Панченко Юрий : другие произведения.

Запредельности страха

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
  

Юрий Панченко

   ЗАПРЕДЕЛЬНОСТИ СТРАХА
   Микророман
  

Что если какой-нибудь из членов тела

погибнет или иначе повредится, душа

окажется не в состоянии действовать

присущим этому члену образом.

Стих третий. Из "Диоптры"

Филиппа Пустынника.15 век.

   Содержание
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава 1
  
   В начале последнего десятилетия века двадцатого город-городок жил-стоял, смотрел на него в окошко Черезов Иван Борисович и излагал, авторства своего полного при всём явном труде единоличном сильно не утверждая.
   Неожиданных летающих появилось - летают, летают... Кто они? Что есть сущность их? Круги светящиеся и с лицами треугольными коротышки - тут понятно, они неопознанными называются и предметность их видна встречающим. Признать за кого, назвать как неопознанных летающих? Засну, отойдя на краткий покой от жизни кошмарной, всегда усталой, прилетает какой-то прозрачный и требует во сне моём: пиши, с утра яркости любой до вечера тёмности разной, пиши историю лет жизни, было что вчера и сегодня есть. Кто же он, прозрачный? Ангел небесный светлых забот? Призрак демонических злых сил? И доброе ли дело есть называемое литературой? Нельзя искушаться, может, ни чтением, ни письмом?
   Думаю, бодрствуя, спрашиваю во сне и мягко, по-человечески, и требую сурово, пристрастно подступая, - пиши, отвечает, дело реки течь, Иоанн Златоуст завещал, - напоминает. Пишу, что же мне... Велено посланным в судьбу мою, велено. Тем более жизнь в нашем городе плохая стала, словно в лагере для воров и бандитов, по вечерам на улицу нельзя выходить. Дунут под нос из баллончика газом отравляющим и всю одежду снимут, без сознания пребываешь пока. Могут и не взять ничего и избить сильно, ногами в живот и по голове пиная, развлечения ради инвалидом запросто делая.
   Хочешь не хочешь, сиди дома, пиши. Образ светлый, прозрачный во сне требует: пиши правду, она ненавидима тёмнодушными и ценится людьми, ищущими её, и присно и ныне, и во веки веков. Существо я смиренное перед диктующим во снах и наяву, только записываю дозволенное им ко всеуслышанию, из менять, отвергать слова отдельные не смея. Правду пиши. И продиктовал началом, что сейчас изложу словами общепонятными.
   Русь, российский городок... Век твой двадцатый заканчивается нищетой и разорением, прахом, пылью по ветру пущены изо дня на день, из века на век собираемые богатства и достоинства твои. От крестьян, от воевод и монахов, от царей и дворян что набиралось по полушке, по пуду серебра, по сундуку золота, по капле крови - пыль, пыль и пустота, и стаи крыс по замусоренным городам под стаями ворон на небе концом доблести и славы перед народами мира, позором, теперь.
   Полусогнутая рабскими трудами старушка бредёт мимо избушек-развалюх, на палку подобранную опирается, - не разогнуть изуродованной трудами спины, не улыбнуться ярко изморщенными щеками, райской вечной жизни хочется, а и смерти нет, не протолкаться, не просунуться к господу Богу, капельки осталось глотать аптечные шестилетней давности, новых не купить, их нету и денег нету.
   Плоский, модный, престижный, облагораживающий как-бы любую тупую рожу иных стран автомобиль на колдобинах ухает, гукает, тыркает в ямы низким передком, - вчерашний обещальщик светлого будущего, по припугнутости сейчас безбилетный партийный вождик несётся тайно скупать, припрятывать, что осталось на складах государственных, до взвинчивания цен, до миллионных состояний личных, от народных денег начатых, до заветного паспорта заграничного и сматывания подальше и навсегда от обворованных. До Бога высоко, проскочить под ним выйдет, - надеется, - а до царя навсегда далеко стало с того дня, как свои, большевики Николая с семьёй расстреляли. Нет винтов крепёжных, нет и ограничений в стране беззаконий, кроме литров дефицитного бензина в баке добиваемого на ямных дорогах русских нежного авто да лицензий на отгрузку товаров, по блату подписываемых с долевым участием в прибыли того, секретно разрешающего скупить гостовар по дешёвке, подпорченным, по документам, а продать в сорок, в семьдесят раз дороже. Кто умеет, тот живёт, живёт!..
   Мужичек бредёт в старой фуфайке, вязанку дровишек на спине тащит, себе, в полусырую не свою каморку, даденную от властей грабителей и обманщиков кругломордых, свой дом так и не разрешили построить решениями, постановлениями, задурившими голову и связавшими руки бумажками с печатями. Хламная одежонка в каморке, хламное барахлишко вместо стола, кровати, постели.
   Громадными яблоками сросшимися наплывает на глаза круглота женского зада, вертится, приманивая вытянутыми голыми ногами, - ваши деньги ничто, отдайте их сейчас же нашей фирме, с нами у вас появится надёжный успех! По такой же заднице раздадут за последние выманенные рубли, что ли? Им-то деньги, когда бумажки ничто, зачем? Врут бесы проклятые, снова последнее отобрать хотят, не матроской винтовкой со штыком так бабской задницей голой.
   Молока ребёнку не найти - Россию представляющие вертунчики валютно-костюмные пьют по разным городам шампанское на разных презентациях, унижаясь и унижая всю страну перед иностранцами, прося их научить способам нового рабства, верным условиям нового обмана работающих, перекладывая шампанское бутербродно глупоглазыми украшенными стервочками, забыв и не зная царских перед примчавшимися на поживу гордостей, продавая воровски, что детям и внукам природой оставлено.
   Наместник господа Бога на земле, среди распределения продуктов по карточкам масляный духовник о нищете церковной среди бедных старушек свято плачется, деньги их похоронные выпрашивая, сам настоятель храма, сам в три месяца на зарплату невеликую по ценам спекулятивным успевший купить не для процветания храма и дела Христова автомобиль, новейшей электронной придумки стиральную машину, японский холодильник, сигналящий отказ на хранение отечественной колбасы дурного качества, русский сосновый сруб на дачу в два этажа, всю размерами побольше деревенского дома...
   И над полузабытой могилкой русского поэта постоянны в воздухе видимые честным тревоги: - "Россия, Русь, храни себя, храни..."
   Чтобы больше доверяли, - подумав, написал Черезов Иван Борисович, - надо бы мне немного рассказать о себе.
   В зиму девяносто первого года вошёл я с кровоточащими дёснами, а к весне хуже будет. Читая книги о сталинских лагерях, набрался опыта нужного и начал ездить в лес, собирать и отваривать сосновые иголки, уберегаясь выпиванием отвара от выпадения зубов и цинги. Плохо я сострадал миллионам безымянных великомучеников российских, голодавших то и дело начиная от семнадцатого года под игом коммунистов, далеко они от меня, думал, на выдумку похожи их несчастья и с трудом верится. Политвоспитанием руководящие коммунисты всем знать беды прошлые людские запрещали, говоря: партия в своё время осудила так называемые издержки, нет к ним возврата ни на практике руководства страной, ни в наших теоретических разработках и мечтаниях. Но возвратили с ума сошедшие на свои идеи чужестранные, возвратили, проклятую перестройку начав, и братоубийственные сшибки и войны, и бандитизм, и нищету, и голод из забытого вернув. Слава Богу, недоглядели они несколько и отпихнули их от власти, в России партию преступную запретив. На память осталось, что с ранней осени я груши и яблоки, арбузы и дыни из-за дороговизны не ел, масло сливочное, имея карточки на него, третий месяц не пробую, яйца второй месяц, кашу гречневую седьмой год не вижу, а икру чёрную, красную и рыбу под названием стерлядь, в реке нашей коммунистам обкомовским артель ловила, не пробовал никогда. Я-то ладно, а каково детишкам без пряников, без конфет пятый год, седьмой, может, старикам без витаминов и еды хорошей?
   К старушке, соседке бывшей, в коммуналку захожу - размачивает сухарик в пустом кипятке, вот и весь обед. Я ей чего могу заношу, в кафе на соседней улице бутерброды с колбасой за тройную цену против настоящей покупаю. Жалко, от голода умрёт, натешатся пока депутаты болтовнёй в парламентах московских.
   Родился я сорок девять лет назад и сорок семь лет прожил в коммунальной квартире на улице Труда Красного Молота, следственно, при социализмах простом, развёрнутом, с человеческим лицом а так же при временном построении запланированного вечного коммунизма. Не сказали, что дальше, за ним, значит - вечно должен был быть, так и не построенный. На митинге человек кричал: мы победили страшный фашизм с немецкой земли пришедший, да вот как нам извернуться и победить коммунизм проклятый, Марксом с их же земли нам посланный через большевиков, надумавших так подорвать Россию, чтобы с колен нам не подняться никогда? Да, с коммунистами поразбежавшимися... При Хрущёве, при Брежневе слышал я торжественные, судьбоносные речи их, запоминал радостно, что с коммуналками и прочими пережитками царского позорного наследия покончено у нас. Видно у них покончено было, а я-то речи слушал и жил в коммуналке, не бывшей в городе как бы!
   Трудно в России жить, а писать о нас намного трудней: заново переживать приходится, оказывается. Сидя на пляжах Таиланда, махнул бы на прошлое рукой, а, было да сплыло, зато кругом тепло и еды полно, да какой хочешь, и какой не пробовал никогда, но вот писать в изуродованном месте земли и откус вспоминая сахарного печенья, бывший лет шесть назад, - а и это не верхнее, - думая о страшной жизни других людей рядом и слова о них выбирая из сердца своего... горе и за них переживая и стараясь не обращать внимания на бандитство, воровство, бардак вокруг себя - где хорошее для людей найти и им рассказать, печалюсь. То-то и не удивляюсь, отчего русские и не писатели водкой мозги мутят, намного больше пили бы все, когда бы писать начали о жизни, видимой вокруг, намного. Я трезвым пишу, со вежей головой разобраться бы...
   Боли душевной не могу где выдержать, неопознанный пускай, во не диктующий сам берёт перо и трудится пока сплю темно и, слава Богу, ничего не осознаю, как Витя, дурачок наш городской. Он ходит по улицам зимой и летом одним манером, в пальто толстом и тёплой старой шапке, говорит себе под нос постоянно, не кусается, не наскакивает на прохожих. Он самый счастливый человек в городе, мир его постоянен: что военный переворот, что в тридцать раз повышение цен, а продукты, что болтающие тетерева-политики со всех сторон - года ему одинаковы, бормочет и бормочет самый счастливый в городе...
   Я в сумасшедших побывал, мне сильно понравилось. Сорок семь лет из сорока девяти прожил в комнатке коммуналки, и когда вдруг дали квартиру после восьмилетнего пребывания в очереди уже первым - так-то что считать, сколько полностью отстоял... я заперся в ней и несколько летних месяцев не ходил на работу, пока деньги не кончились, пока не продал телевизор, самовар прошловековой и подсвечник, пока не проел и эти вырученные деньги. Сумасшедший, мне говорили, с работ выгонят. Но я знал, в нашей стране рабы под названием трудящиеся всегда нужны. Плотницкое и столярное дело знаю толково, смогу, заработаю кроме специальности и по высшему образованию, готовых сесть на шею умельцу да понукать у нас всегда больше, чем деревьев в лесах.
   Я зашёл в новую отдельную квартиру, двери, стены, полы, ванну, газовую плиту расцеловал, достать до потолка рвался. Заранее долго копил досточки, бруски, шурупы, клей, гвозди, обои, мел, краски масляные и водные, кисточки. Не один день стены, полы, потолки подробно осматривал, ремонт начал такой, что по квадратным сантиметрам выскабливал, выглаживал, затирал, подколачивал, выклеивал, красил, за хлебом выходя на улицу а товарищей указывающих из месткома и парткома не понимая, позже не слушая. Сказали, с ума я сошёл, и отстали. Тогда и я начал хорошо жить, квартиру постоянно ремонтируя и ею, высветливающейся, приводя в восторг и блаженство душу свою.
   Заканчивая первую главу, прощения должен я попросить у всякого читающего за время жизни, занятое мною. Прошу прощения. Что президенты, что музыканты козлопрыгие, любой и всякий не скромно пишет книги о своей жизни, не прилично поступая, не видя, - всякого человека время жизни драгоценно и не надо чепухой, эгоизмом губить его.
  

Глава 2

   Спокойно ты выбрал...
   Чего-нибудь плохо, плохо, и надо менять, - при постоянном, врожденном требовании гармонии. Невозможно, часть своего тела менять. Ты отмахиваешься от... пробуешь забыть свою ущербность. Возможность появляется вариантами из сказки: направо пойдёшь - калекой станешь, налево - ущербным так и будешь, прямо - заново как народишься, только на этой дорожке возможно полное исчезновение, смерть.
   Посоветуешься. С кем ни говори - идти тебе, переделывая, перекраивая тело своё от убогости к общечеловеческой, незаметной нормальным полноценности. Благополучие не замечается и страной, и человеком, во благе пребывающим.
   - Самой операции я не боялся, - говоришь ты мне, лечащему врачу, и пробуешь улыбнуться. Угадываешь по глазам моим, - я точно знаю, кто боялся и кто - нет. Тебе верю. - Наркоза опасался, начитавшись перед больницей Вересаева. Помните, у него описан тот случай, когда опробованный на тысяче больных наркоз вдруг убивает тысяча первого? Я на столе вдохнул газ, и второй вдох, - поверил, что останусь живым...
   Слушать интересно, по поводу тебя у меня настроение удачника. Ободряюще успокаиваю глазами, иду к следующей кровати. В палате семеро больных, и четырнадцать - в двух соседних. Обход, плановые операции, перевязки, беседы с родственниками - дел хватает. Ты соглашаешься: спасибо и за внимание в четыре минуты.
   Теперь убеждён, руки хирурга волшебны.
   Как всякий мужчина, поднимал тяжёлое. Подложив металлические колёса под укороченную ногу, выталкивал наверх штангу. Не заставляли, хилым сам оставаться не хотел. Пришлось идти в поликлинику. До конца не хотел верить в почувствованные неприятности.
   - Дальше может стать намного хуже, - честно сказал врач, проводивший приём. - Почему не прооперироваться? Поставят аппарат Илизарова, год лечения, по времени.
   - В стране, где не хватает лекарств и врачи то и дело вынуждены бастовать?
   - И так, и не так... Хуже оставаться в вашем теперешнем положении.
   - Если хочешь быть красивым, поступай в гусары?
   Правильно Козьма Прутков говорил. Направление на анализы выписываю, если шутить умеете? Лечение не для слабых волей...
   Давайте попробуем...
   Ты пятилетним знал так мало, что был смелым везде и всегда, боялся не сделать. Поспорил с мальчишками и спрыгнул с лестничной площадки второго этажа. Перелом шейки бедра, узнал в медицинских документах, научившись ходить. Вырастал, и прибавлялось укорочение одной из ног, хромота делалась заметнее. И всё детство тебе говорили, лечение невозможно. Менялись года, поездки в различные больницы, клиники, мелькали кандидаты наук, профессора - приговор оставался прежним. Узнав о чудесах известного миру доктора Илизарова, не обольщался: там очередь на несколько лет людей престижных, иностранцев...
   Ты нервничал, когда я прочитывал твои анализы уже в кабинете травматологической больницы, - близко от лечения снова не остановят? "Противопоказаний нет, мы вас вылечим, мы можем." "Когда на операцию? Завтра?" "Мешают некоторые причины. Звоните, узнавайте." "С заведующим отделения можно поговорить?" "Я заведую отделением восстановительной хирургии. Как врачу мне ваш случай интересен, но подождать придётся, и зависит не от меня."
   Ты впервые услышал, существует хирургия восстановительная. Разрушать и восстанавливать. Мы занимаемся вторым...
   Звонил. В отделении объявлен карантин, дней на двадцать. Мы оперировали больного гангреной. Не наш случай, санавиация привезла из района. Потом и я вертолётом срочно в район. Оттуда в другую область на зональную конференцию. Встретился с тобой в коридоре своего отделения - первый снег летел.
   Уже в больничной пижаме ты прислушался к разговорам больных - с температурой на операцию не берут. Боялся улететь в сторону из-за пустячной простуды. Тебе назначили день операции. Боялся - не будет крови для переливания, или отключат электроэнергию, или, или, - их много, когда в городах стоят очереди за хлебом, даже за солью, и когда бесконечно идёшь к единственному дню спасения, единственному, как тебе воспалённо казалось тогда.
   Предел. С коллегами я веду подготовку к операции на тебе. Ты рассказывал, когда одна нога короче другой сантиметров на десять, мир прыгает в глазах. Небо, деревья, дома, люди. Ты человек, не хуже других, ты хочешь пусть один день в жизни походить нормально, чтобы не оглядывались на тебя другие, придавливая без слов.
   - Да, - подтвердил тебе врач-рентгенолог, рассматривая свежий, мокрый ещё снимок твоего позвоночника, нижней его части, - есть сильное искривление. Последствия? Вероятные последствия... Лет через десять отложение солей, передавливание спинного мозга. Ноги отнимутся, частичный паралич, до пояса. Вполне возможно. Повезло, оперироваться не поздно. Короткую ногу удлинят, позвоночник выправится. Возраст? Да, не поздно.
   Ты способен не побледнеть от такого предсказания? Мужчина...
   В отделении, где ты лежишь, есть и женские палаты, сразу три без свободных коек.
   У твоего соседа по койке на голени левой ноги укреплены металлические кольца, соединенные короткими и длинными шпильками. Болтики, гайки. Дистракционный аппарат Илизарова. Уважаемого нашими больными Илизарова. Соседу за пятьдесят лет. Может быть, и сорок пять. Высокий рост, по-офицерски прямая спина, седые виски. После очередного года его жизни, всё-таки прошедшего на земле, можно поседеть не от возраста. Он вежливо говорит с любым человеком, страдания не смогли сделать его злым.
   Не знать, не видеть человеческие страдания... Не ты первый, и не ты последний. Тому, кто переменить что-то в своём теле решится, станет легче, когда он будет знать, как выкарабкивались другие. Почему-то история человечества всегда только записывалась чернилами, а добывалась...
   Ты отталкиваешься от больного народа. Ты не их, не такой, ты не хочешь смотреть на больных, гуляющих по коридору отделения. Себя таким не воображать упрашиваешь, давишь на себя, себе приказываешь не видеть железа аппаратов, костыли, гипсы. До операции ты здоров, почти.
   Живя и приближаясь к развалу, к инвалидности. Как родная страна. Тоже было полно желающих не знать, - к обрыву дела идут, к полёту с откоса...
   Мужчина, запакованный в гипс от груди до пятки. Левая нога свободна, опирается на неё, передвигаясь еле-еле на костылях. Женщина с рукой, загипсованной в позиции на отлёт. Словно взмахнула и так осталось, на несколько месяцев. Молодой парень с аппаратом Илизарова на руке, в предплечье. И все кто с рукой в переделке, кто с ногой. Гипсы, аппараты. Сколько здесь больных? Сорок? Шестьдесят? По привычке едва не подумал - людей, вместо - больных. Ты тоже теперь больной. Пока не такой, как они, не прооперированный.
   Теперь, а не раньше? Ну, помнить... Главное впереди, ты никогда не будешь больным. Выйдя отсюда.
   Могут унести на носилках.
   В самом деле ты рискуешь. Кому на все сто известно, где тысяча первый случай? Волей-неволей вспоминаешь, как в одной из больниц без проверки подключили к системе баллон, и тому, кто лежал на столе в операционной, вместо кислорода дали вдохнуть углекислый газ. Несколько минут, и смерть.
   Ещё ходячий и с руками целыми, ты помогал санитарке привезти обед. Лифтом в подвал, по длинному подземному тоннелю к кухне, стоящей ей отдельным домом, и назад с тележками, заставленными бачками. Вы ждали лифт, в подвале. Хмурые бетонные стены, сыроватые, тусклость лампочек...
   - Никого в комнате под лестницей сегодня нет? - спросила себя санитарка и отошла за угол, посмотреть. - Нет, а вчера лежал один. Помрёт кто, сюда несут, а потом в морг отправляют.
   Ты постарался не услышать.
   Место в подвальной комнате. Конкретная реальность. И в своё отделение вернулся лифтом, в тёплый коридор, звуки разговоров людей, но и в тот день, когда дверь приёмного покоя захлопнулась за тобой и переодевался в больничную одежду. Заходил - рядом с крыльцом увидел марлевый тампон. Кто-то промахнулся, тампон лежал рядом с урной для мусора. Кровавое пятно на светящемся белизной снеге.
  
   Испугался. Маленького тампона, ярко-алого.
   Где-то перед более-менее нормальной жизнью, перед выпиской домой через несколько месяцев, лихо сдвинешь в сторону простыню с пятнами крови, лежащую на каталке, упираясь костылями, сумеешь кое-как взобраться наверх, усесться, и рядом встанут твои соседи по палатам, - вы станете фотографироваться на память, не обращая внимания ни на какие пятна. На этой штуке с колесиками вас отвозили в операционную и возвращали к нормальному дыханию, простыни и под вами меняли стерильность на кровавые пятна.
   Отвозили, возвращали...
   До времени прошедшего вначале было слишком далеко. Вначале, и все трудные дни и ночи здесь, часто тянущиеся до удивления долго, надо было суметь не потерять главного, ради чего все вы хотели сюда: не сами страдания помнились постоянно, а надежда на исцеление, на других, выписываемых, видимая впереди. Ты только запомнил, какая дверь в больнице куда ведёт - для иных настало хорошее время, выписывались выздоравливающие. Тебе они напоминали альпинистов, добравшихся до вершин. Уже противно опираясь на укороченную ногу, прощально зная себя хромым, видел их взбудораженную радость, надеясь узнать свою.
   Вначале были хорошие слова.
   Ага, - легко сказал я тебе, быстро просмотрев последние рентгеновские снимки и анализы лабораторий, - мы вас вылечим.
   Кто будет делать операцию? Вы? - Окончательно уверился в надёжности. Хотел, чтобы именно я работал...
   - Возможно я, возможно, мои коллеги.
   И на одном из ночных дежурств моих за полуночным чаем ты сказал: почему-то тебе всегда представлялось, сложные операции делают седые пожилые хирурги, похожие на портретного Юдина. Моих коллег ты узнал всех, по возрасту они едва за тридцать...
   А самая первая надежда, проблеск, светлая полоска появилась до встречи со мной. И не на приёме в районной поликлинике, не когда забродил по кабинетам с пачкой направлений на анализы. В рентгеновском попросили раздеться и лечь на стол, а ты сидел, безразличный.
   - Не слышали? - Напомнила торопливая сестра.
   Знали бы вы, как надоело. Снимки за снимками несколько лет, и никакого толка.
   Будет, - дежурно бросила она пророчество, просто так, заполняя графы документов. И почему-то почувствовал, разглядывая за рентгеновской аппаратурой сероватый в сумраке потолок, что скоро увидишь и круглые лампы над собой, в операционной. Как проступили из ничего.
   А ешё начальнее было... твоё желание? Способности и возможности наши? Или одно-единственное, природная необходимость гармонии?
   Я отправил тебя в палату для двоих и не сказал, конечно же, она у нас для трудных. Твоим первым соседом оказался молодой мужчина с подпрыгивающей походкой. Яша, так его звали. Врождённый вывих бедра, укорочение ноги на много сантиметров, рассказал он тебе. И что согласился на обе операции сразу, одновременно. "Пусть вправят сустав, - хлопнул по бедру, - да и ногу удлинят, шкандылять надоело."
   Ты никогда не видел человека перед операцией. В назначенный день он сидел на стуле в коридоре, возле двери в палату. Медсестра повязала ему голову марлевой косынкой. Глаза от избыточного внимания расширились. Он постоянно смотрел в правый край коридора. Там лифт, там на каталке поднимают на пятый этаж, в операционные. Первой с утра оперировали женщину, он ждал последней минуты своей многолетней очереди. Уже позвонили сверху, попросили подготовить окончательно. Уже дежурная медсестра сделала Яше предоперационный укол. Он сорвался со стула и поспешил, насколько получалось, в туалет, курнуть перед важными в судьбе часами. Ребята ободряли, среди табачной нищеты дали сигарету, какую он выбрал. Самую крепкую.
   Помогая сестре, ходячие подкатили к палате каталку. Яша лёг на белую простынь.
   Его увозили наверх, в таинственное для тебя. Как перестраивается тело человека, меняя и его самого отношением к жизни?
   В оставшиеся минуты ты тоже захотел хоть что-нибудь сделать хорошее для него. Слово заботливое сказать, подмигнуть, даже когда он отключился от вас - "всё, мужики, всё", - и начал смотреть в поплывший над ним потолок отрешённо, сосредотачиваясь...
   Идиотизм, превратившийся в жестокость. Прямо напротив окон больницы туповатый проектировщик поставил здание судмедэкспертизы, и покойницкая оказалась как раз вместо сцены театра последнего действия, просматривалась полностью. Короткие деревца не загораживали. Волей-неволей больные видели, как подъезжали машины, ходили, заглядывали в окна морга родственники, их впускали, и они выносили очередной гроб. Однажды покойника долго вытягивали с заднего сиденья легковушки. Его закоченевшие руки, расставленные в стороны, цеплялись за машину изнутри, словно он не хотел отправляться туда, и двое мужчин вертелись, торопясь от него избавиться.
   Насмотревшись, некоторые из моего отделения поднимались на строгий этаж, в операционную.
   Страна обнищала, в отделении на семь многоместных палат работает только одна дежурная медсестра, без санитарок. Ходячие ценятся, умеющие помочь. Ты увидел - Яша как-бы без сознания, заснувший на пути от операционки под влиянием остаточного наркоза. Тяжёлыми увиделись большие полукольца бедренного аппарата Илизарова, шпильки с резьбой и гайками, металлические спицы насквозь, бинты, дренажные трубки, протянутые из-под них. Тебе казалось, что дотрагиваться до Яши нельзя, ему станет больно.
   Здесь дольше побывшие вместе с сестрой подняли, переложили на кровать, хлопали его по щекам, тормошили. Он через время начал бормотать, приоткрыл мутные глаза. Сестра выпроводила лишних из палаты, заставляла его не спать, дышать глубже, - глазами ты учился жить после наркоза.
   Без просьб ты понял, надо помогать. Стакан с водой подержать, пока трудно пьёт, одеяло поправить. Кормить с ложки. И в первые дни Яша благодарил и благодарил. Так и говорил, благодарю, - торопливо, как цепляясь вежливостью за желание удержаться. Он оборвался, когда впервые начал выпрашивать обезболивающий укол сверх назначенного, - надеясь на наркотик, потерял возможность задавливать боль в себе. Чем? Ты торопился узнать...
   Вежливые слова заменились матерщиной, он начал переругиваться с дежурными сестрами безмолвными и ребятами, тоже помогавшим ему. Но в первые дни человек держался и многое пытался сделать сам. Пробовал встать, что было нельзя. Встать, доказать своё умение дойти до туалета... А ты неожиданно проснулся, ночью, тащил его обратно на кровать, тяжёлого, матерящегося.
   Трудно ему было лежать. Только на спине, всегда на спине. Под прооперированную ногу то и дело ему подкладывал клеенчатые подушки, выискивая безболезненную позицию. Хватало минут на двадцать. А как ему протянуть полгода, год?
   Психика физически неполноценного тебе известна с детства: постоянно помнится затаённое понимание личной ущербности. И когда мягко пожалеют - спасибо, лучше бы не замечали, и когда милость в виде подаяния невозможна восприятием для тебя...
   Здесь всё понятно, противопоказаний нет, - передал я снимки, анализы сестре, глазами в глаза согласившись с коллегами. - Завтра оперировать.
   Хорошо, - сразу согласился ты. Заулыбался. Пять хирургов смотрели на тебя, на твои ноги. Что-то прикидывали? Нет, план операции мы уже обговорили с чёткостью до минуты. Начиналось наше общее...
   Про себя ты не согласился, что называют больным. Больной твой однопалатник, а ты встал после обхода и пошёл к другим, пока ходячим, радоваться тому, что завтра на операцию. Ты радовался, а иные смотрели на тебя как на чокнутого.
   А я в отделении начал перетруски, палату на двоих сказал приготовить для женщин, завтра им тоже на операции, сложные. Вы мужики, а женщинам в нашем отделении восстановительной хирургии...
   В палате на семь человек ты стал соседом Алексея Алексеевича, долготерпца нашего с седыми висками. Твоя кровать оказалась у окна с панорамным видом нормально, более-менее, живущего города, и окно, город потянуло зашторить наглухо, до нормальности твоей. Рядом - идущие куда хотят люди...
   Куда хотят...
   И все эти дни старательно отключаешься от жизни той, деятельной до больницы. Собраться в тонкую иголочку, сосредоточиться остриём и проскочить...
   Мысленно благодарил друзей, всякого хорошего человека в жизни прошлой, отчёркнутой новой границей.
   Маска наркозного аппарата. Даже и любопытство к первому глубокому вдыханию, - о, прошло нормально? Забеспокоила странная глупость: врачи говорят о снегопаде, вдруг начнут оперировать, а ты ещё не уснёшь? Вдыхаешь торопливо холодящий горло газ двенадцатым, тринадцатым счётом, действия никакого...
   Низко видны упругие крупные ресницы сестры, дающей наркоз. Хочется сказать ей о красивых ресницах, хочется пообещать быть послушным пациентом, пообещать поскорее заснуть, хочется на равных говорить с хирургами о погоде, - тебе надо остаться с ними. Крупно начало трясти, как самолёт, входящий в толстую тучу. Темно. Отщёлкнули.
   ..что-то слышишь подводно и чувствуешь надоедливое хлопанье по щекам. Туман. Сильный туман. Летишь и летишь, и вроде - пугает, - снизу наверх, потому что не чувствуется вес тела при одновременной жуткой тяжести. Странно, так бывает? Белесые пятна перед глазами, трудные. Глаза тянет закрыть. Седой висок Алексея Алексеевича. Ещё голоса, другие. Не надо стонать, мужчина. Больно. Сразу перехватить, пересилить боль. Надо сказать что-то, и они поймут - ты проснулся.
   ..сквозь плотнейшие слои к земле, в жизнь...
   В голову звенящая глупость лезет, что нога отнята по колено. Просишь, с ног убирают простынь. Всё, аппарат на месте. Начало перемен, и сразу тянет освободиться от этого металлического кольцевого сапога, назад, в кисленькую привычность...
   Невозвратимую.
  

