"Когда б вы знали, из какого сора растут слова, сгорая со стыда" - парафраз по мотивам Анны Ахматовой
I
Вот вам, братцы мои, ложка. Казалось бы, немудрёный бытовой предмет, всем и каждому, в том числе, хорошо известный. Стоит сказать отчётливо и громко: "ложка", как у проголодавшегося человека начинает выделяться обильная слюна. Совсем как у подопытной собаки первого русского нобелевского лауреата, физиолога Ивана Павлова.
Однако это только так кажется, извините, сглупу, что ложка предмет простой. Как в капле воды - весь мир, так и в ложке порой - история с гео-графией. Вот ведь какое дело.
Представьте себе, уважаемый читатель, если бы вам вдруг невзначай вздумалось коллекционировать ложки. Какую уникальнейшую мировую коллекцию можно было бы собрать! И даже гордиться ею, ибо гордость у нас - в большом почёте. А всё из-за нашего национального характера, будь он неладен. Издревле тянется за Россией слава про дураков и никудышные дороги. Я бы к этому ещё добавил от себя - гордость.
Славная получилась бы триада: дураки - дороги - гордость. Почти как у Григория Явлинского: земля - дома - дороги. С той лишь существенной разницей, что моя триада ближе к истине. Некоторым ретивым оппозиционерам, наверное, не терпится присоединить сюда ещё лень и повальное пьянство. Но это уже явный перебор из-за неправильного неверия в русского человека. К тому же это не триада.
Про почтовые марки и монеты разных стран я уже не говорю. Про такие коллекции даже целых две настоящие науки имеются, одна из них (о марках) филателией называется, другая (о монетах) - нумизматикой. Но я не решаюсь об этих важных науках слово молвить, потому что, честно скажу, не компетентен. Бывают коллекции курительных трубок, и тоже увлекательнейшие книжки про эти трубки имеются. Одну из них, я знаю, написал известный советский писатель Илья Эренбург. А знаю, потому что сам читал.
Много разных бывает коллекций, но я их называть не стану, пусть читатель сам догадается, чтобы ему не стало скучно от моих нравоучений.
Коллекционирование свойственно, как мне кажется, людям, не уверенным в себе. Они хотят выделиться, а как - не знают. Вот и придумывают себе разные "увлечения", которые оборачиваются порой сказочным богатством и даже известностью в разных кругах. Про ложку, возможно, и есть какие-нибудь глубокие исследования, но я о них не знаю.
Могу лишь для сравнения высказать спорную мысль: разве может курительная трубка всерьёз сравниться с ложкой? Трубка - так, роскошь, баловство, сибаритство. На худой конец можно обойтись и "козьей ножкой", скрученной из обрывков газеты "Правда". А ложка - совсем другое дело. Попробуйте обойтись без ложки, если вы не японец. Уверяю вас, ничего из этого не получится толкового. Не зря солдаты больше всего дорожат именно ложкой и носят её всегда с собой в сапоге.
Во время Великой Отечественной войны, которую уж слишком развязным оппозиционерам не терпится назвать Второй Мировой, вредители и диверсанты в тылу, завербованные немецкой разведкой, нередко воровали ложки в столовых, чем наносили значительный материальный и репутационный ущерб не только "Общепиту", но и в целом геройски сражающейся на фронтах стране. По всем столовым сверху донизу прошла строгая бюрократическая директива усилить борьбу с подобными неуместными, во время жестокого сражения с врагом, сомнительными проявлениями национального характера. Послушные администрации столовых нашли остроумный, как мне кажется, способ борьбы с этим злонамеренным явлением: на ложках стали вырезаться острым зубильцем надпись следующего любопытного содержания криминального характера: "Эта ложка украдена из столовой Љ ...". Не захочешь, а сопрёшь поневоле. Вот какое дело.
II
Помню, в 1942 году я находился в числе эвакуированных из Москвы мирных граждан в город Свердловск. Ох, и тоскливое было времечко! Ни в сказке сказать, ни пером описать. Я, тогда одиннадцатилетний непоседливый мальчишка, бегал в "Дом офицеров", красивое здание, с белыми колоннами по античному фасаду, в самом центре города. Там было не так тоскливо, как на улице, или в чужом, временно приютившем нас доме, где единственным развлечением было чернопёрая молодая курица, жившая у нас под столом. Она была привязана за жёлтую чешуйчатую лапу к его ножке. Я воображал, что курица "эсэсовка". Я её окружал и брал в плен. Вершил суровый суд, но не приговаривал к смертной казни путём отрубания головы. До поры до времени. Мы кормили курицу чёрствыми крошками хлеба и сечкой жухлой травы, напополам с песком и камешками, собранными во дворе, и терпеливо ждали, когда она, наконец, подрастёт и наберёт достаточно аппетитный вес, чтобы попросить нашего сильно пьющего соседа казнить её топором по голове. И нам можно будет её съесть, дабы хоть раз в жизни насытиться вволю. Кто это "мы"? - возможно, спросите вы. Отвечаю: я и моя мама.
