Бабье лето заканчивалось. Было прохладно не только ночами, но и днем. И даже пару дней назад ранним утром на сухой пожелтевшей траве уже лежал иней. День выдался солнечным, но зябким, и она теплее укуталась в старый тулуп и плотнее намотала на голову облезлую шаль, бывшую когда-то мягкой и пушистой. Сидеть на старой скамейке возле дома было удобно, особенно когда под древними костями покоилась маленькая плоская подушечка. Она опустила взгляд на свои ноги, покоящиеся на низенькой табуретке. Даже сквозь двое плотных штанов были видны распухшие от артрита колени. Скрюченными, увеличенными в суставах пальцами она помассировала ноги, чтобы хоть немного снять онемение. Потом облокотилась на стену дома, сложила руки на животе и закрыла глаза. Солнце как раз выглянуло из-за козырька соседней крыши и направило свой яркий желтый луч прямо на ее лицо. Испещренное глубокими морщинами, оно не являло собой образец увядшей красоты. Тонкие губы, бледные от возраста, заостренный подбородок, слишком широкий для этого лица нос, покрытый черными точками, длинные жесткие волоски бровей, торчащие в беспорядке над проваленными глазницами. Кожа на веках была настолько тонкой, что просвечивала всеми капиллярами и оттого казалась синеватой. Вместе с тем лицо это не было отталкивающим. Скорее обычным, каких миллионы, незапоминающимся и ординарным. Лицо из толпы. Среднестатистическое лицо среднестатистического человека из среднестатистического городка.
Она зажмурилась от солнца еще сильнее, и лучики морщин разбежались к вискам. Через несколько секунд по ложбинам морщин побежали слезы. То ли оттого, что женщина сильно жмурилась, то ли от каких-то своих дум и мыслей. Несмотря на явный дискомфорт от светившего прямо в лицо солнца, она не открыла глаз, а продолжила сидеть неподвижно.
Мимо по своим пацанским делам пробегала ватага мальчишек разного возраста. Все они были не старше девяти лет, а карапузу, который плелся в самом хвосте, едва исполнилось три года. Хоть и боялся он потерять своих друзей, которые бегали явно быстрее него, он все же остановился и посмотрел на сидящую на скамейке старушку. С минуту думал о чем-то, напряженно и сосредоточенно, потом засунул палец в ноздрю, поковырялся там, достал искомое и также напряженно и сосредоточенно принялся изучать его. Затем вытер палец о штаны и громко крикнул:
- Драсти, баб Клав!
К тому моменту, когда старушка открыла глаза, его уже и след простыл. Она вновь смежила веки и погрузилась в полудрему. Сидеть долго в одиночестве ей не пришлось. Кто-то уселся на скамейку справа от нее и покашлял. Медленно она открыла глаза и скосила их вправо.
- Что, Клавка, не спится? - улыбаясь беззубым ртом, прошамкала соседка Васька. Вообще звали ее Василина, но все привыкли к короткому прозвищу и только так ее и называли. А дворовые дети, спроси их об этом, настоящего имени бабы Васи и не назвали бы.
- Да как тут уснешь, если то мальчишки кричат, то ты приползла на мою голову, - беззлобно ответила Клава.
- А дома спать надоть, чего ты на улицу-то выперлась?
- Дома холодновато, а тута солнышко. Хоть последние лучики половить, кости погреть.
- То-то и оно, - прошамкала Васька. - Ой, крутит у меня все косточки да мясо! Будто в мясорубку засунули и вертют. Сегодня, наверное, последний день такой теплый, с вечера хмарить будет и дождь пойдет. Как бы не снег даже.
- Рановато для снега-то, Вась, - засомневалась баба Клава. - Не хочется мне зиму.
- А кому ее хочется-то? Думаешь, мне? Да на кой она мне сдалась! Тока природа свое-то возьмет, как пить дать возьмет. Вот с завтрева как зальет дождями, так токо калошами и запасайся.
- Ой, Василина, не дай Бог помереть в этот период! Как же в такую грязюку хоронить-то? - сокрушенно покачала головой Клава.
- А чего это ты про помереть заговорила? Удумала чего? Плохо, что ль, тебе? А, Клавка? - всполошилась Вася.