Глава 3

   Подрабатывая на продукты, в павильоне перед стационарной камерой городского телевидения Таисия читала городу прогноз погоды: снег, местами сильный, дальнейшее усиление морозов, но виделось самой - не позади, вокруг стояло лето вчерашнего девяносто первого года.
   В той очереди на карточки выдавали по килограмму сахара в одни руки. Матерились мужчины и женщины, в магазин по десять человек пускали милиционеры, выпускали в двери с другой стороны, и сию торговую лавку люди теперь полгода называли мавзолеем, труп здесь наблюдая не гениального основателя государства грабительского, то ли великого философа, то ли величайшего российского преступника Ульянова-Ленина, - прах наблюдая самого социализма, изображённого пустыми полками. Не зля себя рассуждениями, достанется ли всем сахар, Таисия посылала мысли в нервную густоту воздуха, молча внушая очереди людей: - "Не душите себя пустотой материальности. Свободно купайтесь в творчестве, спасая себя и мир, юными богами кувыркаясь начале вселенности, кувыркаясь в первых пышных белых облаках, чистых. Счастьем преобразования, изменения скучного счастьем перемен проветривайте, наполняйте себя..."
   ..матерщина, матерщина, короткий матерок, матерщина с припоминанием триед...
   ..напряглась девушка, в незримости странного нежностью поля очутившись мгновенно...
   ..наброшенного облака...
   ..отпали любые заботы и пошла, не спрашивая адреса места, помня кошмары прочитанных в газетах уголовных преступлений, отбрасывая, отбрасывая мерящиеся глупости, пошла, успевая рядом с шагающим быстро, уверено. "Леонид имя его? Да, Леонид, не спутала..."
   Две остановки проехали автобусом, на третьей перешли улицу, сразу дом, лифт, седьмой этаж, квартира в четыре комнаты - пыль тонко на полу, душно, летнее пекло, - открыли балконную дверь и окна, он, чтобы не смущаться и дальше, прогудел пылесосом, колбасу бурого цвета зажарил, несколько огурчиков нашёл, съели, болтали до вечера, и по узнанному из разговоров смущению осторожному продолжением начал стелить Таисии в самой большой, красивой комнате...
   Мне? В самой красивой комнате мне отдельно? Какою, что видит он во мне со стороны, какою, своими глазами и тем, что он есть? Не толстый не худой, на ладонь, повёрнутую вертикально, ниже моего роста, не прилипающий и не истаскавшийся, вроде, - что видишь?
   ..не спросила...
   Меня отстраняя, наказывая вероятностью не быть, а в очереди, под неожиданным облаком со стороны его, зачем ворвалось в тело нетерпение, рук дрожание, накатывания торопливые волнений неубийственных электричеств...
   ..видел задумчивые глаза, обрисованные коричневато-чёрным, концы подводок подтянуты к бровям, загадочность подающие, предлагающие предполагать... сказочность будущую? Сказочность, сказка, когда на самом деле съесть чего не бывает, - думал, - надеяться на что лучше и не надо, не огорчить чтобы себя... Радостно рядом с ней, - спасибо судьбе и за это.
   ..рвануть как на последнем балу в школе, когда перед кем сильно гордилась быстро пригласил избранную, и я вынуждено кинулась к любому: пожалуйста, пригласи меня танцевать!
   Я, стыдясь собственного унижения...
  
   ..называли, когда увидел твои загадочные глаза.
   ..говорили, говорили об унижении, обворовывании всех нас, всей страны, о бардаке кругом, отказываясь от приблизительности существования, от не жизни среди злых на всех улицах лиц людей, обманутых развалившимся диктаторским государством...
   Отказываясь от желания знать то, оставшееся за дверями.
   ..загадочные, знаю много таинственного, глаза мои показываются на люди только такими, и улавливают отражённое впечатление невозможности вообразить меня бытовой, невероятности не картиной не воспринимать меня, - картиной, картиной, оживлённой кистями старинного бесфамильного великого живописца.
   Гляди, обыкновенна и юбка, над коленями обтягивающая скульптурно, сзади, по бокам, и делящая провальной долинкой - недлинно, - сжатые вогнутости ног, кругло прижатых одна к другой...
   ..блескучая высвеченность коленок...
   ..без просьб оглянулся на сидящую - длинные бёдра, длинные ноги, упёртые в туфли небольшого размера...
   Дорогая новая мебель, дорогие люстры, гасящие яркость ламп в коврах, играющие искорками по золотым стёртым местами буквам старых больших книг, бабочки и стрекозы под стеклом в специальных ящиках, плоских, засушенные, надписи на латыни, фанерно трещащая разамываемая, разворачиваемая его руками для меня наволочка... Безрукавка, вязанная самой для себя, жаркая...
   - Леонид, извини. Можно, я сниму безрукавку?
   - Как тебе нужно. Веди себя здесь, как удобно тебе.
Блузка под сдёрнутой безрукавкой помятая, пускай, как есть, пускай...
   Часов семь стоял я в очереди за сахаром, предупреждённый, что передо мной ещё один покупатель. Вообразить не мог, кто. Ты пришла, начала выяснять, твоя ли очередь передо мной... Видел тебя только в аквариуме кинескопа, за толстым стеклом... Я решил, вы снимаете сюжет методом скрытой камеры, а меня рвануло, потащило непонятно куда и почему...
   И мы как дураки бросили очередь, забыли о сахаре, и я как дура поехала, куда ты позвал, не зная куда...
   Ради всего, не называй себя дурой. Не знаю как определить возникшее не плотского характера, не сексуального трепета желание неожиданное быть с тобой постоянно, секунду разную...
   - Я поверила, ты не обидишь. С тобой узнаю не тоскливые, не бесконечные разговоры о повышении цен и пустых прилавках. В кино в подобных местах музыка начинает играть, иначе тему любви изображать не умеют, я имею в виду кино.
   ..внимательно переживая, не отрываясь от меня глазами, в этой же комнате расставляя для... се-бя... раскладушку под люстрой.
   - Тоже, я тоже воспрял, обворожился теперь не сквозь толстое стекло аквариума-кинескопа, поверил в свою доверчивость к тебе посреди скучного нашего мира с постоянными измывательствами над чеснотью людей, растаптыванием верящих в доброту и в светлость душ не убитых... Я видел тебя раньше на улицах города, замирал дыханием при любом жесте, движении твоём, ты обозначилась для меня неизвестной и недоступной, и рядом говоришь сейчас...
   ..как в каком-то кино, - начатом и для меня, - сама подтекстово расстегнула поясок на юбке...
   - Я забыл, прости ради всего, забыл дозволение узнать: могу ли ночевать в одной с тобой комнате? Не больно ли отягащающе твоё смущение? Мечтаю и стараюсь, со мною зазорного, трудного для тебя появляться не должно, - свалился опять Леонид в высокопарное косноязычие, показывая беззащитную серьёзность распада панциря недоверчивости, быстрого после искорок, взорвавшихся между нашими взорами в случайной очереди за сахаром.
   ..растеряно и боязливо, до сих пор не прикоснулись, не обнялись, мы до сих пор не поцеловались, при томлениях губ шарахаясь смущающимися глазами, - мы разговорами бегали торопливо по распахнутостям наших душ, влетевшие в неожидаемое, радующее, доверяемое сразу и неприкосновенно, почему-то... Последний тонкий лёд лопнет? Провалимся, заверченные струями на глубину и вдаль, вдаль от усталого берега твёрдости? Постылой...
   - Само собой, оставайся, из разных комнат неудобно разговаривать, - сказала отстранённое и забелела телом в ковровой, после погашенной люстры, мрачности. Похрустела постелью, подворачивая руку, и выбросила из-под покрывала скомканный лифчик.
   Вижу в себе потребность, - простодушно передал он голосом с раскладушки, - одним воздухом дышать, беседовать и беседовать именно с тобой как можно продолжительнее, до сна, оберегать до полной твоей уверенности, что бандиты не ворвутся к нам, защищать сон твой и покой будний, защищать постоянно.
   - Я о страшном и неприятном не думаю.
   Взвыв, с остановки под балконом отъехал поздний автобус.
   Взвыв, неслышно хрустнула...
   Теплела тишина, густая неулетающей взволнованностью, и к ликованию - ему я необыкновенна, я и нужна! - приклеивалась смешением век непонятность, странность ненужности меня полностью после слов, плотных к душе.
   Левую сторону лица достало постороннее дыхание. Бледным близким знаком снижалось лицо Леонида.
   - Страшусь обязать тебя безвыходностью, - объявил засохшим полуголосом, - обязать обидным принуждением... Возможно ли обоюдное желание достичь мечтаемой близости?
   - Я сразу не поняла, почему ты постелил отдельно, - сев, первой, первый раз обняла задеревеневшего. Груди спружинено вложились в дрожащие встречные пальцы.
   - Пугался, воспримешь моё желание попыткой насилия над помыслами твоими. Ты свободно отправляешь меня в пределы, откуда вижу неземную ослепительность праздника, и мне житейское, близкое к животному по похожести дико совершать с тобой, и дикая требовательность тела толкает на грубое, как видится мне, - вернул меня в тупик высокопарной странностью речи, а сам же лепестково поцеловал возле глаза...
   - С тобой не за стеклом портретным, я, нормальных желаний девушка...
   ..горячие веки, другие сомкнутые веки, возле губ, губы, надвинувшись губами на жданную встречность. Убеждаясь в проломленности стеснений и переживая за неостановочное человеческое дрожание потрясённых рук, затягиваясь в ясную плотскую нужность ну кому-нибудь живому, как под солнечную зыбь озера вытянуто нырнула под нетяжкую плотность, ожидая сноса последней границы, - удивив забывчивостью оголить, приготовить путь, неясный ком надвинулся на последнюю предельность, придавился, поспешил в сторону, отыскивая точный подход и горячо растаял, приклеив ткань не сдёрнутых трусиков к бедру.
   ..торчащие остриженные волосы под рукой, гладкая молодая шея... углы лопаток сразу под кожей...
   - Леонид, тебе сколько лет?
   - Двадцать четыре.
   - У тебя плохо получается с женщинами?
   - Я их едва знал.
   - Но я... со мной ты хочешь быть?
   - Непременно, непременно и всегда.
   - Кто тебе здесь чего-то запрещает, чего стесняешься и боишься? Мне нужно то же, как и тебе, и для начала мог бы с меня снять единственное надетое, это для меня приятно и не страшно с тобой.
   - Я с тобой не могу разобраться, в других сферах нахожусь постоянно со встречи нашей, и тут нахожусь, раздвоился.
   - Тебя поэтому трясёт? И лоб горячий? Горячее тело? - пробежала пальцами. - Боже, у тебя высокая температура!
   - Высоким пусть остаётся всё: температура, слова, чувства, отношения...
   - Ты подожди. Найди градусник.
   - Мне приятно подчиняться тебе, Таисия.
   - Вставай, иди, отыщи. За минуту мои груди не улетучатся, отпусти?
   - Постоянно бы мои руки прикасались к ним, спать, просыпаться на них...
   ..полушария, после сброшенного камня стеснительности любованием юных мужских глаз поднимающиеся и поднимающиеся в лёгкость, верхнюю чистоту, оттолкнутое внизу превращающие в малости, точки, в общие расплывчатости, широко распускающие свободу оторванности от... разного, что пугало и тянуло вниз, к грубости жёсткой ходьбы по твёрдой окаменелости нежелаемых просыпаний, дел дурных с необходимостью заработать ругаемые пустые деньги, со скучной едой, постоянной невозрастной усталостью от хламности кучи всего, лгунами от самого детства называемого замечательной жизнью...
   ..узнанной по термометру в теле Леонида нормальной температурой. А вообразилось мне - под сорок; скорее всего нагналась горячечность взвинченности, поверхностных трений тела, резко ускорившегося в обрывном слёте к необходимости счастья...
   - Остудить бы тебя!
   Села, отбросила покрывало на пол, набрала за щёки воды, пробуя не рассмеяться сразу, и как смятое перед глажкой сбрызнула грудь, живот, ноги, последнее выдула на скомканный птенчик в густом гнёздышке буравчатых зарослей, и захохотала догонкой за возлюбившим в первую секунду рядом со мной взгляд глаз моих.
   ..бродившая по телам продолжающаяся ласковость глаз, потянувшая из нас остальное, что настало и завертелось продолжением, теребящим нетерпение.
   Мир отчеркнулся на до и после, пока нам не требовался своими условиями, закрытый не одними шторами на окнах, а и ненужностью, сегодня. Ночь наступила длинною с полярную, на полгода.
   - Таисия, ты всегда знаешь, что делать можно. Сколько тебе?
   - Девятнадцать. Доволен, что девятнадцать? Подходит, что девятнадцать?
   - Мне и выбирать было бы поздно.
   - Да... Нет, нет...
   - Приостыл? Командуй сам. Ты помнишь, когда ел последний раз в нашей коротенькой совместной жизни? Я хочу, я голодная. Тру-ту-ту, объявляется поход за едой, на кухню. А, ты объявляй.
   - Забыл, забыл угостить... Я утром жарил капусту, на маргарине, она разогреется быстро, и ложка чайной заварки есть, может и хлеб, - поднялся, завернул себя по плечи в покрывало, - завернула себя в простынь, придерживая локтями и под горлом, дошла до освещенной давно настенным светильником кухни. Присела, помогая, чтобы достать из холодильника сковородку застывшей капусты. Плотная обёртка мешала... отпала. Подойдя вплотную, развернула и возлюбившего, равноправно глядя в молодые глаза:
   - Начнём жить со времени начала мира, с естества. Прячемся, когда тянет друг друга разглядывать, знать...
   - Предлагаешь? Мне непривычно.
   - О, я с утра до вечера перед кем попало выгибаюсь голенькой? У нас всё равно до того горько с одеждой, - тело красивее имеющегося. Тебе нравится смотреть на женское тело? В журналах, по телику, рядом? - зажгла я газ и поставила на огонь застывшее.
   - Где я видел?
   - Нравится, нет?
   - Любопытно, как-то...
   - Как-то, не во все глаза?
   - Они пропали сейчас, ты всех вместила в себя и заменила тонкой длинной фигурой.
   - Спасибо, я одна тебе... Фу, лепили из нас ненавистников обнажённого человеческого тела! Я была уже не совсем маленькой и меня ошарашил сон, будто хожу в платье до земли, бальном, и сделано оно из старого деревянного шкафа. Доски по камням гремят, гремят, спину царапают...
   - Красивое тело, а меня свихнутая система учила отвращению к человеку, к женской обнажённости. Ни моря у меня ни берегов, и неизвестно, на самом деле что плохо и что хорошо.
   - Сами найдём, - улыбнулась, полуобернувшись от плиты. - Мне и сейчас дают читать с экрана тексты: в фильме вы увидите непристойные сцены, но в целом он весьма целомудренен. Подставку для сковороды на стол передвинь? Тоже постоянно чувствую, ни моря, ни берегов. Ой, - вскочила, попробовав присесть, - холодно на табуретке, буду кушать стоя.
   - Эта тёплая, садись сюда.
   - Мужественно голым задом пластик нагрел? На, кушай. Почему таращишься? Чего увидел обалденное?
   - Так ответить честно, как никому?
   - Соврёшь прохожему на улице, если она ещё есть. У меня появляется чувство - мы одни на земле. Ну, говори, - прислушалась, - говори скорее, скорее!
   - Ты стояла у плиты, на сковородке перемешивала... Шарики за ролики заезжают... У тебя длинные, широкие книзу ягодицы и высокая, едва не до пупка, широкая тоже книзу разливчатость вскипевших волос...
   ..приостановила набранное на вилку и зажглась пунцово щеками...
   - Нра... Нравлюсь?
   - Держать на руках хочется, гладить нежно всю и везде.
   - Насколько ещё помню и соображаю, запретов не было, для тебя, и нет. Хм, от слов твоих кипяточных качнуло. Согласен, я тут посижу? Завернуться в тебя, в твою нежность хочется.
   - Как сделать?
   - Не знаю, - уместилась не на его табуретке рядом, а подругой фламандской живописи на его коленях, и довольно ощутила дрогнувшей кожей крепкую ладонь, вдавленную в узкозть моей талии.
   - У тебя треугольные, как наполовину выросшие груди, острые, а показались, когда впервые дотронуться позволила, с громадные мячи.
   - Съедай капусту и не болтай.
   - Съедать тебя? Не в прямом смысле...
   - Ыыэээ... Мне ой как нравятся твои слова и настораживает пустой живот, волосатый и выше пупка, между прочим. Я на пляж хожу - доверчиво улыбнулась, - плавочки узкие и низкие, приходится пушистость подбривать. Кушай, кушай...
   - Голова поехала... Не видел широко, много и пышно, и близко, и непонятно, что под ними бывает, есть где...
   - Ну и правильно, мы из первого быта, а не менталитетные сексуально недоразвитые со стрижками, причёсками на лобках, как в Риге в салоне для молодожёнов свихнуто эстетствуют для импотенток и невозбудимых нормальным видом женихов. То природно природное хотеть, а то... ты поку... по-ку-шай, - трудно сумела открыть глаза, встрепенувшись. - Хитрец! Успокаиваешь, ах непонятно тебе, где что ожидает, словами отвлекаешь, а руки скоренько... разыс... ра-зы-ска-ли, тайное обнаружи...
   ..наружили, затрагивая внешним холодком вспухающие притекающим донным жаром толщинки-бархатки, тонкие до дотрагиваний, только-только укрытых тёплой круглотой коротких берегов спрятанной глуби. Ненароком прищемляя любопытствующую жемчужинку, неопасно заставляя терять тяжелеющее всё в невесомости, забывчивости нужнейшей...
   - Пропусти...
   Не возвращаясь в реальность, с закрытыми глазами уронила голову кивком, вяло полуистекая куда-то телом по телу и руки обнимающие боясь выровнять на сильной мужской широте плеч...
   ..на краю поперёк звенящего ложа, приподняв голову жадно и мутно убеждалась из горячего тумана - вытянутые ноги закинуты наверх, резко разброшены, в нежности вырывается не до конца и врезывается впереди рывка твёрдых бёдер, жёстко, требующе расталкивая верхние берега, разрывая в устье глубокой реки отдонные накатывания, мягкие, охватывающие звенящим мягким прикатом врывающийся плотно, удерживая обласкивающе и угодливо, выпрашивающе продолжения, раз который выплёскивая навстречу тянущееся к встречаемому ото всех ноготков, пружинящееся вскидами, выворотами бёдер, туго разделённых изнутри, горящих и как отлетевших от тела чувствительнейшей немотой...
   ..тёплых отсветов на двух телах вокруг древнего, - огня...
   ..вокруг длинного стебля огня на краю свечи...
  
   - Легко, я в небе, из тумана выбираюсь назад... Тогда я подумала, после первого раза, у тебя стиль такой, прекратить через пару секундочек. Ничем мне сейчас не пошевелить, какую капусту зовёшь доедать, возлюбивший?
   - Искала, как сейчас...
   - Нравится, нравится! Хорошее...
   ..непонятное среди прозрачного сна шевеление возникшего змея, протёкшего толстовато между скользких изнутри ног, лениво поискавшего в запутанных кругляшках не травы, вползшего не слишком изгибчиво, устроившись, успокоившись в горячем донышке сонливой норки... притянув за собой, прижав к вздрогнувшей спине плоскую, твёрдую муж скую ширину плеч...
  