В "Доме офицеров" я ни разу не встречал ни одного настоящего офицера, зато полно было эвакуированных мальчишек и девчонок. Одна девчонка мне понравилась, у неё были длинные косы с большими белыми бантами, но я её видел всего лишь один раз, больше она не приходила. Наверное, уехала куда-нибудь в Ташкент, город хлебный.
В "Доме офицеров" было много разных кружков, чтобы занять детей и привить им воспитание. Я записался в кружок резьбы по дереву. Думал, вдруг попаду в партизанский отряд, надо будет уметь вырезать для бойцов ложки, потерявших их в пылу горячего сражения с врагами.
Вечерами показывали кино или давали концерт. Часто выступал некто Гутман, по моим тогдашним меркам, он был уже старик и, видно, по этой причине не попал на фронт. Он ставил на сцене чёрную ширму, заходил за неё, высовывал в овальную дыру свою характерную физиономию с огромным насаженным носом из папье-маше, дико вращал глазами, изображая то Гитлера, то Геббельса, то Геринга. Зал выл от восторга и взрывался хохотом.
Когда набор язвительных сатир в адрес презренных руководителей третьего рейха иссякал, Гутман деловито убирал ширму за кулисы и выходил на сцену в концертном чёрном фраке с атласными лацканами и воротничком. На ногах у него были ношенные лаковые туфли и тщательно отутюженные, тоже чёрные, брюки с атласными лампасами. На морщинистой, голой, как у деревенского индюка, шее красовался синий-синий-презелёный модный галстук-бабочка в мелкий белый горошек. Меня всегда поражало, как этот дядя Гутман успевал так быстро переодеваться. Только что уносил ширму за кулисы в рабочей холщёвой одежде, и тут же возвращался обратно уже в новом одеянии и новом обличье.
Он неторопливо подходил к краю сцены, к самой рампе, и молча смотрел в зал. Спрятанные за рампой электрические лампочки освещали снизу его ладную стройную немолодую фигуру и отбрасывали на свисающую сверху кулису фантастические тени. Когда он производил, как фокусник, или факир, движения руками, эти тени оживали, ломались и метались, совсем как длинные, надувные, похожие на щупальца чудища, в телевизионной передаче бывшего министра культуры России Михаила Швыдкого "Культурная революция". Это сравнение грешит перебивкой единства времени, но на то она и художественная проза, чтобы автору позволительно было вольно обращаться с образом действия, местом и временем.
Свет из-под рампы избирательно освещал неподвижное лицо и под-вижные руки артиста, делая их неестественно белыми, как у клоуна на арене цирка. Гутман извлекал из карманчика с атласной оторочкой, где полагалось "жентельмену" носить шёлковый платочек уголочком или белую хризантему, самую обыкновенную алюминиевую ложку и, помолчав многозначительно, бросал в тёмный притихший зал вопрос:
- И что я держу теперь в руке?
Зал дружно отвечал:
- Ло-ожку!
Гутман выразительно и грустно качал отрицательной головой, поджав в ниточку тонкие губы. Тени на верхней кулисе ходили ходуном, будто заведённые волшебным ключиком из кукольного театра Карабаса-Барабаса.
- Ложка! Ложка! - кричал нетерпеливый зал.
Гутман держал классическую сценическую паузу и произносил:
- Я второй раз задаю вам свой простой вопрос: и что я держу в руке?
- Ложка! Ложка! Ложка! - не умолкал зал, уже готовый разразиться громогласным гомерическим смехом.
- Я в третий раз повторяю свой вопрос, - говорил Гутман с чувством, с толком, с расстановкой. И таки действительно его повторял.
