Пестовская Юлия. Один апрельский вечер

ОДИН АПРЕЛЬСКИЙ ВЕЧЕР

Мне восемнадцать лет, я не знаю, это много или мало, но я уже знаю, что счастлива я не буду никогда. Во-первых, у меня не будет любимого дела, а во-вторых, я не хочу выходить замуж за того, кого я люблю. Он мне, правда, это и не пред-лагает и, даже, попросту меня не замечает, так что на этой составляющей моего счастья лежит печать двойной невозможности. Почему я не хочу, я объясню. У меня есть своя собственная точка зрения на этот вопрос: любить можно того, кто выше тебя, а жениться с равными. А когда люди совмещают одно с другим, они идут на какую-то сделку, или совершают что-то несуразное. Это все равно, что сварить варенье из любимого цветка, или подать к чаю фигурку того монаха из биск-витного фарфора, которым я любуюсь в антиквар-ном магазине. У этого монаха розовые круглые щечки, от которых веет покоем и доброжелатель-ностью, а черные глаза так загадочно и лукаво улыбаются, что глядя на него, становится весе-ло.

Так вот, я заметила, что правильно люди ви-дят мир в возрасте от шестнадцати до двадцати лет, если они читают достаточно много книг и смотрят по сторонам. Они могут пользоваться опытом прошлых поколений, и у них пока есть время наблюдать и размышлять. Тогда они ви-дят мир ярко и отчетливо и точно знают, что хо-рошо, а что плохо, А потом начинается взрослая самостоятельная жизнь, борьба за выживание, все в голове у них перемешивается и иска-жается, начинаются сделки и компромиссы. От погони за удобствами и обильной еды слух и зре-ние у них притупляется, и, чтобы с ними разго-варивать, уже нужен переводчик, Некоторые, правда, держатся. Тогда они тянутся к молодым и становятся учителями, поэтами, или просто чудаками, но это исключения. Мне вообще-то везет, я часто сталкиваюсь с такими исключени-ями. Мне кажется, что в общей реке я попала в какое-то особенное течение, где их много, и вода почище. Надо сказать, что мне везет во многом. Мне повезло с учителями, они необыкновенные, и с подругами, их целых пять, и с городом, где я живу.

Наш город провинциальный с точки зрения столиц, но это большой город, и, хотя столицы отсасывают из него талантливых, все равно ос-тается достаточно, чтобы было, у кого учиться, и жизнь в городе была бы не скучной. Он лежит у южной границы, и сочетание русской культуры с южным темпераментом делает его неповтори-мым. Пуп нашего города -- это центральная пло-щадь. Она, кстати, вторая в мире по величине после вашингтонской. По берегам этого гранит-ного озера из зеленых кудрей деревьев выгляды-вают красивые здания. Одно из них похоже на дом из стеклянных кубиков, составленный деть-ми-великанами. Это тоже знаменитость -- пер-вое высотное здание в нашей стране. От площа-ди во все стороны расползаются старинные ули-цы с особняками и памятниками, говорящими о том, что здесь жили люди со вкусом и размахом. Как положено городу с историей, он имеет свой кремль и два прекрасных собора. Множество кинотеатров, концертных залов и театров наво-дит на мысль о том, что люди здесь любозна-тельные, а обилие разнообразных институтов добавляет к этому, что они еще и образованные.

Рядом с большой площадью -- наша школа. Она старая, красивая и уютная, как и сам город, но это уже не совсем моя школа. Теперь я студентка первого курса, а в прошлом году я была учени-цей 10 "б" класса, а тот, кто меня не замечает, Алик Дымов, учился в 10 "а". Я не видела его уже целый год, но сегодня увижу, так как в на-шей школе будет вечер встречи выпускников. Не думаю, что кто-нибудь из нашего выводка не при-дет.

Сегодня я едва дождалась конца дня и одева-юсь самым тщательным образом. Не то, чтобы я хотела предстать перед кем-то в парадной упа-ковке, я просто хочу соответствовать моменту и, к тому же, я ужасно люблю наряжаться. Я не умею рисовать, или еще что-нибудь такое художествен-ное выделывать. Это единственный способ дать разгуляться моей фантазии -- создавать из соб-ственного лица и фигуры, при помощи красок и тканей, определенный образ, чтобы он был и со-временным, и не отрывался от классики. Не по-думайте, что я разукрашиваю себя, как индейс-кий вождь. Наоборот, мое творчество не броса-ется в глаза, оно едва заметно. В том-то и дело, что новый оттенок волос, цветное пятно шарфи-ка и удачная линия платья могут так изменить весь облик, что играть в это очень увлекательно. Мой учитель в постижении тайн моды -- польский журнал "Кобьета и жиче". Наши с ним идеалы совпадают. Я покупаю его каждый ме-сяц в киоске и со словарем читаю комментарии к платьям и прическам. Может и есть журналы лучше, но в наши времена "железного занавеса" из Парижа нам журналов не шлют. Кое-что я и сама поняла, например, что темная полоска у основания ресниц должна быть тончайшей, тог-да она только оттеняет глаза, и не придает лицу вульгарный вид. Голубоватые тени на веках де-лают их выпуклыми и нежными, как китайский фарфор, а перламутровая помада на губах напо-минает о плавных очертаниях морских раковин. Мне нравятся все эти душистые тюбики, флакон-чики и коробочки, и нравятся шуршащие паке-тики с немецкими чулками, К чулкам у меня осо-бое пристрастие, они струятся из пакета, как лег-кое золотистое облако, так славно охватывают ногу, и так матово на ней мерцают, что делают ее неотразимой. Когда я натягиваю чулки на свои, правильно выточенные природой ноги, и вижу, как они выглядят в этой упаковке, я начинаю ощущать себя женщиной. Вообще-то ноги -- это главная достопримечательность моей фигуры, больше в ней ничего особенного нет. Но, как ска-зала одна тетка на трамвайной остановке за моей спиной своей приятельнице: " Имея такие ноги, больше ничего и не надо". Я теперь часто слышу подобные замечания в свой адрес и ловлю при-стальные взгляды. Меня это смущает, и я даже заметила, что стала смотреть себе под ноги, но удлинять юбку, конечно, ни за что не стану, иначе буду ужасно несовременной. К тому же, в короткой юбке чувствуешь себя легкой и ловкой, появляется радостное желание двигать-ся.

Однажды на улице меня догнала женщина-модельер, которая из-за меня выскочила из трам-вая. Она стала уговаривать меня поучаствовать в демонстрации ее моделей. Думаю, что ее при-влекла не только моя модная тощая фигура, но и платье, которое на ней болталось. Надо сказать, что мне повезло еще и с портнихой. Это Алек-сандра Архиповна, бабушкина подруга. Слово портниха даже как-то с ней не вяжется. Она мас-терица, волшебница иглы и нити. Она порази-тельно улавливает все капризные выверты мод-ного кроя и безупречно воплощает их в натуре. В сногсшибательные маленькие платья она превра-щает бабушкины юбки и папины широченные брюки из старинных добротных тканей. Алек-сандра Архиповна, не доверяя электрическим, разглаживает их тяжелым чугунным утюгом, который раскаляет на огне. Половину ее крошечной комнатки занимает фи-никовая пальма, а остальное место отдано чер-ному кожаному дивану со множеством салфето-чек и подушечек, на которых цветут вышитые идеальной гладью разнообразные цветы. Рань-ше рукоделие было ее развлечением, а теперь, когда умер ее муж, это ее работа. Портрет на сте-не говорит о том, что хозяйка этой комнаты была красавицей. Если послушать маминых подруг, то я тоже стала красавицей. Но мне кажется, что, во-первых, это преувеличение, а во-вторых, я не знаю, как к этому относиться, ведь удачная вне-шность -- это не главное.

Моя подружка, Ленка, учится в консервато-рии и вчера взяла меня с собой на концерт како-го-то особенного музыканта. В зале я увидела одну девушку, с которой не была знакома, но встречала ее на улице и всегда ею любовалась. Ее лицо было в толпе, как пламя свечи среди шишек на новогодней елке. Я показала ее Ленке. "А, это Муська с третьего курса, - развеяла таинственность незнакомки она, - И ты, Пестовская, красивее ее. На моей свадь-бе, когда ты ушла, все сказали, что свидетельни-ца была красивее невесты".

-- Почему же тогда у моих ног нет поленни-цы с поклонниками, -- спросила я со смехом.

-- А ты от всех убегаешь -- ответила моя на-блюдательная подруга. То, что я убегаю, это прав-да. Но то, что меня сравнивают с Муськой и Лен-кой, у которых на лице печать божьей милости, не совпадает с тем, как я вижу себя сама. "На-верно, -- думала я, -- секрет в том, что дома, где нет уже моего любимого дедушки, и каждый теперь сам по себе, на меня из зеркала смотрит обыкновенное невеселое лицо. Но, когда я выхо-жу на улицу и вижу небо, деревья, людей и раду-юсь веселому шуму и гаму, включаются мои сол-нечные батареи, я оживаю и кажусь всем краси-вой. Это потому, что я влюблена в весь мир. Не обязательно быть красивым. Нужно всех любить. Сколько любви посеешь, столько ее и пожнешь". Ленке излагать эти мои умозаключения я не ста-ла. Она бы сказала, что это какие-то фантазии. У нее все в жизни определенно. Она всегда кра-савица, всегда умница. Она будет, если и не вы-дающейся пианисткой, то, во всяком случае, ма-стером своего дела, так как по восемь часов в день, без выходных обнимается со своим роялем, иногда до трещин на пальцах. Она раньше, кро-ме своей музыкальной школы, нигде не бывала, только вечером после занятий выходила погулять со мной. Сейчас, в консерватории у нее появи-лись новые друзья, и жизнь ее стала более раз-нообразной. Она с юмором рассказывает, что в среде студентов там царят весьма свободные нра-вы, и в общежитии ее однокурсники утром не всегда обнаруживают себя в собственной посте-ли после бурной вечеринки. А знаменитый на всю "консу" Дон Жуан Боря Говорковский смертель-но влюбляется в каждую девушку, которая хоро-шо ему аккомпанирует в концертах, и говорит, что каждая -- для него богиня, и, что, когда он целует этих богинь, у них дымятся пятки, Но ленкины друзья более уравновешенные. У нее дома теперь можно застать веселую компанию ее со-курсников, можно послушать импровизации на разных инструментах и даже увидеть кукольный музыкальный спектакль. Ленкин муж, Саша, ко-торый появился в этом доме недавно, вполне впи-сывается в эту творческую обстановку со своей трубочкой в зубах. Когда все расходятся, он идет провожать меня домой, не допуская других провожающих. Он говорит: "Эти музыканты -- хорошие ребята, но напористые, и с ними нужно держать ухо востро, а ты это еще не умеешь". Саша симпатичный, но все рав-но, не понятно, почему Ленка вышла за него за-муж. Скорее всего, после того, как мама сумела разлучить ее с одноклассником, в которого Лен-ка была влюблена, ей стало все безразлично, и она в конце концов согласилась на монотонно по-являвшегося в их доме с букетом, перспективно-го Сашу. Вообще-то я заметила, что Ленка так погружена в свою музыку, что на всю остальную часть своей жизни она смотрит, как на что-то не-существенное и уступает, если они так уж хотят. Она не такая бесхарактерная, даже совсем на-оборот, но, во-первых, ей очень все сложно с ее родителями, которые совсем другие люди, а во-вторых, главная ее любовь -- это музыка. Я это чувствую, хотя мы об этом не говорим. Это ее территория, на которую я со своей музыкальной необразованностью не суюсь. Моя мама, когда мне было шесть лет: резонно заключила на се-мейном совете, что детей годами мучают, обучая музыке, а потом, повзрослев, они подходят к пи-анино только вытирать пыль. И деньги, отложен-ные дедушкой на покупку орудия детских пыток, были вместе с остальными сбережениями вло-жены в автомобиль. Ленка посоветовала мне, если я хочу научиться слушать музыку, купить абонемент и ходить в филармонию на все кон-церты. Теперь я три раза в неделю сижу в мяг-ком бархатном кресле и пропускаю через себя разнообразные мелодии. Это - не легко. Сначала я могла воспринимать только небольшие куски, так как мои уши уставали и, как бы закрывались. Постепенно эти куски становились все длиннее, и вот теперь я, не отвлекаясь, могу прослушать концерт из Вивальди и Глюка полностью, и со мной происходят чудеса. Я не просто слушаю красивые переливы звуков, я всей душой устрем-ляюсь за музыкой в дальние дали, в какой-то со-вершенно другой мир, где видения сменяются одно другим, то пронзительно вспыхивают, то плавно угасают, Я успеваю побывать в других мирах, прожить другие жизни, в неясные очер-тания которых я погружаюсь со звуками музы-ки. Из этих далей земная суета кажется такой мелкой и незначительной, от нее отдыхаешь ду-шой. Иногда ощущение полета такое сильное, что я даже впиваюсь пальцами в кресло, так как мне становится страшно, что я сейчас, и правда, взле-чу, смычки удивленно замрут, музыкальный по-ток иссякнет, и я грохнусь на сцену. И еще. Когда музыка такая вот волшебная, у меня появляется ощущение, что все, кого я люблю, где-то очень близко, я даже чувствую, что от них ко мне набе-гают теплые волны.

Главный из тех, кого я люблю -- это Алик Дымов. Хотя мы учились в одной школе, познакомилась я с ним три года назад в спортив-ном лагере. Мы были в одной маленькой компа-нии, и я его тогда не замечала: на него "падала тень гения". В роли гения выступал Саша Пшеничный, который, хотя и был нашим ровес-ником, ему тоже было шестнадцать лет, но он казался таким взрослым, так много знал и так интересно рассказывал обо всем, что мы ходили за ним, как цыплята за наседкой. Он нас убедил в том, что ранний Маяковский -- это совсем не то, что поздний, что Шекспира нужно читать в переводах Пастернака и, что с первого взгляда примитивные картины Гогена очень глубоки и даже драматичны. Саша занимался в студии Бо-риса Чичибабина, опального поэта, вынужден-ного днем зарабатывать себе на жизнь писарс-кой работой в трамвайном управлении. А вечером он учил любознательных мальчиков не толь-ко писать стихи, отражая собственный взгляд на мир, но и всматриваться в то, что нам оставили другие талантливые люди. Я однажды его виде-ла. Мы сидели за одним праздничным столом у его сестры, маминой подруги. Борис Алексеевич был не веселым, даже хмурым и молчаливым. Было видно, что ему скучно среди жующих лиц этих гостей и, что он знает что-то такое, чего не знают эти беззаботные пташки, счастливцы од-ного дня.

Когда закончился наш летний университет и вообще лето, и мы пошли осенью в девятый раз все в школу, я обратила внимание на Алика. Хотя мы с ним учились в разных классах, но часто сталкивались в коридорах, когда наши классы перетекали из одного кабинета в другой. Снача-ла я заметила его необычность. Он не со-всем вписывался в окружающую его школьную суету, как-то выпадал из общего рисунка. Как ель среди лиственных деревьев удивляет своим при-сутствием. Тоже дерево, но из другого леса.