- Да вроде и не плохо. Сижу, кости крутит, а так вроде и нормально. А потом раз - ни с того ни с сего - каааак сожмет чего-то в груди, и сердце слышу свое, как капель по весне: часто так кап-кап-кап-кап. И болиииит, ой как болит! А то и отпустит внезапно. И опять только ноги болят, а так ничего вроде.
- Ииии, мать, ты давно к врачу-то ходила?
- К какому врачу?
- Ну, к сердечнику там. Как он называется-то?
- Кардиолог.
- Во-во. Давно была?
- Давно, Вася. Что мне там делать? Опять таблетков выпишет дорогущих, полпенсии на них уйдет только и все. Сам же он и говорил, что это от старости да жизни нелегкой.
- Дык у кого она легкая-то, Клавка? У меня, что ли? Вон - всю жизнь с малышней трюхаюсь. То дочь мне Кирюху подкинула, когда родила. Сама, видите ли, жизню свою устраивает личную, а я с внуком занимайся. То он, когда вырос, тоже мне двоих скинул. Мол, у бабушки в деревне и воздух свежий, и молочко парное, и яблочки с веточек. А то, что бабка ихняя уже еле ноги волочит, не волнует никого. Сам со своей вертихвосткой этой, женой своей, по курортам разъезжает, бизнесы все строют, денег кучами гребут, а мне хоть бы куртку новую купили. Вон, поизносилась вся, вата из дырок лезет. На все лето мне охламонов своих скинули и укатили куда-то. Маньке, дочке своей, звонила намедни. Ты, говорю, бабка ихняя, приезжай забирай, пусть они с бабкой-то живут, а не с прабабкой. Мне тяжело, ни угнаться за ногами их быстрыми, ни разговоров не понять. А она мне в ответ знаешь, чего ляпнула? Что она, мол, молода еще за внуками следить. У нее своя личная жизнь. И не умеет она это делать. И вообще, у нее с желудком проблемы и диета особая, ей нервничать нельзя. Ну что за шамотра, а? Я-то супротив нее совсем больная, места живого нет, вся организма моя на износ пашет усю жизнь. А у нее диета. И скоко раз говорила сама себе - все: приедет Кирюшка, забирай, скажу, своих оглоедов и чтоб духу вашего у меня больше не было! А боюся. Боюся, Клав, аж до судорог. А вот не приедут больше ко мне ни он со своей женой, ни Манька, ни правнуки. И помру я одна. И не узнает никто. Хрен с ним, что стакан воды перед смертью не подадут: некому будет, так и не узнают ведь! Буду лежать вонять, прости Господи! А вонять-то как буду! Ой, мамочки! Тут в сортир сходишь, вроде живая еще, а как дашь стрекача, так хоть живых выноси. А как помру-то, что будет?
- Ох, Василина, - рассмеялась и тут же закашлялась Клава. - Ну как скажешь ты, что прям ажно дух зашелся. Гороху поменьше кушай и вся недолга.
- Ииии, Клавка, какой горох?! Я с любой еды такое амбре устраиваю, никакой освежитель не берет. Правнуки вон, если до меня на толчок не успели, так на улицу за дом бегут. Лишь бы не после меня в эту газовую камеру соваться.
Клава опять расхохоталась. Васька тоже улыбалась беззубым ртом и подхихикивала. Но глаза у обеих были серьезны. Только в старости можно вести такие разговоры и называть вещи своими именами. Молодость завуалирована, иносказательна. И хоть все процессы организма происходят абсолютно у всех одинаково, но люди придумывают им другие названия, употребляют синонимы или иносказания, лишь бы не назвать предмет или действие словом, изначально для них придуманным. А в старости все можно. Этакое ощущение свободы на излете жизненного пути.
Отсмеялись, прокашлялись, отдышались. Васька сидела и ковыряла одну из многочисленных дырок на своей старой выцветшей болоньевой куртке, пытаясь всунуть обратно вылезший кусочек синтепона. Клава вновь помассировала больные колени и откинулась на стену дома.
- А что, - прервала молчание Василина. - Артемка так и не приезжал?
Клава отрицательно мотнула головой.
- И не звонил?
Еще один грустный отрицательный жест.
- Это скоко ж он у тебя не был? - сощурившись, будто пытаясь вспомнить, спросила Васька.
- Восемь лет уж, - грустно ответила Клава. - Да, под Рождество перед новым годом приезжал. Вот перед новым годом восемь лет и будет.