Зал неистовствовал. Многие от нетерпения стали топать ногами. Из разных мест раздавался свист. Дождавшись, пока взбудораженный зал утихомирится, Гутман, подняв ложку высоко над собой, взметнув на верхней кулисе волшебные тени, торжественно возглашал с разрядкой слогов знаменитым голосом Юрия Левитана из всесоюзного радио: - Это ка-ше-мёт! - И, показывая пальцем на составные части ложки, продолжал: - Это - едало! Это - шейка едала! А это - держало!! - Зал выл от восторга, взрываясь аплодисментами. - А теперь все вместе! - говорил Гутман, командуя публикой указательным пальцем, как палочкой дирижёра. - Это...
- Кашемёт! - вопил зал.
- Это...
- Едало! - многоголосо и гулко откликался зал.
- Это...
- Шейка едала!
- Это...
- Держало!
- Спасибо вам, дорогие зрители, за внимание. До следующих встреч!
И публика - в основном это были эвакуированные мальчишки и дев-чонки - шумно расходится по домам после концерта "страшно" довольная. И долго ещё будут они потом называть ложку "кашемётом".
И всё это всплывает в моей слабеющей памяти, как лягушачья икра в покрытом густой ряской деревенском пруду, когда сам я уже зрелый старик.
Воспоминания просятся обратно, в забытьё: трудно держать в памяти груз долгих и быстро прожитых лет. Держи брюхо в голоде, ноги в тепле, голову в холоде, а память - в забытье. Когда надо будет вспомнить, вспомнишь. Чаще всего это бывает ночью. Так неохота вставать, вылезать на холодный пол из-под тёплого одеяла. Но иногда заставляешь себя, зажигаешь свет и плетёшься полусонный к письменному столу, и там торопливыми каракулями записываешь на клочке бумаги несколько "сигнальных" корявых слов, дабы вспомнить наутро, что ночью пришло тебе в голову.
III
Теперь перенесёмся на машине времени, что позволяет нам сделать любезная и любимая всеми нами изящная словесность, в другую эпоху. Давно уж закончилась война с немецкими захватчиками, завершившаяся оглушительной Победой, с восторгом в сердце и со слезами на глазах. И пусть кто-нибудь попробует усомниться, посмеет сказать горькие слова, что это было случайно, что дуракам всегда везёт, а немец не ожидал, что наши плохие дороги такие наяву плохие и что по щучьему велению, по советскому прошению, на нашей стороне сражался Генерал Мороз - тот враз получит по сусалам. Не зря говорится: кто старое помянет всуе, тому глаз долой или по- другому в зуб ногой.
Всё дело в том, что мы за ценою не стояли. Привычка такая была. И даже редкий полководческий гений товарища Сталина не смог помешать простым советским солдатам класть слоями почём зря свои молодые жизни "у незнакомого посёлка, на неизвестной высоте" для спасения от супостата своего нестерпимо родного Отечества. Слоями, слоями, слоями, как например, под памятным Ржевом в 1942-1943 годах.
Культ личности был лихо разоблачён бывшими приспешниками великого вождя народов. Ещё довольно свежий труп Сталина был без фанфар вынесен из Мавзолея, спешно зарыт в сырую землю близко рядом и крепко придавлен тяжёлой гранитной плитой, чтобы никогда уж "усатый" не смог более воскреснуть и восстать. Повсюду, где с грустью, где со сладострастьем, были порушены скульптурные изображения генералиссимуса. До Ленина, величайшего учителя великого Сталина, пока ещё не успели добраться, всё ещё было впереди.
Стали большие начальники крепко думать-гадать: что дальше? Думали-думали, гадали-гадали, прикидывали так и эдак, и в конце решили, что просто социализма уже недостаточно, чтобы двигаться в сторону светлого будущего, нужен социализм развитой. Вот, понимаешь, дорогой читатель, какое дело. Вот где, оказалось, собака была зарыта.
Как раз в этот знаменательный исторический период в жизни великой страны советов, растянувшийся на многие скучные годы, мне тоже захотелось выделиться из общей серой массы трудолюбивых трудящихся, отличавшихся простительной и сладкой ленцой.
Я сознаю, что эти грустные слова не что иное, как фанаберия и пижонство, и пусть мне будет стыдно покрасневшим лицом, однако, как говорится, Платон мне друг, но истина дороже.
Коллекционирование ложек меня пока не увлекало, а вот к горнолыжному спорту я внезапно прикипел всем сердцем и душой. Никто меня не учил, я сам учился понемногу, как придётся и как-нибудь, поэтому на освоение горнолыжной техники поворотов на снегу ушли многие годы жизни. Но я об этой утраченной жизни нисколько не жалею.