Еще не успели опасть листья с деревьев, как я уже почувствовала, что влюблена в него, Влюб-лялась я вообще довольно часто. В детском саду я была влюблена в Женю за то, что у него был такой чудесный глиняный кувшинчик, который помещался в маленький карман. В пятом классе я была влюблена в Шекспира и считала, что раз он уже умер, то замуж мне выходить не за кого. Я даже была влюблена в своего дядю, кото-рый всего на пять лет старше меня, и очень весе-лый. Он умеет шевелить ушами и щелкать паль-цами ног. Он работает в ленинградском Эрмита-же электриком и безуспешно пытается поступить в художественный институт, где для поступления нужны "связи". А какие у него могут быть "свя-зи", если он, хоть и ленинградец, но с восемнад-цати лет сирота. Он пишет мне своим идеаль-ным, художественным почерком, так, что каж-дая буква гордо красуется в своем слове, весе-лые и интересные письма. Он пишет: "Судары-ня, твоей косичке не икалось"? Я думал о тебе, прочитав твое письмо. Ты у меня такая взбал-мошная девчонка, что никаких глаз не хватит, чтобы уследить за тобой... Ты уже научилась танцевать венский вальс и настоящее аргентинс-кое танго? Учти, рискуешь моим уважением... "Пепел и алмаз" ерунда по сравнению с "Закон и кулак", тоже Польша... Прочти Мамфреда Грегора "Мост", Ирвинга Стоуна "Все люди враги". Обязательно Стейнбека "Зима тревоги нашей", Мысли!!! Поэзия учит смотреть и видеть. Проза -- мыслить"... "Когда он попал в армейский стройбат, он веселых писем уже не писал. Что это за армия такая, когда без всякой войны у всех пор-тится характер и здоровье. У моей одноклассни-цы Ольки брат пришел из армии хмурый и раз-дражительный, а был такой жизнерадостный. Не армия, а тюрьма всех народов какая-то. Еще я была влюблена в скульптора Житницкого, кото-рый в нашем музее проводил для желающих лек-ции по истории изобразительного искусства. Я была очень желающей (хотя точно не помню, каким ветром меня туда занесло), но я целый год ходила на эти лекции потому, что он рассказы-вал так интересно. Я задавала столько вопросов, что он втянул меня в музейную работу вместе с другими почемучками. Но мне пришлось их спу-стя какое-то время покинуть потому, что Житницкий однажды на нашем сборище распорядился, чтобы я, как и остальные, провела по музею на-стоящую экскурсию. А я могу рассказать что-нибудь связно перед незнакомыми людьми, если их один, два, ну, три человека, но, когда передо мной толпа, мой язык меня не слушается. Меня потом встретили две барышни из нашей музей-ной группы и сказали: "А вот и наша пропажа..."

Но предыдущие влюбленности быстро и бес-следно исчезали, а этот крокодил меня не отпус-кал. Я мысленно так нелирично прозвала его потому, что он носил зеленый костюм и был зу-бастым, то есть дерзким и беспощадным, когда того требовала справедливость. Он, например, осмелился нашей кровопийце физичке сказать: "Эти ваши подлые списки..." У нее была особен-ная такая тетрадь, куда она против каждой фа-милии рисовала какие-то закорючки за малей-шую провинность и без объявления. Громко чих-нул -- закорючка, заговорил с соседом по парте -- закорючка. Когда закорючек, по ее мнению, набиралось достаточно, она в журнал ставила двойку. Никто не знал, сколько у него этих штра-фов, и за что у него новая двойка. На уроке у нее была гробовая тишина, но от этого знаний у нас не прибавлялось. Очевидно, одной тишины для учебы не достаточно, а рассказы ее о физике были такими путаными, что распутывать наши поня-тия об этом предмете перед экзаменами при-шлось репетиторам. И лицо у нее всегда было неподвижным, как маска, а голос бесцветным и монотонным. В класс она не входила, а вкрады-валась, как небольшой плотоядный ящер. Мы от нее не слышали ни одной шутки, ни одного жи-вого слова. Было очевидно, что она нас, своих учеников ненавидит, а заодно, возможно, и всех остальных людей тоже. Алику она невольно на-вредила еще и после школы, когда он сдавал всту-пительный экзамен на свой факультет, где был большой конкурс. Экзаменатор ему сказал: "Хоть вы и ответили на все вопросы, пять я вам не по-ставлю, так как с таким преподавателем, как у вас в школе, физику на отлично вы знать не мо-жете".

Моим репетитором по физике была тонень-кая, похожая на немножко состарившуюся девоч-ку Ада. Она окончила университет и работала в каком-то НИИ. Жила она с мамой, тоже физи-ком, в маленьком деревянном домике на окраи-не города: я к ней долго-долго ехала в трамвае. Кроме роскошных фиалок на подоконниках все в доме было какое-то нищенское от глубокого презрения к мануфактурным игрушкам. Ада все свои деньги без сожаления тратила на приборы, которых ей не хватало на работе для исследова-ния какой-то плазмы, о которой она мне с увле-чением рассказывала. Но ее начальникам не по-нравилась ее активность, так как, по ее словам, в наше время в почете послушные бездельники и подхалимы. И вот, чтобы унять адкин пыл, ее подкараулили на проходной, когда она вносила (!) свой собственный прибор и завели на нее дело в отделе борьбы с хищениями социалистической собственности. Теперь все это тянется и не из-вестно, чем кончится.

Ада со своей мамой по очереди занимались со мной и моей одноклассницей. Они были по-хожи на двух одинаковых ученых кошечек, одна -- помоложе, другая -- постарше, умных, мед-лительных, с непостижимым выражением глаз. Они одинаково, сидя за столом во время занятий, верхнюю часть туловища уютно укладывали на стол, немного опираясь локтями, а после урока одинаково потягивались: отделяясь от стула. Ада говорила мне: "Зачем тебе эта химия? (имея в виду мои дальнейшие планы). Я однажды у нас в химлаборатории так надышалась всякой гадо-стью, что вышла потом на улицу и упала в снег. Иди на физический факультет, будет интересная работа. Это Аллочка -- дубочек, а у тебя голова варит". Мне поставили на экзамене пять, но физику я не люблю.

Физичка была одна такая неудачная учитель-ница в нашей школе. Остальные были ничего себе, или отличные, как Евсей, Сема и Миша. Евсей Абрамович был нашим классным руково-дителем и учителем математики. Он ласково на-зывал нас всех "деточки", даже когда деточки были уже выше его на две головы. Ставя двойку, он дружелюбно приговаривал: "Не плачьте, де-точка. Чтобы это было самое большое горе в ва-шей жизни". Поправляя чью-то ошибку на дос-ке, он говорил: "Это уравнение до войны реша-лось так..." Учил он нас терпеливо и усердно. Перед нами каждый день был образец добросо-вестности и скромности. Евсей никогда не повы-шал голоса, не говорил плохих слов, Если он сер-дился на нас, то переставал шутить и улыбаться, и мы уже чувствовали себя "не в своей тарелке". Даже, у самых отпетых считалось позорным де-лом сердить Евсюху. Он так натренировал нас, что все благополучно сдали вступительные экзамены в инсти-тут. Мне на этом экзамене попа-лись две довольно вредные экзаменаторши с оди-наковыми улыбочками Червонной Королевы, у которой приговор для всех уже вынесен -- выс-шая мера. Они мне говорили: "Вот вы все отве-чаете и решаете правильно, но ставить пять вам не хочется, вы математику не чувствуете". И они давали мне новые задачи в надежде, что я где-нибудь собьюсь, но все-таки поставили "отлич-но". Если бы я математику чувствовала, я бы поступала не на химический факультет, а на ма-тематический, но у меня совершенно другой склад ума, и эта пятерка -- не мне, а моему учи-телю.

Я видела, как первого сентября симпатичная, нарядно одетая молодая женщина подвела к Евсею мальчика и, волнуясь, сказала: "Помните, я десять лет назад обещала привести вам своего сына? Вот, он пришел к вам в школу в первый класс". Было видно, что Евсей очень тронут, но не помнит ее, ведь он был уже такой немолодой. Вообще он показался мне сначала ужасно некра-сивым: такой лысый слоник с маленькими глаз-ками. Но сейчас он мне кажется очень симпа-тичным, у него такая чудесная улыбка.

Самым ярким из учителей был наш химик Се-мен Самойлович. Он, как веселый король, вос-седал на возвышении, на своей учительской сце-не, откинувшись могучей спиной назад к спинке стула. Его раскатистый голос, размашистые дви-жения приковывали внимание. Сообщал он нам химические новости торжественно и с восторгом, как будто сам только недавно узнал об этом, или даже сам сделал это открытие. Его крупные чет-кие формулы на доске под звучание его голоса выглядели высеченными на камне письменами и запоминались легко и навсегда. Руки его были обычно раскинуты в стороны, как будто он хотел показать огромность чего-то, или всех об-нять. Он, и правда, часто сгребал нас в объятия, а все, о чем он говорил, выглядело значительным. Часто новый материал он преподносил нам в шутливой форме. Например, чтобы нам не скуч-но было разбираться в том, как ведут себя газы при нагревании, он говорил так: "Однажды Юлечка Пестовская с Лидочкой Ланцевицкой в жаркий день решили выпить газированной во-дички. Они купили по стакану с вишневым си-ропом и стали разговаривать. Они разговарива-ли долго: вы же знаете, какие они болтушки. Потом они стали пить воду, но она почему-то ста-ла невкусной. Почему, дети?" Или, объясняя, как ведут себя противоположно заряженные части-цы, он брал за уши Зезюлю и Кузнецова и притя-гивал их головы друг к дружке. Это было смеш-но и наглядно. Сема делал отступления от урока, рассказывая нам истории из своего детства, ког-да он в Одессе с другими мальчишками совер-шал налеты на виноградники, или ловил на от-мелях крабов; он рассказывал нам и анекдоты. И про глокую куздру, которая курдячит бокренка, мы услышали от него. Он давал нам несколь-ко минут веселого отдыха, и мы опять включа-лись в химию. С этим предметом у нас тоже на экзаменах проблем не было. В конце урока Сема торжественно провозглашал: "А теперь задача "на соображанс"! Кто решит, тот будет король! Конкурсная университетская задача! "Все хвата-лись за эту задачу. Мне часто удавалось решить первой, не потому, что я была самая сообрази-тельная. Мне хотелось оправдать звание люби-мой ученицы, а, если я очень захочу, я могу быс-тро решить самую трудную задачу, даже не слиш-ком разбираясь в теории. У меня есть какая-то особенность, интуиция что ли. Я вчитываюсь в условие задачи так пристально, что, как будто в ней растворяюсь, как будто попадаю в царство этих молекул и цифр, как будто бы в них превра-щаюсь и чувствую, как нужно их переставить, куда подвинуть, перемножить, поделить, чтобы найти ответ. Однажды, уже в институте, мне на самом трудном экзамене попалась задача вооб-ще с другого факультета, на материал, который мы не проходили, случайно попавшая в нашу колоду, Вы бы видели лицо преподавате-ля, когда он увидел, что я решила эту задачу. А я просто представила себя этой железкой, на кото-рую с разных сторон навалились разные крутя-щие моменты, вошла, так сказать, в образ и по-чувствовала, куда и как она будет гнуться. Я могу вживаться в образ не только предметов, но и людей. Я давно уже играю в одну игру: я долго смотрю на какого-нибудь человека, допустим, моего собеседника и стараюсь в него мысленно превратиться. Я представляю себе, что у меня такие, как у него волосы, глаза, руки, одежда. Я всматриваюсь в него, отталкиваюсь мысленно от себя и как бы растворяюсь в нем. В результате я не то, что читаю его мысли, но как-то ощущаю его сущность и точно знаю, говорит он правду сейчас или нет. Таким образом я обнаружила, что искренних людей очень мало: в основном люди говорят не то, что думают, все кем-то притворя-ются, в общем ходят в масках. Я сама это приду-мала и так натренировалась, что уже автомати-чески испытываю всех. Во мне как будто завелся маленький колокольчик, который уже без моего ведома тренькает: фальшь, фальшь, фальшь. А, ког-да он молчит, то такое наслаждение разговари-вать с открытым человеком, мне даже кажется, что от него ко мне идут какие-то светлые волны.

Так вот, я вернусь к моим учителям. Семен вел уроки непринужденно и весело, в них не было монотонности, и мы не уставали. Он был учи-тель от Бога и личность. Еще одной колоритной фигурой в нашей школе был историк Михал Ива-ныч. С роскошными усами, веселыми глазами, этакий лихой кавалерист, играя указкой и похмы-кивая, он как будто вот только спешился, чтобы рассказать нам пару историй о наших предках и иноземных чудаках. Он рассказывал красоч-но и увлекательно не только об истории. Он был еще и художник, и любитель литературы, так что темы наших с разговоров были разнообразны. Хотя он держался несколько свысока, но мы чув-ствовали, что это только такая манера, а на самом деле, он к нам хорошо относится и как бы говорит: "Вы пока что дурачки, но хо-рошие дурачки и когда-нибудь поумнеете". Сво-ими интонациями, паузами и другими инструментами джентельменского набора орато-ра, не высказываясь прямо, он показывал нам свое, отличное от официального, отношение к истории. Он учил нас читать между строк. Мы улавливали это и были с ним солидарны, так как у нас уже было свое собственное мировоззрение, собранное по крупицам, которые еще не успели расклевать санитары наших мозгов - слуги наших властей.

Сама эта власть явила нам образец своей противоестественности и уродства в виде новой директрисы. Галину Кузьминичну Проценко, Г.К., как стали мы ее называть, спустили на наши головы с каких-то командных высот, так сказать, понизили в должности, когда мы уже учились в последнем классе. Эта тыква с арбузными семеч-ками вместо глаз, с жиденькой гулей волос на широком затылке и в вечном полосатом шарфике на могучих плечах сразу же взялась за наве-дение своих порядков. На всех этажах появились красные флаги и бюсты вождя пролетариата. Было запрещено девочкам сидеть за одной партой с мальчиками, и на вечерах танцевать современ-ные танцы, такие, как твист и чарльстон. На физ-культуре все должно было быть с длинным ру-кавчиком, под горлышко и до пят. "Дунаева, я бы на месте мальчиков повесила на тебе таблич-ку "осторожно, окрашено", -- говорила она на своем уроке, намекая на иркины подкрашенные глаза. "Негреба", - обращалась она в другой раз к моей подруге Таньке - "Твои родители -- дар-моеды. Нам не нужен профессиональный театр, его скоро вытеснит народная самодеятельность. Вас всех в этой школе уже испортили. Из вас людей уже не получится, а вот из тех, кто в пер-вом классе, я людей сделаю". Про учителей она сказала, что здесь собралась еврейская шайка, которую она разгонит. Начала она с Михал Ива-ныча, который к этой национальности отноше-ния не имел, но свое мнение о ее оригинальных воспитательных методах не скрывал. Как вы ду-маете, кого Г.К. выбрала себе в подруги и помощ-ники? Конечно физичку. И еще одну такую же с собой привела скользкую и вертлявую. "Три гра-ции" -- ехидно называла их еще одна моя под-ружка Санька. Она сидела на уроках за моей спи-ной, и после очередного перла Г.К. я слышала ее бормотание: "Таких надо в колыбели отстрели-вать из рогатки", "Это личико просит кирпичи-ка", "Тупая, как сибирский валенок, и отец у нее футболист". Более бездарного учителя, чем Г.К., представить себе трудно. Она способна была только пересказать близко к тексту страницу учеб-ника, и все наши усилия на ее уроках расходова-лись на борьбу со сном. Я заметила, чем чело-век бездарней, тем он партийней, и, чем партийней, тем бездарней. У нас в институте на первом курсе самые тупые и ленивые полезли в комсор-ги и старосты. К тому же у меня перед глазами моя тетка -- инструктор областного комитета партии, и ее коллеги. Когда я захожу к ней за билетами на столичные гастрольные спектакли, которые не продают в кассах, а распределяют здесь среди "своих", мне смешно смотреть на снующих по этому олимпу вершителей наших судеб, которые так важничают и надувают щеки, так вошли в роль помазанников Божьих, что сами поверили в свою исключительность.

