Аннотация: Продолжение неоконченной повести М.Ю. Лермонтова "Штосс". Это было творческим заданием на литературных курсах.
"Надо было на что-нибудь решиться. Он решился". (М.Ю. Лермонтов)
В эту ночь четверга, как и во всякую другую, его карта была бита. Лугин сидел, опустив голову, и мрачно смотрел на колоду. Старичок моргал мутными глазками и кротко ждал.
- В середу, - вдруг грозно воскликнул Лугин. - Слышишь? Теперь в середу!
Лугин и сам не до конца понимал, зачем в середу. Но где-то в глубине души, подсознательно, ему необходимо было почувствовать свою силу, значимость, ощутить приятное удовлетворение от маленькой, но всё-таки победы. Нет, он не пойдёт на поводу у мёртвого призрака!
"Пусть моя карта бита, но право голоса я имею. Не всё этому бесформенному тут заправлять!"
Старичок привстал. Лицо его, и без того длинное, казалось, вытянулось и стало ещё тоньше. Глаза засверкали чёрными жемчужинками в красной кайме воспалённых век. Но гость кротко поклонился и вышел тихо, так же, как зашёл.
Лугин решился. Довольно размениваться по мелочам! Ведь ему известно, что достойной ставки в противовес того, что у старика в банке, не найти. Да и что может быть достойным идеала? Какая из бренных вещей сможет отразить всю ценность совершенства неземных форм? И он решился на последнюю ставку - самое дорогое, что есть у человека.
"Уж коли суждено проиграть, так тому и быть, - размышлял Лугин, - ибо жизнь моя потеряет без неё всяческий смысл".
С этими мыслями Лугин заснул, сидя в кресле напротив портрета. Улыбка зрелого мужчины сделалась ухмылкой на лице дряхлого старика, в глазах засверкала насмешка. Но Лугин этого уже не видел.
Настойчивый стук в дверь ворвался в сознание и бесцеремонно скомкал нежную ткань сновидений.
"Кого ещё чёрт принёс в такой-то час? А, кстати, который час?" - приходил в себя Лугин.
- Барин, не извольте сердиться, - замямлил Никита, показавшись из-за двери, - там до вас какая-то барыня интересуется. Уверяет, что дело чрезвычайной важности.
- Барыня? - не отошедши ещё как следует ото сна, удивился Лугин.
Дверь распахнулась, и в комнату вошла молодая дама. Голова её была горделиво приподнята, прямая и величественная осанка говорила о благородном происхождении. А в глазах невероятной глубины читался незаурядный ум, что для женщины порою больше во вред, чем во благо.
Барыня окинула комнату взглядом, неторопливо стянула с рук перчатки и лишь затем произнесла как бы для себя:
- Так вот, где вы прячетесь, мсье Лугин.
В нежданной гостье Лугин рассмотрел свою давнюю знакомую - Минскую.
- И как вы меня отыскали, сударыня, позвольте узнать! - с искрами явного раздражения выпалил он.
Минская всё также невозмутимо осматривала квартиру, словно и не слышала столь неприветливого обращения. Лицо её было задумчиво, а движения ленивы, но не лишены грации. Справедливости ради надо признать, что взгляд художника не обделил вниманием стройный стан и осиную талию непрошеной гостьи.
- Любезный, - окликнула она мнущегося на пороге Никиту, - будьте так добры, кофею сварите, если можно. - И после того, как за камердинером захлопнулась дверь, добавила, обращаясь к Лугину: - вам не повредит - выглядите вы дурно. Лицо совсем пожелтело. Кстати, вам до сих пор чудятся люди с лимонами вместо голов? Верно, с ними слиться решили, как бишь вы говорили - для гармонии в общем колорите?
Минская присела на второе кресло подле стола и пристально смотрела на художника.
- Что ж, я весьма польщён таким вниманием к моим речам, - слегка оттаяв, произнёс Лугин, - но всё же, как вы меня отыскали?
- Это было непросто, надо признать, - со вздохом ответила Минская и закатила глаза. - Вы так внезапно исчезли. В гостинице сказали, что вы скоропостижно съехали, и никто вас больше не видел.
Минская покачала головой, ещё раз глубоко вздохнула и строго глянула на собеседника.
- И что вы прикажете делать? Что я должна была думать? Особенно после нашего последнего разговора... вы явно были нездоровы.
