С кашлем выплюнув воздух, я, выпучив глаза от неожиданности, пролетел два метра и шлёпнулся на бок возле мусорного ящика, а сразу после падения засучил лапами и забился под картонку, взметнув хвостом ураганчик пыли.
-Где эта сволочь?! - послышались голоса сверху.
-Брось!..
-Раздавлю гадину... Нашли где ошиваться, заразы! Эдак скоро в тарелки начнут забираться!..
Голоса затихли. Ни жив и ни мёртв, я сидел в своём убежище, прерывисто дыша и подёргиваясь; усы вибрировали, правое ухо кровоточило. Я нервно облизнулся и перевернулся со спины на пузо, по-пластунски подполз к дыре, выглянул наружу.
Хоп!
В непосредственной близости от моего скользкого носа врезался в землю булыжник и отскочил, плюхнувшись сверху. Взвизгнув от обиды и боли, я рванул назад, окольными путями пробираясь к жестяному баку. Засаду устроили, чтоб им!
-Вон побежала!
-А жирнющая-а-а! Дави её!
"Врут всё, - злобно щерился я, виляя от одного поворота к другому в узком проулке, - кожа да кости я! И чего им сдался?!"
-Палкой, палкой!.. - И точно: здоровенная дубина рассекла воздух, чуть было не придавив меня. Я в отчаянии метнулся на стену и заскрёб по кирпичу когтями, посылая мысленный вызов.
"Рыжой, выручай старика, Рыжой!.."
Я оступился и вылетел к машинам, на пузе заскользив по мокрому асфальту, пережившему семь ливней, и очутился посреди тротуара.
-Ай, крыса! - протяжно взвизгнула какая-то дамочка. Ухмыльнувшись, словно старый пират, я отряхнул шкуру и затрусил к стоку в полной уверенности, что отвязался от них, но по лужам впереди застучала щебёнка - меня снова обстреливали.
Куда бежать? Впереди грохотал слив, верная смерть - его боялись все мелкие в нашем районе. Чёрная пасть канализации полсле дождя уносила в свои недра не только мусор... Позади - улюлюкали уборщики из ресторанчика, чёрный ход которого приходился как раз на нашу подворотню. Что же делать?!
О Рыжой, моё спасение! Пусть я не уважал тебя, пусть осмеивал, но ты наивен и добр, и бегаешь быстрее всех, так спаси же мою никчёмную жизнь сейчас, ибо я хочу ещё посмотреть, как истлеет твоя шкура!
И он пришёл, верный вихрь - огромным апельсиновым пятном вырулил из проулка, на ходу рявкая и разбрасывая клочья слюны. Та же дамочка завизжала в десять раз громче, уборщики шарахнулись в стороны. Рыжой подскочил ко мне, цапнул за шкуру и отшвырнул в сторону, на мусорные баки, а сам, облаяв людей, был таков.
Высунув - на этот раз осторожней, чем когда-либо, - морду из бумаг и фантиков, вдыхая этот аромат жизни (тухлая морковь, окурки, жвачка и бензин), я, довольный донельзя, наблюдал, как растерянно оглядываются прохожие, не в силах обнаружить ни моих следов, ни присутствия псины. Ну а как всё улеглось, я зарылся в мусор, прокладывая туннель, выполз с обратной стороны и, прижимаясь к стенке, заструсил к дому.
* * *
А дома всё было по-прежнему. Только Оська куда-то подевался. Хмурыми взглядами меня встретили четыре собаки и Лася.
Бом выкусывал блох, лёжа плешивым боком в зелёной луже. Его висячие уши, порванные где только можно, воняли почище нашей любимой помойки. Рядом с ним довольно щурился на пробивающемся сквозь тучи и крыши солнышке успевший возвратиться Рыжой, - у него всё забывалось через минуту.
Бывшая сеттериха Фока, ныне сбившийся колтун давно не шёлковой шерсти, дрыхла под козырьком, положив лапу на добытую утром кость. Один её глаз, кровавое бельмо, подсыхал с прошлой недели - именно тогда старушка умудрилась ввязаться в драку Породистых. Крепко ей досталось - одна лапа гниёт, да что там, ей не привыкать бедняге... Пройдя мимо, я заметил на лбу её свежую царапину. Догадываюсь даже, чья работа... Вон и сам работяга кости разминает. Сынок Фоки, которого уборщики прозвали Гусаром, вышагивал по камням, как по собственной территории, распушив белёсую шерсть на загривке и гордо подняв волчью морду. В глазах - одно пренебрежение. Мимо меня прошёл не дрогнув, только глаза прикрыл в знак внимания. Боится, подлец, без знака оставлять, помнит, как я его, желторотого, от других крысюков спасал!..
Лася как всегда бросилась мне навстречу и, выгнув спину, заиграв перламутровой шерстью, замурчала приветливо. Ей всегда удаётся выглядеть королевой, кошка, что тут!.. Псины эти к гигиене не приучены, а Лася после самой грязной ямы шерсть вычистит, да умыться не побрезгует, вот и выглядит в десять раз величественней задаваки Гусара.
-Мр-р-р, мр-р-р, - полилось из неё ласковое. Зажмуривая зелёные глазки, Лася вилась вокруг меня, подталкивая лапой. - Привет, Цап! Как твои делишки? Что-то с ухом твоим!
Я остановился, отразившись в её зрачках. И правда, вид помятый.
-Вляпался, - нехотя отвечаю, зализывая бок. Солоновато-горький вкус собственной крови давно не заставлял морщиться. Рыжой с любопытством приподнимает квадратную морду, словно ожидая, вспомню я его или нет. Вспоминаю, киваю:
-Вон тот помог.
