкнулся на Тампона, как выхватил у него ампулы и чуть не проглотил их, но потом выпросил у него пакетик "Ц-88" и всыпал в себя целую горсть. Немного полегчало, и до Слона я доехал без приключений. Обычно так и случается.
Итак, я выхожу на двадцатой станции, поднимаюсь наверх, ищу его дом - вот он, серый, который я принял за настоящего слона в пору бытия под кайфом. Смешно? Мне тоже тогда было смешно. Я звоню в дверь три раза, потому что так надо... так надо... не помню, почему так надо... Мозг гниёт, и я только с большим трудом вспоминаю, что он живёт в коммуналке. Слон впускает меня, мы прячемся на кухне, где он всучивает мне пакет с порциями "Зелёной дряни", получает деньги с прошлой выручки и выгоняет меня на лестничную клетку. Я стою там, вдыхаю запах курева и думаю, что Слон ненавидит меня больше всех. И он не боится поручать мне самый опасный товар, потому что знает: такой червяк, как я, просто не сможет выдать, а засадят - так засадят, не велика потеря.
Потом я всю неделю хожу к ребятам и впариваю им чёртов "Ц-88". Он хорошо раскупается, за "Клейстер" никто не жалеет кровных денежек. Но все матерятся мне в лицо, когда получают пакетик "Зелени" в обмен на несколько мятых бумажек, они все меня ненавидят. Как ни странно, с точки зрения наркомана в его зависимости виноват имено торгаш. Как будто это я их всех подсадил!
Постоянных покупателей у меня семь-восемь, один сдох в прошлом месяце. Иногда приходят новички, но быстро исчезают, или же - что редко бывает, - остаются надолго.
А вот Айзек "Ц-88" никогда не пробовал. Сегодня его день рождения, и поэтому я иду к нему с подарком: это пакет "Зелёной дряни". Не знаю, обрадуется он или нет, - всё зависит от того, что он сегодня принял.
Я вошёл в его квартиру первым, потому как и уйти надеялсясь первым, надеюсь, вы догадались почему. Меня слишком все ненавидят, чтобы терпеть такого лоха в "приличном" обществе. Тоже есть над чем поржать.
Итак, я прошёл внутрь, - дверь всегда открыта, - и увидел в единственной комнате Айзека, сидящего на подоконнике. Подоконник - его любимое место, он там пребывает часами, даже отливает иногда в форточку, чтобы не уходить. Понятия не имею, за чем там можно наблюдать, но ему нравится.
Я поздоровался, и он медленно повернулся ко мне.
-Ой, Мо-о-орган! - Он расплылся в улыбке, и в глазах его блестнули слёзы, он явно был тронут моим визитом и явно находился под действием травы. - Мо-о-орган, - повторил он, растягивая гласные, - это классно, что ты пришёл. Правда классно. Да?
-Наверное, - ответил я. - С днём рождения. Лови!
Я кинул ему пакетик, он перехватил его, расковырял кое-как и залез туда тонкими, белыми пальцами с чёрными ободками под ногтями. Щепотка, которую он извлёк, была ничтожна.
-Куда это?
-Ну не в уши же.
-А почему бы и нет, - слабо улыбнулся он; слёзы уже текли по его щекам ручьями, но он их просто не замечал, просто иногда машинально смахивал.
-В сопатку. Или на язык - но кайфа меньше.
-Значит, понюхаем.
Левой рукой из правого кармана Айзек ухитрился достать бумажную трубочку, насыпал "Ц-88" на подоконник и стал медленно, со вкусом, вдыхать.
-А ты? - спросил он между делом. Я отмахнулся, объяснив это тем, что уже сыт "Клейстером", хочу разнообразия, и по этому поводу перед уходом выкурил пару косяков. Айзек заметил, что я не похож на куранутого, и снова вернулся к своему занятию.
Я наблюдал, как крупицы порошка уходят в него понемногу, прислушивался к его резким вдохам, засорённым насморком, смотрел, как он переодически вскидывает голову и вдыхает как-то горлом, чтобы лучше прочувствовать.
Наконец, по прошествии минуты, на подоконнике не осталось ни крупицы. Айзек выпрямился, растирая шею, и пробормотал:
-Ребята обещали прийти, а я даже чайник не смогу поставить.
Он взглянул на меня, и я обмер. Я даже сначала не понял, что меня так насторожило, просто знал, что в его облике что-то изменилось, но что именно, - вот вопрос...
Глаза.
-Ёо-о-о! - протянул я в тихом ужасе. - Айзек, что у тебя с глазами?
Он испуганно схватился за них.
-Вытекают?
-Нет.
Я не знал, как это объяснить ему. Он же не знал своих глаз, а я привык, что взгляд у него всегда осмысленный, нежный, понимающий. За это и любил я Айзека - за его доброту. Единственный наркоман, который относился ко мне по-дружески, это Айзек. Когда мне было плохо, или когда меня отовсюду выгоняли, я был рядом с Айзеком, потому что рядом с ним всегда легче.
А сейчас, когда он пялился на меня, я не мог поверить, что это один и тот же парень. Он как-то неестественно косил, зрачки иногда начинали сверкать, глазные яблоки беспокойно вертелись в глазницах.
-Морган?
-Мне не нравятся твои глаза, Айзек.
-Это всё из-за "Клейстера", - кивнул он на пустой пакетик. Неужели догадался? Он добавил: - Сильная штука. Пойду чайник поставлю.
Ставил чайник он около часа. Именно столько длится действие "Ц-88". Я в это время занял его место на подоконнике и пытался разглядеть то, что видит он в гуще помоечного двора. В ноздри шибало собачьим помётом и бензином, но я упорно там сидел, пока не услышал отчаянный свист чайника. А ведь он давно уже надрывался.