- Даааа, делааааа, - протянула Василина. - Что ж он так? Совсем мать забросил. Где-то сейчас живет?
- Да в городе, Вась. Недалеко вроде, а вот не вырвется никак.
- Да что ж не вырвется-то? Не тыща ж верст! Всего километров триста от нас-то до его города, будь он неладен! Чего ж за восемь лет не выбраться? Мы по молодости и не такие расстояния пешком на своих ноженьках чапали, вспомни!?
- Да помню я, Васенька, помню. Ну что я сделаю? Дела у него.
- Вот и я боюсь, Клавдия, что эти-то дела так их всех от нас отдалили, что помрем в одиночестве.
- Теперь ты про помирать заговорила. Куда торопишься-то? Моложе меня ты вон на сколько... Кстати, ты насколько моложе меня-то, Вася?
- Да почитай годков на семь. Ну да, ты 38-го тяжелого года, а я 45-го, победного. Аккурат перед Днем Победы и родила меня мамка. Думала папке подарок к возвращению, а не вернулся он. После ранения из госпиталя на два дня домой заскочил, да только и успел, что меня заделать. И все, и сгинул в войне этой проклятущей.
- Ох, Вася, Вася, - тяжело покачала головой Клавдия. - Как же тяжко вспоминать все это! А ведь выжили. И долго живем еще, погляди-ка. И детей родили.
- Родили, а толку-то, - немного со злостью и раздражением прошепелявила Василина. - Твой тебя забросил и знать не хочет, мои мне малых сбросили и тоже поминай как звали. И нету у нас никого, кроме самих себя. Я иной раз, слышь, Клав, жалею, что Маньку родила. Федя-то на мне жениться не захотел, а как тяжело мне было одной ее поднимать! Никому не пожелаю.
- Да я ж тоже своего Артемку одна растила. Знаю, каково это, ты уж мне не плачься, Вася. Обе мы с тобой хлебнули в свое время.
- А что, - Василина как-то странно посмотрела на Клавдию. - Отец-то Тёмкин так и не проявился за эти годы?
- Нет, - коротко ответила старушка.
- Клав, ты скажи хоть, кто он? Скоко лет в себе держишь, никто ничего не знает. Чего сейчас-то скрывать уже? Из нашего поселка хоть?
- Из нашего, Вася. Из нашего. Чего уж теперь молчать...
- Живой хоть?
- Нет, помер восемь лет как. Артем тогда навестить приехал меня, а отец его и помер. Я взяла и сказала ему об этом. Он на похороны сходил и в этот же день уехал. С тех пор и не приезжает. Не простил, видимо, - совсем тихо закончила Клава.
- Да кто ж у нас восемь лет назад-то помер? Да зимой еще, - задумалась Вася. - Петрович, что ли? Гришка Петрович?
Клавдия устало кивнула и закрыла глаза.
- Ой, мамочки! - воскликнула Василина и в испуге закрыла рот руками. - Клава, - зашептала она. - Он же с юности на Зинке женат был. Так ты что, от женатого него понесла Тёмку-то? Ой, горе-то какое!
- Вася, ну чего ты переполошилась. Горе-горе. Ну, горе, да не твое же, мое. Чего сейчас-то полошиться да верещать? Стоко лет прошло. Случилось так, понимаешь? У него Зинаида только Ивана родила, в больнице лежала. Помнишь, роды-то у нее какие тяжелые были? А мы соседями же были, по-соседски помогали ему в хозяйстве. Мать то щей наварит, я ему отнесу, то белье постираем. А перед Зинкиным возвращением домой из роддома мать меня послала к ним уборку сделать. Дескать, роженица с малышом приедет, надо, чтобы чисто все было. А с мужика что взять? Ничего толком не сможет прибрать нормально. Ну и случилось у нас тогда все.
- А как случилось-то? Расскажи, Клав! Интересно же! - попросила Вася.
- Интересно ей, - ухмыльнулась Клавдия. - Не помню я. Отстань.
- Так уж и не помнишь? - хитро улыбнулась Василина.