В комнату вошёл Никита с подносом в руках. Пока он накрывал на стол, раскладывал приборы, Минская перевела взгляд на поясной портрет, что висел на стене.
- Фу! Какой мерзкий портрет. Донельзя неприятный человек. Право, зачем вы не уберёте этот страх?
Закончив, Никита откланялся и аккуратно прикрыл за собой дверь.
- Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы вспомнить адрес, о котором вы говорили на приёме у графа В., - продолжала Минская. - Где же было вас ещё искать? Разумеется, я не могла вспомнить все подробности. В памяти остались слова о Столярном переулке да доме какого-то титюлярного советника. Благо, здешний дворник оказался весьма разговорчив и услужлив, проводил меня до вашей квартирки. - На этом слове она снова обвела стены придирчивым взглядом, и по выражению лица её было понятно, что выбор художника ей не по вкусу.
Лугин отхлебнул кофе, поморщился и откинулся на спинку кресла. Напиток показался невкусным, чрезмерно горячим и пахучим. Впрочем, и настроение у него не располагало ни к кофе питию, ни к светским беседам. В последние дни он мало чем интересовался. Уютнее всего ему было в собственном мирке со своими же мыслями. А тут визитёрша свалилась, как снег на голову, да терпкий аромат кофе - всё нарушало это приватное времяпровождение. Лугин ждал, когда же гостья перейдёт к делу. Он надеялся поскорее разрешить вопросы, выпроводить барыню со всеми почестями и снова погрузиться в размышления о предстоящей игре, манящей и пылающей страстью красавице.
Но визитёрша к делу переходить не собиралась. Она не спеша попивала кофе и задумчиво глядела вдаль.
- Так какое дело чрезвычайной важности вас ко мне привело? - не выдержал Лугин.
Минская сделала ещё один глоток, степенно поставила чашку на блюдце и задала встречный вопрос:
- А где ваши картины, мсье Лугин? Прошу вас, покажите!
- Но...
- Не хорошо отказывать даме, - категоричным тоном, слегка понизив голос, произнесла она, едва собеседник успел открыть рот.
- Что ж, не буду скрывать, немногие видели мои работы, но для вас, так уж и быть, я сделаю исключение.
И в самом деле, какой смысл теперь, когда он уже решился, делать тайну из его жалких попыток изобразить неизобразимое?
Женщина молча рассматривала живопись, медленно переводя взгляд с одного полотна на другое. Ни восторженного вздоха, ни критического замечания не слетело с её уст. Но Лугин первый раз за многое время получил невероятное удовлетворение от общения с истинным почитателем его таланта. Минской не нужно было ничего говорить. В её глазах читалось всё: понимание, любование, наслаждение, какое может испытать лишь тонко чувствующий человек, соприкоснувшись с магией искусства.
Как только женщина поравнялась с довольно крупной недоконченной картиной, её взгляд замер. Минская долго рассматривала исчерченный углём и мелом холст. От её чуткого восприятия не скрылась та душевная боль, что терзала художника и не давала закончить образ.
Минская приблизилась, протянула руку к эскизу женской головки, словно хотела почувствовать её тепло, ощутить мягкость кожи. Лугин вздрогнул, пошатнулся. На лице его нарисовалась гримаса ужаса.
- Да не волнуйтесь вы так, сударь, - по-озорному вдруг пропела Минская. Вне всяких сомнений, от неё не ускользнуло столь трепетное волнение художника за своё творение. - Я никоим образом не потревожу вашего ангела. Это ведь ангел, не так ли?
- О! Это прекрасное создание, разумеется, достойно ангельского чина. Но моя рука, как и всякого другого смертного человека, не способна передать всю божественную красоту, совершенство форм и очертаний идеальной женщины.
- Ох, Лугин, - вздохнула Минская, - а есть ли это совершенство в нашем несовершенном мире? Быть может, вы возвели воздушный замок, вот и не желает рука ваша выписывать обманные представления?
Глаза Лугина вспыхнули.
- Извольте! - возразил он, - возможно, я только сейчас прозрел; я видел её, как вас. И нет для меня ничего более реального, чем эта ангельская сущность. Лишь она достойна искреннего, кристальной чистоты, чувства, что люди называют любовью! А может ли забраться в это святое, да-да, без всяких преувеличений, святое чувство хоть малейшая тень обмана?
- Вы удивительный человек, мсье Лугин, - произнесла Минская с такой серьёзностью, что нежное лицо её побелело. - Видите то, что скрыто от взора обычного человека, а сердце ваше настолько чуткое, что не может смириться даже с собственным несовершенством. Не щадите вы себя, изводите.