-Уборщики опять?
-Они самые! - крякнув, я ковыляю к Фоке. - Подвинься, мать! - и устраиваюсь у неё под боком. Не открывая единственного глаза, Фока тяжко вздыхает и дрыгает лапами. - И чего вас, блохастых, человеки уважают?!
-А за что вас, крыс, любить? - бросает Гусар.
-Умник, молчи уж! - Я не упускаю случаю с ним поругаться. Щенок мнит из себя невесть что, но на деле не способен даже за обедом угнаться, а если обед этот - полудохлый котёнок, то не хватит ему сил отбить добычу у Ласи-заступницы. Вообще, орать на этого пыжика - моя профессия! Да и сам по себе я задира ничуть не хуже его, вот только косточки по ночам чаще болят...
-Смотрите! - прогудел Рыжой и мотнул доброй мордой. Из-за угла вырулили двое уборщиков, что давеча гнались за мной. Рыжой скульнул и шмыгнул в картонную коробку. Ласька обиженно зашипела - ещё бы, её дом! - но псу было не до этого. Мне же особо прятаться не пришлось, под боком у старушки я был невидим.
Уборщики - повыкусывал бы этим прыщавым юнцам глазки! - остановились перед нами, ухмыляясь.
-Прогнать их, может? Ошиваются тут, черти, только мешают...
На морде Бома появилось выражение оскорблённой интеллигенции.
-Позвольте! - повернулся он ко мне. - О чём они толкуют? Я тут живу уже десять лет, а их притон открылся в начале месяца!
Я ухмыльнулся во всю ширину своей щербатой пасти и шевельнул правым усом.
-Не дрейфь, малыш. Побоятся. Кишка тонка.
Да, Бом старик, но я имею полное право звать его малышом, ибо сам я давно запутался сколько лет мне, неизменной помойной крысе, присутствующей в каждом закоулке. Я крупен, но тощ. Моя шерсть сера и дырчата, на левой передней лапе не хватает одного пальца и не отрастает коготь, а на задней правой болтается проволочное кольцо, проделка дворовых мальчишек. Снять его я не в силах, но хожу с ним так, будто это браслет для избранных, а не позорный ошейник, напоминающий времена, когда я бегал на ниточке. Давно это было, но в глазах моих, двух маленьких иголочках, уже тогда был ледяной холодок и ненависть ко всему миру. Вертеться и выживать, братья! Мы на дне, а раз уж так - я готов дружить с собаками, кошками и птицами. Пусть так, если кто-то из них сегодня спас меня! Не могу сказать, что меня уважают... А может и... Да кто знает их, доходяг! Я родился под боком у ливня, вырос окутанный зловониями и до сих пор чудом жив. Я видел то, чего не видели отцы поганых людишек, и потому сейчас даже боюсь подсчитать все дни, что я порчу воздух в этом необъятном мире - Подворотне...
А уборщики и вправду испугались. Вначале кичились, изображая, что сей же час готовы кинуться на нас с палками, но Бом нравоучительно гавкнул, и только лишь его верхняя челюсть с двумя клыками-кинжалами заставила их нырнуть в дверь чёрного хода. Да, ничего не скажешь, хлопот нам с этой таверной!.. Хотя и польза имеется... Эти двое, например, уверены, что я - суть целая стая, разбивающаяся на шпионов-одиночек и выведывающих объедки по всей кухне. Каждый божий день в меня летит что-нибудь из их утвари; мясницкий нож на той неделе отсёк мне кончик хвоста. Мой хвост, моя гордость, вот и ты, брат, стал никчёмным червяком! Но не будем о грустном. Хоть они и косятся на нашу свору недобро, ничто не переменит отношения к нам посудомойки.
Я не знаю, как её занесло в это место. С точки зрения людей она, наверное, цветок - к такому выводу пришёл я, посмотрев на неё как-то с высоты мусорного бака. Когда же наблюдаю за ней с асфальта, то вижу два телеграфных столба в колготках, тянущиеся вверх, на них - юбку, которая, впрочем, не особенно закрывает от меня всё содержимое, парус блузки и волосы цвета... гм... Я не поэт, а то вместо рвущейся нецензурщины подобрал бы недурную метафору!
Первое, что произнесла она, увидев нас:
-Ах, какие славные!
И тут же застучали каблучки по асфальту. Одной рукой она схватила Ласю и прижала к груди, другой прошлась по спине Гусара, аж раздувшегося от гордости, а в глазах её сквозило сострадание к Фоке, лежавшей неподалёку; бедняжку в последнее время разобрал недвижняк, и всё, что она могла - вильнуть хвостом приветственно.
Первое, что произнёс Бом, когда увидел её:
-Вон идёт Тургеневская девушка.
-Чо?! - встрепенулся задремавший пекинес Ося. - Кто? Опять уборщики?
-Когда я жила в доме, - неуверенно протянула Лася, - мой хозяин называл этим словом свою знакомую... Она была такой... Такой...
Мы молчали, мы поняли: такой, как плывущая к нам посудомойка.
Так за ней и закрепилось прозвище, невольно данное Бомом. Все мы тут подвергаемся сокращениям! Бомарше - подлинное имя нашего интеллигента, но мы величали его ласково Бомж. Он обижался, пришлось убрать ещё одну буковку. Меня папаша звал Цапарелли. Ося в быту отличался на выставках звучным именем Остап Бедросович. Лася - не что иное, как Ласка; Фока - Фаринель, Рыжой - Рыжебородый Пират. Так кликал его мальчишка с соседней улицы. Рыжой был его лучшим другом и защитником, а потом мальчишка попал под автобус, и Рыжой больше не чувствовал себя морским разбойником. Только один Гусар не захотел изменений в своей великолепной личности.