Глава 4

   Простите меня все, Черезова Ивана Борисовича, горькое когда пишу и время вашей радостной жизни тяжестью в настроении порчу. Нет у меня злобы на вас, нет тайного желания трудным душе вашей досадить, с укором подойти, вы, мол, сладко больно живёте а нам досталось. Живите все и всегда сладко да горькое по бумаге знайте, поколения другие, самим чтобы в дни чёрные не попасть. Сам бы с радостью описывал пенье жаворонков, а вспоминаю звонких птах, когда на карточки, очередь отстояв ногами и нервами, получаю куриные яйца величиной с их почти яйцами, жаворонков. От бескормицы не быки и свиньи отощали, - куры мелкими яйцами несутся, а может, осознали они свой долг и торопятся народ подкормить, тут им и не до ядрёных...
   Постепенно деньги заменились устойчивой русской валютой под названием водка. За что ни требуется между людьми платить - только её просят и берут. Мне для оплаты она потребовалась, стоял я в очереди на морозе, на улице, но водку не привезли. На другой день не привезли тоже, после выходной был в наполовину не работающем магазине. В день третий водку доставили к очереди, втрое большей. Народ кинулся на победный штурм магазина. Я стоял вдали, втрое отодвинутый очередью от позавчерашнего близкого к крыльцу места. На крыльце затрещали перила и металлические под ними подставки погнулись и вывернулись из бетона. Двускатный навес над крыльцом, крытый железом, и державшийся на двух опорных столбах - их сшибли, - опасно повис над людьми. Четверо, к ним присоединился и пятый совестливый человек, подхватили руками, плечами, спинами подняли навес, случайными атлантами стояли, удерживая, а густо-толкучая толпа народа валила меж ними в двери. Мужики, кричать они начали, возьмите на нас водку! Никто не принёс им и бутылку, мужики, кричать продолжили, держите крышу сами, мы за водкой пошли! И опустили навес, под ним спрятавшись, потому как навес передним краем до самого крыльца достал. Очередь на две реки разделилась, со сторон под навес на четвереньках полезли, и отодрали от стены навес, перевернули и оттащили, опрокинули на тутошних в очереди, отбежать кто не успел, сзади на них давили.
   Выли ушибленные и кричали пораненные, водку требовали в первую очередь за кровь свою, по спинам и головам лезла милиция вызволять побитых, удерживал я надавливающих сзади и признаюсь честно, как перед смертью, - проклинал громко депутатов России и СССР разваливающегося, правителей городов и всей страны, устроивших скотский загон народу вместо магазина и нас заставивших выровняться по животным действиям с обезумевшим зверьём. Ударил меня какой-то старик очкастый в ухо и закричал: не позволит мне ругать принародно последними словами великую Коммунистическую Партию Советского Союза, стоящую в авангарде перестройки, а я видел впереди ещё одну за семьдесят с лишним лет их правления окровавленную голову человека невиновного и проклинал бандитов-коммунистов, доруководивших до плановых издевательств.
   Год девяносто первый тянулся в тот день февральской студёностью, и слухи ходили, офицерам в армии водку так выдадут, даром, лишь бы они коммунистов защищали. Не знаю, дали им, нет? Пьяными их не видел. Жалко мне офицеров бывшей советской армии, тоже они бедные, обобранные государством, кроме генералов, не знающих, где заработанное, а где казённое.
   Ночью явился мне неизвестно кто и велел: напиши обязательно, что с церкви, коммунистами при их правлении не взорванной и не до конца ограбленной, в глубокой ночной темноте воры срезали на колокольне все восемь медных старинных колоколов, с литой вязью снаружи сделанных мастерами давнишними. Большой колокол более двух пудов весом, украли и его, за границу продать коллекционерам. Бог, запиши, накажет воров, как наказал коммунистов за ограбления и уничтожения взрывами храмов, за убиения безвинных. Лишил Бог коммунистов-указчиков ума-разума, далее лишит и власти над людьми. И воров накажет, чего ты должен записать потомкам на поучение.
   Есть сильнее хочется, чем жить.
   Не во сне неопознанный мне сказал, - наяву, неопознанный тоже в отношении имени и фамилии. У дома, где живу, люди ямы понарыли и запасли на зиму в ожидании голода картофель, лук, солёные огурцы, помидоры, редьку и морковь. За месяц обворовал кто-то два хранилища, сорвав ломиком замки. Спрятавшись, поочерёдно жильцы стерегли грабителя и поймали при взломе третьего хранилища, вызвали милицию.
Он сказал: из лагеря уголовного освободился, прописку не дают, на работу без прописки не берут, денег нет, но есть сильнее хочется, чем жить. Признался, в магазине схватил с прилавка два круга колбасы и убежал. Принужден ругаемой им совдеповской беззаконной действительностью обворовывать граждан, без злобы на них, просто чтобы от голода не умереть. До страшности какой жизнь с семнадцатого года в России догнила...
   После несчастного бывшего заключенного снился сон: кости мои дробят и ломают, сердце выворачивают из груди для изучения какого-то, для очередного эксперимента, объясняли во сне мордатые, похожие на секретарей райкомов и обкомов. Российские депутаты мы теперь, говорили, ты терпи, новым экспериментом выведем тебя и всю России к близкому светлому пути. Болью окрашивался сон, я с пяти утра вспоминал и обдумывал, к чему явился таким страшный...
   Две тысячи тридцать шестым по номеру, написанном на ладони, стоял я в очереди за растительным маслом с пяти утра до девяти на улице, и ещё на улице, пока наша очередь в магазин не вместилась. Две тысячи тридцать седьмым стоял за мной сосед по подъезду, с пятого этажа, одинокий, лет пятидесяти. В одиннадцатом часу дня сказали за прилавком, масла хватит человек на сто, и конец. Он посчитал - мы за вторую сотню попадаем. Схватил меня за воротник пальто, рот заоткрывал а слов нет, и рукой второй захватил воздух, пальцы растопыривая и сжимая, повалился на старушку позади и умер. А те торгуют, люди, говорят, так требуют. Милицию, говорят, и врачей вызвали и торгуют, а в очереди мёртвый. Сразу мы поняли, - мёртвый, втрое тяжелей он сделался, мы-то оттаскивали, пятеро мужчин. Положили на пол у пустого прилавка, в стороне. Врачи приехали - мёртвых не забираем, известили. Обёрточной серой бумагой лицо закрыли. Мертвец лежит - рядом последнее масло разбирают и объявили: творог начнут продавать сейчас. А я стою рядом с погибшим от жизни, сердцем не выдержавшим соседом, сердце у него лопнуло, думаю, в очереди нельзя считать, достанется тебе еда или нет. Милиционер с перекрёстка пришёл. Рассказал я ему, чего да как, где жил сосед мой одинокий, - увезём, сказал милиционер, в морг.
   Пошёл я в свою очередь, доставать, что продают. Увидел со стороны - сосед мой, погибший от жизни зверской, с обёрточной бумагой на лице лежит, милиционер сторожит, а рядом мы покупаем... Нет, такой ценой еда в горло не полезет. И чтобы душа моя не сорвалась а тело не умерло, я ушёл.
   По совести ли, стоять в магазине рядом с мёртвым телом за своей пайкой? У православного художника Бунина рассказ читал: умер человек на корабле, так его спрятали в дальний трюм потихоньку, не портить бы настроение всем другим и не потерять бы желающих на этом корабле плавать. От того человеческого к людям отношения скатились мы... При мёртвом не купить, при мёртвом и съесть и водки выпить смогут, горького стыда не почувствовав.
   Да, отвращение от жизни появляется в такой стране, шаг тут остался до голода натурального и съедения человека человеком. Всякий при жизни судья, всякий при жизни и судим постоянно. Я из очереди ушёл, другие остались. И осудить их мне при сердитом соблазне - знаю, нельзя рядом с умершим за куском руку тянуть, и знаю: вот в очереди старики да старухи без провиантского запаса на дому, вот молодые матери за едой для детей, вот дети за едой для матерей, отцов, деньги на еду зарабатывающих, и нельзя жить без нравов, благе рождающих, и нельзя не жить совсем, - как из угла в угол ношусь, там тупик и здесь повторенье, взвыть остаётся: будьте вы все прокляты, кто народ наш до животного свинства доводил и довёл, будьте прокляты все, - жандармы, не повыведшие на Руси революционеров дочиста, царские генералы и полковники, предавшие своего царя, пропустившие в Россию немецкий вагон с Лениным и выводком палачей его стороны, будьте все вы прокляты, строившие смертями и горбами народа социализмы и коммунизмы, и выстроившие разруху и запустение.
   А за народ, дозволивший измываться над собой, всё равно стыдно. Понаразводили вокруг народа похвальбы, как полыни на пустыре, и, хоть души меня кто, твёрдо скажу: раб кнута ждёт, раб кнута и получает, каким хозяином страны раба не называй. Жить людям должно хотеться вперёд и больше, чем есть.
  

Глава 5

   Колкая, нежная зеленью майская трава. Ты чувствуешь её ступнями и бежишь босиком по речному берегу, в детстве. За зиму ноги отвыкли бегать босиком, во сне ты мечтаешь помчать по воздуху, слышишь запахи взорвавшейся цветением майской степи, ты ощущаешь голыми ступнями траву, комочки земли, и просыпаешься, и видишь на той стороне оконного стекла иней, и первый, пока первый сантиметр, выращенный на голени с помощью аппарата, отмеченный тобой на листочке, приколотом в изголовье кровати.
   Низко, чтобы ты мог дотянуться лёжа и не поворачиваясь на левый бок. Тут лишний раз шевельнуться... Десять суток, десять миллиметров нового в теле твоём...
   Общая палата. При желании замкнутого для информации пространства приходится терпеть включений кем-то телевизор: продолжение войны в Карабахе, двадцать погибших за ночь. Президент Дудаев угрожает провести теракты в Москве, в Чите запас хлеба на две недели, горняки и нефтяники собираются снова бастовать. Американские семьи усыновляют, вывозят из России брошенных матерями грудных детей.
   Ты подняться, пройти на костылях можешь едва-едва. Молчишь и стараешься не думать, что могут отключить в больнице тепло, что и здесь не хватит супа, хлеба, лекарств, и вдруг начнётся военный переворот, гражданская вторая в России война...
   Когда сам остановлен во внешнем движении...
   Невозможно лечь на правый бок. На левый тоже. Оказывается, постоянно на спине оставаться трудно.
   - А можно лечь на живот? - спросил ты вчера соседа, опытного в делах твоих. Он подобным аппаратом вырастил ногу на семнадцать сантиметров, первопроходец, для тебя.
   - Я не смог, а ты попробуй.
   Валерка - ценный человек в палате, на ногах, ему будут оперировать руку. С пожилым Андреичем переворачивают тебя, - лежишь, радуешься немного и назад, от новой боли. Ты снова наткнулся на очередное ограничение, - а было просто до переделки, лежать как угодно, - ты снова начинаешь искать выход...
  
   ..методом проб и ошибок, как Россия после Горбачёва...
  
   Ты видишь каждый день, чего друг твой не смог. Пришёл проведать, посерел лицом быстро...
   Чем удерживаться среди разлада человеческих тел, дотягивания до улыбки?
   Листопад. В той жизни, до предела. Стояла заброшенная деревня, ты случайно вышел к ней из леса. Шесть полуразрушенных бревенчатых домов. На месте седьмого - гнилые брёвна, торчащие из бурьяна. Без выстрелов, придушением экономики прошла здесь война коммунистов с крестьянами. Чёрные провалы окон с вынутыми рамами. И ясная тишина.
   Ты сидел на подоконнике, слушал. Столетний высоченный тополь с коротким треском отпускал с ветвей листья, падающие под окна пустого дома. Ты старался понять, что же праздничное в листопаде? Красивая форма листьев? Цвет? Отсутствие губительного?
   Осень. Семена на землю продолжением прошлого...
  
  
   - Ёлочник, ты сколько зарабатываешь? - спрашивает Андреич, сняв очки и отложив книгу.
   - Ну, так... Ну, зарабатываю, - неохотно бормочет Шепотатьев, снимая с носа детские очки. Свои забыл дома, подарил кто-то почти игрушечные здесь, в больнице.
   - Сколько?
   - Ну... триста рублей, когда четыреста.
   - Да ты что, - привстал на локтях Андреич. - Ниже тысячи заработков сейчас нет. Ты кем у себя в колхозе?
   - Кем, кем... трактористом, вот кем.
   - Ох и врун ты, Ёлочник! Что ты на рыбалке крючком за ёлку зацепил, полез крючок отыскивать, свалился с дерева и ногу подломил, по тебе видно, здесь бы не лежал. А заработки... Вот скажи, Ермолай, ты у нас тоже колхозник, ты сколько зарабатываешь?
   - Ёлки-палки не знаю, что Шепотатьев говорит. Я пастух, в четыре часа утром встаю, скот на пастбище выгоняю до самого заката солнца. В месяц тысячи полторы, две получается, от надоя молока зависит.
   - На руки, - выделяет Андреич, так еще вычеты, трактористы сколько получают?
   - Точно не знаю, каждый месяц меняется заработок, - убеждает Ермолай, словно Андреич ему и не поверит.
   - Он под трактором спит с утра до вечера, - подсмеивается Александр Александрович.
   - Вы откуда знаете? - Удивляется Шепотатьев и наивно, и искренно.
   - Газеты надо читать. Сейчас глядел, написали про тебя, спишь в прошлогодней соломе, - укоряет, разыгрывая, Андреич. - Скажи честно, сколько зарабатываешь?
   - Зачем тебе?
   - Посчитать хочу, как твой бюллетень оплачивать будут.
   - Мало. На рабском труде чего работать, на чужого спину гнуть? Знаете как трудно на тракторе по целым дням? Когда вдоль пахоты боронишь, еще терпимо, а когда поперёк трактор прыгает с борозды на борозду, всю спину к вечеру ломит.
   - Много должен зарабатывать, много, - убеждает Ермолай и ты видишь на его лице неожиданный румянец, и думаешь, как хорошо, пусть спорят о любой ерунде, ведь отвлекается человек от боли. Даже подушку Ермолай подоткнул, чтобы головой лежать повыше и видеть всех. Как он пастушил? Ты увидел его впервые до операции - передвигался, нельзя сказать - ходил. На стенку опираясь руками...
   - Да чего мне всю жизнь талдычат: должен, должен! Да никому я не должен, а когда надо им, налогами разными обирают, грабители чёртовы! Первый грабитель у нас само государство, мужики! Думаете мы здесь бесплатно лечимся? С нас так понатаскали за рабочую жизнь... А, лучше я курить пойду, - отмахивается Шепотатьев и достаёт из-под кровати костыли. - Ну вас, напали. Допекли меня правду сказать, так и арестуют ещё. Думаете не знаем в колхозах, как сажают в тюрьму за правду?
   - Ладно, не обижайся, - успокаивает Андреич. - Лето настанет, мы тогда вылечимся и всей палатой по грибы к тебе приедем.
   - А и приезжайте! На рыбалку сходим, уху на берегу сварим, угощу как следует! На рыбалку у нас ещё налога нет!
   - Так денег ты мало зарабатываешь, водкой на что станешь угощать? - прищуривается Андреич.
   - Опять за своё...
   - Ладно, ладно. Ну-ка, дай и мне костыли, пошли по коридору походим, а то куришь да куришь, трубокур. Дымом пропах, то и на операцию не берут, не понял ещё?
   - Двери оставьте открытыми, - просит Ермолай.
  
  
   ..вся жизнь для него сейчас - двери в коридор. Подниматься и запрещено, и под пистолетом не сможет. А тебе чуть-чуть позволили ходить, знать ступеньку к нормальности, - вертикальность.
   ..когда дожили, и в самых разных городах России начали открываться столовые. Стариков, жизнь отработавших на государство, кормят благотворительным супом и непонятно, за что же они работали, униженные? За суп, и всё?
   ..иди, путь высматривая сантиметрами впереди себя. Днём твой костыль уехал в сторону на разлитом кем-то на полу коридора супе, ты резко встал на прооперированную ногу и...
   ..сказал примчавшийся Юрий Михайлович, лечащий врач.
   - Боря, - просит тебя Валерка, - пойдём в ванную, мне с тобой секретно поговорить нужно.
   Ждал. Ты доскрёбся.
   - Защити меня от Кольки, рыжего из двенадцатой палаты? Он послушает тебя.
   - Что происходит?
   - Пристаёт ко мне, жить не даёт спокойно. Узнал от ребят, что я рассказал о родителях, и дразнится, обижает. Ему операцию сделали, разве с ним драться станешь?
   - Ты сейчас учишься в техникуме?
   - Да.
   - Там у тебя стипендия, общежитие есть?
   - Да.
   - Когда выпишут отсюда, постарайся профессию получить, впереди безработица. И никому больше не рассказывай о родителях, тебе самостоятельно жить. Я знаю, выговориться хочется, но попробуй в себе передавить, как боль на перевязках. Я поговорю с Колей.
   Никогда в жизни он спокойно не сможет смотреть на обыкновенный столовый нож. Такая судьба: о родителях лучше никому не рассказывать, придумывать другое, врать. Плохо - самому забыть не получится, здесь оказался из-за их одинаковости со зверьём...
  
  
   - Зачем звал, Борик?
   - Коля, брось ты подсмеиваться над Валеркой, мальчишке через пару дней на операцию, зачем его расстраивать? Нам всем...
   - Я первым начал? Он меня козлом обозвал! Там, где я торчал, знаешь за такие словечки что бывает? Сам не просекает, чего молотила давят! На, прикуривай.
   - Коля, ну спорол он ерунду, ну? Отстань от него, он переживает, а операция впереди.
   - Заштопали базар, Борик, хорош на него время мотать. Ты сколько сантиметров натянул?
   - Один, самый первый.
   - Завтра крутить свои гайки начинаю. Они на операции сильно выпрямили ногу, видишь? Дальше аппаратом. Когда ты гайки крутишь, не больно?
   - Не ощущается, крути спокойно. К вечеру бывает трудно.
   - К вечеру бы толстозадую Нинку натянуть, скажи? Приходила на свиданку с уколами, на спинку кровати задом опёрлась - широко, широко, вместо гаек, думаю, вот бы натянуть на туза. Слышь, сплю днём и снится моя нога к доске прибита. Верчу, а от доски оторвать не могу. Кайф! Во сне забыл, аппарат на себе имею, бабу мужик избил до смерти, слышал?
   Ты знаешь. Шепотатьев утром был на первом этаже, на процедурах. Вернулся перепуганным.
   - С Павлом из соседней палаты на лифте вниз поехали, а там женщина, в лифте, женщину увозили мёртвую, то ли в морг, то ли родные забирать будут, не знаю. На каталке она лежит, лицо синее, синяки сплошь от побоев, из тела в разные стороны резиновые трубки висят, вон как у Ермолая из ноги, муж, говорит нянечка, так избил свирепо. Ей операцию делали в срочной травматологии, умерла, не сдюжила.
   Не прибирая волосы, рассыпанные на лоб и уши, Шепотатьев с тоской смотрел на Александра Александровича, горой навалившись на костыли.
   - Все они стервы, всех их бить надо, - со своей кровати озлился Степан, худой, и, по лицу видно, всегда пьющий железнодорожник. Андреич поверх очков внимательно посмотрел на него, удивился:
   - От тебя жена ушла, так ты для всех и решаешь? Чем женщины хуже мужчин, почему их гадким словом называешь?
   - Все они продажные шкуры, - повторил Степан, растягивая губы в сизой улыбке.
   - Ты и в глаза её не видел, а судить взялся. Свою избивал, наверное, молчал бы.
   - Ты молчи, адвокат.
   - Да, адвокат, и скажу тебе в глаза. Через такого же, как ты, женщина погибла. Чего не поделили? За что так избил, лучшие специалисты области выходить не сумели? Вот будет ему суд, посмотрит ещё, покажут ему, где раки зимуют, от закона никуда не денется. От пьянства зло. Ты пьющий, по лицу видать, я и говорю: от пьянства зло. Как думаю, так и говорю, чего мне бояться? Не первая от алкаша здесь умерла. Прошлый раз привезли женщину с дырой от ножа. Утром муж встал, пьяница, потребовал похмелиться. Она отказала, так схватил нож и в живот её пырнул, жену.
   - Вот вы поживший человек, офицер, профессии авторитетной, - потребовал Шепотатьев от Александра Александровича, - вы расскажите мне... Ну - жизнь всякая бывает. Иной раз разозлишься, тоже бы дома поддал бабе, чего скрывать? Я как в жизни говорю, как оно есть. А ведь она жена твоя, хозяйка в доме, детям мать. Жить-то с ней, детям другой матери не будет, так на что её убивать? Ну, раньше народ тёмный был, телевизоров не видел, газет...
   - Где ты узнал, Шепотатьев, народ посветлевший? Почему думаешь, народ посветлел? Раньше мужик на телеге ездил, а перед Богом греха боялся, а тот на компьютере работу выполнит, придёт домой и сам видел ты внизу, дожили...
   - Ну убивать, убивать нельзя!
   - Да кто ж тебе говорит - можно?
  
   "Я завьюсь снеговой паутиною, поцелуи - что долгие сны. Чую сердце твоё лебединое, слышу жаркое сердце весны." Написано век назад, Александр Александрович Блок.
  
   Тонкая трещинка в штукатурке потолка над твоей кроватью, высокая прозрачность окна слева, в белый свет... "Чую сердце твоё лебединое..." Через три этажа ниже в отдельном помещении стынет убитая женщина. Русские черты лица, льняного цвета волосы... нет, не думать.
   Когда пройдёт ощущение металлического сапога, тесно натянутого на ногу? Когда остановится гражданская война между белыми и красными, умными и тупыми, талантами и бездарями, добрыми и злыми, помешанных на деньгах и безразличными к материальности? В открытую началась в семнадцатом, скрытыми пожарами тянется по Руси едва ли не век, теряя, теряя, теряя...
   ..не знаю где достал вина, нахлебался как свинья и на дежурную медсестру матом да матом, да кругом в палате прооперированные, подскочит, дёрнет за больное, страшно. Врачи мимо палаты шли. Привязали дурака за ноги и за руки к спинкам кровати, не учудил бы чего, милицию вызвали. Дураку через три дня операцию назначили, а в вытрезвитель отправили и выписали напрочь. Хирург Юрий Михайлович с ним по-доброму пробовал говорить, что ты наделал, я тебя к операции готовил, - так тот кричит и слюнями брызгает. О люди! То ли псих, испугался операции, то ли свинье свинская жизнь оставлена?
   Вычеркнуть, не слышать, не видеть.
   Бывают красные закаты, майские отчего-то влажные к вечеру ветви яблонь, бывает серебристость на поверхности лесного озера, счастливая для души...
   Александр Александрович поблек лицом, закутался в одеяло, уткнулся носом в его край, - наверное будет меняться погода, ему тоже трудноватенько.
   - Хотите, проглотим по таблетке анальгина?
   - Не надо. Боря, потерпим. Ты знаешь, ночью крутить начнёт, места не сыщешь, давай терпеть до последнего.
   -Я попробую ходить.
   - Костыляй, учись. Устанешь - скорее заснёшь. Выматывайся, лучше тебе сейчас перетерпеть, по себе знаю.
   - С рублём вроде бы начинается стабилизация, слышали радио?
   - Да, как с нами. Утро на вечер не похоже, и только надежда...
   - В городской филармонии концерт Скрябина.
   - Да ты что? Хорошо, Боря. В городе денег нет, автобусные маршруты сократили, а музыканты держатся, молодцы.
   - Яшке сегодня табуретный наркоз сделаю, - извещает прикостылявший в палату Коля. - Храпит, сурчина, днём, спать нам по ночам не даёт. Наркотики требует. На Голгофе, говорит, маюсь, наркотики давайте, дам, говорю, табуреткой по башке - отключишься до утра. Борь, а чего за страна Голгофа?
   Озонные дыры микроклимата среды...
   Полуразвалившиеся колхозы, полностью и наполовину остановленные заводы, вчерашние парторги, продолжающие обворовывать народ под масками демократов, взрывы мостов на Кавказе, обстрелы воинских гарнизонов, митинги Жириновских по разным городам, очереди в магазинах за всем - отстранено и близко. Если завтра отключат отопление больницы, или, где почти постоянно идут операции - несколько этаже травматологии, - пропадёт электричество и остановятся приборы в палатах реанимации, в самих операционных...
   И только надежда...
   Часам к двум ночи ты спокойно соглашаешься с невозможностью сна. Добираешься до ванной комнаты, там холодно. Лежишь на клеенчатой кушетке, и, когда сильно замерзаешь, возвращаешься в палату по тёплое одеяло. Замечательно, сразу замечательно.
   - Правильно, - шепчет Александр Александрович, - не глотай таблетки. Могут в аптеке начисто пропасть, а привыкнешь.
   И хоть кто-то рядом хорошие слова скажет...
   Растворяйся во времени, не помни час, день, число. И ты ходить, бегать когда-то научишься, и почти столетняя война в стране на ней прекратится.
   Тебе легче. Вчера операции были отменены, в больнице нет крови для переливания оперируемым плановым больным. Остатки - привозимым срочным. Ты можешь отойти в сторону, во времени раствориться, - другие и работают среди кошмара: то нет ваты, то нет йода, то продолжение руки хирурга - годного скальпеля...
   И никто никому не завидует.
   Ты видишь, последними на обход входят Синицын и Бородин. Измученные, с утра серые лица. Высокий, полный Бородин поёживается, будто в палате холодно, всегда приветливый Синицын тяжёлый глазами.
   Ребята начали в третьем часу ночи и почти до восьми оперировали, мужчину привезли, из расплющенного автомобиля достали. Лежит в реанимации. Вытянул бы из... откуда ребята возвратить постарались.
  
   Четыре высокого класса хирурга в восстановительном отделении. Нам всем между тридцатью и сорока, сколько мы уже успели спасти, вернуть полноценность, сколько раз ждали, совпадёт ли наш диагноз с диагнозом из морга...
   - Спицы, спицы, - повторяем непонятное для тебя. Я внимательно смотрю на своих ребят, разговариваем молча, - вычитываю их мнения и заключаю:
   - На завтра?
   - Да, - хмуро соглашается Синицын.
   - Завтра тебе сделаем небольшую операцию, - дотрагиваюсь до твоего плеча, - минут пятнадцать во времени. Не переживай, хорошо?
   - Что-то не так?
   - Идём правильно, по плану лечения нужна.
Ты обрадовался.
  
   Синицын хлопает Шепотатьева по щекам, будит, называя его фамилию. Шепотатьев неясно бурчит, медсестры перекладывают его на каталку. Дождался он своего праздника.
   Ты на столе. Маска, фторотан. Опять ты напрасно боишься,- не успеешь заснуть, и начнётся операция. Ещё видишь, Синицын полубоком присел на подоконник, быстро рассматривает и сравнивает рентгеновские снимки.
   ..уцепиться... уц...
   ......................
   ..пелена... се... серая...
   - Тону! - вдруг кричишь и понимаешь, - кричишь ты... красные прожилки глаз Александра Александ...
   За-це-пил-ся.
   Нет круглой лампы операционной, твой потолок, твоей палаты. Одни возле тебя, другие возле Шепотатьева, он тоже очухался и доволен: наконец прооперировали. Больно не больно - неизвестности нет, станете или нет неотличимыми от не хромых, не кривых, не ущербных.
  