- Ипохондрия, наверное, тому виной, - пробормотал Лугин.
Слова эти пролетели мимо слуха Минской. Она пристально посмотрела на Лугина.
- Напишите мой портрет! - Твёрдым голосом, будто отдала приказ, попросила она. - Считайте, что я делаю вам заказ.
- Я не пишу по заказу, - возмутился Лугин.
- Окажите тогда услугу по-дружески, - не отступала Минская. - Увидьте во мне то, что не видят другие! Узрите то, что дано только вам! Прошу вас, разглядите... даже то, что сама я не в силах разглядеть!
Лугин понимал, что эти глаза, пронизывающие до самого нутра, не примут отказа. Всё наносное сошло. Ни тени лёгкого флирта, ни былого озорства - только глубокая мысль и мольба исказили гладкий доселе лоб складками, будто трещинками на любовно выточенном мраморе. Так и хотелось разгладить кончиками пальцев эти горькие морщинки, но - невозможно... И сердце сжималось.
"Впрочем, почему бы и не занять себя чем-нибудь, - подумал Лугин, - до середы почти неделя".
- Меня никто не любит, - с грустью добавила Минская.
- Ну, полно вам, сударыня, - попробовал утешить свою гостью Лугин, - так уж и быть, исключительно ради нашей дружбы я возьмусь за ваш портрет. Но будьте любезны проявить терпение и позировать мне желательно по утрам. В ранние часы свет падает особо, что более располагает к художеству.
Лугин, конечно, снова обманывал себя - вовсе не скоротать время он хотел. Безусловно, томительное ожидание решающей игры изводило. Но причина всё-таки была в ином. Будучи человеком тонкой душевной организации, он не мог остаться равнодушным к столь искренней мольбе и необычайной просьбе - увидеть то, что не видят другие. А ведь он и не пытался раньше что-то разглядеть...
Следующие три дня Минская прилежно позировала художнику. Она являлась ровно в восемь и уезжала после полудня. Лугин заметно посвежел и окреп. Цвет лица его приобрёл тёплые оттенки, свойственные если уж и не совсем здоровым людям, то, по крайней мере, бодрым духом. А в воскресное утро Лугин даже велел Никите сварить кофею, чем немало порадовал старого камердинера.
Глаза художника, оживлённые новой идеей, вглядывались в плавные линии на холсте; и с каждой минутой жажда отыскать нечто скрытое от постороннего взора возбуждала необъяснимый азарт, доселе неиспытанное рвение творить.
Теперь в его комнате помимо загадочного мужчины лет сорока в бухарском халате поселилась она - женщина со светлым, мраморно белым, лицом. Платье глубокого синего цвета, плотно облегающее аккуратную грудь, ещё более подчёркивало бледность кожи. Отчего невероятно выразительно смотрели с холста тёмные девичьи глаза. А холодный глянец чёрных волос, совсем не ангельских, придавал всему облику вид загадочный и слегка мрачный.
В понедельник, во время своего последнего визита, Минская также неподвижно сидела перед художником. Взгляд её, обычно устремлённый вдаль, теперь переместился на Лугина. Женщина наблюдала за увлечённой работой портретиста. Погружённая в свои мысли она словно решала какую-то наисложнейшую задачу. Вдруг осознание чего-то важного сверкнуло яркой вспышкой, и Минская произнесла медленно, но чётко:
- А я могла бы вас полюбить, Лугин.
Кисть выскользнула из рук, оставила на полотне небрежный мазок и с глухим стуком упала на пол.
Лугин не мог отвести глаз от Минской, но в её взгляде он не видел ни страсти, ни пылкого желания, ни томного придыхания. В общем, всего того, что он имел возможность наблюдать в капризных девах и приписывал к чувствам артистическим. Скорее, перед ним было лицо человека, что внезапно нашёл ответ на долго мучивший вопрос.
Весь оставшийся день Лугин ходил из угла в угол. Он пытался думать об игре и последней ставке, но мысли упрямо возвращались в залитое утренним солнцем прошлое, к повисшим в воздухе словам: "...могла бы вас полюбить".
Следующий день прошёл, как в тумане. Лугин то подскакивал к портрету и, словно боясь не успеть, что-то правил, подрисовывал, потом подолгу рассматривал; то подходил к окну и замирал. Так незаметно подкрался вечер, а там и полночь на пороге...в бухарском халате с прозрачно-белым облаком за спиной.