Так что и посудомойка со временем стала просто Тургеневской.
Она - добрая! Она даже меня любила... Представляете?!.. Мне, отбросу крысиного общества, она носила сырные обрезки в промасленной бумаге... Как вспомню, так моё сухонькое сердце, с виду наверняка напоминающее изюм, начинает стонать.
-Когтястик! Пушастик! Хвостатик! Ну подойди, ну я ведь не обижу! - Как вспомню всё это... Настороженно поглядывая на неё, я отсиживался за консервной банкой, а Тургеневская, разложив перед собой кусочки колбасы, улыбалась и подманивала. "На шашлык я вроде не годен... На шапку тоже... Мальчишкам навряд станет продавать... Эх, да была не была!" - решив так, я выбрался и неуклюжими броскаями стал продвигаться вперёд, похрустывая суставами. Ещё раз покосившись на девушку, я цапнул кусман, потом ещё, ещё... Пережёвывая невиданное лакомство, я не забывал оглядываться - мало ли что у людей на уме! Но Тургеневская быстро оставила меня наедине с ужином и, выйдя на середину подворотни, странными звуками, что-то вроде куриного "цып-цып", стала подзывать шпану, раскидывая вокруг косточки. Первым высунул нахальную, но необычайно смешную морду Ося, подкрался к ней сзади, схватил котлету и так же беззаботно убежал за водосточную трубу. Фока подковыляла на трёх лапах, выбрала какой-то кусок помягче и, свалившись там же, принялась его перемалывать дёснами; Гусар, оттеснив мать, выбирает себе самую большую кость. Никто не возражает, но вовсе не потому, что гад внушает всем страх - просто неохота связываться с такой грязью... Рыжой тыкается умным носом в коленку Тургеневской, и она кормит его с руки; Бом неторопливо прикусывает хрящики в двух шагах, Лася вьётся вокруг. Кошке, бедняге, больше всех не хватает людского тепла.
Вот так мы познакомились с ней... И расстались тем вечером очень знаменательно: на улицу выбежал Бугай в фартуке и начал орать, что, мол, нечего заразу подкармливать... Мы рассыпались по углам, как будто и не засыпали тут минуту назад, овеянные её теплом!.. Тургеневская нехотя поднялась, оправила юбку и пошла мыть посуду. Бугай шлёпнул её по заднице, и Рыжой тяжко вздохнул. С того самого дня он и был безнадёжно влюблён в человечью даму.
* * *
Как-то раз мы уже готовились засыпать... Это просто ритуал, и тут ничего особенного. О спускающемся вечере обычно возвещает Бом. Мы занимаемся своими делами, когда он вносит своё тяжкое: "Мда-а!" или "Э-эх!" что днём может значит ломоту в лапах, но в темноте - только одно. Пора угомониться. Хекнув, я начинаю бродить туда-сюда, чапая куцыми лапами и подёргивая усищами. От меня шарахаются и обходят стороной. Потом я взваливаюсь кверху пузом на кучу мусора и, довольно прищурившись, наблюдаю, как скачет вверх, к крышам, Лася, чтобы провести эти звёздные часы с чердачными окнами; как мотается по углам Рыжой, не зная, куда приткнуть своё грузное тело, стесняясь и тоскуя; как носится смешным белёсым пятнышком в сгущающихся сумерках Ося, а его длинная шерсть взвивается грязными прядями, и сам он выкрикивает что-то безумное; как за картонной коробкой вздыхает Фока и с трудом переворачивается на другой бок, знаменуя тем самым для себя приход ночи; как обводит довольным взглядом "свои владения" Гусар и ложится у выхода, чтобы с чувством собственника встретить потом солнце... И затем я тоже засыпаю. Мне редко снятся сны... Только так - цветные пятна. И хорошо, я устал от снов ещё лет пять тому назад.
Так вот, в тот вечер Лася уже приготовилась взлететь на крышу, а Гусар ещё только продумывал очередной величественный взгляд, когда на нас вдруг легла тень, и появился Дядя Вася.
Так его назвал Оська, и ему поверили. Ну, Оська везде бегает, может, и слыхал, а то как ещё нам называть это?! Оно появилось в узком проходе между домами, покачиваясь и сжимая в лапищах бутылку водки, а уж воняло от него!!.. Даже Гусар признал, что меняет своё мнение обо мне в лучшую сторону после такого аромата. Дядя Вася, пробормотав что-то, сделал шаг вперёд, отпил немного, икнул и подошёл к нам, глядя внимательно и будто бы даже трезво.
-Утю-тю, - протянул он толстые пальцы, все в шрамах, к Ласе. Кошка фыркнула и подняла хвост трубой. Дядя Вася не заметил, ему хотелось спать, и в честь этого он опустился на грязный асфальт, уткнувшись щекой в камень. - Хпр-р-рщ-щ-ш-а... - послышалось из его носа.
Я, не медля, подбежал и, кряхтя, вскарабкался на эту тушу.
-Во дела! - сказал Оська, обходя Дядю Васю по периметру и чихая.
-Разговорчики! - каркнул я сверху. - Ну, чего струсили? Обычный старикан, таких много.
-У него вон, - и Рыжой застенчиво кивнул на улицу, - домов уйма. Квартиры.
-Это не его, дурья ты башка! - надменно бросил Гусар. - Он бродяга... Что будем с ним делать?
-Да оставьте, бог с ним... - послышался слабый голос Фоки. - Брат ведь нам.
