Я всегда была читательницей и не собиралась становиться писательницей. И в мыслях не было. Но однажды пришлось сесть и записать рассказ, который не понятно, как возник в моей голове без всяких усилий. Самозванец какой-то. Я тихо-мирно сидела под яблоней (это мое любимое место), передо мной стоял таз с красивыми желтыми яблоками, которые я кромсала на мелкие кусочки, чтобы сварить из них варенье, которое никто у нас не ест. Варенья всегда получается много, надо же куда-то девать яблоки, и я его потом скармливаю гостям и раздаю знакомым, которые с радостью берут. Вообще-то я варю варенье потому, что мне нравится сам процесс. Нарезать, залить сиропом, кипятить, помешивая ароматную массу, потом остудить, потом опять нагревать, и раскладывать по банкам золотистые прозрачные дольки с янтарным сиропом. Иногда я добавляю апельсин, и тогда получается, как болгарский конфитюр. Вид этих аппетитных, аккуратненьких банок на полках радует глаз и согревает душу.
Наверно, мои бабушки и прабабушки варили варенье, и теперь мною движет генетическая программа: делать припасы на зиму, хотя из сладкого я больше люблю финики и инжир - это уже воздействие пропаганды полезного питания: сахар вреден, сухофрукты полезны. Я легко поддаюсь убедительным доводам и перестраиваюсь, в отличие от мужа - консерватора, который говорит, что бананы похожи на мыло (интересно, когда это он ел мыло), оливковое масло, как машинное, авокадо еще хуже бананов, грейпфрут выращивают для откорма свиней, а хурму нужно есть, идя в разведку, чтоб в случае провала не проговориться, тыквеную кашу можно есть только под пистолетом, а корица портит вкус всех блюд. Наваристых супов и жареных куриц ему теперь нельзя, поэтому, чем его полезно и вкусно накормить придумать трудно.
Когда я попадаю на дачу, где никого не надо кормить, уговаривать надеть шарф, почитать книжку и приглушить звук, я чувствую себя в нирване.
Вот, сидя в такой нирване под яблоней и не думая ни о чем, я вдруг увидела рассказ внутренним взором, как на экране, на котором он уместился весь от начала до конца, да еще с названием. Может, я перепила яблочного сока: мне лень было готовить еду, и я ограничивалась этим божественным напитком. Попробуйте, может у вас тоже откроется какая-нибудь чакра от натурального яблочного сока.
В общем, произошло что-то ненаучное, чему я бы не поверила, если бы это не произошло со мной, а друзья это назвали яблочным ударом: на Ньютона яблоко свалилось, а тебе яблочный сок в голову ударил. Перед тем, как увидеть рассказ, я по непонятной причине вдруг почувствовала какое-то волнение.
- Что еще за новости, все нормально, нет причины волноваться, - удивилась я.
Потом была яркая вспышка в сознании, как будто зажглась лампочка, потом мне, как на кинопленке мгновенно показали всю мою жизнь от начала, и как будто бы кто-то сказал: стоп, восемнадцать лет, напишем об этом. Тут же появился этот готовый рассказ, который мне только осталось переписать на бумагу. Потом, уже зимой, слесарь, которого я зову, когда кран сломается, рассказал мне:
- Рудольфовна! Я чуть не утоп. Пошел я на рыбалку и провалился: лед еще не крепкий был. Одежа враз намокла и тянет на дно, ну никак не могу выбраться. И, что чудно, когда я понял, что мне хана, я увидел всю мою жизнь: мне ее, как в кино показали, но очень быстро, все враз. И тут я со всеми силами собрался и как-то выскочил. Так до деревни мокрый и шел, но удивительное дело, не застудился.
Ага, подумала я, другим тоже показывают документально-биографические фильмы. Интересно, кто автор.