Мы, конечно, видели и понимали все козни Г.К. в отношении наших учителей, эти унизитель-ные проверки журналов и тетрадей, бестактные замечания, педсоветы с проработками. Евсея она заставляла бегать с нашего третьего этажа к ней на первый чуть ли не каждую перемену, присы-лая за ним посыльных по пустяковым поводам. Мы присвоили ей звание: "осколок культа лич-ности".

Однажды она чуть ни лишилась своего трона. Родители учеников десятого "б" написали письмо о ее художествах в газету после вечера, на котором она отчитала приглашенных из воен-ной академии самодеятельных артистов: балери-ну за то, что она машет голыми ногами перед школьниками, а вокалистов за песню с любов-ным содержанием. Мы с удовольствием расска-зывали приехавшей журналистке о том, как Г.К. превращает школу в нечто среднее меж-ду цирком и испанской инквизицией. Она все правильно поняла и написала о нашей директ-рисе разгромную статью, которая вскоре была напечатана в городской газете. В этот день в шко-ле ощущался праздник. Мы запаслись газетами, и на каждой парте лежал экземпляр, раскрытый на нужной странице. Одну кто-то прикрепил на директорскую дверь. Г.К. пришла на свой урок с заплаканными глазами, но не слом-ленная. Она была непотопляемым авианосцем, и комиссия, которая была прислана к нам, как положено после критической статьи, была так ею заморочена, что она вышла сухой из воды. Когда мы спросили Евсея, почему так получилось, он сказал: "Не знаю, деточки, она развела на педсо-вете какую-то такую демагогию, что мы только удивленно хлопали глазами". Я уже давно заме-тила, что порядочные люди часто оказываются безоружными против подлых приемов. У них другие правила игры. Точнее, у них есть прави-ла, а у тех их нет. Я тогда думала, как жаль, что я и Г.К. не мужчины и прошло время дуэлей. Хо-рошо было вызвать подлеца на честный поеди-нок, если его нельзя унять по-другому. Г.К. про-должала хозяйничать в нашей школе и добилась, чтобы у журналистки были неприятности на ра-боте. А у Андрея, комсорга школы, который на том педсовете честно свидетельствовал против нее, оказались в экзаменационном сочинении, хранившемся в ее сейфе, исправления другими чернилами, и она распорядилась на этом основании ему медали не да-вать, хотя он все годы был отличником. В нашем классе было одиннадцать человек с одной чет-веркой в аттестате, у всех по физике, и нам она тоже не дала положенные в этом случае серебряные медали. Мы отнеслись к этому равнодушно и никак на это не отреагировали, хотя могли бы ради наших учителей нажаловаться на Г.К. куда-нибудь. Но, как говорит Санька, хорошая мысля приходит опосля, а деликатный Евсей постеснял-ся нам это подсказать. Хотя вряд ли это что-ни-будь изменило бы в царстве несправедливости и аб-сурда. Когда я смотрела, как Г.К. расправляется с нашими учителями, я думала, раз я с этим по-делать ничего не могу, я ее когда-нибудь опишу в рассказе и опишу своих учителей, если ничем больше я их не могу отблагодарить.

Мы эту школьную войну воспринимали дра-матично, но все-таки веселились и влюблялись. Каждый влюбляется по-своему, и, наверно, это всегда интересно. Я, во-первых, заметила, что у меня теперь в любой день праздничное настрое-ние. Но степень этой праздничности зависит от того, увидела я его сегодня или нет. На перемене я все время искала его глазами, но теперь я не могла с ним разговаривать, я начинала молоть какую-то чепуху. И смотреть на него прямо я тоже уже не могла, я об него обжигалась. Я могла толь-ко искоса скользнуть по нему взглядом, проле-тая мимо, и этого уже было достаточно, чтобы что-то внутри у меня вспыхнуло, как от притока кислорода, Переменилось все вокруг: все стало ярче, звонче. Мне стало уютно жить на свете, как будто весь мир меня обнимает. Я ощу-щала тепло, которое исходило от деревьев, от домов, от дороги под ногами. Они стали моими друзьями и единомышленниками. Они шептали мне: "Мы тебя любим, мы тебя принимаем в свой мир: ты наша, ничего не бойся, мы с тобой. Мы его знаем, он нам тоже нравится". Деревья шелестели мне листьями, тени испол-няли вокруг меня свой вечерний танец, а дома именно мне посылали свой загадочный свет. Если вы спросите меня, что в нем такого особенного, я не смогу ответить, я не знаю. Но, если хотите, я соберусь с мыслями и попробую об этом что-ни-будь сказать. Я обратила на него внимание, заме-тив его необычную отважность, честность и взрослость. У него была странная манера гово-рить, он говорил медленно, взвешенно, как буд-то отвечал перед кем-то за каждое свое слово. Он не был веселым, как будто предчувствовал, что с такой четностью и смелостью в этой точке земного шара и на этом отрезке времени челове-ку уготована участь мученика, и где-то его под-жидает стена, о которую он разобьет свой ясный лоб, если у него не окажется какого-нибудь ангела-хранителя. Среди моих знакомых не он один был смелым и честным, но в нем было что-то еще, какой-то свет, который я улавливала. Когда я смотрю на осеннее дерево клена, листья которого уже золотые и легкие, готовые слететь, я любуюсь его торжественным и чистым сияни-ем и, мне кажется, что это дерево похоже на Али-ка.

В десятом классе я заметила, что он подрос, и у него изменилось лицо. Теперь о нем можно сказать, что это высокий, красивый юноша. Но мне эта перемена кажется чем-то лишним. У него и так было хорошее лицо. Мужчине лучше иметь обыкновенную внешность, свое лицо он должен делать сам. Ум, смелость, доброта проявляются в чертах и придают лицу настоящую мужскую красоту, а особенности характера делают его не-повторимым. К красавцам я отношусь с недове-рием. Они так много времени и энергии тратят на любовные похождения, что на главные дела у них остается мало, и они становятся не инте-ресными.

Несмотря на множество новых впечатлений в последний школьный год я по-прежнему зами-рала, услышав его голос, или заметив его теперь уже коричневый костюм в школьном коридоре. Я не мечтаю о романе с ним. Об этом я просто не думаю. Какой может быть роман, если он даже не смотрит в мою сторону. Я только хочу всегда его видеть. Я даже не знаю, как правильно на-звать чувство, которое он во мне вызывает. Я же не могу сказать, что я влюблена в собор ленинг-радского Смольного монастыря, от которого я не могла оторвать глаз. Эта башня стоит, запроки-нув голову в облака, и своим совершенством как будто зовет за собой туда ввысь. Или, что я влюб-лена в греческие скульптуры, которые тоже меня в этом городе околдовали. Я смотрела на маль-чика на дельфине, линии которого так красивы, так плавны, что мне казалось, будто это я, став воз-духом, струюсь по прохладным мраморным из-гибам.

Я слоняюсь по музеям и театрам в то время, как мои подруги добросовестно учатся. Я уже говорила, что у меня их целых пять, когда одной такой было бы для счастья достаточно. С Лид-кой, Веркой и Ленкой мы учились вместе в на-чальной школе, а потом я с Веркой, Санькой и Танькой училась в другой, обыкновенной школе, а Ленка и Лидка ушли в специальные: музыкальную и математическую. Все вместе мы встречаемся не часто. Я в какой-то степени связующее звено между ними, так как у меня больше свободного времени, и мне не ну-жен подъемный кран, чтобы выйти из дома. Но, когда мы собираемся вместе -- это такой фей-ерверк. Веселье начинается с порога, как только мы завидим друг друга, и продолжаться оно мо-жет очень долго. В конце концов, нас можно уви-деть валяющимися на ковре или диване и икаю-щими от смеха. Мы можем петь, плясать, наря-жаться в кого-нибудь, разрисовывать друг дру-га, в общем -- впадаем в первобытное состоя-ние. Песни в нашем репертуаре хулиганские, та-кие, например, как "На морском песочке я Ма-руську встретил", или просто смешные, как "Я тебя в сиреневом платочке целовал в сиреневые щечки". Исполняем мы их с большим чувством и даже со страстью. Мы знаем так много этих песен, я даже не понимаю, откуда они берут-ся, но они как-то моментально запоминаются. Нам хорошо вместе, нам весело и интересно. К тому же это настоящая женская дружба по типу "настоящая мужская", выкристаллизовавшаяся за годы сидения за одной партой, игры в одни "клас-сики" и бесконечных обменов впечатлениями. Мы так совпадали, что между нами не было ни то, что ссоры, но просто тени недоразумения. Мы доверяли друг другу, но мы были и судьями друг другу. У нас был какой-то свой негласный кодекс чести, переступив невидимые границы которо-го, можно было выпасть из этого круга доверия. С моими подругами в разведку я бы пошла. Я, правда, не представляю себе ползущей по-плас-тунски Ленку, ее я вижу в основном за роялем или чайным столом. Верку тоже представить трудно, потом поймете почему. Но вот Лидку, Саньку и Таньку я очень даже представляю с медицинскими сумками через плечо где-то рядом с окопами, так как я уже ходила с ними в походы и заплывала за буйки на море.

Я так люблю своих подруг, я без них скучаю, я от них получаю какое-то вдохновение. Но, я думаю, что и Лидку не так подсушивает ее мате-матика благодаря моим романтическим побасен-кам, а, когда Ленка играет на своем черном зве-ре, с ней немножко играю и я, ведь она напичка-на моими рассказами о моих путешествиях и приключениях. Верку я всегда готова выручить из мелких бед, в которые она вечно влипает, и со-ставить ей компанию на любое мероприятие. Саньку я вытаскиваю на свет божий из ее нор-ы. А Таньке мы с Санькой тайные пове-ренные ее души. А еще я для Таньки с Санькой -- подопытный кролик. Однажды танькина мама вошла на кухню и увидела, что мы с ее дочерью ревем. Я -- от того, что мне больно, а она - от того, что ей меня жалко. На моей руке угрожающе раз-растался синяк от глюкозы, которая попала не в вену, куда нацеливалась Танька, а под кожу, и жжется, как самый злой горчичник. Ирина Васи-льевна, конечно, стала темпераментно отчиты-вать свою дочь: "Ненормальная! Она на кухне делает внутривенный укол! Это же почти опера-ция! Юлька, ты с этой дурой больше не дружи, приходи только ко мне".

Так вот, мы с подругами встречаемся редко потому, что они в отличие от меня прилежные студентки, которым кажется, что если они чего-нибудь не выучат, произойдет ка-тастрофа. А я без угрызений совести прогуливаю половину лекций, а потом сдаю экзамены по чу-жим конспектам. Дело в том, что у меня нет цели в жизни, я не знаю, кем я хочу быть. Мне нравит-ся ботаника, я люблю растения и разбираюсь в них, но мне сказали, что после нашего биофака можно стать только учителем, а в другом городе я учиться не хочу.

Одни только названия предметов, которые я должна изучить на моем факультете -- чего сто-ят: сопротивление материалов, теория машин и механизмов, теоретическая механика... Ну, разве можно не превратиться в железку, выучив все это. А у меня вообще с техникой подозрительные от-ношения. Ключ у меня так и норовит застрять в замке; если прибор какой-нибудь, вроде утюга, собрался перегореть, то он дождется, чтобы именно я взяла его в руки. Вы спросите, почему я тогда поступила в этот институт. Отвечу: был приказ по квартире. Моя мама послушала Евсея, который сказал: "...Только технический вуз, она вполне справляется с задачами. "Это, чтобы я потом не получала, сидя в какой-нибудь конторе, такую же мизерную зарплату, как он. И послу-шала Семена, который сказал: "Только химия!" " Мама это объединила в химико-технологичес-кий факультет, а, когда я стала возражать, что хочу что-нибудь гуманитарное, она ответила: "Только через мой труп! Посмотри, как они потом не мо-гут себе работу найти по специальности". Во мне самой не было уверенности и определенности, и я решила, что потом переведусь на какой-нибудь другой факультет. К тому же, чтобы поступить на более привлекательный для меня факультет, нужно продемонстрировать "связи", так как там все месте распределяются между дочерями боль-ших начальников, а мой папа маленький началь-ник, к тому же ему легче застрелиться, чем кому-то поклониться. Моим подружкам Таньке и Сань-ке удалось пробиться в мединститут, где тоже всегда конкурс между детьми торговых и руко-водящих работников (понятно, какие из них по-том получатся врачи). Но они точно знали, что это их призвание и так фанатично готовились к экзаменам, при этом имея хорошую голову на плечах и хорошую школьную базу, что за-валить их, наверно, было не возможно, и они по-пали в тот небольшой процент студентов, кото-рые в медицину пришли своими ногами, а не на протезах.

Танька и Санька просидели все десять лет за одной партой. Я не знаю, как они выглядели рань-ше, в своей первой школе, но сейчас это такая забавная парочка: крупная и роскошная, как ре-нуаровская модель, Танька и маленькая и хруп-кая с огромными глазами Санька. Первая -- вос-торженная и порывистая, вторая -- спокойная и сдержанная. Командует всегда Санька, а Танька беспрекословно подчиняется. Врачами они реши-ли стать, посмотрев замечательный спектакль "Коллеги" в нашем драматическом театре, где играли танькины родители. У актеров такая "боль-шая" зарплата, что танькиной маме приходится по вечерам штрыкать какой-то железкой чулки своих приятельниц, поднимать петли, по рублю за штуку. Но об этом трудно догадаться, так как Ирина Васильевна умудряется дешево покупать всем сво-им на гастролях модную и краси-вую одежду и привезла из Прибалтики недоро-гую современную мебель. И для гостей у нее всегда есть уго-щение. Удивительно, как в ней все совмещается. Она и образцовая хозяйка, у которой все в доме блестит и мудрая мать, у которой с детьми всегда отличные отношения, и красавица с глазами Жан-ны Самари и творческая натура с такими эмоци-ональными всплесками, что кажется будто они, отражаясь от стен накатывают на вас снова и сно-ва, Она набрасывается на меня еще в прихожей и кричит в глубину квартиры: "Танька, посмотри, кто пришел! Иди посмотри, какое у нее платье! Пестовская, я так тебя люблю, при-ходи ко мне, а не к этой противной Таньке. Тань-ка, уйди, сначала я с ней буду разговаривать. Пе-стовская, ну, как ты, ну, что ты? Иди, я тут глажу, а ты мне все будешь рассказывать". Так бурно Ирина Васильевна встречает всех танькиных и своих друзей. И не подумайте, что это актерские штучки. Это все вполне искренне, ее хватает на то, чтобы всех любить и всем интересоваться.

Когда танькины родители уезжают летом на гастроли, мы втроем, я, Танька и Санька устраи-ваем у них девичьи посиделки. Мы гоняем чаи с танькиными фирменными сэндвичами, хрустя-щими и душистыми, болтаем и дурачимся, чита-ем вслух и слушаем музыку. Так незаметно про-ходит ночь, что засыпаем мы под утро на бело-снежных отутюженных простынях, гордости это-го дома. Танька, наверно, будет хорошей хозяйкой, она, как и мама, делает всю до-машнюю работу с любовью и основательностью, что, по-моему, большая редкость. Это самый уют-ный дом из всех, которые я знаю, и только здесь бывает такая атмосфера радостного покоя, когда кажется, что время остановилось и терпеливо ожидает, когда мы навеселимся и наговоримся вроде бы о пустяках, но все же сверяя свои внут-ренние компасы.

