"...Мы думали, что надо бежать что было сил,
Хоть нас никто об этом не просил.
Но вот свобода вышла боком, стала в горле комом,
Теперь катись по водостокам наперерез знакомым..."
Она собрала рюкзак, дважды проверила его содержимое, вышла из дома и ровно через час села в электричку.
"Впрочем, - поправила она саму себя, - электрички мне теперь следует называть собаками".
Сама мысль о том, что теперь она зовёт привычные вещи другими, волшебными, непохожими на реальный мир именами, внушала страх и ощущение приближающейся свободы.
Она смотрела, как исчезает Москва, отъезжает, медленно, потом быстрее, а потом лишь напоминает о себе редкими постройками, словно подкрадывавшимися к столице. Вскоре остались только деревья и старые избушки.
Окно было открыто и, хотя вагон пустовал, она не могла заставить себя пересесть на другую скамейку, спасаясь от порывов шаловливого ветра, поминутно скидывавшего пряди волос ей на лоб. Место, которое она выбрала, было третьим - после набитого рюкзака и слова "собаки", - символом свободы, о котором она будет вспоминать через пару дней, а может и через пару лет.
Прошло два часа непрерывной песни рельс, скачки пейзажей за стеклом и заунывных продавцов, бродивших по вагонам с корзинами шоколада и журналами, и она вдруг поняла, что умирает от скуки. А, осознав это, мигом закрыла уши ладонями, даже принялась напевать какую-то мелодию. Она не могла позволить себе таких мыслей. Нет, ей не скучно. Нет, она же едет навстречу новой жизни.
"Новая жизнь, - подумала она. - И красиво, и не банально. Если б я думала о приключениях, это напоминало бы о детстве. А детство кончилось".
Но, ковыряя ногтём рыжеватую скамейку электрички, она никак не могла решить для себя, когда же именно оно подошло к концу. День, когда мама отнесла всех её кукол в детский дом, не считался. Она не хотела расставаться с куклами, она хватала маму за руки и плакала навзрыд, она топала ногами, кричала, что никто её не понимает, в общем, вела себя ужасно. А мама пожала плечами и сказала: "Ты уже взрослая девочка, замуж давно пора, какие там куклы?"
Образ мужа, готового не сегодня, так завтра заявиться к ним домой, ошарашил и оглоушил её.
"Но мама ведь шутит!"
Конечно, шутит. А куклы всё же исчезли. Она давно не играла в них, но безумно любила заглядывать в эти пластмассовые глаза, гладить эти жёсткие волосы, дотрагиваться до маленьких платьиц, которые шила её бабушка... Куклы были не детством, а напоминанием о нём, и, следовательно, самым дорогим, что у неё было. Вместо них на полке выстроились десять томов юношеской энциклопедии. А через месяц она уже не могла вспомнить тепло бабушкиных рук, которое она чувствовала, когда гладила кукольные сарафанчики. Она забыла бабушкин голос. А потом потеряла образы, лица лучших подружек, с которыми не расставалась до переезда в другой район.
"Неужели я так взрослею?"
Она смотрела, как детство струится из неё, словно дым из щелей, и пыталась поймать его, сохранить если не запахи, голоса, то хотя бы образы, лица, что угодно! Она прятала под кровать старые игрушки, она боялась, что мама пожелает избавиться и от них. Как так? От её старых игрушек? Но ведь с этим плюшевым ёжиком она не расставалась много лет подряд! Пусть он сейчас задыхается в коробке, но ведь в нём живёт память, в нём живут полузабытые чувства!
А потом закончилась школа. Ей сшили великолепное тёмно-синее платье, и всю ночь напролёт она глотала невкусное вино с людьми, о которых знала всё. Мальчишки, стоявшие перед ней в чёрных пиджаках и наперебой приглашавшие станцевать, виделись ей карапузами в цветных шортах, с руками, испачкаными чернилами, с царапинами на локтях, с пузырями жевательной резинки у лица. И, кружась с ними по тёмному залу, она прятала улыбку в их плечах, потому что никак не могла согласиться с тем, что они все изменились. И её одноклассницы, плывущие мимо, разодетые во что-то воздушное, навсегда оставались для неё девчонками с тонкими косицами. А потом она оглядывала себя, словно впервые замечая собственное платье, и не могла поверить, что так быстро стала большой, нескладной, выпуклой, красивой.
Утром отец отвёз её домой, за всю дорогу она не проронила ни слова. Этот бал так и остался для неё нелепой выдумкой, как будто дети на одну ночь стали взрослыми, сыграли в прощание и разошлись, дабы наутро, снова встретившись, показывать друг другу язык, ругаться словами, услышанными от взрослых, и тайком пробовать на вкус сигареты во время перемен.
Дома она сразу легла спать, проспала весь день, и всю следующую ночь, и не сразу заметила, что, пока её не было, мама выбросила и те игрушки, которые прятались под кроватью, и даже те, которые имели смелость красоваться на полках. Мама сняла со стен все картинки, все фотографии, убрала на антресоли книжки про Винни-Пуха и Питера Пена, а за завтраком объявила, что созывает всех на семейный совет.
Она слушала, как родители обсуждают её будущее, и кусала себя за щеку изнутри, чтобы подавить слёзы. Выходило больно, но слёзы тут же прятались обратно; она даже иногда запрокидывала голову и смотрела в потолок пару минут, чтобы им легче было найти дорогу назад. Мама и папа даже не замечали, увлекшись перспективой технического института в двух остановках от дома.