-Молчи, мать! - рявкнул Гусар, но мы уже обдумывали слова сеттерихи. Я, свернув хвост колечком, вглядывался в щербатое лицо Дяди Васи.
-Он... болен? - осторожно спросила Лася.
-Может быть, - с умным видом согласился Бом. - Пьяные буянят, а он... Спит?
-А не помер?!
-Да вроде пока нет.
-Вот Тургеневская бы знала, что делать...
-Эй, Цап! Подь сюды! - Оська уже вовсю хозяйничал, обнюхивая карманы бомжа. - Я тут еду чую, вот здесь, за пуговицей! Ты маленький, пролезешь!..
-Ну тебя... - Я устало побрёл в сторону. - Молодёжь, оставьте вы бедного мужика... Оставьте...
Я почему-то чувствовал себя совершенно разбитым. Ночью стояла духота, и я заснул сразу же, плюхнувшись пузом в лужу.
Ночью Дядя Вася начал бормотать. Я приоткрыл глаз и увидел Ласю. Она, внимательно склонив голову, сидела рядом с ним и слушала.
-Старик!.. - Заметила, что я проснулся. - Этот... Он... Зовёт кого-то.
Нехотя я подковылял ближе и уставился в потрескавшиеся губы Дяди Васи, шевелящиеся, как два сухих червя.
-Ахпрш...Прш-мрш...
Он что-то говорил, но слов я разобрать не мог. Оська во сне заскулил и задрыгал лапами, Лася рассмеялась, проснулся Бом, вслед за ним вскочил Рыжой, а на середину вылетел Гусар и, всех растолкав, зарычал на Дядю Васю.
-Ну что он тебе сделал? - осуждающе обратился к малому Бом.
-И хорошо... - услышали мы слабый голос Фоки. - И надо так... Пусть отмучается... Хоть кому-то повезёт...
-Заткнись там! - рыкнул Гусар. Все тактично промолчали, только я гаркнул:
-Сам бы вымыл пасть с мылом!
-Что-о?! - Гусар огляделся, но, наткнувшись на мой взгляд, захлопнулся. Кем бы он себя ни воображал, главным он никогда не будет... Для меня - точно.
-Ёшкин кот... - услышали мы человеческую речь. Дядя Вася лежал с открытыми глазами и глядел на нас. - Звярушки... - странно протянул он, и тут одна, всего одна слезинка прокатилась по его щербатой коже и упала на асфальт. Я принюхался. Пахло смертью. Скверные дела.
-Звярушки, пришли попрощаться?.. - прохрипел Дядя Вася.
-О чём это он? - озадачился Рыжой.
-Подыхает, - процедил сквозь зубы Гусар и, задрав хвост, удалился. А Лася, мурлыкнув жалостливо, лизнула коричневую щёку Дяди Васи, и мы увидели вторую слезу.
-Маленькие, пушистые... - Его лихорадило. Оставшееся время он без конца шарил руками вокруг, давал нам разные клички, начиная от Мурки и кончая Тузиком, кашлял и жаловался на боль в груди... Лася обводила нас всех печальным взором; пожалуй, ей было тяжело. Её хозяин умер, пока она спала.
-Цап, сделай что-нибудь! - попросил зачем-то Рыжой. Я с упрёком повернулся в сторону этой наивной морды. И чего они?! Чуть что - лезут ко мне за помощью, а стоит показать свою колючесть, так сразу обижаются...
-А чего тут сделаешь? Ну умирает человек! Перепил!
Молчавший до сей поры Оська с умным видом изрёк:
-Тургеневская бы знала, что делать!..
Это мы уже слышали.
-Её тут нет...
-Да уж.
-Эй! - Лася махнула хвостом и обеспокоенно заглянула в лицо Дяде Васе. - Он... Он... Цап!.. Ой... - И она метнулась ко мне. - Посмотри, что с его лицом!
Я соизволил глянуть. Лицо как лицо... Такое выражение глаз, если хотите знать, у всех трупов.
-Всё, - сказал я и поковылял в сторону. - Кончился.
-Сердца у тебя нет, - буркнул вслед мне Бом. Но оба мы знали, что сердца-то нет как раз у Гусара, который вязко бросил из своего угла:
-Терпеть эту падаль до утра!..
...Мы долго не могли заснуть. Надрывно выл Рыжой. Он не переносил человеческих смертей. А наутро явились уборщики и, даже не обращая внимания на нас, сразу же вызвали труповозку. Прибывшие люди прокоментировали это так:
-Ужрался, да хватило его. Второй за ночь!..
* * *
Сколько же мне всё-таки? Часто казалось, что уже ни один из тех, с кем я игрался, будучи крысёнком, не топчет эту землю. Но был день, я ковылял по улице вдоль стены, ища объедки, когда в головёнку мою влился мысленный сигнал.
"Цапарелли!"
Никто не звал меня так в подворотне. Я застыл, потом огляделся, щурясь на весеннем солнце. И сквозь поток бесконечных железяк-машин увидел, что на другой стороне, выглядывая из стока, помахивает хвостом подозрительно знакомый крыс...
"Труф? Ты ли это, брат?!"
Я помнил его маленьким розовым комочком. Признаться, я обижал эту шкуру в детстве, да ещё как; но именно благодаря Труфу я и обрёл свой нынешний характер, не раскис и научился принимать мир с честью... Однако он жив, и это сюрприз!
"Это я, Цап! Какими судьбами?"
"Чёрт побери, здесь мой дом, а сам-то ты как себя сберёг?"
"Живу на харчах в столовой за углом!"
"Погоди, я доберусь до тебя и припомню всё обиды!" - Моя ухмылка сияла за километр.