- Да ну тебя, - рассмеялась Клава. - Подробности ей подавай. Помню все, конечно. Как не помнить, Вася, коль один он у меня в сердечке до сих пор сидит? Мож, оттого оно и болит, что Гриня мой там живет? Расскажу тебе, так и быть. Перед смертью не надышишься. С работы он пришел, а я поверху всю уборку сделала, полы вымыть осталось. Потная стою, мокрая, кровь с молоком, рукава закатаны, а подол юбки для удобства в пояс заправила. Он как стал на пороге, на коленки мои смотрит и глаз не отводит. А коленки-то у меня тогда, Вася, не то, что теперешние. Круглые такие были, гладкие, красивые. Вот он и загляделся. Я говорю, что мне только полы вымыть осталось. А он чай приглашает попить. Я, говорит, пряников купил в сельпо. Вот дались мне эти пряники, Васька! Так согласилась. И на чай, и на пряники. У нас дома они не часто бывали. В основном все свое пекли, а мне именно магазинных захотелось. Сидим, чай пьем, пряники жуем, болтаем уж не помню о чем. А он все в разрез блузки мне смотрит. А у меня и в блузку тогда было что положить. Не то, что теперь - дряблое все да скукоженное. Чую я, пора полы домывать и домой торопиться. Встала, за чай поблагодарила, только пошла в спальной комнате, где кровати стояли, полы мыть, нагнулась над ведром, а он меня поперек тулова ухватил и на кровать бросил. Я от неожиданности не сразу и сообразила, что кричать могу. А потом не стала, Вась. Как он меня целовать-то начал, так и решила, что кричать не буду. Ох, что он творил! Всю меня исцеловал, всю облобызал, а как я разум-то потеряла, там и оприходовал. К тому моменту мы на пол скатились уже, там все и случилось.
Клавдия замолчала. Смотрела на свои руки с узлами суставов и красными цыпками и вспоминала. Василина смотрела прямо перед собой, где за низкими заборами угадывалось далекое разлесье.
- И что, - после долгого молчания спросила Вася. - Ты так с энтого раза-то и понесла?
- Эх, Васька, если бы, - с сожалением и слезами в голосе тяжко вздохнула Клавдия. - Мы ж как сумасшедшие в любовь-то нашу грешную бросились! Кажную минутку выискивали, кажный день врали - он жене, я матери - что нам куда-то надобно. А сами - то в сарае, то в подсолнухах, что на окраине села всегда сажали, то трактор его загоним в ложбинку, чтоб с дороги не видать, и там ласкались. Ох, Васькаааааа, я ж тогда совсем голову потеряла! Что он со мной вытворял! Я ж девчонка молода была, ничегошеньки-то не знала. А у них с Зиной уже третий народился. Все он об нас, бабах-то, понимал и знал, где какую косточку нажать, куда в какую ямочку поцеловать, а где и просто пошептать чего, чтоб баба стоном-то зашлась. Я прям таяла в руках его. Вот как есть - словно мед свежевыгнанный текла.
- Даа, кобель он знатный был, провалиться ему в его яме еще глубже, - зло сплюнув, прошипела Василина.
Клавдия удивленно посмотрела на соседку.
- Вась, ты чего? Чего желаешь-то?! Бога побойся!
- Я-то боюсь, Клава. Главное, чтобы Он его посильнее наказал. Ты ж не одна в нашем поселке в его лапы-то загребущие попала. Лидия с Виноградной, Марфа с Заречной, Машка-криволапка из восемнадцатого дома, вооон того, - протянула она руку, указывая на старый двухэтажный дом. - Даже у Заремы в штанах ее подъюбочных побывал, кобелина.