Айзек сидел на кухне на полу, боком привалившись к стене, и смотрел на включённый газ. Глаза у него ещё немного слезились после травы, а взгляд уже становился чуть более сознательным. По правому уголку рта медленно стекала пенистая слюна. Я перешагнул через его вытянутые ноги, отметив мельком, что он даже худее, чем я, но никто его за это не бьёт, да и выглядит он лучше. Протянув руку, я дотянулся до ручки на плите и крутанул её вниз, в любой момент ожидая, что чайник вот-вот взорвётся и ракетой пробъёт потолок. Нет, он всего лишь обжёг мне руку паром. Я отдёрнул шторы и долго так стоял, уцепившись пальцами за драную ткань, расставив ноги, и с диким выражением лица, будто меня распяли на перевёрнутом кресте. Со стороны автобусной остановки двигались ребята, многих я узнал сразу издалека, многих давно не видел и теперь с трудом признавал в них знакомых. Наркоманы меняются каждый день. Вон Котька, например. Я его видел последний раз месяца два назад, когда он только начинал колоться. Упитанный такой был мальчик. Сейчас - вешалка. Зубочистка. Даже скелеты толще. А в нём будто кости сжались.
Белка подняла голову и увидела мой силуэт в окне, толкнула под бок Скарлатину. Они обе остановились и изучали меня, смешно вертя тощими шеями. Остальные тоже обратили на мою личность внимание, кто-то показал, пальцем, кто-то что-то крикнул, Чугун погрозил кулаком, Жила устроила показуху, изображая, что она чувствует мой запах даже там. На какой-то момент я и сам поверил, что это правда, а потом стал улыбаться. Они там все прикалывались надо мной, но выглядели не смеющимися людьми, а несчастными тенями, которые из последних сил пытаются доказать окружающим, что это не их Морфей взял сегодня с косяком в зубах, и не они это провели ночь в вонючем подвале, и не они это завтракали бутербродом с сахарной пудрой - кокаином. Я заржал и сделал несколько шагов назад. Позади заворочался Айзек.
-Сколько времени?
-Час прошёл.
-Чайник-то вскипел?
-Что-то ты зациклился на этом чайнике. Ребята идут.
Айзек попытался встать, но ноги его не держали. Я бросился ему помогать, говоря, чтобы он не валял дурака, народ уже поднимается по лестнице, давай, Айзек, вставай, не просидишь же ты здесь вечно, давай, Айзек, вставай, я понимаю, "Ц-88" ещё действует, но слышишь, уже в дверь звонят, это Тампон, он всегда трезвонит как заевшая пластинка, Айзек, поднимайся, ну ладно, я пойду открою, только я вернусь, - и чтобы ты уже встал...
За дверью были они. А на что я надеялся? На то, что почтальон вдруг вздумает донести почту до адресата лично? Передо мной стоял Чугун, на плече его повисла Жила, она почти спала. Лучше б эта лохудра дома осталась, её же вечно держать надо, чтобы не упала. Чугун непонимающе посмотрел на меня, немо вопрошая, почему я ещё тут. На его лице шевелились жёлтые пятна, кожа шелушилась и почти беспрерывно падала ему под ноги какими-то хлопьями. Он всегда был уродом, но не поэтому. У него что-то с лицом. Когда он рождался, ему, наверное, всю кожу с лица стянуло на затылок, потому что лицо у него было вытянутое кверху, совершенно гладкое и какое-то смазанное, но, несмотря на это уродство, всё остальное у него вполне нормально выглядело. А, да, только пальцы ещё у него до трёх месяцев были срощенными, а потом их разрезали, и теперь на каждом пальце у него неаккуратные швы, будто удалили плавники.
-Привет, ребята, - сказал я.
-Айзек где? - сказал Слон.
-Он там. В кухне. От кайфа отходит. Вы погодите, я помогу ему встать... - начал было я, однако Носорог властным движением костлявой руки отодвинул меня, ещё более лёгкого и костлявого, в сторону. От неожиданности я угодил прямо в обьятия Тампона.
-Вали отсюда, - посоветовал он. - Уже насиделся.
-Мы Айзека сами поднимем, - сонно поддакнула Гайка.
И дверь закрылась. Я остался по ту сторону. Как только щёлкнул замок, я приложился ухом к обивке и долго-долго слушал, как они там безмолвно раздеваются, скидывают на пол куртки и сваливают в угол ботинки, топают на кухню и пытаются поднять Айзека.
-Мо-о-орган... - услышал я его мягкий голос.
-Блин, - тут же прошипел Чугун, и это я тоже услышал. - Нет, это мы.
-А Морган? - протянул Айзек, и я сразу представил, как он шарит по сторонам своими мягкими, наивными и осмысленными глазами, а его держат под руки, так же чуть не падая.
-Этот... - начала была Белка, но осеклась. - Он ушёл домой, этот Морган.
-Как же так?.. - вновь услышал я Айзека, отскочил в сторону и зажал уши руками. Я не хотел слышать, как меня поливают дерьмом за глаза, и как Айзек всему этому верит.
Я сам виноват. Принёс ему "Ц-88".
Я стоял на лестничной клетке, ждал лифта и дрожал. Мне надо было домой, мне нужна была новая доза.
А завтра я встану и начну плеваться с балкона.
Потом пойду к Айзеку - объясняться. Он всё поймёт, он знает, как меня ненавидят.
А на следующее утро - вновь плеваться с балкона. Ведь вся моя жизнь теперь - один большой плевок.