Отставив таз с яблоками, я стала списывать с небесной шпаргалки. Рука не успевала строчить предложения, которые тянулись, как спагетти, только успевай подхватывать. Я писала о своей школе, о подругах, о своей неразделенной любви и удивлялась: это что, я такая была, это я так была влюблена?! Как интересно. Мне некогда было предаваться воспоминаниям, оглядываться назад, и вдруг сейчас все всплыло в деталях, с запахами, звуками, ощущениями, так отчетливо, как будто я опять живу в том мире. Это было так интересно, так чудесно. Мне устроили какой-то волшебный праздник, который длился две недели, пока я писала под чью-то диктовку. Исписав сто страниц, я потом еще две недели текст сокращала. Хотя вцелом мне рассказ понравился, но я почему-то была уверена, что некоторые места затянуты, и нужно их сократить. Намного позже, когда рассказ был уже давно написан, я наткнулась у Хэмингуэя на строчки о секретах писательского мастерства в "Празднике, который всегда с тобой", где раньше меня интересовали только люди: "... автор выкинул из нее все, что было можно, добившись совершенства, какое встречается лишь в стихах".
Сокращала я уже сознательно, а не на автомате, но чудеса продолжались. Все так легко перекраивалось, так быстро находились нужные слова, как будто за моей спиной стоял волшебник и дул мне в затылок. На столе лежала груда исписанных листов, но нужный находился моментально, как только я начинала его искать, а обычно я в своих бумажках запутываюсь. Творческий процесс был почти непрерывным: раскрываю я утром глаза, и сразу, например, появляется мысль, что на пятой строчке десятой страницы предложение слишком длинное, нужно его разбить на два. Я вскакиваю и бегу разбивать. Приходилось и из-под душа выскакивать и записывать новую, выплывшую вдруг фразу. Однажды я пошла в магазин (все-таки я не йог и на одном соке жить долго не умею), по дороге думая совершенно не о рассказе, а о том, что купить: сыр, хлеб, маслины... Вдруг в голове что-то щелкнуло: там на второй строке двадцатой страницы имя человеку не подходит (я некоторые настоящие имена поменяла) нужно заменить на другое, вот это. Я достаю блокнот и, удивляясь, как это я одновременно и о сыре думаю и о рассказе, записываю другое имя, хотя знаю, что и так не забуду. Каждое предложение, которое я писала, поправляя текст, я про себя проговаривала, перебирая слова, как четки, пробуя их на вкус: они должны быть гладкими, ровными, ни одна бусина не должна выпячиваться из общего ряда, ни за одну язык не должен цепляться и спотыкаться.
Сто страниц сжались в сорок две. Я прочитала, и мне рассказ понравился. Теперь нужно печатать. Так вот зачем я у мужа когда-то раньше выклянчивала пишущую машинку!
- Ну, купи.
- Зачем тебе?
- Не знаю, буду подругам письма писать.
Он купил, однажды в комиссионном магазине, наткнувшись на электрическую, очень дешевую, и не потому, что выполняет все мои прихоти, а из любви к хорошей технике.
Я стала печатать все письма на этой машинке, чтобы оправдать покупку, хотя у них получался какой-то казенный вид, но я научилась довольно быстро печатать, и это мне теперь пригодилось. Дома никто мое творчество не воспринимал всерьез, а муж при любом удобном случае дразнил писательницей, но я все-таки допечатала, хоть и продираясь сквозь терни шумов. Мы тогда жили в тесной квартире, где все время что-нибудь грохотало: телевизор, какие-то детские игры, какая-то модная сумасшедшая музыка и голос пришедшего с работы мужа, которому не было бы цены в церковном хоре, так как он перекрывает все звуки и проникает сквозь стены.
Когда мой пирог испекся, нужно же было его кому-нибудь показать: мне-то он нравится, а понравится ли другим? Я решила начать с профессионала: если она одобрит, то и другим не стыдно показывать. Она опытный журналист, главный редактор областного радио, и ее авторские передачи мне очень нравятся. А вижусь я с ней довольно часто: мы с ней участвуем в одном благотворительном мероприятии, и еще она иногда заходит в клуб любителей обливаться ледяной водой,
поддержать это полезное дело - передачу опыта новичкам, и даже всю компанию иногда приглашает к себе домой. У нее в квартире зимой около пяти градусов тепла из-за каких-то неправильных труб, поэтому ей все равно, где обливаться: что на улице, что дома. Она предпочитает на улице, а я все-таки дома, где нет ветра. Она поздно приходит со своего радио, и бывает, что мы хозяйничаем без нее: усаживаемся, накинув на плечи пальто, пить чай из ее разномастных чашек и слушать, например, интересный доклад, приехавших только что из Москвы, с Федоровских чтений, наших разносторонне любознательных соклубников.