"Нет, погоди, я сейчас перебегу!"
И он, покинув сток, смешно виляя боками, кинулся на дорогу, огляделся и, бросившись наперекор грузовику, успешно миновал его колёса, но в следующий момент из-за угла выскочил ревущий мотоцикл. От ужаса Труф шарахнулся в сторону, прямо в объятия какой-то ржавой тарахтелки. В следующую минуту, под неприятное чмоканье, его чёрная шкура была размазана по всей мостовой. Безжизненный хвост отлетел под колёса другой машине.
Я хмуро оглядел место проишествия и почапал дальше. Теперь я, видимо, действительно один.
Ну и плевать! Ха!
* * *
Как Рыжой любил Тургеневскую - это ж усмеяться можно! Я и ржал целыми днями, за что меня тихо ненавидели. Но, посудите сами, трудно сохранять спокойствие, когда этот мандарин вертится вокруг девчонки, заглядывает ей под юбку, поскуливает, а сам - псина бескровная! Тургеневская, конечно, ничего не понимала. Она ласково трепала Рыжого по носу и звонко смеялась, а он, развесив уши, вилял хвостом так быстро, что к концу дня у него все хвостовые мышцы разрывались от боли.
-Ну чего ты к ней пристал?! - читал я ему морали по вечерам. - Абсурд, сам ведь понимаешь! Оставь бабу в покое!
-Эээх... - говорил Рыжой.
-Цапун дело говорит! - верещал со своего места беспокойный Оська. - Нашёл бы ты себе сучку хорошую, вон их сколько ходит! А человека любить... Ну чего ты себе в голову вбил?
-Я думаю, - тихо вставлял свой комментарий Бом, - что это всего лишь заблуждение. Психологическое. Он видит в Тургеневской воплощение всего того, чего ему не хватает... Она заменяет ему хозяина, но, проведя слишком много времени с людьми, он решает заменить чувство преданности иным... Уверен, это только самообман.
-Да что вы с юродивым возитесь... - продолжал презирать нашего оболтуса Гусар. - Ну страдает... И пусть! Не убудет. А станет меньше есть - нам же еды достанется.
-Уймись, - говорила Лася. - Любовь - это так прекрасно!
-Но не к человеку, - качал я головой.
-А может это у нас, кошек, и у вас, крыс, всё так... А у них может тоньше!
-Да чего уж у нас тоньше... Радость, что вообще здесь какая-то любовь появилась... - вздыхала Фока, забираясь под старую тряпку, и от этого комментария вдруг становилось стыдно всем, и даже Гусар отводил глазёнки.
-Эээх... - говорил Рыжой, и мы оставляли его в покое.
* * *
Как вы уже могли догадаться, с Гусаром меня связывали отнюдь не дружеские отношения... Честно говоря, его избегали все, и каким образом он держался в нашей подворотне, было загадкой. Думается, только из уважения к Фоке, матери бродячих собак всего города, почётной старушке, уже не способной ни на что, но честно доживающей свой век. Мать и сын - первую я любил, второго ненавидел.
Фока и я. Никто даже не представлял, как дружны мы были, как долго знали друг друга. У прохвоста Оськи от удивления шерсть бы встала дыбом, узнай он, что было время, когда я и Фока (тогда её звали Фаринелькой) бегали бок о бок по ночным дорогам, когда она подсаживала меня в мусорные баки, когда я бросался с крыш в волосы ловцам бродячих псин, чтобы спасти сеттериху... Теперь она стара и немощна, и я, плевав на всю свою чёрствость, никогда не забуду принести ей кус мяса, или последнюю корку хлеба. Пусть я десять раз подлец, задирающий тонко чувствующего Рыжого и с холодным спокойствием наблюдающий, как мусорщик ботинком давит только что родившихся котят загулявшей Ласьки, я никогда не позволю этому белогрудому нахалу лаяться с собственной матерью.
Гусар, каков наглец! Да он должен быть благодарен Фоке за то, что когда-то она с пеной у рта отстаивала его право на жизнь, но что вместо этого?! Холодное презрение к старушке! Р-р-разорвать на части подлеца!!!
-Заткнись, мать!
И в ту же минуту моё тощее пружинистое тело взлетает в воздух, на лету раздаётся клацанье челюстей, а после - визг!.. Визжит этот недоносок, а я, ухмыляясь, повис на его ухе, стиснув зубы. Гусар мотает головой и скачет на месте, Оська покатывается со смеху, Рыжой смотрит на нас с тревогой, Ласька - с усмешкой, Бом - со странным спокойствием, а Фока не в силах даже поднять голову.
-Пусти меня, крысюк! Отцепись, паршивый! - повизгивает Гусар, уже готовый сорваться на просительные нотки. Но за такие слова я только протягиваю лапы и когтями расчерчиваю его морду на красные полосы, а затем, раскачавшись, прыгаю зазнавшемуся псу на спину, вцепившись в блохастую шкуру, носимую им как мантию. Драться со мной бесполезно, я мельче и проворнее, и потому прохвост Гусар всегда получает по заслугам.
Вот и в этот раз он, отряхнувшись, разбрызгивая перемешанную с кровью слюну, фыркнул и, прихрамывая, уполз в свой угол. Позор! Но ненадолго... Завтра он вновь будет держать хвост трубой и шугать со своего пути мошек. Так и будет тянуться наша жизнь, до тех пор, пока...
Впрочем, это была заслуга Гусара.
* * *
Случилось всё поздней весной, когда подкрадывалось лето и щебетали птицы. Из тех, кто избежал участи быть сожранным Ласей.