Глава 6

   Лето не нравилось ненужным, надутым со всех сторон холодом. На улице был молодой поэт, не признаваемый "официальными литературными структурами", - гибнущий совдеп и через дичь выражения показывал точные признаки свихнутости. Поэт презирал наследников Максима Горького, для пользы красноармейцев и краснофлотцев призвавшего мобилизовать писателей и переписать с пролетарским уклоном всю мировую литературу, начиная с Гомера. Эти не переписывали, эти гнусно в упор не видели таланты новые и "руководили", чем командовать ни у кого не получалось, - даром божьим. Под посторонним исподтишковым начальствованием полуобразованного ворья и по их злобе поэт имел старые армейские ботинки, пиджак с обтрепанными краями рукавов, круглые, как у Джона Леннона, очки. И со скамейки подобрал ничью газету.
   На всю страну громкий из новых политиков хвалил и рекламировал свою книжку о деяниях по обеспечению собственной карьеры, устроенной в прошлом году. Другой политик ругал этого, саморекламщика, а третий того-этого-всех-всегда, - я не хочу знать вашу циничную тошниловку, - отвратился поэт, - я буду общаться с нежностями, несуществующими для вашей постоянной продажности.
   Как в платок, поэт высморкался в газетное фотоликование "звезды", отбросил мусором и посмотрел, ища приятное: голубое небо. Невидимый посторонним Амур... или Ангел, жизни хранитель, или... поэт посвистел ему, а он не посмотрел сверху, - бестелесное что-то, пустые взгляды пропускающее сквозь себя... Амур, наверное, играл с желтогрудыми синичками, дразня и белыми крылышками увлекая за собой с дерева на дерево, играл и увидел второго Амура, озабочено пристраивающего стрелу к тетиве лука. Внизу у окна кафе стояли тревожная девушка и хмурый парень.
   - Дружок, ты в них целишься?
   - Кудлатого задел слегка, хочу поправить. Ты бездельничаешь, порхая с птичками?
   - Веселюсь после удачи! Вчера над очередью в магазине соединил двух одиноких, в кафе они. Полетели, на моих полюбуемся?
   - Да, мне радость - на влюблённых смотреть. В этих через окно прицелюсь.
   Они промчали сквозь стену и свесили ножки, усевшись на пол с подкрашенной в стеклянных кувшинах водой, стоявшей вместо чего-нибудь потребного. "Смешно, - думала в очереди Таисия, - улица в тартарары не провалилась, мы выбрались достать еду в кафе, окончательно пока не закрытого из-за пустоты складов обворованной благодетелями страны..."
  
   - Козёл, прикладом пришибленный, - прокомментировал телепередачу кто-то в очереди.
   - Докладываю, - повернул усатенькое лицо генерал, ощетинившийся в сторону журналистов московской телестудии, - докладываю, - ощетинился прямо на зрителей желающий стать правителем России, вам, молодым людям, сначала надо учесть и запомнить, я имею сразу три высших образования! Три воинские академии закон...
   - Умному справки не нужны, долой фашиста-лампасника, - внятно посоветовали в очереди.
   - По голове дадут с политикой идиотской, - обернулась на очередь буфетчица и смазала хамоватое наставление звездатого спасителя на экране телика рябью пустого канала, нашла балет.
   Леонид постоянно смотрел на Таисию, смотрел оборачивающе в теплое, мягкое, красивое, дорогое не меховое и не тканное... Она вздохнула, как переставая плакать и от глаз не убирая глаза.
   С неделю назад, когда сильно потребовалось, я отсчитала двадцать семь зёрнышек кофе, раскрошила в платке молотком и сварила предпоследнюю порцию. Где-то в нормальном мире и представить не могут, что кофемолка для нас невозможнее ракеты для африканцев. Чего хочешь сейчас, скажи сразу?
   - Целоваться с тобой.
   - Замечательное желание, нужное и мне. Чего не хочешь?
   Повторения заканчивающегося российского лета проклятого девяносто первого года не нужно и повтором телехроники парада лжецов, рвавшихся президентством мучить меня со всеми недавними рабами и дальше, хотевших убогостью своих черепушек навязывать убогие времена и нам.
   Картофельные котлетки шмякнулись с весов на прилавок на той же, как взвешивались, коричневой грубой обёрточной бумаге.
   - Для приличной жизни нужны тарелочки, - защитно напомнил Леонид. - Мы не дошли до крайнего, извините тяжёлое слово, скотства.
   Буфетчица перебурчала, с собой обсуждая, дошли или давно добежали, и две белые тарелочки принесла. И вилки две подала?! И чай, в баночках из-под майонеза, предупредив, - стаканы совсем исчезли прошлой осенью. Лимоны семь лет назад, халва - одиннадцать, подсолнечное масло...
   - Года три назад, когда-то, значит, где-то в центре Москвы я купил какую-то жареную рыбу, - вспомнил Леонид за столиком, - несколько раз мне снилось, жую снова.
   - Я помню колбасу, она продавалась с белёсым налётом на кожурке. Я думала пропавшая, а так нужно по технологии, мне объяснили, соль из неё выступила. То ли сыро, то ли твёрдокопчёная...
   - Когда-то я ел домашнюю копчёную свинину...
Таисия засмеялась.
   - Мы верблюды. Возвращаем назад давно съеденное и пережёвываем в памяти. Прежде мне нравились, - улыбнулась, - подтаявшие на шаре шоколадки и батончики с шоколадной... нет, я перепутала. Батончики шоколадные с начинкой. Везде видится шоколад. Я плохая? Я жадная? Я не должна любить шоколадки?
   - Люби, они когда-нибудь...
   - Появятся? Свежо предание, да верится с трудом, заставляли заучивать в школе.
   Близко за окном кафе девчонка широкоглазой чернотой выпытывающе рассматривала лицо парня, обнимала его испускаемой зрачками тревожностью. Он шевелил губами, независимо отговариваясь.
   - Для счёта была у него, - прикинул Леонид.
   Любит. Все вокруг любят. Всем хорошо друг с другом душами и телами, по всей населённой земле. Гляди, целуются. А я сей час, этот, пролетающий час, не целована, - помотала ногой, положенной на ногу.
   Леонид сразу положил руку и от живота по выгнутому верху бедра провёл, придавливая к коленке.
   - Ко-ко! - испугалась довольно. - Ты и раздеть меня готов без разницы где я и... такие у тебя... позвавшие глаза...
   Съевший тоже картофельную котлетку посмотрел на них, из-за столика взлетевших, завидуя.
   Они шли по улице древней стороны города мимо купеческого особняка, отобранного у хозяев большевиками и изгаженного конторой безразличных, различных, девятый год пугающего дырами окон и обрушенными внутри перекрытиями и бывшими стенами. На куче брёвен, разбитой штукатур и кирпичах отдыхала стая тусклых, выгнанных из домов собак. И дом напротив в самом центре города на улице имени великого вождя неизвестно какого пролетариата гегемонящего ругал таким же концом бывшей до грабительства коммунистов цивилизации.
   Намерено отсеивая тяжёлое, Таисия брала себе только оставшее красивое: весёлое небо, пухлые облака, дымчатые по краям нижним, листья на зелёных, как до первого ковчега Ноя, деревьях, и легко помнила, - куда нужно позвонила, свободна и предоставлена к постоянной радости. Из магазина захватили что смогли застать и продавалось без карточек: буханку круглого хорошего чёрного хлеба и неведомого вкуса трёхлитровую банку маринованного винограда. Свежий на улице у спекулянта стоил недоступно.
   ..жизнь, целую жизнь не виделись, - прижал к плоской твёрдости переда, придавил узкие лопатки заспешившими ладонями возлюбивший, заторопившийся целовать сразу в прихожей квартиры, густой летним душным воздухом и желаниями взлетать, отрываясь...
   ..сразу забывать бессовестных мерзавцев, спекулирующих на улицах государственными товарами, толстолицых воров с билетами честнейшей в мире и никогда не виноватой партии, в полированных кабинетах бубниловкой в новейших систем телефоны продающих собственную совесть и не ими сделанные товары, грабящих указами немощных старух и стариков а нас, не умеющих пока накапливать на воровстве миллионы своей презирающей людей политикой заставляющих с юности воровать учиться, надсмехаться обязательно цинично над слабостью человеческой, над заботой, совестью, добротой...
   ..и стыдливостью немного жестяных от неуверенности рук, помогающих расстегнуть неторопливо, стянуть неторопливо и желанно, показаться желанно и с ожиданием понравиться не тяжкими, не рекламными, - прелестными для него, свободными, когда один на один, вроде поднимающимися малиновыми ягодками навстречу желающему знать, радоваться доверяемым, скрытым только-только...
   ..не знающими раскрепощения перед чужими пальцами, двигающимися зеркально своей привычности, сдвигая, стягивая с островатых тонких плеч...
   ..удовлетворяющими улыбками выявляя друг друга из заслона покрытий...
   Ты тоже не мог привыкнуть, мы давно живём в свихнутой стране а в дурдоме положено, чтобы из обеих кранов в ванну текла горячая вода.
   - И на кухне из двух кранов течёт горячая...
   - Не веришь до сих пор, что сэсэсэрия давно свихнулась? По всем городам стоят памятники палачам и террористам, над трупом самого первого палача новые вождики помахивают в праздники народу... Из нас с детства пробовали сделать идиотов: любое устраивали наоборот, не по-человечески, - немного бы, и кушать приучили руками, без конца втирая в сознание идиотизм за норму.
   - С тобой согласен, да как же нам выкупаться? Позвонить начальнику города, потребовать включить холодную воду?
   - Товарищ председатель горисполкома, пожалуйста дайте возможность жить по-европейски, двое влюблённых не могут принять ванну! Ты, нормальный, просить станешь у тех, кто измывается над людьми? Сами выкрутимся. Все нальём вёдра, тазики, кастрюли, вынесем на балкон, вода остынет, и накупаемся.
   - Снова я забыла спросить, сюда никто не заявится?
   - Я не жду никого.
   - Тогда постираю всю свою одежду и, пока не выглажу просушенную, буду гулять, обернувшись во что-нибудь красивое, вон в ту голубую скатерть. Ты не знаешь, зачем нам столько лет врали, что свобода - это ненависть к свободе и прилежность к осознанной необходимости быть рабом, не думающей скотинкой?
   - Затем, что свободный человек и есть свободный...
   Хо, во мне что-то ещё застряло из их бреда параноиков и мне кажется - мы преступники. Мы болтаемся по комнатам голячком и не в чиновничьих костюмах, не в мундирах предаём завоевания передовых рядов человечества. Чем больше они запрещали, тем шире хочу свободы.
   Мы по нашему пространству бродим, не по передовым рядам. Ты лучше всех женщин на фотографиях, картинах великих и нет художников, ты заманчивее всех скульптур. Тонкие ноги, тонкая фигура - ты живая, красота с тобой мне понятна, - поцеловал в плечо, - и нравится не придумывать, а знать и видеть.
   - Как? Вроде предмета?
   - Для чего обидно о себе...
   ..крупная капля нестёртой воды на твёрдом молодом мужском предплечье, протянутом перед глазами горизонтально, и ждать, и тело дремотно пропитывается током, продолжая шевеления гладящих...
   ..если нельзя в воде не чувствовать кожей воду, и неотвратимыми желаниями перетягиваться, переливаться в другую себя, скрытую до и настоящую, немного прижавшись планетностью к ядру в ипостаси рук, тела, ног, головы, нахватываясь взрывчатого желания жить до пластилиновой немоты, до вскинувшегося откуда-то гула в ушах, утопленного под...
   ..силой, вытаскивающей обратно, в реальный свет дневной, а делающей его то воспалившимся оранжевостью, то растекающимся в глазах и теле акварельностью мутного, мягкого...
   ..нежной расплывчатости...
   ..продолжающей выталкивать к неожиданной глубокости уважения его, начального ядра, себя, - быть способной... не вырваться из ряда текущего в бездонность потолка, деревьев, зверей в лесах, птиц, если они есть за стенами и тоже хотят жить дальше, сейчас распуская перья, паруясь, предназначаясь времени следующему заложенностью обоюдной...
   ..захлёстываясь отлётно безоглядностью, падая, сразу грузнею­щими телами, в тесноту земного пригвождения.
  

Глава 7

   Страна моя Союз Советских Социалистических Республик рушится, в Европе война идёт страшная, убитых сжигают и черепа на деревья вдоль дорог на устрашение противнику вешают, и у нас на Кавказе война, пока не признаваемая официально, а каждый день убивают, детям и женщинам еды и тепла нет, Солнца затмение произошло на днях и воды в доме моём пятые сутки нет, а я сижу и пишу, тяжко осознавая, когда со стороны на себя гляжу: не прав ты, Черезов Иван Борисович, бежать должен бы во все стороны и людям срочно помогать толковую жизнь наладить, безбедную, а сидишь, сидишь... И пишешь горькое, для развлекательного чтения негодное.
   "Дело реки - течь", - приговорил вон аж в веке каком Иоанн Златоуст, в четвёртом от рождения Христа столетии никого из будущих записчиков событий не зная. Укоряю себя за монашество литературное и помню, держат меня слова Иоанна Златоуста, а что правда не радует - не всегда так, когда-то и России правда образуется, обрадует многих и многих, не всегда ей огорчать...
   Зима наступила на моей родине белоснежная, город украсившая пышными сугробами, ямы и кучи мусора на улицах закрыв, хибарки полусгнившие сказочными сделав. Зима, время не малое, не долгое прошло - летний день помню.
   Два события возникли в летний день один: дочь моя Таисия позвонила и сказала, - любовью судьба её наградила, не обошла, поживёт она пока с любимым. Я так и так, гляди, ты взрослая, дети от любви бывают, - мне так и так, чего ты в любви понимаешь? А понимаю, говорю, счастливым голосом звонишь, и счастливой остаться постарайся.
   В день тот же приехал за мной друг давнишний, повёз в гостиницу и дорогой объяснил-попросил: ты человек культурный, историю искусств Гнедича читал, побудь сегодня с иностранными корреспондентами, город им покажи, описать они хотят Россию конца двадцатого века глазами иностранцев. На обед своди в ресторан лучший, деньги бери у меня заранее.
   На помощь Виктора из дома прихватил, общего нашего хорошего знакомого.
   Иностранцев нам ну со всех сторон для жизни примером объясняют, не дотянуться вроде нам ни в чём и до того они, до того... Послушаешь болтуна такого, у них купившего штаны - страх и боязнь, до того мы вроде одичали.
   Да ребята как ребята, одеты одинаково с нами, брюки да куртки, и рубашки. С похмелья они оказались после банкета вчерашнего. Пригласили, Виктор и я сели с ними в номере, по рюмке-второй водки, нами принесённой, вина их выпили и боли их головные в воздухе растворили, бодрыми на прогулку пошли. И откуда они берутся - в коридоре гостиницы стервочка с мужичком тащилась, выпившая много сразу с утра и мятая одеждой, путаная волосами. Иностранцы, пристала, иностранцы, продайте тряпки, куплю доллары за рубли и за натурой расплатой, дайте мне доллары, дайте, на переднем повисла, в куртку его бессовестно вцепившись и нас останавливая. Приятель мой Виктор вежливо с ней, и так и так, а она никак, - он, внимания на безмолвного мужичка не обращая, отдёрнул проститутку в сторону, ухватив за джинсы ниже пояса, так мы и вышли, стыдно сфотографированные в дурной сцене одним из корреспондентов. Я согласен, трудно в России многим, да чего уж этак скотиниться? И какому уважающему себя мужчине женщина потребуется, с утра другим пользованная?
   - Брат Ингвар, - по-свойски сказал Виктор, - брат Петер и брат Марек, мы от вас нашу жизнь скрывать не хотим, не во всём нынче красота ладится, так что сильно не расстраивайтесь, пешком по старинной стороне города погуляем, а что плохое о нас напишите, как всю жизнь нас из телевизора учили, мы не больно-то верим. Люди повсюду разными бывают, верно?
   Братья наши покивали-поулыбались, да и отправились мы в первый раз без дозора со стороны ловителей шпионов и предателей родины по улицам ходить. А если и ошибся я - да скольким же поколениям бояться на своей земле, и жить, по указанной досточке ступая, а шаг влево, шаг вправо - расстрел? Надоело.
   Показывали мы древний наш русский город, и спросили, походив, иностранные гости: почему улицы у нас не названы в честь великих артистов русских, художников, исторических уважаемых людей, писателей, и почему названы в честь террористов-большевиков, варваров, творивших расстрелы невинных, бандитов, призывавших грабить. Почему памятники в городе одним большевикам, истории известным организаторами взрывов и поджогов дворцов и храмов, и сам город, когда другие в России города исторические названия свои вернули, оставляет названием партийную кличку начальника одного из крупнейших сталинских лагерей?
   Дураков у нас много, - просто-напросто объяснил Виктор, - пробовали название города переменить на древнее, историческое в течении шести веков, а дураки наши возопили: мы под именем дорогим выросли, мы под ним и на кладбища отправимся, светло под ним и в светлое будущее верится, почти видать.
   Позор нам на всю Россию, - добавил я как думал. - Все города вернули имена свои из-под большевистских партийных кличек, присвоенных сталинским произволом, один наш город остался памятью сталинщины. Новых людей мало, а им, сталинистам, на перемены согласиться означает жизни свои перечеркнуть, и прижились к позору, как к дырявым штанам.
   Ходили мы, показывали. Недавно любого с нашими делами инструктировали подробно "товарищи, отвечающие за данный участок работы", - приехал иностранец, так запомните, которые улицы подметены и их показывать а за которой лужей на перекрёстке влево свернуть, и в квартиру какую пригласить можно а в которую ни за что, нет её, вроде, совсем и не было с потолками, где штукатурка отпала, где канализация не устраивалась никогда. Для чего богатую, великую, уважаемую во всём мире страну показывать квартирой без канализации, без водопровода, без газовой плиты, с готовкой еды на электроплитке, как сорок лет назад? Для какой такой предательской цели позорить сверхдержаву внешним убогим видом дома?
   Ох, ох... Я и без инструкторов полутайных с радостью бы красоту многую показал, я с ними сумасшедший а без них живу по природе, и как любой цветок не корни в глаза тычет - гостю лучшее отдать рад, да что? Мы с Виктором в хорошие места провели иностранцев, леса великолепные с высоких холмов с гордостью показали, реку неширокую, цветистой природой яркой порадовали их и себя, но шли-то когда к холмам высоким - домишки направо-налево где фанерными кусками от ящиков импортного чая оббиты, где ржавым железом окна заколочены, люди делись куда-то, где... да, глаза бы не смотрели, чего с городом старинным за семьдесят лет воровско-бандитской власти понатворили, но глазами не посмотришь - в яму свалишься, ямы то поперек, с то и вдоль по улицам понарыты, похоже война то ли закончилась, то ли с утра завтра нам опять по окопам, в одни комуняки а напротив люди нормальные, работу знающие, ремесло, а не кровососность вурдалачную.
   На высоких холмах пробовали у нас узнать иностранные корреспонденты тайну государственного телевидения, "что есть представитель широкой общественности", присутствующие на торжественных собрания. Сами не знаем, сказал Виктор, шушера разная, скорее всего жёны и родственники начальников, особенно когда после собрания бывает банкет, выпивка и лучшая еда за счёт налогов с народа.
   Продолжая культурную программу, показали мы в музее старинные иконы и прекрасные картины живописные, скульптурный портрет Льва Толстого и в зале рядом скульптурный энтузиазм пастуха рядом со скульптурной коровой и телёнком на руках энтузиаста в сапогах с широкими голенищами, на заключённого был он похож по одежде, но без номера лагерного. Подальше проявилась из светлого полусумрака скульптура - долго гости наши смотрели, разговаривали, сильно понравилась мраморная головка молодой девушки. Рядом грустила над омутом васнецовская Алёнушка, гостям тоже понравившаяся картина.
   Отправились обедать, и на всякий случай по дороге в лучший ресторан Виктор купил в коммерческом магазине дорогой коньяк, ведь у нас и рестораны опустошились.
   Сели мы в зале, год назад бывшим скрытым владением обкома коммунистов, пропивали они тут секретно государственные и партийные тысячи рублей. Водки, коньяка в лучшем заведении не оказалось, меню напрасно лежало на столах, гуляш и салат из свеклы есть, как в столовке захудалой, известила официантка, и шампанское, вспомнила. Принесла шампанское, хлеб и салат и объявила: на кухне приказано еду не выдавать, из зала всех выпроводить и будет сейчас собрание. С интересом прислушались несколько понимающие наш язык иностранцы, проголодавшиеся донельзя. От других столиков народ начали торопить-выпроваживать, я сидел и не верил в хамство открытое, Виктор директрису позвал, иностранные корреспонденты, говорит, вы с ума спятили, девушка, люди чего о нашей стране понапишут? С собой принесённого по рюмке коньяка мы выпили и ребята-газетчики похохатывают, сенсационный материал, говорят, а заведующая согласилась, не выгоним вас но кушать не дадим, пейте под чёрный хлеб коньяк свой и наше шампанское, насчёт сумасшествия не воспротивилась, но возмутила с другого поворота, - вы проверяли, да? Давным-давно я женщина, чего вы при иностранцах меня девушкой называете? Мужчина мой рассказать может, девушка я или женщина давно, дура в постели или дело знающая с толком, как сексу обучают по американскому двухтомнику за сто восемьдесят рублей?
   Хорошо вам, иностранцы без неё заметили, для писательства выдумывать явления и невероятные истории не надо. Да уж, огляделся я на неё...
   В халатах белых поварихи в зал пришли, сели за столики у стены, официантки собрались, скандальная заведующая за сумасшедшим помещением приглядывала, не убежал бы кто "с мероприятия по плану", откашлялся, встав перед ними, галстук поправил большой умник и лекцию начал, как подойти правильно к производственному холодильнику, температуру в камерах какую поддерживать и что станет с космосом, если "работники производства повредят основные трубки и фрион долетит до озонного слоя на высоте..."
   Час мы слушали эту лабуду и ушли голодные, вежливо похлопав за глупости вместо обеда.
   Ох, государство, - воскликнул бы я в года иные, сокрушаясь верой в добропорядочности и разумности существующего кругом, - нет, не воскликнуть мне теперь на обломках очередного проклятого прошлого, вот-вот недавнего, позавчерашнего, ясно мне и другим по остаткам показавшего, почему развалилось государство. И ядерного оружия для таких наших дураков не надо, и ярости одной нации против другой, - нормальное обвиняй постоянно в ненормальности, разумное называй глупостью, идиотизм проведи государственной политикой, культуру уничтожь - и небеса рухнут и фрион из космоса вернётся, - да некуда...
  
  

Глава 8

   Сегодня в девятую палату положили девушку молодую, Наденькой зовут. Беременная, рожать ей через два месяца. Аппарат Илизарова на голень накладывать ей должны, такие кольца, как у нас. Тяжко ей придётся, с маленьким, мы-то рядом с ней что... - негромко рассказывает тебе Александр Александрович. Он выбрит и причёсан, под пижаму надел отглаженную рубашку, принесённую женой из дома. У него праздник, двадцать вторая годовщина свадьбы. Всем не объявляет, шума не делает. Ты достаёшь из тумбочки, поздравляешь и даришь яблоко.
   - Не могу взять, сорок рублей на рынке стоит.
   - Будем оставаться нормальными людьми, берите.
  
   Мужики, - влетает на костылях вернувшийся из туалета Шепотатьев, - вы почему радио не включаете? Хасбулатов Ельцина критикует!
   - Надоела политическая мусорка, - спокойно посмотрел Андреич. - И надоели кремлёвцы.
   - По телевизору показывали, - всё торопится Шепотатьев, - в Карабахе снарядом как дали по дому, от дома в четыре этажа пыль, верите? Пыль от дома, верите?
   - Радуйся, по нас из орудий не бьют.
  