Со временем я так поднаторел и обрёл широкий круг новых знакомств из жизнерадостной среды любителей этого увлекательного вида спорта, порой весьма влиятельных, что я, как говорится, тихой сапой пробрался в Федерацию горнолыжного спорта СССР и даже был чудом избран сонными делегатами от первичных организаций членом её Президиума. Теперь, когда я появлялся в какой-нибудь новой компании (да и в старой тоже), меня представляли как новым, так и старым знакомым так:
- Это Семён Галкин, он - горнолыжник.
Мне самому было смешно, но меня это немножко задевало, как будто я не имел никаких других заметных достоинств. А ведь я, по меркам коррупционной составляющей бюрократического устройства народного хозяйства, был довольно большим начальником среднего звена в капитальном строительстве, а именно начальником ОКСа целого министерства, хотя так и не научился этим пользоваться к своей выгоде.
Вот и я, читатель, стал, увы, рабом чиновничьего "новояза". Начал бестолково повторять, как попугай, целое министерство, целое министерство, как будто министерство может быть не целым.
Кроме того, я учился некоторое время на заочном отделении Литера-турного института имени Горького, что вынуждало меня от случая к случаю пописывать всякие опусы, которые я сам оценивал достаточно высоко, но мои оценки никогда не совпадали с мнением редакций журналов, куда я набирался нахальства отправлять свои сочинения по почте.
Иногда я в компаниях игриво высказывал в шутливой форме юмора недовольство пренебрежением своих истинных заслуг и выпячиванием того, что было, на мой взгляд, второстепенным. Но на эти мои намёки никто и никогда не обращал внимания, полагая, что я, как всегда, просто-напросто придуриваюсь. Так и прожил всю жизнь горнолыжником, пока не состарился.
Просто так бить баклуши в Президиуме Федерации горнолыжного спорта СССР никто бы не позволил, да и самому было бы совестно. Поэтому я без зазрения совести придумал общественную комиссию по строительству канатных дорог, чтобы лыжникам было легче подниматься в гору. И сам эту комиссию возглавил сверху донизу.
По существу в составе этой комиссии, кроме меня, никого не было, но на бумаге значилось несколько "мёртвых душ" и один реальный Славка Ермаков, который работал в "Союзпроммеханизации", которая занималась в основном проектированием грузовых канатных дорог для горных районов, где велась добыча полезных ископаемых. И не обязательно при этом силами заключённых под стражу и осужденных на многие годы по разным статьям уголовного кодекса, в основном за номером 58.
Как известно, у заботливого советского государства никогда не дохо-дили руки до простых вещей, нужных простым людям. Ему, государству, всегда было некогда, было полно других забот. Нужно было семимильными шагами догонять Америку, главного соперника и даже врага, хотя и бывшего союзника во Второй мировой войне.
Надо было торопиться выпускать огромными партиями никому не ненужные грозные танки, самые что ни на есть современные-пресовременные, которые тотчас, по мере поступления их на вооружение самой сильной и большой в мире армии, выходили в тираж, а спустя некоторое, "приличное", время, шли прямым ходом на переплавку.
Я не знаю точно, какое место в мире по использованию вторсырья занимал Советский Союз, но думаю, что благодаря переплавке грозного многотонного оружия и военной техники одно из первых. Вот где таится мифический рост валового продукта. Вот где накапливаются валютные резервы. Вот где прибавочная стоимость и налог с прибавочной стоимости. От которых, стоит лишь протянуть руку, и дотянешься до динамического роста благосостояния героического и безмерно терпеливого советского народа.
Какие к чертям собачьим лыжи, крепления, палки, ботинки, очки, какие ещё подъёмники!? Всё это подождёт. Вот перегоним Америку, покажем ей "кузькину мать", тогда и займёмся по-настоящему ширпотребом. И присобачим сюда развитую оборонную промышленность, а пока, в случае чего, можно и за границей всё это прикупить. Но только немножко, совсем чуть-чуть, главным образом, для сборных команд страны, чтобы не ударить в грязь лицом на международных соревнованиях. Экономика должна быть экономной. А для остальных разных приживалов и попутчиков пусть занимается обще-ственность. Ей всё равно после работы делать нечего. И правда - пусть!
Америка тем временем уходит и уходит вперёд, собака, не хочет, подлая, ждать, пока её догонят эти настырные разгильдяи русские. Вот тогда-то и родился знаменитый анекдот про старого петуха и молодую курицу. Петух бежит за курицей и говорит: "Не догоню, так хоть согреюсь".
