Аннотация: Последняя глава библейской саги "Путями Белого Осла"
... торжествуй, дочь Ерушалаима, Царь твой грядет к тебе,
праведный и спасающий, нищий и сидящий на ослице
и на молодом осле, сыне подъяремной.
Захария 9:9
Дом Иакова, вышедший из Ханаана и пришедший в Египет в количестве семидесяти душ, через семь поколений вернулся из Египта пяти-миллионным народом; ибо на каждого, из шестисот двадцати одной тысячи "мочившихся на стену" (не выпуская при этом копья из руки) приходились еще приложения в виде женщин, стариков и детей, инвалидов и юродивых, которые хоть в счёт и не идут, на сушествуют, тем не менее. Размножившись на черноземах Нила, вернулись на красную глину земли обетования, расселились по ней и, согласно заповеди, наполнили ее собою.
Еще через семь поколений - всего четырнадцть - т. е. по истечении предсказанных Патриарху четырех сотнен лет от переселения в Египет в священном городе Шаломе, в великолепном царском дворце с видом на только что отстроенный Храм Единого Бога, завершал свою жизнь великий царь Шломиягу, по прозвищу "Лев Иудейский", полученному им за кудлатую гриву цвета спаленной солнцем травы и за то, что в центр щита своегоы отца на городских воротах впаял отлитую из бронзы львиную морду.
Другое прозвище, "Экклезиаст", пристало к нему благодаря его проповедническому дару и за попытку править народом одною лишь проповедью, без раскаленных железных прутьев и вымоченных пальмовых розог.
Давид, его отец, обрёл этот город и щит только в старости, тогда как в сильные свои годы больше славен был мечом, которым так расширил границы Империи, что немногочисленному войску стало нквмоготу сдерживать покоренные народы по перифериям. Говорили, что ратными удачами своими, не менее чем мечу, обязан он сладкозвучной арфе, купившей своими песнями ухо Всевышнего, обеспечив певцу поддержку небес во всех его предприятиях.
Во всех, кроме одного: пролитая им в боях кровь не позволяла ему построить Дом Божий. Ибо примесь крови все делает некошерным, и руки, на которых она осталась, если к какому строительству и пригодны, так это только псарни да конюшни. У римлян такое отстранение называлось "люстрация", и на его мирного, незапятнанного по малолетству сына она не переходила.
Шломиягу, чтобы не марать руки неизбежной кровью усмирения покоренных племен, хотел было дать им свободу, чтобы освободить себе голову для управления собственным беспокойном народом, но, по здравом рассуждении, и посоветовавшись с мудрецами, понял, что тут, на востоке такое не прокатит. Как только они выпрямят спину, то как крысы, со всех сторон набросятся на его маленькую землю и будут болезненно грызть ее с разных сторон.
Однако не был бы он мудрецом на все времена, кабы не нашел от этого щит понадежнее железного: вместо того, чтобы рискованно отпускать врагов на свободу, он стал безопасно с ними родниться. Взял в жены всех двенадцать принцесс подвластных княжеств и царств, составив из них центральную клумбу своего знаменитого гарема о семистах-душах, и предавался теперь наслаждениям женской любви и ласки в полной безопасности. Ибо нет на востоке ничего святее родственных уз, и ничто так не уважаемо в человеке, как хитрость.
Пятнадцатилетним взошел Шломиягу на престол и сорок лет процарствовал со славой, но эти сорок лет благополучия смертельно износили его и страну. За этот срок он довел подведомственную ему жизнь до такой гармонии разума и богатства, что жить стало просто некуда: спокойные границы, изобильный водопровод, справедливый суд, сытая беднота и задавленные налогами богачи - всё это вместе, не есть ли признак прихода последних времен? Дурные предчувствия погрузили правителя в глубокую меланхолию.
Полторы тысячи египетских железных колесниц по шестьсот шекелей серебром каждая и более десяти тысяч коней, египетских и хеттийских, и из Ковы, томились в его конюшнях готовые к любой царской забаве. Пятьдесят лет назад его прославленный отец, воитель и пророк, гарцевал на лошаке перед своей доблестной пехотой, а теперь вот - он, певец Упадка и мудрец закатных дней, поди ж ты!