   Ра-бо-та.
   Что бы ни было в душе моей и со мной - в сторону. Я у стола. По правую руку операционная сестра Наталья, с ней мне всегда здесь надёжно, по левую Бородин, Юрий Михайлович напротив, по ту сторону стола. За анестезистов я тоже спокоен. Бригада у меня сегодня - только работать.
   - Юдинол... Владимир Иванович, миленький ты помошничек наш, передвинь ближе лампу?
   - Глеб Иванович, - не вижу, кто говорит из предоперационной, - вам звонят из облздравотдела по поводу отчётов.
   - Отправьте их... Найдите Синицына, он переговорит. Я на операции, юдинол вторично...
   Отсюда, прикидываю по бедру, и до сих пор. Молодая девчонка, жалко, красоту немного испортим, но что же делать? Ходить ей важнее.
   - Так, мальчики, обкладываемся...
   Наталья подаёт и помогает, вчетвером укрываем больную стерильными простынями, оставляя открытым бедро. Готово, моем перчатки спиртом.
   - Огурчики припасла, Наталья?
   - Семьдесят рублей на рынке, зарплаты не хватает!
   - Ничего, переучимся, будем пить без закуски.
   У меня получается, - тоже шутит Бородин, - сразу стаканом.
   Внимание, - глаза в глаза оглядываю всех и жду секунды последние, - разрез.
   Операционное поле подсохло после третьей обработки юдиналом, в руках ассистентов наготове зажимы, разрез протягивается точно от и до по длине, и до широкой фасции бедра по глубине, в одно движение. Тишина, отчётливо щёлкают зажимы.
   - Сюда... Сюда... Здесь... Давай...
   Бородин потрескивает коагулятором, останавливая кровотечение, мы убираем ненужные теперь зажимы. Подсушиваем рану салфетками.
   - Скальпель...
   Сейчас я должен точно выйти на кость. Делаю разрез фасции вдоль на всю длину и поперёк в двух местах. Мышцы кровят, опять занимаемся гемостазом, у Бородина коагулятор, а мы с Юрой прошиваем крупные сосуды. Сушим рану. Попали точно, нашли кость где намечалось. Обшиваемся, оставляя теперь только раскрытую рану.
   - Распатор...
   На левой руке Бородина рвётся перчатка. Остановка. Непредвиденная остановка. Так, заменили.
   - Мальчики, начали...
   - Иду вперёд, - предупреждает Бородин.
   - Держу, - сообщает Юра.
   - Так, мальчики, так...
   - Ага...
   - Хватит?
   - И немного...
   - Держу...
   - Так-так...
   - Здесь...
   - Держу...
   Скелетируем кость, мышцы сдвинуты книзу, полностью освобождая кость по наружной и внутренней поверхности.
   - Помо...
   - Помогаю...
   - Скальпель...
- Я готов...
   - Сдвину сюда...
   Отсекаем приводящие мышцы от малого вертела. Надо, чтобы потом не появилась приводящая контактура и наша операция не сошла бы на нет.
   - Иглу Дишана...
Работа.
   - Джигли...
   Есть поперечная остеотомия. Не доползла бы капелька пота со лба на правый глаз...
   - Шеф, отсюда?
   - Так-так, провёл...
   Есть второй перепил. Бородин убирает клиновидный отпилок. Молодец, Наталья! Дрель вовремя в моей руке, пошли дальше...
   - Гвоздь...
   - Держу...
   - Ставлю.
   - Хватит?
   - Так-так, чуть-чуть...
   - Сушу...
   - Коагулятор... Юра, вот здесь... Нет, дальше сухой. Так-так... Так, сопоставляем... Ещё вправо, так... Ну-ка, ну-ка...
   Я отмериваю длину фиксатора и намечаю на кости точку там, где он закончился. Левее ставлю другую. Сейчас очень важно поперечным сверлением сразу выйти на отверстие в фиксаторе для стопорной чеки.
   - Сдвигай...
   - Готово.
   - Дрель...
   Жужжит электродвигатель. Юра в перерывах чистит рану от мелкой крошки. Пульс и давление нормально, сообщает Владимир Иванович. Прекрасно. Так, у меня готов канал. Бородин подвигает фиксатор на место, я вставляю чеку. Неплохие мы ребята, не промазали с первого захода. И обломки сопоставлены красиво, с минимальным расхождением. Бородин навинчивает на фиксатор гайку, компрессируем. Всё. Теперь рентген-контроль прямо на столе. И передвижной аппарат вкатывают, хорошо...
   Мы рассматриваем влажный снимок. Правильное сопоставление, можно ставить дренаж и зашивать рану.
   - Скальпель...
   Бородин проверяет, прозрачная дренажная трубка наполняется разу. Жить спокойнее... Я беру первую иглу, вторую, четвертую, прохожу по мягким тканям, Юра затягивает кетгут...
   - Ууу, мальчики! А вы что? Давайте, давайте, - отступаю от стола, уверенный в их работе. Теперь зашить, осталось зашить.
   ..и не думать - вот-вот прекратятся все операции, - нет ваты, бинтов, лекарств...
   Эта больная - позади, с ней ясно в прошедшем и понятно на будущее: перевязки, через десять дней снимем швы. Но что мы будем делать с больной Пестовой? Двадцать три года, первая беременность на седьмом месяце. Пять недель назад сломала ногу, несращение берцовой, большой берцовой... Несращение - не у нас, доставлена из районки. Необходимо ставить аппарат Илизарова. Но как? Под местной анестезией? Больная не вытерпит. Общий наркоз? Погибнет плод. И лечить женщину нужно, после родов хлопот ей прибавится... А ведь рожать ей придётся с аппаратом Илизарова на ноге. Сложно, у неё и кальций, и весь обмен веществ организма направлен на плод...
   Ребята приклеили пластыри и отошли от стола. Наталья присела отдохнуть, анестезисты начинают будить больную.
   - Спасибо. Всем спасибо, и иду вымыватся.
Умеем...
   Движение останавливать нельзя. Закон философии, нужный для тебя в медицине. Тебе на обходе я сказал крутить гайки чуть-чуть, за несколько суток будем наращивать всего миллиметр, пока. Победит страх - проиграешь ты. Просто, без вариантов.
   Вчера тебя мог перешибить страх. Несколько раз приходила перевязочная сестра, вызывая, и ты отказывался встать, просил сделать перевязку в палате. Догадался, - дотянул до критической точки.
   Больные, гуляющие по коридору, уступали дорогу. Трясло. Сколько метров от палаты до перевязочной, стерильной комнаты? Шесть? Восемь? Колотила мелкая дрожь.
   - Спасибо, - сказал в перевязочной медсестре, - я бы бояся всегда.
   Она отвернулась к окну. Постояла, ближе к глазам подвинула маску, подошла и начала разматывать бинты. В окне вплотную к стёклам зависали снежинки. Нежнейшие лёгкостью своего естества.
   Мне кажется, - на обходе говорит Шепотатьев, - в ноге кости двигаются. Будто одна о другую трётся в месте оперированном.
   Нормальное ощущение. Ходить на костылях, не бояться!
   ..врача врачующее слово...
   После операции Шепотатьев перестал спать. По ночам сидит на подоконнике в туалете, читает книжку чуть не до утра.
   - Одному унитазу в нашем отделении не больно, - точным открытием удивляет Коля. - Сегодня в природе чего-то перевернулось, слышь, вертятся на сковородах все? А, спать пошёл. Попробую...
   В туалет собираются и собираются больные, сбивают раздражение сигаретами. Чёрная в окне ночь, чёрная, тихая. Снег, снег падает... Предлагают подсадить на подоконник, ты отказываешься. Надо стоять на костылях, жёстко прислонившись к холодной кафельной стенке. Надо стоять, устать, вымотаться до предела. Тогда уснёшь без таблеток.
   - Слышали, в Петербурге одну крупную больницу совсем закрыли? Кончились все лекарства и бинты, родственники больным йод с рынка покупали, приносили по пузырьку.
   - У нас тоже в железнодорожной больнице выписали всех, кроме хирургических больных. Нет продуктов, совсем нечем кормить.
   - Мы чего работали всю жизнь на государство? Сколько с нас брали налогов, сколько недоплачивали? Теперь укоряют, медицина бесплатной быть не должна, говорят. А нам работать почти бесплатно можно, значит? Теперь плевать на нас вздумали чиновники Ельцина, ты хоть подыхай под забором. Врали нам всю жизнь, наше всё в государстве. Сейчас и больницу какой-нибудь наворовавший обкомовец купит, частной сделает. И мы в такое время перекалеченные, даже в морду не дать кому следует, забастовку не объявить.
   - Голодовку, голодовку надо!
   - Без неё полудохлые...
   ..знаешь, бывает музыка...
   - Во здорово, мужики! Сейчас по телику американское кино кажут, парень этот наконец встретил свою в гостинице, как начал целовать, и платье с неё спустил, к стене прижал, ноги ей задрал, сорочку с неё снять не успел, жалко, грудь какая не показали, а она сама на его торчок лезет-лезет, лезет-лезет, и по лицу видно этот... да как? это! по-научному, организм, что ли? Да нет, как-то говорят...
   - Оргазм!
   - Да, да! В книжке, Федька давал, читал я, женщину учат... ну, мужчину учат женщину доводить до оргазма, правильно! Вот она на него лезла, вот втиралась! Пошли продолжение глядеть? Должна по фильму после каникул снова к нему приехать.
   ..бывает музыка Скрябина...
   Как снег падает сегодня? Вот сейчас? Второй месяц заканчивается, канатом лопнувшим захлопнулась за тобой дверь приёмного покоя и на улице, с того дня, не был. Сильная изоляция, отдалённость от той жизни. Какие в лесу ели, сосны, воздух пахнет чем? В накуренном пространстве туалета и то показалось - прохладный запах сосен...
   - Простите меня, не обижайтесь, я не нарочно, - просит Валера дежурную сестру. Со вчерашнего у неё на руке отпечатки его зубов. Перевозила после операции, в лифте в полубредовом состоянии схватил руку и впечатал - спасибо кожу не прокусил.
   ..музыка, заставляющая красивое переходить...
   Ты - фантастика для Василия из пятнадцатой палаты, самое поразительное для него в сорокавосьмилетней жизни. Снова приходит к тебе с домашними пирожками, признаётся:
   - Если бы мне в деревне сказал кто, что на живом человеке нога каждые сутки в длинноту нарастает, я бы ему ни за что не поверил, в глаза бы плюнул. Удивляюсь да удивляюсь! Не слыхал я никогда, на живом человеке нога растёт. Нет, то ногти, то волосы, а то нога! Как бы рассказали - в глаза бы плюнул, честное слово, да! А сахар сегодня в магазинах городских по шестьдесят рублей, люди проведать Яшу приходили, рассказывали. Летом был по трояку - кто думал, выскочек так-то, кто думал? Летом бы мне сказали, что водка будет по великой цене восемьдесят вместо десятки, в глаза бы плюнул, честное слово! У тебя, Боря, нога вырастет, еды больше потребуется? Я шучу. Питаться нам надо рыбой, врач говорил, а рыбы в магазинах никакой, ну никакой по всему городу! Хрящи, врач говорил, нам поедать надо, рыбу всякую, где наподобие клеевины такое, полезное нам... Я своим сказал: вы по всем дворам пройдите у нас в деревне да по родне в других, соберите ножки, уши свиные и говяжьи по дворам, где скотину резали, сюда везите и побольше, мужиков переделанных много. Тут я договорюсь с поварами, наварят нам и есть будем, у кого руки да ноги костями сращиваться должны.
   Лежать, лежать... И ходить - меньше и меньше сил. Убеждают врачи, что половина успеха зависит от больного, особенно в такой ситуации, когда терпение и сила воли...
   А где их брать?
   ..попросил Ельцин народы России терпеть. И народы - в деревнях, сёлах, городах сваливаются в нищету, зажатые сразу со всех сторон: в двадцать, в тридцать раз подскочившими ценами на любые продукты, такими же ценами на одежду, обувь, на любое, что продаётся узаконенными спекулянтами, - народы мечутся, натыкаясь на ограбляющие налоги правительства, натыкаясь на невозможность получать зарплату на мировом уровне и не видя зарплаты просто достаточной, но видя булку хлеба по цене на мировом уровне,- народы, проглотившие очередную сказку про близкую счастливую жизнь, растерянные, подозревающие, что обмануты снова...
   ..получающими по двенадцать, двадцать средневычисленных зарплат в один месяц в один карман, свой...
   - Вам, Алексей Васильевич, четырнадцать зарплат зарплатой месячной хватит? Плюс две зарплаты в четырнадцать зарплат на отдых и плюс такую же в качестве премиальных?
   - Думается, надо бы ещё три прибавить в рамках последнего постановления, работаю по восемнадцать часов плюс на дом работу прихватываю.
   - Вам, Василий Алексеевич, тоже семнадцать зарплат в один месяц?
   - Я думаю, по должности моей ещё две набросьте.
   - Плюс долевое участие в товарищеском малом предприятии закрытого типа и акции компании и акции банка.
   - На улице переговорим, отдельно. Стены имеют обыкновение уши иметь, дорогой Семён Андронович. И документ подпишем соответственный, на улице, без глаз посторонних и ушей.
   - Как мечтаете-знаете, Алексей Васильевич? Ко второму полугодию повысится благосостояние народов?
   - Скажу честно. Может повысится благосостояние, может обнищаем и вымрет половиной народонаселения...
   Смерть и жизнь.
   Ложь и правда.
   Врачи, не уравниваясь с политиками и номенклатурной чиновничьей вшивотой, говорят правду. Что могут излечить - да, что нет - пока не могут, пока на медицинскую науку не дают и копейки, давно обесценений. Только для кремлёвских больничных палат по-прежнему всегда запас лекарств со всего мира. Только для больных из народа всегда нет... люди российские, да мы поумнеем?
   ..нет ослабляющих постоянное напряжение боли таблеток и нужно терпеть, забывая, что терпишь...
   ..знаешь, есть притягательными изгибами заставляющие...
   ..есть воспаримость души продолжением воспоримости женских ног, заманчивость...
   ..и что от тела к телу перетекает в поцелуе...
  
   ..та, иная, понятно теперь - необыкновенно счастливая жизнь...
  
   Закрытая чёрным влажноватым блеском ночного постоянного окна.
   - Подарок тебе принёс, - загадочно шепчет Володя, докостылявший из пятнадцатой палаты. - Не отгадаешь...
   Он кладёт на тумбочку болеутоляющие таблетки. Два круглых знака человеческой честной доброты. Володе на операцию завтра...
   Александр Александрович, может мне передохнуть, сутки не крутить гайки? Не буду наращивать длину, но не будет и боли. Хотя бы сутки пожить как все за больницей...
   Нельзя, Боря, ни в коем случае нельзя. Тебе врач снова по миллиметру в сутки разрешил? И хорошо, скорее к финишу придёшь. Останавливать движение нельзя, процесс нарушится.
   - Движение уже два месяца...
   - Потерпишь ещё два. Не злись, всем здесь трудно.
   - Хотя бы сутки ничего не болело!
   Ты подумай, сколько красивых женщин на твою великолепную походку оглушительно оглянутся!
   Оглушительно - это как?
   Всё забудут, за тобой пойдут-побегут, за тобой одним.
   Блондинки?
   Да, блондинки.
   Тогда кручу дальше. Трудно, что и нервы вытягиваются...
  
   ..ползком на брюхе через...
  
   - Как дела, Павел Иванович?
   - Ой, Боря...
   - Температуры нет? Аппетит появился?
   - Ем я, ем. Давеча трепануло меня, лекарство не то, организм не принял. Думаю, в трактор не то горючее залью, чихать начинает, а меня трепануло, ммм... Врачи тоже точно не знают, какой человек которое лекарство не принимает, да и я не лечился так... Так что винить некого.
   - Воды подать?
   - А ты сумеешь?
   - На всё обращать внимание...
   - Правильно, правильно ты говоришь. Лекарств не хватает, нужного нет, да попробовали мне другое... Ещё другое попробую с врачами, поди не трепанёт? Гады, страну распродали. И американцы нам лекарства не везут, в одну Москву.
   - К нам в палату приходите?
   - Так вот, не разрешают врачи вставать. А так-то приду, приду. Лежу, думаю, Боря, сколько видел нашинских кино, всегда в больницах лимоны-аппельсины, и больные все к концу фильма среди яблонь цветущих с девушками гуляют, кобелины... Чего нам врали? Сам ткнёшься не от добра в больницу - ни бинтика лишнего, ни укола.
   - После войны живём, Павел Иванович.
   - Которой?
   - Войны с народом. Семидесятилетней гражданской.
   - Нууу, значит мы тяжкое пережили!
  
  
   ..женщина, нагибающаяся, передвигающая табуретку, и выпрямившись, руками по стене до табуретки, и, крохотно передвинув табуретку, перетолкнувшись за ней, выпрямившись, руками по стене, к палате...
   - С днём рождения, дорогая Елена Степановна! Наши мужчины дарят вам баночку кисленького домашнего варенья, пригодится после операции. Доброго вам здоровья!
   - Спасибо, Боренька...
   - Помочь передвигать табуретку?
   - Сама, Боренька, сама, благодарю... По секрету скажи, Павел Иванович не умер? Говорят, сознание терял?
   - От чего? Мы все будем жить, и очень долго.
   - Слава Богу... Дай Бог, дай Бог...
  

Глава 9

   "В связи с волнующими нас всех вопросами реформ в Прибалтике, неоднозначных процессов, происходящих в армейских подразделениях свои вопросы вы можете задавать по телефонам, подключенным в нашей студии. Надеемся, вы сейчас запишите номера наших телефонов и с удовольствием примете участие".
   ..выключить телевизор, радиоприёмник, сунуть под шкаф принесённые Леонидом свежие газеты, полные наглости втискивания в личную жизнь любого, без спроса...
   ..давно догадываясь, от политики остаётся на душе сажа цинизма, грязь с торчащими из неё подбордками и носами трупов бывших людей, убитых ради...
   ..никто не докажет праведность политики, хрустящей костями, съедающей живых людей...
   ..политики любого смертоносного деятеля...
   ..не знать...
   Невесомо лежать ничком, ожидая ласковости рук.
   - Погладь меня, где спина расходится на две длинные, что нравится тебе, половинки высокой горки?
   - Где вчера ушиблась об угол стола?
   - Да, но не потому, что больно и сегодня. Я могу выпрашивать ласковое, приятное? Ведь нужно, чтобы радостное не становилось продолжением зла, боль чтобы не делалась причиной для радости?
   - Ты умная.
   - Трахнешься кобчиком об угол стола, тоже поумнеешь. Нет, не ушибайся и больного тебе не желаю. Забавно... Не знала, можно дни и ночи читать Монтеня и с ним как-бы беседовать в веке шестнадцатом, без болезней жить на кровати, с утра до вечера, с вечера до утра обниматься с тобой, злых лиц не видеть, ждать твоих поцелуев и желания целовать тебя, - только, только... Я забыла спросить, Леонид, ты кто? Богатенькая квартира твоя?
   - Карманный капитал, квартира на четверых... Я, мои родители, сестрёнка... Мы горбатили в промороженной Воркуте, отец начальником участка на шахте, мама лаборанткой тоже на шахте, я электриком сразу после школы. За года заработали на самое необходимое, какие мы богатые? Мы вынуждено отказались от человеческой жизни, на покупку квартиры зарабатывали несколько лет, и мне было некогда учиться, теперь поступил в гуманитарный институт, хватит, побыл в рабах за нищую плату, человеком надо становиться.
   - Каким?
   - Для интересной жизни - образованным. Не холодеть от стыда, видя в магазине книгу Монтеня и не зная, кем он был, что сочинял. Я ходил в спортзал мышцы качать, и догадался, от железок и пружин никелированных ума не прибавится.
   - Не поняла, а где твои?
   - На время под Ташкент уехали, к другу воркутинскому. Он их устроил, отдыхают и немного зарабатывают на сборе винограда, забава после метелей.
   - Мы лентяйничаем...
   - Я в гараже у приятеля информационное табло собирал электронное, мы много заработали. Инфляция не сдует, так месяца три могу свободным жить, не искать подработку.
   - Мне подрабатывать надоело. Тоже учусь, тоже студентка, друг приятный, и в час выхода в эфир обязательно приятную улыбку должна изобразить и после провала на зачёте. Должна, должна за деньги... Гнетёт. Переместиться...
   - Ты неудобно лежишь?
   - Переместиться, где обыденщины нет... куда-то за реальное, за скучное, пустое... за пересиливание естества, подработки, денег... Почему женщине своё тело продавать в постели - общественным мнением презираемо? Почему женщине своё тело продавать придатком к лопате на ремонте дороги, придатком к заводскому станку, придатком к кабинетному креслу - общественным мнением почётно? В постели только один, да, а по дороге едут многие-многие, да? Нет, мне лучше за реальное в жизни, за скучное, тоскливое разворовывание меня...
   ..янтарный кружок низкой настольной лампы с желтым абажуром, поставленной на пол, выделился после утоплености кнопки...
   ..почему-то зажглась: лежал на спине, раскинув вольные руки, лежала лицом на его руке, не вытягивая пальцы правой из пальцев правой его, чувствуя путаницу пальцев продолжением сомкнутости, не остаточного сведения в одно...
   - Час колдовской...
   - Двенадцать ночи, - повернул глаза от часов. - Будем и будем лежать... супругами надоевшими? - обрадовал недовольством.
   - Оркестром нынче дирижирую не я, - протянула, провела указательным по надписи на лицевой стороне мужской летней майки. - Хозяин - барин. И подчиняюсь не я, не подчиняющему...
   ..точными руками посадил рядом, мягко дёрнул, поставил, - смотрела, бездействием забавляясь, затребованию радуясь, - утвердился рядом, потеряв майку, - взмахи, примагничивающие покрытия взмахи, скорые, убирающие, - из разноцветной шелухи, знаемой одеждой, отражением в любопытных зеркаликах глаз напротив выделилось естественно красивое, природой выпущенное из капельки тело, вытянутое, высокое перед глазами, спросившими снизу, с лица над коленями, у глаз позволивших, и внизу спешащими, вздрогнувшими зрачками за бедрами, вздрогнувшими над освобождением от последней закрытости, распустившими посередине неотдалённым, высвобожденным букетом вспененности... провела, развалив расстёжку, перед собой столкнув ненужное, и тело, есесственно красивое, мужское, нежнейшим пахнущее в узких листьях ладоней, тяжёлым для них, и пахнущее близкими срывами в отлётную забывчивость, нежнейшую...
   ..попробовала спросить, и тело, вытянутое, женское, тонкое, поднялось на краешки пальцев, протекая под суровостью плотных рук, сливающихся по обеим сторонам от высокой шеи до островатых плеч, от подмышек до раскругленности бёдер, от колен по икрам до крайнего низа пальчиков, поднимая в воздух, возвращая мужской плотностью рук на вздрогнувшие лопатки и заставляя от ласковости кошачьи выгибаться спиной, растопыренными грудями натыкаясь на бесчисленные прикосновения сдавливающих, по ложбинке, разделяющей живот, срывающихся и налетающих на бугор, останавливающий осторожные путаницей короткой вздымлености, соглашающейся пропустить к бархатистым толщинкам, встречающим нектарной влажностью праздника рядом, пухнущим желанием разорваться, открыть, когда навстречу...
   ..по длинной полугорке зада, незнакомой тупостью не локтя, не... по скользкой скатности бедра, прижимаясь появившейся толщинкой, толщиной...
   ..сильно древним зовом пахнущий воздух, над телом внизу проткнутый торжествующей вертикалью...
   ..теряя устойчивость, раздвинуто приседая приоткрывшейся полуспрятаной пропастью, не распавшимся сжимом за путаной, путаной, без ветерка разбегающейся на две половинки низкой не травой, началом прикасаясь к жгучести вершины, неотгибной, грубо толкнувшей неровность прячущих с нависшими жемчужинками не слёз встречи...
   ..тонкими молниями плывущего с высоты нетерпеливого, ищущего окунуться, полностью утонуть в вертикальном озере близких-близких выдыхов крика...
   ..званно нежностью, трепетной тайной нежностью наплывая, бездонно насаживаясь на пропущенный не наказанием, не от страха требующим запахнуть ресницы, не слышать, не раздумывать, не беспокоиться потерей последней опоры, кроме удерживающего изнутри прочно, заставляющего выгибаться, подлетать и рваться на твёрдость предела, натыкаясь на выхлесты страсти, брошенные из горла, из рук, тянущих вглубь за груди, за плечи срывающих на постоянную, вскипевшую облаком страсть быть в нежности нереальной, ото всей жаркой поверхности кожи бегущей, вибрирующей ближе, плотнее к...
   ..рваться, не умея выскочить из плоти своей, слушать появившуюся тонкую тишину, медленно через медленные глаза осознавая, где и что...
   ..поторопиться, пробуя вернуться навсегда, на постоянно в противоположность всему ненужному, скучному, необязательному и невозможному быть пространством счастья телесного, душевного, вырванного из сочетания двоих...
  