Мы загорали. А чем ещё можно заниматься? Было - лень!.. Ни поохотиться, ни побороться за выживание... Подставив пузо редким лучам солнца, наши псы воняли жареной шерстью, Лася вылизывалась, я глодал куриную косточку. Фока умирала.
Печальные дни! Она заболела, теперь, видать, окончательно. Собака не могла делать ничего, просто лежала и распростроняла не лучшие запахи, но я таскал ей огрызки колбасы, иногда просто всовывая в беззубую пасть, и она благодарно смотрела на меня сквозь заплывшие жёлтым гноем глаза. А этому задире было, представьте, всё равно! Он не испытывал жалости ни к кому, и если вы скажете, что в этом я с ним схож, я перегрызу вам горло! Не сравнивайте крысу, уставшую жалеть за долгие годы, и пса, только вышедшего из щенячьего возраста, а уже заработавшего характерец принца!
Но один раз, с утречка, Рыжой застенчиво сказал:
-Смотрите.
И мы увидели, как из-за угла показывается довольно интересная процессия. К нам в проулок пожаловала...
-Экая краля! - зажмурился хулиган Оська.
Это была Породистая. Не знаю, из каких... Может, болоня, а может, спанюеля, не различаю... Но красивая, признаю.
Я сразу понял, откуда такая девочка выплыла. Через три квартала существует альтернативный клан - не чета нам, отбросам общества. Там собираются потерявшиеся, выгнанные, исчезнувшие... Все когда-то получали медали за блеск своей шерсти. Кого там нет, о братья-крысюки!.. Заглянул я как-то к ним, да так и скривился. Кишит их переулочек сиамскими задаваками да пытающими отчаянно сохранить благородство лабарадорами! Я ушёл, оставив след: надрал шкуру одной белой мыши с ленточкой на шее.
И мы все знали, что Гусар туда часто наведывается. Думаю, его пускали даже не благодаря присутствию породы в крови... А из-за того, как держался дурень. Можно было подумать, что, сбей его машина, на небесах Гусара назначат главным собачьим ангелом по красоте, уму и таланту! Внушение передавалось всем этим надменным глупцам. И вот результат таких гулянок на сторону...
-Здравствуйте, барышня, - удивлённо вымолвил Бом, когда белая лапка неизвестной сучки ступила в нашу грязь.
-Привет! - тоном светской дамы бросила она. И всё бы ничего... Ну бывает, ошибаются собаки адресами... Если бы не те, кто бежал за ней.
Спотыкаясь, смешно тыкаясь носами друг в друга и щурясь, за ней семенили четверо рыжеватых щенков, и у трёх на спине наблюдалось характерное чёрное пятнышко. Как один, мы повернулись в сторону Гусара. В его глазах уже переливалась заготовленная злоба. Да пусть отвалится второй мой палец на искорёженной лапе, если я сейчас не услышу...
-Ну и чего ты сюда заявилась?!
Вот, говорил же... Нет, а я что? Я до поры до времени не вмешиваюсь... Не моё дело, так!
Породистая распушила шкурку, и заговорила. С первой же фразы стало ясно, что говорить здесь будет она и только она... Даже Гусар примолк.
-А теперь послушай меня, красавчик. Я проделала этот путь не чтобы снова биться о стену твоего хамства. Взгляни на малышей! Как ты думаешь, чьи они?! О, я до последней минуты была уверена, что обрюхатил меня Дюк, но когда родились эти, с чёрным пятном, я прокляла тот день, когда спуталась с тобой! Что я буду делать с лишними ртами?! В нашем Переулке только полукровок не хватало! - Во время этой речи щенки, переступая с лапы на лапу, застенчиво на нас поглядывали. - Гусар, ты не зазнавайся... Думаешь, навертел потомства - и всех дел?! Я тебе не позволю так мною управлять! Вот что. Забирай их! Забирай своих детей. Мне с ними возиться некогда. Может, местное отрепье, - при этих словах Лася зашипела, но собака даже не обратила на неё внимания, - поможет тебе с ними справиться... Впрочем, сомневаюсь. Ну, бывай!
И, развернувшись, она сиганула через дорогу, скрывшись на бульваре. Мы молчали. Посреди нашей подворотни, сбившись в кружок, сидели четверо малышей с холодными носами. Мы не знали, что делать.
Рыжой, как ни странно, первым проявил инициативу. Поднявшись неуклюже, он подковылял к ним и, обнюхав каждого, ухнул:
-Привет, ребятки.
Задрожав, они испуганно посмотрели на него снизу вверх и попытались разбежаться в разные стороны, но проворные Лася и Оська встали у них на пути. Бом крикнул:
-Эй, хвастун, куда же ты смотришь!
Но Гусар, даже не двинувшийся с места, фыркнул:
-Вот ещё. Я не в ответе.
-Что-о? - фыркнула Лася.
-То! - отозвался пёс. - С какой стати? Ну, мои... А дальше-то? Время есть за ними глядеть? У меня... Мать помирает!
Здесь терпение одного из нас кончилось. Так врать! Так нагло врать! Рыжой вдруг забулькал, зарычал... И, не переварив подобной лжи, бросился вперёд, повалил Гусара и с такой силой вцепился кривыми зубами в его глотку, что визг проходимца разнёсся, кажется, надо всем городом.
-Пусти! Пусти, человечий сын! Пусти, кобелина вшивая, да я тебе...
А что его угрозы? Хорош он был угрожать лёжа пузом кверху, да подрагивая лапами, в то время как Рыжой, с неведомо откуда взявшейся злобой, треплет его, да так, что только клочки великолепной шерсти летают по воздуху.