Храм Всевышнему Богу, только что построенный и освященный, непосильным бременем лег на народ, и царь понимал, что после его смерти все это благолепие лопнет и посыпется. Они придут к его сыну Еровааму и потребуют снизить налоги, но тот, не обладая отцевской хитростью, но зато обладая крутым нравом, не найдет ничего лучше, чем еще крепче закрутить. И тогда они восстанут и вообще перестанут платить. И выйдут, и устроят свое, отдельное Царство на севере, и поставят золотого Тельца. И придет тогда конец его государству, и оно станет легкой добычей для варваров. Ибо царство, разделенное внутри себя не устоит, и Храм его рухнет, как проповедает новый, модный теперь, бродячий проповедник, пришедший третьнго дня из Галилеи.
Царь сидел на своем высоком седалище из слоновой кости, к которому вели восемь малахитовых ступеней в золотой окантовке, и не хотел спускаться, так как догадывался, что за посетитель дожидался его всю эту неделю. То была смерть, последний, еще не пройденный им, горизонт познания. До этого она выстудила своим холодным дыханием всех других его собеседников и в терпеливом, тяжелом ожидании возлегла у него в опочивальне, сохраняющей еще тепло и тончайший аромат предыдущей гостьи - великой царицы Шевы, с её царскими дарами и мудрёными загадками.
Царица приезжала в прошлом году из своей далекой, восточной страны специально, чтобы провести со Шломиягу дискуссию в результате которой она увезет в себе его семя, необходимое, как сказали волхвы, для освежения древней Династии. Эта же задача, но уже в масштабе общенародном, была возложена и на тысячу фрейлин сопровождения - в обычных случаях свита бывала вчетверо/впятеро меньше - и дворцовые гвардейцы успешно прошли тогда это боевое крещение (хоть и не совсем ратное, но хоть какое-то все же дело) .
Вот и нынешняя гостья, как и предшественница, тоже претендовала на внимание царя, и у нее тоже припасена была для царя своя, последняя загадка, и никакая мудрость не могла объяснить ему, почему он так не торопится узнать её содержание и попытаться отгадать разгадку. Пошлость в роде того, что жизнь была в его положении не таким уж дурным видом времяпрепровождения, чтобы торопиться с ней расстаться, в его львиногривую голову не заходила. Пока что он искал себе приличного повода, как, не обижая почтенную гостью затянувшимся ожиданием, ещё и ещё потянуть время.
Для какого-то хоть отвлечения он, проводя погожие дни по-прежнему в саду, наблюдая жизнь стрекоз, в ненастную погоду, в дальней комнате дворца, диктовал писцам книгу об истории его славного царства. Он выводил ее от того дня, когда этот, уставший от самого себя и собственной святости, народ наказал пророку поставить над ними царя, чтобы "как у других народов".
"Но какой может быть царь над народом, с которым сам Бог говорит напрямую и даёт прямые указания", возразил им тогда пророк.
"Такой, которому бы мы поклонились земным поклоном, и он бы правил нами железною рукой", ответил народ.
"Но так уже было однажды - большою тогда кровью отлилось!", и пророк напомнил народу историю с золотым тельцом в пустыне. - Тогда вы требовали себе бога, и тоже, чтобы не хуже чем у других народов. И чтобы из золота, и чтобы был всегда перед вами и никуда не пропадал. Но у вас уже был тогда Всевышний, невидимый Бог, а имея дворец, шалаш не строят и, имея золотой венец, рожна себе не ищут. Вот и вышел тогда конфуз и теперь выйдет! Бог наш, Ревнитель, никаких царей не терпит, ибо Сам Царь, и Сам - живьем со Своим народом".
На этом речь пророка тогда закончилась, но народ пребывал в тяжком красноречивом - "оранжевом", как сказали бы теперь - молчании и не расходился, пока через месяц уже не славили молодого, прекрасного ликом царя, смазанного по темени постным маслом. Он выделялся огромным ростом, какого не было более в народе, и выстоял на голову среди всякого собрания; на чём, впрочем, перечень его царских достоинств неожиданно обрывался.
При воспоминании о пустыне кривая улыбка полоснула по бритому лицу старого льва: "Как нежна и капризна богиня Свобода, и как тонко её фрейлина, игривая фея Ирония ограждает ее от жадных, торопливых поклонников! Уйти от египетского тирана, сорок лет скитаться по пустыням, положить там целое поколение - и все того только ради, чтобы придя в землю обетования и с такими жертвами ее, отвоевав, снова посадить над собою тирана! Своего, правда, но что это меняет по существу? И разве бывают тираны "своими"?!".