Глава 10

   Явился во сне ко мне, Черезову Ивану Борисовичу, неопознанный летающий и повелел мягко, но неотвратимо: поди в камеру суровой покраски стен, камеру сырую, тесную, побеседуй душевно с заблудшим давним знакомым тебе Владимиром Краснопевцевым.
   Не священник я, - напомнил, во сне отказываясь, - парторгом у коммунистов никогда не работал, за зарплату с жёнами не разводиться мужей блудливых не уговаривал.
   Поди, - повелел неопознанный неотвратимо, - не зарплату отработать требую от тебя, но человеческого участия приложить к заблудшему, грешному.
   Идти-то надо, и помочь человеку надо, хоть он и коммунист-начальник, а силы мне брать где самому? Экстрасенсы когда сами больные, больных не лечат, а душу душой...
   Из столицы вернулся я, московской жизнью сильно опечаленный и до уныния сердцем опущенный. Нищих на любом шагу, уродливых, оборванных побольше, чем пережить хватает. Вокруг дома правительства походил я, месяц назад защищаемого москвичами от генералов и политиков обезумевших, устроивших пробу свержения законной власти. Постоял на улице Садовой в том месте, где в августе девяносто первого ребята молодые от пуль и гусениц танковых погибли. В ночь ту, гибельную им, слушал я по приемнику рядом со свистом глушительных радиостанций выкрики: - "..только что погиб мужчина напротив американского посольства," - представлял место, где происходит убийство, жалел погибших и от своей немощи, неумения помочь из города своего сильно злился. Показывали генералы в раз который, ничего не стоит человек в нашей стране и ничем не может он на жизнь государства повлиять, в открытую раз который издевались.
   На место то по дымной московской улице придя, увидел я противотанковые ежи, из рельсов сделанные, стащенные в груду, с ними рядом на листочке оповещение, шариковой ручкой написанное, на этом месте ребята гибли за Россию, а угол листочка прижат стопкой водки по обычаю поминальному и поверх стакана кусочек хлеба чёрного. Цветы рядом запылённые, бумажные и настоящие, проклятья написаны на белой материи всей КПСС, Язову и Крючкову. Дальше я прошёл к дому правительства России и смотрел, ходил вокруг, раздумывал. В стороне от парадных стёкол дверей, золотом обведённых, кучей мусора свалено, из чего баррикады были три страшных дня и три ночи. Рваная палатка трубой печки-буржуйки в осеннюю сырость дымила, молодые ребята виднелись возле палатки, охраняя свой флаг российский в три цвета и на куске бумаги мокрое объявление, что они - комитет по защите демократии. А дом монументальный, где в паркетных залах Ельцин со своими, ого какой дом, чиновникам построенный при власти коммунистов, - ну чего он мне? И был чужим и есть. Стоит, от низа до неба украшенный дорогим мрамором белым, поблёскивает золотом, и что при коммунистах, что при компании Ельцина - не войти в дом человеку простому за Бориса Николаевича на царство под названием президентство проголосовавшему. Мы тогда ему нужны были, голосовали когда, когда и он с телекамерой за спиной в поликлинику районную ходил, в троллейбусе с работы приезжал, нас же обманывая бессовестно, популярность издалека набирая. А там ему, наверху, какие поликлиники-троллейбусы теперь-то? Был да сплыл из очередей на простачков поигравший...
   Не знаю, может быть низкого ума я человек, сам голосовал за Ельцина, обещавшего Россию сделать крепкой и богатой, переживал я, победит ли он на выборах, а теперь он мне так же не нравится, как все прежние коммунистические вожди. Сужу по тому, чего вижу в городе у себя и у дворца его с гербом золотым над входом, а внизу, под золотом блескучим...
   Матери воинов, в армии погибших без войны, перед главным входом, перед теми же автомобилями роскошными новых господ, вчерашних коммунистов, - матери с горем своим сидели, голодовкой справедливости требуя. И сынов их поубивали преступники, и сами несчастные голодают, убивая настойчиво жизни свои. Чего же Ельцин с правительством своим им-то помочь не берётся, чего выйти-то не может, по-людски без всяких рекламных телекамер поговорить с горькими матерями?
   Люди, выгнанные с работы не праведно, из квартир и городов, беженцы из вчерашних братских советских республик человеческой тоже жизни требовали, а никто к ним не выходил, их бедами на моих глазах не интересовался, и тяжко мне стало: мы чего себе этих правителей выбрали? Кто погиб, Ельцина и других его в заморских костюмах дорогих защищая, - тот погиб; кто защищал и жив - в рваной палатке о свободе для России мечтает; кто нищ и обобран - голодай со своей бедой; кто из длинных чёрных машин шёл на ковры в отведённый ему кабинет, за охраной для людей недоступен, тот и идёт, от позора глаза свои не пряча: привыкли коммунисты вчерашние к позорной жизни рядом с собой, чему им стыдиться, привыкшим?
   Может и будет потом чего-то лучше, кто знает? А пока я увидел, кто имел - тот ещё себе прибавил, а голый голее сделался. И может от других, новых царей-президентов произойдёт толк, а пока я домыслил: вчерашний коммунист другого не знает, кроме как с народа все семь, все четырнадцать шкур заживо содрать! Так и не жду от них, замену ждать нужно людьми, в коммунистах не побывавших. Доброго не жду, обдиральщина ещё будет и будет.
   Пообедал в Москве обнищалой, на позор всему миру выставленной спекулянтами на улицах и домами ободранными, за великие деньги пообедал в столовке где-то, на вокзале в дорогу купил единственное, что продавали, рыбу, чёрную боками, как-то пожаренную совсем без жира, пожелал и господину-товарищу Ельцину обедать такой же рыбой и приехал в свой город, опущенный душой в тоску и уныние. Ох, Россия... Не видеть бы в тебе ничего, не слышать и умом не понимать бы, до чего нас и тебя поизгадили, пообманули пообокрали...
   "Не судите, да не судимы будете..." Так что же, молчали мы, по заботам своим к начальникам не пускаемые, и дальше молчать на ложь их любую? Судить тоже... ох, где у нас угол не острый?..
   Давний мой знакомый Владимир Краснопевцев в тюрьме обрадовался приходу моему, и сильно.
   - Чему радуешься, Володя?
   - Все забыли, все на судьбу мою плюнули. Решение вопросов для кого готовил, к сплочению рядов кто призывал, товарищи по работе, товарищи по временно запрещённой коммунистической партии. Ты, помню, со мной во многом не согласен оставался, с тобой лишний раз о политике нашей партии, руководящей недавно, говорить боялся, а ты пришёл, ты пришёл! Ты проведал меня в камере сырой и тесной, жизнь не кончилась, по тебе вижу, по радости непонятной от появления давнего неприятеля нашей, коммунистической политики! Друзьями те назывались, с кем бесплатно на обкомовских-райкомовских банкетах коньяки-водки пил, а бросили меня, бросили, от борьбы отказавшись, сами на борьбу до подлинного победного конца настропалив!
   - Пришёл я, да чем тебе в камерке сырой помочь могу? Не позволили хлеба белого, банку консервов принести тебе, с пустыми я руками, вот беда.
   -А сам? Сам пришёл - уже и радость, уже и радость неимоверна на человека поглядеть, не на охрану в погонах. Сам, от того мне и радость.
   - Да ты-то, Володя, почему в камере тесной оказался?
   - И думать не мог! Никогда и думать не мог, что я в камере для преступников... Не преступник я по характеру и образу жизни, не воровал и не убивал, скандалами семейными не отмечен. Понимаешь! - хлопнул в ладони Краснопевцев. - Пойми-ка верно, - подошёл ближе, заглядывая в глаза, понимания правдивого ища и находя, - мне хоть коммунизм строить, хоть христианизм, лишь бы стала жизнь для народа лёгкой, без обмана, в наслаждение трудом и светлыми помыслами, действиями любыми. Пребывая в коммунистах без выговоров и провинностях перед партией, строил я светлое будущее, льготами, спецмагазинами широко не пользовался из принципа, честно скажу, с молодости с народом в будни и праздники быть вместе привык. На банкетах после совещаний, после демонстраций трудящихся праздничных пил водку бесплатно, честно грех признаю. Другие тысячами тащили, новую бытовую технику уценивали вплоть до автомобилей легковых, покупали за треть стоимости как полугодное, а я в камере осознал, я все банкеты сосчитал, где присутствовал, и пусть по бутылке выпил, хотя столько выпить никогда не мог, пусть с верхом, по бутылке считать, - двести семнадцать рублей я вернуть коммунистическому народу должен, за продукты, там съеденные, пусть сотни три берут, я согласен. Любой подпольный ныне обком разыщу и до копейки возверну, увидишь. С квитанцией, квитанцию обязательно потребую для очистки совести и подтверждения документального полного расчёта.
   Ты не подумай, Иван, в камере сырой не за водку я... За правду я, за восстановление истины сижу здесь и преступником себя не знаю весело сижу, без признаков отчаяния! Разберутся скоро, скоро выпустят, в лагеря на лесные дальние заготовки не отправят, нет на мне того преступления, настоящего и сильно тяжкого. А слушай здесь почему, добился чего я перед самой тюрьмой.
   Ты пойми, в России чтобы жить - любить надо Россию сильно и действовать, глупости людские бесконечно поправляя, и вторая возможность жизни у нас - не понимать ничего, а если понимает голова и не выдерживает - водкой залей. Воруют и обманывают, обманывают и воруют, и глупят, и дураками прикидываются. В светлые идеи построения коммунизма если верили мои товарищи по работе, почему они не поднялись все как один перед запретом компартии, имея позади богатый теоретический и практический опыт борьбы? Воры в партии были, все воры, и попрятались тараканами по щелям!
   -Успокойся ты, страдалец Володя. Отвлекись. Расскажу тебе чего... Иностранцы приезжали, с ними попросили меня побыть, город показать. Мимо магазина виноводочного проходим - решетки над прилавком, народ ломится. Это у вас тюрьма? - спросили иностранцы,- Люди хотят чего-нибудь передать в тюрьму? Это у нас магазин, говорю, это у нас позор на всю Европу и хвалиться тут нам нечем, в центре города позор...
   - У нас, дорогой товарищ Черезов, что магазин теперь, что тюрьма, везде прогнило и везде нищета, сам я не свой ото всех бед, не так строили коммунизм, на своей шкуре убедился. Мягкого тут матраца нету? Санитарных нормальных условий тоже? Тут до революции в этих для животных условиях сидели, и я, как продолжая революционные истинные традиции... Ну, слушай. Позвонил мне из города другого товарищ, крупный довольно партийный работник, вместе мы прежде в партийной школе высшей учились. Узнай, попросил, такой-то вчерашний заметный партработник к тебе в город убыл и шестой месяц партвзносы не платит, и ходят слухи у нас - попом стал. Слухи, заметь, позорящие нашу партию. Узнай и прими меры, о проделанной работе доложи по инстанции.
   - Да-да! Да-да! Я звоню тому и этому, узнаю - точно, в поповском обкоме он устроен, за шесть месяцев из гражданского лица и заметного партработника в результате более чем успешной карьеры успел стать вторым секретарём поповского обкома, по нашим рангам если их называть. Да у нас давно церковь советская, из обкома партии ей втихую командовали, посоветовавшись, им первого попа утверждали!
   И выяснил я - архимандрит над ним, первого секретаря поповского обкома должность занимающий, а дальше он, второй по главности. С учёта партийного не снялся, из коммунистов не выбыл, на чёрной поповского обкома "Волге", узнаю, раскатывается. Я вскипел на такое подлое предательство и ложь что для нас, коммунистов, что для них, попов. Мы, коммунисты, давно объявленную попам борьбу законченной не признавали, враги они нам по мировоззрению, опиумом для народа торгуют. Я звоню в церковь действующую, узнаю, когда он на службу поповскую приедет с партбилетом в кармане, прихожу туда и жду. Попы должностями пониже ждут, как инструкторы секретаря обкома, старухи красную дорожку для встречи его расстилают, да такую же точно, как в райкомах и обкоме у нас, коммунистов настоящих. Колокола зазвонили, он подъезжает. Руки ему целуют, княжеством он перед поклонами больше, чем в обкоме нашем, под звон в церковь заводят, инструкторы и завотделами поповские поют, рады видеть, заходи-заходи, исполать тебе, на старух он совсем внимания не обращает, как наш бывший первый секретарь при выездах в районы, а старухи те в церкви народ представляют. Ох, сильно я удивлялся, до чего же они похожи, наши начальники и ихние, до чего похоже, одинаково в церкви и в обкоме партии, по линии подхалимства особенно и угодничества, а ему, вижу, нравится, нравится!
   Подождал, подошёл к нему я. Фамилию спрашиваю. Он молчит. Фамилию спрашиваю настойчиво и себя по должности партийной называю. Тогда он с растерянности назвался по паспорту. Удостоверился в подлинности и подлости его и даю пощёчину при всём народе. Он милицию, закричал, милицию вызывайте, экстремист вооружённый в храм заявился, бесчинствует! Я говорю: левую пощёчину получил - подставляй, по вере христианской, если веришь в самом деле в написанное в Библии, правую щёку. А не хочешь подставлять и прощения просить за ложь твою громко, так ты не священник, святого в тебе быть не может, если перед богом всезнающим в ризах с партбилетом коммуниста в кармане службу в церкви проводишь, как собрание политактива. Вор ты последний. То в лице коммуниста боролся против идеологического врага нашего в лице церкви, против религиозного дурмана, то сам, ни в Бога ни в коммунистическое учение не веря, другим обман свой проповедуешь. Думаешь, если обком КПСС подбирал и утверждал секретно твоего начальника, ныне архиепископа, если иные священники секретно ставили нас в известность о решениях церковных пленумов и о ходе дел вообще, так и ты скроешься среди них, временно оставленных в покое в связи с потерей нами передовых позиций, временно? За зарплату сильно высокую, за красную икру и полученные вчера епархией копчёные говяжьи языки продался, убежав из передовых рядов человечества? И коммунистов позоришь безнаказанно и христианское дело продаёшь за еду высококалорийную?
   В связи с временным неуважительным, безбоязненным отношением к подло запрещённой на нынешнем этапе истории КПСС милицейские стражи явились в церковь, и подхалимствуя моде почитать церковников меня арестовали и сижу в тюрьме, жду суда. Вроде за мелкое хулиганство судить хотят, вроде за вмешательство в дела отделённой от государства церкви, не пойму, и сами стражи порядка запутались. На самой кромке меня арестовали, на самой кромке! Так бы сказали кому надо - молчи, не твоё дело, и заткнулись бы попы и следователи, а так... Первый секретарь поповского обкома ездил к первому секретарю обкома КПСС дело заминать, а видишь, Ельцин чёртов нашу партию предательски запретил, сам из неё на большущие деньжищи перескочив заранее с планом ограбить всю нашу страну.
   Подпольно вроде прокурор на нашей стороне, коммунист с многолетним стажем и тоже понимает, вернуться нам выйдет - не сдобровать многим предателям и ворам, да, многим! Пока позапуталось кругом, кто и кому подчиняется - сегодня не поймёшь. Ах, упустили мы власть нашей партии, принадлежавшей нам по праву после великой революции и закрепленной в конституции, ах, ах! Сижу, а на второго секретаря епархии документы в милицию поступили, из накраденного он под городом своим, отдалённым от области нашей, за лето дачу построил с полом мраморным, отсюда и кирпич, рамы оконные и доски возил. И первый секретарь поповского обкома в милицию к генералу приезжал, от возбуждения уголовного дела на меня отказывался. Отпустят на днях меня стражи из камеры тесной, знаю, отпустят, просят только пощёчинами священников не испытывать. Я не знаю, может их Богом я и послан их испытать в верности служения христианским заповедям? Ох, живём, и ни коммунизм вдали не видать, и христианизм не видится мне достоверным, честным учением сегодня, товарищ Черезов...
   Явился в камерку тесную страж с сообщением, товарища Владимира Краснопевцева вызывают к тюремному начальству.
   И сидел я на лавке на улице городской, и шёл я домой под небом без решётки тёмной, и жалел Володю, стойкого самостоятельного борца за справедливость. Коммуниста в тюрьме тоже жалко, когда у нас прекратят то белых, то красных мучить, то ещё кого за идеи их? Коммунисты многие обмануты были сладеньким враньём и квартирами, взятыми без многолетнего стояния в очередях, многие и не верили в дело партии своей, лезли туда за благами. И жалко мне Володю и знаю, то прав он, то нет... да я ли судья, да мне ли приговоры оглашать, живых людей судьбы увеча? Нет, от места Вышинского мне подальше... Все мы запутаны-перезапутаны, все мы виноваты, и кто издевался, кто изведал издевательства, напрасно терпя жестокие зверства...
   Эх, эх... Проведал, а не знаю, смог ли я душевно Краснопевцеву помочь, его успокоить и на хороший отсутствием зла путь направить, ему сожалея полно? Живя не в одном ряду с ним, понимаю его, коммуниста мозгами и должностью: их партия распоряжалась не по щекам священников бить, - расстреливать, и чем больше - тем лучше, великий для них вождь Ленин, палач для нормальных людей, учил в обнародованной ныне телеграмме. И среди священников катакомбных и противниками их, крест носящих а обкомами утверждённых на сытное место, драка идёт в открытую, едва не кулаками по зубам, по скулам, - те этих в услужении сатане краснозвёздной обвиняют, ходят катакомбные священники в Москве по Красной площади и дух Ленина изгоняют, изыди, возглашают, дух проклятый марксистско-ленинский, изыди со святой Руси и не возвращайся во веки веков! Ой, Русь... Священники священников предавали, заветы Бога своего, а с коммунистов-то спрашивать чего, церковь натурально уничтожить обязанных программой своей?
   Да, жизнь у нас в городе стала постепенно... отвращающей от жизни. И во всей стране такой же стала. Послушаешь радио, что происходит, посмотришь вокруг себя на улицах, внемлешь страданиям людей каждодневным и многолетним, - нет радости у многих и многих ни вчера, ни сегодня, ни завтра хорошего не намечается, и жить, попросту говоря, становится незачем, зова вперёд ну никакого для души нет. Как-то пока тянешься, тянешься...
  

Глава 11

   - Одиннадцатый месяц я по больницам, - говорит Алексей Алексеевич, отдохнувший после очередной тяжёлой перевязки. - Шёл на работу как положено, по тротуару. Сзади грузовик рычит, а тут как раз перекрёсток, дети начали улицу переходить, там детский садик рядом. Видимо шофёр понял, не сбросить ему скорость, в детишек врежется наверняка, ну и вывернул на тротуар. Меня на забор откинуло. В себя пришёл когда, не пойму: милиция вокруг, врачи, носилки. В третью городскую меня привезли, сразу на операционный стол. Не знаю, в курсе ты или нет, в ней жена моя работает. Всю операцию у стола провела, за наркоз отвечала.
   Он дотянулся до тумбочки, отпил воды.
   - В коридор вышла после операции, нервы сдали, истерика с ней. Мне рёбра переломало, локоть сильно разбило и ногу в голени вдрызг. Ногу сразу отнять хотели. Моя жена запретила, спасибо ей. Настояла, сюда перевезли и семнадцать сантиметров удалённой кости в голени нарастили. Спасибо жене и здешним ребятам, хирурги они классные, на своей ноге ходить буду.
   - Вы офицер, Алексеич, вы не обижайтесь, офицеры гадами бывают, - злится Коля. - На зоне мне полковник медицинской службы после перелома ногу правил, ни фига не мог, искривил, как лопату дешёвую. Мне опять на операцию, может экспериментируют на мне хирурги, мол, из тюрьмы он, кто за него спросит?
   - Не наговаривай, Николай. Честнее ребят я не видел. Я нотацию читать тебе не буду, ты подумай сам с собой, чего ради Синицын в операционке лёг рядом и кровь давал тому, на столе кто оказался? Сам знаешь, лишнего бинта в больнице нет, а привезли на его дежурстве изувеченного, и крови в больнице для переливания чёрта с два.
   Коля глядит, стараясь продраться сквозь недоверие.
   - Борь, после наркоза проснуться главное, да ты? Наркоза я боюсь, честно скажу. Сердчишко слабоватое, в школе от кроссов освобождали. Завтра мне на верхотуру, на пятый этаж в операционку, может успею вам на прощанье крикнуть, если загибаться придётся.
   - Хе! Наши хирурги и оттуда тебя выдернут, не бойся.
   - У вас, Алексеич, квартира в порядке? Двери, окна?
   - Ничего...
   - Назад меня хирурги выдернут - помогут. Вы не думайте, я на столяра успел выучиться, пятый разряд. Могу рамы оконные, двери филёнчатые чики-брики, чего хочешь могу по столярке. Вам надо сделать - сразу говорите, после больницы выручу. Хочу французский выучить, ну, так, сам по себе, самоучением. Пластинки такие видел. Вас, офицеров, французскому учили где надо?
   - Английский я учил, Николай.
   - Во-во, слетаю в операционку завтра и английский надо, не фурычить на нём скучно. С иностранцами поболтать бы, как у них то да сё, да? Ребята, сказать, чифирку хотите?
   - Ты перестань чифирить, перед операцией опасно.
   - Не, я не, я полностью в курсе. Наркота на наркоту - ооо... Сердце ка-аак драбалызнет - и кранты.
  
   Хотелось - пусть хоть кому-нибудь станет хорошо. Месяц с лишним Ермолай пролежал, шевеля головой и пальцами рук. Вчера от пятки левой ноги до груди его закрыли гипсом, вечером вы постукивали, проверяли, хорошо ли подсыхает и когда затвердеет. Пришли созванные из других палат, помочь способные, советовали со всех сторон - он навалился на костыли, вздрагивая, потея лысой макушкой. Один шаг, постоять и снова лечь. После хорошего отдыха - два, три новых шага, неожиданной радостью для всех в палате...
   ..сам откроешь своим ключом высокую белую дверь, войдёшь в свою комнату, поставишь на огонь турку, сваришь кофе, сядешь в кресло, будешь пить кофе и курить не в синем от чужого дыма туалете, и достанешь с полки нужную книгу, посмотришь в окно на деревья своего двора, и ни одного больного перед глазами, ни ущербности в видимой природе, - запах жареных кофейных зёрен вместо бьющего в нервную обострённость запаха фторотана, в операционные дни мотающегося по палатам, и никого, никого перед глазами в гипсе, в аппарате, изувеченного...
   ..кроме своей страны за окном, если о ней подумать...
   ..люди терпели-терпели, - продолжает рассказывать пришедший из коридора Шепотатьев, - с вечера в очередь записывались, Нина про ведать меня приходила, родственница, рассказала точно, сама видела, правда, мужики. Стояли за мукой, а муки, сказали, нету, кончилась. Люди вышли и улицу перегородили собой, встали все, ни одной машины ни в какую сторону не пропустили. Вроде забастовки, мужики. Начальники приехали, во начальников, а сейчас не поорёшь на людей, правда? Муку привезли, люди ещё стали сахар требовать.
   - Сил нет, - жалуется от окна Аркадий Иванович, седой из двенадцатой палаты.
   - Без муки жить? - попробовал уточнить Володя.
   - Да нет, терпежа не хватает боль такую выдерживать! С перевязки я. Вот, Борис видел, не даст соврать.
   Да, он сидел в перевязочной, положив руку ладонью кверху. В середине ладони чернела раскрытая кривыми краями рана. Хирург Бородин вырезал что-то ножницами в ране, злился на тупость скальпеля, которым не получалось резать. Работал и громко ругал маразм политиков, "бесстыжих наглецов, не думающих о народе".
   - Ты отвернись, не гляди, - посоветовал больному.
   - Да что уж...
   Больной напрягался всем телом, мелко подпрыгивая, лицо всё больше становилось обиженным, перепуганным...
   Ты сидел, разматывая бинт на ноге. Хорошо, говорил себе молча, почти пять сантиметров нарастил...
  
   ..да что жизнь? Только через боль, и иначе невозможна? Да когда спокойно станет в собственном теле? Да когда перестанут исчезать в стране продукты, одежда, тепло в квартирах, электричество, сами люди? Люди, превратившиеся в магазинных ищеек и не способны жить иным, помимо загнанности в проклятый угол выживания на куске хлеба?
   Здесь дотронешься, до собственной ноги, и перестанешь - пока, - думать о других...
   Как выбираться? Дни и ночи похожи на постоянную единицу времени, одну, несменяемую. С утра подкручивание гаек, через час - появление слабой боли, мотание по коридору, кровать, мотание чтобы устать, туалетная конференция с самыми последними новостями, обед, час отдыха с невозможностью спать, обход, сильное нарастание боли, к вечеру всё равно прогулка, прогулка до измота, чай с ребятами, кровать, давно переставшая пугать невозможностью уснуть.
   Под утро сон не сон, как-нибудь...
   С каждыми сутками чуть-чуть больнее, чуть-чуть сложнее. Как выбираться в сторону обратную?
   - Алексей Алексеевич, а что если перестать крутить гайки?
   - Совсем?
   - И навсегда.
   - Врачи заставить не имеют права. Ты один можешь решить. Почти хромать не будешь, почти... не то, не сё. Не обижайся. Терпи.
   Тогда... тогда дальше.
   ..и руководили бы опять обкомы КПСС со всеми узнанными людьми издевательствами, расстрелами, преступлениями партии коммунистов без наказаний, насмешками над желаниями быть не униженными, не...
   ..и ходить по ночному коридору, стараясь не разбудить стуком костылей заснувшую дежурную сестру. В четырнадцатой палате кто-то из ребят громко забормотал. Кровать не скрипит, значит не проснулся. Что-нибудь приснилось, пусть бы хорошее...
   ..когда и не желая помнишь странное сквозь настроения отсюда: люди озабочены очередями в магазинах, политикой, спекуляциями, душевными слияниями и расторжениями, сношениями телесными, спортом, творчеством, огородами, - ну для чего? Ненужным заняты дни и ночи, - для чего?
   ..сквозь мучения больных и постоянное повышение смертности в России, освобождённой в медицине от лекарств, перевязочных материалов, приборов, инструментов, обязательных продуктов и просто...
   ..кислорода для выживающих в реанимации... Ну для чего?
   Чтобы жить достойно, не в скотских условиях и не скотинкой безмозглой, не скучной серятинкой...
   Муравьёва - анестезист, выключила аппаратуру. Полностью. Владимир Иванович, её шеф, замолчал, глубже засунул руки в карманы халата. Отошёл от стола Бородин. Я сел на табурет, быстро вспоминая всю нашу работу. Проверить, проанализировать наши действия и возможные варианты, бывшие.
   Нет. Нет, вариантов более надёжных не было. Мы шли правильно, пусть проверяет судмедэксперт. Ничего не поправить, но шли правильно.
   - Там муж? Отец результата ждёт?
   - Пожилой. Отец, скорее всего, - потянул маску с лица Бородин.
Я снял ненужную теперь стерильную одежду, вымыл руки, горячее лицо, переоделся, не забыл повязать галстук и пошёл в приёмный покой. Пятница три часа пополудни, отметил, наткнувшись глазами на часы в коридоре.
   - Вы отец больной, доставленной скорой?
   - Я... Операция закончилась?
   Мне придётся говорить, сейчас. Надо протянуть, протянуть... Взял журнал поступления больных посмотреть фамилию, год рождения... Помню и без журнала. Надо протянуть...
   - Операция закончилась? - другим, горьким голосом переспрашивает он.
   - Вам придётся...
   Глаза. Который раз от далёкого студенчества я смотрю в глаза, ожидающие страшного?
   - Вам придётся сейчас...
   - Как ему сказать? Гипертоник, по лицу вижу. Потерять сознание может в одну секунду.
   - Она погибла?
   - Да, она умерла. Сердце не выдержало.
   - Вы... Вы... Вы...
   - К сожалению, иногда и мы бессильны.
   - Да как, да что вы говорите? Я на вас в суд подам! Вас государство учило, вы врач, вы обязаны! В суд подам! У Женечки на днях защита архитектурного проекта нового района города, она архитектор, вы понимаете? Она - ар-хи-тек-тор, - так он сказал, будто архитекторам по роду занятия положено бессмертие. Ещё бы, он отец...
   - На днях вы сможете ознакомиться с заключением судмедзкспертизы. Возможно завтра. Подавать в суд ваше право. Возьмите себя в руки, поверьте, мы старались спасти вашу дочь. Что только можно было - делали.
   Пока не дошло, понимал я. Первые слова, эмоциональный захлёст. До разума дойдёт попозже. Надо подержать его в приёмном покое, предупредить медсестру. Возможно, придётся сделать ему нужный укол.
   Бандитизм. Ограблена квартира, девушка сброшена с четвёртого этажа, ножевые проникающие ранения в полости брюшной...
   Что больная в очень тяжёлом состоянии, понял сразу, как внесли в приёмный покой. Переломы обеих ног, травма черепа. Нарушена брюшная полость, под марлевой повязкой, наложенной врачом со скорой, вздрагивает обнажившаяся печень. Да, лопнувший мочевой пузырь, да почки отбиты, да, такой перечень травм, что проще родиться заново. Два с лишним часа она ещё жила, под системами на операционном столе. Если бы не обширная травма черепа...
   Я и бригаду взял - уверен в ребятах, как в самом себе, и работали мы верно! Что теперь искать? Не возвратишь человека, какие б причины смерти не предполагались. Но работали мы правильно. Если бы самому стать машиной без души...
   По статистике хирурги не долгожители. Хирург, и постоянно человеческие несчастья, против него. А мы такие же люди, с обычной нервной системой нормального человека, не сверх...
   ..и на себе тащишь все видимые смерти...
   ..когда прихожу домой отдохнуть и из городских новостей теледиктора слышу вместе со всеми горожанами, - в сугробе найден труп мужчины с отрубленными обеими ногами и правой рукой отсутствующей тоже, - не новость для меня, днём видел на столе в судмедэкспертизе...
   ..переломлен хребет государственности и от бывшей страны СССР оторваны Эстония, Литва, Латвия, войной воспалён Кавказ, нехорошие переломы пошли по всей Азии, раненые и убитые на полуволне в бывшей Молдавии, и почти никто не понимает, почему, зачем и каким образом прежние поколения жили не ради скопидомного, глупого в стране со страшной инфляцией обогащения личного, но ради Отечества...
   Зима - лето. Утро - вечер. Время, время... Когда-то будет хорошо тем, кто живёт, вытягиваясь из громадной закрученности хаоса человеческого скопища, тела человека...
   Наверное, критический пик.
   - Борьчик! Что они с тобой вытворяют? - удивился прикостылявший в палату Коля. - Трубками пообвешали, в розетку через аппарат подключили. А ты напрямую, пальцами в розетку не пробовал? Может скорее поправишься? У нас в палате удлиннитель есть, давай два конца на уши накинем и в розетку? Шучу я, не обижайся! Как умею, не обижаешься? Мужики в туалете говорят, капельницу тебе притащили и электрическую штуку какую-то, я не поверил. Прижало тебя серьёзно, говорят. Ты же вроде хорошо костылял, сколько ночей с тобой на пару простояли, кореш? Вставай, пошли покурим, скучно без тебя! Ты брось сильно верить врачам, чифирнём, и порядок, мы здоровые ребята. Сам говорил: кто поверит - сдыхаю, сдыхаю, тот и сдохнет. А мне мужики в туалете сказали, с Борьчиком крутые дела, и пошёл я, думал повеселить тебя, что ли? не, в порядке. Не чифир, чай свежий заварил, принесу тебе, да?
  