- Да ты что! - Клавдия в испуге закрыла рот руками. - Я думала, одна так согрешила мерзко. У нас все разом прекратилось, когда я ему сказала, что понесла ребеночка-то. Он спокойно так уходил. Я, говорит, с женой разводиться не буду. Люблю, мол, ее больше жизни. А ты, персик мой ненаглядный, я тобой насытился, тебе решать: рожать будешь, иль в город до врача съездишь. Тока не признаю я своим его. И не надейся. Хочешь, в хороших соседях останемся? Молчи и не говори никому. А то сама знаешь, как охаять могу. А то и придушу неровен час, если бучу подымешь. А я-то, Вась, - заплакала Клава. - Я-то и не собиралась бучу подымать, сама ж виновата. Сама ж как сука течная на него кидалась и любилась до полусмерти. Куда б я пошла? Так и разошлись мы. Я ревела днями и ночами, что делать - не знала. Удавиться даже хотела. А мать меня к образам подвела и велит: говори, как есть все. Не таись перед Богом и Мамой Его. Я ей отвечаю - и так Они все знают. А она мне: вслух скажи, вслух горе свое открывай, чтобы и я, мать твоя, знала. Ох покаялась я перед матерью. Повинилась в грехе своем. Думала из дому прогонит, проклянет, отправит подальше от позора-то окаянного. А она мне говорит: рожать будем. Негоже Божьего дитя выковыривать из чрева-то. Бог дал, быть, значит, малому. Только никому никогда ни словом не говори, кто отец его. Никто не видел и не знал. Даже я под носом своим не усекла разврат ваш мерзкий. Так и неча всем трепаться о блуде своем. Глядишь, и с ребятенком замуж выйдешь. А нет - сами подымем, в силе еще, дай Бог. Вот и молчала я, Вася. Стоко лет молчала! И сейчас бы не сказала, да к слову пришлось.
Клава стянула пониже рукава кофты из-под тулупа и вытерла ими заплаканные глаза. Василина тоже плакала, глядя вдаль.
- Так вот и родила я Артемку. И никому никогда не говорила, кто отец его. Ему только по смерти Гриши, да тебе вот сейчас. Никто и не знает, что у него еще сын один есть.
- Ох, Клавка, да не один у него ребенок не от Зинки-то! - воскликнула Васька. - Я ж тебе про четверых уже сказала. Все они понесли от кобеля этого проклятущего! В нашем поселке четверо как пить дать Гришкины бегают, и это токо те, о ком известно было. Про тебя вот никто не знал. Ты, видать, самая первая у него случилась, осторожничал он. А потом и не таился особо. Бабы-то сами виноваты были.
-Ох горюшко - горееее, - расплакалась Клавдия.
- Зарему мне больше всех жаль, - мрачно прошепелявила Василина. - Она ж как родила, мальчонка черненький был, на мужа ее вроде похож. Ну и нормально все. Уехали они в город через год. А тезка твоя - Клавка продавщица - рассказывала потом. Она в город за товаром-то ездила и узнала. Убил он Зарему, муж-то ейный. И мальчонку убил. Узнал про то, что не его сын, вот и порезал обоих. И сбежал потом. Почитай, так и не нашли его...
- Ох-ох-охонькиии, - почти в голос плакала Клавдия. - Ох, Васькааа, горе-то какооооооееее!!!
Василина достала из кармана чистый, но очень мятый платок, промокнула глаза и почти насильно сунула его Клавке в руку.
- На, сопли утри. Горе, конечно, токо не поможешь уже ничем. Вот и желаю потому, чтоб Гришку-то, поганца этакого, черви долго жрали и костям его покоя не давали. Сколько судеб поломал, окаянный. Я ж про тебя и не думала даже, Клав. Мало ли бывает, в городе где нагуляла. А оно вона чего... И Артемка твой в отца весь - бросил одну тебя и знать не хочет. За восемь-то лет почитай мог приехать навестить. Яблоко от яблони...
- Вась, не говори так, - Клавдия мелко всхлипывала, продолжая утирать сочащиеся слезами глаза васиным платочком. - Хороший он у меня. Занят только сильно. Работа у него. Но без подарков никогда не приезжал. Смотри, у меня на всей улице у единственной машинка-автомат стиральная есть. Ну как бы я стирала со своими пальцами-то артритными? А так - красота. Не поскупился.
- Да не в подарках же дело, Клава! - в сердцах сплюнула на землю Василина. - Детки наши такими подарками откупаются от нас. Ей Богу! Не подарки, а подачки. Ну, зачем мне телефон этот их мобилка, когда они со мной по нему и разговаривать не спешат? А мне бы так их увидеть, да живьем голос-то услышать, да обнять хоть, прижать сильно, пока могу это сделать. Толку-то от этих их пылесосов да тестеров. Или тостеров, фу, блин, забыла, как эта хрень называется, в которую хлебушек суют. Зачем мне эти сухари поджаренные? Да приехали бы лучше, я бы блинов да оладушек напекла, с пылу с жару-то, со сметанкой домашней. Оно же лучше будет. Сели бы всей семьей, наелись, выпили бы наливочки твоей брусничной, песни бы попели, они бы меня обняли. Я ж, Клавка, знаешь, кака молода сразу становлюсь, когда дети приезжают? Я ж горы свернуть готова. И без подарков этих их проклятущих.