Оська, восторженно повизгивая, прыгал вокруг, точно меховой мячик:
-Так его! Так! И в хвост, и в гриву, подлеца!
-Ну погоди, сучёныш! - шипел Гусар. - И до тебя доберусь!
-Про меня, так?! - вскинулся Оська и, затявкав тоненько, вцепился в развевающийся хвост - Гусар взвыл ещё громче. Бом смеялся до слёз. Фока даже не обратила внимания.
А к щенкам, что всё это время сидели неподалёку, смущённо поглядывая на происходящее, подошла Лася и, подталкивая каждого мягкими лапами, приговаривала:
-Пойдёмте, малыши, пойдёмте, нечего вам на это смотреть... Старик!
-А? - Я нехотя оторвался от увлекательнейшего зрелища. - О, помойки!.. Зачем ты их сюда?..
Четверо мордочек поглядывали на меня боязливо, норовя спрятаться друг за друга. Наморщившись, я топорщил усы в ответ.
-Пригляди за ними, слушай! - попросила Лася тем тоном, на который мало кто хотел возражать, и метнулась в сторону клубка, что перекатывался туда-сюда по подворотне. Я потерял основную нить и уже не видел, кто кого бьёт... Но, судя по низменным визгам, Гусару приходилось несладко. Да-а... Помнится, кроме меня на такое никто не осмеливался!..
-Ну и давно пора, - сказал я. Восемь глаз уставились на меня в ужасе. - А, малыши... - Я не знал, как нужно разговаривать с ними. Никогда не приходилось. - Ну... гм... это папанька ваш! Да не тот, что рыжий, нет... Эк вы возомнили! Вон того видите? Который в лужу бухнулся? Он-то вашим папкой и будет.
Щенки молчали, толкаясь тёплыми носами. Я глядел на них с грустью. Новая петля на нашей шее...
* * *
Если подумать, не надо было Рыжому затевать всё это. Конечно, пусть Гусар знает своё место, но только из-за драки мы и потеряли время.
Всё уборщики! Они не терпят новичков в подворотне, считая себя здесь хозяевами (наш хвастун бы с ними поспорил!).
Мы расселись вокруг щенят, поближе к Фоке и подальше от зализывающего раны Гусара, и стали думать, что делать.
У папаши мы и не собирались спрашивать. На данную ситуацию, думается, у него был один ответ - "Не моё дело".
Ну и пожалуйста! Сами справимся...
Только мы не успели. Появился уборщик.
Скрипнула дверь чёрного входа в таверну, и показался высокий бородач, а за ним - Тургеневская. Их рабочий день закончился.
-Прячьте их! - зашипела Лася, но, в общей суматохе, мы растерялись, и только Рыжой успел схватить одного щенка за шиворот и швырнуть Фоке под бок, за картонную коробку. Бом подгонял другого, я ловил оставшихся, с перепугу брызнувших в разные стороны, а Оська злобно залаял на людей, отвлекая их, но бородач оказался прозорливей.
-Этто ещё чё такое! - рявкнул он. Мы замерли. Трое щенков так и остались сидеть посреди проулка.
-Какая прелесть! - воскликнула Тургеневская и, присев рядом, подхватила одного. - Ты только посмотри! Лапочка...
Затаив дыхание, ребята ждали, как далеко распространится доброта девушки. Я хмуро взирал из-под консервной банки; если бородач увидит меня, тогда точно рассвирипеет.
-Коль, а я его себе возьму!
-Да ты что?
-А что? Я давно хотела...
-Грязного какого-то, из подворотни.
-Ему меньше месяца!
-Тогда и остальных забирай, нечего мне здесь плодиться...
Собаки и кошка подняли на Тургеневскую влажные глаза. Она прикусила губу. Секунды торопились, перепрыгивая друг через друга.
-Н-нет... - наконец проговорила она нерешительно. - Не могу... Отец. Он не позволит.
"А этот как будто позволит" - глянул я на Гусара. Тот не обращал ни на кого внимания, лихорадочно слизывая кровь со шкуры. Кажется, он даже не замечал происходящего.
-Тогда... - и бородач вдруг выбросил вде лапищи вперёд, и сграбастал оставшихся двоих. - Пойду скину в водосток.
Что тут началось! И Бом, и Рыжой, и Оська в один голос залаяли, забрехали, кинулись ему наперерез, подскакивая и пытаясь схватить за руку, а щенки беспомощно барахтались в воздухе, перебирая толстыми лапами.
-Пшли! Пшли вон! - Но, ругаясь так, уборщик и не думал выпускать добычу. - А-а, собаки, ну всё! О-о-о! - Это он закричал, когда Ласька быстрой молнией сорвалась с крыши, вцепившись ему в затылок когтями. - Гадёныши!..
Тургеневская стояла совсем рядом и смотрела на это, кусая губы от смеха. Ей, как и остальным, казалось, что всё обойдётся. Но тут бородач прокричал:
-Всё, сейчас же вызываю собачников, мне осточертели эти бродяги!
И - поверите? - они тут же отступили. Собачники были проклятием... И мы боялись их больше зимы и голода. Время их прихода всегда узнавалось, просчитывалось, и тогда мы прятались по дырам так глубоко, как только могли. И теперь... Да, чёрт возьми. Стыдливо опустив нос, жалостливый Рыжой, добрый Бом, нежная Лася и вертлявый Оська готовы были отдать только-только начавших жить ребятяток взамен на свою свободу... Закон улиц, чёрт возьми.
Когда они отступили, то что это был за поступок? Скотский? Но что оставалось? Может статься, уборщик отпустил бы щенят, но через час бы прикатила синяя машина, чтобы все оказались в клетке...