   ..двести девяносто восемь, двести девяносто девять, триста одна, триста две, триста три, четыре, триста... сколько же капель наверху?
   - А дотяну я свои сантиметры, Алексей Алексеевич? Всего полтора осталось, и намного труднее...
   - Дотянешь, Боря, не переживай. В нашей жизни терпение главное не терять, терпение.
   - И вперёд, ползком на пузе к победе?
   - Нуу, сам знаешь...
   ..и хотя бы на полдня ясные, не закутанные лекарствами, постоянными циклонами и антициклонами тела мозги, работу ума...
   Ты, сам придумавший перекроить собственное тело, чтобы психическим состоянием полноценного человека воспринимать любой день жизни, ты не сможешь выдержать?
   Я попросил в ординаторской, вечером хирург Синицын на дежурстве зашёл в палату к тебе, специально.
   - Боря, мне сказали, хотите поговорить?
   - Да, я вас жду. Знаете что?
   - Знаю, знаю, - присел Синицын на край кровати.
   - Вам Бородин рассказал, наш лечащий? Мне предложили перестать удлинять ногу, подождать, пусть заживёт и года через два начинать продолжение, снова с операции. А дотянуть осталось полтора сантиметра, всего полтора.
   - Знаю, у тебя серьёзные осложнения. Сильно растянулись нервы, расположенные в ноге, не хватает тебе нормального питания, нет условий всем вам бывать на свежем воздухе. Четвёртый месяц ты на улице не был?
   - А можно мне сделать на днях третью операцию? Ещё один искусственный перелом, и вперёд, натянуть полтора сантиметра.
   Синицын думает, а затем смотрит в твои глаза. Договариваетесь, без слов, ты выслушаешь правду, но в обморок не свалишься, он верит.
   - В принципе третья операция возможна. В пространстве между нижними кольцами выйдет сделать ещё один переломчик и через десять суток после операции начинать дистракцию в новом месте.
   - Нельзя сейчас остановить вытяжение, отдохнуть с неделю и тогда продолжать?
   - Нет. Действие должно идти каждые сутки.
   - Оно обессиливает и оно же нужно. Тогда соглашусь на третью операцию.
   - Вы не спешите. Соберём консилиум, посоветуемся, попробуем обойтись без операции.
   - Врача! Леонид Владимирович, вас срочно в отделение острой травмы! - потребовала медсестра.
   Мы побежали, больной стало плохо в третьей палате, в том отделении, острой травмы, - попозже сидела у вас медсестра, - вчера больную в больницу доставили, оперировали тоже вчера. Не знаю, что с ней, дренажных трубок много... Вдруг плохо стало, с сердцем. И укол сделали, и массаж сердца Леонид Владимирович ей делал, и дыхание искусственное изо рта в рот. Умерла. Молодая женщина, лет под тридцать, или меньше. В отделении острой травмы у них вторая смерть за несколько дней последних. Леонид Владимирович чего ни делал, чего ни делал...
   ..не знакомая подошла к смерти, когда Синицын беседовал с тобой...
   ..убитого в Карабахе лицо ребёнка крупно показали на телеэкране, Шепотатьев закрутил головой и не спрашивая согласия никого выключил телевизор.
   ..травматология. Разбитое, изувеченное изучаю. Вот жизнь, вот смерть, вот борьба за выживание...
   Наркоз, каталка, перевязка, омнапон, гематома, компрессионный перелом, шприц, капельница, костыли, больничная скучная одежда, димедрол с анальгином, - ну и мир, ну и жизнь... Как вырваться?
   ..из матерщины, хамства покупающих и продающих, злобы обобранных, жестокости узаконенного ворья, очередной в истории отсталости России от Европы, просвещённого мира...
   Влажноватые зелёные листья и сырые после рассвета гроздья сирени, упругие, пригибаемые к самому лицу ветки, высокие тонкие стебли тюльпанов, майский первый дождь, жданный, майское жаркое солнце, налетевшие откуда-то птицы, накатившиеся запахи цветущих яблонь, торопливые просыпания и прохлада земли под босыми ногами, - куда-то далеко-далеко в негрубую природу, снова показывавшую повторимость почти начало желаемой жизни...
  

Глава 12

   Придвинув табуретку к ложу, поставив на неё чай, хлеб с чем-то похожим на сливочное масло, раскрытая Таисия свободно присела на край расправленной простыни.
   - Питайся, господин мой Леонид, наедайся хотя бы чем-нибудь, пока живём в классицизме. Помнишь, было направление такое в старой драматургии? Требовали для действия пьес обязательно соблюдать единство времени, места, и у нас тот же девяносто первый год, лето и лето, твоя квартира, выходить не тянет...
   - Да, там скучно. Надоела политика из-за любого угла и всеобщий бардак.
   - Отгадай, который год хуже? Когда в магазинах пропало мыло или когда у тебя во дворе появилась стая выгнанных из квартир собак?
   - С одного дерева листья...
   - Да. Такие времена и такие игры. Давай искать... как нам, в которую сторону выпутываться, чтобы жить по-человечески? Город, люди вокруг, мне спокойно по улицам не пройти.
   - Мешает популярность?
   - Ой, нет. Мешает чужая злобность. Идёт от людей не описанное физикой и медиками, волнами невидимыми, как убивающая радиация. Я длинноногая, я не уродка и на меня глазеют, одиноко среди прохожих не побродить. Чувствую на себе взгляды мужские с сексуалинкой - нормально, здоровый мужик и должен любопытствовать, пробовать познакомиться и желаемое познать. А много завистливых глаз, злых, и мужских и женских, - не досталось подобное им, глазами выдают, так и растерзать готовы, пусть и у других красивого тела, лица, весёлой походки не станет.
   - Люди злые из-за очередей, обнищания, полуголода...
   - Сама тебе это же могу рассказать, ну и что? Мне не нужны объяснения, я хочу жить сразу, сейчас по-человечески, сразу, когда взрослую полосу начинаю проходить. Я студентка, и ты сту...
   - Я домовой.
   - Почему? - пересела внимательнее, подложив согнутую ногу под себя. - У! - щекотнула твёрдый живот, успев глазами за взглядом, зацепившим низ живота нежного, - не нагляделся?
   - Нравится, оставайся так, - дотянулся и погладил распушившееся. - Домовой - кто умер без причастия, а на нашей земле под коммунистами миллионы и жили без крещения и умирали без причастия.
   - Я боюсь религиозности. Я боюсь, вместо хомута марксизма-ленинизма нас затянут в новый, начнут снова нудить, что нам можно, за что у кого-то постоянно прощения просить. Из рабов КПСС станем рабами церкви.
   - Как сами захотим. Мы одуванчики на битом хламе рухнувшего, оглянись и видно.
   - Мы? Нет. Первые мы мужчина и женщина, удивительно молодые и первые, первые после хаоса от воплощенного цинизма отлютовавших параноиков-политиков. Я не хочу и помнить издевавшуюся над нами диктаторскую мразь, давай бродить, кувыркаться по временам разным? Ты будешь Домовой, а я Дева, постоянная Дева. И начинаем играть, возникая в любое время суток любого года.
   - Сможем отличить, где мы сами, а где игра?
   - Да там увидим.
   - Постоянная Дева... В смысле старая дева?
   - Чудеса. Тебе, и беспокоиться о горе моём, окаменевшей девственности? Помчали, - вскочила на его, лежащего, верхом, - убедишься в сто сороковой раз!
   - Понял, понял!
   - Видишь, на люстре сидит Амур? Попал стрелами в нас, и снова прицеливается. Амурчик, розовый, не промахивайся?
   Посмотрела в глаза возлюбившего...
   - Не умеешь играть? То ли дурочка, засомневался, то ли провал в психике?
   - Я виноват, отгадала. Прости меня и играю, играю...
   ..слегка поседевшая сегодня женщина, в девятьсот девяносто первом году, а во времени тогдашнем носили короткие стрижки с чёлочками, начёсами, модные шиньоны было не достать, - знаешь, что такое шиньон? Объяснить?
   Юбки шили колоколом. Туфли на шпильках издевальщики-психи называли явным признаком аморальщины, разложения в наипередовом в мире обществе, - сдвигаешься лет на тридцать назад, догадался? А, ты тогда не родился!
   - И ты тоже!
   А девочка вертела головой среди модных нейлоновых рубашек гуляющих горожан, ей кажущимися бестолковыми в хождении каждодневном по тротуару возле гастронома в центре города, туда-сюда, туда-сюда весь вечер, с остановками возле автоматов, за три копейки выдувающих в стаканы газированную воду. Девочка придумывала, как оденется и сама в модную клетчатую юбку и не представляла, мода изменится, тогдашняя отстанет от возраста её скоро самостоятельного почти, семнадцатилетнего через... тут уточнять не обязательно, - девочка не догадывалась пока до простого: назад сама не вернётся, а вот другими, будущими и бывающими каждый год четырнадцати, семнадцатилетками девочка осталась навсегда, как и тогда, далеко назад видела поседевших женщин и думала, - они постоянны и навсегда... такие навсегда, остановленные исполненными и затерянными желаниями. Понятно? Навсегда, заменяясь конкретностью людей иных, в полосе своего возраста.
   - Ты тогда не жила...
   Забавный! Мы договорились играть, так слушай. Девочка очаровывалась подругами постарше: они выходили замуж и лица их делались значительными, узнавшими надёжное продолжение мечтаний, продолжение от оценивших, мужьями ставших. Животы их большели и глаза тупели и счастливились без кино, застолий в гостях, появлялись малюсенькие детёныши, девочка начала догадываться сквозь инфантильность - свой дом, забота мужчины и ребёнок - тут то, чего ради женщина есть вообще. Девочке нравилось нянчиться с младенцем не своим, оставаться беспокойно ночевать у подруги, разглядывать носик, глазки, пальчики и ушки малышечки, мотание головки, если он отказывался от бутылочки с молоком, перед сном насосав полный животик.
   Вытолкнутая из сна новым воссиявшим предчувствием, раз среди ночи в гостях девочка проснулась от непонятной сразу радостной будоражности воздуха. У противоположной стены перешёптывались полунеслышно, осторожно, и замирая, густые влажные звуки вытягивали за собой тяжёлую волнообразность, наплывчатость глухих скрипов кровати, - девочка удивлялась, столбенела, пугалась помешать случайным кашлем, вздохом и радовалась непонятно для себя, как при появлении солнца посреди таинственности рассветной незнакомой природы.
   - Таисия замолчала, внимательно ожидая.
   - И больше ничего? Ты ребёнка хочешь родить? Тебе нравится наблюдать за другими в постели?
   - Забавный. У тебя как у наивного читателя, прочитанное в книге сразу переносится на автора.
   - Тогда... обман с той девочкой, она должна была возбудиться, и захотеть того же!
   - Ведь я сказала: она радовалась непонятно для себя. Мало ли чего увидала, - мужчина чужой, любви и продолжения себя в будущей жизни нет... Рассказывай о себе во времени другом, твоя очередь.
   - Моя жизнь короткая.
   - Какая была... Слушаю, слушаю.
   - Меня самосудом убили в тысяча девятьсот восемнадцатом году. В шинели и фуражке гимназиста ехал в трамвае, пропойцам, власть захватившему хамью сказал: - "вы ненавидите образованных, умных людей, культурных ненавидите, на ноги наступаете и не извиняетесь. Вы зверьё, мало вас на весь мир, одно утешение". Набросились и мёртвым выбросили из трамвая, в Самаре.
   - Ты пробовал походить в их сапогах?
   - Ими побыть? Энта, надысь говорить, почёсывая не мытую голову? Убийцами зверствовать? Они убили моего прадеда, переодетого гимназистом офицера, в чине прапорщика в шестнадцатом году на фронте защищавшего свою Россию.
   - Снова ты со своей политикой! С ней мне понятно давно, я с детства знаю: достать, достать... Мне девятнадцать лет, а я не представляю, что такое выбрать колготки желанного мне цвета и фасона. Я не видела три, пять пакетиков в магазинах с разными рядом колготками, а наслышалась от разных политиков планируемые заботы о мое счастливой жизни - на тысячу пар ушей хватит. Не станем сворачивать на гнусную проститутку-политику, поищем розы, поищем красивое. Знаешь, руками перебирать - это рваное, носить не хотим, это устарело, не модно, это нравится, вот то ещё смущает необычностью... Расскажи: я пришёл в лес...
   - Я пришёл в лес...
   - И увидел...
   - И увидел... разрытые ямы. Демократы ищут, где захоронены стреляные коммунистами-палачами в тридцать седьмом.
   - Ты политикой отравлен! Невозможная для красивого страна! Пришёл... Куда? О чём ты помнишь такое, куда вернуться хочется?
   - В очередь, где встретился с тобой.
   - До меня помнишь? Кроме меня?
   - Девушек?
   - Вернуться к ним хочешь?
   - Я пошутил. Озеро. Вспомнил! Я пришёл на берег озера - мелкий песок, чистый, жёлтый, и мы большой компанией, ребята и девчонки, человек пятнадцать, долго-долго играли в догонялки в воде. Вода тёплая, широкая и разлитая далеко, до деревьев за ней страшно плыть, песок и под водой чистый, от него илом вода не взбаламучивалась, мы далеко не заплывали, баловались, ныряли, под водой искали, от кого удирать, почему-то распахнуто много хохотали, гонялись друг за другом азартно... Зелёный лук глотали с солью, булку хлеба ломали на куски и ели, и никакой еды больше, ни газет, ни бытовухи, - счастливо грелись, ныряли, плавали под водой и долгий день много радовались, хохотали...
   - Я тоже с одними, когда вода в городской реке сделалась заразной, поехала купаться на колхозную запруду. В низине искусственно озеро, русские избы по берегу сероватыми баранчиками, зелёные леса, яркая зелёная трава, блестящее солнцем синее небо, и сквозь земляную плотину три широкие трубы проведены в канал. Я залезала в канал, становилась близко к трубам под неожиданный на тихой природе водопадный душ, смешной какой-то. Вода из труб тремя широкими полотенцами падает с высоты старого тополя, больно плечам и голове, не выдержать тяжести, а рядом с водяными полотенцами миллионы брызг чистых...
   - Красиво? Брызги просвечивались солнцем?
   - Да, и такое нам всегда нужно будет, согласен? О-хо-хо, - посмотрела на окно. - Какая-то тяжесть разлита в воздухе, что ли? Ничего делать не хочется и не можется, дурацкая, гнусная жизнь в стране, что ли? Ворьё, политические болтуны, бандитизм... Вчера городские новости с экрана читала - ну, сам слышал, за неделю в городе четыре убийства. Особенно мне понравился дурацкий, написанный для прочитки текст: автомобиль наехал на пьяного сторожа. Нет, на эту трассу не поедем. Так существовать не хочу.
   - Пустая полоса. Я стараюсь не выходить из дома, снова восемнадцатый год на Руси. Только за едой. Не страшно, а ненужно.
   - Заметила. Много находишь, - читаешь, читаешь... И не газеты.
   - Завидуй! И не Пикуля читаю, и не детективную брехню!
   - Правильно, мудренький, века девятнадцатого русская литература не глупому пристойна. Всемилостивый сударь, соблаговолите воспалить воображение ваше... Игра у вас не получается?
   - Ты забыла, чья очередь.
   - Моя. На ушко тебе расскажу?
   ..нашёптывать таинственное, для двоих обозначаемое тихими звуками, и помнить - заскочила проведать родную бабушку.
   - Буду умирать, Таечка, пенсии не хватает.
   - Бабуля, перестань мучиться. Если не хватает тебе сотни рублей, мы с папой будем приносить сто пятьдесят, двести, сама ты учила, родной сын и родная внучка должны о тебе заботиться.
   - То учить, а то деньги от вас брать... Совестно, и растерялась я. Мне, Таечка, как на хлеб цены прибавили и на продукты другие, по сорок семь рублей второй месяц не хватает, из собранных на похороны взяла опять. За похороны боюсь, не достанет за гробик заплатить, в церкви за дозволенное снова отпевание.
   - Бабуля, перестань, мы тебе всегда поможем, деньги завтра же занесу, или папа, вот увидишь. Ты с нами долго должна жить, ты одна за нас на земле грехи отмаливаешь. Любим тебя, живи, говори вовремя, откровенно, в чём нуждаешься.
   - За вас я и на небе отмаливать буду, куда бы не попала, в ад или рай, или на пороге поставят, в сторонке, может...
   ..торопиться в сберкассу, суметь обрадоваться трепетанью круглого зелёным дымом листвы дерева...
   Господь Бог, до чего мы дожили? Ты есть где-нибудь, ты видишь? Разве ты наказываешь старушек, и в запретное время тайно собиравшихся молиться тебе, веру удержавших непогаснувшей? Смотри, праведный, моя бабушка размачивает хлеб чёрный, самый дешёвый, в кипячёной пустой воде, обедает. Весь для неё обед... Почему, праведный, допустил, - глумившиеся над нею, над людьми работящими и сегодня глумятся, насмешничают, жлобствуют, деньги народные в свои частные компании переворовывая, почему люди честные голодают? И в городе нашем, и в России? Будущим раем их успокаивать? А какой сытный кусочек сегодня во рты им дашь, Господь праведный? Помоги добром залужившим, Господь праведный, не учили, как умею молюсь тебе: облегчи страдания, облегчи дни на земле слабым телами но порядочным душами, накажи красномордых, напившихся, нажравшихся, налгавшихся. Как умею молю тебя, Господи, ну хотя бы ты покажи силу, любовь к земле нашей, наведи праведность в нашей земле...
   ..идти внимательно, стараясь не споткнуться, в сумке не разлить суп из кастрюльки, закутанной в старую шаль, не выронить тёплые котлетки, настоящие, мясные, для бабушки...
   ..ямы, и какая война, бывшая без пушек и бомбёжек, закончилась вчера?
   ..выворачиваться, зная тяжесть не для юной женщины девятнадцати лет, выпутываться из тусклого лицами людей на улицах дня, восходить, перехлёстываясь с несущей воздушностью, облитой солнечным золотом, с тревожность тонкой ранимости, стараясь не видеть на пути стыдливые глаза неопохмелившегося пьяницы, лживые спекулянтки, трясущей на тротуаре стыдными здесь бюстгальтерами и интимными трусиками с пошлой надписью впереди "здесь", не натыкаться на злые зубы, спрятанные под тяжёлыми жиром щеками, под стальной надёжностью крыши длинного автомобиля... Под - "а, наплевать, один раз живём..."
   ..войти, улыбаясь сразу за отлётом двери, знаемой после венного дома прямоугольником надёжности, улыбаться, сбросив туфли и не зацепив ногами шлёпанцы, приятно ощущая прохладу пола, выравнивающую настроение, втереться в нужные руки, нужными губами вылавливая торопливую влажность наскоков, - какая разница, поцелуи или щенячья радость преданного не животного, умеющего разговаривать, думать...
   ..мужчиной оставаться, спокойным до крайней секунды. Держать себя, не выглядывать в окно, ждать все проходы по лестнице за дверью, и снизу наверх, и сверху к выходу, - может она этажом ошиблась? Не знать, не отвечать, каждый раз будут обязательно такие встречи, или наскучится, привыкнется, пригасится торопливое клокотание?
   - Моя очередь, и я рассказываю. Сейчас нами проклятый, невозможный для человеческой жизни девяносто первый год... Постоянная Дева попразднует новогоднюю ночь в компании хороших людей, приятных расположением к приятным невеликим поступкам, - кто поухаживает за столом, подавая салат и что-нибудь жареное, кто потанцевать пригласить захочет без помыслов погладить во время танца грудь, бедро, кто поднапоит вином с желанием дать подзабывчивость, недолгий отворот от реальности...
   В девяносто втором году ближе к весне Постоянная Дева пришла к себе домой, смотрела в пустую стену, смотрела, смотрела... Головой не шевелить, пальчиком, застыть, застыть и мозгами, и памятью, в них спрятанной, и возможностью осознавать...
   Сидела и снова понимала, в воздухе давно висит удушье, тянущееся пеленой постоянной и в городе её, и куда приходилось ездить.
   - Господа...
   Господин Высший Смысл, господин высший Дух... Вы навсегда покинули мою страну или ждать, ждать вас, а всеобщая бессмыслица и бессмыслица... кошмарный временный сон в состоянии бодрствования? Не животным состоянием стоит ли быть на нашей откормочной ферме?
   Жрать, спать, тупиковость расписаний телевидения на неделю, кандальность повторений одежды и занятий на год, тупость жвачной работы... ради жрать, спать, набираясь сил для возвращения туда же...
   Медленно подчиняясь концу и этой жвачной бессмысленности...
   В девяносто первом году летом булка хлеба рубль, через полгода четыре, шесть рублей, туфли двести - две с половиной тысячи, платье семьсот - девять тысяч триста, обед в столовке два с полтиной - двадцать пять рублей под речи о заботе, зарплата нищая и в девяносто первом, и далее по всем месяцам, - только на продукты, и не на любые, - на собачьи, что подешевле, подешевле, полкило замороженных куриных пятипалых с белыми жёсткими когтями лапок, для бульона, для выравнивания себя с кошками и собаками, для кипячёной воды с запахом-напоминанием куриного мяса...
   Постоянная Дева вспомнила - за учёбу в институте платить нечем, и пока платить не просят а могут потребовать с первого, с любого числа, и институт улетает в сторону, и безработица отжала возможность подработки престижной, и на не престижную, мыть полы, не устроишься, занято народом с высшим образованием, со студенчества не забывшим швабры и вёдра унижающие, чужие плевки на лестницах и кошачье дерьмо...
   Постоянная Дева смотрела, смотрела в пустую стену, плоскость архитектурного тупика, макет государственной тупиковости...
   Брат, среди бардака и апокалипсиса потребовавший от жизни для себя красоты, отрицания ущербности через трудную операцию, полной гармонии тела и духа... Ходил бы как было, хромая, приподскакивая, тайно, про себя комплектуя от невеликой ущербности. И одноглазые становились богатыми у царицы любовниками! Деньги бы делал, деньги из воздуха, из мусора чужих неспособностей! Доллары! За доллары на ночь любую девку купить можно и в штанах джинсовых, и в обтяжных бархатных, и в юбке всякой, и без юбки без отказа, - в стране свихнувшейся, испуганной голодом любую из двуногих выбирай, из продажных, не соображающих, на что им рубли, марки, доллары, и красивая одежда, и утюг за валюту, и сами - на что?
   Брат прооперировался - прицепили ему на ногу железные кольца, промучил, несколько месяцев не выходя из больницы на улицу, и кончилась еда в больнице, врачи забастовали, выписала домой. И кончился спирт в больницах, аптеках, им он каждый день должен обрабатывать шестнадцать сквозных, через кость прошедших ран. Водкой обработал - слабой оказалась, заражение... Надеялся на свой организм. Не хотел несуществующих в аптеках и больницах лекарств, способных и замученных бестолковщиной врачей. Слушал новости: забастовки, войны внутри бывшей единой страны, всеобщая нищета, подавленность, жестокая ложь правительства о скорой сильной и богатой России, стреляющие на улицах банды - не хотел жить. Не лечил себя, умер. Не хотел жить среди... среди скотских дней.
   Отец продал последний шкаф, единственные холодильник и телевизор, велосипед, заплатил за похороны и ушёл неизвестно куда.
   Постоянная Дева поняла - осталось продать себя теперь телом. Смотрела в пустую белую стену, смотрела в пустую бетонную отгородку от жизни остальной, смотрела, смотрела, брезгливо вздрогнула от мыслей о проституции, встала и ушла неизвестно куда.
   И находятся они неизвестно где.
   - Таисия, тебе сочинять не страшно?
   - В России и сочинять не надо.Так может быть, так может не быть. Не верь, и я такого не хочу. Не ведьма я и не шандарахнутая, не стукнулась головой об угол твоего дома. Я не знаю, что с нами со всеми будет, что будет...
  