Скорее всего, я нагородил всякой забавной чуши в экономическом разделе своей безграмотной филиппики, признаюсь, грешен, - не копенгаген. Пусть разбираются во всём этом настоящие экономисты. Мне "страшно" интересно, как на всё это посмотрел бы Карл Маркс, известный экономист. Вдруг до него "туда" дойдут мои невинные наивные слова. Вот он будет, наверное, здорово ворочаться в гробу от потустороннего громового хохота.
IV
В нашем доморощенном президиуме лыжными креплениями занимался на общественных началах Игорь Мухин, весёлый человек, сухой, поджарый, с глубокими складками, прорезавшими тщательно выбритые провисшие щёки. Он без остановки курил папиросы "Беломорканал", кашлял, громко проглатывая мокроту, будто ею питался для поддержания жизненных сил, а в перерывах заседаний рассказывал "антисоветские" анекдоты.
Однако эти "недочёты" не мешали ему быть толковым инженером, которому не составило большого труда скопировать, с минимальными изменениями, дабы не угодить под лицензионные санкции, конструкцию первой модели системы "Маркер". Так появились на свет отечественные "каэлэсы" (КЛС), спасшие многих недальновидных любителей катания с гор на лыжах от лишних вывихов суставов и переломов костей.
Лыжами занимался бывший альпинист, высоченный Володя Сидоренко, так как по роду своей основной службы он был связан с алюминиевой промышленностью. Ведущие иностранные фирмы, производители лыж, как раз к тому времени начали выпускать "металлы".
Ему каким-то чудом (у нас всегда и всё делалось исключительно чу-дом) удалось выпустить несколько пар отечественных "металлов", которым было присвоено название "ВИЛС", что являло собой интригующую аббревиатуру "Всесоюзного института лёгких сплавов", где Володя Сидоренко трудился ведущим инженером и где "на коленке" была изготовлена вышеупомянутая пробная партия. До серии дело так и не дошло, а пробная партия "металлов" была передана Спорткомитету РСФСР на предмет апробации в условиях реальной эксплуатации силами, точнее ногами, ведущих спортсменов слалома и скоростного спуска.
Президиум не унывал, так как ему было чем заняться. На заседаниях горячо обсуждались вопросы, в которых никто, кроме докладчика, ничего не понимал. Зато мы с "выраженьем на лице" слушали такие удивительные слова, как крутящий момент, сплав, штамп, матрица, пресс-форма, и одобрительно кивали головой и выпячивали важные пересохшие губы.
Палками, ботинками, очками, мазями и прочей мелочёвкой никто не занимался, а на мою долю выпали эти злосчастные канатные дороги. Пора было и мне доказывать, что я не лыком шит и тоже кой-чего стою. Пришлось включать мозги и ноги. Куда же без ног-то в таком трудном деле?
Иногда перед нами отчитывался гостренер Леонид Тягачёв, обаятельный улыбчивый малый провинциального воспитания, родом из подмосковного посёлка на станции "Турист" Савёловской железной дороги, критиковать которого наотмашь у нас не поворачивался язык. Лёня пытался доказать нам, что всё идёт по плану и недалёк тот день, когда советские спортсмены-слаломисты начнут завоёвывать призовые места и сыпать, как из "рога изобилия", вожделенные медали в копилку всенародной гордости.
И мы ему охотно и радостно верили, потому что сами были рады обманываться. Со временем Леонид Васильевич Тягачёв к нашему всеобщему и снова радостному изумлению станет Председателем национального Олимпийского комитета Российской Федерации, сильно забуреет и будет на короткой ноге с самым главным Президентом страны советов.
Да, совсем забыл сказать, что председателем горнолыжной федерации, или, как впоследствии стало модным говорить, президентом, в те далёкие (и близкие) времена был Василий Дмитриевич Захарчук, известный московский писатель, поэт и главный редактор популярного журнала "Техника - Молодёжная", отличившийся однажды выпуском огромным тиражом бестселлера под названием "Наш Никита Сергеевич".
Василий Захарчук был хорошо узнаваемым человеком в "высоких" кабинетах власти своим "лошадиным" лицом, крупным породистым носом, мешками под глазами, вихлявой долговязостью фигуры и манерностью рук и мог открывать нужные двери ногой. Подобное умение лишний раз доказывает, что главное для горнолыжника не голова, как многие думают, а ноги.