И мы наблюдали, как, под всхлипывания Тургеневской ("Коль, ну не надо, а, ну не надо..."), бородач понёс малышей к стоку, отодвинул решётку и по одному скинул их в рычащую бездну. Они даже не взвизгнули. Они только послали нам мысленный импульс, полный такой боли, такого ужаса, что мы зажмурились и невольно припали к земле, и даже Гусар оторвался от своего занятия, прижав уши и склонив голову. Тургеневская всхлипнула в последний раз, поправила сумочку и, вжавшись носом в шерсть выжившего щенка, медленно вышла на улицу. Бородач последовал за ней, вытирая руки о штанины.
Я не знаю, о чём думали остальные. Но если вы думаете, что всепоглощающая печаль раздирала нас, то будете не правы. Как ни странно, мы... привыкли.
Вот звери! - скажете вы. Ха! Звери и есть! Существует среди нас такая Ласька... И, если хотите знать, она не такая уж дикая. Чужих котов сторонится, да, но весной традиционно привносит жизни в нашу подворотню... Пять или шесть мокрых червячков появляются на свет перед нашими глазами, и почти сразу же один из них становится жертвой ворон, другой по незнанию ковыляет по шоссе ровно две секунды, пока его не раздавит грузовик, третий травится помойной едой, а остальных давит в лепёшки тяжёлыми ступнями бородатый уборщик. Конечно убедившись, что рядом нет Тургеневской.
Так что ребятам было уже не так тяжело перенести подобную потерю, но дело было в другом, поймите. Просто хотелось... Хотелось сберечь именно этих, потому что мать у них - задавака, а отец - сволочь ещё та...
Но не вышло.
И только мы подумали об этом, как Фока слабо тявкнула привлекая наше внимание. Обернувшись, мы увидели шевелящуюся картонку, и только когда из-под неё неуклюже выбрался мохнатый шарик, мы вспомнили, что щенков было четверо.
* * *
Девочка. Всех кровей, смешались три породы. Через месяц она стала красавицей - стройная, на тонких лапах, с густой рыжеватой шерстью и милой чёлочкой... Смешная - жуть! Мы спасали её. Мы спасали этот островок жизни. Когда появлялись уборщики - она уже привычно шмыгала за мусорные баки, а мы решили - пусть свободно разгуливает, но лишь когда вырастет и сможет постоять за себя.
Мы долго придумывали ей имя... Участвовали все, кроме Гусара, - тот вообще после памятного дня озлобился и предпочитал сидеть в уголке, - а потом Фока улыбнулась из своего угла слабо и подозвала нас. Мы привели упирающуюся малышку... Девчонка побаивалась старушки, потому как Фока при ней только и делала, что лежала в углу да источала аромат гниения.
А Фока обнюхала щенка, подумала, сказала:
-Пусть её зовут... - и замолчала.
Представляете?
Она умерла, уронив голову. Она хотела как-то окрестить внучку перед смертью, - мы чувствовали, что она особенно плоха в последнее время, - но почему-то отложила это на последний момент и... не успела.
И её смерть, хотя Фока и болела последнее время тяжелее некуда, всё же была для нас неожиданностью.
Лася, перенервничав, умывалась в углу, ни на кого не глядя. Бом вздыхал на подстилке. Оська тихонько выл на луну. Рыжой лёг рядом с телом старушки и всю ночь на неё смотрел. Даже Гусар, ставший отщепенцем, чувствовал себя не слишком уютно, вертелся на месте, и ему казалось, что все смотрят на него с осуждением.
А я чувствовал невероятную пустоту. Подруга молодости моей умерла... Вот так - умерла! Невовремя... У меня никого не осталось...
А потом снова вспомнили про девочку.
-Как же Фока хотела её назвать? - гадала Ласька.
-Должно быть, красивое что-то, - печалился Рыжой.
-Теперь не узнаешь, - вздохнул Бом.
И почему-то все повернулись ко мне.
И я понял, кто тут теперь авторитет.
Нет, я не хочу сказать, что Фока была главной, но иногда мы задумывались, а не пришла ли она из позапрошлого века? - настолько стара она была. А старость - синоним мудрости, - всегда в почёте. И у Фоки часто спрашивали совета, и Фока часто решала наши главные вопросы, пусть и проводила остаток дней в луже, тлея потихоньку.
И вот - сошла на нет наша старушка! А я остался. Хо-хо...
-Фаринелька, - сказал я. - Пусть её зовут Фаринелькой.
Гусар вскинулся, но слова не сказал. Ему, похоже, не слишком нравилось, что какой-то щенок будет носить имя какой-то псины в "его" переулке.
-Так звали Фоку, - объяснился я перед непонимающими взглядами. Они молчали. Наконец Лася протянула:
-Мр-р-рне-е-ет... Это как-то...
-Нехорошо, - буркнул Рыжой.
-Покойницей отдаёт!.. - зажмурился Ося.
-Может - Нелькой? - опять сумничал Бом. А я что? Я ничего, мне меньше всех интересно!
-Нелька так Нелька... - согласился я и ушёл искать колбасные обрезки.
* * *
Какой-то день начался очень солнечно. Ох уж эти лучи - вечно щекочут шерсть когда поспать охота! Я перевернулся на другой бок, почесал лапой лысеющий живот, вздохнул, пожевал кончик хвоста, пришедшийся рядом, и открыл глаза, слипающиеся белой дрянью.
Н-да. Вот вам классический пример уличной болячки - грязен и пахуч, да не способен ни на что. Впрочем, я не особенно задумывался, зачем живу, и цели никогда не искал. Есть кость на ужин - и то хорошо, а в будущем посмотрим...