- Как хорошо прийти домой, а здесь горячий чай, гости, - говорит вошедшая хозяйка с обычной своей благожелательной улыбкой и подсаживается к столу. Когда она начинает дремать, прислонившись к диванной спинке, мы потихоньку расходимся. В прихожей между нами крутится и больно наступает на ноги ее огромный дог, он тоже любит гостей, лижет нас, не хочет, чтобы мы уходили. Этот великан и еще угольно - черный красивый кот с желтыми, как фары глазами - теперь вся ее семья. Профессиональная увлеченность перевесила в соперничестве двух не ладящих обычно дам: Семья и Работа. Если природа награждает женщину одновременно и редкой красотой и редким умом, то бурь не миновать. Но теперь все штормы в прошлом: журналист, скульптор и хирург последовательно получили отставку, и остались только те, кто преданно любят и ничего не требуют взамен: кот и пес.
Я ею любуюсь. Она всегда красива, в каждом жесте достоинство и пластика, безупречная речь, со всеми приветлива и радушна: такому версалю ни в каких советских школах не могли обучить, с ним рождаются. Я не удержалась и спросила:
- А кто были ваши предки?
- Прабабушка была графиней. Но это так в семье скрывали, боясь гонений, что я узнала об этом, уже взрослой.
- А кто-нибудь из ваших внучек похож на вас?
- Старшая, да. Но я их так редко вижу. Вторая родилась недавно. Я забежала, взглянула на нее и убежала.
- А как вам удается сохранять стройную фигуру, с помощью тренажера? - спросила я, заметив его в углу комнаты.
- Нет, что вы, у меня на это нет времени. Ведро ледяной воды дает тонус мышцам, как километровая пробежка.
Ее радио слушали все, весь полумиллионный город. Включали утром, в обеденный перерыв и после работы. Все было интересно: городские новости, репортажи, развлекательные передачи. Они были динамичны, объективны, оптимистичны. Задушевность и теплота заполняли эфир, когда по воскресеньям Васильчикова вела свою передачу "Радиогостинная". Она находила интересных людей и сорок минут беседовала с ними у микрофона. Это были и народные умельцы из области, и артисты наших театров, литераторы и много - много еще разных людей. Мы узнавали, что в городе есть таланты, энтузиасты, ищущие, творческие люди.
Вот, например, благодаря своей энергии директор школы, молодая женщина, организовала в ней все так, что послушав об этой школе, захотелось пойти поучиться еще раз: кружки, спорт, путешествия, праздники, благотворительные мероприятия заполняют досуг ее школьников, как в Израиле, где нет преступности потому, что у детей нет времени заниматься глупостями. Там с каждым ребенком носятся, как с хрустальной вазой, потому, что воспитание - приоритетная задача их мудрого правительства. Сегодня это дети, завтра - народ, правильно подметил наш известный детский поэт и гимнодел.
Когда я потом заходила в эту школу, то увидела: все так. Бассейн с голубой водой; в столовой все сверкает чистотой, кастрюли из нержавейки, нет обычного неприятного запаха еды. Учителя, которые мне попадались в коридорах, были не те вялые скучные тети, как в других школах, оставшиеся работать, не смотря на то, что зарплаты учителей стали мизерными по сравнению с ценами, а энергичные, с живыми глазами, и не только женщины. Дети тоже не выглядели сонными. А директор, Ольга Николаевна, летала по школе с лучезарной улыбкой, как добрая фея. Она возит детей даже в Англию: эта школа с языковым уклоном. Каждый класс здесь прикреплен к семье инвалидов, и дети приносят им продукты и лекарства. Школа шефствует над расположенным рядом детским домом и опекает их: одевает, кормит, учит, воспитывает, и отслеживает их дальнейшую судьбу.