Некоторые испорченные люди усматривали в "странностях" Василия Захарчука явные признаки ставшей недавно модной "голубизны". Я хорошо знал Васю, его жену, его сына от первого брака и сына его последней жены и ответственно, и даже присяжно, заявляю, что всё это глупые, досужие вымыслы. Она называла его ВэДэша (производное от Василия Дмитриевича), а он её - ЗэАша (производное от Зинаиды Александровны). И где бы нам ни приходилось бывать вместе за пределами Москвы, мы бывали в Сочи, где изучали возможности Гагры Альпийской, в Тбилиси, где готовили встречу СКИЖа в Бакуриани, Вася каждый вечер звонил жене и громко кричал в трубку, не стесняясь наших ушей (с нами был ещё Володя Ломейко): "ЗэАшенька, свет моих очей! Люблю! Люблю! Люблю!".
Бестселлер, я думаю, читали единицы, скорее всё же не читали, а лис-тали, а наши ведущие мастера слалома при Васином "правлении" занимали, как правило, тридцатые-сороковые места. За редким исключением. Впрочем, заниматься анализом причин этого грустного явления теперь не время и не место. Да и ложка, наверное, уже устала ждать. Ваше Величество, я уже иду. Вот только попрощаюсь с теми, кто навязался в пути.
Ни Васи Захарчука, ни Игоря Мухина, ни Володи Сидоренко, ни милого нашего "Доктора ФИС" Володи Преображенского, ни его брата Юрия Сергеевича, бывшего когда-то гостренером, ни многих других замечательных, честных, умных и в основном бескорыстных (разве что мечтали иногда робко, по невинному блату, приобрести для себя хорошие лыжи или съездить, если повезёт, за границу с командой советских спортсменов на международные соревнования) людей, членов Президиума Федерации горнолыжного спорта СССР того созыва, давно уж нет, и я низко склоняю повинную (что всех их нечаянно пережил) голову перед их светлой памятью. Пусть земля им будет гагачьим пухом
V
Я знал, что всегда и всё надо начинать с Госплана. В этом меня убедил один поистине анекдотический случай из моей собственной практики.
По роду своей основной службы мне приходилось иметь дело главным образом с Отделом культуры, которым руководил некто Иван Иванович Цветков, желчный и язвительный человечек, типичный холерик, вдобавок брюзга, не признававший никаких авторитетов, кроме Председателя Госплана Байбакова. Зато в его отделе работали очень милые и радушные женщины, с которыми мне нравилось забавно шутить.
Как-то я случайно обмолвился, что меня замучили мои дети настырными просьбами подарить им кошку непременно сиамской породы.
- Я просто не знаю, как мне быть и что мне делать, - признался я с искренним выражением плутоватого лица.
На мою жалобу быстро откликнулась Наталья Грановская, крупная и очень добрая дама - этакая древнеримская матрона, дородная и статная - с мешками под глазами от постоянного трудового напряжения.
- Сёмочка, вы где, мой милый, находитесь? Не забывайте, что вы пришли в Госплан. Мы вам всё организуем и поможем в этом сложном деле. Уж поверьте мне, я вас не подведу. Всё будет, как в аптеке.
Не прошло и пары дней, как у меня в кабинете раздался настойчивый и тревожный телефонный звонок.
- Алло! Грановская, - произнесла моя спасительница глубоким грудным голосом, как будто она Обухова и собирается исполнить арию Далилы из оперы Сен-Санса "Самсон и Далила". - Приходите, можете забрать кота.
Я, естественно, мелко рассыпался в благодарностях и поспешил в Госплан, дабы не утруждать моих благодетельниц из Отдела культуры дополнительными заботами о "моём" коте.
"Хорошо, что кот, - размышлял я, бодро шагая по Петровке вниз, к Кузнецкому мосту. - А то ведь, если, строго говоря, кошка, пошли бы наверняка котята гурьбой, один за одним. А мне топить их в ведре с водой - не с руки и очень живодёрно, прямо как нож острый в сердце, я этого, ежели по совести, пережить не умею"
Забрал я в Госплане кота, изобразив перед дамами глубокие кренделявые реверансы, и понёс его домой. Красавец был писаный: ушки чёрные, лапки чёрные, хвостик тоже чёрный, а шёрстка палевая в голубую рыжину. А глаза! Бог мой, умереть можно, какие бездонные глаза - зелёные, как вешняя травка в солнечную погоду. И никаких подозрений у меня не возникало.
Первое, что очень скоро обнаружилось, это был не кот, а очаровательная кошечка. Маленькая такая, худенькая, гибкая и поджарая. И на чём-то сильно сосредоточенная, как бы озабоченная предстоящим будущим.