Она хотела встать и хлопнуть дверью, но сдержала себя. И все полчаса только и делала, что уговаривала себя не кидаться тапочками в стену, не сорваться на крик, не выпрыгнуть из окна, хотя отчаяние, обида и злость, шумевшие внутри, готовы были толкнуть её на любое безумство.
Она терпеливо дождалась, пока родители вынесут вердикт. На все их предложения она отвечала: "Да, конечно", иногда добавляя: "Совершенно с вами согласна". Да, конечно, она сможет сдать эти экзамены. Совершенно верно, уже на следующий год она будет студенткой дневного отделения. Да, конечно, она готова к самостоятельной жизни. Совершенно верно, отец и мать правы, ей давно пора перестать полагаться на свою семью.
Потом она вышла из комнаты, чтобы никто не заметил, как дрожат её руки. На следующий день она собрала рюкзак, дважды проверила его содержимое, вышла из дома и ровно через час села в электричку.
И, сидя возле пыльного окна, рисуя на нём кружочки указательным пальцем, она думала о том, что её детство кончилось только тогда, когда она решила ответить на решение родителей о Взрослой Свободе своим решением о Свободе простой, безо всяких определений. Они хотели, чтобы она стала инженером, что ж, она станет им, но лет через сто, или двести, когда повидает весь мир и вернётся домой, согласившись, что теперь-то ей не остаётся ничего другого, кроме как сдавать экзамены в технический вуз.
Когда она, сидя на платформе, ждала приезда электрички, рядом опустился молодой человек с длинными волосами, длинными усами, короткорй бородой и вязаным шарфом. Одной рукой он перебирал чётки, другой ковырял дырку на джинсах, старых, латаных-перелатаных. Они разговорились, молодой человек представился: "Чайка", и она постаралась не удивляться, когда он, расспросив о маршруте и цели, предложил заночевать у него дома. Она сказала: "Неудобно", а он ответил: "Ништяк!" Потом он рассказал, что это называется впиской, что квартира на самом деле - флэт, а она - клёвая герлушка. Электрички звались собаками, дорога - трассой, а её рюкзак - бэгом.
Через десять минут Чайка увидел вдалеке другого молодого человека, тоже длинноволосого и длинношарфового, но уже без бороды. Чайка закричал: "Эй, Гоблин!" и побежал догонять, совершенно забыв о её существовании.
Она не расстроилась; Чайка немного испугал её, она не была готова к такому искреннему дружелюбию, ибо своё собственное она берегла для Людей Особенных, не представляя, что можно одаривать им первого встречного.
Но все слова Чайки она взяла на заметку, некоторые даже записала в блокнот и, перечитывая собственные записи, она усмиряла беснующуюся в уголке рта улыбку, которая так и норовила растечься по щекам, демонстрируя почти неприличное счастье, эйфорию, не имевшую границ, и даже злорадство.
Она до ужаса любила своих родителей, но не собиралась благодарить их за собственное существование до конца жизни.
Очнувшись в Петербурге, она впервые растерялась. Она не знала, куда ей идти. Город был чужим и страшным. Она устала, она очень давно не принимала ванны. По пути ей однажды пришлось заночевать на вокзале. Однажды она заблудилась, позабыв, на какую электричку следует пересаживаться. Несколько раз она встречала молодых людей - юношей и девушек, - у которых были длинные волосы, цветной бисер на запястьях и желание помочь да утешить. Они довезли её до Питера, там предложили вписаться с ними на флэт одного знакомого, а она вновь испугалась, помотала головой и сказала, что её ждут.
Она бродила по городу до вечера. Никто её там не ждал. Никому не нужна была её улыбка в уголке рта, её радость, её свобода, её чувства и стремление обнять весь мир.
В два часа ночи она бродила взад вперёд по Анечкову мосту, страдая от безобразной боли в плечах, и смотрела на грязные воды под собой.
"Боги мои, - подумала она, - как же я хочу домой".
Она подошла ближе к краю и сняла с плеч рюкзак. А потом размахнулась и закинула его далеко в реку. Правда, вовремя выпустить лямки рюкзака она не успела и полетела вслед за ним.
Она летела, вспоминая всё, что узнала за эти два дня. Не так уж и много. Разве что пару новых слов. Когда она коснулась лицом прохладной волны, сзади раздался какой-то звук, похожий на гудок машины.
"Смешно, - подумала она. - Проделать такой путь. И все твои доказательства увидит лишь случайный водитель".
Она ошибалась. Её никто не видел. Машина прозвучала издалека, она медленно ехала по дороге, и водитель жал на гудок через минуту, потому что был пьян и чувствовал себя невыносимо одиноким. Он гудел, чтобы обмануть себя.
"Я еду по дороге, - думал он, и это была правда. - Рядом со мной сидит моя жена, - думал он, и это уже была неправда. - Сейчас утро, мы направляемся в гостиницу, расположившуюся высоко в горах, и я жму на гудок, чтобы отпугивать оленей, которые могут выскочить на проезжую часть так внезапно".
Но в его жизни не было никаких внезапностей. И никаких неожиданностей.
"Вот бы... - подумал он. - Вот бы мне сейчас увидеть летающую тарелку!"
Что ж, где-то была и летающая тарелка. Но ведь это уже другая история.