Глава 13

   Явился мне, Черезову Ивану Борисовичу, неопознанный знающий и во сне непробудном - звонили ночью соседи, бутылку водки искали, пьяницы вечные, - показал мне кино про меня, существующим в будущем. Хожу по комнатам, разглядываю. Комнаты большие, широкие, не хуже как в американских настоящих домах, шторы на окнах солнечного шёлка, радость льющие. Мебель с изгибами и с резьбой, рояль, бархатом прикрытые две скрипки лежат, пистолеты и сабли на ковре разбросаны, игрушечные. По комнатам мальчишечка бегает, годика четыре возрастом, с собакой здоровенной и резвой играет. Внучек твой, неопознанный подсказал, сам на глаза не показываясь. Гляжу - приятно, мои вещи встречаются, внучеку нужные. То бюстик писателя Тургенева, то картина, дом мой, акварелью немного приукрашенный, а на полке отдельно книжки, мною читаные первым, Чаадаева философское наследие и повести русские семнадцатого века. Как душе цветочно сделалось, как раскрывчато, и с внучиком, в жизни пока не родившимся, осветленною и добро поговорил, и обрадовался, что дети мои живут противоположно скотским условиям лет после падения государства коммунистов, музыкой заняты и книгами в комнатах светлых, отдельных от хамства и мата социалистически-коммунального...
   И по всей Руси хорошо!.. Надо же, наконец-то...
   Не поймут они горького твоего, сказал неопознанный знающий, с сахаром во рту соли не распробовать, а ты пиши, - велел, - для возможного во времени всяком горького дня. Плохо, когда сгодится; хуже, когда и верёвочки нет стянуть сломившееся...
   Так что простите мне, внуки и правнуки мои и чужие по фамилиям, не по земле, извините мрачность бытия, мною тяжкими словами описанного. Тоже тяжко мне было во сне смотреть и наяву окончательно узнавать близкое будущее; собрались чиновники всей России в Георгиевском славном зале древнеславного московского Кремля, да все чего-то толстые лицами среди полуголода нашего, да все вчерашние истинные коммунисты, а истинее - карьеристы циничные, ныне демократами самоназвавшиеся ради удержания себя у власти воровать а сами те же, не знающие где светлое будущее и далёкие от жизни нашей; собрались, подписали очередной договор о близком в очередной раз нашем всеобщем счастье, пошли в Грановитую палату древнюю бояре нынешний обмыть сделанное, пить невиданных народом редкостных водок и коньяков, икры непробованной нами покушать на банкете за счёт Ельцина, пригласившего пить-кушать президента, а я понял - за счёт нас, обложенных невиданными налогами, - с рубля заработанного восемьдесят семь копеек налогами сразу отдай, тринадцать копеек к зарплате приложи, а с них в догонку двенадцать процентов опять от себя и неизвестно на что, когда правительство требует и за лечение, и за куда ни повернись плати, от недели к неделе больше.
   Выпили бояре в Грановитой, добрыми и злыми делами украшенной палате, историческими героями себя видя, по компаниям разделившись, гостинице иные до тошнятины добавили - проснулись утром едва, с похмелья правый носок с левым путая, - в городах под их руководством по всей России тысячи детишек из-за назначенной невозможной оплаты детских садиков без мест оказались за столом обеденным, без друзей своих маленьких, без игрушек с мамами, папами на работу в цеха поехали, где заводы пока не закрылись. А по дороге в автобусах платили теперь не тридцать, но сорок пять копеек, а в столовой заводской на десятку обед вздорожал, и всё в один день, с исторического действа пока бояре опохмелялись, те, с полгода назад послушно помогавшие Горбачёву уничтожать государство Советский Союз, почему и подарили ему всемирные воры Нобелевскую премию, заодно объявив полную и окончательную победу над недавно великой страной.
   Мелочный я, мелочный человек, конечно, за любую бабушку, за любого пенсионера душой и умом считаю: полгода назад на автобусе к магазину за пятачок проехать позволялось, теперь в девять раз и не до верхнего края вздорожало, копейки за них считаю, болея совестью и переживая, в отличии от правительственных членов, всегда почему-то при всей их невероятно сложной работе, как сами всегда о себе говорят, толстощеких и толстошеих.
   Когда и чем закончится беда, нашедшая на русскую землю, не знаю, и во сне мне не открывается. Помню, народ то ли обязан, то ли способен уважать своё правительство. Я не народ, я один из народа, из самых худших, наверное: как ни день, как ни новости - сволочи, кричу душой, гады и сволочи, что же вы вытворяете? Может, надеюсь краем, манёвры у них не понятные сразу, может исхитрятся и повернут дело на солнцепёк, на благость всероссийскую? Но год проклинаемый девяносто первый закончился - охнули мы и вздрогнули кораблём, влетевшим с хода на мель, ахнули и притёрлись к остановке плотно, путь по всем сторонам грязью взбаламученной опоганив. Осиновым колом вогнали в нас коммунисты вчерашние цены новые на продукты питания, больно и сразу, и что ни день - больней от кола того и больней, достаёт он дальше, выворачивая последние десятки рублей, а не избавиться от него, под горло уже достал. Где сыр три рубля стоил - семьдесят стал, где курёнок пятёрку - сорок девять, хлеб с рубля за пятёрку выскочил, а зарплату прибавить запретили, наоборот, налогами новыми обокрали её в открытую, себе в правительстве и чиновникам под собой - само собой, - прибавить разрешив.
   Тут пошла трещать Россия вдоль и в глубину сразу, и постоянно, постоянной тяжёлой болезнью. Крестьянам вздёрнули цены на трактора, семена и бороны в десять, двадцать раз, топоры они вспомнили, вместо золотых по цене подшипников заводских начали деревянные из берёзок вытёсывать. Из банков кредиты им предложили под двадцать пять процентов - разорение: и брать не берут, и поля кто засеет - да никто, кончилось... Товаров самых нужных нет, утюги паршивые только за валюту, - рабочих со вчерашних оборонных заводов, где техника лучшая, тысячами в увольнение. Заводы есть, фабрики есть, и сырьё местами есть, но работы нет и сработанных товаров. Всё перепутали, сволочи, на чужие страны всяким финансовым делом подхалимствуя, день строительство капитализма объявляя и на другой день строительство демократии, зато, как ни в одном государстве не увидишь, спекуляцию и воровство законной конкуренцией объявили.
   А культурные пространства рухнули первыми. Хамить и материться многие умели - научились ещё столькие же, и врать, и договора печатями пришлёпывать но не выполнять, помня единственное - денег украсть любым способом в свою пользу, любого обмануть, о дружбе мечтаемой и найденной рыдая. Театры, кинотеатры забылись народом: цены на билеты высокие, с этого бока, а с бока того - за низкий заработок актёрам не прожить. И к вымиранию, к вымиранию, без культуры всегда дураку сподручнее, мать-перемать куда легче понимать, не Ницше и не Бердяев.
   И как повезло России - не нападает пока никто. Хотя то и дело видно, без войны страну потеряли, если уже Москву кварталами на девяносто девять лет другим странам продают. Дошло до беды и по другой стороне, в армии генерал генералу не подчиняется: высокий за Украину, рыжий за Казахстан, толстый за Башкирию, одному президенту своему подчиняться согласен, - кто над ними командир от вчерашних советских войск, ему те по одному приказу кажется подчинены, то другой бумажке кажется и против - его могут воевать, все в погонах одинаковых, бывших советских. Нет, не воюют. И генералы, и адмиралы любому президенту присягают, сразу втихую документируют свои частные предприятия и воинское имущество в них переводят, юридически правильно уворовывая народное добро. И ворья с маршалов-генералов до слесарей-сторожей развелось, на правительство обманывающее глядя, - кто шинельное сукно вагонами, кто шапку с прохожего и наутёк, - на следующей неделе, видится, в России и танки некраденые кончатся и квартиры, гаражи невзломаные, - нет, много лет воровали и не кончается, друг у друга потому что, друг у друга, и в общем-то не товар, воздух друг другу перепродавая.
   Посмотришь сбоку и подумаешь вплотную... жители, все мы в общем сумасшедшем доме устроились или дуракам подчинились? Или умникам, врущим в продолжение коммунистам о счастье народа, а на деле решившим от России сильной и воспоминание не оставить? Потому идиотизм и появился, и правительство в столице орденами несуществующего СССР награждает, и оно же решает - рубль у нас деньги, а в тот же день завод в Сибири выпустил деньги только для территории завода, а в другом городе продавцы поклялись не обвешивать, не обсчитывать покупателей, - да где в нормальной стране бред такой услышишь, не в сумасшедшем доме? Или так хорошо и я не понимаю? Тоже клятву, присягу мне на площади принять, что сморкаться буду в носовой платок? И знать навсегда, что производителей товаров, крестьян правительству выгодней выгодного постоянно душить?
   Чего же я не понимаю как им нужно, в Москве? Чего же им не верю?
   Я бы им верил, а как верить, когда туже и туже душат, и сумасшедшим надо впрямую становиться, чтобы соглашаться с ними? Если у них, трудом народа спекулирующих, есть идея миллионерами валютными стать, дешёвая для истории мира идея, где же идея тем, кто от страны своей не откажется, соседа не обворует, глядеть способен глазами чистыми в детские, в старческие, в любые глаза?
   У меня, и у многих знаемых мною людей одна страна есть, Россия. Уезжать отсюда в обмен на сытую жизнь не будем, жить здесь по-скотски тоже несогласны. Придётся самим добиваться хорошего на родине, что смертельно опасно. К смертельной опасности подвело сегодня правительство, так что получилось что туда, что сюда: и соглашаться со скотством смертельно опасно и сопротивляться тоже. Только в сопротивлении надежда есть. Бастуют в России врачи, учителя, диспетчеры авиации, пилоты, нефтяники, шахтёры, рабочие фабрик, заводов, шофера городского транспорта, библиотекари, артисты театров, а третья часть товаров, что в плохом прошлом году ещё была, уже не делается, из армии солдаты разбегаются, питания у них нет, и продуктов многих нет у нас в магазинах. Хорошо живут в России не те, руками, умом работает, хорошо живут воры. То у чиновника из тайника взятки выгребают, дорогие коньяки ящиками, золото и валюту, то вчерашний первый секретарь коммунистов, теперь биржи начальник, десяток импортных заводов продал неизвестно кому, когда, за что, да в банке заграничном на его счету сумма, да выехать и жить там боится, - вдруг власть воров переменится, вдруг мстители в любой стране достанут, из-за той границы на тот свет отправят?
   Нет, бытие настало - и русская водка не спасает. Детки когда в садик ходили, врачи лечили, вода из кранов текла, зарплату каждый месяц выдавали, подозрения собственной без согласия проданности не давили - водка смягчала и радовала, а как передвинулось в обратную, многим от выпитого стакана и невозможности добавить автомат в руки хочется схватить, палить вокруг себя, города, города сжигать со всей вшивостью копошащейся, толка не знающей.
   Где идея, объединяющая русских людей? Нет идеи. Жизнь рухнула в бессмысленность, в развальную нищету, да тупость тупостью остаётся, и ведёт тупость самый важный разговор, что в том году каблуки были квадратные на купленных туфлях, в этом закруглённые сзади, что в прошлую осень бачок в туалете протекал, в месяце прошлом пластилином с клеем каким-то залепили, что за двадцать веков не научили здороваться, скажешь приветствие а в ответ молчат, и всем здороваться научиться надобно и не ходить с лицами угрюмыми, подозрительно на людей, и на небо поглядывая, что умники всегда обманывают, поубивать бы надо умников или в леса непроходимые выгнать, - хорошо в России тупости, хорошо... Подлости тоже хорошо - людей доверчивых, добрых на десяток полтора человека да попадается.
   Кругом так плохо, что тянет делать хорошие дела. Иные сделал, о них умолчу.
   И ночью приступил ко мне неопознанный диктующий, пиши, настаивает, всё как видишь, как на земле есть, не время сегодня воображения скрипки и флейты слушать. Отпусти, прошу его, от наказания трудом безрадостным, душу рвущим в клочья. Это советские бывшие писатели в гордости великой на трибунах праздничных трудящимся руками помахивали, они деньги кучами брали за непродающиеся книги и в Пицундах животы грели, а мне грузчиком после работы своей основной заработать на булку хлеба бежать ко времени надо, и записывать я согласен радостное, светлое, нравящееся людям.
   Пиши, настаивает, как есть на земле твоей, у тебя над головой крыша протекает, капает с потолка в квартиру, но не везде. Где капает - тазик подставь, ведёрко рядом, но в углу другом пиши, мне для тебя наказ строгий.
   Но мне-то встать и уйти бы неизвестно куда, босиком по Руси, ни денег ни накраденных богатств не надо, душу они тянут в гниль; мне бы не знать, не видеть, в пространстве раствориться и вернуться лет через несколько в добрую жизнь. Кто её сделает? Детки малые, слабые? Нет края горькости нашей, в тупости да зависти, в злобе да воровстве всегда горькой станет любая страна, а наша, такою став, рвётся да оступается, и из болота, идеи надёжной не имея, не выхлестнется никак, - не многим-то честного, доброго, счастливого, трудом и умом затеянного, немногим хочется... И мне оставаться здесь, мне пока знанием тяжким жить...
  

Глава 14

   Ты вспомнил - переделываемая нога давно перестала сгибаться и разгибаться в колене. По длине приравнивается к другой, и как будешь ходить? Постепенно разрабатывать, постоянно, сказал лечащий.
   Лечь на живот сам не можешь, помогают ребята. Сгиб. Попытка разгиба. Медленно, очень медленно, до безболезненной предельности.
   Немного дальше, где терпеть... опасно?
   Дрожь в руках и во всём теле. Скоро ходить, бегать, прыгать, нормальным быть, и опять сгиб, опять медленное внимательное разгибание до подхода нестерпимого...
   ..на всё обращать внимание...
   И что-то быстро говорил тебе хирург. Тогда, перед второй операцией, он в белой шапочке, а вокруг головы золотой нимб. Солнце светило из-за него, ты понимал разумом, а запомнилась белая докторская шапочка в золотом нимбе. И что он знал, что делать.
   Может быть древние перепутали врача с Христом, а потом так и забыли исправить ошибку?
   У тебя температура тридцать восемь и три. Знобит, закутываешься. Что-то вроде праздника. Ты кувыркаешься в ярком серебристом и незнакомом. Иногда из глубины серебристого цвета плывут, останавливаясь близко, лица приятных тебе людей. Хорошо, что им сейчас не так...
   ..обидное чувство выброшенного из жизни... Пусть им всегда так не будет.
   ..и легче. Что за странность? Кому-нибудь хотя бы пожелаешь добра, и самому легче...
   - Тянем? - спросил Бородин на очередном обходе. - Мы посоветовались, попробуем обойтись без третьей операции. Александр Александрович вон сколько выдержал... Мы обороты гаек уменьшим, если появятся сильные боли. Договорились?
   - Забастовка у вас с понедельника?
   - Я забастовал бы с прошлого года, да хирурги мы, мы в травматологии, понимаете? В поликлиниках кто на приёме, что-то терпящее по лечению, те бастуют. Пока говорим здесь, кто-то, не дай Бог, попадёт на производстве в аварию, или на дороге, или поскользнется, упадёт и руку сломает, кто поможет? У нас срочная работа, а так бы я от такой жизни забастовал... с прошлого года.
   Сколько же людей работают в России потому, что...
   ..потому, что у людей есть совесть, презираемая бурбулисами, чубайсами, гайдарами, ещё какими-то проходимцами земли российской, оказавшимися именно по своей бессовестности правящими...
   И как бы вместо в правительстве работали здесь, в хирургии, вчерашние журналисты, проповедники научного коммунизма, слушатели партинститутов КПСС, бывшие обкомовцы и другая шушера, всю прежнюю жизнь кружившая вокруг сказок про голых королей?
   ..тринадцать миллиметров. Осталось пройти тринадцать миллиметров, всего - раз, два, три, четыре, пять, шесть... тринадцать последних тяжких суток...
   ..из положения инвалида. Сколько другим, тысячам и миллионам, России всей?
   В углу коридора стоит кушетка, возле окна. Ты невероятно хорошо устроился, в отделении у тебя не одно место, как у всех, а сразу три: кровать в палате, кушетка в ванной и кушетка в углу коридора. До часа ночи - кровать, потом кушетка в ванной, под утро вторая, в коридоре. Утром получается заснуть.
   Боль, боль, четвёртый месяц постоянная боль, в любое время суток, во всяком положении тела. Смешно теперь всё, что из рекламного, из подхалимского читал об этом методе лечения.
   Серый, нищий, разбитый город, когда посмотришь в окно. Шестой год страна терпит. Или двадцатый век подряд?
   Синицын заходит в палату в восемь утра. Точно, прооперированный вчера больной не вышел из мыслей его всю ночь, сразу к нему...
   - Вы почему сидя спите? - подошёл Синицын к тебе.
   - Ему так лучше спать, - за тебя отвечает Александр Александрович. - Сколько раз сядет, завернётся в одеяло и спит.
   - Послушайте, у нас димидрол с анальгином на днях небольшую партию завезли, вам уколы делают?
   - Я отказался. Четвёртый месяц лекарства, сколько можно? Я надеюсь, организм сам справится.
   - Можно улететь в шоковое состояние, выводить из него трудно. О вас буду помнить. Хуже станет - не надо молчать, вполне возможно обострение из-за общего состояния.
   - Заору на весь этаж.
   - Хе-хе, мужики! Вы орать начнёте, что же нам с женщин спрашивать?
   ..а будет? Выздоровление будет?
   В конце концов своим желанием ты можешь остановить вытаскивание самого себя в любую секунду. Останешься чуть-чуть инвалидом, чуть-чуть хромым, с отдалёнными трудными последствиями. Хочешь?
   Тогда помалкивай. Ты идёшь вперёд, врачи помогают тебе всем, на что сегодня при пустых перевязочных способны.
  
   ..хотя бы на полчаса ясную голову. Забыл, как пахнет воздух улице. Постоянное недосыпание, прелести железа на костях и мышцах, лекарства, туман постоянный...
   Потихоньку и насколько надо - вперёд?
   - Не будете сдаваться?
   - Отказываемся.
   Полоса усталых людей с ружьями раздвинулась, отошла в две разные стороны. Утвердились в слезившихся глазах дула орудий, в упор.
   Удобно, хорошо как-то улёгся, свернулся на боку на кушетке в углу коридора. Лифт рядом, кого-то в операционную везут на каталке, Уржумцев несётся по коридору, наверное на операцию. У него сильный, упругий шаг, образцовый для восстановительной хирургии.
   - Плохо? - нагибается Уржумцев, мгновенно остановившись.
   - Мне? Мне уже привычно здесь лежать.
   - Уколы я прописал, делают?
   - Да.
   - Ну, лежи!
   - Вы на операцию?
   - Да, сложная сейчас будет.
   - Возьмите меня с собой? Посмотреть, как умеете.
   - Хо-хо-хо! Милый ты мой! Лежи, отдыхай!
   Александр Александрович поправил свою подушку.
   - Ты слышал, по радио чего передают? Инсулина в стране у нас нет, кто болеет сахарным диабетом, все постепенно поумирают, если американцы или немцы лекарствами не помогут. Вольные, которые на аппарате, заменяющем почки, держатся, тоже голодовку объявили, готовы сами поумирать, чем ждать смерти от решений правительства. Не дают им чего-то нужное для аппаратов.
   - Мы ничего не можем в этом кошмаре. Тоже голодовку объявить в поддержку их, диабетиков и почечников?
   Пробуя новые движения, натыкаясь на границы боли и обходя осторожно, сам, цепляясь за невысокую спинку диванчика в коридоре, постепенно переворачиваешься на живот, поддерживая здоровой ногой больную, сам медленно, медленно начинаешь сгибать, разгибать колено, начиная учиться ещё не ходить, ещё приближаться к нормальному, незаметному для способных...
   ..на всё обращать внимание? Всем здесь больно. Со-гнуть... Ра-зо-гнуть... Раз, два... четыре... семь...
   ..выбрасывает из сна. Боль! Боль? Боль.
   Ты смотришь на часы. Четвёртый час ночи. Ты пробуешь передвинуться, переменить положение ноги, надеешься - получится остановить. Она сильнее. Садишься, завернувшись в одеяло. И именно сегодня, так редко хочется спать! Не помогает, она острее. Костыли. Надо ходить по коридору, выматывать себя, перебить боль усталостью. Не держишь. Снизу в ступню словно вставили два тонких металлических провода и подключили к электричеству. Ежесекундные накаты. Надо закурить, надо на каком-то мгновении перехватить боль, заставить неуправляемое стать управляемым, надо... Не получается.
   Врача !
   Ты поразился спокойной походке врача. Ты, твоя боль, ты важнее всего и всех, ты центр... все к тебе, к тебе!
   Он шёл, засунув руки в карманы халата и устало опустив плечи, покойно спросил, что произошло. Спокойно взял у медсестры историю твоей болезни, почитал, посмотрел рентгеновские снимки. Незнакомый врач, от другого отделения дежурный по больнице.
   - Лёгкий обезболивающий колите, анальгин с димидролом.
   - Не поможет, - усомнилась медсестра. - Он у нас терпеливый, от уколов отказывается. Напрасно не жалуется никогда.
   Врач вздохнул. Положил замученное лицо на усталые руки, сказал сквозь пальцы:
   - Проверим.
   Посмотрел минуты через три, доставая до глаз.
   - Колите наркотик. В журнале не забудьте отметить, я распишусь.
Секунды через две после радостного выдоха медсестры ни тела, ни боли, ни радости от шагов уходящего врача.
   Дотянуться, дотянуться до берега твёрдого...
   - С тобой что случилось? - встревожено спрашивает Александр Александрович, сидящий на кровати, дожидавшийся твоего возвращения.
   - Боль неизвестного посыла свалилась, терпеть невозможно.
   - Даааа, я смотрю - ты вскочил, помчался. Слышал, по коридору костылями настукивал, помнишь, предупреждал тебя? Потому что нервы в ноге растянуты, им тоже предел есть.
   - Мне наркотик воткнули, а вы как заснёте?
   Оооо, - зевнул. - Ты спи. Пока наркотик действует - спи, сил запасец наберёшь.
   - Хм? В самом деле, как давно ничего не болело... Посплю?
   ..на всё обращать внимание...
   Понедельник, обход, все врачи заходят в палату. Ну что ты им скажешь? Всё о тебе знают за четыре долгих месяца, неудобно за ночное происшествие, тебе перед ними. Посмотрели, ушли...
   Мгновенно включается ночное электричество в ступне, теперь и встать на костыли, всё, сил нет.
   - Александр Александро...
   - Чего? Сестра! Ребята, обход в двенадцатую палату направился? Сейчас позову!
   Время переключилось на бесконечность... на безразличие... раз-ры-ва-емое...
   - Бородин говорит, только что в палате были, нормальное состояние...
   Свет дневной сереет, ты плывёшь в бездонность и безразличие, к в детстве, когда тонул и силы кончились. Так умирают? В безразличии своём к миру здешнему?
   - Срочно вколите сильное обезболивание, и трое суток колоть регулярно, - сказал кто-то за серым светом.
   Самому себе не повторять, сколько осталось. Не знать.
  
   Сегодня дежурит Синицын. Ты спускаешься на третий этаж, стучишь двери ординаторской, спрашиваешь разрешения позвонить в город. Он тоже отодвигает какие-то документы в сторону, снимает очки, протягивает пачку сигарет. Что может...
   - Закуривайте...
   - Можно? Можно здесь? - удивляешься, как школьник.
   - Берите, - улыбается врач.
   - Первый раз курю в цивилизованной обстановке, за четыре месяца. Там, в отделении, только в задымленном туалете...
   - Молодец вы, выдержали, - заставил замолчать, связал тебя Синицын не словами, а чувством единства. Так было, ты с одной стороны и он, и они, оперировавшие и лечившие, с другой.
   - Бывают случаи, когда не выдерживают?
   - Сколько угодно. Приходят к нам больные, умоляют положить на операцию, умоляют сделать что угодно, лишь бы вылечить их, но аппарат терпят неделю, две, и требуют снять.
   - Что с ними тогда?
   - То же, что и прежде. Инвалидность, ненужные боли, прибавкой.
   - Жестоко, сами для себя... Зачем начинать, им?
   - Разные люди, - сожалеет Синицын. - Не у всех сил, терпения, воли хватает. Вы молодец, оправдали наши надежды. Мы только в паре можем работать, врач и больной, врач и больной... Телевизор вам включить? Футбольный сезон начинается... Наверное, надоела наша больница? Домой вам в пятницу... Старайтесь каждый день быть на воздухе. Аппарат укутывайте тепло и на улицу, воздух вам нужен, спать, отдыхать... Сколько вы не были на улице?
   - Четыре месяца и двое суток. Даже не предполагал, что так бывает. Начитался журналистской болтовни о методе Илизарова, думал дня через два после операции пойду на работу прямо с аппаратом на ноге, а видите, пока с полгода быть на инвалидности...
   - Да, врут о медицине, серьёзной, много...
   - На улице март начинается... Там пахнет весной? Есть ветер с весенним талым запахом? Уже началось? Расскажите?
   Улыбнулся...
   - Увидите, понюхаете после завтра...
   Надоевший за четыре месяца и нужный каждые сутки Александр Александрович, дорогой Александр Александрович, дошедший на костылях проводить до выхода...
   Молча и неловко обнялись, потому что мешали костыли.
   - Приезжайте ко мне, когда выпишут. Обязательно будем видаться. Гулять вместе!
  
Воздух улицы. Впервые за четыре месяца настоящий воздух улицы... Небо. Воздух жизни.
   Стоял.
   Шагов пять до машины. Не упадёшь?
  
   ..на всё обращать внимание...
  
  
   Бутылка водки на столе. Бутылка вина. Сыр на тарелке, огурцы. Ты сам смог донести, поставить красиво, протереть три бокала, три маленькие рюмки.
   Двор сверху, видом из окна. Две движущиеся шапки за оградой, две мужские фигуры во дворе. Звонок. Два друга в твоём доме. Осторожные поглядывания на укрытый чехлом аппарат, осторожные передвижения по комнате, с желанием случайно не задеть тебя...
   Закончилось! Закончилось! Торшер этот на лапе потаскаю некоторое время, чтобы окончательно укрепилось, окончено, выпьем!
   Как, выпьем? Тебе хуже не станет? Ты сильно похудел, тебе надо хорошо питаться, гулять...
   Мне теперь надо и можно жить, как всем нормальным людям. Я больше не буду инвалидом. Мне можно только полглоточка вина, символически, за нашу встречу. Знаете, так хорошо на земле... Так хорошо на земле...
   - Ты выбрался...
   Я видел умерших, я боялся не остаться здесь. Так хорошо на нашей земле...
   А я видел чепуху, чепуху, боялся не влюбиться и остаться пустым, не любимым. Завтра приду вместе со своей девушкой, с Таисией, хорошо?
   - Пока мы часто не виделись, я тоже боялся. За Россию, сможет ли... Не мужественный я, в грехе признаюсь. Дело реки - течь, говорил Иоанн Златоуст, я боялся и сидел дома, писал, писал... Коммерсантом не стал, забросил, до грузчика докатился и писал, писал...
   Негромко звякнули три бокала.
   Мир счастливился в людях.
  
   7 24 апреля 1992г. Вятка.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   88
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"