- А как вы все успеваете? - спросила я Ольгу Николаевну.
- Да, я дома почти не бываю. Мне повезло, у меня муж хороший, он занимается детьми и домом.
Оказалось, что моя соседка - мама ее школьной подруги:
- Она и в школе такая была: отличница, девчонка - огонь, все что-то придумывает, все чему-то учится, - сказала соседка.
К сожалению, эта школьная подруга, тоже отличница и тоже учительница умерла после неудачной операции по поводу аппендицита. Мои соседи убиты этим горем. Она была единственным ребенком, и им не на что отвлечься, они только об этом говорят. Мне их очень жаль, и я думаю, что нужно или не иметь детей вообще, и загрузить себя всякими делами по макушку, или заводить несколько: не класть все яйца в одну корзину. Недаром древние говорили: один сын - не сын, два сына - полсына, три сына - сын.
Частым гостем "Радиогостинной" был историк и психолог Леонид Иванович Кузнецов. Каждое его выступление было событием. Он говорил ярко, увлекательно об очень интересных вещах: о психологии, об истории нашего города, о своей новой книге, о России вцелом:
- Россия - душа планеты. Она стоит на перекрестке и выжить сможет, если узкое, эгоистичное мышление людей поменяется на державное, планетарное...
Режиссер, Валерий Николаевич, рассказывал в "Радиогостинной" о своем театре кукол, о новых спектаклях, о международном фестивале, который они устраивают каждый год. Спектакли по его сценариям такие смешные и интересные, что мы с детьми смотрели их по многу раз. На "Легенде старой сказки", таком сказочном попурри, все хохотали, как когда-то на фильмах с Луи Де Фюнесом: до колик в животе, сползая со стульев. А его "Заколдованная принцесса" очаровательна, как сказки Андерсена. Само здание театра и снаружи и внутри такое красивое, что дети с порога попадают в сказочный мир. Все это тяжело дается, ведь денег театру выделяют очень мало.
Все эти люди работают на одном энтузиазме, неразгаданном, как плазма. На них все держится. Островами добра я называю мысленно и радио Васильчиковой, и школу Ольги Николаевны, и театры, и таких людей, как историк Кузнецов и политолог Федоров, которые и своей работой, и своими выступлениями по радио не дают уснуть душами в холодной атмосфере, окутавшей страну.
- Я из-за вашего рассказа не спала полночи, - сказала мне по телефону Васильчикова, - я заглянула в него скептически: ну что может написать человек с техническим образованием, не пробовавший писать, замотанный и загруженный всякими делами. Но я так увлеклась, что прочитала его два раза. А потом полезла на полки за своими рассказами, я тоже когда-то писала. Перечитала свои - ваш лучше. Это литература! Я не говорю, что это Пушкин, но это литература. И как написано: кружево без единого узелка, талантливое препарирование себя, филигранная работа! А вы знаете, так хорошо пишут, когда на душе плохо, по себе знаю... Это нужно обязательно опубликовать, но у вас ничего не получится: журналы сейчас горят.
Я подумала, пусть не получится, но я попробую: зачем-то же он написан, и не так уж он плох, если у всех, кто его читает, поднимается настроение. И потом, есть повод заглянуть на кухни моих любимых литературных журналов.
Разослав рукописи в несколько столичных журналов, я вскоре отправилась вслед за ними "собирать камни". Первое, что я сделала по приезде - купила шляпу. В нашем городе и сейчас, когда магазинов даже больше, чем аптек, хорошую шляпу не купишь. При советской власти все ходили в самодельных, вязаных, даже Высоцкий спел, как все вяжут шапочки, от которых тошнит. Фабрики разучились их делать. К списку ушедших профессий можно добавить: портные и шляпники.