Я ей в коробке из-под старой обуви постелил разное тряпьё, а ей что-то не понравилось. Ищет всё какое-то другое место. По внешнему её виду нипочём не скажешь, что она уже была с пузом. Буквально через две недели этот "кот" произвёл на свет семерых котят, маленьких, смешных и слепых комочков. Среди этой копошащейся компании не было ни одного котёнка, который хотя бы отдалённо напоминал королевскую сиамскую породу древнего Таиланда. Чёрный был, белый был, рыжий был, был даже пушистый сибирский, а один полосатый, как серый тигрёнок. Видно, сиамский кот, оказавшийся кошкой, без ведома Госплана попал ненароком в подвальную групповуху.
Намучился я с ними до потери сознательности. Хотел их всех утопить, но не могу, дети мои орут, не дают совершиться злодейству. Да у меня и самого, честно признаюсь, рука не поднимается. Жалко всё же - живые они.
А они, эти очаровательные создания, растут не по дням, а по часам. И орать уже где-то научились. Глядь - уже молочные глазки отворили и ползают по всей квартире, того гляди наступишь ненароком, раздавить недолго.
В ближайший выходной день посадил я их всех в сумку с молнией (одного, полосатого, оставил, чтобы детей и кошку успокоить) и отвёз на Птичий рынок, что был тогда на Большой Калитниковской улице, недалеко от метро "Таганская". Думал, отдам котят профессиональным продавцам кошек и избавлюсь от них, наконец, к чёртовой матери.
Но не успел я толком молнию на сумке расстегнуть, как у меня их мигом расхватали, словно жареные тыквенные семечки на Тихвинском рынке. "Почём?" - спрашивают со странным любопытством? "Задаром отдаю", - отвечаю, неловко улыбаясь кривым ртом, как будто я шучу. "Задаром, - говорят, - плохая примета. Котёнок может не прижиться, а то и вовсе заболеть. Хоть рубль возьмите". Так я заработал тогда на продаже котят шесть рублей с копейками. И стал дальше жить.
Иногда звонит Грановская, спрашивает приветливо, но строго, как следователь по особо важным уголовным делам из Генеральной прокуратуры, что на Пушкинской улице (теперь и раньше Большая Дмитровка):
- Ну, как там наш котик поживает?
- Нормально, - говорю, - всё о,кей! Надо бы лучше, да некуда.
- А как назвали?
Я машинально так отвечаю чистую правду без всякой задней мысли, не умею сразу врать (кошку мои дети Муркой назвали):
- Мур... - но успел вовремя за свой язык поганый спохватиться и со-образил всё же, сам не знаю как - ...зик, - говорю, - Мурзик.
- Ну что ж, - говорит, - хорошее имя, народное, русское. Я одобряю. И очень рада, что всё так хорошо у вас получилось. Если что ещё понадобится, приходите к нам, вы дорогу в Госплан знаете. Всегда поможем.
- Спасибо, - говорю, - непременно приду.
А то, что кот оказался кошкой, я не стал говорить, неловко как-то Госплан СССР подводить, выводить его на чистую воду. Пусть все думают, что он никогда не ошибается и всегда прав. На том всегда стояла и стоит русская земля. Ещё Александр Невский так говорил.
"Что вы, автор-гавтор, в самом деле, издеваетесь над нами, что ли?" - скажет иной нетерпеливый читатель. То про какие-то канатные дороги, то про Госплан, то про кошку, то вообще про Александра Невского ни к селу ни к городу. А где же про ложку?
Про ложку тоже будет, но потом. Я без разбега не могу. И без Госплана тоже никак нельзя.
VI
А как к нему, этому чёртову Госплану, подступиться с таким деликатным делом, не знаю. Про такие дороги, которые у нас всюду по лесам, полям и холмам, все наслышаны, а про канатные не очень.
Стал сильно шевелить извилистыми извилинами обоих полушарий своего головного мозга. Слышу, как тихо скребётся что-то под черепушкой, вроде как мыши под полом. Вдруг - бац! Будто небесная молния сверкнула и высветила в темноте ночи ясную поляну. Аж глазам стало больно, словно на солнышко посмотрел, которое выглянуло из-за туч.