Старичок сел напротив, приготовил две колоды карт, сложил руки перед собою и взглянул на игрока.
Лугин искал глазами её. Отчего-то она не склонялась, как прежде, над его плечом, не умоляла, не излучала пламенную страсть и нежную любовь. Он обернулся - волшебное видение облаком парило над портретом Минской, словно крылами яростно хлопало в воздухе, потом замирало и наполнялось такою тоской, что хотелось пасть ниц и рыдать.
"Но как же это возможно? - думал Лугин, - чтобы чистый идеал мог так убиваться из-за обычной смертной? Возможно ли омрачить любовь истинную, не ищущую своего, подобным мирским стенанием? Не ревность ли это?"
Сомнение вдруг овладело всем существом его, но мутные глаза напротив смотрели пристально и выбора не оставляли.
- Я делаю последнюю ставку, - резко проговорил Лугин. - Душу свою ставлю. Мечите, сударь!
- Никак невозможно-с, - протянул старичок и развёл руками с видом извиняющимся и заискивающим.
- Это почему же?
- В моём банке то бишь будет-с, - спокойно ответил старик и взглядом указал на облако.
- Что?! - проревел в изумлении Лугин. - Да как же это возможно?
В груди у Лугина пылало возмущение, хотелось разорвать все карты на мелкие кусочки и кинуть в лицо этому наглецу. Но пуще всего он гневался на себя. Да-да! Только сейчас он понял одно: в погоне за идеалом он сам загнал свою душу в ловушку. Пленился подобием неземного создания - существом фантастическим, рождённым исключительно в воображении. Нерукотворным, изящным, чистым, но подобием - искусной подделкой божественного творения. И в это подобие заключил он свою душу, как в темницу. Самолюбованием занимался, даже не подозревая, что невольницей душа его маялась в руках призрака. И сама уже сделалась мелкою, иссушенною - ревнивою и капризною. А он - глупец - уж давно проиграл её, ещё до первой ставки; и каждый вечер разменивал на рубли то бесценно дорогое, что только есть у человека от истинного Творца.
Лугин схватился за голову, навалился локтями на стол, застонал, потом взглянул на спокойное лицо старика и спросил:
- А что же будет потом?
- Ничего-с. Потом уже ничего-с не будет, - ответил старичок обыденным тоном, словно случайный прохожий спросил его: "Который час?"
Лугин помрачнел, руки его опустились, и сам он уже был готов сдаться. Невероятный груз навалился на плечи и приковал его тело к креслу. Лугину чудилось, что весь он растекается и становится таким же бесформенным, как его гость. Перед тем, как сомкнуть окончательно веки, живописец бросил прощальный взгляд на портрет молодой женщины в платье глубокого синего цвета.
"А она могла бы меня полюбить", - поднялась откуда-то из тёмных глубин мысль, словно огонёк маяка прорвался сквозь тяжёлую толщу тумана. Животворящим ключом ударила изнутри сила, разлилась по телу, наполнила все конечности.
"Не бывать этому!" - взревел Лугин, вскочил с кресла и со всей силы сдёрнул портрет старика со стены. Картина с шумом повалилась на пол, деревянная рамка беспомощно хрустнула и раскололась надвое. Лугин в неистовой ярости топтал холст, рвал руками, пока тот совсем не истончился и обвис тряпкой.
Старичок вдруг съёжился, сгорбился, присел, а потом и вовсе испарился.
Отдышавшись, Лугин крикнул камердинеру:
- Никита! Никита, поди сюда! Собирай вещи, мы уезжаем. Немедля!
Спустя час Лугин вышел в промозглую серость Петербурга. Каждой клеточкой своего тела он ощущал холод и сырость, с жадностью вдыхал гнилостный запах стоячей воды. Зимняя ночь встречала его бодрящим морозцем и мокрым снегопадом. Тротуары желтели тусклыми бликами полузамёрзших луж. Но то были живописные краски луны, разведённые чернилами ночи. Лугин любовался земным несовершенством, упивался многообразием бытия. С этого момента целью его жизни сделалась сама жизнь. И он готов был неустанно достигать её вновь и вновь.
Подмышкой он нёс бережно завёрнутый в плотную бумагу холст - портрет молодой женщины с мраморно-белой кожей и чёрными, совсем не ангельскими, волосами.