Прошлым летом, сдав вступительные экзаме-ны, мы втроем отправились на две недели к Чер-ному морю. Мы выбрали дом, похожий на белую двухпалубную яхту среди мандариновых деревь-ев, и не ошиблись. Дом оказался гостеприимным и удобным. Наша хозяйка, грузинка, была не молодой, но веселой, как птичка. С утра она с песенками уже порхала по своему живо-писному двору, наводя порядок. Танька просы-палась раньше всех и успевала до того, как мы с Санькой встанем, принести с базара овощи и сыр. Пока мы умывались у собственного хозяйкиного родника, она готовила замечатель-ный завтрак, за которым мы усаживались под гигантским деревом хурмы. Ужинали мы тоже в саду, и наша хозяйка Марго, освободившись от дневных хлопот, ставила перед нами блюдо с фруктами и усаживалась рядом. Она, как Шахерезада рассказывала нам свои бесконечные истории, считая их поучительными для нас, а мы с интересом слушали.

Она говорила: "Дэвочки, не выходите замуж за интеллиген-тов, они не берут взяток. Моя бедная дочь выш-ла за такого, а разве сейчас можно в Тбилиси прожить на одну такую зарплату (и называла довольно внушитель-ную по нашим понятиям цифру)? А ведь моя бедная дочь привыкла к роскоши. Мой муж был начальник рыбных промыслов Гру-зии, у нас было два особняка: здесь, в Гаграх и в Тбилиси. В них были такие высокие потолки, что нам приходилось нанимать рабочих, чтобы по-весить шторы. Муж мне не разрешал ходить пеш-ком, и я даже к соседке ездила на автомобиле. Мы летали в Москву вечером на спектакль и обрат-но. Когда моя дочь, поплавав, выходила из бас-сейна, ее уже поджидала горничная с готовым платьем. Но кто-то захотел себе место моего мужа. Его посадили в тюрьму, и мы с дочерью стали все продавать, чтобы его оттуда выкупить. Мы ничего не умели, и нас обманывали: за наши бриллианты, скупщик дал совсем мало денег. Мы все же освободили моего мужа, но он уже там заболел и скоро умер.

- А сейчас моя дочь должна работать, у нее же трое детей, и за все надо пла-тить: учителю музыки плати, за фигурное ката-ние плати, чтобы в больнице укол сделали, пла-ти. Здесь недалеко живет один врач, так он столько денег брал, что ему бомбу подложили. Правильно сделали! Работа, правда, у моей до-чери хорошая. Она работает в министерстве у Шеварнадзе. Он настоящий грузин, патриот, не то, что до него были. Один целую аллею буков вырубил в парке себе на мебель и хотел отдать Нине Петровне Хрущевой туфельки царицы Та-мары. Она в музее сказала, что ей очень нравят-ся эти туфельки. А у нас обычай, что гостю по-нравилось, он получает в подарок. Этот ей их сразу же и отдал. А Шеварнадзе не побоялся по-том к ней в самолете подойти, когда они уже уле-тали, и сказать, что эти туфельки национальная реликвия, и они должны остаться в Грузии. Нина Петровна все поняла, и туфельки вернулись в музей. Он в своем министерстве выгнал всех, кто носил контрабандные часы. Вошел однажды и спросил, который час. Все стали смотреть на свои часы, и у кого он увидел контрабандные -- уво-лил. Его все время пытаются подкупить. Он взят-ки берет и целыми мешками сдает в банк. Он не побоялся арестовать братьев Лиселиани, у них была целая комната, забитая деньгами. На него были покушения, убили его водителя, и даже ук-рали его мальчика. Но он выступил тогда по на-шему телевидению и сказал, что никто не поме-шает ему в его делах. Они испугались и мальчика вернули. Все телохранители у него - его род-ственники, он им доверяет. У нас в Грузии родственники не предают.

-- Дэвочки, детей нужно баловать. Я свою дочь баловала, а вы откройте ее шкаф и посмот-рите, какой ровной стопочкой лежит там отгла-женное белье. У нее трое детей и нет служанки, и никто ей не помогает: я все время здесь, а ее свек-ровь такая важная, приходит только в гости. На-денет свою шляпку, сядет на стул и сидит так весь вечер, поджав губы.

-- Дэвочки, выходите замуж за такого, как мой племянник Гиви. Он нигде не работает, толь-ко ездит целый день туда - сюда, но денег у него столько, что он собирается ехать за границу, что-бы, если спросят, ответить, что привез оттуда. У его жены, этой противной мег-релки, четыре набора бриллиантовых украшений и столько платьев, что она каждый день может надевать новое. Она так обленилась, что обед не готовит, и они едят в ресторане, и детей она не хочет.

Мы однажды увидели этого Гиви. Он приехал помочь тетушке встретить гостей. Суетились они с самого утра: сначала привезли с рынка целую гору всякой снеди, затем Гиви, засучив рукава, колдовал у плиты, а Марго была у него на под-хвате. Кухня располагалась в гроте под нашим балконом, и мы удивлялись, что мы уходим на пляж, приходим с пляжа, а они все носятся вок-руг кухни. По нашим представлениям на столе еды было на дюжину гостей, не меньше, а оказа-лось, что ждали всего пару молодоженов, даль-них родственников. Молодожены были немоло-ды. Дама была странно одета, в каких-то немыс-лимых фиолетовых чулках в такую жару. Марго потом нам рассказывала, что ее родители долго отказывали этому жениху, надеясь на лучшую партию, но все-таки потом уступили и дали в приданое черную "волгу", мечту всех гру-зинских мужчин. Мы решили, что такую несим-патичную особу без черной "волги" замуж вы-дать было трудно. Веселый этот пир длился до глубокой ночи. Они так замечательно пели, что казалось, за столом не четверо любителей, а це-лый народный хор. Когда мы уезжали, Марго нам устроила прощальный ужин. Она запекла в ду-ховке куски баранины с баклажанами и перцами и по-дала это на стол на большом блюде. Было так красиво и вкусно, что мы объелись и потом в поезде икали, наверно, потому, что не запивали вином.

Там, в Гаграх, был случай, когда Танька ки-далась спасать человека, а мы с Санькой не дава-ли ей, повиснув на ней, как две моськи. Эта ис-тория закончилась благополучно, поэтому мож-но ее назвать забавной. Было это на медицинс-ком пляже, куда мы повадились ходить, убедив-шись, что купаться голышом намного приятнее, а на обилие голых попок можно не обращать вни-мания. Некоторые, наоборот, считали это зрели-ще привлекательным. Это были граждане с со-седнего мужского пляжа, один или два из кото-рых занимали с утра позицию там, где забор уже кончился, а море еще не совсем началось. Они делали вид, что любуются горизонтом, а сами одним глазом косились в сторону дамского пля-жа. Поэтому все, кто помоложе располага-лись как можно дальше от этой стены и зрите-лей. Вот, однажды при штормовой погоде перед нашим пляжем стала тонуть женщина. Никто не знал, откуда она взялась, так как на нашем пляже не было безумцев, пожелавших искупаться при волне высотой с дом. Можете себе представить, как выглядит пляж, по которому носятся косяка-ми десятки голых женщин между будкой дежур-ных и морским прибоем. А спасателей, конечно, на месте нет. Утопающая с бледным лицом звала на помощь, народ волновался, наша Танька рва-лась у нас из рук в сторону моря с воплями, что она, как будущий врач не может смотреть, как погибает человек и лучше утонет вместе с ней. Наконец, со стороны мужского пляжа к бедняжке поплыли трое мужчин со спасательны-ми кругами. Они все долго боролись с прибоем, и вся публика на нашем пляже, включая нас, ис-страдалась, глядя на злые козни волн. На забор посте-пенно взгромоздилась половина мужского пля-жа и с одинаковым интересом наблюдала как за происходящим в море, так и за дамами, забыв-шими в суматохе надеть купальники. Когда жер-тву стихии и собственного легкомыслия все же доставили на берег в относительной целости, публика реагировала бурно и неожиданно. Жен-щины накинулись на нее с каким-то исступлени-ем: не только ругали, но каждой хотелось до нее дотянуться и шлеп-нуть, так что ее постарались скорее увести с пля-жа.

Я тоже однажды собралась совершать герои-ческий поступок. Месяца два назад я возвраща-лась из института довольно поздно, во всяком случае, уже было темно и безлюдно. Я услышала, как из окна на втором этаже какого-то старого дома доносятся призывы о помощи, и увидела женский силуэт, который за занавеской тянулся к форточке. Я остановилась, голос продолжал жалобно звать, и я почувствова-ла, хоть это и безрассудство, и пользы от меня там не будет, я туда сейчас пойду, так как сила, которая меня удерживает, слабее силы, которая меня туда толкает. Ря-дом со мной возник еще один прохожий, тоже раздираемый противоречивыми чувствами. Мы с ним все же вошли в зловещий подъезд и стали медленно подниматься по скрипучей лестнице, я впереди, он сзади. Когда мы в той же последо-вательности вошли в незапертую дверь, то увидели в полутемной комнате двух людей в белых хала-тах. Это были молодые врач и медсестра на дежурстве, и они так баловались. Остальной путь домой я шла наполненная гордостью, что я не струсила, я в папу. Про него уж точно не скажешь, что он трус. Он однажды в трамвае спокойно подошел к разбушевавшемуся хулига-ну и выбросил его за дверь. Вообще, в нем есть удаль и молодечество. Он гоняет на своей машине, как на лихом коне. Он поет и танцует. Гостей в любой праздник у нас столько, что одна из ком-нат превращается в гардероб, и стены подраги-вают в такт веселью. Рядом с мамиными угоще-ниями на столе стоят кувшины с папиными на-ливками, но я никогда в жизни не видела его пья-ным. Все женщины в папу влюбляются. Мама однажды утром сидела в ближайшей парикмахерской и услыхала, как мастерица сказала своей при-ятельнице: "Скорее посмотри в окно, вот идет мужчина, которым мы каждое утро любуемся". Мама с любопытством вытянула шею и увидела нашего папу. Я иногда слышу, как папа по телефону любезничает со своими птич-ками, но я его не выдаю. Я знаю, что он не способен на плохие, некрасивые поступки. У него легкий характер и он достаточно умный, чтобы не превращать свою жизнь в драматическое ме-тание между женщинами. Я не приветствую супружеские измены, но и не осуждаю их. Ведь человек мо-жет и ошибиться, женясь, и, что же ему теперь никогда нельзя немножко влюбиться? Главное, не терять голову и не драматизировать, если ты уже окольцованная птица. Судя по тому, что у папы всегда хорошее настроение и хороший ап-петит, он все делает правильно. Ему, что ни дай, он все съест, я ни разу не слышала, чтобы он был не доволен обедом, или еще чем-нибудь. Вы бы видели, какой чудесный дачный домик он построил своими руками. Домик хоть и маленький, всего одна комната, но под крышей есть еще спаль-ная каюта, увитая виноградом. Веранду и беседку оплели цветущие клематисы. Перед ними высокие кусты роз и грушевое дерево, на котором зреют плоды сразу трех сортов. Соседи приходят полюбоваться и на персики, которых больше ни у кого здесь нет. А с пло-щадки на крыше видны зеленые склоны горы, на которой стоит наш город и его окраины, растекшиеся у ее подножья.

Папа очень везучий. Он в восемнадцать лет попал на войну и не получил ни одного ранения, хотя побывал везде. В основном он был связис-том и ездил в танке. Однажды они под обстре-лом ехали по бахче, хотелось пить, и ему сказали: "Рудик, сбегай за арбузом" (бабушка назвала его Рудольфом ,так как тогда были в моде иностран-ные имена, хорошо, что не Адольфом, но все рав-но, ему потом всегда при поступлении на работу приходилось доказывать, что он к немецкой или еврейской национальности отношения не имеет). Так вот, когда он с арбузом приполз обратно, тан-ка уже не было, на его месте была только ворон-ка. В другой раз он ехал в танке один и чуть ни попал в плен к немцам, когда осколок пробил бочонок с медом, который он где-то раздобыл, и медом залило мотор. Он и сейчас сладкоежка. Еще был случай, когда он чуть ни попал под три-бунал, утопив танк. Его упросили киношники отбуксировать их грузовик через реку, но река оказалась слишком глубокой. Однажды за ним персонально гонялся немецкий самолет. Папа бежал через поле, а тот развернется и налетит, развернется и опять стреляет. Папа успел добежать до леса, но, все же последний снаряд разор-вался близко, и его контузило. Он довольно долго пролежал в снегу, и теперь у него ревматизм, но он на это не обращает внимания. Я играла треу-гольниками писем, которые он бабушке присы-лал с фронта, их было много. В одном он напи-сал: "Мы сейчас живем в имении Льва Толсто-го..." Бабушка помчалась из своего Александро-ва в Ясную Поляну, нашла папу, подкормила его, но его чуть не арестовали за то, что он разглаша-ет расположение частей. На войне папа не толь-ко нарушал дисциплину, он получил много на-град. Я смотрю на него и думаю, как это ему уда-ется быть с прямой спиной, когда все гнутся. В наше время вообще невозможно быть настоящим мужчиной. Нужно кланяться слесарю, чтобы за-менил трубу, и продавцу, чтобы вынул из-под прилавка нужную книгу, и начальнику, чтобы получить свою законную квартиру. Многие де-лают это с фигой в кармане, но от этого не на-много легче. Папе удается жить как бы вне этого времени с его мелочной суетой и унижающей атмосферой. Наверно, дело в том, что у него была какая-то живая природная интуиция, не заглушён-ная цивилизацией. В детстве он лазал по деревь-ям, собирая для коллекции птичьи яйца. Так и остался навсегда в душе мальчишкой среди зе-леных ветвей.

Папа хотел назвать меня Тамарой, но дедуш-ка сказал: "Только Юля". Я не знаю, почему он выбрал это имя. Бабушку, которая была его сбыв-шейся мечтой, звали иначе. Я была единствен-ным ребенком, которого дед воспитывал. Папу они с бабушкой сдали в Александров своим ро-дителям, а сами разъезжали по дедушкиным стройкам, так он там и вырос. Входя в дом, дед сразу глазами отыскивал меня, зная, что я уже где-нибудь здесь кручусь. Он доставал из карма-на маленькую бутылочку со сливками или дру-гое лакомство дня меня. Он брал меня на работу на свои стройки в нашем городе, где он, нако-нец, осел. И, когда он работал за столом дома, я устраивалась рядом и тихо, как мышка, наблюдала его манипуляции с логарифмической линейкой. Из командировки он привозил мне особенные московские леденцы, похожие на ма-ленькие расписные пенечки и платья, которые я доставала из промерзшего чемодана и торопли-во примеряла холодящие оборочки. Дед говорил, что я буду балериной и должна учиться музыке. Если бы он не умер так внезап-но рано, возможно, моя жизнь была бы такой же определенной, как у Ленки. Я бы с утра до ночи сидела за инструментом и отрабатывала у стан-ка батман фондю, и не было бы в ней такого слав-ного беспорядка.

Когда дедушки не стало, мама сказала, что не надо никаких балетных школ, это адская работа, в которой нужна особая выносливость. А я как раз очень выносливая. Я и по тропинкам в горах взбираюсь легче, чем настоящие спортсмены, и плыть могу сколько угодно. Однажды я загорала на берегу большого озера, и со мной стал любезничать один молодой человек. Когда он стал приглашать прогуляться по берегу, я предложила перенести прогулку на противоположный берег. На середи-не озера он перестал улыбаться и повернул об-ратно, а я спокойно доплыла.