Самому-то Шломи быть тираном совсем не хотелось, и он всячески старался от этого уклоеисять, но такова кривая логика царской власти. А чем больше мудрости у царя, тем меньше у него защиты от логики. Блаженны тираны, не знающие, что они - тираны, их любит их народ! Шломиягу был тираном просвещенным, и народ его не любил: народ, он как баба - любит, кто повонючее. А нелюбовь этого, отдельно взятого, прегретого в пустыне народа опасна для жизни его царя. Цари вообще редко где умирают своею собственной смертью, но если в нормальных царствах к этому приводит изящно сплетенная дворцовая интрига, то в этом жареном местечке - исключительно рука праведного убийцы на площади и кипение возмущенного разума.
Когда, после этого отступления о царской власти и судьбе, царь вернулся мыслию к прерванному диктованию, он обнаружил, что оно вопреки воле "диктатора" идет не справа налево, по ходу солнца, но наоборот, как свиток разворачивается. Повесть "временных лет" опрокинулась и пошла вспять, обратно ходу времени. Коронование царя, с которого логически начинается всякое царство, тут оказалось вовсе не началом истории, но её концом. Потом - лишь дурная череда наследников, однообразная, как верблюжий караван. Даже его, Шломиягу, славный юбилей ничего тут не опровергал, но только подтверждал - это было не более, чем лебединая песня затянувшегося царства, которую пропев, оно сольет кровь и рухнет. Историческое время скукоживалось, и, как человек впадает в детство перед тем, как уйти в землю, так и оно - перед концом возвращается к началу. Незваная гостья, разместившаяся сейчас в царских апартаментах, была тому "живым" свидетельством.
Итак, Книга Царств, которую он собирался довести до своей конюшни, до обсерватории, до дворцовой библиотеки, не менее обширной, чем конюшня, книга та дальше не шла, но обрывалась на помазании первого царя. Дальше "диктант" отслаивался от истории, которая вся осталась в пустынях и шатрах, когда народ был свободен под небесами, и Бог дышал ему в ноздри.
История возвращала к отцам - к их пастушьему быту и орлиному зрению, к утерянной ныне пропорции между землей и небесами, к их детскому знанию добра и блаженному незнанию зла. И дальше, к тем давним временам, когда божьи ангелы, заблудившись в небе, теряли энергию полета и падали на землю, подчиняясь закону Всемирного Тяготения красоты ее дочерей.
От остатков той энергии дочери земли рождали великанов, в которых исказилась заданная Богом пропорция между телом и духом. И наполнилась тогда земля мерзкими динозаврами, и птеродактили распростерли над нею крыла, и отвратительные циклопы до семи и более локтей в высоту, прозываемые племенем Рефаим, опорочили собою весь Божий замысел о человеке. И тогда чтобы покончить с этим дурным баскетболом, было решено: "Всех утопить!".
Почти всех, только семена на развод оставить. Но не зря были шестипалые те мутанты высоки ростом. Взойдя на возвышенные места, они при помощи тростниковых трубок, развившихся потом где в Пановы флейты, а где - в заводские трубы Тувала, переждали потоп и остались поганить обновленный мир после того, как сошла с него вода.
Они соединились с младшими из детей Хама, и от этого соединения вышли семь богомерзких народов Ханаана. Народ Шломиягу, называемый, иудеями был призван на эту землю для истребления тех народов, но вместо этого сами с ними перемешались. А богиня Свобода так и порхала бабочкой перед носом и в руки не давалась.
И еще дальше вглубь времени стекал его взгляд - к самому Адаму и вместе с ним обратно в землю, из которой был он взят и это не давалось словам. Река искала море, но не находя его, теряла русло и иссякала - распадалась на струйки и уходила в почву, оттуда а возвращаема была небесам. И увидел царь, что нет на земле никакого своего, отдельного от небес, смысла, а раз так, то всё, что от нее самое - это только суета, да глупая погоня за ветром; как и всё, что от женщины в отсутствии мужчины, каковыми земля и небо друг другу по сути являются. И время съедает все: и любовь и ненависть, и войну и мир, и жизнь и смерть, и все проходит. И это была его последняя Проповедь.