Украсив себя итальянским фетром, я отправилась искать редакцию журнала, выбранного первым потому, что в длинном списке редколлегии заметила фамилию любимого писателя. Кружа по старинным улочками и думая о встрече с издательскими китами, я забыла, что рядом Красная площадь, и, увидев в просвете так близко и крупно кремлевскую стену, подумала, какая хорошая декорация. Ой, это же Кремль, дошло до меня в следующее мгновение, и неведомая сила потащила в тысячу первый раз посмотреть на это чудо. Был прекрасный осенний день. В щедром потоке прозрачного света собор Василия Блаженного был так красив, что у меня вдруг выступили слезы: из космоса опустили на землю гигантское семейство фантастических разноцветных грибов и сказали, смотрите на эту красоту и добрейте, раз не умеете жить мирно на вашей планете, чтоб вас разорвало. Я повернулась к Кремлю и тоже, как будто впервые его увидела (все проклятый яблочный сок: все чакры пооткрывались, сверхчувствительность какая-то появилась). Он был такого вкусного темно-красного цвета, что так и съел бы этот великолепный вишневый торт с белой глазурью. Такое странное желание можно объяснить с точки зрения науки тем, что от нахлынувших чувств во мне проснулись древние инстинкты, о которых мне когда-то рассказывал один очень ученый муж: все красивое немедленно съесть. Такой хорошенький, так бы его и съела, - говорила однажды знакомая бабушка, с восхищением тиская своего маленького внука, которого давно не видела.
В редакции было пусто, как будто всех послали на уборку картошки. Но в комнате, которая, судя по вывеске, была мне нужна, сидел человек, к которому я как раз и шла. Он был похож на старого доброго бегемота, но с нездоровым желтоватым оттенком в печальных глазах. Я бы ему тоже сделала небольшой доклад о пользе обливания холодной водой.
- Я прочитал, мне понравилось. Написано талантливо и профессионально, современным языком, технически очень грамотно. Нет ни одного лишнего знака, ни одного лишнего слова. Я бы это опубликовал, но это, к сожалению, решаю не я один. Вокруг каждого столичного журнала стоит плотный круг авторов, через который вам будет трудно пробиться. Попробуйте напечататься на периферии, но раз уж вы здесь, зайдите в молодежные журналы, ваша тема им ближе.
Эти слова меня вдохновили, и, поскольку я ходила по редакциям не только цели для, но и процесса ради, то, все же, отправилась в следующий солидный журнал.
Если театр начинается с вешалки, то редакция с секретарши, - подумала я, попав в просторный вестибюль. Она возвышалась над всем пространством, на каком-то постаменте вместе со своей пишущей машинкой, как Снежная Королева на троне в Арктике, прикидывая на калькуляторе возможную прибыль от сдаваемых в аренду льдин. Отвечая на мой вопрос, она смотрела своими прозрачными глазами сквозь меня, и я вполне осознавала всю ничтожность и своего дела и всей своей сущности. Как это у них такой взгляд получается, думала я вечером, пытаясь перед зеркалом его воспроизвести. Не удалось. В артистки меня не возьмут.
Но все-таки главной здесь была не она, а высокий сухощавый тип с седым ежиком и монгольскими глазами. Скользнув по мне цепким взглядом товароведа, он сразу же утратил ко мне интерес и, разговаривая, смотрел уже не на меня, а пританцовывая, отслеживал некий невидимый объект, который с хорошей скоростью скакал по стенам, потолку и полу. У меня от этого танца рябило в глазах, как от вертящихся шестеренок и шарниров у нас на кафедре машин и механизмов, перед которыми меня усаживал молодой преподаватель, за разговорами пытаясь понять, что я за штучка, и не пригласить ли меня в кино, а я чувствовала себя в этом шуме, как в преисподней, к тому же в предмете я разбиралась, как корова в ананасах и думала, что он это скоро обнаружит на экзамене и, оскорбившись, испортит мне зачетку
Этот танец Ежика говорил не только о нетерпении, но и об избытке энергии. Я хорошо знаю этот тип людей. Мне они иногда попадаются, и я с ними разговаривать не умею. Они и внешне похожи, как братья, и по характеру: нетерпеливому, непоседливому, несговорчивому. Они успешны во всем благодаря талантливости и энергичности. Этот темный прищур я встречала у модного парикмахера,у главврача больницы,у конструктора, отца моей знакомой. Когда конструктор приходил домой, весь дом начинал вокруг него вертеться.