Плавание - это второе мое любимое заня-тие после чтения. Когда я погружаюсь в воду, то ощущаю щенячий восторг. Меня тянет плыть все дальше и дальше, и, чем меньше становится бе-рег, тем сильнее ощущение великолепного оди-ночества. Не сиротского, унылого, а одиночества хозяина мира. Как будто я одна с этой водой, с этим небом, с этим берегом вдали, и во всем этом покой и благодать. Так меня притягивают дали, что я никак не могу повернуть назад, пока не уви-жу, что обратное расстояние на пределе моих возможностей, но я всегда доплываю. Я так за-видую людям, живущим у моря или у большой реки!

Еще я очень люблю ходить. Когда я дома, у меня состояние застоявшегося коня, и меня тя-нет на волю. Я с удовольствием выполняю все мамины поручения, связанные с хождением по городу. У меня есть любимые маршруты, и я не сажусь в трамвай даже, если нужно попасть на другой конец старой части города, но по микрорай-онам гулять, конечно, не интересно. Мои ноги никогда не устают, чем больше они в пути, тем лучше они себя чувствуют. Я вполне могла бы гарцевать по сцене на пуантах хоть три часа, и мои ноги меня бы не подвели.

Я вывожу погулять моих подружек, когда им придет в голову подышать свежим воздухом днем и ранним вечером, а поздним вечером я уже месяц прогуливаюсь с одним студентом из ме-динститута, Мишей. Он довольно нудный, вер-тит все время головой, высматривая знакомых, и так влюблен в себя, что смотрится в каждое зеркало. Я его терплю, как охрану, раз уж навязался. Познакомилась я с ним на од-ной вечеринке, куда мы должны были пойти вдво-ем с Веркой, но она вывихнула ногу, а я все-таки пошла. Миша вился вокруг меня весь вечер, а потом напился и отключился. Потом он начал мне названивать. Однажды ему удалось выманить меня из дома, сказав, что у него есть билеты на концерт Мах-муда Эсембаева. Мне хотелось посмотреть, как он танцует, для него даже переделывали пол в концертном зале, так как он танцует босиком. Когда мы с Мишей встретились, оказалось, что у него тоже билетов нет. Но он так забавно выкручивался, что я не рассерди-лась, и теперь он три раза в неделю встре-чает меня после концерта в филармонии. Миша живет здесь неподалеку и, выучив свои уроки, заходит за мной. Внутрь он не рвется, так как музыкой не интересуется. По-моему он ничем не интересуется, кроме своей внешности: у него в одежде так тщательно подобраны цвета. А мне нравится, когда на мужчине какая-то там рубаш-ка, какой-то там костюм, ну, конечно, не серо-буро-малиновый. Мы с ним бредем по Сумской вниз к кремлю, минуя ресторан "Люкс", в кото-ром коротают вечера непризнанные поэты. Мне кажется, что нужно иметь очень бед-ную фантазию и извращенный вкус, чтобы быть завсегдатаем таких мест. Я там была на оной свадьбе, и, кроме противного запаха еды и рас-плывающихся в табачном дыму физиономий ни-чего не увидела.

Мишины разговоры ни о чем меня не раздражают. Я слушаю его, как радио, которое включаю, что-бы что-то звучало, а сама при этом читаю, или думаю о сво-ем. Мне нравится гулять по ночному городу, при-слушиваться к его тишине, вдыхать весеннюю свежесть. В нашем городе весна пахнет также волнующе, как в деревне, так как здесь много парков и садиков, и на улицах нет пыли, их моют. Я иду и думаю, что, если бы рядом со мной плы-ла тень другого человека, я была бы счастлива, но не заметила бы прелести этого вечера, зага-дочности притихших улиц. Я была бы поглоще-на только им. Не было бы ни подруг, ни путеше-ствий. Была бы только раскаленная пустыня люб-ви с оазисом по имени Алик. Вы скажете, что это слишком смелое высказывание для юного существа. Но вы забыли, что я уже в пятом клас-се прочитала всего Шекспира и вообще прогло-тила столько книг, что если бы я все запом-нила, то стала академиком. Но у меня не очень хорошая память, от книги часто остается толь-ко общее впечатление, но каждую я пропускаю через сердце, и каждая меня немного меняет. Иногда мне кажется, что я прожила уже сто лет, и вижу насквозь всех и себя.

Этот Миша не такой романтик, чтобы прогу-ливаться со мной не имея никакой надежды на взаимность, и я думаю, что наши прогулки скоро прекратятся, да и мне, в конце концов, надоест слушать всякие банальности, что я, там, девуш-ка его мечты и, что с ним у меня будет какая-то особенно красивая жизнь. Он надеется меня при-манить разговорами о том, что у него в Париже есть дядя, врач, который возьмет Мишу к себе, когда тот окончит учиться, Зачем мне Монмартр и Лувр, если в моем городе, где есть ОН, каждый дом -- дворец и каждое дерево как будто напи-сано гениальным художником. Но одна польза Мише от меня все же есть. Он стал зани-маться спортом: играет теперь в футбол после одного своего конфуза. Мыс ним как-то забрели на пустырь с оврагом, через который нужно было перейти по узкой трубе. Я перебежала по ней легко, а Миша шел со страхом, и заметил, что мне смешно смотреть на его муки. Юноши, за-нимайтесь спортом! Вдруг ваши девушки пове-дут вас гулять по неудобьям.

Вчера меня гипнотизировал своим взглядом Миша, а сегодня я буду во все глаза смотреть на Алика на нашем вечере встречи выпускников. Я два часа сижу перед зеркалом, делаю свою лю-бимую прическу из длинных прядей, замысло-ватую, как у девушек в сказках Гофмана, делаю идеальный маникюр и надеваю чудесные туфли, о которых нужно сказать отдельно. Это малень-кий шедевр обувного мастерства, занесенный каким-то ветром сюда с Британских островов. Кроме того, что эти туфельки мягкие, легкие и, хотя на каблуке, такие удобные, что не чувству-ются на ноге, они еще очень красивые и универ-сальные. Я их называю полубальными потому, что их можно надеть в любом случае. Их мато-вая черная кожа придает им повседневный вид, а очень тоненькая лаковая завитушка спереди позво-ляет им быть и нарядными. К тому же они про-питаны запахом сандалового дерева, и от чулок после них исходит тонкий аромат, хоть стирай их сто раз. Эти туфли мне пришлось на-деть и на выпускной вечер: белых в магазинах не нашлось.

У меня было чудесное платье, произ-ведение Александры Архиповны. Мама достала из сундука бабушкин крепдышин и сказала: "Со-шьем из этого". Это была не модная ткань, и я растерялась, не зная как лучше сшить. Но Алек-сандра Архиповна сказала: "Доверься мне, я люблю этот материал, все придумаю сама, и пла-тье будет хорошим". Я наблюдала, на примерках, как из равнодушного куска шелка выклевывает-ся что-то необыкновенное. Мягким складкам юбки она не дала зависнуть, уплотнив их понизу широкой отстроченной полосой. Эта оригиналь-ная юбка колокольчиком и легкий пояс-кушак делали платье очень нарядным. Когда я спусти-лась в нем перед вечером к моей подружке Лид-ке на ее второй этаж со своего третьего, ее иро-ничная старшая сестра, которая нас всегда выс-меивала и называла "две дурочки", увидев мое платье, сказала: "Фея, настоящая фея". Прически нам с Веркой делал ее знакомый какой-то осо-бенный мастер, но я бы не сказала, что получи-лось лучше, чем я делаю обычно сама, только было больше парадного глянца. Вообще женщи-ны, которые причесываются в парикмахерской, похожи на немецких кукол, поэтому я в парик-махерскую ходить не люблю. Перед выпускным вечером мы, девчонки, конечно, с интересом рас-сматривали друг друга. Веркино платье, по-мое-му, было самым красивым. Ее Евдокия Петров-на, тоже мастерица старинной выучки к изящно-му, но очень простому крою добавила только на-рядный воротник. Он был из той же ткани, но выстрочен какими-то выпуклыми квадратами и лежал на плечах, как мантия, напоминая о каком-нибудь торжественном средневековье. Верка, не заплаканная, аккуратно причесанная в этом пла-тье была такой красивой, что, если я выглядела безродной феей, то она была версальской прин-цессой.

Я даже не помню точно, что было на нашем выпускном вечере, ведь я смотрела в одну точку, так как вдруг поняла, что я буду теперь видеть Алика очень редко. Я участвовала в празднике автоматически. Всю ночь здесь происходило ка-кое-то веселье, мы много танцевали, но Алик не танцевал совсем, хотя он умеет. Однажды он танцевал со мной на вечеринке. Это было в один праздничный день, когда мы с Лидкой, Веркой и Ленкой прогуливались после демонстрации тру-дящихся возле ленкиного дома и встретились с компанией мальчишек, в которой были Алик и наш летний проповедник Саша. Ленка пригласи-ла всех к себе, ее мама поставила на стол угоще-ние, и мы провеселились до ночи в большой гос-тиной между роялем с китайскими вазами на крышке и пор-третом Владимира Ильича над папиным пись-менным столом. Моих трех подруг было бы достаточно для шумного веселья (я, как понимае-те, в этот вечер была в небольшом параличе), но мальчики были еще веселее. С Аликом и Са-шей был их новый приятель, из которого одес-ские анекдоты и шутки сыпались, как из ново-годнего мешка подарки. Под занавес он начал Верке, правильно избрав жертву, рассказывать, что он хочет продать один редкий купальник. Все, кроме нее, поняли, что здесь подвох, так как он не был похож на человека, торгующего купальниками, хоть и во времена тотального дефицита. Но доверчивая и очень неравно-душная к модным тряпкам Веерка, пошла на при-манку и замерла в охотничьей стойке. Мы уже хрюкали от смеха, когда этот Вадик подробно и красочно описывал рисунок и фасон этого изде-лия со всеми его оттенками, складочками и застежечками. Только, когда он в заключение доба-вил, что продает этот купальник потому, что он ему маловат, до Верки дошло, что это была шутка. У Верки с чувством юмора все в порядке, поэтому она не обиделась. Ленка нашла у себя какие-то пластинки, и мы немного танцевали под них. Кода меня пригласил Алик, он молчал, а я вообще была ни жива, ни мертва, как в пасти у льва. Тогда, у Ленки он смотрел сквозь меня и на выпускном вечере он ни разу не посмотрел в мою сторону, а я каждую минуту знала, где он и какое у него выражение лица. Я заметила, что еще одни глаза неотступно следят за ним. Беленькое платьице, светлые волосики... Счастливая! Она могла смот-реть на него сколько угодно, ведь она училась с ним в одном классе. На этом вечере у меня вдруг оказалось два кавалера, с которыми я танцевала. Это были Женя и Дима из его класса. Они и раньше подходили ко мне на переменах, и мы о чем-нибудь болтали, но я никогда не замечала ничего особенного в их поведении. Или я ужас-но ненаблюдательная, или все влюбленные уме-ют притворяться. Я не знаю, как бы чувствовала себя другая девушка, выслушав за один вечер два объяснения в люб-ви, но мне было ужасно. Мало того, что это были одноклассники Алика, они были его друзьями. Почему в меня не влю-бился никто из нашего клас-са, а именно те, кто был рядом с ним? Значит, в ту сторону летели какие-то мои стрелы, и они были разящими, только Алик оказался твердым, как гранит. Боже мой, думала я, это какие-то дья-вольские козни, бред какой-то. Кто-то мучает меня, кого-то, оказывается, я. Какая-то перепу-таница. Я с тяжелой душой слушала искренние и трогательные слова, а сама думала, что и у меня в жизни теперь, когда я больше не буду его ви-деть, образуется черная дыра, которую нельзя будет ничем заполнить. К концу вечера у меня было такое настроение, как будто за моей спиной присутствует гильотина.

Вечер закончился на рассвете, все стали груп-пами разбредаться. Город был пустынный и гул-кий, он принадлежал в этот час медленно плыву-щим купам белых платьев, которые стекались на нашу площадь. Я тоже оказалась там и увидела знакомое лицо. Лидка была здесь со своим клас-сом, им пришлось проделать длинный путь с дру-гого конца города, она устала, и мы вместе по-шли к нашему дому, который был недалеко. Лид-ка была невеселая, у нее было какое-то свое не-совпадение. Хотя это была моя самая близкая подруга, но были темы, которых мы не касались. Я ей ничего не рассказывала о моем кумире, и не спрашивала, почему она больше не готовит уро-ки с Петей, если она сама не хочет об этом гово-рить.

Сразу за площадью был маленький скверик, проходя мимо которого мы увидели Алика. Он сидел там один, откинувшись на спинку скамей-ки. Своей усталой позой и бледным лицом он был похож на принца после кораблекрушения. Я не удивилась и не обрадовалась, я уже так измучи-лась, что восприняла его неожиданное появле-ние, как продолжение какого-то фантастическо-го сна. Лидка решила подойти к нему, ведь они тоже были знакомы. Мы сели с ней на скамейку напротив, и начался разговор о пустяках, Алик смотрел на Лидку, я во все глаза на него. Это не было неприлично, ведь шел общий разговор. Я смотрела на него и думала, что я не ошибалась -- нет ничего на свете лучше этого лица. Один молодой священник, когда у него спросили, как он нашел себе такую чудесную жену, ответил: "Я вошел в один дом и увидел лицо не испорченное суетой". У Алика такое лицо. И у Лид-ки такое лицо, они похожи. А у меня лицо не та-кое. Я не умею всегда быть выше обстоятельств. Я не знаю, кем были его предки, дворянами или крестьянами, но они соединились в нем гармо-нично и получился кристалл чистой воды. А во мне перемешаны новгородские священники с полтавскими землепашцами, и получилась какая-то яшма или агат. Агаты мне тоже нравятся, они разнообразны, но в одной оправе с изумрудом они не совместимы.

Небо было тусклым, пронзительно пахла, на-висающая над нами сирень, и мы с Лидкой сиде-ли на краю скамейки, как две белые чайки с по-никшими крыльями. Глядя на него, я думала, что лучших слов любимым, чем у девушек в русских сказках: "Сокол мой ясный, голубь мой сизый" никто не придумал. Еще я дума-ла, что не будь здесь меня, разговор этих двоих, возможно не был бы таким пустяковым.

У Лидки была одна особенность, с ней часто были откровенны знакомые ребята. Бывают такие девочки, которых принимают в мужскую компанию за их редкие качества, такие, как хо-рошее чувство юмора, наличие ума и отсутствие всяких женских штучек, вроде слез, истерик и болтливости. У Лидки дома всегда толклись мальчишки из ее класса, а теперь -- однокурсники. Они вместе делают уроки, играют в шахматы и преферанс, сочиняют новые коктейли и устраи-вают соревнования, кто, например, быстрее съест тарелку слив. Они берут с собой Лидку в неболь-шие загородные походы с палатками, кострами и спортивными состязаниями. Однажды я поеха-ла с ними и сначала ощущала недоверчивость и подозрительность в свой адрес (а вдруг я нару-шу традиционность их устоявшейся компании). Я ничего не нарушила, прочитала одобрительные взгляды, но больше мне не захотелось участво-вать в этих олимпиадах. Среди этих Лобачевских я чувствовала себя дурой. А когда меня однажды после лидкиного дня рожденья пошел провожать самый длинный из них с лидкиного второго эта-жа на мой третий, мне казалось, что он сейчас у меня спросит что-нибудь вроде бинома Ньюто-на, а я не смогу ответить. Я заметила, что в этой компании некоторые ребята к Лидке относятся более тепло, чем просто дружески, но это почти никак не проявлялось, и даже каких-нибудь осо-бых поблажек для нее в походных условиях не делалось. Хотя Лидка мне прямо не говорила, но все же я по косвенным признакам догадывалась, что она бывает в роли исповедника. Ведь, если рядом есть ум-ный, чуткий и надежный человек, к тому же это обаятельная девушка, с ней хочется поделиться своими мыслями, не опасаясь быть непонятым.