"Не так ли?" произнес он, обращаясь к писцам, своей естественной и единственной аудитории. Проливной дождь, намывший царю всю эту историко-философическую грезу, пока что прекратился, радуга коромыслом легла на плечо востока, и Золотой Петушок, снова сидел на коньке храма, что напротив дворца, придавая овальному окну вид рамки с вышиванием.
-- Так, да не так - услышал он вдруг из-за спины со стороны, противоположной той, где были писцы. Он обернулся. Там стоял человек с длинными волосами в цельнокроеном пурпурном хитоне.
"Вероятно это тот самый проповедник из Египта", подумал царь, "который пришел "смущать народ" и которого ищут, чтобы привести ко мне на суд. Надеются, что я приговорю его повесить. Если опять не оправдаю надежд, то это мне уже даром не пройдет.
Но как он, однако, сюда попал, там же львы у входа? Лежат по обе стороны, пропуска проверяют, на штык накалывают. И потом - свита, где его свита? Про него же говорят, что он постоянно окружен бандой учеников, которые сметают всякого, приближающегося к нему на четыре локтя".
-- Ученики остались проповедовать у Львиных ворот, и стража твоя дворцовая вся побежала туда их слушать. А львов твоих я отослал: они больше не нужны, пусть на воле попасутся - сказал гость, читая в его мыслях даже то, чего он сам не успел там прочесть. Шломиягу почему-то принимал это все, как должное, без какого-то ни было удивления.
В комнату влетел сизый голубь и сел человеку на плечо. о каким-то, самому ему не понятным, признакам Шломиягу узнал в нем Золотого Петушка с конька храма. В шелесте крыльев ему услышалось его собственное имя, но звучало оно, как слово из иного языка, и в этом слове был будто бы пароль. Птичка на плече у пророка, покачиваясь на лапках, повертывала головкой вправо и влево, наводя на царя то один глаз, то другой.
-- И писцов тоже отпусти - сказал человек - на сегодня история закончилась. Нам надо побыть с глазу на глаз, без наших армий, как Давиду с Голиафом. При упоминании имени Давида "Иудейский Лев" сразу отошел от своего первичного полу гипноза - чем больше проходило времени после его смерти отца, тем сильнее увеличивалась по закону ретроспективной оптики его тень, и тем больше он боялся этой тени.
Царь подал знак, и пПисцы, собрав свои приборы, неслышно удалились. Так же неслышно вошла из соседней залы Смерть и остановилась рядом с человеком, дыша царю в лицо своим смертельным холодом.
-- Ты не тот ли, которого тут вся чернь поджидает? Которого они Светоносным зовут? Машиах! - спросил царь человека*
-- Нет, просто Царь. Такой же, как и ты - среди людей. И как львы твои - среди зверей. Только другого царства, не от мира сего. Так что зря эти ребята хотят меня убить. И ты можешь меня не бояться: я тебе не конкурент".
-- Что такое "другое царство"? Небесное?
-- Это Царство Духа. Оно управляет душами по ночам, и в нем они находят утешение от всякой скорби и дневной обиды.
-- А что будет с моим царством-государством? Земным, которое, хорошо или плохо, но кормит пока что народ? - спросил Шломиягу.
-- Царства этого больше не будет, ты же сам написал. Ему просто нечем питаться, после того, как оно съело народ; тот, который "кормило". Но не стоит жалеть ни о чем, что прошло: обновившись, взыщет народ иного Царства.
-- Но где это слыхано об обновлении народов?
-- Народ должен уйти обратно в землю, из которой взят. И, если полностью уйдет в нее, то она по Божию слову народит из себя новый народ; ибо ничто не может заново родиться, пока не умрет. В вашем случае это пустыня, откуда вы пришли, туда и вернетесь. Новый народ будет собран из душ, приведенных в порядок, и Царство его будет вечным и несокрушимым, ибо царствовать будет там Бог; как сказано: "исра эль". Но все это - не ранее, чем снова обратитесь в пустыню, ибо душа народа осталась там, а душа есть Царство невосстановимое.
-- А где же будет жить тот новый народ, на какой земле? Опять на этой?"
-- Если будет по-настоящему новый, то будет жить по всей земле, и то, что теперь для вас - горе рассеяния, обернется радостью всемирности.
-- Но нам же эта земля дана навечно, нам и детям нашим!