- Соня! Лиза! Леня! - с порога устраивал перекличку он, вручая всем пакеты с добычей, и на ходу отдавая распоряжения об ужине, о собаке, о завтрашнем дне.
Угомонившийся на пять минут, он сидел на ковре перед креслом, отрезая кусочки от яблока и кладя их в мохнатую пасть укутанной в полотенце после купания Долли.
Гостям своим он не давал расходиться, поздней ночью запирая дверь на ключ, если считал, что не вся программа исчерпана. Дочь свою он называл Рассомахой и по воскресеньям, пока она не вышла замуж, ходил с ней играть в теннис. Сыну за двойки не давал карманных денег, а зятя игнорировал, хотя тот был вполне нормальный и не без достоинств молодой человек, но Секонд Хенд: во втором браке.
Это не тот редактор, которому может понравиться моя романтическая повесть, подумала я о Ежике.
- Кто-нибудь читал " Апрельский вечер"? - крикнул он в пространство.
Судя по тому, что ответили сразу, наш разговор слышали в соседней комнате. Ответ был беззвучным, в жестах. В зеркале окна я увидела женскую фигуру, которая возникнув за моей спиной, кивнула: да, читали, а потом отрицательно покачала головой: не то, что нужно.
- Ваш рассказ нас не заинтересовал, обратитесь в какое-нибудь другое издательство, - сказал он.
- А вы не могли бы дать мне адрес Х, - я назвала, неожиданно для себя, имя писательницы, печатавшей у них рассказы, которые мне нравились.
- Мы можем дать ее адрес? - спросил эту даму удивленный моим натиском Ежик.
Стоявшая уже передо мной Эммануэль, с очаровательной улыбкой жены французского дипломата сказала:
- У нас это не практикуется по моральным, точнее этическим соображениям. Мы не можем посягать на рабочее время писателя, передавая ему рукописи, которых бывает у нас немало.
Я заметила, что молодой человек, на которого переключился Ежик, сидевший за столом в куртке и с интересом наблюдавший за нашим разговором, опирается на пачку печатных листов, и выглядит вполне уверенно в этой обстановке.
- Так вот автор, через которого мне не пробиться к публикации! Он был в очках, типичный интеллигентный москвич, только глаза у него были более внимательные и живые, чем обычно здесь: не затонированные от избытка впечатлений. Несчастные люди: живут как на конвейерной ленте, не могут незапланированно пойти в гости или погулять. Когда Москва проглотит еще столько земель, что упрется в Уральские горы, и станет неуправляемой, людям придется покинуть ее, сделав памятником градостроительного обжорства.
- Я не читала, но кто-нибудь читал, раз ваша рукопись лежит в этой стопке, - сказала мне редакторша следующего, молодежного журнала. Она встала, оторвавшись от дна шкафа, где копалась в неудобной позе.
- Но вообще, вы взрослый человек и должны понимать, чтобы написать что-то стоящее, нужно долго учиться и тренироваться.
- А Астрид Линдгрен, - вспомнила я предисловие к "Карлсону".
- Ну, мы не знаем, какое у нее было образование.
- Никакого особенного, жена фермера.
Она усмехнулась и посмотрела на меня со снисходительностью психиатра, сознающего неполноценность своего собеседника. Полистав мою рукопись, она радостно воскликнула:
Вот, разве можно так писать: ...эта площадь - пуп нашего города... Что это за сравнение! Ее напарница согласно кивала.
Я не заметила, чтоб эти две дамы, похожие на бывших комсомольских активисток, до моего прихода чем-то занимались: на столах у них было пусто, по-моему, они просто беседовали, а я им помешала.
Во всей редакции этого недавно очень популярного журнала было тихо и голо, как после посещения судебных приставов. Вообще с началом "перестройки" в казенных учреждениях исчезла мебель, как будто ее растащили на дрова на всякий случай, вдруг все поотключают.