Я знаю, что Алик был из круга тех ее знакомых, кто относился к ней с доверием, и, возможно, не будь меня, он поведал бы ей, о чем здесь размышлял в одиночестве. А, может и не размышлял, а просто не хотелось идти домой. Он вдруг сказал, посмотрев на меня; "Юля сегодня блистала". Блистала... Это такое непривычное слово, из дру-гих времен, для других людей. Непонятно было, произнес он это с иронией или с одобрением.

Когда мы попрощались с ним и пошли к своему дому, Лидка вдруг сказала: "Пестовс-кая, ты попусту расходуешь свои флюиды. Ему нужна не Майя Плисецкая, а Женни Маркс".

Ну, у кого еще есть такая проницательная под-руга, да еще, которая может так утешить?! Пос-ле этих слов горестное облако моих мыслей превратилось в приговор с подписью и печатью. У меня в висках застучали английские слова нео-жиданно всплывшего стихотворения: "'Nevermore, Nevermore" (никогда, никогда). Я так ясно представила себе этого ворона, который зло-веще выкрикивает поэту: "Не надейся, ничего не сбудется. Ты никогда не увидишь свою Линнор," "Nevermore, Nevermore". Это ан-глийское слово, еще более убийственное, чем рус-ское "никогда". Оно необъятно, как море и не-пробиваемо, как скала. Я шла, и слезы катились по моему лицу. Я увидела, что Лидка тоже пла-чет. Вообще-то мы с ней не плаксы, но как-то получается, что, если мы плачем, то вместе. О чем лила слезы я, понятно, а о чем плакала она, я не знаю. Может о своем каком-то тоже несовпадении, или об уходящей так стремительно юности, или просто со мной "за компанию". Мы брели, роняя слезы, а изумленная дворничиха, замерев со сво-ей метлой, ворчала нам вслед: "Ой! Такие одеваные во все красивое, и такие расстроенные".

С Лидкой мы дружим с трех лет. У нас была одна песочница, один дом и одна парта. У нас было нормальное детство. По разным причинам, часто оставаясь без присмотра, мы резвились "на полную катушку". В нашу дворовую команду, кроме нас, входили два Вовки и два Сашки. Из-за такого перевеса мы играли только в мальчи-шеские игры: в войну, в индейцев и сыщики-раз-бойники. На деревьях мы устраивали засады, на чердаках и в подвалах мы прятались от фашис-тов, а в углу двора мы иногда принимались рыть одну и ту же яму, почему-то надеясь найти в ней клад. Нам было где развернуться. Перед нашим красивым, похожим на испанский парусник до-мом, раскинулся большой живописный сквер, за ним был садик юридического института - "юрик" на нашем языке, а дальше строительные просто-ры с развалинами больших домов, в которых жутко гудел ветер и со скрипом раскачивались на железных прутьях каменные глыбы. В этих развалинах мы собирали оставшиеся с войны пульки и даже нашли настоящие револьверы. Вовка Дворкин разобрал их на части. Он был самым отчаянным из нас. Однажды он забрался на крышу нашего трехэтажного дома и как-то сполз к карнизу, а здесь как раз по двору шла его мама. Он нам потом сказал, что если бы она крик-нула, он бы точно свалился, но она только по-бледнела и молча смотрела, как он выползает на безопасное место. Потом с ним, конечно, дома разобрались.

Вдоль нашего дома тянулся дере-вянный забор, который иногда почему-то сноси-ли, и тогда наш двор становился большим, и мы играли с детьми из соседнего дома. Но, когда этот забор возникал вновь, мы с ними сразу же начи-нали воевать. В щели забора мы посылали драз-нилки и воинственные призывы, а через забор -- стрелы и снаряды. Однажды на военном со-вете было решено отправить меня с Лидкой на разведку в соседний двор. Мы должны были при-твориться перебежчиками и разузнать, где у них склад с оружием. Сначала все шло по плану, но потом нас, все же, разоблачили и задали нам треп-ку, а наши мальчишки смотрели сквозъ забор и смеялись. Мы с ними за это были в ссоре один или два дня. В летних лагерях мы с Лидкой не собирали цветочки, как другие девочки, а с мальчишками прыгали с высокого дерева в воду, катались на байдарках и удили рыбу. Эту мелкую рыбешку мы солили и развешивали на кустах, и потом у нас были полные карманы вкусных вяленых рыбок. Зимой мы участвовали во всех мыслимых видах спортив-ных развлечений во дворе и перед тем, как предстать пе-ред родителями, пытались просушить свои тяжелые, с наледью паль-то, развесив их в подъезде на батареях. Мы записывались во всевозможные кружки, где мы выпиливали лобзиком ажурные полочки, вы-шивали салфетки, вязали шапочки, танцевали и писали письма польским школьникам. Мы все время изобретали себе новые занятия. То мы учились бесшумно ходить и вне-запно нападать, чтобы стать сыщиками, то бра-лись помогать дворнику и разгребали снег на дорожках. Мы приходили к закрытию киоска возле нашего дома и помогали киоскерше тащить ее тяжелую тележку с коробками до магазина, за что получали по барбариске. В кукольный те-атр нас водил лидкин папа. Он и дома нам устра-ивал кукольные представления. Чего он только ни умел! Показывал нам на стене диафильмы, удивлял нас фокусами и новыми играми. Он чи-тал нам кусочки из "Швейка" и "Двенадцати сту-льев", давал послушать с пластинок мело-дии "Пиковой дамы" и "Риголетто". Он был добрым и радушным, и в их доме всегда были гости: взрослые и дети. Картофельные кот-летки здесь были вкуснее, чем деликатесы моей бабушки. Израиль Львович когда-то в молодос-ти пришел голым и босым, как говорила его жена Сарра Леонтьевна, из маленького местечка в наш город, сам всему выучился, стал преподавателем теоретической механики, собрал библиотеку, на-учился играть на пианино. Однажды он приехал забирать нас из пионерского лагеря, где мы про-ветривались после второго класса, и заметил, что я очень расстроена тем, что потерялся мой пре-красный, синий берет (нам с Лидкой купили оди-наковые и мы или очень гордились). Пошептав-шись с дочкой, он отдал мне ее берет, сказав, что это мой попал в ее чемодан. Между Лид-кой и ее папой всегда была дружба потому, что он все понимал и все прощал.

А вот в школе нам не все сходило с рук. Хоть Лидка и была отличницей, а я где-то рядом, в пятом классе нас с ней разлучили. Ее перевели в параллельный класс в назидание всему нашему резвому пятому "б", в котором все время проис-ходило что-нибудь необычайное. Мы, например, организовали перевоспитательный момент на-шему зловредному ябеде Зезюле. На большой перемене все девчонки остались в класс, запер-ли на ножку стула дверь и, надев ему на голову ведро, побили его ремешками, которые нам охот-но одолжили мальчишки. С ними у нас были хо-рошие отношения, ведь мы их изобретательно спасали на контрольных. На наших партах сбоку были прибиты крючки для мешочков с обувью. Перед контрольной мы по ним протягивали нит-ку-транспортер, к которой потом прицепляли записка с решением. Кому нужно было, тянули за ниточку, пока ни подъедет эта "скорая помощь". Мальчишкам, которые забыли прине-сти на урок труда принадлежности для штопки, мы помогли прорезать дырки в их носках и при-способить чернильницы под штопальные грибки. Мы за-бинтовывали руки тем, кто боялся в этот день решать у доски задачу и шею тому, кто не выу-чил стихотворение.

Во время сбора металлоло-ма охотничий пыл завел нас на старое кладбище, где в маленькой церкви шла служба. Пение, до-носившееся оттуда, было таким красивым, что мы всем классом пробрались внутрь и с востор-гом рассматривали загадочное и праздничное убранство. Какая-то милая женщина стала нам тихонько рассказывать интересную историю об Иисусе Христе, и, когда я пришла домой, то тор-жественно доложила родителям, что Бог есть. Судя по всему, не одна я пыталась обратить до-мочадцев в веру. На следующий день в нашей школе срочно собрали пионерскую линейку, пе-ред всеми учениками стыдили наш класс за не-сознательность и обещали выгнать из пионеров. Тогда учителям так приказывали поступать, но все же наша классная руководительница вместо идейных проповедей включала на классном часе проигрыватель и ставила пла-стинку с моцартовским "Реквиемом". Она слу-шала вместе с нами, лицо у нее было печальным, почти горестным. О чем была ее печаль?

В том же пятом классе мы с Лидкой влюби-лись в походе в одного старшеклассника и при-думали захватывающую игру. Мы стали сочинять любовные послания от его имени, такие, какие бы мы хотели получить от него сами, и отправ-ляли их через нашего приятеля Сашку одной тол-стой девчонке, а ее разрисованные цветочками ответы складывали в свой тайник. Когда нас разоблачили и отругали, мы согласи-лись, что поступали некрасиво. В седьмом клас-се мы сочиняли и распевали всем классом час-тушки, навеянные уроками биологии и песнями о коммунистической партии, о которой нас заставляли петь в хоре: Партия - наш рулевой... и тому подобные диферамбы

"Течет моча в канальцах наших, И кровь бурлит в артериях. Тебе, наша партия, доверяем! Веди нас вперед уверенно!"

В девятом классе уже в другой школе я приду-мала к праздничному вечеру очень удачные частушки о наших учителях. Девчонки из нашего класса их пропели, изобра-жая характерные жесты героев этих куплетов. Успех был грандиозный. Все хохотали и школьники и учителя. Мой новый класс был удачным, в нем было полно талантов. Моя соседка по парте Натка умела петь, танцевать, музици-ровать и гимнастические трюки выделывать. На переменках она замечательно изображала нам сценки из оперетт. И внешность у нее была под-ходящая -- веселый хвостик волос, вздернутый носик и озорные глаза. Иногда в наш класс из-за двери просовывалась голова с аккуратным свет-лым чубчиком одного старшеклассника, делав-шего попытки выманить Натку из класса, но она упрямо тряхнув хвостиком отворачивалась. А Верка шеп-тала ей: "Натка, ну, выйди. Он такой симпатич-ный, и в очках..." (Верке нравились только маль-чики в очках). Наткины родители приучали ее к какой-то монашеской жизни. В восьмом классе из дома ее отпус-кали только в школу, и она с завистью слуша-ла наши разговоры о новых фильмах и веселых прогулках. Может ее отец был какой-нибудь засек-реченной важной персоной и боялся, что его дочь похитят. Я уже раньше училась с одной такой девочкой, у которой папа был какой-то чин КГБ. Ее никуда не пускали, и вид у нее был затравленный. Натку ко мне в гости отпускали только один раз в год на мой день рождения. Она всегда приносила букет моих любимых пионов. Натка все делала быстро и успевала на контрольных про-верить и мою работу, так как я часто пропускала буквы. А Верке проверяла контрольные Ритка Птичкина. Вот с кем в разведку я бы не пошла. Верке она проверяла не так бескорыстно, как мне Натка. Ритка была круглой отличницей, и копи-ла свои пятерки, как червонцы, рассчитывая по-лучить за них комфортное будущее. Наверно ее так настраивал ее начальствующий отец. Она по-том со своего удобного кресла, где "все схвачено, за все заплачено" будет посмеи-ваться над нами простаками. Ее глаза иногда вспыхивают нехорошим огнем, но добродушная Верка ничего этого не замечает, а я молчу, ведь они сидят за одной партой, и не хватало, чтобы они ссорились. К тому же мне Ритку немножко жалко. Она явно завидует дружбе нашей четвер-ки: я, Верка, Санька, Танька и даже заискивает перед нами. Она не понимает, почему нам всегда весело, почему нам нравятся другие книги, другие фильмы, и почему учителя бывают с нами более откровенны. Но это видно только мне, ведь ее затылок и вздохи весь день передо мной. А так, ее никто не отталкивал, она вместе со всеми участвовала в наших классных мероприятиях. Но на первом курсе института, на мой вопрос, почему она со всеми студентами не ездила на уборку кртошки, она ответила: на кафедре нужны свои люди.

Концерт, к которому мы приготовили частушки об учителях, был самым удачным, больше такое не повторилось. Мальчишки из восьмого класса разыграли веселые сценки из ковбойской жизни, и мы смеялись до слез. Де-сятый класс угостил всех театрализованным ис-полнением стихов Бернса. Главной чтицей была у них Наташка Белецкая, звезда драм-кружка Дворца пионеров. Эта Дюймовочка была такой пластичной, ее голос был таким искренним и убедительным.. От всезнайки Верки мне известно, что наташкин папа несколько лет просидел в тюрьме и только недавно оттуда вы-шел. Он был администратором в театре кукол, и его арес-товали из-за какой-то чепухи. С тех пор наташкина мама, как танькина, штрыкает по ночам чужие чулки, чтобы как-то свести концы, а Наташка с сестрой ходят в каких-то детс-ких пальтишках и стареньких туфлях. Когда их папа вернулся, куда бы он ни шел, всегда возвра-щался домой с белой булочкой, ведь он несколь-ко лет о ней только мечтал.

Наташке Белецкой в драмкружке Дворца пи-онеров давали роли героинь, а нашей Верке -- роли их бабушек, которые ей хорошо удавались. Это Верка заразила меня любовью к театру. Од-нажды в Москве на зимних каникулах мы посмот-рели с ней за пять дней семь спектаклей (два были дневными): "Принцессу Турандот", "Три сестры" во МХТе и другие выдающиеся творения. Билетов в кассе, конеч-но, не было. Вы бы посмотрели, как Верка их добывала. Она их выклянчивала у теток в теат-ральных киосках, или перед спектаклем, как коршун кидалась на "лишний билетик", особым чутьем угадывая его еще лежащим в чьем-то кармане. На какой-то спектакль нас пропустили по одному билету. А потом, забыв о билетах и обо всем на свете, мы, счастливые, входили в сверкающий зал в пред-вкушении пира для ума и сердца.

Верка -- человек одаренный, у нее безоши-бочный вкус и цепкая память, и она -- наше спра-вочное бюро. Она всегда знает, какой фильм, нужно смотреть, кто при-езжает на гастроли. Она подскажет, в каком магазине продается подходящая ткань для платья, которое вы задумали, и у кого можно взять "на прокат" туфли, если они срочно пона-добились на какое-то торжество, а подходящих к вашему платью так и не удалось купить. Знает она все это, во-первых, потому, что носится по городу по своим разным делам, и при этом не любуется, как я небесами, а читает афи-ши и всюду сует свой нос. И, во-вторых, у нее столько знакомых, что она на улице непрерывно с кем-нибудь здоровается. У нее удивительная способность моментально и навсегда запоминать лица людей и все, что с ними связано. Она по-мнит всех, с кем училась в одной школе, в следу-ющей школе, теперь уже знает всех однокурсни-ков. Мало того, она каким-то образом в курсе их дел, и даже дел их родственников. Ее общитель-ность, и любознательность, помноженные на ки-пучую энергию, делают ее уникальным экземпляром. Половину свободного времени Верка про-водит на днях рожденья друзей и родственников вторую половину тратит на покупку подарков. Она всегда точно знает, что она хочет подарить и где это продается. Ее по-дарки бывают самыми удачными. Ее книжка, пластинка или игрушка -- как раз то, о чем меч-тал именинник. Наблюдать за Веркой в магазине -- одно удовольствие, это прямо какие-то сцены из охотничьей жизни. Она уже с порога охваты-вает взглядом все его содержимое. Ей не нужно время, как мне, чтобы привыкнуть к освещению, собраться с мыслями. Она, как кошка к мыши, кидается к кончику какого-то шарфика и выдергивает его из пестрого пучка, мурлыча себе под нос: "Это то, что нужно Витке к ее новому паль-то". Потом она рассматривает сумочку: "Нужно позвонить Наташке, она ей понравится. Дальше мы покупаем по-маду для тети Поли, как раз нужный от-тенок, сразу три альбома пластинок с музыкальной сказкой" Али-Баба и сорок разбойников", для тех друзй, у кого еще нет этого замечательного мюзикла. Уходя, запоми-наем клетчатые шторы для чьей-то кухни. Вы бы посмотрли с каким багажом Верка возвращается из поездок! Она потом не-делю раздает свои трофеи.