-- Ничто, что дается навечно, не дается дважды. Разве можно кого во второй раз обрезать? Для этого ему снова же и родиться придется! Так и тут. Впрочем, вы получите эту землю еще раз, но не от Бога уже, а от кающегося человечества. Получите за великие страдания ваши, через которые пройдете. Но сделано это будет так безграмотно и выйдет так пошло, что лучше бы вам ее и вовсе не получать. Что толку вам от земли, когда Бог-то к вам, таким, все равно не вернется. А сыновей, чтобы к вам посылать, у Него больше не останется, после того, как Меня укокошите.
-- Хочешь ли Ты этим сказать, что Ты - Сын Божий?
-- Мы все Его сыновья; в меру осознания нами этого сыновства".
-- Но что же тогда сделал народ не так, чтобы ему теперь оставаться без Бога? Или вера наша неправая? - спросил царь, возвращая беседу в ее практическое русло.
-- Вера-то правая. Не из гордости же одной зоветесь вы "правоверными", и не потому даже, что пишете слева направо - теперь уже многие так пишут - но из глубокой убежденности в правоте вашей веры. Но Богу-то Господу это "правое" ваше никчему! Он и уйдет к неправым, правое и левое не ведающим.
-- Но у нас же храм, Его дом, Он же сам велел построить, даже план распланировал подробный! И архитектуру, и внутреннее убранство, и утварь вся священная. И жертвоприношения! Зачем же ему уходить?".
-- Затем, что Он есть Дух, а дух, как известно, дышит, где хочет и никакими ловушками его не заловишь - вот как этот голубь на плече. И приношений ваших Ему не надо, Он же Сам всех кормит; как в пустыне, помнишь? Ему только те нужны, кому без Его милости не прожить. Кто не "мудрости" просит у Него, восходя на трон - как народ, то есть, обирать и надо всеми возноситься - но просит милости: прощения долгов и хлеба насущного.
Тут припомнилась царю его знаменитая юношеская молитва, когда он, вместо того, чтобы попросить себе счастья и богатства, как делал его простодушный отец-псалмопевец, попросил "мудрого сердца", чтобы судить народ. И он содрогнулся от стыда: "Какая фальшь, и для чего только тысячу быков на алтаре тогда загубили! Мудрости-то царской у лукавого просят, а у Господа - жизни!" И он спросил, не замечая, как из разгадывателя и разрешителя сам превращается в вопрошающего:
-- А чего тогда сытому просить? Царю, к примеру?
-- У тебя же сказано: "Веселись во дни юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей... только знай, что за всё это Бог приведет тебя на суд". Вот и радуйся - день пришел! Сними свою царскую одежду, сними сандалии и пойди, простоволосый и босой, через речку Кидрон и долину Божия Суда на Оливковую гору. Там пасется под фигами белый осел, который Меня из Египта привез. Сядешь на него - он уже отдохнул. Этот род прошел тут сквозь все времена, возил пророков и Патриархов, и ангел Всевышнего Бога водит их под уздцы. Он знает путь, и он тебя привезет, куда надо - на нем Бога не объедешь.
Они стояли перед Шломиягу втроем: Человек и Смерть, и голубь на плече человека. Голубь на плече был в центре и как бы третьим между ними, оцентровывая и уравновешивая собою композицию. Царь глядел со своего возвышения, на эту новую, невиданную дотоле икону Божия суда, страшную и прекрасную, от которой лежит путь к святой Оливковой горе. Он вглядывался в обратную перспективу этого пути и думал, что пора звать писцов, чтобы распорядиться об имуществе. Тут заговорила Смерть:
-- Царство - мое, я покупаю. А ты забирай народ - глядя на царя, сказала она Человеку. -- Этот народ, перемудривший самого себя и Богу своему надоевший, смертельно устал и измучен страстями, им надо отдохнуть друг от друга; под моим надзором, разумеется. Поводи его по миру, проветри, пока совсем не сгнило внутри. А потом пусть вернутся обратно "в землю, из которой взяты", как у них там сказано.
Царь ждал, что скажет Тот, что третьим межу ними, но место, которое тот занимал было терерь пусто, и фон - как лазурью подмалеван, будто бы и не было там ничего. Он отлетел, пока говорила Смерть. На восток. За храм, за город, на Оливковую гору, где у беcов месса шла. Там под деревом фиговым сторожевые царски лёвы задрали белого осла.