Идя в эту редакцию, я собиралась подарить им идею, как повысить интерес к их журналу, которая возникла у меня давно, когда я однажды попала на собрание молодых поэтов в нашем городе. Посмотрев на этих дам, я передумала: она им не понадобится.
В следующей редакции секретарша была милой и приветливой, а согбенная фигура молодого человека за письменным столом среди бумажных Эверестов говорила о том, что рукописи здесь читают. Мне даже стало его жалко, когда он поднял на меня свои такие усталые добрые глаза. Быстро отыскав мою синюю папку, он сказал:
- Технически повесть выполнена вполне профессионально, и к этой стороне замечаний нет, но выбранная молодежная тема редакцию не заинтересовала. Присылайте нам другие ваши вещи, попробуйте себя в малых формах.
Интересно, если бы Экзюпери принес им " Маленького принца", они бы тоже сказали, что это не их тема.
Удостоверившись, что повесть моя чего-то стоит, я продолжила попытки ее пристроить. В писательской организации нашего города, как я и предполагала, ничего хорошего мне не предложили, только рецензию профессиональной писательницы. Она была в основном хвалебная, но производила ужасное впечатление. Во-первых, она состояла из двух частей, написанных в разном стиле: или двумя разными людьми, или одна из частей была откуда-то списана. Во-вторых, там, где разбирался характер моей героини, а точнее меня, и моих поступков, проявилось такое непонимание сути происходящего, такая подгонка под какие-то совершенно другие, примитивные и смешные, на мой взгляд, понятия о жизни. Я подумала, какие несчастные люди эти писатели: их все время кто-то рецензирует. Кто попало может тупым кухонным ножом анатомировать их детище, что угодно болтать, писать всякую чушь, а они читай, а ведь это, обычно, чуткие и ранимые существа.
"Если я чего решил, то выпью обязательно". Я отправилась за советом к мудрому кукольных дел Мастеру. Рассказав, что я снесла ну не золотое, так серебряное яйцо и не знаю, что с ним делать дальше, я получила от него волшебный клубочек, который покатился до самого города Красноярска к Мастеру дел издательских Роману Солнцеву. В его красивом литературном журнале для семейного чтения нашел пристанище мой серебряный цыпленок (он по дороге успел вылупиться).
Когда я вынула из почтового ящика этот голубой толстенький журнальчик,
где первым был рассказ с названием, которое спорхнуло с моей яблони, то почувствовала себя такой счастливой, что пошла и купила себе в подарок очень красивый и дорогой цветок в горшке: его реликтовыми цветами я любовалась давно, но привыкла во всем себе отказывать: лучше куплю что-нибудь другим. А потом жалела, что не купила того фарфорового монаха в комиссионном магазине, ту хорошую репродукцию Брейгеля; ту дымковскую игрушку: мишка прижимающий к себе два гриба; те настоящие якутские унты расшитые бисером, на которые я несколько раз натыкалась на московском рынке. Я могу прожить и без вещей, в пустой комнате, и мне все равно будет хорошо, мне никогда не бывает скучно. Любимые безделушки нужны не только, чтобы украсить дом, создать уют, развлечь гостей. Я каждый день, скользнув на ходу глазами по полкам с яркими дымковскими барыньками, лошадками и птичками, с маленькими керамическими кувшинчиками разных народов, ажурными чугунными штучками уральских мастеров, заряжаюсь от них энергией. И от книг тоже. Сидя за столом, я чувствую спиной книги на полках, а когда при переезде они запакованы в коробки, мне их не хватает, я чувствую себя неуютно.
Я показала голубой журнал Васильчиковой, и она сказала:
- Это радость для всех нас, но все же удивительно, как это у вас получилось: за месяц написала, через два опубликовала. Люди годами пишут, потом годами пытаются пристроить, и у них не получается.
Да, это чудо. Чудеса, как видите, случаются, но это заработанное чудо. Я получила награду незамедлительно за то, что потрудилась: поработала волонтером, помогая выжить бежавшим от нелепой войны (хотя, какую можно назвать адекватной) бесприютным скитальцам.
![[]](/img/j/julija_p/3__yablochniy-udar/madonnapodjablonej.jpg)