Все Веерку любят, все с ней дружат, но долго находиться с ней рядом невозможно. Про нее можно ска-зать, что это явление природы со стихийными проявлениями и непредсказуемыми последствиями. В ней все: смех, слезы, песни, пляски, радость и отчаяние выда-ется щедрыми пор-циями и чередуется со скоростью кадров немого кино. То, что Верка учится в институте радио-электроники, звучит, как анекдот. Она тоже, как и я, стала жертвой родительской моды на техническое образование. Она может и усвоит эти на-уки, так как не ленивая и сообразительная, но, что за чудеса будут расцветать на перфо-картах, когда она будет составлять про-граммы для ЭВМ, мы потом полюбуем-ся. Она, как и я, задачу решит, но в простейших вычислениях ошибку посадит, и все время что-нибудь теряет: ключи, варежки, зонтики. Видно невооруженным глазом, что ее призвание: массовик-затейник, дизайнер - универсал, или артист - куплетист (текст куплетов я беру на себя). Моя мама любит всех моих подружек, но Верку особенно. Во-первых, у нее умерла мама, а во-вторых, ее не любить нельзя, такое это доброе и непосредственное существо. Мама, за-видев ее, сразу тащит что-нибудь вкусненькое. У Верки всегда хороший аппетит, даже, если она чем-нибудь расстроена, она быстренько распра-вится с несколькими кусками "Наполеона" и тарелкой груш.

На зимних каникулах наши с Веркой маршруты совпадали, а летом мы с ней разъезжаемся в разные сторо-ны. Ее тянет в цивилизованную Прибалтику, а меня на дикий Кавказ. В этом году я побывала там дважды, летом в Гаграх с Танькой и Сань-кой, а потом, в конце сентября в Адлере с двумя девчонками из моей институтской группы, Зин-кой и Аллочкой. Получилось это так.

Нас, первокурсников, отправили в сентябре в колхоз собирать помидоры, которыми мы объе-дались, складывая их в ящики на солнечном поле. Они казались нам очень вкусными не только по-тому, что уже, как следует, созрели, но и потому, что другой еды нам давали очень мало. После ра-боты мы с Зинкой и Аллочкой ходили плавать на маленькую речку, спрятавшуюся в кустарнике уже скорее желтом, чем зеленом. Однажды, мы, добирая последние плоды на нашем поле, заговори-ли о том, что здесь очень красиво, не хочется возвращаться в город, и у нас появилась идея раз-добыть палатку и прожить оставшиеся до заня-тий дни на берегу этой славной речушки. Но, тут зарядили дожди, и мы решили на оставшуюся свободную неделю переместиться куда-ни-будь в теплые края. Нам должны были за работу выдать по пятнадцать рублей. Этого хватало на дорогу со скидкой по студенчес-кому билету до самого Черного моря и обратно. Мы реши-ли, что выйдем из поезда на первой понравив-шейся нам станции, а дальше видно будет.

Наконец, мы получили в конторе расчет, доб-рались со своей группой до города и отправи-лись не домой, как все, а на вокзал с радостным предвку-шением путешествия. Особенно радовалась Зин-ка, она ни разу еще не была на море. Все шло отлично: и поезда шли в любом направлении, и би-леты в кассах были, так как сезон отпусков уже закончился. На вокзале я всегда впадаю в какое-то особенное состояние восторга от возможнос-тей. Здесь столько рельсов и поездов и вдруг ста-новится понятно, что для счастья нужно так мало -- зажать в руке кусочек картона, сесть в этот зеленый ящик с колесами и оказаться в неведо-мых землях. Ненужные вещи мы оставили в ка-мере хранения и с рюкзаком, в котором были летние платья и банка сливового варенья, мы сели в наш поезд, который через несколько минут по-вез нас из дождливой осени в теплое лето. Мы ехали один день и одну ночь. Нам было весело, мы смотрели, как за окном меняется в нашу пользу пейзаж и пели песенки, отрепетированные на помидорном поле. Мы ехали, ехали и, нако-нец, въехали в жару. На уплывающих перронах уже преобладали загорелые лица и яркие одеж-ды, суетливые толпы пассажиров разбавились медлительными беспечными курортниками, а на солнце томились фруктовые россыпи. Мы, дол-го не раздумывая, сошли в живописном городе Адлере, тем более, что я уже здесь бывала и зна-ла, как устроиться. Мы пришли на турбазу, взяли напрокат за пятьдесят копеек палатку и спаль-ные мешки, и, облюбовав полянку рядом с каки-ми-то фанерными домиками, разбили свой лагерь. Палатку мы поставили без особых затруднений, сложили в нее свои пожитки, спальные мешки развесили на солнышке и отправились к морю. Я уже столько раз была на этом море, но каждый раз, приезжая, вижу его как будто впервые, и каж-дый раз оно меня поражает. Море, как огромный живой зверь разлеглось под солнцем и, как бы говорит мне: "Ну, что, опять приехала? Ну, по-плавай, поплавай... А я вот тут лежу, камешками шуршу, с берегом в салочки играю". Пляж был безлюдный и чистый, вода была теплой и про-зрачной, было так чудесно плавать, валяться на теплых камешках и вдыхать подсоленный вете-рок, что не хотелось уходить, и мы все дни проводили у моря. Зинка блаженствовала вдвой-не, она еще и рисовала синие дали, красками, которые она всюду таскает с собой. Питались мы эту неделю в основном фруктами, которые по-чти даром предлагали на рынке скучающие над своими душистыми пирамидами торговцы. Ве-селый усатый грузин выкрикивал нам: "Дэвуш-ки! Давай адрес, бэры бэсплатно". Хотя адрес мы не давали, но он выбегал из-за прилавка и совал нам в руки роскошные кисти винограда. Мы за-метили по дороге к морю заброшенный сад с персиками и каждый день там паслись. Вечером мы покупали за одиннадцать копеек талон на ужин в турбазовской столовой и его хватало на тро-их, так как хлеба и чая можно было брать сколь-ко хочешь. Когда мы готовили нашу палатку к ночлегу, нам приветливо махали руками из окош-ка соседнего домика и кричали: "Спокойной ночи, дэвочки". Утром, выбравшись из палатки мы опять слышали приветствия и видели в окош-ке веселые лица отдыхавших в этом домике ар-мян. Их было человек пять мужчин разного воз-раста. Мы иногда вечером видели, как самый молодой из них подолгу у зеркала прилаживает свой галстук, наверно, собирался на свидание. Они всегда были в хорошем настроении, напева-ли песенки и играли в нарды на веранде. Наши дни тоже про-ходили безмятежно, до одного случая, который приключился накануне нашего отъезда. Тем ве-чером мы с Аллочкой пошли ужинать в столовую, а Зина почему-то не захотела и осталась сидеть на скамеечке возле палатки. Возвращаясь, мы увидели рядом с ней какого-то верзилу, а на ее лице подозрительную растерянность и бледность. По развязным манерам этого типа, рыжего с ор-линым носом, можно было догадаться, что это не лучший представитель своего горного наро-да. Он милостиво позволил нам сесть на нашу скамеечку и сделал следующее заявление: "Ва-шей подружке я уже все сказал, теперь повторю вам. Сейчас вы поедете со мной и моими друзь-ями в ресторан. У ворот уже ждет машина. Отка-зываться бесполезно, мы на этой базе хозяе-ва. За вами мы наблюдаем давно и вы нам понра-вились." Коротко и ясно. Местная мафия. Я что-то краем уха о них слышала. Какой-то домик они разгромили, кого-то побили. Теперь мне стали по-нятны странные сегодняшние намеки зна-комого инструктора, который иногда подсаживал-ся к нам на скамеечку поболтать. Он уже знал, что они на нас нацелились, но побоялся предуп-редить прямо. Зинка с Алкой сникли. Я тоже поняла, что отказываться бес-полезно, но все же сделала попытку: "А мы уже договорились на сегодняшний вечер с другими".

-- С кем?

-- А вот с этими -- махнула я рукой в сторо-ну армянского домика.

-- Я сейчас с ними поговорю, -- с угрозой в голосе сообщил рыжий и стал приподниматься в том направлении.

-- Нет, это шутка -- сказала я, чтобы не под-водить неизвестно даже кого.

Он опять уселся и спросил: "Ну, так что?" Вы скажете, что я ненормальная, но к ощу-щению большой опасности у меня примешалось совершенно неуместное веселье, как в детстве, когда мы все дворовой командой кидались убе-гать от своры собак на стройке, специально подползая к ним как можно ближе за горами пес-ка. А потом нужно было очень быстро добежать до забора и перелезть через него обратно к себе во двор. Был ужас погони и восторг победы. Или как на уроке химии, где нужно было моменталь-но сконцентрироваться и решить задачу "на соображанс", чтобы получить королевский титул. Нужно было обогнать пыхтевшую впереди отлич-ницу Птичкину.

И здесь, на этой скамеечке мои мысли замель-кали быстро и отчетливо. Вот мой враг, его нуж-но победить. Лицо у него тупое, значит угово-рить его нельзя. Нужно выиграть время и усколь-знуть от них. А дальше я знаю, что делать. Через персиковый сад -- в город. Аллочкин папа под-полковник такой службы, с которой ни она ми-лиция не захочет портить отношения. Они помогут нам сесть в поезд, и "прощайте скалистые горы". Палатку нужно спрятать, за нее мы должны в прокате по-лучить наши документы.

-- Ну, так что? -- спросил рыжий.

-- Не можем же мы ехать в ресторан в шортах. Нам нужно переодеться в платья, -- сказала я.

-- А, это, конечно. Мы будем ждать вас полчаса у главного входа.

Ставили мы нашу палатку час, а сняли ее за какие-то секунды. Я попросила у наших соседей нож и срезала все веревки, на которых она дер-жалась. Армяне с удивлением наблюдали наш переполох, а узнав в чем дело, чуть ли не силой затащили нас в свой домик. Мы спрятали у них палатку и все же порывались уйти, чтобы не на-влечь на них беду, но они сказали, что никуда нас не отпустят и в обиду не дадут. Хозяева до-мика усадили нас за стол, задернули занавески и затеяли игру в карты, чтобы как-то нас разве-селить. Они шутили и напевали песенки, но по быстрым взглядам и коротким фразам на чужом языке было понятно, что они готовятся к непри-ятностям. Один только затесавшийся сре-ди них наш соотечественник сибиряк и боксер Володя ходил по домику, как встревоженный пе-тух и откровенно ворчал, что не надо было ввя-зываться в эту историю. "Мельчаем потихоньку," -- думала я, глядя на него.

Через полчаса раздался настойчивый стук в дверь, и нача-лось "вавилонское столпотворение". Наши спа-сатели по одному покидали домик и присоеди-нялись к чему-то похожему на разгоряченный восточный базар, гвалт на котором угрожающе нарастал. Мы остались одни и мучительно дол-го ждали, чем все это кончится. Наконец, вошел Лаурент, тот, который по вечерам наряжался в галстук, и сказал, что все улажено, но один из наших несостоявшихся кавалеров не желает ухо-дить, не поговорив с нами. Дверь распахнулась и в нее вошел рыжий, тяжело ступая и сверкая зелеными злыми глазами.

-- Ты почему меня обманула? -- обратился он ко мне.

-- А ты не оставил мне выбора, -- ответила я.

-- Ну, смотри, не попадайся мне больше, -- сказал он, расстреливая меня глазами.

Когда эти молодчики убрались восвояси, нам рассказали, что с ними удалось договориться благодаря тому, что самый пожилой из армян, почти старик, знал абхазский язык, так как был наполовину абхаз. Из ува-жения к пожилому человеку своей крови они от-ступились. К тому же, чтобы они отвязались, им сказали, что у нас не только соседские отноше-ния. Это я поняла из того, что пробормотал, по-кидая позиции рыжий предводитель. В общем, с помощью международной дипломатии, кавказс-кого рыцарства и маленького обмана мы были спасены. Армяне и дальше вели себя благород-но. Нам принесли ужин и предоставили для ноч-лега домик, оставив с нами для охраны старика. Утром нас с цветами и песнями провожали на вокзал, а Лаурент с Володей даже доехали с нами до границы Абхазии. Володя уже забыл свои стра-хи и гоголем ходил вокруг Зинки, а Лаурент лю-безничал со мной и Аллочкой, но больше с ней. Он даже потом писал ей письма, из своего гор-ного селения Азизбеков, приглашая приехать посмотреть, как делают сыры на заводике, где работал инженером. Глядя на него, я подумала, что кавказцы живут долго потому, что они весе-лые и наивные, как дети.

Когда мы вернулись домой, наши мамы удив-лялись, что мы так хорошо загорели в колхозе. Вы спросите, почему нужно было делать тайну из нашей поездки. Во-первых, нас бы не отпус-тили, Аллочку -- это уж точно. Во-вторых, так интереснее. Когда все знают, куда я еду, я чув-ствую себя, как привязанной к какой-то веревоч-ке. А так, когда никто не знает, где мы, так заме-чательно нырнуть в приключения.

Лидка тоже только что вернулась из кол-хоза, и нам было о чем рассказать друг другу. Я лежала рядом с ее конспектами на кусачем с детства знакомом мне пледе, покрывавшем ог-ромную старомодную кровать с никелированны-ми шарами, которая в дневное время служила диваном не от бедности, а от равнодушия в этом доме к материальным ценностям. Я развлекла Лидку адлеровской историей и, вдруг, перескочи-ла на совсем другую тему. Меня понесло по вол-нам фантазий о моем главном герое. Я стала рассказывать ей о танцующих те-нях и ветвях, которые мне нашептывают, что Ца-ревич заколдован, сердце его остудила Снежная Королева. Свет его глаз она отдала осенним кле-нам, а его самого превратила в греческую ста-тую. Теперь попробуй, отыщи ее среди других в Эрмитаже. Его дыхание она рассеяла по буке-тикам белых подснежников, в туго спеленутые кулечки которых, если зарыться носом, то услышишь запах оттаявшей земли и сне-га. "Правда, правда" -- гудят все провода в нашем городе. "Мы видели, мы слышали. Ветер знает все, он нам рассказывал".

Ну, кто кроме Лидки станет слушать эти сказки. Остальные мои подружки ска-жут, что это слишком романтично, а Лидка понимает все. Она сказала: "Знаешь, Пестовс-кая, ты так интересно все это рассказала, что я теперь тоже в него немножко влюблена. " Я на-помнила ей, как мы возвращались с выпус-кного вечера, и она вынесла свой вердикт. Она немного подумала и ответила: "Наверно, недоста-ток одних качеств в человеке может компенсиро-ваться избытком других". Это можно было понять так, что хоть я и не Жанни Маркс и мое разбазаривание времени и отсутствие определенной цели в жизни можно назвать легкомыслием, но это обаятельное лег-комыслие, которое можно усадить за один чай-ный стол с достоинствами. Все знакомые, считают меня вполне благополучной студенткой, ведь я получаю на экзаменах нормальные оценки. Но Лидка пони-мает, что я занизила планку и сейчас выстраиваю свою жизнь по упрощенному варианту. У нее же есть цель: она выбрала математику и так прилежно учится, что за преданность и усердие королева наук наградит ее.