Васька заплакала. Завыла тоненько, будто псина обиженная, которую под зад пнули. Обняла себя руками и сидела, качаясь и подвывая, будто над могилой убивалась. И подумалось Клаве, что над могилой она и убивается. Над своей, не видной еще никому. Ямы нет еще, гроб не положен, землей не присыпан, холмика нет даже, а Васька уже лежит там и саму себя оплакивает. Вспоминает жизнь неудавшуюся, дочку Маньку, ее бросившую, внука Кирюху с женой своей, которого подняла-воспитала да в жизнь выпустила, да правнуков малых, которые бегают сейчас где-то и знать не знают, что бабка себя хоронит. Обняла Клава Василину крепко, насколько смогла дотянуться, прижала к себе, да так и сидели они, плача, горюя и покачиваясь, пока солнце медленно к закату клонилось.
- Ты это, - хриплым голосом нарушила молчание Клавдия. - Ты, Вася, как помру я, тулуп мой себе забери. Он теплый и хороший еще. Не чета твоей куртошке ветхой да дырявой.
- Ты чаво это?! - отстранилась от подруги Василина. - Чаво это удумала? Опять про помирать? Ну, куда ты помрешь-то? Я как без тебя туточки буду? Не нужон мне тулуп твой. Сама поносишь еще.
- Нет, Васька, ты уж забери. И платок мой пуховый возьми. На нем две дырочки всего, да я заштопала, так что и не найдешь их. В шкафу лежит на верхней полке. Мож еще чего там присмотришь.
- Ииииии, мать, ты чаго? Даже слушать не буду.
- Дура ты, Василина, - в сердцах ругнулась Клава. - Я ж на будущее говорю. Запоминай, пока говорю я. Написать-то уж не смогу. Так, тулуп, значит, - Клавдия принялась пальцы сгибать. - Платок, машинку стиральную забери, она хорошая, я не часто пользовала ее. И швейную возьми.
- На кой ляд она мне? Я и шить-то не умею, да и глаза не те.
- Продашь. Все копейка.
- Вот сама и продай.
- Нет, Вась, ты продай. Я не успею уже. Дальше. Там посуду себе каку хошь возьми, у тебя пацаны вон поколошматили всю. Так хоть приличное что будет.
- Да иди ты, Клавка. Помирать она собралась. Ты мне свой перечень тут не ваяй. Ничего мне не надо. Живи, Христа ради. Что ж я делать буду одна тут, без тебя?
- Вась, ну не серчай. Запомни, что говорю-то.
- Да ну тебя, - Василина махнула рукой, тяжело поднялась со скамейки и, кряхтя, двинулась в сторону сарая, чтобы позвать правнуков на обед.
- Вааась, - сделала последнюю слабую попытку докричаться Клава, но та лишь махнула рукой и скрылась за забором.
Клавдия помассировала распухшие колени и осторожно сняла ноги со стульчика. Стопы пронзили миллионы маленьких иголочек, и старушка охнула. Она никогда не любила этих поганых мурашек, которые бегали по ногам при онемении. С каждым годом ей все дольше приходилось ждать, когда это пройдет. И молиться, чтобы боль не перешла в судороги. Минут через пятнадцать стало полегче, она смогла встать и войти в дом. В сенях на нее пахнуло затхлым запахом старого дома, слежавшихся давно не ношеных вещей, кислыми щами и еще чем-то непонятным, но четко уловимым. Она прошла в комнату, по пути проведя рукой по машинке-автомат, которую давным-давно привез ей сынок. В комнате сняла тулуп, заботливо повесила его на спинку старого покосившегося стула и расправила плечики. На сиденье сбросила шаль, покрывающую голову. Проковыляла к плите и поставила чайник. Налила чашку пустого горячего чаю, бросила пару кусочков рафинада и, стоя прямо у плиты, выпила мелкими глотками горячий напиток. Потом доковыляла до кровати, кое-как стянула башмаки и, кряхтя, легла на старые скрипнувшие пружины. Вытянулась и посмотрела на часы. Было пятнадцать минут четвертого. Клава закрыла глаза, протяжно вздохнула и... умерла...