Батюшки светы! Ведь у меня же, олуха царицы небесной, в Госплане работает мой хороший закадычный друг-товарищ Генка Лужин. И тоже как назло горнолыжник. Мы с ним вместе в одном институте неразлучно учились спустя рукава, на одном факультете, на одном курсе, только в разных группах. Но это не мешало нам очень крепко дружить, потому что горнолыжник горнолыжника, как рыбак рыбака, видит издалека.
Звоню ему по телефону, который там у него на письменном столе стоит свободно, стоит руку протянуть, трубку к уху приложить и говорить: "алё!" Как он сразу догадался, что это я, ума не приложу. Может, по голосу признал, то ли ещё какая причина была, но он сразу с места в карьер мне бубнит:
- Привет, Семён! Ты, что ли? Хоп!
У него была такая редкостная забавная присказка, наподобие прибаутки: начинает разговор - хоп! Будто притопнет. И когда разговор заканчивает, тоже всенепременно - хоп! Очень это, надо признать, у него умно получалось. Главное, неожиданно, потому что оригинально. Первое время, пока не привык, я даже вздрагивал от нервов. Он этому содержательному возгласу научился у своего дружбана по туристским походам в горах Игоря Ховова, лабуха из инструментально-вокальной группы, который классно играл на гитаре и пел песни у костра, когда все водку пили и уху ели.
- Ты знаешь, - говорит мне без промедления Генка Лужин, - я себе такие классные лыжи достал, усраться можно. Увидишь - от зависти пополам лопнешь. Приходи - покажу. Только перед тем как придти, обязательно позвони, а то мне жутко некогда, дел полно, просто невпроворот. Хоп!
- Иди ты! - говорю, не обращая внимания на его хопанье. - Мне не можешь такие достать? Я тоже хочу, чтобы были импортные. Чтобы не лопнуть от зависти. Неохота пока лопаться. Но усраться готов от души.
- Нет, - отвечает как-то грубо, не по-товарищески, - тебе не могу. Вот если бы ты в Госплане работал, тогда да. А так - нет.
- Жаль, - говорю. - Не повезло мне с местом работы. И как же ты их достал? Не иначе как по важному знакомству.
- Да нет, никакого знакомства. Написал письмо на имя Рогулевского, что мол так и так, Госплан СССР просит выделить для председателя секции физкультуры и спорта Лужина Геннадия Николаевича за наличный расчёт одну пару лыж французской фирмы "Россиньёль". Улавливаешь ход мысли?
Получил визу в месткоме, потом в парткоме, там везде свои ребята. И отнёс на подпись Горегляду. Сначала хотел отдать подписать Исаеву, но мне знающие люди передали, что это пустой номер, Исаев ни за что не подпишет. Он считает, что Госплан не должен размениваться на такие недостойные мелочи. А Горегляд подписал, он добрый человек, ему не жалко, тем паче деньги за свой счёт. В смысле за мой.
Затем я отнёс письмо Рогулевскому в Скатертный переулок, дом 4, он рядом со Спорткомитетом РСФСР сидит. Тот сразу наложил на нашем письме резолюцию наискосок директору магазина "Спорт" на улице 905-го года Володе Железнову: " Прошу выделить". А Железнов передал письмо Борису Ивановичу, тоже свой мужик, который сидит на дефиците. Борис Иванович мне говорит: "Французских лыж нету. Есть только шведские, осталась одна пара. Хочешь - бери". Я взял не раздумывая. Не "росиньёли", конечно, но тоже хорошие. Вот так, мой милый друг, в таком разрезе. Хоп!
- А ростовка какая? - спросил я просто так, чтобы подольше поддержать начатый интересный разговор.
- Два пятнадцать, - отвечает Генка тускло. А я уж по голосу его слы-шу, что он не очень остался доволен.
- Хорошо, - говорю. - Как раз по твоей комплекции будет.
- Ну, ладно. Тебя моя комплекция не касается. Говори, чего звонишь? Мне теперь страшно некогда разговаривать с тобой по телефону.
- Не звонишь, а звонишь, - поправляю я его без всякой обиды, исключительно из принципа грамотного произношения.
- Ладно, грамотей! Это другие звонят, а ты звонишь. Чего тебе надобно, старик? Короче. И побыстрей. Мне бежать пора. Из своего отдела сельского хозяйства в другой, отдел заготовок.
Ну, тут я ему и выложил всё про канатные дороги без стеснения, своими словами. Вкратце, конечно, чтобы время государственное не злоупотреблять зря. Всё же он, хоть и мой закадычный друг со студенческой скамьи, а работает в Госплане СССР, где каждая минута на счету и каждое слово на вес золота. Это тоже понимать надо.