Лидка и сегодня в воскресенье с утра уселась за свои лекции, а я отправилась за новой кофтой, прихватив с со-бой Саньку, чтобы она проветрилась. К тете Наташе нужно было ехать на другой конец города. Это мамина подруга, и она давно зовет меня забрать эту кофту. Дело в том, что у нее уже много лет есть, как бы, муж, к кото-рому она почему-то привязана, хотя он старый, хро-мой и мрачный. Мама старается при мне этой темы не касаться, так как личная жизнь этой ее подруги противоречит ее прямолинейным принципам.

Так вот, этот Квазимода заведует какими-то закромами, где видимо-невидимо всяких нарядов, которых не бывает на прилавках. Я не думаю, что это глав-ное его достоинство в глазах тети Наташи, так как вижу ее спокойное отношение к тряпкам. Она иногда делится со мной его подно-шениями: мы с ней одного роста и почти одной толщины, и ей хочется меня порадовать, надо же кого-то побаловать, если нет своих детей. Но моей маме, которая не лю-бит одолжений, все это не очень нравится.

Санька не любит ходить пешком, и по-ловину пути мы проделали на дребезжащем трам-вае. Мне больше нравится ездить на трамвае, чем на троллейбусе, он мерно позвякивает и покачи-вается как лодка. Еще с большим удовольствием я бы ездила на лошадях, меня так и тянет в обрат-ную от прогресса сторону. Мы с Санькой из окош-ка почти пустого в этот час трамвая осмотрели все весенние городские новшества: удостоверились, что весь снег растаял, даже лужи почти просохли, всюду чисто и солнечно. Весна проснулась, умылась, сделала вдох, но не сдела-ла еще выдох, от которого сразу все окрасится в зеленый цвет. В мире столько красок и музыки, что для счастья больше ничего и не надо, но люди такие жадные, что им кажется всего мало, они хотят еще и еще чего-то и в результате всегда несчастны. И еще я заметила, что они часто по-пусту тратят свою жизнь. Разве, например, мод-ная мебель стоит тех усилий, которые тратят ма-мины подруги на ее добывание. Дежурят в мага-зине, записываются в какие-то списки. Люди живут так, как будто расселись здесь на Земле навечно и из-за каждого пустяка разыгрывают трагедию. Я бы выпускала по вечерам, как в ста-рые времена, сторожей с колотушками, чтобы они ходили под окнами и выкрикивали: "Люди! Жизнь коротка, пролетит, как одно мгновенье. Живите так, как будто вы завтра можете умереть. Радуйтесь каждому вашему дню, и не печальтесь о том, чего у вас нет".

В трамвае я думала об этом, а о чем дума-ла Санька, сидя рядом, я не знаю. Настоящий друг, это тот, с которым хорошо и помолчать. Наконец, мы приехали и вошли в двухэтажный невзрачный дом, из тех, что толпятся возле нашего вокзала, как стадо чумазых понурых овец (которых я почему-то в деревне вижу только такими, а не чистенькими и кудрявенькими , как изобра-жают их на лужочках в детских книжках). В таком доме все-гда удивительно, переступив порог, попасть в уютную, опрятную квартиру с веселой и приветливой хо-зяйкой. Тетя Наташа со своими светлыми волосами и огромными голубыми глазами такая же воздушная, как торты, которые она сочиняет на своей кондитер-ской фабрике, где работает технологом. Они там не растеряли дореволюционные рецеп-ты, и шоколадные торты с загадочным названием "делис" такие вкусные, что приезжие их уво-дят с собой в другие города, как сувениры. У тети Наташи жизнь не назовешь веселой. Она вечера проводит дома в ожидании своего хромоножки, который не разрешает ей никуда ходить, даже не праздники к моей маме. Она сидит и смотрит теле-визор, хотя смотреть там особенно нечего: из-редка показывают художественные фильмы, а так все какая-то чепуха вроде "школы коммунизма", "блокнота агитатора", новости о надоях молока и засеянных площадях.

Хозяйка усадила нас за чай, поставив перед нами овальную коробку, где в блестящей солом-ке лежала дюжина миниатюрных шоколадных яиц с одним золотым, с белком и желтком внутри из помадки. Эти вкусные наборы "курочка Ряба" тоже новинка и гордость кондитерской фабри-ки и тети Наташи. Порасспросив нас о наших делах хозяйка отпустила нас с полными кар-манами конфет. Кофту я под скептическим взором Саньки мерять не стала: и так было понятно, что она мне к лицу и по раз-меру, а Санька не преминула бы запустить в меня шпильку при этой процедуре. Она терпеть не может возню с тряпками и хождение по магази-нам. Всю одежду ей покупает папа, а иногда мы с Веркой покупаем ей самые маленькие туфель-ки и кофточки, если они нам попадутся. Даже на примерки пальто она согла-силась ходить только в компании со мной после того, как удостоверилась, что в магази-не купить нечего: висят одни уродцы с наших швейных фабрик. Верка сообщила, что в каком-то захолустном магазинчике есть изумительная, просто бар-хатная шерсть и удачные цвета: алый для меня и голубой для Саньки. Мастера, который шьет пальто не так, чтобы вы заплакали, получив из-делие, нам подсказала Ленка. Теперь мы с Сань-кой вдвоем выглядим, как республиканс-кий флаг, где красного намного больше, чем го-лубого.

Знаете, как она меня встретила, когда я зашла за ней сегодня утром? "У нас гости, а к столу есть только песок!" Она нафарширована всяки-ми такими фразочками, как свадебная щука ово-щами. И она действительно похожа на малень-кого сфинкса на желто-коричневом пледе, где она в своей обычной горизонтальной позе изучает анатомический атлас, или читает Ремарка. Не то, чтобы она у нас была лентяйка, но ее из-за какого-то пониженного давления всегда тянет при-лечь. И немногословна она, как сфинкс, высказыва-ется редко, но попадает в десятку. Сань-ке нужно было идти не в медицинский институт, а в педагогический. Она наблю-дательная и хладнокровная, у нее такая момен-тальная реакция, и острый язык, что даже сорванцы ходили бы у нее "по струнке", и, учитывая то, что уже умес-тилось в ее маленькой головке, они сидели бы у нее на уроках, как мумии, и заканчивала бы она урок словами: "Закройте рот, дурачье. Я уже все сказала".

Несмотря на санькин решительный характер, в ней есть и женственность. Она мне напомина-ет героиню из пьесы Эрдмана "Циники", кото-рая застрелившись, потянулась к коробке с кон-фетами и подумала, что не нужно было стрелять-ся, если теперь уже нельзя есть конфет. Санька может снять туфли в парке и гулять босиком по опавшим листьям, или сесть посреди улицы в пушистый сугроб.

Оба ее деда сгинули после ареста в те самые, злые годы, когда сгинули мно-гие. Ее отец смог стать историком только затерявшись в других городах. А сколько таких детей "врагов народа" не получили образования, или их просто не стало. Санька го-ворит нам: они тогда расстреливали наше будущее и теперь мы ходим по костям, и, что мы -- дети испуганных родителей. Она говорит это только нам, своим подругам. За такие разговоры теперь в темницу не сажают, но неприятности устроят. Ирка с нашего курса рассказала политический анекдот в компании, где были все свои. Кто-то из них оказался не совсем свой, и через несколько дней с ней поговорили в одном учреждении так, что по ее словам, она те-перь ни рассказывать, ни слушать анек-доты не станет нигде и никогда, хотя она не из трусливых.

Санькин папа читает лекции по истории в одном институте. Я не знаю, как он преподносит студентам ту чушь, которая процветает в советских учебниках истории, может он, как наш Михаил Иванович, учит их читать между строк. Дома он, как спо-койный добрый слон, который с трудом умеща-ется среди стеллажей и столов, уставленных книга-ми. Вечером я санькиных родителей вижу только с книжками в руках: какая-то изба-читальня. Сашкина мама знает наизусть все стихи Некрасова, хотя она биохимик: делает на работе уколы мышкам, проверяя, как на них действуют разные лекарства. Супы дома варит старенькая, но бодренькая бабушка, которая всегда что-то напевает себе под нос и разгадывает кроссворды,

Когда я зашла сегодня утром за Санькой в новом плаще и пожаловалась, что он все-таки какой-то слишком широкий, она состроила ехид-ную гримасу и сказала: "Тебя в этом плаще хочется поискать. Поля-ки, наверно, так его и задумали". Хоть у нее в глазах уместилось намного больше колбочек и палочек, чем у других, но она тоже не догадывается, с каким не-терпением я жду сегодняшнего вечера. .

Но вот вечер наступил, мне осталось одеть свою но-вую кофту и вылететь из дома. Эта кофта с длин-ной историей оказалась очень удачной. Япон-цев, ее авторов, в отсутствии вкуса не упрекнешь. Она воздушная, как морская пена, и отбрасывает на лицо какой-то перламутровый отсвет.

Наконец, сборы закончены, и я, благоухая, как весенний куст, несусь по улицам к школе, успе-вая по дороге замечать признаки надвигающего-ся лета, и втягивать ноздрями апрельскую све-жесть.

Вот и школа. Ступеньки, крыльцо, тяжелая резная дверь. Вот прохладный вестибюль, в ко-тором Михаил Иванович с Семеном Самойловичем встречают народ. Семен в своем зеленом костюме, с нифритовыми глазами, как старый дуб с молодыми листьями раскинул мне навстречу свои руки-ветви. Он потряхивает меня за плечи и приговаривает: "Признайся, Пестовская, ты всех мальчишек на курсе свела с ума или только половину. Все хорошеешь!". А насмешливый Михал Иваныч сказал: "Семен, посмотри, она какая-то рыжая стала, что-то с волосами сделала. Но ее трудно испортить. Поднимайся на-верх, мы скоро к вам придем".

Я полетела вверх по широким светлым ступень-кам, ощущая через тонкие подошвы холодный мрамор. У второго этажа я подняла вверх голову, и кам-ни задрожали у меня под ногами. Там у входа стоял Алик и смотрел на меня так, что было понятно: он ждет именно меня. Я приближалась к нему, а стены разлетались в стороны, и потолок стре-мительно уносился вверх, превращаясь в свет-лый купол. Я подошла, и статуя заговорила че-ловеческим голосом. Я едва улавливала смысл его слов. Что-то там было про то, что я замечательно выгляжу, что он видит меня на концертах и выс-тавках (какая же я растяпа, я никогда никого не заме-чаю). И, что он хочет вообще со мной о чем-то погово-рить, но это потом, а сейчас ему интересно, почему я такая умница с хорошим вкусом поступила на такой скучный факультет: нельзя обрекать себя на заурядность. Я ответи-ла, что можно пасти коров, играть на дудочке и быть вполне счастливым человеком, хотя я тут же подумала, что это может не каждый, и, навер-но, не я. И еще у меня промелькнула смешная мысль, что он задает мне какие-то прошлогод-ние вопросы, как будто он проспал год на дере-ве и теперь с него к моим ногам свалился, но это была только искра, со мной так бывает, что мне смешно в не-подходящие моменты. А вообще-то я стояла и тихо сходила с ума от того, как он смотрел на меня. Когда на тебя так смотрят, можно спокойно умереть, зная, что все счастье, которое тебе предназначалось на этой земле, ты уже получил.

Он смотрел на меня, как отважные капитаны смотрят на долгожданную полоску земли после изнурительного штиля.

Его глаза говорили, что можно оторваться от земли, летать и царствовать, что у него есть про-пуск на этот полет на двоих, и он выбрал меня. Что мир прекрасен и безбрежен, пространства и времена бесконечны и можно лететь, пронзая их, увидеть их и услышать их все сразу, в одно мгно-вение и почувствовать свою к ним причастность, а значит и свою тоже бесконечность.

Я стояла и слышала кроме звуков его голоса плеск моря, шум дождя, свист бури. Оркестры играли сразу множество перебивающих друг дру-га мелодий. Звуки перемешивались, взлетали вверх и осыпались. Вихри, вспышки, всплески

-- все пронзало меня и уносилось вдаль.

Но нас заметили и стали звать в зал. Вездесу-щая Верка уже стояла рядом с мной и удивленно хлопа-ла ресницами. Мы разошлись по своим классам, и, хотя я рада была видеть всех, но участвовала во всем происходящем почти автоматически. Я была где-то далеко от них, в своих мелодиях и невесомости. Спустя какое-то время, когда все мои одноклассники насмотрелись друг на друга, и поток вопросов и ответов стал иссякать, Семен пригласил нас полюбоваться, как танцуют его пре-дыдущие выпускники. "Это король рок-н-ролла", -- сказал он. И действительно, в уголке нашего большого зала, чтобы не раздражать шпионов директрисы крамольными танцами, образовал-ся круг, в котором танцевала великолепная пара. Парень был какой-то гуттаперчивый, и импро-визации его были захватывающими. Партнерша была не хуже. Хотя она была не очень красивой, но двигалась так грациозно, и уже совершенно взрослое элегантное платье так красиво охваты-вало ее идеальную фигурку, что все ею любова-лись. Раньше я ее видела только в форменном коричневом платье с фартучком, так как их клас-сам еще не разрешали другой одежды в школе.

Оторвавшись от танцующих, я случайно посмот-рела в окно и застыла, как соляной столб. Я уви-дела, как по ступенькам, спус-кается фигура, которую я узнаю в любой толпе и в любой темноте. Он уходил. Он шел спокойно и неторопливо, как всегда, и только его коричне-вый плащ хотел вместе с ветерком улететь об-ратно в школьную раздевалку. Потолок надо мной опустился на свое нормальное место. Все звуки облетели с музыкального дерева. Я стала слышать только сухое щелканье метронома, в такт которому стучали мысли в моей голове: "Он уходит, он уходит. Все правильно, все правиль-но. Все так, все так. Nevermore, nevermore. Ни-когда, никогда".

Я просто забылась. Так и должно быть. Он должен уходить, а не приходить, возвращаться на свою орбиту, с которой сбился. Параллель-ные классы, параллельные орбиты, параллельные миры. Никто не может дотянуться до звезды.

Я почувствовала, как покрываюсь внутри ине-ем, какая там наступила ледяная тишина. Весь веселящийся под музыку шумный зал превратился вдруг в салон "Титаника", несущегося навстре-чу своему айсбергу, а сумрак за окнами -- в тол-щу океанской воды.

И то, что он только отлучился и потом вер-нулся обратно, и то, что спускался по леснице вслед за мной и жег мне затылок взглядом, когда вечер уже закончился и Семен, обнимая меня и второй рукой Верку, тоже свою любимую ученицу, вел нас в толпе к выходу, и то, что он потом звал меня, когда я оторва-лась от всех и полетела по ступенькам вниз, уже не могло ничего изменить -- я замерла, я умер-ла.

Ноги несли меня прочь, в густой холодный мрак. Слезы с моих щек скатывались вниз и про-кладывали дорожки на моем плаще. Я плакала оттого, что ничто в жизни не по-вторится.

Ничто. Кроме весны.

Оставить комментарий © Copyright Пестовская Юлия (pestovskaya@inbox.ru) Размещен: 06/02/2011, изменен: 06/02/2011. 117k. Статистика. Рассказ: Проза Иллюстрации/приложения: 1 шт.		Ваша оценка:

Пестовская Юлия : другие произведения.

Один апрельский вечер